7 и 37 чудес

Колонна Чандрагупты. Опять пришельцы?

«В Дели я увидел прекрасную железную колонну, – писал Эренбург. – Ее поставили в пятом веке. Шли дожди, палило южное солнце, но ржа не тронула железа. Не скрою – я удивлялся, я не знал, что древние индийцы в таком совершенстве владели тайнами металлургии…»

Нам порой свойственно смотреть на древних с высоты научных знаний и опыта, накопленных за последующие столетия. Да, нас удивляют пирамиды майя и Великая китайская стена. «Чудо, – говорим мы, – как могли они создать такое в то время, когда не было бульдозеров и счетных машин?» Мы склонны забывать, что и пирамиды, и календарь, и стены появились не на пустом месте, творцы их располагали опытом многих поколений. Некоторые древнейшие цивилизации достигали удивительных высот в различных областях знания, но погибали, не сообщив секретов потомкам, потому что потомков чаще всего не было: гунны или монголы не утруждали себя мыслями о будущем покоренных ими народов. Людям нередко приходилось возвращаться к истокам открытия и начинать все сначала.

Именно неверие в возможности древних цивилизаций приводит к рождению космических теорий происхождения земных чудес. Появляются доброжелательные марсиане или филантропы из окрестностей Сириуса. Они, желая оставить след на Земле, обтесывают плиты в Баальбеке, рассчитывают календарь для майя и позируют фресковым живописцам в пустыне Сахара.

Железная колонна в окрестностях Дели не избежала подобной участи. Она не ржавеет, она полторы тысячи лет стоит как новенькая. С железными колоннами, да еще с такими древними, это случиться не может. Ну хотя бы была она маленькой, а то семиметровая. И диаметр почти полметра. Несколько тонн нержавеющего железа.

От центра Дели до колонны полчаса езды. Сначала – новый, хорошо распланированный город, застроенный светлыми коттеджами, громадными общественными зданиями и захлестнутый зеленью парков. Постепенно коттеджи мелькают все реже, вперемежку с хижинами, обнесенными глиняными заборами. Справа неожиданно появляется поле аэродрома, уставленное разномастными самолетами. Хижин становится все больше, и они все беднее.

И вот поверх деревьев и крыш видишь Кутб-минар, размерами и формой напоминающий современную телевизионную башню.

Для начала стоит взобраться на вершину этого одного из высочайших в мире минаретов. Правда, не очень приятно, особенно в жаркий день, одолевать его семидесятиметровую высоту, карабкаясь по узкой, крутой, вьющейся лестнице. Витки ее становятся все уже и уже, кружится голова, и кажется, как в кошмаре, что попал в бесконечную трубу, из которой нет выхода. Но когда уже свыкнешься с печальной мыслью, что до конца не добраться, когда поймешь, что без помощи джиннов ее построить было невозможно – ведь пока рабочие взбирались на вершину минарета, кончался день и пора было спускаться обратно, – неожиданно оказываешься на верхней площадке.

Ветер норовит столкнуть вниз, туда, где в рыжей дымке виднеется отдаленная земля.

Смотришь вниз и осознаешь, как стара эта страна – Индия. Кучки белых и рыжих домиков, пятна деревьев, и до самого горизонта развалины умерших городов и крепостей.

Внизу, недалеко от подножия минарета, во дворе древнего храма, стоит черная спичка – такой кажется колонна с семидесятиметровой высоты. Колонна отлита предками тех, кто вознес к небу Кутб-минар, построил Тадж-Махал, современниками тех, кто расписывал пещеры Аджанты и высекал в скалах храмы Элуры… Правда, порой легче воздвигнуть громадный храм, чем постичь ускользающие тайны металлов, научиться подчинять своей власти огонь и железо.

Уж очень мала эта колонна, когда глядишь на нее с высоты. Лучше спуститься вниз, познакомиться с ней поближе, дотронуться до нее.

Темная поверхность колонны на высоте человеческой груди ярко блестит: паломники и туристы отшлифовали ее ладонями. Колонна проста: чуть сужаясь, она поднимается до непритязательной капители. Колонна испещрена строчками двух аккуратных надписей. Кто оставил память о себе на железе? Кто вырезал эти тонкие буквы?

– Девятьсот лет назад в Дели правил мудрый царь Ананг Пал, – говорит Хасан, который делает вид, что все знает.

Хасан одет в щегольской черный пиджак и белые дхоти. Мы познакомились на вершине Кутб-минара, ему хочется быть гостеприимным, и еще ему хочется получить адреса моих знакомых студентов, чтобы обмениваться марками.

– Ананг Пал, – повторяет Хасан внушительно, чтобы у меня пропали всякие сомнения. – При нем расцветали науки и искусства. Легенды гласят, что ему были подвластны даже звери и птицы. Однако я полагаю, что это – преувеличение.

– Я тоже так думаю.

– Ананг Пал приказал отлить колонну из чистого железа и поставить ее на голову закопанной в землю громадной змеи. Очевидно, змея была каменной.

– Ее нашли?

– Нет, возможно, это тоже легенда. Так вот, колонну отлили и поставили. Но через много лет одного из потомков царя охватило сомнение, и он приказал подвинуть колонну, чтобы посмотреть, там ли змея. Он был наказан за неверие: династия рухнула.

– Значит, колонна всегда стояла здесь?

– Не знаю. Но вот надпись, которая поменьше, я могу ее прочесть, обозначает имя Ананг Пал и годы правления. В любом случае в легенде, как часто бывает, есть зерно истины. Значит, ей девятьсот лет. У вас есть карандаш? Я вам дам свой адрес.

– А вторая надпись? – спросил я. Я не отрицал зерна истины, заключенного в легендах. Мне хотелось получить максимум зерна. Это стремление привело меня в библиотеку и заставило перелистать несколько томов «Известий Индийского археологического общества». Там я нашел и факсимиле, и перевод второй надписи.

Она сделана знаками, которыми пользовались в древнеиндийском царстве Гуптов. В этом ученые не сомневаются. Значит, относится она к V веку, и мудрый Хасан несколько ошибся.

Надпись – эпитафия царю Чандрагупте II, умершему в 413 году. Колонна, как говорится в тексте, воздвигнута в память этого царя на горе под названием Стопа Вишну и посвящена богу Вишну. Особенности алфавита, начертания букв говорят, что колонна первоначально находилась в Аллахабаде, на востоке Индии. Теперь историкам оставалось только найти гору, именуемую Стопой Вишну.

И ее нашли. Оказывается, колонна когда-то стояла перед вишнуитским храмом и была украшена сверху изображением священной птицы Гаруды. В том районе были найдены и другие подобные колонны, но они были сделаны из камня, а не из железа.

Царь же Ананг Пал действительно существовал. Он перевез колонну в Дели, но не имел никакого отношения к ее изготовлению.

Для того чтобы понять, как могла возникнуть колонна, придется обратиться к историй и посмотреть, что представляла собой Индия тысячу пятьсот лет назад, в эпоху Гуптов.

Не говоря о высоком уровне знаний в различных областях гуманитарных наук, об интереснейшей литературе, искусстве – это ведь не имеет прямого отношения к колонне Чандрагупты, – остановимся на металлургии. Индийцы времен Гуптов знали многие металлы. Они умели золотить и серебрить украшения, делать сплавы благородных металлов. Кроме золота и серебра они знали железо, медь, свинец, олово и «не расшифрованный» до сих пор металл под названием «вайкринта». Уже в древнейших письменных памятниках Индии – Ведах – упоминается бронза, а железо, судя по недавним археологическим раскопкам, было известно еще в X веке до нашей эры. Из металлов изготовлялись оружие, утварь, украшения. Ртуть тоже употреблялась еще древними индийцами в основном в медицине. В индийских текстах есть описание различных химических процессов, связанных с приготовлением кислот и щелочей. К металлам индийцы относили и асфальт, который широко применяли в строительстве. Они считали, что асфальт – смесь четырех металлов, выделяющая под действием солнца «маслянистую нечистоту».

В описаниях похода Александра Македонского говорится о том, что правители одного из пенджабских княжеств преподнесли Александру сто талантов стали (талант приблизительно равен 25.9 килограмма). По нашим меркам, подарок скромный – две с половиной тонны, но сталь в те времена ценилась куда выше, чем сегодня.

Если во времена Александра Македонского металлургия была уже так развита, значит, корни ее надо искать еще глубже. И действительно, о выплавке железа говорится в Брахманах – священных книгах, относящихся примерно к IX–VI векам до нашей эры. Таким образом, ко времени создания колонны металлургия в Индии имела по крайней мере полуторатысячелетнюю историю и железо стало таким обычным, что его употребляли для изготовления плугов.

Но подавляющее большинство изделий древнеиндийской металлургии не сохранилось до наших дней: их уничтожила коррозия – смертный враг металлов, – которая, по подсчетам современных ученых, съедает в мире за год на миллиард с лишним рублей металла. Ржавеют рельсы и сваи, приходят в негодность машины… А колонна Чандрагупты стоит.

Мне приходилось слышать: «До сих пор не научились делать ничего подобного. Вот колонна индийская, булатная сталь… Где она сейчас? Неужели секреты утеряны навечно?»

К сожалению, придется разочаровать сторонников теории, что колонну создали таинственные существа неизвестным способом.

Еще в конце прошлого века колонной заинтересовались металлурги. С тех пор проведено множество анализов колонны; результаты их не засекречены, но, увы, мало кому известны. Историки не читают статей по металлургии, а металлурги предпочитают не вмешиваться в споры историков.

Удалось установить, что, во-первых, колонна сделана не из железа, а из низкоуглеродистой стали, «очень чистой по сере и недопустимо загрязненной по фосфору» с таким же содержанием углерода, как у «современной весьма ходовой стали 15». А вот мнение металлурга о качестве этого металла: «Если бы современный специалист по обработке металлов посмотрел на структуру такого сплава в микроскоп, он заявил бы, что данный материал следует применять только для изготовления неответственных деталей, а лучше не применять его вовсе из-за недопустимо большого количества неметаллических примесей»;

Во-вторых, колонна оказалась не цельной. «Комки железа весом 20–30 кг сваривали вместе ковкой: на колонне сохранились удары молота и линии сварки»;

И, наконец, в-третьих, то, что колонна не ржавеет, – миф. Шведский металловед Вранглен догадался провести простое исследование. Он раскопал землю у подножия колонны и поглядел на ту ее часть, что не видна историкам и пришельцеведам. Подземная часть колонны оказалась покрытой сантиметровым слоем ржавчины с коррозионными язвами до десяти сантиметров глубиной.

Вот вроде ничего от легенды и не осталось. Правда, возможно такое гипотетическое возражение: «Но ведь наземная часть колонны не ржавеет? Может быть, она сделана иначе?»

Ничего подобного. Тот же Вранглен отпилил от колонны несколько кусочков и отвез один из них на побережье океана, другой – в Швецию. Образцы проржавели с завидной скоростью. Оказалось, что создателям легенды помог сухой и теплый климат Северной Индии. Исследования по коррозии металлов, проведенные недавно в различных точках Земли, показали, что Дели стоит на втором месте в мире после Хартума по пассивности атмосферы. Даже нестойкий цинк в Дели почти не окисляется.

Помимо надписи, указывающей на время и место изготовления колонны, есть и еще одно свидетельство того, что она сделана в Индии, и именно в эпоху Гуптов. Это доказательство возвращает нас к временам Александра Македонского. Сокрушив персов, сломав границы государств, великий завоеватель вызвал к жизни не только большие переселения людей, но и позволил в новом, эллинистическом мире быстрее и проще путешествовать идеям, взаимообогащаться ранее незнакомым культурам. В значительной степени результатом походов Александра было возникновение в Индии монументальной архитектуры, создававшейся первоначально с помощью греческих и персидских мастеров. Это особенно прослеживается в зодчестве эпохи Маурьев – североиндийской династии, возникшей вскоре после походов Александра. Так вот, колонна Чандрагупты увенчана канителью, в которой без труда угадываются персидские каноны. Это так называемая лотосовая или колоколовидная капитель, заставляющая вспомнить о колонном зале Персеполя. Очевидная связь времен, но связь – земная.

Однако колонна не уникальна. Так же как и она, не поддались коррозии железные балки десятиметровой длины диаметром двадцать сантиметров, которые были использованы при строительстве храма в Канараке (Конараке), о котором и пойдет речь далее.

Храм в Канараке. Черная пагода

Принц был красив, умен и весел. Боги наградили его всеми талантами и достоинствами. Был принц рожден брахманом, и все соответствующие знаки брахманского достоинства у него наличествовали. Женился принц очень удачно, и не было сомнений, что он унаследует корону своего отца.

Но в один несчастный день принц ранил слона. И никто не знает, сделал он это нечаянно или нарочно, не стали разбираться и боги, и разгневанный Вишну, принявший облик Индры, поразил неосторожного принца проказой. Как только первые признаки проказы появились на лице принца, отец выгнал его из дворца, и стража вытолкала несчастного за пределы города. Отныне он стал отверженным.

Много лет бродил принц по стране, и даже люди самых низких каст отворачивались от него.

Однажды на рассвете принц пришел на берег океана. Лег, обессиленный, на песок и закрыл глаза. Вдруг сквозь прикрытые веки он почувствовал яркий свет – первый луч восходящего солнца вырвался из-за океана и осветил полосу песка.

– Сурья! – закричал тогда принц в отчаянии. – Сурья, бог Солнца, помоги мне! Я построю здесь храм лучший в мире, и будет он похож на твою колесницу, и ты будешь на нем, как на колеснице, каждое утро въезжать на небо! Помоги мне, вылечи меня и дозволь вернуться во дворец!

Бог, летевший на своей сверкающей колеснице над морем, приостановился и поглядел вниз. Маленькая фигурка на широкой полосе песка извивалась от боли и горя, и вид ее опечалил и тронул всемогущего бога.

Кроме того, в те древние времена в Индии боги даже на большом расстоянии могли отличить настоящего принца от простолюдина, а может быть, и знали всех принцев в лицо. Наверно, давно уже никто не обещал построить богу Солнца храм в таком удобном месте, да притом самый большой в мире.

Сурья взмахнул рукой, и принц сразу почувствовал облегчение. Он наклонился к луже, оставшейся от прилива, и увидел, что лицо его чисто и следов проказы нет. Принц пошел к ближайшей деревне и объявил рыбакам, что он не кто иной, как будущий их властелин, и рыбаки, которые порой были не менее сообразительны, чем боги, сразу отдали ему лучшую повозку и отвезли в столицу.

Отец принца очень обрадовался, увидев, что сын выздоровел, и тут же подтвердил его права на престол. И не только подтвердил, но и вскоре умер. Принц стал царем.

Он был могучим царем, покорил многие народы, но ни на минуту – ни в боях, ни в утехах – не забывал об обещании, данном богу Солнца.

Как только у него в сокровищнице накопилось достаточно золота, а в бараках возле столицы – достаточно рабов, он вызвал архитекторов и приказал им спроектировать громадный храм, который мог бы одновременно служить колесницей богу Сурье. И, не ожидая завершения рабочих чертежей, царь согнал рабов, художников, скульпторов и повелел крестьянам привезти много тысяч повозок, груженных камнем, и строительство началось.

Храм – колесница о двенадцати колесах, запряженная семью небесными конями, – возводился в том месте, где когда-то лежал несчастный прокаженный, на самом берегу океана, и волны в прилив должны были омывать ступени его лестницы. Бог Солнца, садясь в свою колесницу, с удовлетворением отмечал каждое утро, что за прошедший день стены поднялись еще на один ряд камней.

Рос храм, росло и царство бывшего принца. Царю приходилось все больше времени проводить в боях и походах, ибо такова судьба завоевателей: ни один из них не смог завоевать все, что ему хотелось. Стоило захватить княжество или государство, тут же обнаруживалось, что за ним находится еще одно, более богатое и обширное, достойное быть включенным в империю. Царю становилось не до храма. Да и как выбрать время, чтобы посетить строительство и распечь нерадивых десятников, если у тебя на носу битва или тактическое отступление?

А десятники тем временем проворовывались, как и было положено десятникам. Старосты деревень забывали привезти новые обозы с камнем, скульпторы потихоньку разбрелись в соседние города, где строились храмы поменьше, а платили побольше. Да и сама стройплощадка была не самым лучшим местом в Индии. Там было скучно: ни города, ни деревни рядом, только песок и море. Новых рабов царь тоже не присылал: они ему оказались нужны в других местах – то крепость построить на дальней границе, то возвести летний дворец в далеких Гималайских горах. И как-то Сурья, пролетая в колеснице над строительством, обратил внимание на то, что работы остановились и последние каменщики связывают в узелки свой нехитрый скарб.

Сурья был оскорблен в своих самых лучших чувствах. Ах так, подумал он, вот она, людская благодарность! Не хотите строить мне храм, ну и не надо. Он размахнулся и снес одним ударом стоявшую рядом с храмом башню. Она рассыпалась по песку. Еще раз Сурья взмахнул рукой – и воды океана отступили от недостроенного храма, оставив его среди песка. И третьим ударом он, как и следовало ожидать, лишил царя его могущества.

Царь быстро догадался, что произошло. Сравнительно слабый противник нанес ему чувствительное поражение. Отступая, царь встретил гонцов. Они рассказали ему о печальном инциденте с богом Сурья.

– Буду строить! – кричал царь. – Всю жизнь положу, но построю!

Но кто поверит человеку, который не сдержал такого, в сущности, простого обещания? Сурья, естественно, не поверил.

Царь вскоре погиб в одной из битв, тщетно стараясь удержать ринувшихся со всех сторон на его царство врагов, а храм остался стоять на берегу, неподалеку от океана, понемногу разрушаясь, страшный, пустой, покинутый богами и людьми.

Жители побережья Ориссы прозвали его Черной пагодой.

Впрочем, пагоду не только боялись, связывая ее запустение с гневом божьим. Случайные посетители этих мест, историки и путешественники, находили для нее другие слова, слова восхищения. «Даже те, чье суждение недоброжелательно, – писал Абдул Фазл, историк императора Акбара, в 1585 году, – даже те, кого трудно удивить и восхитить, при виде этого храма останавливаются в изумлении».

Но есть и другие отзывы. Христианские миссионеры которым не по душе были смелые, с их точки зрения, сюжеты скульптур, украшавших храм, полагали, что он строился извращенными людьми, лишенными моральных принципов, вкуса и такта. Соглашались с миссионерами и колониальные чиновники. А широкая публика не знает этого храма, не видела его изображений. Тадж-Махал известен. Известны и пещеры, и Боробудур, но мало кто слышал о храме Солнца в Канараке, или о Черной пагоде.

«Перед нами лежала широкая плоская равнина, – рассказывает современный путешественник, побывавший в Канараке, – уходящая в бесконечное пространство под бледным светом нового дня. Почти голая долина была у горизонта ограничена черточками деревьев, обещавших тень и прохладу. „Там, за деревьями, – сказал возница, – Черная пагода".

Но не раньше, чем солнце поднялось высоко над головой, мы обогнули невысокую возвышенность и увидели невероятно величественную, заброшенную и великолепную Черную пагоду. Она, гордая своей силой, плыла над вершинами окружающих деревьев – маяк для бесконечных поколений рыбаков, источник мифов и легенд, символ вершины одного из наиболее энергичных периодов индийского зодчества. Это был великий храм, который объединил в себе элементы индуизма и таинственные ритуальные фрагменты тантризма, пробравшегося в дебри основной религии».

…Она стоит, видимая за много километров, среди невысоких песчаных холмов на берегу океана в индийском штате Орисса. Вокруг пески и болота. И люди редко приходят сюда. Разве только случайный рыбак остановится у ее стен или ежегодный пагодный фестиваль оживит ее.

Если подойти поближе, то увидишь: громадное здание как бы стоит на колесах. Четырехметровые колеса – по шесть с каждой стороны – вырублены барельефами в основании.

Арам и в самом деле символизирует колесницу. Перед ним остатки широких ступеней с пьедесталами для коней. Когда-то семь коней, каменные исполины, изгибая упругие шеи, упершись копытами в камень, тянули храм-колесницу к морю.

Для того чтобы представить себе, как выглядел бы канаракский храм после завершения, надо обратиться к другим храма Ориссы, ибо все они, и маленькие и большие, строились по одному образцу, по одним законам.

Тип южноиндийского храма сложился приблизительно в VII веке. С тех пор на протяжении сотен лет храмы Ориссы состояли из двух частей – основного здания с пирамидальной крышей, которое называлось джагамо-хан, и башни – деула – рядом, так что вместе получалось нечто вроде русской церкви с отдельной колокольней, соединенной с церковью коридором.

Алтарь и изображение бога, которому посвящен храм, находятся не в основном здании, а в камере, расположенной в башне, камера эта называется гарбхагриха… Кроме этих основных частей храма перед его входом строились обычно и другие здания, например зал танцев и зал приношений.

Символика индийского храма очень сложна. Каждая часть его имеет особое название, указанное в специальных трудах, имеющих силу закона для строителей. Вряд ли где-нибудь еще в мире строители храмов были так скованы многочисленными законами и правилами. Например, необходимо было подчиняться двум числам – четыре и семь. Семь – число волшебное, мистическое. Четыре – стороны квадрата, который лежал в основе любого здания. Одновременно здание храма представляло собой человеческое тело: тот, кто строит храм, вернее, дает деньги на его строительство, будь то раджа, брахман или просто богач, должен знать, что части храма – части его собственного тела. Существовало поверье: если работа над храмом не завершена или какая-то часть сооружена плохо, соответствующие части тела строителя будут поражены недугом.

Вернемся в Канарак. На высокой платформе с громадными колесами по бокам стоит джагамохан. От башни же остались только отдельные плиты. По размеру фундамента и основания, зная законы, которым подчинялись индийские зодчие, нетрудно подсчитать ее размеры: башня достигала высоты семьдесят пять метров. Невероятная высота для храма, построенного на песке у самого океана. Можно представить, как рассыпалась когда-то эта башня, как далеко разлетелись плиты перекрытия…

Но эти плиты, каждая весом в несколько десятков тонн, лежат у самой платформы. Они лежат рядышком, будто кем-то уложены нарочно, а не рухнули с громадной высоты. Они даже не треснули, не зарылись в песок. Поодаль плиты поменьше.

Такого быть не могло. Остается один вывод: плиты эти никогда не были положены на место и никогда не падали с высоты. Их просто-напросто не поднимали наверх – только заготовили, а потом строители покинули площадку.

Значит, права легенда? Значит, и в самом деле царь за походами и войнами забыл об обещании, данном богу, за что и был лишен своей силы? Тогда легенда уже переплетается с поверьями о том, что незаконченный храм грозит гибелью строителю. А если не была завершена башня, то, значит, опасности подвергалась именно голова царя.

Ученые, исследовавшие храм, подтверждают единогласно: канаракский храм никогда не был достроен. Недостроенный храм – редкое явление в Индии – неизбежно вызывал в умах тех, кто видел его, представление о печальной судьбе царя, приказавшего его построить. И родилась легенда.

Но что же случилось с храмом на самом деле?

В средние века восточноиндийская провинция Орисса была разделена на несколько небольших, враждующих между собой княжеств. В 1106 году на престол в одном из них вступил князь Чода Ганга, который благополучно правил более семидесяти лет и собрал под свою руку большинство княжеств Ориссы и несколько государств, граничивших с нею. При его жизни было построено множество храмов, далеко уступающих, правда, канаракскому храму, но тем не менее весьма внушительных и украшенных ценными скульптурами и барельефами.

Потомкам основателя династии пришлось нелегко. Север Индии стал мусульманским, последователи ислама, объединенные под властью делийского султана, совершали походы на юго-восток Индии, стараясь подчинить себе всю страну. Один из последних императоров Ориссы, Нарасимха-Дэва I, прославился тем, что в середине XIII века отразил нашествие мусульман.

При этом императоре и была построена Черная пагода.

Император Нарасимха-Дэва – личность историческая, и достоверно известно, что он никогда не болел проказой и избегал войн. Он с головой ушел в политику, стараясь отсрочить нашествие мусульман. Отец Нарасимха-Дэвы любил своего сына и никогда не пытался выгнать его из дворца, так что если император и побывал в молодости на пляже Ориссы и встречался с богом Солнца, то не в качестве изгнанника, а как законный наследник престола.

Храм, который замыслил построить Нарасимха-Дэва, должен был стать крупнейшим в стране, однако, вскоре после того как начались строительные работы, обнаружилось, что песок – слишком ненадежный грунт. Но так как место постройки храма указал сам император, никто не посмел его изменить.

Шли месяцы, годы, была готова массивная платформа, которой предстояло, по мысли строителей, принять на себя и распределить невероятный вес храма. По сторонам платформы вырубили колеса солнечной колесницы. Затем началось возведение джагамохана. Параллельно, рядом с джагамоханом, легли первые плиты в основание башни. Строительство джагамохана продвигалось куда скорее, чем сооружение башни, – он будет не так высок, не так узок в основании. А вот с башней дело застопорилось.

Неизвестно, на сколько метров она все-таки поднялась, прежде чем строителям пришлось отказаться от дальнейших работ, чтобы не погубить уже сделанное. Она явно начала оседать. Еще немного – и платформа не выдержит, и рухнет не только башня, но и уже наполовину построенный джагамохан.

Однако строительство надо продолжать. Приказ императора. Как сделать, чтобы здание получилось надежным и крепким? И вот строители, видно располагавшие большими средствами, идут на применение новых материалов, на изобретение, которое выделило храм среди прочих зданий Ориссы. Они сделали ему железный каркас.

Плиты стен храма скреплены железными прутьями и клиньями, а потолок основного зала джагамохана держится на металлических балках. Причем балки, невиданные в восточном средневековом зодчестве, достигают десяти метров в длину и двадцати сантиметров в поперечнике. Одни из них кованые, другие сварены холодным способом из широких железных полос.

Интересна и сама процедура строительства, которая позволяла втаскивать на большую высоту неподъемные глыбы и плиты. Уложив первый ряд плит, строители засыпали площадку песком на высоту этого ряда. По мере того как росли стены, росла и гора песка, так что стен не было видно: изобретение строителей пирамид было сделано вновь.

По склонам песчаной горы волоком поднимали плиту и клали их на стены. Песком была заполнена и внутренность здания. Это еще больше увеличивало надежность и прочность конструкции, не скрепленной еще сверху потолочными плитами. Джагамохан был завершен. От башни пришлось отказаться.

…Никто не знает, как отнесся к вести о прекращении строительства царь. Вряд ли спокойно. Он понимал, что храм – это его тело и, если башня не достроена, умрет и он сам. Возможно, он приказал казнить строителей, решив, что срыв стройки – косвенное покушение на его жизнь. А может быть, царь был умным человеком и, когда ознакомился с расчетами, согласился, что лучше сохранить уже построенное, и соответственно голов никому не рубил.

Потом, когда из храма ушли строители и разбрелись во все стороны многочисленные торговцы, чернорабочие, нищие монахи – все, кто в таком изобилии окружает строительство храмов, рыбаки создали легенду о том, что башню снес разгневанный бог Солнца.

«…И даже в полуразрушенном состоянии, подобно торсу какой-нибудь знаменитой классической статуи с утерянными руками и головой, этот храм, избитый и надломленный, полузасыпанный песком, все-таки, несомненно, произведение высокого искусства» – так сказал о Черной пагоде крупнейший знаток индийской архитектуры Перси Браун.

На первый взгляд джагамохан, украшенный скульптурами и барельефами, может показаться сложным, изысканным, но, стоит приглядеться, увидишь, что он сравнительно прост. Он состоит из бады – кубического тела и пиды – пирамидальной крыши. Длина основания равна общей высоте здания, то есть джагамохан полностью вписывается в куб со стороной тридцать шесть метров.

Пирамидальная крыша состоит из трех террас, на каждую из них ведут ступени. На террасах стоят статуи музыкантов выше человеческого роста. Это – новаторство для индуистского храма, в других храмах таких скульптур не найти. Да и вообще даже в Индии мало храмов, столь богатых скульптурами. Возможно, строители сочли, что храм, посвященный богу Солнца, должен быть пышнее, нежели прочие храмы Ориссы.

Помимо семи коней, влекущих храм-колесницу, во дворе храма стояли скульптурные группы, изображавшие слонов в натуральную величину, коней, львов. Эти статуи берегли подходы к храму.

Знаменит канаракский храм также барельефами и статуями, украшающими его стены. Если в ранних храмах Ориссы скульпторы изображали лишь богов, хотя и в образе человеческом, танцовщиц и музыкантов, услаждающих богов, то в позднейших храмах, а к ним относится и храм в Канараке, большую роль играет человек. Жизнь его, обыденные дела становятся сюжетами, достойными того, чтобы их отразить в скульптуре храма. Индуистский скульптор, изображая сцены из жизни окружавших его людей, полагал, что их любовь, повседневные дела так же важны, как и деяния богов. На скульптуру храмов оказал большое влияние тантризм – учение, придававшее особое значение ритуалам и заклинаниям, при помощи которых человек может постичь истину. В тантре есть элементы и анимизма, и черной магии. Тантра рассматривает тело человека как воплощение истины всей вселенной. Поэтому в храмах, подверженных влиянию тантры, скульптуры порой казались неприличными благовоспитанному английскому путешественнику. Любовные сцены были для него, воспитанного на целомудрии христианской церкви, недостойными дома бога, недостойными того, чтобы лицезреть их. То, что веками скрывалось в темноте, о чем можно шептаться, но нельзя сказать вслух, – все это вынесено на стены индийских храмов. Неудивительно, что миссионеры и чиновники ругали канаракский храм на чем свет стоит и разрушили бы его, если бы имели возможность.

Для индусов же бог и человек – одно целое и нет в жизни человека таких сторон, которые нельзя изобразить на стенах храма. Вопрос состоял в другом – и тут в дело вступало искусство: жизнь человека должна быть красивой, достойной богов.

Нигде больше в Ориссе не найдется столько совершенных скульптур и барельефов, нигде не достигнуто такое полное единство архитектуры и скульптуры. Черная пагода, недостроенная и забытая, – высшая точка, которой достигло искусство Ориссы, на ней закончилась история одной из великолепнейших индийских школ.

Фатехпурсикри. Город бунтовщика

Фатехпурсикри (Фатехпур-Сикри) был придуман Акбаром, построен Акбаром и заброшен Акбаром.

Отец Акбара, Хумаюн, второй Великий Могол, верховный правитель Индии, очень недолго правил этой страной, хотя в учебниках истории против его имени ставятся годы правления: 1530–1556. В 1530 году он сменил на престоле великого Бабура и решил продолжать дело отца – объединение Индии в единое государство. Сам Хумаюн был мусульманином, но отлично понимал, что без союза с индусами и представителями других индийских религий страны не объединить. Параллельно с походами против непокорных князей Индостана он начал привлекать индусов на службу, давать им должности высоких чиновников и советников. Но в одном из походов Хумаюн потерпел поражение и, не процарствовав и десяти лет, вынужден был с семьей бежать в Персию через пески Раджпутаны, терпя лишения, опасаясь разбойников и мстительных врагов. В пути родился его сын Акбар. Он попал в Персию грудным младенцем и провел там пятнадцать лет, прежде чем отцу удалось вернуть себе трон.

Семья возвратилась в Индию, и Хумаюн собирался возобновить прерванную деятельность, но не успел ничего сделать. Он умер через год после возвращения. Трон перешел к юноше Акбару.

Государство, которое унаследовал Акбар, было весьма невелико. По крайней мере полдюжины других индийских государств были и обширнее и богаче. Юноша Акбар, воспитанный при персидском дворе, привыкший к свободомыслию и широте взглядов в стране, давшей ему приют, оказался почетным пленником, окруженным мусульманскими сановниками, фанатичными муллами и чиновниками, блюдущими свою корысть. Регент Байрам-хан покорял для Акбара мелкие соседние княжества Гвалиор и Джаунпур и принимал за него решения. До объединения Индии было еще далеко…

Четыре года юноша царствовал, но не правил. На пятый он неожиданно для окружающих разогнал советников, отстранил регента Байрам-хана и захватил власть в собственном царстве. С этого момента в историю вошел Великий Могол Акбар, крупнейший из Великих Моголов.

Став хозяином царства, Акбар продолжил политику отца, больше того, стал развивать ее дальше, да так, что очень скоро зашевелились недовольные муллы, не смея вслух противоречить слишком решительному монарху. В 1562 году в возрасте двадцати лет Акбар женился на раджпутской княжне, дочери раджи Амбера. Невеста была не мусульманкой. Муллы были шокированы. Акбар приблизил к себе несколько индусов, предоставив им должности, ранее доступные только правоверным мусульманам. Он назначил сикха Ман Сингха правителем Кабула – мусульманского города. Акбар отменил подушный налог на индусов, а также налог на индусов-паломников. Впервые за много лет индусы перестали чувствовать себя нежеланными гостями в своей стране. Понятие «Индия для мусульман» на глазах теряло свое значение. Не следует считать Акбара филантропом, бескорыстно сочувствующим бедам индийцев. Он был политиком и не желал иметь врагов среди подданных. Он хотел, чтобы индусские раджи стали его союзниками. И он оказался прав. Когда восстали Бенгалия и Бихар, когда афганцы, воспользовавшись этим, напали на Индию с севера, войска раджпутских князей не оставили Акбара.

Но не все было ладно в индийском королевстве. Акбар не был счастлив. Ему не исполнилось еще тридцати лет, но, проведя десять из них в походах, он испытал уже и предательство, и вероломство, и ненависть. Он был одинок, насколько может быть одиноким человек, который не верит даже самым близким из друзей, который только что победил собственного брата, предательски напавшего на него.

Представим себе Акбара – молодого человека, проведшего детство в чужой стране, при чужом дворе, презираемого и гонимого более удачливыми принцами. Представим себе Акбара, чья юность прошла в одиночестве в индийском дворце, где он был только пешкой в придворных интригах мусульманских вельмож. Представим себе Акбара, по-своему любившего Индию, но не только Индию – вотчину Тимуридов, одним из которых он был, но и Индию императора Ашоки, раджпутов и маратхов, где он так часто чувствовал себя чужим, но не хотел быть таким.

Акбар любил хорошо поесть и повеселиться, но большую часть жизни провел в походах. Он любил поспать, но это редко ему удавалось, любил поэзию, науку, но был неграмотным. Он старался найти смысл жизни, пытался создать универсальную религию, но не смел порвать с исламом.

Акбар жил в Агре – столице Моголов, но Агру он ненавидел. Она напоминала ему о четырех годах почетного плена, она была слишком переполнена всезнающими муллами и надутыми придворными. Агру он не любил еще и потому, что именно здесь недавно умерли его близнецы-сыновья.

А в это время неподалеку, в маленькой деревне, жил отшельник. Отшельник обитал среди скал на окраине деревни, время от времени предсказывал дождь или засуху и питался доброхотными подаяниями крестьян. Неизвестно, почему отшельнику пришло в голову распространить свои предсказания на самого императора. И он заявил, окруженный крестьянами, что скоро у императора родится сын, который станет наследником престола.

Дальше все произошло как в восточной сказке. И это неудивительно, потому что восточные сказки питают именно такие действительные истории. Акбар прознал про предсказание. Ему так хотелось поверить ему, что он немедленно отвез в ту деревеньку свою жену. Вскоре родился здоровый мальчик. Отшельник оказался прав.

И тогда Акбар, в котором ненависть к Агре в сочетании с желанием совершить невиданное чудо вылилась во вспышку яростной энергии, решил тут же строить новую столицу. Столицу, еще не существующую, назвали Фатехпурсикри.

Строили столицу лучшие архитекторы Индии и Персии. Строили Фатехпурсикри четырнадцать лет, строго по плану, и потому она скорее сродни Ленинграду или городу Бразилиа, чем средневековым индийским городам. В ней не было ни узких улочек, ни тесноты средневекового города. Все разумно, все подчинено общей мысли, все рационально, рационально с точки зрения Индии XVI века.

Первое, чего хотелось Акбару в новом городе, – это простора, простора военного лагеря, способного вместить и армию с ее слонами и конями, и роскошные процессии, и радостные толпы. В городе много площадей, и на главной высится громадная мечеть, построенная специально для прозорливого отшельника.

Город никак не скучен. И не только потому, что в нем нет одинаковых строений. Фатехпурсикри, вернее основные здания его, сложенные из красного песчаника с отдельными вкраплениями мрамора, расположен на разных уровнях, для чего использованы частично спрямленные холмы. Главная улица Фатехпурсикри, вдоль которой стоят здания, не прямая, она слегка изогнута. Это все придает городу живописность и красоту. Фатехпурсикри поднимается над равниной и виден издалека.

Интересно, как строители разрешили проблему водоснабжения города, стоявшего на возвышении посреди безводной равнины. Неподалеку было вырыто искусственное озеро, откуда вода подавалась в цепь резервуаров и потом расходилась по городу паутиной каналов и канавок. Были в городе и подземные водохранилища. Столица Акбара за несколько лет превратилась в один из самых зеленых городов Северной Индии: деревья в тропиках растут очень быстро.

…Вы входите в город через Высокие ворота, которые также назывались Воротами победы. Они возвышаются на шестьдесят метров над землей. По обе стороны от ворот расходятся невысокие зубчатые стены. Вы оказываетесь на обширной площади. Она окружена галереей, тянущейся на полкилометра. Галерея прерывается входом в Большую мечеть, рядом с которой могила прославленного отшельника.

Можно бродить часами, открывая все новые и новые здания, переходя из галереи в галерею, взбираясь па стены, заходя в легкие беседки, пересекая заброшенные площади, широкие улицы, заглядывая в конюшни, стойла для слонов, кладовые. Почти все изумительно сохранилось в сухом воздухе. Только дерева и металла не найти в Фатехпурсикри: четыреста лет прошло с тех пор, как город покинут, вокруг жили бедные люди, а дерево и металл очень нужны в крестьянском хозяйстве.

Город пуст и мертв. Иногда в первой половине дня на центральной площади появляются кучки туристов. Но площадь приспособлена для большего числа людей: туристы теряются на ее просторах. Потом они разбредаются по улицам города, и он остается так же тих и пуст, как и вечером, когда последний турист покидает его стены.

Человек, который планировал город, участвовал в его строительстве, руководил им, был молод и энергичен. И кажется, что Фатехпурсикри сохранил дух Акбара. Город светел, просторен и крепок. В нем удивительно слились персидские и индийские мотивы. Ведь сам Акбар воспитывался в Персии, оттуда же он призвал и многих архитекторов. Но строили город индийские мастера. Еще не сложился полностью тот стиль могольской Индии, который найдет свое полное выражение при потомках Акбара в строениях роскошных, величественных и легких. Некоторые здания стоят того, чтобы заглянуть внутрь. Они связаны, как и весь город, с молодостью Акбара, со временем сомнений и смятения чувств.

Зал приемов стоит на одной из площадей, окруженных галереей. С фасада он кажется двухэтажным и украшен по углам крыши четырьмя беседками, но на самом деле этаж только один. Посредине зала стоит странная, невиданная колонна, не доходящая до потолка. Капитель, венчающая ее, похожа на нижнюю половину гриба-сморчка или на широкий бокал. Капитель больше самой колонны и тоже придумана, без сомнения, индусским архитектором. От капители к четырем углам здания расходятся висячие галереи-мостики. Говорят, что во время аудиенций молодой император сидел на капители, министры его располагались на мостиках, а все остальные рассаживались внизу, на полу. Может, это диктовалось соображениями безопасности, может, было прихотью Акбара, но в любом случае подобного тронного зала, в котором трон стоял бы над головами придворных, нигде больше в мире нет.

На соседней площади стоит двухкупольный изящный дом Бирбала – он был бедным бродячим певцом-индусом и за ум и находчивость полюбился молодому императору, который приблизил его к себе. Однако мудрый и веселый Бирбал не был хорошим полководцем, а во времена Акбара каждый министр должен был уметь выигрывать битвы. Бирбал проиграл битву на севере и сам погиб.

Был в столице и Дом дискуссий. Акбар хотел знать, в какого бога верить; чтобы найти истину – желание редкое для восточного монарха, – он, мусульманин, призывает в Фатехпурсикри представителей основных религий известного ему мира и заставляет их вести диспуты, в которых и сам принимает живое участие. Спорили в том зале и два отца-иезуита, и, говорят, им приходилось нелегко. Теологи восточных религий были зачастую сильнее в аргументах, а призвать на помощь пушки друзей-христиан иезуиты не могли. С армией Акбара не посмел бы потягаться ни один европейский король. Этого дома теперь не найти. Он был снесен по приказу самого Акбара, когда тот понял, что истины нет ни у христиан, ни у индусов, ни у мусульман, ни у джайнистов, ни у буддистов. Это совсем не значит, что разочарованный император отказался от религии вообще: он формально остался мусульманином и посещал мечеть – скорее из политических, чем из других побуждений. Он поддался советам мудреца и своего друга Абдулы Фазла, который создал «Божественную веру». В ней Акбару предназначалась роль «верховного наставника». «Божественная вера» совмещала в себе элементы всех известных религий Индии и должна была помочь объединению страны. Акбар принял ее, но тоже из политических соображений. Дальнейшая судьба веры и ее основателя была печальной. Наследник Акбара Джахангир, подчиняясь требованиям мулл, первым делом по вступлении на престол обезглавил мудреца и запретил «Божественную веру».

Исчез Дом дискуссий. Исчезла и библиотека. Может быть, она помещалась в одном из уцелевших домов? Императорская библиотека принадлежала к числу крупнейших в средневековом мире. При Акбаре она насчитывала более двадцати тысяч томов, многие из которых были специально переписаны и иллюстрированы для любознательного молодого императора. Он сам не умел читать – чтецы до поздней ночи, сменяя друг друга, нараспев разбирали вязь мудрых строк.

Вечереет. Мы возвращаемся. Снова проходим по площадям, устланным громадными, точно пригнанными каменными плитами. Вот маленькие дворцы императриц. Сразу можно отличить дворцы индусок от дворцов мусульманок. Акбар разрешал женам строить дворцы по вкусу…

Пустота города тревожит. Хочется населить его людьми, вернуть к жизни, увидеть солдат, поэтов, чиновников, каменщиков. Мужская мода времен Акбара объединяла индийские дхоти или мусульманские шаровары с короткими широкими юбочками или длинным, до колен, камзолом. У пояса меч, на голове чаще всего тюрбан. Женщины под чадрой – мусульманки, с открытыми лицами – индуски. Полуголые слуги, торговцы, и всюду люди, люди…

Но так было недолго. Четырнадцать лет строилась столица и в один год была покинута. Говорят, что иссякли резервуары с водой. Вряд ли это правда. В распоряжении Акбара были лучшие инженеры. Им ничего не стоило протянуть каналы дальше, поставить дополнительные колеса для подъема воды. Просто император Акбар повзрослел. Кончился период смятения и поисков. Уже меньше интересуют старые друзья, приобретенные в этом городе и здесь же утерянные. Акбару уже под сорок. Он завоевал почти всю Индию, и никто не посмеет посягнуть на его власть. Сыновья, которые наследуют престол, подрастают. Их даже слишком много – как бы после смерти императора не началась кровавая борьба за престол. Забыты и обиды молодости. Теперь никто не посмеет унизить Великого Могола…

И город умер.

Тадж-Махал. Белая половина чуда

У тюремного окна стоял Великий Могол Шах-Джахан, властитель Индии, чье величие было безграничным, имя повергало в трепет, а взгляд был страшнее молнии.

У тюремного окна стоял больной, немощный старик, у которого в жизни осталось две радости: похлебка – ее принесут к вечеру – и узкое окно-бойница в каменной стене.

Окно не вмещало в себя ни рыжих, пропыленных долин, ни темных кущ манговых деревьев у храмов, ни глиняных кубиков деревенских домов. В тяжелую каменную раму окна вписан лишь легкий, белый, как облако, Мумтаз-Махал, мавзолей давно умершей жены Шах-Джахана.

Шесть лет назад Шах-Джахан, внук Акбара и продолжатель его политики, тяжело заболел. Встал вопрос, кому из его сыновей занять престол? Старший сын, Дара-Шикох, был единомышленником отца, деда и прадеда. Он хотел единства страны, мира с индусами, союза с раджпутскими и маратхскими раджами. Мусульманские муллы и вельможи, раздраженные либерализмом и веротерпимостью двора Великого Могола, стеной стояли за Аурангзеба, третьего сына, мусульманского фанатика, жестокого и мрачного. Аурангзеб победил брата и вошел с войсками в Агру. Здесь он узнал, что отец благополучно выздоровел и не собирается освобождать трон. Сколько еще проживет отец? Дождется ли Аурангзеб его смерти? Власть, однажды попавшую в руки, нелегко добровольно отдать. Аурангзеб приказал арестовать отца и заточить его в крепость. Шах-Джахан попал в тюрьму. Шел 1659 год…

– Кому в Агру? Кому в Агру? Вам в Агру?

Шоферы-сикхи качают тюрбанами, стоя у потрепанных «фордов» и «шевроле».

Мне в Агру. Мне надо увидеть мавзолей Мумтаз-Махал, известный более под именем Тадж-Махал. Мало кто помнит о печальной судьбе Шах-Джахана и его жестоком сыне Аурангзебе, но вряд ли кто не слыхал о Тадж-Махале. Его писали художники при свете солнца и при свете луны, его фотографировали издали и вблизи, его изучали, измеряли, описывали. Тадж-Махал настолько превратился в символ красоты, изящества и совершенства, что поневоле начинаешь относиться к нему с некоторым недоверием.

До Тадж-Махала, который стоит в городе Агре, бывшей столице Великих Моголов, от Дели километров двести. Я выгреб из кармана рупии. Рупий хватило. Шофер посмотрелся в зеркальце и поправил чалму. Медленно выбрался на асфальт и повернул к арке Независимости.

Мелькнул уткнувшийся в горячее небо Кутб-минар, самый высокий в мире минарет, и город остался позади. Шоссе миновало последние домишки делийской окраины и побежало по сухой индийской равнине, где на протяжении тысячелетий сменяли друг друга цивилизации, где почти каждый холм – след города или форта, стоявшего здесь сотни лет назад. Холмы многослойны, много раз приходили сюда строители, возводили стены храма или крепости, и фундаментом им служили остатки других стен, разрушенных завоевателями или временем.

Хижины не отличаются цветом от земли, такими они были и тысячу лет назад. Только иногда неожиданным диссонансом врывается в тоскливый светло-коричневый колорит деревни белый кубик новой школы или больницы.

Порой склоны холма переходят в стены продержавшейся до наших дней небольшой крепости или полуразрушенного храма. Деревья смыкаются над дорогой, и у их подножия нежатся в тени обезьяны. Они с любопытством заглядывают в окна проезжающих машин, ожидая подачки. Поля пусты: зима.

Не будем сворачивать на ответвляющиеся дороги и дорожки. Каждая вторая приведет к крепости, дворцу или мечети. Каждая пятая приведет к памятнику, который достоин специальной монографии. Если времени мало, надо выбрать самое интересное.

Агра начинается внезапно. Город как город, индийский, средней руки, с базаром, двухэтажными домами купцов и чиновников, с хижинами на окраинах, многочисленными лавками и пылью, покрывающей коричневые ноги рикш и плетеные корзинки укротителей змей.

Город давно позабыл бы о том, что он был столицей великой империи, если бы не Тадж-Махал.

Стены крепости. Здесь был заточен Шах-Джахан. Отсюда до Тадж-Махала рукой подать. Но его не видишь, близости его не ощущаешь, пока не окажешься на площади перед высокой аркой, ведущей к мавзолею.

Площадь заставлена машинами, сверкает разноцветными сари и суетится круговоротом лотков, корзин мелких торговцев. Еще не увидев настоящего Таджа, можно купить его в миллионах обличий: в виде открытки, раскрашенной анилиновыми красками, в виде маленькой модели, выточенной из мрамора или отлитой из гипса, в виде коврика, чернильницы, вырезки из бумаги, резной шкатулки и даже пряника.

Поток туристов, среди которых подавляющее большинство индийцы, колоннами втекает под арку, слившись с рекой паломников к искусству. Момент встречи с чудом немного пугает возможным разочарованием. Когда с детства видишь картины и фотографии, изображающие всемирно известный памятник, в уме понемногу складывается определенное, трудноизменимое представление о нем. У каждого, не видевшего Пизанскую башню, есть своя Пизанская башня, у не побывавшего в Египте существуют свои египетские пирамиды. Воображение дополняет картину, что-то меняет в ней, и, если потом приходится увидеть оригинал, оказывается, что он не совсем таков, каким должен быть. Иногда испытываешь разочарование. Честно говоря, так случилось у меня с египетскими пирамидами. Глаз скрадывал их действительные размеры, и они показались меньше, чем я предполагал. Тадж-Махал всегда представлялся мне приторным и слишком правильным…

Я пристроился к группе индийских студентов и вступил под красный камень арки. И остановился.

Тадж-Махал оказался именно таким, каким я видел его на фотографиях и картинах: те же минареты и купола – один большой в середине и четыре маленьких, прижавшихся к нему. Тот же теплый белый мрамор. Но ни фотографии, ни картины не передавали его главной черты – невесомости. Купола легко плыли в синем небе, стены чуть-чуть касались земли. Ровная водная дорожка вела к подножию мавзолея, и второй Тадж, такой же легкий и невесомый, опрокинувшись, плыл в ней. Тадж-Махал был просто-напросто совершенен. Несколько минут я стоял не двигаясь, вдыхая очарование Тадж-Махала, равного которому нет на Земле.

Как-то мне попался в руки учебник по истории архитектуры. Учебник был старый, прошедший через множество студенческих рук. Рассматривая фотографии, я дошел до изображения Тадж-Махала. Один из бывших хозяев книги, движимый недоверием к авторитетам, взял линейку и провел карандашом несколько линий по фотографии. И хотя он испачкал книгу, зато убедился в удивительном мастерстве строителей мавзолея.

Учебники архитектуры не ошибаются: Тадж-Махал построен так, что его полная высота равна ширине фасада, то есть он точно вписывается в квадрат со стороной семьдесят пять метров, причем высота портала равна половине высоты здания. Линий можно провести еще множество и обнаружить целый ряд удивительных закономерностей и соответствий в пропорциях Тадж-Махала.

В тот момент, когда я увидел Тадж, я не думал о геометрии. В этом, конечно, великая заслуга его строителей. Они добились того, что зритель не воспринимает Тадж как сложную и правильную геометрическую фигуру, он ощущает только красоту его.

Я шел по кромке узкого бассейна, и Тадж вырастал. Его уже нельзя было охватить взглядом. Начинаешь присматриваться к деталям: в белый мрамор стен вкраплен местами орнамент из красного песчаника, он неназойлив и сдержан.

У самого входа на платформе, окружающей мавзолей, меня настиг высокий индиец в белых дхоти. Он был удивительно худ, будто высушен солнцем, и очень печален. Печаль его особенно ощущалась в контрасте с громким весельем студентов, фотографировавшихся, как и положено, на фоне высокого портала.

– Салам, – сказал он торжественно, и я с ужасом понял, что он – гид, сродни тем деятельным и весьма шумным людям, услуг которых я счастливо избежал у арки.

– Вы хотите осмотреть мавзолей изнутри? – спросил он.

– Я уже бывал там, – солгал я. – И знаю, что мне смотреть.

Человек в белом скорбно улыбнулся.

– Вас водили гиды, – сказал он. – Они как попугаи. Они повторяют чужие слова, не зная их смысла. Я хадим.

– А, – сказал я понимающе, хотя слово «хадим» ничего не говорило мне.

– Я – наследственный хранитель мавзолея. И дед мой, и прадед жили здесь. Знаете ли вы, что значат эти надписи над входом? Это гирлянды, которые должны возлечь на ваши плечи. Семь дверей пройдете вы, пока дойдете до надгробия императрицы, и семь гирлянд лягут вам на плечи, смиряя гордыню.

– Тадж-Махал, Тадж-Махал, – доносилось со всех сторон. Туристы зачаровывали себя этим словом.

– Послушайте, – сказал хадим, – Тадж-Махал – это неправда. Тадж-Махала не существует. Императрицу звали Мумтаз-Махал, и это ее раоза. Это слово имеет много значений – это арабское слово. А англичане назвали гробницу Тадж-Махалом.

– Вы, наверное, много видели здесь, – сказал я, не в силах отделаться от некоторой неловкости, будто в присутствии учителя, заранее знающего, что урока ты не выучил.

– Князья и цари склоняли головы перед хадимами Мумтаз-Махала. – Он замолчал на секунду, а потом с неожиданной живостью добавил: – Видите эти кипарисы? Это тоже придумали недавно. Раньше здесь росли громадные деревья…

– Но из-за них не было видно Таджа… раозы?

– Они тоже так говорили, – с осуждением сказал хадим. Наверное, злосчастные английские чиновники перевернулись в могилах, услышав этот гневный голос – Большие деревья закрывали раозу от любопытных глаз, но они и охраняли ее. Ведь воздух вокруг раозы был влажным, и ветер не достигал стен. А теперь мрамор трескается…

– Вы гид? – спросил полный европеец в шортах, сопровождаемый стайкой напомаженных старушек в шляпах с цветами.

– Я хадим, – ответил мой собеседник.

– Покажите нам внутри. Сколько это стоит?

– Вы сами оцените мой труд, – сказал сурово хадим, кивнул мне и пошел впереди туристов, не удостаивая их словом. И они, почувствовав важность момента, притихли и засеменили ко входу.

Я подождал, пока они отойдут на несколько метров, и вошел под тень портала. Первая гирлянда легла мне на плечи, смиряя гордыню…

Внутри Мумтаз-Махал (я не смел больше называть его Таджем) не так лаконичен, как снаружи. Кажется, он сплошь завешан коврами: стены, пол, кенотафы. В главном зале Мумтаз-Махала находятся только кенотафы – богато украшенные ложные гробницы. Настоящие гробницы, где лежат Мумтаз-Махал и Шах-Джа-хан, который был похоронен рядом с женой, находятся внизу, в подвале мавзолея. Они сплошь инкрустированы полудрагоценными камнями. Ветви сказочных деревьев переплетаются с цветами, причудливыми узорами разбежались по стенам листья и лепестки. Инкрустация сделана по тому же белому теплому мрамору, из которого сложен весь мавзолей, и камни слегка светятся красными, зелеными и голубыми огоньками. Ляпис-лазурь со Шри-Ланки[2] и с Памира, нефрит из Китая, аметисты из Ирана – двадцать тысяч рабочих, художников и резчиков трудились над созданием Мумтаз-Махала восемнадцать лет.

Когда мы говорим «Тадж-Махал», то имеем в виду не только здание мавзолея. Он – лишь центр комплекса. В этот комплекс входят и платформа, на которой стоит мавзолей, и четыре одинаковых минарета по углам ее. и еще большая платформа, вмещающая не только Тадж с минаретами, но и мечеть и крытую галерею из красного песчаника. Эти сооружения сами по себе красивы, но архитектор выбрал для них не белый мрамор, а красный песчаник, чтобы здания как бы отступили на второй план, не затмевали мавзолея, а подчеркивали его белизну и легкость. В комплекс входит и большой сад с бассейнами и фонтанами, спланированный так, чтобы мавзолей лучше смотрелся с разных точек. В саду нет уже тех деревьев, о которых говорил хадим, но и кипарисы здесь не создают ощущения кладбища, не кажутся лишними.

Постройка Мумтаз-Махала была событием государственной важности. Архивы Великих Моголов дают возможность представить, как все происходило.

Мумтаз-Махал умерла в 1629 году во время родов четырнадцатого ребенка. Опечаленный Шах-Джахан пожелал созвать на совет лучших архитекторов восточного мира. Гонцы поскакали в соседние страны с приказом любой ценой заполучить на совет мастеров. Посланцы шаха стучались в дома в Ширазе и Бухаре, Самарканде и Багдаде, Дамаске и Стамбуле. Другие гонцы срочно (насколько можно было в те времена) доставили в Агру планы и изображения всех известных сооружений Азии (об этом так и написано в хрониках).

Наконец совет собрался. Были обсуждены многочисленные варианты, испробованы и забракованы сотни схем и планов. Император хотел построить здание, равного которому в мире нет и не будет.

В конце концов остановились на проекте индийского архитектора по имени Устад-Иса. Он предложил вариант, понравившийся и всем мастерам, и императору. Шах-Джахан приказал вырезать из дерева модель будущего мавзолея, и, когда она была одобрена, началась подготовка к строительству.

Мастера чертили линии будущих куполов, чиновники собирали рабочих, в карьерах Раджнутаны выпиливались глыбы лучшего мрамора. Главные каменщики приехали из Дели и Кандагара, архитекторы Хан Руми из Стамбула и Шариф из Самарканда руководили возведением куполов, им помогал мастер из Лахора, декоративными работами ведали бухарцы и делийцы, садовода призвали из Бенгалии, каллиграфов и художников – из Дамаска, Багдада и Шираза. Главным архитектором был местный мастер, автор проекта, Устад-Иса.

Достаточно прочесть этот список, чтобы понять, почему Мумтаз-Махал сочетает в себе лучшее, чего достигла к тому времени архитектура Востока: опыт Бухары, Дамаска, Самарканда, Багдада, Шираза принесли на строительство мастера из городов, каждый из которых был славен своими мечетями, минаретами, мавзолеями, дворцами. Понятно и почему Мумтаз-Махал остался неповторимо индийским: добрая половина мастеров была из Индии, как и главный архитектор, художники, резчики, рабочие. Строительство было по масштабам мировым, но оставалось при этом индийским.

Наверное, мало кто из строителей думал о том, что строит именно мавзолей, погребальное сооружение, – результатом их труда стало здание, воспевающее жизнь. Недаром в саду его почти всегда услышишь смех.

И когда император увидел, каким получился мавзолей, он решил построить для себя такой же, но только из черного мрамора. Возможно, он был бы так же прекрасен. Возможно, рядом два мавзолея являли бы собой зрелище и вовсе необычайное. Но второго Таджа нет. И так казна была истощена, разорены крестьяне, недовольны вельможи и муллы. В стране назревала война, и она кончилась трагически для Шах-Джахана. Рассказ о Черном Тадже – это рассказ об одном из тех чудес света, которых нет.

Перед смертью, как говорит летописец, император попросил поднести его к тюремному окну и «погрузился в глубокий бесконечный сон».

…Поздно вечером, перед тем как вернуться в Дели, я снова пришел на площадь перед Таджем. У ворот покачивались язычки свечей, зажженных торговцами. Так же текла вереница людей к арке, ибо мавзолей при лунном свете – зрелище еще более сказочное, чем днем. Голубой, он висел над черной землей, и большие звезды прижимались к его легким куполам.

Анурадхапура. Восход на горе Шрипада

Путешествие начинается ночью. От дороги, бегущей среди чайных плантаций, ответвляется неширокая, хорошо утоптанная тропа. Она полого поднимается вверх, и дальнейший путь отмечен цепью пальм. Лампы висят на столбах, на деревьях, на скалах, и цепочка их, тускнея, как отдаленные звезды, уводит вперед и вверх, к зениту, обрываясь в высоте.

Тишина, только топот тысяч босых ног, сандалий, поднимающих вверх светлые в темноте облачка пыли.

И внезапно тишину разрывает пронзительный крик:

– Садху! Саа-дху! С-ааа-а!

– Са-аа… – подхватывают голоса в темноте.

– Са-а! – катится вверх и вдаль.

Тропа сужается. Близко подступает стена джунглей. Впереди каменные ступени: с одного бока от них – скала и обрыв, откуда к тропе тянутся вершины деревьев, и лианы – с другого. Теперь тропа становится черным, влажным, жарким туннелем, и, если бы не редкие лампы, не светильники в руках пилигримов, казалось бы, что ты потерялся в бесконечной пещере.

Цепь людей тянется медленно. Здесь много стариков. Их ведут под руки, останавливаясь через несколько ступеней, давая им отдохнуть. Порой движение прерывается, значит, впереди чайный домик или навес для отдыха – их много на этом длинном пути.

Но время торопит: нужно достичь вершины к рассвету.

В одном месте ступени каменной лестницы совсем новые: еще недавно пилигримы преодолевали этот участок пути – крутые скалы с нависающим сверху козырьком – по толстым цепям, переброшенным над пропастью. Если налетал неожиданно шквал – а шквалы на высоте нередки, – люди падали в ущелье, и их душераздирающие крики заставляли на несколько минут замирать всю процессию.

На востоке небо начинает голубеть, и на фоне его особенно черной и величественной кажется вершина горы Шрипада, куда и лежит путь пилигримов. Свет ламп становится с каждой минутой желтее и нереальнее. Еще несколько сот шагов – и вершина.

Вершина горы – плоская площадка, посреди которой под навесом продолговатое углубление метра в два длиной. Это «след Будды». К восходу солнца на площадке собираются тысячи людей. Люди стоят вплотную друг к другу, и нарастающее волнение охватывает пилигримов, не замечающих уже ни жгучего ветра на почти трехкилометровой высоте, ни усталости после трудного пути.

Иногда над вершиной зарождается и тает в синем воздухе глубокий звон висящего здесь колокола. Это опоздавшие пилигримы возвещают о завершении своего пути.

Небо светлеет, и вот уже различимы смуглые лица, вершины окружающих гор и ранние легкие облака.

И вдруг, как всегда неожиданно, из-за горы вырывается сноп солнечных лучей, золотит вершины гор, лица людей, и еще через секунду – на экваторе восход солнца стремителен, такого никогда не увидеть жителю умеренного пояса, – еще через секунду на небо вылетает, будто выпущенное из пращи, солнце.

Этого момента и ждали все. Вздох восхищения, облегчения – будто люди уже и не надеялись, что солнце взойдет, – разносится над вершиной горы. И тут же сотни голосов подхватывают:

– Садху! Саадху! Саааа!!

По другую сторону горы – туда сейчас обращены лица пилигримов – появляется тень пика. Она кажется объемным конусом темного воздуха.

В тишину, наступившую на вершине, врывается голос монаха, читающего молитву. Монах (голос его многократно усилен громкоговорителями – техника не очень давно пришла в эти места, но, придя, укрепилась) произносит слова, повторяемые сотнями голосов:

– Я не украду…

Толпа опускается на колени.

– Я не убью ничего живого…

Люди касаются лбами холодных плит.

– Я не солгу…

А монах тем временем продолжает молитву: «…обладатель бескрайней мудрости, заботясь о спасении Ланки, трижды приходил сюда… И потому остров этот, озаренный светом истины, высоко вознесся в славе среди верующих».

Так написано в ланкийской хронике Махавамса.

Три раза посетил Будда остров Шри-Ланку, и в каждом из тех мест, где он останавливался, впоследствии были воздвигнуты храмы. Когда он в третий раз покидал остров, он коснулся ногой вершины горы Шрипада и оставил на ней свой след. С тех пор к этому месту тянутся пилигримы, которые в праздник майского полнолуния спешат сюда, чтобы увидеть рассвет со святой горы и тень пика в первых лучах солнца.

Пик Шрипада, или, как его еще называют, Пик Адама, возвышается конусом посреди острова. С него открываются бесконечные холмы, поросшие джунглями, чайные плантации, дороги, деревни, бесчисленные пагоды и храмы. Храмы удивительной страны…

Шри-Ланка – капля, оторвавшаяся от Индии, мост между нею и странами, лежащими дальше к востоку. Эти страны многое переняли от Индии, их культура развивалась под индийским влиянием, идеология и религия в большой степени заимствованы из Индии.

Буддизм родился в Индии за 600–500 лет до нашей эры. Основателем его считают Гаутаму-Будду, принца одного из индийских государств, решившего принести людям учение о справедливости и истине.

В то время религия, господствовавшая в Индии, с ее усложненными и непонятными простым людям обрядами, с ее делением на варны и отрицанием равенства людей даже перед лицом божества переживала кризис. Повсеместно рождались секты, главы которых проповедовали равенство. Плодилась ересь… Одной из таких сект и был на первых порах буддизм. Судьба его до какой-то степени сродни судьбе христианства: и то и другое учения обращались к угнетенным, и то и другое обещало людям утешение. Неизвестно, был ли Гаутама исторической личностью или он такой же собирательный образ пророка, как Христос. Многие ученые склоняются сейчас к мысли, что Будда и в самом деле существовал. Его учению повезло больше, чем другим, которые рождались тогда же в Индии, но умирали со смертью идеолога.

Буддизм, объявивший всех людей равными от рождения, выступавший против сложных ритуалов и верховенства жрецов-брахманов, приобрел множество сторонников. Среди приверженцев буддизма оказались даже князья и цари, но в основном торговцы и ремесленники. В считанные десятки лет буддизм распространился на большей части территории Индии.

Особенно ревностным приверженцем буддизма был индийский царь Ашока, живший в III веке до нашей эры. Он считается у буддистов святым. При нем, как говорит традиция, собирался буддийский собор, выработавший правила жизни и поведения верующих, рассылались во многие страны миссии, проповедовавшие буддизм.

Одна из таких миссий достигла Шри-Ланки. По преданию, которое не противоречит историческим фактам, во главе ее стоял сын Ашоки – Махинда (на санскрите это имя звучит Махендра).

Предание, запечатленное в хронике Махавамса, гласит, что Махинда неподалеку от места, называемого Михинтале, встретил в лесу охотившегося царя Шри-Ланки Деканампиятиссу. Царь пригласил путешественника к себе, и тот довольно быстро обратил Деканампиятиссу в буддизм.

Махинда поселился в Михинтале. Он жил в пещере, и царь приезжал к отшельнику за советом. Царь построил несколько храмов и монастырей, а когда Махинда умер, то над его могилой была возведена самая высокая в стране дагоба. Вокруг вырос город Анурадхапура.

Впоследствии Анурадхапура превратилась в один из крупнейших городов Востока и процветала несколько веков. Покинутый жителями, когда столицу перенесли в другое место, город остался на Шри-Ланке наиболее почитаемым собранием буддийских памятников, ежегодно посещаемых паломниками со всех концов острова и из других буддийских стран. Многое в Анурадхапуре сохранилось, а что разрушилось от времени, периодически подновлялось и подновляется.

Переносились столицы на Шри-Ланке, менялись династии, уходили и приходили завоеватели, но более двух тысячелетий не меняется здесь религия. Буддизм, как и две тысячи лет назад, является господствующей идеологией. Ни мусульманство, ни христианство не смогли пустить корней среди сингалов. Подобная преемственность обусловила создание уникальной галереи памятников. Все они – построенные и много веков назад, и только вчера – тщательно оберегаются.

Отсюда, из Шри-Ланки, отправлялись миссии в страны Юго-Восточной Азии, возрождая буддизм там, где он потерпел поражение или пришел в упадок. Они несли с собой священные тексты, которым должны следовать буддисты – и миряне и монахи, и каноны, по которым строились священные сооружения.

Анурадхапура была столицей царей династии Махавамса. Если Махинда появился там в III веке до нашей эры, Анурадхапура прекратила свое существование как столица в VIII веке, то есть была тысячелетней столицей, превзойдя в этом отношении все остальные города мира. Некоторые ученые полагают, что в период расцвета в ней жило более трех миллионов человек.

Старейшим из памятников Анурадхапуры считается дагоба Тхупарама. Ее, уверяют буддисты, построили еще во времена Ашоки, когда Махинда вытребовал из Индии ключицу Будды, чтобы захоронить ее в достойном месте.

Дагоба, как и индийская ступа и бирманская пагода, произошла вернее всего от могильного кургана. Ранние дагобы и ступы представляют собой полушария, порой поистине неотличимые от холмов и курганов. Со временем курган начинал вытягиваться, обрастая при этом дополнительными деталями, каждая из которых имела точно определенный смысл и значение. В конце концов в Бирме и Таиланде пагоды вытянулись в тонкие изящные конусы.

Раз дагоба – курган, то, естественно, внутри нет и не может быть никаких помещений, кроме погребальной камеры. Но тут возникла сложность: если дагоба – могила Будды, то только одна может исполнять такую роль, остальные становятся кенотафами – ложными погребениями. Но каждая буддийская страна, каждый район, даже мало-мальски солидная пагода хотят быть настоящей гробницей.

И тут Будду начали делить. В бирманской пагоде Шведагон, по преданию, захоронены восемь его волосков. В Канди, на Шри-Ланке, – зуб. Еще один зуб – в Китае. В Тхупараме – ключица и так далее. Если сегодня заняться статистикой и подсчитать, сколько же всего ключиц, зубов и пальцев Будды захоронено в мире, может оказаться, что у Будды значительно больше ног, рук и зубов, нежели положено человеку.

Из-за мощей Будды возникали в свое время международные скандалы и конфликты, которые приходилось разрешать войной, хотя буддизм и отрицает их. Бирманский король Анируда ходил войной, и не раз, на княжество Тароп, чтобы отнять у его правителя драгоценный зуб. Ланкийцы подарили принадлежавший им зуб Будды бирманцам, однако потом обнаружилось, что зуб был поддельный, а настоящий они оставили себе.

Дагоба Тхуиарама – не самая крупная из дагоб Анурадхапуры, однако многие считают ее самой красивой и совершенной. Правда, совершенство ее не изначально: дагобу, как известно, реставрировали в XIII веке.

Она состоит, как и остальные дагобы, из трех частей: из основания – полусферы, квадратного каменного куба над ней – реликвария (именно там хранятся мощи и другие священные предметы) и шпиля. Высотой она двадцать метров и окружена каменными столбами. Очевидно, раньше столбы обступали дагобу несколькими концентрическими кругами и несли на себе навес.

Царь Дуттхагамани, известный в истории Шри-Ланки как освободитель острова от южноиндийских племен, был одним из основных строителей Анурадхапуры. После ряда удач на поле боя царь приступил к возведению буддийских памятников. Он построил дагобу Миришавети и начал строительство дагобы Руанвелисея, но до окончания его царь не дожил. Строительство было завершено младшим братом царя.

Руанвелисея невероятных размеров: диаметр ее – почти сто метров и высота – шестьдесят. Представьте себе белое полушарие, увенчанное кубом и золоченым шпилем, что в сочетании с глубоко-голубым небом создает ни с чем не сравнимое зрелище.

Прошло еще несколько лет, и племянник воинственного Дуттхагамани приступил к сооружению дагобы Абхаягири (Джетавана) на северной окраине Анурадхапуры. Царь, как и положено царю большой страны, уверенному в своем величии и мощи, решил соорудить дагобу самую большую в мире. Фундамент любой дагобы сооружается из камня или кирпича… Ланкийский царь приказал сделать фундамент из последовательных слоев серебра, меди, кварца, глины…

В камере для реликвий внутри дагобы были выбиты слова: «Цветы здесь никогда не завянут, благовония не иссякнут, лампы не потухнут – ничто здесь не прекратится».

Царь умер, не завершив строительства. Но дети его продолжали работу, сгоняли на строительство десятки тысяч рабочих, облагали специальными налогами остров. Даже после окончания дагобы к ней снова и снова возвращались строители. Известно, что через триста лет по приказу царя Гаджабаху I на полушарие дагобы накладывали новые слои кирпича.

По словам английского исследователя Теннента, «материалов, пошедших на ее строительство, достаточно, чтобы соорудить 8000 зданий, каждое из которых будет по фасаду длиной 20 футов , и эти дома образуют тридцать улиц по миле каждая. В результате получился бы город размером с Ковентри».

Дагоба Абхаягири по грандиозности даже превосходит пирамиды Хеопса. Вместе с платформой и шпилем дагоба поднимается на сто пятьдесят метров. Диаметр ее – сто двадцать метров.

Одновременно с дагобами был построен и Медный дворец. Он представляет собой удивительное, странное зрелище. В городе среди дагоб растет лес. Лес из каменных колонн. Все столбы одной высоты – четыре метра. Их насчитывается ровно тысяча шестьсот штук, то есть сорок рядов по сорок колонн в каждом. Это все, что осталось от Медного дворца. Когда-то столбы были обшиты серебряными пластинами, а крыша, которую они поддерживали, – медными листами, отчего дворец и получил свое название.

Это остатки громадного монастыря.

Вот что сообщает хроника Махавамса о Медном дворце: «Карнизы его были украшены драгоценными камнями и золотом. Было в нем сто тысяч комнат, каждая с окнами, яркими, как глаза».

И все-таки для ланкийцев самым священным местом в Анурадхапуре являются не дагобы, как бы высоко они ни ценились, не остатки дворцов и монастырей, а священное дерево бо – бодхи – баньян: по преданию, отросток того дерева, под которым предавался размышлениям Будда. О дереве в Анурадхапуре писали средневековые хроники и первые европейские путешественники – уже тогда оно было бесконечно древним – может, только секвойи калифорнийских лесов могут поспорить с ним в возрасте.

После падения Анурадхапуры Шри-Ланка пережила тяжелые времена – вторжение врагов с юга Индии, войны и опустошения. Столица была перенесена в другой город – Полоннаруву. Эта столица, так же как и Анурадхапура, славится своими зданиями, дагобами, монастырями. Но более всего – своими статуями и барельефами. Там находится пятнадцатиметровый Будда, высеченный в скале. Но и Полоннарува пала в XII веке, когда на Шри-Ланке высадились южноиндийские армии во главе с царем Мадхой.

«И этот Мадха, как яростный вихрь, – сообщает хроника, – повел свою армию на остров Ланку, и был он подобен пожару дикому, накинувшемуся на лес… Он разрушал дагобы, и сносил статуи, и выискивал спрятанные сокровища… Увы! Увы! Так тамильские гиганты разрушили королевство и религию на острове».

Сингальцы отступили в укрепленные крепости в глубине острова. Туда же была перенесена из долины главная реликвия – зуб Будды. Он был спрятан в селении Канди, в специально построенном небольшом храме. Потом пришли португальцы и голландцы…

Но через все войны и беды, сквозь века колониального подчинения жители Шри-Ланки пронесли верность национальным традициям, культуре, вере. И в большие праздники, как и тысячу лет назад, сингальцы сходятся к бесчисленным храмам, дагобам, чудесным памятникам буддийского искусства. Раньше к этим дагобам шли пешком. Теперь правила не так строго соблюдаются: люди более заняты, и не многие могут себе позволить потерять несколько дней, чтобы добраться до дагоб Анурадхапуры.

В праздничные дни дороги, ведущие от Коломбо к Анурадхапуре, заполнены машинами и повозками. Вдоль дорог сооружается множество навесов, под которыми можно отдохнуть и перекусить. И отдых и питание в пути бесплатны: местные жители специально пекут печенье я варят рис к этому дню. Этот обычай остался с древности, когда паломничество к Анурадхапуре было длинным и трудным.

В Дни праздника майского полнолуния – Весак – каждый дом, каждая деревенская хижина украшены флажками и по вечерам масляными лампами. В городах поперек улиц протянуты гирлянды бумажных фонарей и поставлены декоративные арки.

И так по всему древнему острову.

Но больше всего пилигримов стекается к горе Шрипада. Вечером загораются цепочки огней и начинается восхождение. Ведь ночь коротка, надо успеть до рассвета подняться на гору, увидеть восход солнца над страной гигантских дагоб.

Сигирия. Двадцать одна красавица

Чудеса света, о которых говорится в этой книге, созданы народом и принадлежат всему народу. Достижение индийского народа – фрески Аджанты, китайского народа – фрески Дуньхуана, ланкийского народа – фрески Сигирии. И все-таки…

Фрески Дуньхуана и фрески Аджанты создавались веками. Эти картины – не памятник какого-то короткого периода, это растянувшаяся на века школа живописи, давшая основу дальнейшему развитию искусства в стране. Как бы ни были изумительны фрески Аджанты, они закономерны. Не в Аджанте, так в другом каком-нибудь храме родились бы подобные толкования буддийской мифологии, формы и движение бесчисленных фигур. За этими фресками, как и за барельефами Ангкора, скрываются многие мастера, и первый, наиболее талантливый создатель новой школы теряется в толпе своих учеников и подражателей. Разрушитель канонов становится создателем новых.

Но бывают исключения. Бывают гении, не имеющие ни последователей, ни учеников.

И если такой художник работал много столетий назад в Азии, где не было принято фиксировать имя создателя произведения искусства, мы никогда не узнаем его имени.

Пример тому – фрески Сигирии, фрески крепости на скале в центре Шри-Ланки.

История Сигирии трагична и не всегда понятна. Для того чтобы эти фрески родились на свет, необходимо было появление сначала царя-бунтовщика, царя-отверженного.

Время действия – V век. Место действия – Шри-Ланка.

«Жил когда-то царь. И было у него две царицы…» – так начинается легенда о Сигирии, легенда, в которой правда переплетается с вымыслом, но больше правды.

«…И было у него две царицы. Одна была прекрасна, но низка происхождением, и царь любил ее. Другая была некрасива, но кровь ее была благородной, и она любила царя. И было у царя два сына. Сын прекрасной царицы был красив собой, но зол и коварен. Сын некрасивой царицы был уродлив, но мудр и добр. И была у царя дочь изумительной красоты, которую царь берег пуще зеницы ока.

Царь отдал свою дочь за командующего королевской конницей, но принцесса не была счастлива в браке. Свекровь обижала ее. Узнал об этом царь. А надо сказать, что царь мог быть очень добрым человеком, и когда он был добр, то добрее его не найти никого на свете. Но если уж царь разозлится, то злее его тоже не найти на земле.

Царь узнал, что с его дочерью плохо обращаются. И он рассердился. Он увидел следы от кнута на белом теле дочери и тогда приказал сжечь заживо мучительницу принцессы. Что и было сделано.

Командующий царской конницей был закадычным другом красивого, но злого принца. Движимый местью, он склонил принца к заговору против отца. Принц захватил трон, убил отца и замуровал его в крепостной стене. Новый царь попытался разделаться и со своим младшим братом. Но младший брат был, как уже говорилось, очень умен. Он почувствовал неладное и убежал из страны.

Новый царь был несчастлив. Он боялся мести младшего брата, боялся народа, недовольного убийством царя. И тогда царь нашел неприступную скалу, стоявшую посреди долины, поросшей непроходимыми джунглями, и построил на скале город Сигирию, новую столицу, куда никто не мог бы добраться: так хитро она была устроена, что два-три солдата могли оборонять ее против целой армии.

Восемнадцать лет царь прожил на скале, управляя оттуда островом Шри-Ланка. Он предавался разгулу и проводил время в пирах и забавах, чтобы заглушить голос совести и страха.

И вот однажды дозорные донесли, что с моря приближается большая армия. Тогда царь собрал свои отряды и приказал им спуститься вниз, в долину, чтобы встретить врага в поле.

Во главе наступавшей армии стоял младший брат. Началась битва. Боевое счастье склонилось на сторону младшего брата. Видя неминуемое поражение, царь повернул было, чтобы скрыться в неприступной крепости, но в последний момент стыд одолел его, и он решил умереть царем, а не изгнанником. Он вынул меч и вонзил себе в горло.

Младший брат, отомстив за смерть отца, вернулся в старую столицу Анурадхапуру и стал править там. Скалу же, где жил отцеубийца, люди вскоре забыли, забыли и пути туда».

Так или почти так и было на самом деле. Царь Кассапа (478–496), реформатор, личность незаурядная и трагическая, после убийства отца построил себе на скале город-крепость и жил в городе, пещеры и дома которого, как соты, иссверлили каменные обрывы, скрывая входы за глыбами.

В 496 году младший брат царя Моналлана, вернувшись из Индии, куда он бежал во время борьбы за престол, победил Кассапу.

Скала Сигирия с остатками древней столицы находится в двухстах километрах от столицы Шри-Ланки – Коломбо и в семидесяти километрах от основной средневековой столицы – Анурадхапуры. С обеих сторон к дороге, ведущей к Сигирии, подступают джунгли, и нужно подъехать довольно близко, чтобы увидеть, как стопятидесятиметровая вершина скалы поднимается сахарной головой над лесом. Дорога внезапно обрывается перед крутой лестницей, кое-где вырубленной в камне, кое-где сложенной из кирпича. Рядом с лестницей вырастают из скалы когти сказочной птицы в три человеческих роста.

Лестница долго кружит, обламываясь на поворотах, пока наконец не приводит к длинной извилистой галерее. С одной стороны она ограничена отвесной стеной, с другой – каменным парапетом. Галерея извивается, как горная тропа, огибая выступы скалы. В одном месте галереи сохранились фрески, созданные во время царствования Кассапы. Они находятся на высоте пятнадцати метров над галереей в большой труднодоступной нише.

К нише раньше вела неустойчивая деревянная приставная лестница. Сегодня туда можно добраться (прогресс, осуществленный туристским управлением Шри-Ланки) по металлической винтовой лестнице, обнесенной из соображений безопасности проволочной сеткой. В нише находятся фрески Сигирии – чудо острова.

фигуры двадцати одной женщины – единственный пример светской живописи средневековой Шри-Ланки и, пожалуй, совершенно уникальный образец искусства средневековой Азии.

фрески Сигирии порой сравнивают с индийскими фресками Аджанты. Но это не совсем правильно. Фрески Аджанты, как бы талантливы они ни были, не выходят из рамок дозволенного религией и связаны с ней. Они – не бунт, а подвиг талантливых мастеров, которые сумели оживить религиозные сюжеты, но при этом не пошли на восстание против канонов.

В Сигирии не так. До сих пор ученые не пришли к единому мнению, что изображают фрески: то ли это небесные танцовщицы – апсары, осыпающие землю с небес цветами, то ли это богини дождя и молний, то ли похоронная процессия, то ли церемония двора Кассапы, то ли просто девушки, купающиеся в озере.

Уже подобное разночтение сюжетов – а в буддийской мифологии ученые разбираются настолько уверенно, что практически нет фресок, которые не были бы наверняка отнесены к тому или иному каноническому сюжету, – наводит на мысль, что здесь нарушены религиозные каноны.

Обнаженные красавицы в человеческий рост стоят парами. В каждой паре одна девушка темнокожая, другая – белокожая. Вероятно, художник этим показывает, что одна из них – благородная дама, другая – ее служанка. Девушки свободно размещены на плоскости стены, что необычно для азиатской живописи, и они передвигаются и живут как бы в тумане – ниже бедер фигуры утопают в белом непрозрачном облаке или в воде. Именно «передвигаются и живут» – я не знаю другого средневекового произведения искусства, в котором бы художнику удалось так достоверно запечатлеть жизнь и движение.

Стандарты красоты меняются не только от столетия к столетию, от страны к стране, но и в течение какого-нибудь десятка лет. Но есть некоторые особо высокие произведения искусства, которые побеждают и моду, и вкусы, и столетия. Венера Милосская, Венера Боттичелли, Нефертити прекрасны всегда и для всех. То же и с девушками Сигирии.

Художник хотел создать красоту. Он сделал это и победил время.

Вот почему я убежден, что в Сигирии не было ни группы мастеров, ни школы со своими канонами и законами. Был один мастер.

Как Микеланджело, месяцами расписывавший Сикстинскую капеллу, изогнувшись в напряженной позе под потолком на лесах, но работавший и работавший, чтобы победить материал, чтобы вырваться из власти условности и создать неповторимое, так и мастер Сигирии, наверное, месяцами раскачивался на ненадежных лесах над недоступной нишей и смелыми мазками писал галерею своих красавиц. Неважно, как он их назвал, как он объяснил царю, что за женщины ожили у ворот его дворца. Может, он и в самом деле сказал, что это апсары или богини молний. От названия не менялось существо фресок – они были земные, они не призывали к смирению и размышлениям о бренности жизни, они могли заставить даже самого скучного из людей любить жизнь и радоваться ей.

Художник, громя все каноны и законы, писал знакомых ему, земных и желанных женщин. Нет среди них одинаковых лиц, нет одинаковых фигур, и руки с тонкими пальцами настолько подвижны, пластичны и выразительны, что нельзя отделаться от впечатления движения, медленного и грациозного танца.

Несколько лет назад какой-то маньяк захотел убить красавиц Сигирии и, прежде чем его остановили, успел нанести фрескам значительный вред. Маньякам не по нраву великие произведения – вспомните, на кого нападали они: «Ночной дозор» Рембрандта, «Джоконда».

Давно исчезла память о гордом царе, и погиб его город, но фрески остались. Вряд ли царь Кассапа дозволил бы художнику писать их, если бы знал, что город его будет славиться только ими: царям обидно сознавать, что власть искусства превышает власть царей и правительств.

Но ничего не поделаешь. Сколько раз в истории в таких поединках побеждало искусство.