76-Т3

ИСТОРИЯ С ФИЛОСОФИЕЙ

Будильник, как лихорадочный, затрясся на единственной уцелевшей ножке. Решетнев, не просыпаясь, вогнал стопорную кнопку по самый маятник.

Рудик, зная, что в течение получаса никто усом не поведет, встал и включил свет. Ему ничего не оставалось, как ахнуть — на часах было почти восемь!

— Когда ж ты выспишься! Опять втихомолку перевел звонок на час вперед! — с чувством, с толком, но без всякой расстановки высказал он Мурату, стягивая с него одеяло.

Мурат открыл глаза, мастерски изобразил удивление, тщательно осмотрел циферблат и как ни в чем не бывало произнес:

— Часы пара мастэрская, ходят наугад.

— Какие сегодня занятия? — спросил Артамонов, выплывая из постели.

— Ты с завидной регулярностью задаешь этот странный вопрос уже второй год. Никто в точности ни разу не ответил. Неужели трудно, сделать соответствующий вывод! Фигура ты вполне сформировавшаяся и, я думаю, способна на необширные обобщения, — пристыдил его Гриншпон. — Где зубная паста?

— Я выбросил вчера пустой тюбик.

— Сколько раз тебе говорил, без моего личного осмотра не выбрасывай! Миша был автором открытия, что из любого сколь угодно сдавленного рядовым потребителем тюбика можно извлечь еще как минимум три порции пасты. Это не мелочность, а хозяйственность, уверял он, с которой начинается бережное отношение ко всему государственному имуществу. Сожители соглашались, что да, действительно, большое начинается с пустяков, но в то, что оно может зародиться из фокусов с тюбиком, не очень верилось.

— Вы еще пять минут поболтаете, и на лекцию можно будет не торопиться, — сказал Рудик.

Бросились в умывальник и сбили с ног Мучкина, доделывающего зарядку. Раньше Мучкин занимался упражнениями у себя в комнате. Фельдмана быстро вывели из себя метрономические громыхания о пол. Он стал подсыпать кнопки. Мучкину было некогда выколупывать их из пяток, он стал холить фигуру на скользком кафеле умывальной комнаты.

Гриншпон, Рудик и Мурат практически успели прошмыгнуть в аудиторию вовремя. Неимоверным усилием воли, перед самым носом преподавателя, они заставили себя последние метры пройти прогулочным шагом. Когда бегут, значит, опаздывают, если идут спокойно, значит, идут вовремя. По крайней мере, так считали некоторые преподаватели. В том числе и лектор по философии Золотников. Профессор не успел заговорить о гносеологических и классовых корнях идеализма, как в аудиторию ворвался Артамонов.

— Я вас слушаю. Должно быть, вы уже придумали причину, — обратился к нему Золлотников. По субботам он был склонен к минору.

— Троллейбуса долго не было, - не запинаясь, выдал Валера.

— Причина объективная, — понимающе закивал Золотников. Ему неоднократно приходилось дежурить в общежитии — проживающие там давно примелькались. - А что, — посмотрел он в окно, — через нашу спортплощадку уже троллейбусную линию протянули?

Артамонов изготовился покраснеть, но тут под язык подвернулась неплохая отмазка:

— Я сегодня спал не в общежитии, я ночевал у… Если бы не подсказка с верхнего ряда, он так и не вспомнил бы, с кем спал минувшей ночью.

— Ну, если только… — извинительно пожал плечами Золотников.

Дверь отворилась и вбежал Пунтус.

— Автобус опоздал, — выпалил он на ходу.

— Номер не одиннадцатый, случайно?

Пунтус вылепил на лице улыбку схимника и начал озираться по сторонам, пытаясь по лицам угадать, что здесь произошло до него и как вести себя дальше. Недаром говорится, что друзья познаются в беде. В аудиторию бесшумно вошел Нынкин и тихо, словно со сна, произнес:

— Трамвай так и не пришел.

Аудитория прыснула и полезла под столы. Нынкин, окинув взглядом стоящего как в ступоре Пунтуса, спокойно прошел на любимое место у батареи отопления. Приступы смеха утихли. Золотников опять приступил к гносеологическим и классовым корням идеализма. Но, видно, сегодня ему не суждено было обмолвиться по этому вопросу — на пороге возник Решетнев.

— Здесь такси или электричка, других видов транспорта в городе нет, - предложил варианты Золотников.

Многие сделали попытку рассмеяться. Решетнев, как с трибуны подняв руку, попросил тишины:

— Вы не угадали, я шел пешком. Я слышал, вы немножко изучали физику. Наверняка должны знать, что собственное время, отмеряемое движущимся телом, всегда меньше, чем соответствующий ему промежуток времени в неподвижной системе координат. Относительность. Поэтому мои часы, когда я иду, а вы меня ждете, должны всегда немного отставать.

— Во-первых, я вас уже, честно говоря, не жду. Я забыл, когда видел вас на лекции в последний раз. Во-вторых, все, что вы мне нагородили, имеет место при скорости света. А вы плелись под окном как черепаха. Садитесь, релятивист!

Золотников на самом деле когда-то изучал физику достаточно глубоко. Даже преподавал. В те горячие годы он рвался к истине, как абсолютно черное тело поглощая на ходу все добытое человечеством в этой области. Истина ускользала, терялась. Асимптотическое приближение к ней Золотникова не устраивало. Он взялся познать мир логически. Решив по неопытности, что так будет гораздо проще. Он забросил физику в самый пыльный угол и с головой ушел в философию. Истина вообще скрылась из виду. С тех пор Золотников стал относиться к жизни исключительно с юмором, что было на руку студентам. Из педагогических систем он стал предпочитать оптовую. Заниматься людьми поштучно, решил он, — удел массажистов. Стоит ли напрягаться, если у нас в стране от идеализма, как от оспы, привито все население. Более того, человек у нас уже рождается материалистом, генетически наследует первичность бытия.

Несколько лет назад, некто Малинский, тоже философ, предложил Золотникову выпустить совместно учебник, намекнув на связи в издательстве. Золотников согласился на соавторство. Причем, не раздумывая. Он знал, что студенты в учебниках читают только курсив, и то если он помечен сноской (курсив мой). Он не знал, насколько тертым был этот калач Малинский.

Профессор Малинский в свое время тоже был технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост через Десну, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому по году. После реабилитации ничего не оставалось, как пойти философом в периферийный вуз. Пособие вышло. По вине типографии или чьей-то другой на обложке красовалась только фамилия Малинского, хотя из 300 страниц он сочинил всего 50.

На этой почве у Золотникова случился первый удар. Все обошлось, но с осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу он, а не Малинский. Он заставлял слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную — Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему.

С непривычки во всем этом виделось что-то болезненное.

— На меня смотрите, на меня! — стал заходиться он на лекциях. — Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза! Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза.

— У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! - говорил Нынкин.

— Ты воспринимаешь его однобоко, — объяснял Пунтус.

— Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки!

— Патетичен, как соло на трубе! — вставлял Гриншпон.

Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему предстояло их защищать.

— Вы не сделали ни одной выписки по теме! — теребил он Кравцова. Почему?

— Еще не растаял снег.

— В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!

Раньше к концу недели Золотников расслаблялся, сходил на нет, теперь напротив — распалялся. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла как в инсектарии. Кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Этого Золотникову оказывалось мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, как например, с Пунтусом.

— Снимите темные очки! Я не вижу глаз!

— Очки с диоптриями, — спокойно отвечал Пунтус.

— В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки!

— Такую справку мне не дадут.

— Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки!. Я что, похож на сварочный аппарат!? — Он нервничал еще сильнее, если ему отвечали спокойно.

— Нет, вы вовсе не сверкаете.

— Я наблюдаю за вами целую неделю, вы постоянно в беседах! Несите сюда тетрадь!

Пунтус передал тетрадь по рядам. Записи были в полном порядке. Но остановиться Золотников не мог, сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос.

— То, что вы успеваете записывать, — не повод для постоянных разговоров! Вы мешаете заниматься делом соседям! Нынкин, покажите конспекты!

Нынкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался — все не вовремя. Высунувшись, начинал бормотать, пытался ввести в курс какого-то своего дела.

— Я вам говорю! — тыкал в него кулачищем Золотников. — Да, да, вам!

Оклемавшись, Нынкин хотел схитрить, но философ опередил его порыв. Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Черемисиной мне не нужна! — Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду.

В блокноте Нынкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более, ни одного первоисточника. Он пользовался общежитскими конспектами. Кочевание с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.

— Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне эти извращения! Я вас удаляю с лекции! Матвеенков, несите тетрадь!

Леша тоже никогда ничего не записывал. На этом упрямом поприще его не пугали никакие угрозы. Свое поведение он объяснял тем, что у него писчий спазм, полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. Иногда от скуки он дорывался до тетради, но ни к чему хорошему это не приводило. На листах появлялась криптография. В семестре Матвеенков нажимал на гипнопедию — постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского. А к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в чужих почерках. Самые пагубные, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как офсетную печать.

— Во всем виноваты вы, Пунтус! — сказал Золотников и продемонстрировал потоку тайнопись Матвеенкова. Будто поток никогда ее не видел.

— Я бы не сказал, — ответил Пунтус.

— Да он, в смысле… ну как бы… — поплыл Матвеенков.

— Не перебивайте, когда не спрашивают! — И вновь навалился на Пунтуса. — Вы очень вольно себя ведете!

— А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни. Вы ломитесь в нее, как в автобус!

— Я больше не буду с вами церемониться! Я… — кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунтуса, Золотников входил в кульминационную фазу пароксизма. — … Я… вы можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю… я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне!

Один Климцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись, когда закончит отвечающий, Климцов поднимал руку и просил слова, чтобы дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше снималось баллов с предыдущего отвечающего.

К первому экзамену по философии готовились, как ко второму пришествию. Добра ждать было неоткуда новую троллейбусную ветку провели в трех кварталах от микрорайона, в котором жил Золотников. К тому же, дав интервью, философ попал спиной на снимок в областную газету. Лучше бы выпал за кадр.

В течение трех дней, отведенных на подготовку, не вылезали из конспектов и первоисточников, наполняя жилье материализмом, а голову блажью.

— Шпаргалки, — передразнивал Артамонов химика Виткевича, — лучший способ закрепления пройденного материала.

— А если еще и помнить, в каком кармане что лежит, то вообще не надо никаких консультаций, — соглашался с ним Гриншпон.

— Жаль, что Золотников изымет их перед экзаменом.

— Виткевич в этом смысле погуманнее…

— Выход один — изготовить за ночь запасной вариант.

— Уволь, лучше два балла, чем еще раз сохнуть над этими прокламациями.

— Тогда спим.

— Придется.

— Все будет нормально, — вместо спокойной ночи пожелал Рудик.

— Сплюнь троекратно через левое плечо. Это как раз в сторону Мурата, предложил Артамонов верный прием от сглаза и отчаянно принялся засыпать.

Философию сдавали потоком, все группы вперемешку.

В процесс экзаменовки Золотников ввел систему ежесекундной слежки. Он запасся специальной литературой, чтобы тут же документально подтверждать безграмотность. Рассадил всех по одному и принялся исподлобья наблюдать.

— Усов, что вы там копаетесь? Показывайте, что у вас там!

Усов вынул из-за спины носовой платок.

— Садитесь на место! Через некоторое время снова:

— Усов, что вы возитесь со своим носовым платком! Неужели вы такой сопливый!

Усов давно занимался переписыванием и заходился в насморке чисто символически.

Климцов, как самый лучший дополнитель, отвечал первым. На экзамене нужно отвечать, а не дополнять. Причем, отвечать так, чтобы нечего было добавить. Климцов не смог произнести ни слова не только по билету, но и в свое оправдание.

— Как это я допустил такую промашку! — покачивал Золотников головой, рассматривая ряд положительных оценок за дополнения. Он обнаружил пустую породу, и ему захотелось побуквенных знаний. — Придется вам зайти ко мне еще разок.

В коридоре Усов делился своей методой списывания:

— Сидишь и упорно смотришь ему в глаза. Пять, десять, пятнадцать минут. Сколько нужно. Как только заметишь, что он начинает задыхаться от правды, можно смело левой рукой…

— Мне за такой сеанс гипноза предложили зайти еще разок, — сказал Климцов.

— Когда ошибается комсорг, обвиняют весь комсомол, — сказал Артамонов. — У тебя нет опыта турнирной борьбы!

Матвеенков проходил у Золотникова по особому счету. Два семестра Леша, в основном, тащился на микросхемах типа «не знаю, так сказать… в смысле…», «не выучил, в принципе… поскольку…», «завтра как есть… всенепременнейше… так сказать, расскажу».

Философ топтал Матвеенкова до помутнения в глазах. В моменты лирических отступлений Золотников оставлял в покое предмет и искал причины столь неполных знаний Матвеенкова:

— Чем вы вообще занимаетесь в жизни?! Я бы вам простил, будь вы каким-нибудь чемпионом, что ли! Но ведь вы сама серость! На что вы гробите свободное время? Может быть, на общественную жизнь? За что вы отвечаете в группе?

— В каком-то смысле, так сказать, за политинформацию, что ли, — как на допросе, отвечал Матвеенков.

— Ну, и о чем вы информировали группу в последний раз?

— Разве что… если… об Эфиопии. Так сказать… читал… в каком-то смысле… очерк… в общем, об Аддис-Абебе.

— Через пару недель придете пересдавать. Вместе с Климцовым. Прямо на дом. Я ухожу в отпуск. Вы свободны, Аддис-Абеба! — и про себя добавил: «Ну, что учить в этой философии? Ее соль так малогабаритна… первичность и вторичность, а все остальное — чистейшей воды вода!»

Бирюк, подскочивший на секундочку к друзьям, ужаснулся:

— Десять двоек у Золотникова?! Ну, вы даете, ребята! И ты, Матвеенков?! Ты же вроде рыболов-любитель! И даже немножко морж! Я вижу, вы не натасканы на него. Золотников законченный рыбак. Историй, не связанных с водой, не признает. Ему только намекни, он сразу забудет про философию и начнет исходить гордостью за хобби! В этот момент перейти к положительной оценке не составляет никакого труда. Философия, собственно, и началась-то с рыбалки. Возьмите того же Платона. Бросал в воду поплавки разные, камешки, наблюдал, как расходятся круги, и размышлял о том о сем.

— Правда?! — обрадовалась Татьяна. — Но я никогда в жизни не ловила рыбу!

— Тогда философию придется учить, — сказал Бирюк тоном ментора.

Матвеенкову пришлось идти одному. Климцов сам поставил себе пятерку на квитке для пересдачи, сам расписался за Золотникова и сдал в деканат. Никто ничего не засек.

Матвеенков поплелся. Он занял у Забелина болотные сапоги и куртку всю в мормышках, в которой тот отбывал Меловое. Явился к Золотникову в обеденное время. Философ сидел за столом и принимал что-то очень эксцентричное на запах.

— Ну что, проходи, я сейчас, Аддис-Абеба, — заострил он внимание на чрезмерной занятости двоечника по общественно-политической линии. Матвеенкову с голодухи послышалось вместо АддисАбеба «садись обедать». Он совершенно бесцеремонно подсел к столу и принялся уплетать пирог с рыбой. Помыв руки, Золотников вернулся в столовую. Матвеенков развеивал последние крохи стеснения. Чтобы не ударить в грязь лицом, хозяину ничего не оставалось, как потчевать неуча. Леша долго не выходил из-за стола. Золотников чуть не закормил его. Приступили к опросу. Речь сама собой зашла о рыбалке. Пересдача прошла, как сиеста, без особых аномалий. Вообще, сессия — это мечта. Зачем каникулы начинаются после нее? Их следовало бы поменять местами. Когда вырываешь на кино пару часов из отведенных на подготовку, даже индийский фильм кажется увлекательным. На каникулах пропадает охота отдыхать. Купаешься в ненужной свободе и понимаешь, что она — не более, чем осознанная необходимость, как говорил великий Ленин. Даже как-то неинтересно.