95-16

Подвал

Траубе знал, что должен умереть. Время шло, и туман­ные поначалу подозрения постепенно превращались в ужа­сающую уверенность. Он пугливо озирался, потирая влаж­ные от волнения ладони, и его смятение все возрастало.

Он лежал на своей кровати одетый, в ботинках. Не разде­вался, потому что стыдился своего хилого тела, и не хотел, чтобы его видели чужие глаза и обряжали чужие руки. Правда, потом все это будет безразлично, но все-таки…

В комнату вползли сизые сумерки, серым унылым тоном окрасили стены. Сквозь ставни пробился густой звон далеко­го колокола. Бронзовый отзвук ударов дрожал в пустоте, словно неизвестный звонарь отсчитывал последние секунды. Ощущение горя и ужаса было таким острым, что Траубе почувствовал дурноту. Он перевел взгляд со спинки кровати на цветную олеографию: мельница, ручей, сад с кустами роз… Пятнадцать лет он не обращал внимания на эту мазню и лишь теперь заметил ее отталкивающее уродство. Он по­смотрел в угол комнаты, там затеки образовали на обоях грязные коричневые пятна.

Траубе вздрогнул и прикрыл глаза. В глубине груди под­нялось тихое поначалу, мягкое покашливание, раздражая гортань, оно быстро нарастало, переходило в сухой, лающий кашель. С минуту больной захлебывался им, почти теряя сознание.

Когда приступ кончился, Траубе вытер влажные уголки губ и взглянул на ладонь: кровь.

— Ну вот, — беззвучно повторил он.

Сложив руки, словно для молитвы, он посмотрел на бес­кровный свет лампочки, свисающей на побеленном шнуре. В маленьком стеклянном шарике отражалась темная рама окна. «Пятнадцать ватт», — подумал Траубе. Фрау Гекль не разрешила бы ввернуть лампочку посильнее… Нужда, скупость, нищета на каждом шагу. И так продолжалось пятнадцать лет!

Он поселился здесь случайно, надеясь вскоре переехать. Шли недели, месяцы, Траубе привык и остался, хотя так и не перестал считать эту комнату лишь временным приста­нищем. Он постепенно обзавелся самым необходимым и про­должал существовать изо дня в день, ожидая неведомо чего. В последние годы затяжная болезнь убила в нем остатки энергии. Намерение начать жизнь сначала становилось все менее реальным.

Пытаясь сдержать кашель, Траубе вспоминал давно ми­нувшие события. 1945 год. Все сулило тогда надежды, во всем была цель. Из закоулков сознания всплыли картины: лагерь, Шель, Джонсон, бомбежка, вой сирены.

Траубе перенесся в прошлое. Он снова трясся в кузове мчавшегося грузовика. Их было четверо — серые, истощен­ные фигуры в выцветшей полосатой одежде. Сгорбив худые плечи, они сидят на корточках между ящиками. Напротив расселся широкоплечий солдат в черном мундире, с автома­том в руке и смотрел на узников тупым и словно неуверен­ным взглядом. Нетрудно было догадаться, что его тревожит: фронты и границы Третьего рейха суживались с каждым днем.

Машина была нагружена ящиками и чемоданами с «лич­ным имуществом» доктора Бруно Шурике, прозванного в ла­гере Людоедом.

Шурике был загадочной личностью. Он занимал в лагере длинный белый барак и вел там «научные исследования». Узники интересовали его исключительно как материал для опытов, и, что самое удивительное, никто из них не знал док­тора в лицо. Никто, кроме тех, кого забирали в белый барак. О проводимых там опытах ходили самые невероятные слухи. Иногда сквозь деревянные стены барака доносились жуткие крики. «Людоед работает», — испуганно шептали узники.

Когда далекий, слышный сначала только по ночам гул орудий стал приближаться, Шурике начал потихоньку пере­бираться в другое место. Помог ему в этом брат, крейслейтер Шурике, владелец большой виллы в близлежащем го­родке Гроссвизен. Траубе вздохнул. Он увидел себя на грузовике, ехавшем по спокойному шоссе, среди зелени полей и перелесков. Небо было бледное и чистое. Подъезжая к первым домам городка, они услышали вой сирены.

«Это они летят, они», — подумал тогда Траубе и сжал­ся, чтобы никто не заметил его возбуждения. Охранник тре­вожно глянул вверх, крепче сжал автомат и уже не сводил глаз с притаившихся заключенных. Водитель приба­вил скорость. Ящики и чемоданы прыгали на выбоинах шос­се. Дорога шла по центральной улице городка. Тревога, как видно, не произвела на жителей особого впечатления, на улицах царило оживленное движение. Навстречу промчалось несколько грузовиков с солдатами вермахта.

Миновав большой тенистый парк, грузовик остановился у виллы крейслейтера Шурике, на окраине городка. Охранни­ки спрыгнули и открыли задний борт машины. Из дома вы­шла старая, высохшая женщина.

Эсэсовец отдал честь.

— Heil Hitler! Der Transport aus dem Lager, Frau Schuricke! [1]

— Danke, laden sie bitte aus [2] .

— Raus, raus! Ausladen! [3] —закричали охранники, разма­хивая автоматами.

Узники принялись переносить ящики в подвал. Вой сирен утих. Вдалеке послышался гул моторов.

— Schnell! Schnell! [4]

Сцены из далекого прошлого оживали в усталом мозгу больного Траубе с необыкновенной отчетливостью. Он весь ушел в эти воспоминания, словно прячась в них от ужаса надвигавшейся ночи.

Водитель вернулся в кабину. Один из узников забрался обратно в кузов, а троих охранник погнал в подвал с остат­ками багажа. Тощая жена крейслейтера стояла в холле, не­терпеливо барабаня по фрамуге двери костлявыми паль­цами.

Траубе, с трудом тащивший два тяжеленных чемодана, как раз спускался по ступенькам в подвал, когда снаружи раздался оглушительный грохот. Зенитная артиллерия от­крыла ураганный огонь, гул ее орудий сливался с ударами бомб. Грохот нарастал. Казалось, рядом работает на полную мощность гигантская кузница. Вдруг где-то совсем рядом раздался сильнейший взрыв. Все зашаталось, послышался треск ломающегося дерева и обрушивающихся стен. Кто-то пронзительно крикнул.

В грохоте этом что-то Траубе отбросило вниз, и он стук­нулся коленями о каменный пол. На согнутую спину посы­пался щебень. Вокруг было совершенно темно. Пыль щеко­тала ноздри, в рот набилась кирпичная крошка. Траубе вытер лицо и отряхнулся. Сквозь шум в ушах он смутно слышал зенитные очереди и взрывы бомб. Он вытянул руку и коснулся пальцами чьей-то одежды.

— Wer bist du? [5] — спросил Траубе.

Человек пошевелился, громко сплюнул.

— Hoмер 14232, — и, помолчав, добавил: — Шель. А ты кто?

— Леон Траубе.

Голоса в темноте прозвучали глухо, невыразительно, по­том, занятые своими мыслями, узники замолчали на несколь­ко секунд.

…Очередной приступ кашля, подкатившийся из глубин истерзанных легких, вернул Траубе к действительности. От кашля его изможденное тело сотрясалось, на глазах высту­пали слезы, пульс бешено колотился, истощенный болезнью организм, казалось, вот-вот прекратит сопротивление.

Кругом были мрак и томительная тишина; чувство безыс­ходного одиночества охватило больного. Чтобы сократить ча­сы тоскливого ожидания, он снова вернулся в мир давно пережитого.

Подвал. Пробираясь ползком сквозь груды щебня, они на­ткнулись на неподвижное тело охранника. Пальцы без труда узнали грубую шерсть мундира и кожаный ремень. Не заду­мываясь над тем, что немец, может быть, жив, они вынули у него из кармана спички, зажгли одну и увидели засыпан­ный обломками кирпича и штукатурки пол, заваленную об­ломками лестницу и грозные, глубокие трещины на своде.

Траубе зажег еще одну спичку и наклонился над охранни­ком, который продолжал лежать без движения. Бесформен­ная бетонная глыба раскрошила ему череп. Скрюченные пальцы сжимали черный автомат.

В углу кто-то застонал, это был третий узник, придавлен­ный громадным чемоданом. Когда его освободили, он сел и, держась обеими руками за голову, жалобно заныл:

— Get me out… Get me out… [6]

— Чего он плетет? — спросил Шель.

— Хочет, чтобы его выпустили, — ответил Траубе. — Это американец Джонсон, он работал в бараке доктора Шу­рике уборщиком.

Продолжая осмотр, они обнаружили проход, ведущий в глубь подвала. Тяжелая железная дверь была сломана, на разбитом косяке болтался замок.

Они шагнули внутрь, озираясь с опаской и любопытст­вом. Солидность двери внушала опасения. Но за дверью ока­залось прекрасно оборудованное убежище. В углу стояли две кровати, над ними — небольшая книжная полка, в цент­ре — стол и несколько кресел. Вдоль стен тянулись полки, заставленные консервами, банками и бутылками. Хозяева подвала ничего не забыли: в убежище были даже радиопри­емник, большой бак с водой и примус.

Дальнейшие воспоминания вспыхивали в мозгу больного беспорядочными обрывками.

Снаружи не доносилось никаких признаков жизни, и уз­ники пришли к заключению, что бомба полностью разруши­ла здание, а их сочли погибшими. Они понемногу успокои­лись. Американец пришел в себя и угрюмо вышагивал из угла в угол. Шель обследовал вентиляционную систему: све­жий воздух поступал в подземелье по железной трубе в по­толке. Для троих узников в мире, ограниченном толстыми стенами подвала, наступило своеобразное равновесие. Шла война, были бомбежки, гибли люди, и о них все забыли. Убедившись, что радиоприемник питается от аккумулятора, они с интересом слушали сводки военных действий, спали, ко­ротали время в долгих беседах.

Траубе прекрасно помнил худого неунывающего Шеля. Поляк рассказывал о жизни в оккупированной Варшаве, о своих невзгодах и приключениях. Немцы схватили его при передаче боеприпасов защитникам гетто. Он прошел все круги гестаповского ада, пока в один прекрасный день не очутился, избитый и измученный, в товарном вагоне идущего на запад эшелона. Год, проведенный в концлагере Вольфсбрук, не сломил Шеля. Стойко перенося боль, голод и стра­дания, молодой поляк верил в свою счастливую звезду, ве­рил, что военному кошмару скоро придет конец.

Пол Авел Джонсон принадлежал к совершенно иной ка­тегории людей. Этот худой, крутолобый, с длинным носом и подвижным ртом верзила был по натуре мрачным скептиком. Он участвовал в войне в качестве штурмана эскадрильи бом­бардировщиков. В районе Ганновера он выпрыгнул из горя­щей «дакоты», раздобыл каким-то образом гражданскую одежду и начал одиночный марш на запад, пытаясь про­браться во Францию, однако был задержан патрулем немец­кой жандармерии и попал в лагерь Вольфсбрук.

Молчаливому штурману повезло. В январе 1945 года, че­рез месяц после ареста, комендант лагеря решил воспользо­ваться помощью американца в изучении английского языка. А поскольку эти занятия должны были храниться в глубокой тайне, Джонсона направили на работу в стоявший особняком барак доктора Шурике. По вечерам пленного под конвоем приводили в кабинет коменданта, а на ночь запирали в ка­мере-одиночке.

На вопросы Шеля и Траубе Джонсон отвечал неохотно. Впрочем, разговаривать с ним было трудно. Он плохо знал немецкий язык, а английская речь Траубе тоже оставляла желать лучшего. Вечерами Джонсон с волнением слушал по­следние известия из Лондона. Это были единственные мину­ты, когда его угрюмое лицо озарялось подобием улыбки. «Thеу'rе coming», [7] — сообщал он товарищам. И в ответ на их вопросительные взгляды пояснял: «Идти, English and Russian, идти Берлин, see?»

В сводках сообщалось о приближении советских войск к германской столице. Западный фронт тоже проходил недале­ко. Шель по нескольку раз на день влезал на стул и, прило­жив ухо к отверстию в вентиляционной трубе, пытался уло­вить звуки сражения. На девятый день к вечеру он несколь­ко минут прислушивался, затем замахал руками и спрыгнул на землю.

— Стреляют! Ты слышишь, Траубе? Палят на всю ка­тушку!

Джонсон, догадавшись по жестам, о чем речь, влез на стол и тоже приложил ухо к трубе.

— Jes! — подтвердил он возбужденно. — They're figh­ting! [8]

Еле уловимый шорох у входных дверей оборвал нить вос­поминаний. Больным снова овладел страх. Он пытался вы­звать в памяти картины прошлого. «Виллис», американец с жевательной резинкой во рту… развалины… горячее какао…

Нет! Неправда! Кругом была только ночь, полная ужаса и одиночества.

Где-то скрипнула лестница. Траубе пытался уговорить се­бя, что это просто игра воображения, но его охватил паничес­кий ужас. Он испуганно вслушивался в тревожную тишину. На мгновение промелькнула мысль о спасении. Ему захоте­лось вскочить, бежать из этой темной комнаты, из этого ужас­ного дома, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы спастись. Но он был прикован к постели.

Траубе лежал, словно в дурмане, тяжело, со свистом ды­ша и судорожно сжимая челюсти, чтобы не щелкать зубами. Бегство было бы бессмысленным, он это знал.

На лестничной клетке у самой его двери скрипнула сухая доска. Траубе хотел подняться, но сил не хватало. Он с го­речью подумал о своем предательском теле, которое отказы­вается повиноваться именно тогда, когда требуется величай­шее напряжение всех физических сил. Дрогнула дверная руч­ка. Смертельный ужас исказил лицо больного. Он приподнял­ся на локтях. Сердце бешено колотилось. Из груди вырвался стон, похожий на рыдание.

Траубе знал, что должен умереть…

* * *

Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продол­жал свой рассказ:

— Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.

Шель усталым движением протер глаза.

— Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поско­рее выйти оттуда. Подвал казался нам — да и был на самом деле — могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я по­чувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже про­сто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осто­рожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разорен­ный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали кана­ты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вы­лезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-англий­ски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал:

— Нам предоставили квартиру, обеспечили одеждой и продовольствием. Джонсона сразу же объявили героем и че­ствовали по любому поводу. Потом он, кажется, получил ка­кую-то медаль и повышение. Вскоре он начал работать в ко­миссии по денацификации и поселился в отдельной квартире. Насколько мне известно, он остался жить в Германии.

Шель замолчал. Сквозь закрытые ставни доносился шум автомобилей, лязг трамваев. Главный редактор газеты «Вроцлавская трибуна» взглянул на него испытующе. Он знал его много лет и ценил как добросовестного, инициативного работ­ника. Они вместе начинали в этой газете. Теперь он возглав­лял там зарубежный отдел. Их разговор в тот вечер был связан с предстоящей поездкой Шеля в ФРГ.

Слушая рассказ Шеля, главный не мог отделаться от впе­чатления, что он рассказывает не все и что за его воспомина­ниями кроются другие, значительно более важные дела.

— А Траубе? Что стало с ним?

— Траубе остался тем же меланхоликом и неудачником, каким он, в сущности, был всегда. Он шел по жизни, отяго­щенный грузом всевозможных комплексов, у него была неиз­лечимая мировая скорбь и какая-то обида на весь свет. Комп­лексы появились еще в раннем детстве. Траубе нам расска­зывал о себе. Он из бедной семьи, отец у него был еврей, ла­вочник. Мать — сварливая и вечно всем недовольная немка.

Шель потушил сигарету.

— Отец Леона умер в 1938 году. Когда началась война, мальчику пришлось бросить учебу. В 1940 году его арестова­ли из-за какого-то пустяка. Мать, чтобы спасти собственную шкуру, стала ревностной нацисткой и отказалась от своего «нечистого» ребенка. Рассказывая о ней, Траубе говорил: не «мать», а «женщина, родившая меня». Из концлагеря он вы­нес тоже не столько физические, сколько психические травмы. Помолчав, Шель добавил:

— Траубе остался в Гроссвизене. Писал он мне редко, ра­за по два в год. А в последнее время мы обменивались уже только открытками.

— Вы его навестите?

— Да, наверное, я заеду в Гроссвизен и повидаюсь с ним.

— У вас уже все готово к отъезду?

Да, я получил паспорт, визу, билет, обменял деньги.

— И едете завтра?

— В восемь утра.

Главный редактор встал.

— Знаете, Шель, несмотря на нашу продолжительную и вроде бы обстоятельную беседу, у меня такое ощущение, что вы умолчали о самом главном. Пожалуй, репортаж о жизни в ФРГ не единственная цель вашей поездки. Не знаю, каковы ваши планы, и не стану допытываться. Если б вы хотели, вы бы рассказали мне сами. Я уверен, что вы не совершите никакого безрассудства. — В ответ на возмущен­ный жест Шеля он быстро добавил: — Нет, нет, я не думаю, что вы можете остаться там, это было бы…

— Безумием! — докончил Шель с улыбкой. — Не беспо­койтесь. Признаюсь, там есть дела, которые меня интересуют, но все настолько туманно, что не стоит об этом говорить.

Главный протянул руку:

— Значит, все в порядке. Желаю счастливого пути.

* * *

Медленно шагая к трамвайной остановке, Шель размыш­лял о событиях последних дней. Завтра он покинет Вроцлав. Вспомнилось бурное послевоенное время. Он приехал сюда чужой, никому не нужный. Город встретил его неприветливо. В полуразрушенном здании вокзала толпились крикливые женщины, солдаты, штатские, пугливо озиравшиеся мешоч­ники. В закоулках торговали консервами, сигаретами, вод­кой, радиоприемниками — всем чем угодно. Завсегдатаи вар­шавских рынков, торгаши из Вышкова и Малкани, из Кутна и Петркова использовали здесь свой оккупационный опыт.

Огромный город представлял собой мрачный лабиринт развалин. От большинства домов остались лишь обломки стен или обгорелые трубы. Тротуары и мостовые были из­рыты воронками. Осколки бомб сорвали скульптуры и фрес­ки со средневековых зданий рынка.

Шель вздрогнул. Отгоняя неприятные воспоминания, он взглянул на темную воду городского канала. В ее гладком зеркале отражались деревья. Он быстро прошел мимо обни­мавшейся парочки, мимо ярко освещенных витрин универма­га и пересек улицу. У Клуба журналистов остановился трам­вай. Шель вскочил на площадку и попытался восстановить прерванный ход мыслей.

Беседа с главным редактором. Несмотря на полное к не­му доверие, Шель так и не рассказал о подлинной цели сво­ей поездки. Цели? Он задумался. Месяца два назад он по­лучил из Германии странное и довольно непонятное письмо. Он достал из бумажника сложенный вдвое белый конверт с адресом: Ян Шель, Вроцлав 8, Кленовая ул., д. 12, и сно­ва — в который раз — перечитал письмо, надеясь обна­ружить там какое-нибудь не замеченное до сих пор объяс­нение.

«Дорогой Ян, — писал Траубе, — ты, наверное, будешь удивлен, долучив от меня непривычно длинное письмо. И уди­вишься ещё больше, узнав, что я прошу твоей помощи. Ты, несомненно, помнишь дни, проведенные вместе в подвале, и поэтому я не стану объяснять, почему обращаюсь именно к тебе.

Как тебе известно, я с момента окончания войны живу в Гроссвизене. В последние годы мне привелось увидеть и ис­пытать много не только неприятного, но и несправедливого. Ряд событий свидетельствует о возрождении у нас прежних взглядов и традиций, но я хотел рассказать не об этом. Меня заинтересовал один невыясненный и загадочный вопрос, и я потратил массу времени и энергии, чтобы распутать этот по­истине гордиев узел. Недавно я совершенно неожиданно сде­лал ужасное открытие. Дело очень серьезное, но я очутился в таком положении, что не могу довериться никому. Ты жи­вешь в абсолютно ином мире, и только к тебе я могу обра­титься за помощью. Нужно, чтобы ты приехал ко мне или, если это невозможно, прислал какого-нибудь доверенного че­ловека. Повторяю: дело это чрезвычайной важности!

Если противники узнают о моем открытии, они не оставят меня в живых, понимаешь? Мне очень страшно.

Я пишу тебе два письма одинакового содержания и от­правлю их из разных мест. В каждый конверт положу по сто марок, чтобы ты не оказался здесь без средств сразу по приезде.

Адрес у меня прежний. Повторяю: торопись, дорог каждый час!

Шель медленно и тщательно сложил письмо. Две недели назад он предупредил Леона о своем приезде. Второе обе­щанное письмо так и не пришло… Впрочем, оно и не удиви­тельно: класть деньги в столь тонкий конверт было большой неосторожностью. Шель не догадывался, о каком открытии писал Леон, но понимал, что это связано с их общим дале­ким прошлым.

Поездку в Германию не удалось бы так легко осущест­вить, но тут как раз редакция поручила Шелю, превосходно владевшему немецким языком, написать очерк о жизни и эко­номическом развитии ФРГ…

Трамвай подъезжал к университету. На повороте заскри­пели тормоза. Фары встречного такси осветили на мгновение серые стены зданий. Напротив, в трамвае, Шель увидел сон­ные лица рабочих и степенную пожилую матрону, две моло­дые девушки болтали о предстоящей вечеринке. При мысли о том, что через два дня он увидит Гроссвизен, с которым связано столько ужасных воспоминаний, Шеля охватило смя­тение.

Непредвиденные

события

Гроссвизен — тихий, живописный городок — просыпался. Занималось погожее утро. Первые лучи солнца выглянули из-за темнеющих на горизонте холмов. Пересекая бескрайние поля и луга, они врывались в окна низеньких домиков. Мо­лочник уже развез свой товар и возвращался домой. Стук по­возки по булыжной мостовой отдавался гулким эхом, пустые бутылки звенели. Узкие, извилистые улочки, старинная кир­ха и домики, украшенные средневековыми цеховыми вывес­ками, — все дышало бюргерским благополучием и покоем. Жители городка залечили военные раны, очистили улицы от развалин, построили новые дома, восстановили памятники старины.

На вокзал, расположенный на окраине городка, вкатился короткий пассажирский состав. Скрипя тормозами, сопя и вы­пуская клубы пара, он остановился у одной из трех плат­форм. В окнах вагонов замелькали лица пассажиров. Не­сколько человек вышли.

Дежурный полицейский прервал беседу с контролером и взглянул на направлявшихся к выходу пассажиров. Его взгляд остановился на Шеле, спускавшемся со ступенек вагона. Полицейский внимательно оглядел приезжего: карие глаза, широкие скулы и шрам, идущий от правого угла рта к носу, — все приметы сходились! Одежда и чемодан выда­вали чужестранца… Полицейский поспешил в дежурку к те­лефону.

— Алло, говорит Меррик. Человек, о приезде которого мне велено сообщить, сошел две минуты назад с ганновер­ского поезда.

— Да? А как он одет?

— Спортивный коричневый костюм, белая рубашка, гал­стук в косую полоску, коричневые полуботинки. В руке жел­тый кожаный чемодан.

— Хорошо, у вас все?

— Да.

— Благодарю.

Полицейский Меррик повесил трубку и вернулся на пер­рон с приятным сознанием исполненного долга.

Шель отдал свой билет контролеру и вышел в город. Он не спешил. Если Траубе работает, он все равно не уйдет из дому раньше семи часов. Жмуря глаза от яркого солнечного света, Шель озирался по сторонам, пытаясь вспомнить зна­комые места. Глядя на тихие двухэтажные домики пред­местья, он подумал, что пятнадцать лет назад город был больше и оживленнее. Или, быть может, это ему только ка­залось.

Обгоняя торопившихся на работу людей, он с легкой не­приязнью прислушивался к звукам немецкой речи, пробуж­дающим тягостные воспоминания. Взгляд его упал на боль­шой щит, оклеенный яркими афишами. Городской театр ста­вил «Разбойников» Шиллера. Рекламы: Ovomaltine fur dein Kind — fur dich! Die beste Zigarette Erne 23! Во всю ширину щита тянулась надпись: Mach mal Pause, trink coca-cola [9] .

Объявление с эмблемой железного креста призы­вало всех участников восточной кампании явиться на собра­ние. «Mit Auszeichnungen» [10] , — указывалось в объявлении.

Из переулочка долетел запах кофе. Красные буквы вы­вески приглашали в «Молочный бар Джона». Шель вошел, сел за маленький круглый столик и заказал завтрак.

В кафе было чисто и уютно. У стенки стояли два застек­ленных автомата. Один «торговал» сигаретами, второй проигрывал пластинки с популярными песенками.

Официантка принесла чашку кофе, булочку и масло. Во время завтрака Шель думал о предстоящем свидании с Ле­оном. Впечатления от поездки немного рассеяли пессимизм, порожденный странным письмом Леона. Траубе, убежденный, что люди злы по природе, был склонен преувеличивать отрицательные стороны любого явления. Шель позавтракал, спросил, как пройти на Эйхенштрассе, где жил Траубе, рас­платился и вышел из кафе.

Десятью минутами позже он подошел к старому трех­этажному жилому дому, поднялся по неровной, потрескав­шейся лестнице к двери подъезда и нажал кнопку звонка. Внутри послышался шум и чьи-то шаги. Дверь открыла жен­щина лет шестидесяти. Ее мышиного цвета волосы были со­браны сзади в пучок, в глубоких морщинах, казалось, осела застарелая пыль и грязь.

Шель поклонился.

— Здравствуйте, — сказал он. — Простите меня за столь раннее вторжение, но мне хотелось повидать Леона Траубе до того, как он уйдет на работу.

— Траубе? Его здесь нет.

— Он переехал?

— Нет, он умер.

Шель, потрясенный, растерянно молчал. Женщина смот­рела на него выжидающе.

— Но ведь… он же писал… просил навестить… ждал меня…

Старуха молча пожала плечами. В коридоре первого эта­жа кто-то вполголоса напевал популярную песенку.

— Когда это случилось?

— Три дня назад. Вчера его похоронили. Вы родст­венник?

Шель заколебался.

— Нет, — ответил он. — Но мы были хорошо знакомы.

— Вы не немец? — продолжала расспрашивать старуха, косясь на его костюм и чемодан.

— Я приехал из Польши.

— Вот как! И вас отпустили?

— Как видите.

Наступило неловкое молчание. Старуха явно ждала, что­бы Шель ушел.

— Вы не могли бы рассказать мне, как это произошло? Я получил от Траубе письмо… Совсем недавно… Он ждал моего приезда…

Старуха еще раз окинула Шеля испытующим взглядом и проворчала:

— Тогда лучше войдем. Заходите. Я не могу здесь боль­ше стоять, у меня молоко на плите осталось.

Шель молча прошел за ней на кухню, на редкость гряз­ную и запущенную. Воздух там был пропитан противным запахом горелой капусты. На столе громоздились горы немы­той посуды, над жирными пятнами и остатками пищи жуж­жали тучи мух, рядом с грязными тарелками валялись пу­стые консервные банки. Жирная рыжая кошка вылизывала стоявшие под раковиной кастрюли.

— Садитесь, — сказала старуха, подходя к газовой плите.

Шель осмотрелся. На всех стульях была разбросана одежда. Он поставил чемодан, снял с одного стула пару грязных башмаков и сел.

— Что вас интересует?

— Все. Видите ли, фрау…

— Гекль.

Он поклонился.

— Моя фамилия Шель. Старуха что-то буркнула в ответ.

— Я познакомился с Леоном Траубе еще во время вой­ны. Мы были вместе в концлагере Вольфсбрук. После при­хода союзников я вернулся в Польшу, а Леон остался здесь. Мы переписывались, он знал, что я должен приехать…

— Ах, вот что! — Фрау Гекль выпрямилась и, опустив глаза, сказала с деланной грустью: — Траубе повесился.

— Что-о?!

— То, что вы слышите, — повесился. На крюке от зана­вески. — Она сняла с плиты кастрюлю с молоком. — А зна­ете, в ту ночь я видела дурной сон, у меня выпадали зубы — это к несчастью! Сны никогда не врут. Утром, подметая площадку третьего этажа, я заметила, что дверь в комнату Траубе приоткрыта. Я постучалась, а когда никто не отве­тил, вошла и увидела его. Это было ужасно. Глаза выкати­лись, изо рта свесился фиолетовый язык. Боже мой! Я до конца своих дней не забуду эту картину! Потом пришла полиция… Вчера беднягу похоронили. На кладбище пришли два-три человека. Родных у него не было, мать умерла сра­зу же после войны.

Шелю показалось, что он смотрит фильм, снимая который оператор забыл навести на резкость. Смысл случившегося до него не доходил: Леон — и самоубийство? Как это понять? Вспомнились строки из письма Леона. Здесь, в этом доме, несомненно, разыгралась трагедия, а он, Шель, приехал слишком поздно…

— Я никак не ожидала, — продолжала старуха, видя, что гость молчит, — что такой тихий и воспитанный жилец может себе позволить подобное. Вы не можете представить, себе, как он меня опозорил и сколько мне все это стоило здо­ровья! Я вдова и едва свожу концы с концами, а такой слу­чай может надолго повредить моей репутации. Я понимаю, он был болен и несчастен, но ведь не обязательно сразу ве­шаться, к тому же у меня в доме.

— Траубе был болен?

— Неужели вы не знали? Он уже три года болел тубер­кулезом. Бедняга мучился ужасно! — Она вытерла глаза краем передника. — Врачи не сулили ему ничего хорошего. Но все равно это не причина, чтобы кончать с собой. Он прожил у меня пятнадцать лет и должен был пощадить мое доброе имя.

Рыжая кошка, долизав кастрюли под раковиной, подошла к Шелю и терлась у его ног. Шель машинально погладил ее. Известие о болезни Леона было еще одной неожиданностью. Конечно, неизлечимая болезнь могла толкнуть Траубе на от­чаянный шаг, но как в таком случае объяснить его письмо и то, что, зная о скором приезде Шеля…

— Леон работал?

— В последнее время нет. Раньше он служил в налого­вом отделе городской управы, потом жил на пособие по бо­лезни. Уже месяца два, как он почти совсем не выходил из комнаты. Это был тихий и вежливый жилец…

— Кто-нибудь ухаживал за ним? У него были знакомые, друзья?

— Я же вам сказала, он вел очень замкнутый образ жиз­ни, почти никуда не ходил. Его тоже мало кто посещал, кро­ме врача, герра Пола, ну и этого мерзкого пьяницы Лютце. Где они познакомились — ей-богу, не знаю. Таких, как он, нужно…

— Где он живет?

— Кто?

— Лютце?

— Живет? Да он просто шляется из кабака в кабак. — Старуха презрительно скривила губы. — Говорят, у вас в Польше с пьяницами прямо беда?

Шель пропустил этот вопрос мимо ушей.

— Но ведь должен же Лютце где-то ночевать?

— Когда он не ночует в вытрезвителе, то его можно най­ти в блиндаже за городом. Когда-то там было убежище. А по­чему вас это интересует?

— Я приехал, чтобы повидаться с Леоном. После того, что случилось, мне хочется по крайней мере побеседовать о нем с его друзьями.

Он достал пачку сигарет «Гевонт» и предложил старухе, но та отрицательно покачала головой. Шель закурил. Кошка, ис­пугавшись дыма, умчалась обратно к раковине. Кто-то бегом спускался вниз по лестнице. Фрау Гекль приоткрыла дверь.

— Guten Morgen, Негг Heinrich! [11] — воскликнула она.

— Моr'n [12] , — буркнули на лестнице.

— Хороший день сегодня, не правда ли? — Не дожидаясь ответа, она закрыла дверь и демонстративно втянула носом воздух: — Это у вас польские сигареты?

— Да.

— Воняют ужасно.

— Значит, — Шель опять пропустил мимо ушей ехидное замечание, — Лютце был другом Леона?

— Ну, у пьяницы только один друг — бутылка шнап­са, — загоготала старуха, довольная своей шуткой.

Не найдя пепельницы, Шель незаметно стряхнул пепел на грязный пол.

— А кто этот Пол, о котором вы говорили?

— О, это очень культурный человек. Он приходил нечасто, но, должно быть, знал Траубе очень давно. Они были на «ты». И мне кажется, что герр Пол давал вашему другу деньги. Да, он очень приличный человек. Работает в суде…

— А как его фамилия? Ведь Пол — это имя?

— Конечно. Его фамилия Джонсон.

— Что-что?! А кто он по национальности? — Шель вско­чил со стула.

— Американец или англичанин, — ответила фрау Гекль неуверенно.

— Пол Авел Джонсон! — обрадовался Шель. Если это действительно их товарищ по подвалу, то он, несомненно, знает причину трагической смерти Леона.

— Он работает в суде?

— Да, в прокуратуре.

Шель раздумывал, что ему делать. Он предполагал про­вести в Гроссвизене несколько дней, но теперь это потеряло смысл, и он решил уехать на следующий же день.

— Фрау Гекль, — спросил он, — ведь комната Леона Траубе еще свободна?

— Разумеется! Никто…

— Очень хорошо, — перебил Шель нетерпеливо. — Вы не будете возражать, если я там поселюсь на пару дней? — Уви­дев, что хозяйка колеблется, он добавил: — Я уплачу за двое суток вперед.

— Хорошо, — согласилась фрау Гекль, — но ведь я мо­гу поместить вас в другой комнате.

— Спасибо. Я бы все-таки предпочел, если можно, занять комнату Леона.

— Как хотите. Идемте, я покажу вам ее.

Они вышли на площадку и оттуда по скрипучей лестнице поднялись на третий этаж. Старуха остановилась в конце ко­ридора, открыла дверь и, бросив испуганный взгляд на окно нехотя вошла внутрь. Шель одним взглядом окинул комнату: скудная и жалкая обстановка. Значит, здесь… Солнечные лучи освещали грязное окно, за стеклами которого виднелись ого­роды и тронутая желтизной зелень деревьев. Где-то неподале­ку громко кудахтали куры. Идиллический пейзаж успокаивал, рассеивал печаль. Шель повернулся к старухе.

— Хорошо, фрау Гекль. Я здесь отдохну несколько минут, а потом постараюсь повидаться с Джонсоном. Не знаю, ког­да вернусь, может быть, поздно.

— О, не беспокойтесь! До полуночи дверь не запирается. Потом нужно звонить, но я вам охотно открою. Если вам что-нибудь нужно — скажите… — Она снова покосилась на окно.

— Нет, мне ничего не нужно, спасибо.

— Когда будете уходить, — предупредила фрау Гекль, — не забудьте посильнее захлопнуть дверь, иначе замок не за­щелкнется. Вот так, — показала она. — Герр Траубе в по­следнее время всегда запирался на ключ, потому что от сквоз­няка дверь распахивалась, — добавила она, выходя.

Шель облегченно вздохнул, услышав удаляющиеся шаги. Он сел, закурил и взглянул на покрытую пятнами крышку стола.

Траубе болел три года. Когда состояние его здоровья ухудшилось, он бросил работу и жил на пособие. Судя по письму, он заинтересовался каким-то загадочным делом и сде­лал неожиданное открытие. Вероятно, это не имело отноше­ния к болезни, иначе Траубе упомянул бы о ней в письме. Два месяца назад, узнав что-то, по его словам, чрезвычайно важное, он написал и отправил два письма, из коих, кстати, сказать, дошло лишь одно. Раз он написал два письма, то, стало быть, опасался, что ему постараются помешать пере­дать информацию. Следовательно, материал, которым распо­лагал Леон Траубе, представлял для кого-то опасность. Две недели назад Шель написал Леону письмо, сообщая о своем приезде. По логике вещей Леон должен был бы до­ждаться его. Фактически же произошло нечто неожиданное и ужасное. Траубе покончил с собой чуть ли не накануне при­езда друга. Столь отчаянный шаг мог быть вызван только чем-то из ряда вон выходящим…

Шель погасил окурок, поднялся и снова, на этот раз более внимательно, оглядел комнату. Здесь стояли никелированная кровать, стол, стулья, гардероб и эмалированный умывальник с кувшином. На стенке висела олеография, изображающая мельницу. Шель принялся обыскивать помещение в надежде найти хоть что-нибудь проливающее свет на недавние со­бытия.

Ничего не найдя в кровати, он открыл гардероб. Внутри на перекладине висели три вешалки. Шель заглянул под газе­ты на полках, влез на стул, чтобы осмотреть гардероб сверху. Снял олеографию и отодвинул лист картона, прижимавший картину к стеклу. В заключение он вернулся к столу и вы­двинул ящик. Там лежали проспекты туберкулезного диспан­сера и старое приглашение на встречу бывших узников конц­лагеря в Вольфсбруке. Шель вынул ящик совсем и поставил на стол. Между задней стенкой и дном он заметил два засу­нутых в щель прямоугольных листочка и с надеждой выхва­тил их, но это оказались всего лишь рецепты на популярные успокоительные средства, выданные неким Карлом Менке, доктором. Шель кинул бумаги обратно в ящик и водво­рил его на место. Он осмотрел еще раз каждый уголок мрачной комнаты. Полиция, несомненно, забрала личные вещи покойного, решил он и принялся распаковывать че­модан.

Уходя из комнаты, Шель несколько минут возился с дверью, которая никак не закрывалась. «Ах, да, — вспом­нил он, — фрау Гекль ведь предупреждала, что замок плохо работает».

На лестнице Шель внезапно остановился. В его мозгу за­родилось сперва туманное, но быстро усиливающееся подо­зрение. Хозяйка сказала, что в день самоубийства Леона дверь его комнаты была приоткрыта. Прожив здесь пятна­дцать лет, Траубе, несомненно, знал дефект двери и, наверное, совершенно машинально закрывал ее как следует. И он не мог оставить дверь открытой, готовясь покончить с собой. Значит, после смерти Леона, но до прихода фрау Гекль в комнате был кто-то, кто не знал о дефекте двери и не сумел ее запереть. Кто? Конечно же, человек, желавший завладеть тем, что хранилось у Траубе.

Шель понимал, что его рассуждения весьма произвольны, но все дело казалось ему по меньшей мере странным. Он ре­шил немедленно отправиться к Джонсону.

* * *

Несколько минут спустя после ухода Шеля в дом на Эйхенштрассе вошел высокий, широкоплечий мужчина в темно-синем костюме. Фрау Гекль встретила его удивленным вос­клицанием.

— Я проходил мимо, — объяснил гость, — и решил узнать, как у вас дела.

— Все по-старому. Работаю с утра до ночи. — Хозяйка вытерла мокрые руки передником. — Садитесь, пожалуйста.

— Нет, нет. Я на службе, у меня времени мало. Вы уже нашли жильца на место покойника?

— Что вы! На эту злополучную комнату не скоро найдет­ся охотник. Впрочем, — замялась она, — там дня два по­живет друг Траубе.

— Друг?

— Какой-то поляк. Приехал в гости.

— К кому в гости?

— К Траубе. Был потрясен, узнав о его смерти.

— Он не спрашивал, как это случилось?

— Я сказала, что Траубе болел туберкулезом.

— А еще что?

— Он интересовался, были ли у Траубе друзья. Я сказала, что не было никого, кроме Лютце и герра Джонсона. Спра­шивал, где живет Лютце и где работает герр Джонсон. С по­следним он, кажется, знаком и собирается его навестить.

— Он вышел?

— Десять минут назад.

— Вы сказали ему, где живет Лютце?

— Да, в блиндаже.

— А больше он ни о чем не спрашивал?

— Нет.

Гость направился к двери.

— С вами очень приятно поболтать, но мне нужно идти. Завтра, с вашего разрешения, я, возможно, забегу еще раз.

— Конечно, заходите! Буду рада. Нас, стариков, мало кто балует вниманием…

* * *

Хозяин такси Фриц Нойбергер отодвинул пустую чашку на середину стола и прислонил к ней сложенную вдвое газету.

— Опять вся первая страница об этом проклятом Конго, проворчал он, — можно подумать, что больше ничего на све­те не происходит.

— Фриц! — позвала жена. — Тебя к телефону. Он отложил газету, встал и вышел в переднюю.

— Нойбергер слушает.

— Говорит 95-16. Поезжайте немедленно в блиндаж за городом, где живет Лютце. Машину поставьте подальше, что­бы он не мог разобрать номер. Дайте ему десять марок и скажите: «От друга на водку». Ясно?

— Да, разумеется! — заверил Нойбергер.

— Потом вернетесь в город и подъедете к зданию суда. Оттуда выйдет мужчина, темно-русый, рост около 172, со шрамом от правого угла рта к носу, в коричневом костюме спортивного покроя и белой рубашке. С ним будет, по всей вероятности, помощник прокурора Джонсон. Вы его знаете?

— В лицо — да.

— Хорошо. Так вот, нам нужно знать каждый шаг муж­чины в коричневом костюме. Не спускайте с него глаз. Доло­жите по телефону в 14 часов. Все.

— Кто звонил, Фриц? — спросила жена, заглянув в перед­нюю.

— Пассажир, — ответил Нойбергер. — Мне придется уехать на пару часов.

* * *

В начале десятого Шель подошел к зданию окружного суда. Он окинул взглядом строгие стены из темно-красного кирпича, высокие готические окна, черную надпись «Kreisgerichtsamt» над дверью и по широкой лестнице поднялся в холл.

В указателе помещений было сказано, что прокуратура расположена в комнатах 8—10. По прохладному, пахнувше­му дезинфекцией коридору Шель прошел к двери с таблич­кой «Канцелярия», нажал тяжелую медную ручку и, слегка волнуясь, вошел внутрь.

Джонсон сидел за большим письменным столом, завален­ным папками и бумагами. Шель узнал его сразу, хотя быв­ший штурман сильно изменился. У него был хороший цвет ли­ца, но лоб покрылся сеткой морщин, а поредевшие волосы плохо маскировали лысину. В левом углу комнаты девушка в черном халате быстро стучала на машинке. Джонсон вни­мательно читал какую-то бумагу. Лишь несколько мгновений спустя, почувствовав на себе взгляд Шеля, он поднял голову и спросил машинально:

— Ja? Was ist los? [13]

Шель не отвечал. Смущенно улыбаясь, он ждал, пока быв­ший товарищ по несчастью узнает его сам. Джонсон, не до­ждавшись ответа, пристально, с удивлением взглянул на по­сетителя и поднялся с места.

— Не знаю… Я почти не верю своим глазам, — сказал он нерешительно, — но ведь… ведь… — и лицо его просияло.

Приятели обнялись и, смеясь, радостно похлопывали друг друга по плечу. Машинистка с любопытством наблюдала не­привычную сцену.

— Ян Шель! — воскликнул Джонсон, отстранясь. — Ты откуда, дружище?

— С утреннего поезда.

— Ну и ну, короля Таиланда я бы и то скорее ожидал здесь увидеть, чем тебя… Почему ты не писал? Впрочем, это неважно! Покажись, старина, как ты выглядишь? — Он потя­нул Шеля к окну.

— Ого-го, ты возмужал…

— Брось, брось! — засмеялся Шель. — Мы оба стали старше на пятнадцать лет. Ты тоже «возмужал», Пол.

— Да, время бежит. Ну, рассказывай, как живешь и где — в Англии, в США или, не дай бог, за железным занавесом?

— Именно там, Пол, и это совсем не «не дай бог». Я че­тырнадцать лет живу во Вроцлаве и очень доволен судьбой. А ты?

— Что я делаю и где, ты видишь сам. А доволен ли я? На это трудно ответить в двух словах. Всяко бывает… Но ты садись… Или нет! Давай лучше уйдем из этой затхлой кан­целярии и спокойно побеседуем о былых временах. Ты не устал?

— Нет, меньше всего мне хочется сидеть. Пошли.

— Я выхожу, Эльза, — обратился Джонсон к секретар­ше, — Приготовь материалы к делу «Штейнер против Клейнбаха». Если меня будут спрашивать, скажи, что вернусь в две­надцать, в час.

Девушка кивнула, бросила украдкой взгляд на Шеля и повернулась к машинке.

Приятели вышли на залитую солнцем улицу. Шель, тро­нутый радушной встречей, забыл на мгновение о трагедии Леона и о своих сомнениях. Погода была на редкость хоро­ша, небо радовало глаз своей яркой голубизной.

— Ты завтракал? — спросил Джонсон.

— Да.

— Ну, тогда пойдем в парк. Лучше всего беседовать там, где никто не будет пялить на нас глаза.

Шель был немного удивлен, что Джонсон не приглашает его к себе домой. Словно угадывая его мысли, американец сказал:

— У меня небольшая вилла за городом, но моя жена вста­ет не слишком рано, а мне не хочется, чтобы ты застал квартиру неубранной и составил себе дурное мнение о нашем доме.

— Ты женился?

— Да.

— Поздравляю.

— Спасибо. Я, разумеется, приглашаю тебя к нам на обед и на сегодняшний вечер. Погости у нас столько, сколько захочешь. А теперь расскажи подробно, как ты жил все эти пятнадцать лет.

Они шли по центру, где в это время дня царило оживлен­ное движение. Среди машин преобладали маленькие «фолькс­вагены» и мотороллеры. Шелю бросилось в глаза большое ко­личество подростков с темной кожей и негритянскими чертами лица. Джонсон объяснил:

— С 1945 по 1950 год в Гроссвизене стояла американская воинская часть, большинство которой составляли чернокожие граждане США. Как видишь, расистские теории Гитлера ока­зались несостоятельны…

Джонсон был, должно быть, известной личностью в горо­де. Многие встречные приветствовали его.

Шель рассказывал о своих переживаниях, трудностях, ра­боте и успехах. Джонсон слушал внимательно, расспрашивал о подробностях, но ненужных вопросов не задавал. Наблюдая за ним, Шель не мог не признать, что американец изменился к лучшему. В нем трудно было узнать молчаливого и замкну­того узника Вольфсбрука. Он прекрасно овладел немецким языком и говорил свободно, хотя и с несколько нарочитой четкостью, присущей людям, выучившим чужой язык уже в зрелые годы.

Они подошли к краю большого парка. Деревья здесь бы­ли реже, за ними простирались залитые солнцем поля. У до­рожки стояла узкая доска с надписью: «Mach mal Pause, trink соса-cola» [14] .

— Теперь свернем налево, — сказал Джонсон. — Тут не­подалеку кабачок с открытой террасой. В это время там еще нет народу.

Шель пока не упоминал о Траубе. Ему хотелось сначала дать Джонсону возможность рассказать о себе.

Ресторан «Красная шапочка» встречал посетителей ярки­ми пятнами тентов. На газоне были расставлены столики и стулья, окруженные замысловатой изгородью из стволов мо­лодых березок.

Они сели за столик. Джонсон заказал две кружки пива, и Шель, не забывая об очерке, который ему предстояло на­писать, сказал:

— А теперь, дружище, твоя очередь. Расскажи о себе о своей жизни.

Джонсон вытер губы платком и задумался. Шель протя­нул ему пачку сигарет.

— Не знаю, как они тебе понравятся…

— Я их никогда не пробовал, но привык к своим «Кэмел». Может быть, и ты хочешь?

Шель взял предложенную сигарету и протянул Джонсону зажженную спичку. Тот закурил и, затянувшись, сказал вдруг со злостью:

— А мне постоянно не везло. Должен признаться, — про­должал он спокойнее, — что я слушал твой рассказ с некото­рой завистью. Я тоже пытался, и не раз, устроить себе спо­койную приятную жизнь. Но уже много лет меня преследует какой-то рок. Все, что сулило, казалось, большие надежды, всегда оканчивалось горьким разочарованием. — Он несколь­ко мгновений молчал вспоминая. — Первые годы после вой­ны были даже слишком многообещающими. После лагерного кошмара мир казался прекрасным, и я вкушал все его ра­дости, пользовался свободой и авторитетом. Немцы были необычайно покорны. Все их мировоззрение было заключено в словах: «Jawohl, mein Негг! Naturlich, mein Негг!»! [15] Черно­кожий солдат был для этих рьяных приверженцев расизма большим авторитетом, чем недавний крейслейтер. Немецкие женщины чрезвычайно благоволили ко всем, кто носил воен­ную форму.

— Почему ты не вернулся в Штаты, Пол? — спросил Шель.

— Почему?.. Я был бы там одним из многомиллионной массы маленьких людей. Здесь, в Германии, все обещало быть иначе. Работая в Комиссии по денацификации, я испытывал глубокое удовлетворение от возможности вершить судьбами тевтонских «сверхчеловеков». Это «Jawohl, mein Негг! Natur­lich, mein Негг!» продолжалось до 1950 года. Потом гражданская и государственная власть перешла в руки самих немцев.

В то время я познакомился с Кэрол, семнадцатилетней краса­вицей — танцовщицей из ночного клуба в Ганновере. Она ка­залась воплощением всего, о чем может мечтать мужчина. Спустя месяц мы были уже мужем и женой. — Он глубоко затянулся. — Мы решили остаться в Германии. Это решение было отчасти вызвано предложением американской военной разведки, возложившей на меня обязанности офицера связи. Кстати, это статус-кво не изменилось, понятно? — Джонсон посмотрел Шелю в глаза. — Я сообщаю тебе это в строжай­шей тайне, Джон. Мы слишком много пережили вместе, чтобы нам нужно было скрывать друг от друга такие вещи. Впро­чем, — он несколько мгновений колебался, — мы еще вер­немся к этой теме и, быть может, сумеем найти общий язык…

Шель взглянул на него с изумлением, но Джонсон невоз­мутимо продолжал:

— Поскольку я до войны изучал юриспруденцию, то бла­годаря некоторой поддержке сверху сумел получить должность помощника прокурора. Занимая эту должность, можно видеть все, что творится вокруг… Но хватит об этом. Основная ра­бота, да и дополнительные обязанности меня в общем впол­не удовлетворяют. Беда в другом — в неправильном выборе подруги жизни. — Поймав недоуменный взгляд Шеля, он кив­нул: — Да, да, именно Кэрол. Она женщина злая и черствая, совершенно безнравственная, пренебрегающая общеприняты­ми этическими нормами. Кокетничает с первым встречным…

В голосе Джонсона звучали горечь и разочарование, го­ворил он быстро, словно выплёвывая что-то очень невкусное.

— Я пробовал наладить наши отношения, просил, убеж­дал, грозил. Кэрол каждый раз глубоко раскаивается и обе­щает исполнить все мои желания, но идиллия длится недолго… Ты не думай, что я хочу поплакать тебе в жилетку. Люди, как правило, таких вещей не понимают. Но на тебя я могу положиться.

Шель сочувствовал Джонсону, хотя и не знал, как это вы­разить словами.

— Ты можешь быть со мной откровенен, Пол, — сказал он. — Мне понятны твои переживания, и я рад, что время не разрушило нашу дружбу.

— Да… подвал! Не каждый поймет, как связывает такое прошлое. Относительно Кэрол… Я вынужден был предупре­дить тебя… Возможно, она и на тебе будет пробовать свои чары, а мне бы не хотелось, чтобы из-за нее…

— И не думай об этом, Пол, — перебил Шель. — У меня довольно крепкие устои!

— Да, да, разумеется, — согласился Джонсон, проводя рукой по глазам.

Шель поднял кружку и допил пиво. Его удивляло, что Джонсон до сих пор ни разу не упомянул о Леоне. Наверное, думал он, Пол так поглощен собственными заботами, что со­вершенно забыл о нем.

— Жаль, что мы не можем спустя пятнадцать лет собраться втроем, — навел он разговор на интересующую его тему.

— Увы, Ян, не можем, — тут же откликнулся Джонсон.— Не знаю, слышал ли ты? Леона вчера похоронили.

— Да, я был на Эйхенштрассе и говорил с фрау Гекль, его хозяйкой.

— И ты знаешь, как это произошло?..

Шель кивнул. Играя пивной кружкой, он добавил:

— Мы с Леоном переписывались.

— Неужели? Я от него ни разу не слышал о тебе. Он во­обще был скрытен. Ну, и что же он писал?

— Последнее известие я получил два месяца назад. — Шель достал письмо и протянул его Джонсону со слова­ми: — Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.

К столику подошла официантка, полная блондинка с весе­лыми глазами.

— Не угодно ли еще пива?

— Выпьем, Ян?

— Да, пожалуй.

— Принеси нам две кружки, — попросил Джонсон и при­нялся читать письмо. Кончив, он с сомнением покачал го­ловой: — Фантастика! Бедняга Леон!

— Как понять это письмо, Пол? — Шель с любопытст­вом взглянул на него.

— Надеюсь, это не единственная причина твоего приезда в Гроссвизен?

— Нет, не единственная, но одна из главных. Согласись, что письмо звучит как крик о помощи.

— Внешне — да. Могу ли я сказать тебе всю правду без обиняков?

— Разумеется.

— Леон Траубе в последние годы жизни был не совсем вменяем. Печально, но факт.

— Что? Как же это случилось? Говорят, он болел?

Светловолосая официантка принесла пиво, поставила его на картонные кружочки и ушла, покачивая бедрами. Прия­тели снова закурили.

— Леон был тяжело болен, — рассказывал Джонсон, — и, по всей вероятности, умер бы естественной смертью еще в этом году. Но туберкулез был лишь одной из многих причин психического недуга.

— Странно, что Леон в письмах ни разу не упомянул о своей болезни.

— Он был очень скрытен и недоверчив. После войны мы не встречались, я вращался в совершенно другой среде, а он все стремился найти себе цель в жизни. Думаю, что это ему вряд ли удалось. Со временем он впал в депрессию, отвер­нулся от людей, замкнулся в себе. Когда выяснилось, что у него туберкулез, он окончательно потерял душевное равно­весие. Узнав о его бедственном положении, я предложил ему материальную помощь. Леон вначале отказался, а потом при­нимал деньги как должное.

— А что ты думаешь об этом странном письме, Пол?

— По-моему, оно плод больной фантазии. С полгода назад у Леона появилась какая-то, по его мнению, ужасная, тайна. Ему казалось, что он окружен врагами, и вообще у него была настоящая мания преследования. Он боролся с призраками и в конце концов потерпел в этой борьбе пора­жение, потерял последние остатки здравого рассудка и по­кончил с собой.

Шель слушал внимательно. Логические доводы Джонсона объясняли странное стечение обстоятельств и рассеивали прежние подозрения.

— Ладно, — сказал он, — но хотелось бы знать, что все-таки заставило Леона написать мне подобное письмо.

— Понятия не имею. В последнее время он напустил на себя ужасную таинственность. Говорил о «темных силах», ко­торые его осаждают, но я затрудняюсь повторять его мрач­ные монологи. Да и вообще Леона нет в живых. Если он и напал на след какой-то тайны, то нам уже все равно не вы­яснить, что это было.

— Вот именно, нет в живых! — буркнул Шель упрямо. — Интересно, как бы он объяснил свое письмо, будь он жив?

— Возможно, его дух посетит тебя в полночь и откроет свои тайны, — пошутил Джонсон.

— Послушай, Пол, не сочти меня навязчивым, но как объяснить, что Леон так ждал моего приезда и все же по­кончил с собой, зная, что я приезжаю?

— Ты хочешь, чтобы я понимал мотивы поведения ду­шевнобольного? Такие люди в состоянии аффекта действуют вопреки самой элементарной логике.

— Допустим. Но Леон отправил мне два письма, и одно из них не дошло. Разве это не странно?

— Мы не знаем, отправил ли он оба. Он мог так напи­сать для пущей убедительности. Не забудь, что сто марок были для него большой суммой, а двести — целым состоя­нием. Я убежден, что он отправил только то письмо, которое ты получил.

— Возможно, — согласился Шель без особого энтузиаз­ма. — Остался еще только один вопрос.

— Именно?

— Побывав у фрау Гекль, я решил остановиться в быв­шей комнате Леона. Старуха рассказала, что наутро после его смерти дверь в комнату была приоткрыта. Хотя… там испорчен замок и, чтобы закрыть, нужно крепко нажать, — произнося эти слова, Шель сознавал, насколько шатки и ту­манны его подозрения. Он пожалел, что вообще заговорил об этом. — Впрочем, все это несущественно, — заключил он. — Бедный Леон! Надеюсь, он находился под наблюдени­ем врача?

— Конечно! Я сам привел к нему лучшего в нашем городе врача и платил за лечение.

— Какой-то доктор Нанке или Минке…

— Доктор Менке. Он не только крупный терапевт, но и специалист-психиатр.

— Фрау Гекль упомянула также… — начал Шель и ос­тановился на полуслове. Что мог Джонсон знать о каком-то старом пьянице? Не имело смысла копаться в этих мело­чах. — Значит, дело Леона Траубе следует считать закры­тым? — спросил он после минутного молчания.

— Вне всякого сомнения. У нас своих забот предоста­точно. Жаль, что мы не поддерживали связи, ты бы избежал разочарования.

— Ничего не поделаешь. — Шель взглянул на залитую солнцем зелень парка. — Хватит о Леоне. Давай поговорим о чем-нибудь более приятном.

— В таком случае слово предоставляется тебе.

— Знаешь, Пол, подлинная цель моей поездки — собрать материал для очерка о ФРГ.

— Очерка на какую-нибудь конкретную тему?

— Нет. Мне бы просто хотелось к общим сведениям до­бавить пару зарисовок из повседневной жизни и, быть может, остановиться несколько подробнее на судьбе переселенных лиц…

— Ну, переселенцы — вопрос чуточку щекотливый. В по­следние годы сюда понаехало много людей, которые благо­даря своей национальности рассматриваются как репатриан­ты. Их соблазнили перспективы больших пенсий, компенсаций и общего процветания. Эти люди — одна из серьезней­ших наших проблем.

— В поезде я слышал, что близ Гроссвизена есть лагерь для таких лиц.

— Да, на Веберштрассе. Ты хочешь там побывать?

— Если можно…

— Вход туда свободен. Но у тебя может создаться непра­вильное представление. Этот лагерь не делает чести нашему городу.

Побеседовав еще немного, они вернулись в центр тем же путем, по которому пришли. Поравнявшись со зданием суда, Джонсон остановился.

— К сожалению, мне нужно вернуться на работу. В три­надцать часов слушается дело, которое я веду, заменяя сво­его начальника. Жаль, что я не знал о твоем приезде, мне давно уже не приходилось ни с кем беседовать так откро­венно.

— Я не знал твоего адреса и не мог предупредить.

— Да, конечно.

Прощаясь, Джонсон пригласил Шеля зайти к нему ве­чером.

— Не знаю, удастся ли тебе приятно провести с нами вре­мя, — сказал он. — Это будет зависеть от многих обстоя­тельств.

Шель ушел в смятении. «Так всегда в жизни бывает, — философствовал он. — Готовишься к чему-то, строишь пла­ны, заранее обдумываешь свои действия, а потом все полу­чается не так».

Траубе! Великая тайна оказалась всего-навсего плодом больной фантазии. Это было бы смешно, если б не трагиче­ская развязка. Шель взглянул на часы: начало второго. Пора обедать.

Он зашел в «Ресторан Шнайдера», реклама которого обе­щала посетителям, что они смогут «пообедать быстро и де­шево». Продолговатый зал был почти пуст. На высоком та­бурете сидела женщина, причесанная и накрашенная под Бриджит Бардо. Она окинула вошедшего быстрым оцениваю­щим взглядом и продолжала изучать меню, висевшее высоко над стойкой. Слева, у «играющего шкафа», стояла молодая пара. Девушка медленно жевала резинку, парень опустил монетку в отверстие автомата. «Fur immer dein»… [16]— запел слащавый тенор.

После обеда Шель решил повидаться с Лютце, о котором говорила фрау Гекль. Он спросил дорогу у прохожего и не торопясь пошел, осматривая витрины и изредка останавли­ваясь, чтобы прочесть заманчивые рекламы.

Следом за ним, на некотором расстоянии медленно дви­галось такси. Табличка «свободен» была спущена. Водитель внимательно наблюдал за ничего не подозревающим журна­листом.

Блиндаж находился на дальней окраине. Его железобе­тонная крыша торчала из земли — молчаливое напоминание о войне… Шель остановился на пороге, осваиваясь с темно­той, переходящей постепенно в серый сумрак. Сверху сквозь узкое отверстие просачивался тусклый свет.

Журналист стал понемногу различать предметы: большой прямоугольный ящик, похожий на шкаф, низкий топчан ря­дом с ним. Сколоченный из досок стол. От высоких серых стен веяло холодом и пустотой.

— Герр Лютце! — голос ударился о стены и вернулся, искаженный эхом.

Никто не шевельнулся, не ответил.

«Наверное, он в городе», — подумал Шель.

Он вышел на шоссе и беспомощно оглянулся кругом. Ря­дом не было никакого жилья, но вот вдалеке появился ве­лосипедист. День был теплый и солнечный, от лугов шел бодрящий запах свежей зелени. Шель взглянул на безоблачное небо и подумал с внезапной тоской, что то же небо прости­рается над Польшей…

Велосипедист поравнялся с ним, и Шель узнал форму почтальона. На багажнике лежала объемистая сумка.

— Одну минуточку! — позвал он.

Почтальон, седой, сгорбленный старик, остановился: — Что вам угодно?

— Я ищу герра Лютце. Дома его нет, — Шель указал на блиндаж. — Вы не знаете, где он работает и когда при­ходит?

— Лютце? Да разве такие работают?! Это же запойный пьяница!

— Мне очень нужно его повидать, а времени у меня в обрез.

— Попробуйте спросить о нем в трактире «Корона» или «Сокол». Если он раздобыл несколько пфеннигов, то, навер­ное, пропивает их там. — Почтальон с любопытством взгля­нул на Шеля. — Вы не здешний?..

— Я из Вроцлава.

— О, а я из Ополе, — обрадовался тот. — Вы приехали насовсем?

— Нет, только на неделю.

— Я живу в Гроссвизене уже четыре года. — Он заколе­бался, но тут же продолжал, с опаской поглядывая на Ше­ля: — Мы с женой и сыном приехали в ФРГ в 1956 году. А вы здесь впервые?

— Нет, я был в Гроссвизене пятнадцать лет назад. Про­сидел год в концлагере Вольфсбрук.

— Вот как! — Почтальон смущенно вертел руль велоси­педа. — Но я у вас отнимаю время. Пойдемте вместе, мне с вами по пути; очень хочется узнать, как там у вас теперь жизнь.

Они медленно пошли по шоссе. Шель отвечал на вопросы старика и слушал, в свою очередь, его историю.

— Мы целый год прожили в лагере для переселенцев, — рассказывал почтальон. — Было трудно с жильем и с рабо­той. Местные жители нас не любят, считают, что мы лишаем их заработка.

— А где вы работали в Ополе?

— До сорок пятого я был начальником отдела в Arbeitsamt [17] , потом работал бухгалтером в правлении Красного Креста. Работа хорошая, и жили мы прилично, но знакомые уговорили поехать в ФРГ.

— И вы не жалеете? Старик пожал плечами.

— Чего ж теперь жалеть?! Что сделано, то сделано. Хуже всего был лагерь. Моя жена до того разочаровалась, что у нее испортился характер — сварливая стала, причитает без конца, все ей не то да не так. Сын ходит в школу. Записался в Bund Deutscher Jugend [18] … Но вам это, наверное, неинте­ресно?

— Напротив! Очень интересно! А получить работу по спе­циальности вам не удалось?

— Что вы! Полгода я не работал совсем, потом стал ох­ранником на складе. Оттуда перешел на консервную фабри­ку, там заработок лучше, но работа тяжелая. Ну, и наконец, один знакомый помог мне устроиться почтальоном.

Они подошли к трактиру «Корона». Старик протянул Шелю руку со словами:

— В странное время мы живем, да. Не знаешь, кого в чем винить, и ясно только одно — хуже всего приходится простому человеку.

Он поехал дальше по дороге, низко наклонившись над рулем, а Шель вошел в трактир. Лютце там не оказалось, и журналист, следуя совету почтальона, спросил дорогу и вско­ре очутился у окруженного столетними дубами трактира «Сокол».

Маленькие окошки выходили в сад. Над открытой дверью висела эмблема: сокол в лавровом венке. Стены были укреп­лены снаружи каменными контрфорсами. Все вместе напо­минало дряхлого, всеми забытого старика, задремавшего в тени ветвей.

Прямо с мрачного крыльца Шель вошел в большую избу, пропитанную дымом и запахом пива. Он с любопытством осмотрелся: тяжелые бревна пересекали низкий потолок, сол­нечные лучи, проникающие сквозь маленькие стекла, осве­щали расставленные вдоль стен столы и тяжелые скамьи. Несколько человек пили пиво, крикливо переговариваясь, спра­ва от входа кто-то жадно глотал суп. Толстая, низенькая трактирщица, протиравшая стойку, взглянула на вошедшего, не отрываясь от своего занятия.

Шель подошел к ней.

— Мне нужен герр Лютце, нет ли его здесь? Трактирщица ткнула пальцем в один из темных углов.

— Вот он сидит.

Повернувшись туда, Шель увидел чью-то согнутую над столом спину. Мужчина в сером поношенном пиджаке сидел, облокотившись и закрыв руками лицо. Перед ним на середине стола стояла пустая рюмка. Шель направился к нему…

— Лютце?

Тот с трудом поднял голову. Его небритое лицо было бесцветно и сморщенно, как сушеный плод, белки глаз нали­лись кровью, затуманенные зрачки смотрели тупо и бессмыс­ленно.

— Лютце? — повторил Шель.

Глаза пьяного сузились. Он пытался вспомнить, кто такой этот подошедший к нему мужчина. Ничего не вспомнив, он снова равнодушно опустил голову.

«Действительно, странного человека выбрал себе Леон в друзья, — подумал Шель, — фрау Гекль была права». Он сел рядом и слегка толкнул пьяного.

— Лютце, — сказал он четко у самого его уха. — Если вы в самом деле Лютце, то я хотел бы поговорить с вами о Леоне Траубе.

Слова дошли до его затуманенного сознания. Лютце вы­прямился и взглянул на Шеля.

— Я приехал навестить Леона, вы понимаете? Говорят, вы с ним дружили?

— Ты кто такой? — голос был низкий и хриплый.

— Ян Шель, из Вроцлава.

— Откуда?

— Из Польши, я приехал к Леону, — повторил журна­лист медленно и громко, в надежде, что его слова вызовут в мозгу пьянчуги какие-нибудь ассоциации.

— Н-да! — буркнул старик и громко икнул.

— Вы были знакомы с Леоном, да?

— А что? — буркнул Лютце, не проявляя ни малейшего интереса к разговору.

— Леон был моим другом.

— Леон? Что тебе нужно от Леона? Отстань от него… Что он тебе сделал, ты… эх… — крикнул Лютце и закашлялся. Переведя дыхание, он потянулся к рюмке, поднес ее к губам, запрокинул голову, но рюмка была пуста.

— Niks! Verfluchter Dreck! — выругался он и повернулся к стенке.

Шель подозвал трактирщицу и попросил принести немно­го шнапса и рюмку. Взглянув на Лютце с презрением, жен­щина пошла к буфету. Шель в ожидании заказа закурил. Получив графинчик, он наполнил рюмки.

— Schnaps, Лютце!

Взлохмаченная голова поднялась, глаза радостно сверк­нули.

— Вкусно! — причмокнул пьяница, опрокинув рюм­ку, и взглянул на своего собутыльника с проблеском инте­реса.

— Леон Траубе, — напомнил Шель.

— Что тебе надо от него? — Лютце не отрывал глаз от бутылки.

— Леон был моим другом.

— У него не было друзей, — пробормотал Лютце и, по­глядывая исподлобья на незнакомца, спросил: — Ты кто та­кой, а?

— Моя фамилия Шель. Я приехал из Польши, чтобы по­видаться с Леоном.

Старик пытался понять услышанное, но был не в состоя­нии собрать беспорядочные обрывки мыслей.

— Леона нет в живых, — пробормотал он, наконец, и, пугливо озираясь, добавил: — Его убили.

Шель налил рюмки до половины и сказал:

— Леон покончил с собой.

На лице пьяного появилась хитрая гримаса.

— Dreck! — он жадно проглотил водку. — Ты кто та­кой? — переспросил он упрямо.

Журналист повторил свою фамилию.

— Шель… Шель… — Лютце словно рылся в своей памя­ти. — Леон нашел чемодан, — сказал он внезапно.

— Какой еще чемодан?

— Шель, да? У меня есть для тебя кое-что. — Пытаясь засунуть руки в карман, Лютце пошатнулся и чуть не сва­лился на пол, но Шель вовремя подхватил его. — Леон ос­тавил для тебя чемодан, — бормотал он, лихорадочно роясь в карманах.

— Какой чемодан?

— Чемодан… из подвала. Это был золотой человек! — Ничего не найдя, он снова положил локти на стол и, глядя в пространство, повторил жалобно: — О, золотой человек! — По его щекам потекли крупные пьяные слезы.

Шель окинул взглядом посетителей трактира. За одним из столиков толстый самоуверенный немец, размахивая труб­кой, рассказывал анекдоты. Несколько сидевших рядом муж­чин наблюдали за ними исподтишка.

— Шель, — снова пробормотал Лютце, — Леон оставил одну вещь…

— Какую? Говори же наконец! — Шель выходил из тер­пения.

Пьяный наклонился к нему и прошептал таинственно:

— Чемодан из подвала.

Шель нахмурил брови, пытаясь понять, о чем речь. Под­вал… Чемодан… Леона убили… Он стал вспоминать разные эпизоды пятнадцатилетней давности, которые могли бы про­лить свет на эти слова. Да, действительно они вносили тог­да в подвал ящики и чемоданы. Но какое это может иметь отношение к смерти Леона? Какая связь между теми дале­кими событиями и трагедией, разыгравшейся в последние дни?

— Кто убил Леона? — спросил он настойчиво. — Кто?

Зрачки Лютце загорелись злобой.

— Они! Узнали про чемодан…. Но заполучить его не сумели! — Лютце хлопнул кулаком по столу и хрипло, непри­ятно захохотал.

— Кто — они? — Шель понизил голос до шепота.

Но пьяный не расслышал. Смех перешел внезапно в ост­рый приступ икоты, сотрясавший худое тело. Судорожно гло­тая воздух, вцепившись руками в край стола, Лютце силился сохранить равновесие. Лицо исказилось гримасой муки и бес­силия.

Шель смотрел на это отталкивающее зрелище с растущим отвращением. Трактирщица подошла к ним снова.

— Он пьет с самого утра, — сказала она. — Не знаю, откуда у него деньги. — И, поколебавшись, добавила: — Могу ли я чем-нибудь помочь?

— Да, — ответил Шель. — Если вы вызовете такси, я его отвезу домой.

— Вы, наверное, не здешний? Простите, — добавила она быстро, — это, конечно, не мое дело. Но этого человека все знают как запойного пьяницу.

— Да, но я все же думаю, что ему лучше вернуться домой.

— Как вам угодно. Хорошо, попробую поймать такси. Приступ икоты постепенно стихал. Лютце, тяжело дыша, пытался что-то сказать, но из горла вырывались лишь нечле­нораздельные звуки. Журналист с нетерпением поглядывал на дверь.

— Идите, такси ждет! — позвала трактирщица.

Расплатившись, Шель помог пьяному подняться и выта­щил его на улицу. Шофер глянул на них внимательно и с неохотой открыл дверцу, говоря:

— Надеюсь, он не запачкает машину?

— Я вам компенсирую все расходы, — ответил Шель, толкнув Лютце на заднее сиденье.

Доехали быстро. Лютце сидел спокойно и только на пово­ротах беспомощно валился на бок. Когда такси останови­лось, Шель расплатился с шофером, дав ему на чай, и повел отяжелевшего Лютце к темному входу в блиндаж. Он помог ему добраться до топчана и зажег спичку. Заметив на ящи­ке кусок свечи, он поднес спичку к фитилю и взглянул на Лютце. Тот лежал с закрытыми глазами, дыша тяжело, но ровно.

— Лютце!

Пьяный не пошевелился.

— Лютце! Проснись же ты, черт возьми! — закричал Шель, дергая его за плечо.

Лютце медленно поднял отяжелевшие веки.

— В чем дело?

— Это я, Шель, друг Леона.

— Бедный Леон! — пробормотал Лютце.

— Что случилось с Леоном? — Шель громко и раздель­но произносил каждый слог, отражавшийся эхом от бетон­ного свода.

— Его убили! — ответил пьяный, помолчав.

— Кто? Скажи, Лютце, кто?

— Они. — Он слегка приподнял руку и показывал паль­цем в глубь блиндажа. — Но Леон их перехитрил, хе, хе, хе!.. Хе, хе, хе! — безумным хохотом вторили стены. — Леон был… был… — Лицо алкоголика приобрело внезапно мерт­венно бледный оттенок, расширенные от ужаса зрачки уста­вились в дверь.

Шель вздрогнул и резко повернулся. Светлый прямоуголь­ник входа был пуст.

— Что такое, черт… — он в смятении попятился, его сло­ва прервал протяжный вопль пьяного, тут же перешедший в нечеловеческий вой. Лютце катался по топчану, его скрючен­ные пальцы рвали одежду, ноги исполняли какую-то беше­ную пляску. Пламя свечи тревожно дрожало.

Шель остолбенело смотрел на эту сцену, затем, очнув­шись, отступил назад. Лютце извивался, словно от невыно­симой боли. Сжатые кулаки молотили воздух, в углах рта выступила пена. С синих дрожащих губ срывались обрывки фраз:

— Боже всемогущий… Помогите… Пауки, страшные, воло­сатые… кругом пауки… Боже!

Дальнейшие слова превратились в невнятное бормотание, сменившееся безумным воем, и больше ничего уже нельзя бы­ло разобрать.

Внезапно судороги прекратились. Издав последний прон­зительный вопль, Лютце без сил повалился на топчан и ле­жал, съежившись, дрожа всем телом и тяжело дыша. Шель приблизился к топчану и прикоснулся рукой ко лбу больного, к его влажным вискам. Пульс лихорадочно бился. Лютце грубо выругался и оттолкнул его руку.

Затем он сел и, глядя перед собой невидящими глазами, пробормотал бессвязно:

— Оставьте меня… Не буду… вздохнул глубоко и за­пел: «Со святыми упокой»… — Не беспокойся, не найдут, — утешал он кого-то. Затем разразился площадной бранью и снова упал на топчан.

Шель понаблюдал за больным и, решив, что тот теперь пробудет в беспамятстве по меньшей мере несколько часов, подошел к столу и написал на листке, вырванном из блок­нота:

«Герр Лютце! Мне нужно обязательно поговорить с Вами. Я живу на Эйхенштрассе в комнате Леона. Приду к вам за­втра, часов в девять утра. Дождитесь меня, пожалуйста. Ян Шель».

Он положил записку рядом со свечой, задул пламя и покинул мрачный блиндаж.

Возвращаясь в город, Шель пытался осмыслить все, что произошло. Джонсон утверждал, что Леон якобы был душевнобольным. Слова алкоголика Лютце могли быть про­сто пьяным бредом и, во всяком случае, полного доверия не заслуживали. Что скрывается за всем этим? Где, как и у кого можно получить конкретные, достоверные сведения, уз­нать всю правду? Журналист не знал в городе никого, кроме Джонсона, а тот к его сомнениям относился скепти­чески.

Шель вышел на одну из главных улиц и остановился у зе­леного сквера с бронзовым памятником Гёте, раздумывая, как провести время до вечера. Тут он вспомнил, что есть еще человек, у которого можно получить сведения о Леоне, — лечивший его врач, доктор Менке.

«Возможно, я ничего нового не узнаю, — думал Шель,— но, по крайней мере, буду уверен, что сделал все возможное для выяснения этого дела, если оно в самом деле требует вы­яснения».

Он остановил проезжавшее мимо такси. К его удивлению, за рулем сидел тот же шофер, который вез его раньше.

— Мы снова встретились! — сказал Шель, заглянув в ма­шину.

— Как видите, — улыбнулся шофер. — Бензин стоит до­рого, и я там дожидался пассажира, чтобы не возвращаться порожняком. Теперь еду домой, но могу вас подвезти. Сади­тесь. Вам куда?

— Мне нужно к доктору Менке, но у меня нет его адре­са. Вы не знаете, где он живет?

— Знаю! Это один из лучших врачей в Гроссвизене. Но по­дождите меня минуточку, пожалуйста. Я позвоню жене, пре­дупрежу ее, что опаздываю к обеду.

— Ради бога! Я не тороплюсь.

Шофер вошел в будку телефона-автомата, прикрыл за­стекленную дверь и набрал номер. Дожидаясь, пока отве­тят, он наблюдал за Шелем.

— Алло! 95-16?

— Я у телефона.

— Говорит Нойбергер. Я везу мужчину в коричневом ко­стюме к доктору Менке.

— Хорошо. А как обстоит дело с Лютце?

— Он получил деньги и напился. Мужчина в коричневом, должно быть, искал его, нашел в трактире «Сокол» и вскоре отвез в блиндаж в невменяемом состоянии. Вернувшись оттуда, он остановил меня и попросил отвезти к доктору Менке. Теперь ждет в машине.

— Это все?

— Да.

— Хорошо. Отвезите его к доктору, а потом можете зани­маться своими делами.

Нойбергер вернулся к такси.

— На моей работе никогда не знаешь, в котором часу вернешься домой, — объяснил он. — И я всегда пре­дупреждаю свою Фриду, чтобы она успела приготовить поесть…

Ехали всего несколько минут. Остановив машину у бело­го старинного особняка, шофер сказал:

— Вот мы и приехали. Доктор Менке принимает, кажется, до шестнадцати часов.

Шель посмотрел вслед отъезжающей машине, толкнул ка­литку и очутился в большом, старательно ухоженном саду. На посыпанной красным гравием площадке у самого входа в дом возился широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, среднего роста и атлетического сложения. У него были свет­лые, коротко подстриженные волосы. Он производил впечат­ление юноши, не по годам развитого физически. Одет он был в шорты и рубашку с засученными рукавами, в руках дер­жал секатор. Заслышав шаги, мужчина выпрямился и вызы­вающе посмотрел на гостя.

— Куда вы?

— Я хотел бы увидеть доктора Менке.

— У него две ноги, две руки и одна голова. В зоопарке есть экземпляры поинтереснее.

Шель остановился, пораженный наглостью блондина. Тот начал размахивать секатором, исподлобья наблюдая за жур­налистом.

— Чего ты ждешь, малыш? — спросил он, помолчав. — Дать тебе двадцать пфеннигов на автобус?

— Вы, должно быть, один из душевнобольных пациентов доктора? — спросил Шель невозмутимым тоном.

— Душевно… что? — Осознав, что незнакомец издевает­ся над ним, блондин приблизился к нему с грозным видом: — Ты что, драки захотел?

— Понтер! — резкий, властный голос подействовал на блондина, как удар кнута.

Шель увидел пожилую, строгого вида женщину в гладком черном платье.

— Здравствуйте! — обратился он к ней. — Скажите, док­тор принимает?

— Доктор примет вас у себя в кабинете, заходите, — сказала она сухо и, отвернувшись, вошла в дом.

Шель очутился в просторной приемной. «Ого, доктор Мен­ке недурно зарабатывает», — подумал он, глядя на серый пуши­стый ковер, огромные кресла и тяжелые шторы — все было выдержано в одинаковых тонах. В дверях кабинета стояла медсестра. Шель повторил свою просьбу.

— Вам назначили время приема?

— Нет, я в Гроссвизене проездом и хочу побеседовать с доктором по личному делу,

— Ваша фамилия?

— Ян Шель.

— Будьте любезны подождать, я доложу доктору. Через несколько минут сестра вернулась.

— Доктор ждет вас.

Кабинет доктора Менке сверкал белизной и чистотой. Го­лубоватые занавески задерживали солнечные лучи, создавая в помещении приятный, прохладный полумрак. За массивным письменным столом сидел солидный седовласый мужчина. Бе­лая борода, усы и густые брови придавали его лицу добро­душное выражение, благодаря чему он был похож скорее на мудреца-патриарха, чем на служителя современной ме­дицины.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал доктор Менке, показы­вая на стул. — Чем могу служить? Моя медсестра сказала, что вы в Гроссвизене проездом.

— Да, господин доктор, — Шель хотел было рассказать о неприятном инциденте в саду, но передумал. — Я пришел к вам не как пациент. Я пришел в связи с вопросом, который меня очень волнует.

— Слушаю вас.

— Я приехал в Германию по просьбе моего друга Леона Траубе. Он был вашим пациентом, если меня правильно ин­формировали.

Доктор Менке молча кивнул.

— Приехав сюда, я узнал о смерти Траубе. Из разгово­ра с моим знакомым выяснилось, что покойный страдал ка­ким-то психическим нарушением. Вы не могли бы, доктор, рассказать мне об этом поподробнее? Несмотря на все, что я слышал до сих пор, я отнюдь не уверен, что единственной причиной самоубийства Леона Траубе была его неизлечимая болезнь.

Доктор задумался.

— Как правило, я не рассказываю посторонним лицам о своих пациентах, — сказал он медленно. — Назовите мне фамилию человека, который мог бы подтвердить, что вы в самом деле были хорошо знакомы с покойником?

— Пол Джонсон, помощник прокурора, несомненно, по­ручится за меня.

— Что ж! Это имя хорошо известно в Гроссвизене. Спаси­бо. Скажите конкретно, что вас интересует, и я охотно отвечу.

— Меня интересует история болезни Леона Траубе.

— Туберкулез легких в последней стадии и то, что за этим обычно следует, — кровотечения, крайнее физическое ис­тощение. На почве переутомления и истощения возникли функциональные нарушения нервной системы. Обследова­ния, проведенные в течение последних трех месяцев, обнару­жили депрессивный психоз. Все более частые и продолжи­тельные приступы подавленности сопровождались полнейшей неуверенностью в себе, подозрительностью и признаками ма­нии преследования, — говорил Менке, улыбаясь добродушно и немного снисходительно.

— Ясно, — сказал Шель. — Видите ли, я получил от не­го на редкость тревожное письмо. И хотя я сознаю, что его написал больной человек, оно мне кажется искренним и правдивым. Не знаю, понимаете ли вы меня. Трудно обосно­вать точку зрения, не подкрепленную никакими конкретными фактами. Но мне представляется, что причиной самоубийства могло быть какое-нибудь потрясение, и я пытаюсь найти разгадку.

Доктор Менке слушал внимательно, глядя Шелю прямо в лицо. Журналист почувствовал вдруг странное беспокойство. Где-то в глубине сознания шевельнулось смутное воспоми­нание о чем-то, что оставило в душе неизгладимый след. Ему казалось, что он уже некогда испытал ощущение, подобное теперешнему. Но вот внезапно контуры давнего события об­рели резкость, забытая картина всплыла в памяти с необык­новенной яркостью: змея!

Шель провел ладонью по вискам… Детство… прогулка в зоопарк… застекленный террарий… надписи, вызывающие со­дрогание: гремучая змея, гюрза, эфа, кобра… Неподвижные, бесцветные глаза на плоских треугольных головках. Вот она, неожиданно возникшая ассоциация: зрачки человека, сидев­шего напротив, были такие же стеклянные и безжизненные, как у… змеи!

Менке что-то говорил, обращаясь к нему. Шель усилием воли отогнал неприятные мысли и прислушался:

— …создают вокруг себя атмосферу недоверия и трево­ги, хотя постороннему наблюдателю их поведение кажется на первый взгляд совершенно нормальным. Обнаруженные у Траубе симптомы характерны для психоза. Его письмо, не­сомненно, представляло собой нагромождение сенсационных обвинений, драматических выводов и таинственных намеков. Я не ошибся? — губы растянулись в улыбке, но глаза оста­вались холодными и неподвижными.

— Вы правы, — неохотно подтвердил Шель. Он терял уверенность в себе. Визит к этому «магу» не дал ожидаемых результатов, впрочем, он и сам не знал, на что надеялся, при­дя сюда. Все дело казалось то очень простым, то…

— Траубе знал, что я приеду к нему. Разве это не долж­но было повлиять на него положительно и в известной степе­ни успокоить? Почему он покончил с собой почти накануне моего приезда?

— Психопаты часто действуют в состоянии аффекта. Они утрачивают контроль над собой, действуют вопреки нормаль­ной линии поведения и совершают просто ошеломляю­щие поступки. Когда нервное возбуждение проходит, они ча­сто не помнят, что делали, — доктор говорил мягко и убе­дительно.

— Вы хотите сказать, что Леон Траубе забыл о письме, которое он написал мне?

— Это вполне вероятно.

— Но как же он мог забыть о моем приезде, ведь я его предупредил письмом! — не сдавался Шель.

— Идея самоубийства, очевидно, вытеснила из его памя­ти все остальное.

Под смущавшим его взглядом Менке Щель опустил глаза.

— Вы знаете некоего Лютце, доктор? — спросил он, по­молчав.

— Лютце? — в голосе звучало неподдельное изумление. — Алкоголика?

— Вот именно.

— Мне его однажды показали, когда полицейские вели его, абсолютно пьяного, в тюрьму. Лично я с ним не знаком и не собираюсь знакомиться впредь.

— Лютце был хорошим знакомым покойного.

— Разве я отвечаю за знакомства герра Траубе?

— Лютце, бесспорно, пьяница, но, насколько мне извест­но, он в здравом уме. И вот он уверял меня…

— Герр Шель! — резко перебил его Менке. — Я охотно побеседую с вами об обстоятельствах, предшествовавших или сопутствовавших смерти вашего друга; однако я не чувствую себя достаточно компетентным для обсуждения взглядов и убеждений лиц, которые мне не знакомы.

Шель, пораженный его тоном, поднял голову.

— Доктор Менке, ваши доводы четки, ясны и убедитель­ны. Но тем не менее мне кажется, что за трагедией Леона Траубе кроются какие-то невыясненные обстоятельства, непо­средственно связанные с его смертью. К сожалению, мне до сих пор не удалось обнаружить фактов, подтверждающих мои догадки.

— Интуиция? — в вопросе сквозила явная насмешка.

— Шестое чувство, — ответил Шель серьезно, глядя док­тору прямо в глаза.

— Что ж, в вашей профессии оно необходимо. Что вас еще интересует?

Медленно поднимаясь со стула, Шель спросил внезапно:

— Траубе упоминал когда-нибудь о бумагах? Выражение лица Менке изменилось, неподвижные глаза на мгновение закрылись.

— О каких бумагах?

— Документах, справках? Доктор взглянул на Шеля в упор.

— Да. Он говорил не только о бумагах, но и о призраках, которые его терзают, о пламени, испепеляющем душу, о гно­мах, привидениях и темных силах, угрожающих его жизни,— продолжая говорить, Менке встал, обошел стол кругом и остановился рядом с Шелем. — Боюсь, что я не сумел удов­летворить ваше любопытство.

— Напротив, доктор, беседа с вами была на редкость по­учительной и интересной. Благодарю вас за то, что вы по­жертвовали своим драгоценным временем и посвятили меня в тайны медицины.

Они пожали друг другу руки. Направляясь к двери, Шель неожиданно повернулся и спросил;

— В котором часу умер Траубе? Ответ последовал мгновенно:

— Между двенадцатью и часом ночи.

— Спасибо. До свидания!

Выходя из комнаты, Шель почувствовал на себе взгляд холодных, бесцветных глаз. Он содрогнулся…

* * *

Когда Шель нажимал кнопку звонка, солнце уже скры­лось за крышами домов. По безоблачному небу разлилось красное зарево заката. Джонсон протянул навстречу гостю обе руки.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Я уже беспокоился, не перепутал ли ты адрес. Заходи!

Комната, в которую он ввел Шеля, была обставлена до­вольно безвкусно, хотя отдельные предметы представляли, несомненно, большую ценность. Рядом с небольшим роялем стояла горка с хрусталем, статуэтками из дрезденского фар­фора и серебром, за ней — подставка с кактусами. Под ок­нами, вокруг низенького стола — коричневые кожаные кресла. Одну стену занимал низкий длинный книжный шкаф. Судя по корешкам, большинство книг составляли детектив­ные романы. В углу комнаты сверкал экран телевизора. Над роялем висел двухметровой ширины пейзаж, изображаю­щий старинный замок среди скал, на фоне пасмурного неба.

— Располагайся, Ян. Чувствуй себя как дома. Кэрол сей­час выйдет, она была в городе, теперь чистит перышки. Мо­жет быть, ты снимешь пиджак? Здесь жарковато… Нет? — Он придвинул Шелю сигареты и спички. — Что ты делал весь день? Не скучал?

— Нисколько. Напротив, я интересно провел время. Но об этом потом. Расскажи сначала, как прошло твое дело в суде.

— Неважно. Под конец мы сцепились с защитником и швыряли друг в друга параграфами до тех пор, пока судья не отложил слушание дела. Я вернулся домой раньше, чем предполагал.

Джонсон поднял голову. Радостное выражение лица сме­нилось натянутой улыбкой.

— Вот и Кэрол.

Шель встал и с любопытством обернулся.

Жена Джонсона была на редкость красивой женщиной. Зеленое шерстяное платье изящно облегало ее фигуру, под­черкивая стройные бедра. Густые черные локоны окаймляли лицо, синие глаза искрились.

— Ян Шель из Польши. Моя жена Кэрол, — познакомил их Джонсон.

Кэрол, приветливо улыбаясь, протянула свою красивую, маленькую руку. Шель, вспомнив рассказ Джонсона, не мог в душе не признать, что внешность Кэрол, несомненно, при­влекает мужчин. Когда они сели, Джонсон сказал:

— Я вас на минутку оставлю и принесу что-нибудь выпить перед ужином. Тебе шерри, Кэрол, да? А что те­бе, Ян?

— Все равно, Пол. Можно что-нибудь холодное.

— Сейчас. — Выходя из комнаты, он включил телевизор. Кэрол уселась поудобнее, закинув ногу на ногу.

— Вы с Полом давно знакомы?— спросила она.

— Порядком. Мы встретились при обстоятельствах, при­давших нашему знакомству особенное значение.

— Да, Пол рассказывал. — Кэрол с любопытством рас­сматривала гостя. — Вы приехали из Польши?

— Да. Я поляк.

— Немцы не питают к вам особенной симпатии.

— Я думаю, что вы тоже… — Шель смутился и не дого­ворил.

— Немка? О нет! Я родилась и выросла в Швейцарии. Джонсон вернулся с подносом, на котором стояли полные рюмки. Он молча поставил его на стол и принялся нала­живать телевизор.

— Интересно, узнал ли ты Гроссвизен? — спросил он, крутя ручку изображения. — Городок разросся, на месте прежних развалин опять стоят дома, построено много новых кварталов.

— А мне он на расстоянии представлялся гораздо боль­ше. Мне бы хотелось, если позволит время, осмотреть место, где был наш подвал. Там ничего не построили?

— Нет, разбили парк. Ни один из прежних владельцев не объявился, и все те земельные участки перешли в собст­венность государства.

На экране появился оркестр. Играли увертюру к «Кали­фу из Багдада». Джонсон вернулся к столу.

— Давайте выпьем, — предложил он. — Бутылка охлаж­далась три часа.

Они подняли рюмки. Джонсон кивнул на ящичек с си­гаретами:

— Слева тут американские, справа английские.

Шель закурил и обратился к Кэрол:

— Вы не будете возражать, если мы с вашим мужем немного побеседуем о прошлом? Мы затронули утром неко­торые вопросы, но не успели обсудить их до конца.

— Я охотно буду в единственном числе изображать ауди­торию, если вы мне обещаете, что потом мы поговорим на более приятные темы.

— Для Кэрол, — заметил Джонсон, — далекое прошлое всегда ассоциируется с бомбами, трупами и кровопролитием.

— Перестань, ты просто невыносим, — рассердилась Кэрол.

— Я обещаю свести к минимуму разговор о военных пе­реживаниях, — поспешил заверить Шель. — Это теперь уже не так существенно. Меня привело в Гроссвизен другое. Ви­дите ли, нас было трое тогда…

— Кэрол не знала Леона, — перебил его Джонсон.

— А об этом стоит жалеть? — она повернулась к Шелю.

— Вряд ли. Он был мрачным человеком.

— Ох! — Кэрол закинула руки за голову.

— Скажи мне, Пол, — начал Шель, — случилось ли после моего отъезда из Гроссвизена что-нибудь имеющее от­ношение к подвалу?

— Мне непонятен твой вопрос. Что могло случиться?

— Как только мы выбрались оттуда, рухнул потолок, за­сыпав крыльцо и подвал. Неужели никто так и не пытался достать оставшиеся там ящики, чемоданы и прочее?

Джонсон задумался и, помолчав, сказал:

— Действительно, какие-то неизвестные люди отрыли под­вал и частично разграбили его. Лишь намного позже был из­дан приказ обыскать все развалины, достать оттуда ценные вещи, а также, — он покосился на жену, — установить лич­ность убитых. А потом все развалины сровняли с землей в буквальном смысле слова.

— А сам ты никогда не пытался выяснить, что было в тех чемоданах и ящиках, которые мы тогда привезли?

— Ян! Неужто ты воображаешь, что я буду лазить с кир­кой или лопатой, чтобы отрыть несколько помятых банок ту­шенки?.. Что могло быть в тех ящиках, кроме продовольствия, украденного с лагерного склада? Но я могу сообщить тебе одну любопытную подробность, которую узнал совершенно случайно: заключенные, грузившие тогда эти ящики и чемо­даны, в том числе ты, Леон и я, должны были быть уничто­жены сразу же по возвращении в лагерь.

— Почему?

— Неужели ты не догадываешься? Братья Шурике гото­вили себе уютное и безопасное гнездышко и не могли допус­тить, чтобы их тайну знали трое заключенных.

— А охрана? Сопровождающие?

— Это были доверенные эсэсовцы. Впрочем, неизвестно, какова была бы их судьба. Понимаешь, нам чертовски по­везло! Если б не эта меткая, своевременно брошенная бомба…

— Ты был бы еще одной «несчастной жертвой кровавой войны», — докончила Кэрол, зевнув.

Шель смущенно улыбнулся.

— А вы, Кэрол? Что вы делали в то время?

— Вас это действительно интересует? Я училась в пятом классе средней школы в Ури.

— Как-то трудно представить вас с двумя косичками, портфелем и пеналом. Но давайте вернемся к нашим вос­поминаниям.

Кэрол сделала недовольную гримасу.

— Что стало с братьями Шурике? — спросил Шель.

— Уехали в Испанию. У них, как оказалось, был до­вольно крупный счет в одном из мадридских банков.

— Дальновидные деятели.

— Да. Крейслейтера Шурике уже нет в живых, два го­да назад он скончался в Барселоне от инфаркта. Зато его брат спокойно доживает свой век. Увы, у нас нет приманки, чтобы вытащить его оттуда. Мы преследуем этих негодяев всюду, где только можно, но многим все же удалось уйти от наказания.

— Значит, подвал не содержал никакой «мрачной» тайны?

— Насколько мне известно — нет. А почему ты спраши­ваешь?

— У меня была сегодня любопытная, но довольно не­приятная встреча с неким Лютце.

— Это позор Гроссвизена, — сказала Кэрол. — Выпьем за его здоровье! — Она встала, поправила платье. — Бесе­дуйте, не буду вам мешать. Пойду приготовлю поесть, вы, наверное, проголодались? — и вышла, не дожидаясь отве­та, напевая мелодию, которую в тот момент передавали.

Шель искоса посмотрел ей вслед. Джонсон заметил его взгляд и нахмурился.

— Встреча с Лютце не могла быть приятной, но объясни, пожалуйста, что в ней было любопытного? — спросил он то­ропливо.

— Лютце был хорошо знаком с Леоном, не так ли?

— Они встречались, но что их связывало, одному богу известно, — Джонсон пожал плечами. — Между ними не бы­ло ничего общего. Один — запойный пьяница, все помыслы которого сосредоточены на том, как добыть деньги на бу­тылку шнапса. Другой — психопат и, кстати сказать, трез­венник.

— И все же Лютце пользовался доверием Леона? Джонсон кивнул:

— По-видимому, да.

— Лютце во время нашей встречи был очень пьян, и по­этому беседу трудно назвать полноценной. Но в его невнят­ном лепете меня поразила одна фраза. Он сказал: «Леон оставил чемодан, чемодан из подвала». Увы, больше мне ни­чего не удалось выведать. Я отвел его в блиндаж. Там у него начался тяжелый приступ белой горячки, и он, должно быть, лежит в беспамятстве до сих пор. Что могли значить его слова, Пол?

— Это в самом деле любопытно! — Американец смотрел на экран телевизора. — Любопытно! Неужели Леон раско­пал что-нибудь? Но подвалов много. А у нас это слово сра­зу ассоциируется с «нашим» подвалом.

— Ведь Леон был одним из нас.

— Ей-богу, не понимаю, в чем дело. Надо бы посмот­реть, нет ли там в блиндаже этого чемодана.

— По-моему, если он вообще и существует, то в блин­даже его нет.

— А где же он может быть?

— Не знаю. Я думал не об этом, а о содержимом че­модана и о том, не имеет ли оно отношения к смерти Леона.

— Предполагать, что Леон узнал что-то важное и затем покончил с собой, нелогично.

— Ты прав, Пол. Его странное самоубийство опровергает все возможные предположения. Нужно непременно получить от Лютце чемодан, только он может пролить свет на это дело.

— У тебя есть какой-нибудь план?

— Я оставил Лютце записку о том, что хочу с ним по­говорить. Моя фамилия ему известна. Леон, должно быть, рассказывал обо мне. Я пойду к нему…

В дверях появилась Кэрол.

— Вы еще не кончили? Тогда беседуйте и закусывайте одновременно, — она сняла с подноса тарелки с хлебом, ветчиной, холодным мясом и разными аппетитными закус­ками.

Шель извинился и вышел в ванную. Оттуда он слышал, как Кэрол возится на кухне. Из комнаты донесся голос Джонсона. «Он что, говорит сам с собой?» — подумал Шель.

Когда он вернулся в комнату, американец затягивал што­ру на окне.

— Садись, Ян, — пригласил он, — и отведай наших ла­комств.

— Да, да, прямо из банок, — добавила Кэрол, входя.

Мужчины, поглощенные своими мыслями, ели быстро и нетерпеливо. Однако, раскупорив бутылку вина, они повесе­лели. Кэрол начала убирать со стола.

— Я вам разрешаю беседовать еще четверть часа, — ска­зала она. — Через двадцать минут играет оркестр Карло Боландера. А так как мой муж не танцует, то я назначаю вас своим партнером, герр Шель… Знаю, знаю! — засмея­лась она, видя смущенное лицо Шеля. — «Я плохой танцор», ведь вы это хотели сказать? Ничего. Берусь вас на­учить. Бесплатно! — Выходя из комнаты с грудой тарелок, Кэрол добавила повелительным тоном: — Итак, беседуйте! Раз, два, три!

Джонсон принужденно улыбнулся.

— Что ж, воспользуемся предоставленной нам четвертью часа, — сказал Шель. — У тебя найдется немного времени завтра утром?

— Чтобы пойти к Лютце?

— Да.

— Разумеется, я пойду с тобой. Это дело начинает мне казаться интересным.

— Прекрасно. Слушай дальше. Я посетил сегодня также доктора Менке.

— А его-то зачем?

— Мне хотелось узнать побольше о Леоне.

— И что же достопочтенный доктор Менке?

— Что он за человек, Пол?

— Старый чудак, принявший театральную позу патриар­ха. И вместе с тем опытный, преуспевающий врач.

— Гм, он прочел мне краткую лекцию о болезни Леона; говорил толково, сжато и с большой уверенностью, но…

— Но что?

— Его глаза… Впрочем, это неважно… — Шель погасил окурок и взглянул в сосредоточенное лицо хозяина дома. — Я отрекомендовался как Ян Шель из Польши. Рассказал, что был другом Леона Траубе и что ты можешь подтвердить мои слова. Но меня насторожило одно. Во время нашей бе­седы Менке спросил, руководствуюсь ли я интуицией. Я ска­зал, что обладаю шестым чувством, на что он саркастически заметил, что для моей профессии это необходимо. Понима­ешь, Пол? Доктору Менке, которого я вижу впервые в жиз­ни, известна моя профессия!

— Ты не спросил, откуда?..

— Конечно, нет.

— Странно, очень странно. — Джонсон задумался, но тут же хлопнул себя рукой по лбу. — Ты знаешь, Леон мог ему рассказать, что ждет твоего приезда, и упомя­нуть попутно, чем ты занимаешься. Ведь Лютце тоже знал о тебе.

— Верно, — согласился Шель. — Пожалуй, это объясне­ние. Но если он слышал обо мне раньше, то зачем ему бы­ло спрашивать, кто в Гроссвизене знает меня?

— О, Менке — старый позер и формалист!

— И еще одно…

— Что именно?

— В саду у доктора меня встретил странный тип…

— Знаю, это Гюнтер. Садовник, шофер и вообще правая рука старика.

— Грубиян. Он держал себя со мной возмутительно.

— Это меня не удивляет. К доктору почти ежедневно по­ступают жалобы на него.

— Почему же он его не уволит?

— Их что-то связывает, но подробностей я не знаю. Гюнтер беззаветно предан старику.

— А разве Менке…

— Не сплетничайте, друзья мои, — сказала Кэрол, вхо­дя в комнату. — Какое преступление совершил этот седо­власый клоун?

Шель повернулся к ней. Она остановилась, чувствуя на себе его восхищенный взгляд. Воцарилось неловкое молча­ние. Джонсон сидел с угрюмым видом, вокруг рта у него обозначились гневные складки.

— Мы говорили о докторе Менке, — начал Шель, чтобы хоть что-нибудь сказать и разрядить атмосферу.

— Да, я слышала. В Гроссвизене его называют дедом Морозом с рыбьими глазами.

— Очень метко!

— Он уговаривал меня участвовать вместе с ним в свя­точном представлении — в костюме черта…

— Идеальная роль для тебя, — буркнул Джонсон.— Могу тебе одолжить рога.

— Успокойся, старина! Я это выдумала, чтобы отвлечь вас от вашего подвала.

Она протиснулась между столом и коленями Шеля, положив ему руку на плечо, когда он попытался встать.

— Господин помощник прокурора, — обратилась она к мужу. — Вы забываете о своих обязанностях. Рюмки не налиты.

Джонсон поднялся.

— Что ты будешь пить: бенедиктин, шерри-бренди или смирновскую водку?

— Мне принеси шерри, милый! — попросила Кэрол. Когда муж вышел из комнаты, она кокетливо взглянула на гостя.

— После скольких рюмок вас удается расшевелить?

— Смотря когда. Я выпиваю редко, но голова у меня крепкая. Да и не знаю, следует ли мне особенно «расшеве­ливаться».

— Вы что, боитесь? — она лукаво подмигнула ему. Шель почувствовал себя неловко. Ему не хотелось стать причиной супружеской ссоры. К счастью, вернулся. Джонсон. Ставя на стол бутылки и рюмки, он спросил:

— Тебе с водой или со льдом?

— Если можно, чистую.

— Ну да, — заметила Кэрол. — Вы, поляки, не разбав­ляете водку.

Диктор объявил:

— Сейчас перед телезрителями выступит знаменитый ор­кестр Карло Боландера.

— За здоровье деда Мороза! — сказала Кэрол, раздав рюмки.

Комната наполнилась звуками ритмичной танцевальной мелодии. Вино было замечательное, и по всему телу Шеля растекалось приятное тепло. Кэрол бросила ему призывный взгляд. Темпераментные звуки оркестра действовали возбуж­дающе. В комнате становилось все жарче…

* * *

Шель лежал в постели в темной комнате на Эйхенштрассе. Сквозь открытое окно врывался прохладный ветерок и шевелил полинявшую занавеску.

Впечатления минувшего дня не давали ему уснуть. В памя­ти, как в калейдоскопе, одни за другими, возникали и исче­зали картины и ощущения, толпились обрывки мыслей, усту­пая место все новым волнам воспоминаний.

Кэрол! Молодая, красивая, изящная… Они танцевали весь вечер так, словно им никогда не предстояло разлучаться. Только когда смолкли звуки последнего танго, они неохотно вернулись к столу.

Шель глубоко вдохнул воздух. Его огорчало, что он рас­строил Джонсона своим поведением. Пол много пил, стано­вился все угрюмее и, наконец, погрузился в упрямое, серди­тое молчание.

Поздно ночью он проводил Шеля. Приятели холодно по­прощались, и американец ушел обиженный и сердитый. «На черта мне сдалось все это: и Гроссвизен, и Пол, и Лютце? — подумал Шель. — Уеду завтра, и все будет кон­чено».

В голове у него зашумело, мысли рассеялись. Очертания мебели расплылись, картина с мельницей превратилась в бесформенное пятно.

Засыпая, Шель опять думал о Кэрол.

Коричневый

фибровый

чемодан

Тихие ночные часы проходили один за другим. Шель ви­дел тяжелые сны и беспокойно ворочался с боку на бок.

Проснулся он усталым и разбитым как раз в тот момент, когда тщетно пытался убежать от большеголового пауко­образного существа с глазами, укрепленными на столбиках. Освобождаясь от ночного кошмара, Шель медленно возвра­щался к действительности. В висках стучало, язык был су­хим и тяжелым.

Он поднялся, когда солнце уже стояло высоко и играло на подоконнике теплыми бликами. Бреясь и одеваясь, он пе­ребирал в памяти события минувшего дня и пытался угадать, что принесет ему предстоящее посещение блиндажа. Прочел ли Лютце записку? И вообще помнит ли он вчерашнюю встречу?

В это время на кухне у фрау Гекль мужчина в синем ко­стюме вертел в руках мятый голубой конверт.

— Вы уверены, что он еще у себя?

— Совершенно. Вернулся поздно ночью и теперь спит. Де­сять минут назад я проходила мимо его комнаты. Там никто даже не шевелился…

— Гм… Отправитель не указан…

— И марки нет. Пришлось заплатить тридцать пфенни­гов почтальону. Надеюсь, он мне вернет?..

— Что он делал вчера?

— Утром ходил к герру Джонсону. Вернулся около часу ночи. Где был и чем занимался, не знаю.

— Проверьте еще раз, не встал ли он. Мне не хочется, чтобы он застал меня здесь.

— Ну ладно, пойду посмотрю, хотя я и без того целый день бегаю вверх и вниз…

Когда фрау Гекль вышла, мужчина подошел к окну и поднес конверт к свету.

— Любопытно, от кого это, — буркнул он. — Приехал вчера, никого почти здесь не знает… — Мужчина всматри­вался в конверт, пытаясь разобрать содержание письма. — Заклеено крепко. Какая-то печатная бумажка… Квитанция… Gepackaufbewahrung,[19] Гроссвизен… Что-то неразборчивое, наверное, дата. Предмет: ein Koffer[20]— медленно расшиф­ровывал он. — Любопытно!

Раздались шаги, и мужчина снова сел на стул.

— Проснулся, — сообщила, входя, фрау Гекль. — Выша­гивает по комнате и что-то болтает на своем языке. Навер­ное, сейчас спустится.

— Тогда разрешите откланяться. Вот письмо. Если поляк принесет днем какой-нибудь багаж — быть может, чемо­дан, — постарайтесь выведать, что в нем находится. Вы пони­маете, никогда не знаешь, что могут выкинуть эти туристы из-за железного занавеса. Нам необходимо быть бдитель­ными…

— Конечно. Вы можете положиться на меня. Я еще не забыла, что мой сын погиб под Варшавой…

Несколько минут спустя внизу появился Шель. Фрау Гекль встретила его в коридоре.

— С добрым утром! — воскликнула она с деланным ра­душием. — Как спали?

— Ничего, спасибо.

— У меня есть для вас кое-что, — она достала из кар­мана передника голубой конверт.

— Для меня? От кого?

— Понятия не имею. Почтальон принес утром. Доплат­ное. Я уплатила, не знаю, нужно ли было это делать, но вы вчера вернулись поздно, и я не рискнула вас разбудить.

— Очень хорошо, спасибо, — он с удивлением посмотрел на конверт: чья-то неумелая рука нацарапала адрес: «Ян Шель, Гроссвизен, Эйхенштрассе, 15». Адреса отправителя не было. — Хорошо, — повторил Шель, — сколько я вам должен?

— Тридцать пфеннигов. Вернете при случае. Надеюсь, там нет плохих известий?

— Думаю, нет. Прочту по дороге. Простите, я спешу на свидание.

— Если вам что-нибудь будет нужно, скажите! — крикну­ла она вдогонку.

— Разумеется!

Выйдя на улицу, Шель разорвал конверт. Внутри лежала небольшая бумажка: багажная квитанция, выданная каме­рой хранения на вокзале. В первый момент Шель ничего не понял. Но тут же вспомнил: Лютце! Лютце вчера говорил о чемодане. И он знал фамилию и адрес Шеля. Но к чему бы­ло посылать квитанцию по почте, если они должны встретиться? Шель взглянул на часы: восемь пятьдесят. До встре­чи с Джонсоном оставалось десять минут. На вокзал не успеть. Впрочем, лучше пойти туда вместе с ним. Неизвестно, что лежит в чемодане, при получении могут возникнуть трудности. Шель внимательно изучил квитанцию. Чемодан сдали на хранение четыре дня назад, то есть сразу же после смерти Леона. Лютце, если это он сдал чемодан, несомненно, получил его от своего друга и не хотел держать у себя. Воз­можно, он кого-нибудь опасался и поэтому отнес его в камеру хранения? Поделился ли Леон своими открытиями с Лютце? Но зачем задавать себе вопросы, на которые не знаешь от­вета?

Шель прибавил шагу. Джонсон ждал в условленном ме­сте у ратуши. Повернувшись спиной к мостовой, он следил за поднимавшимся на крышу трубочистом.

— Здравствуй, Пол. Как самочувствие?

— О, ты уже здесь! — американец кисло улыбнулся.— Ничего. А у тебя?

— С утра голова трещала, но теперь как будто ничего. Надеюсь, твое дурное настроение тоже прошло?

— Настроение?

Шель посмотрел на него в упор.

— Послушай, Пол, мы вчера немного выпили, и мне ка­жется, что ты кое-что видел в искаженном свете.

— Ты имеешь в виду Кэрол и ее явное заигрывание с то­бой? — Джонсон махнул рукой. — Ты с ней танцевал, а я с ней спал, — сказал он грубо. — Но не будем об этом. Мы как, поедем в блиндаж или пойдем пешком?

— Пока что идти туда незачем. Визит можно отменить.

— Почему?

— Ты помнишь мой рассказ о вчерашней встрече с Лют­це? Он упоминал о каком-то чемодане…

— Конечно, ведь за этим мы к нему и идем.

— Сегодня утром я получил письмо. В конверте лежала квитанция камеры хранения. — Он достал бумажку из кар­мана. — На, прочти.

Джонсон посмотрел на квитанцию и нахмурил брови.

— Ну и что ты предполагаешь?

— Думаю, что это тот самый чемодан, который Лютце получил от Леона. Непонятно, почему он сдал его в камеру хранения. Меня интересует также, почему он не дождался утра и не передал мне квитанцию сам.

— Я отнюдь не уверен, что квитанцию прислал тебе Лют­це, — сказал Джонсон.

— А кто же еще? Ведь это он говорил о чемодане!

— Не забудь, что он был пьян.

— Согласен. Но допустим, что у нас квитанция именно на «его» чемодан. То, что он сдал его на хранение, доказы­вает, что он боялся кого-то.

— Или не доверял сам себе?

— Возможно. Но мне почему-то кажется, что есть люди, которым мешает содержимое этого чемодана.

— Я знаю всех видных людей Гроссвизена, — сказал Джонсон, подумав. — Их политическое прошлое, быть мо­жет, не безукоризненно, но все они были мелкими сош­ками.

— Почему именно политическое прошлое? — удивился Шель. — Возможно, дело здесь совсем в другом.

— Например?

— Может быть, это касается какого-нибудь уголовного преступления или шпионской деятельности, а может, Леон сделал ценное изобретение? Но не будем гадать. Поехали по­скорее на вокзал, там узнаем, в чем дело.

— Верно, — согласился американец. — К этому делу нужно отнестись со всей серьезностью. Но я не могу сам ве­сти следствие. Если за этим действительно что-нибудь кроет­ся, нам лучше прибегнуть к помощи полиции. Зайдем ко мне на службу. Это ведь отсюда недалеко. Я позвоню в полицей­ский участок и попрошу прислать сопровождающего. Со­гласен?

Они пришли в суд, и Джонсон ввел Шеля в кабинет про­курора.

— Старика нет на месте, — объяснил он.— Уехал в Ган­новер и вернется только к вечеру. Располагайся.

Он придвинул телефон, снял трубку и набрал номер.

— Алло? Говорит Джонсон из прокуратуры. Соедините меня с инспектором Грубером.

Шель рассматривал статуэтку Фемиды на книжном шкафу.

— Здравствуйте, инспектор! Мне нужна ваша помощь в одном запутанном деле… Нет, по телефону я вам не могу всего объяснить… Расскажу вкратце. В Гроссвизене появил­ся какой-то таинственный чемодан. Сейчас он находится в ка­мере хранения на вокзале. Есть предположение, что его со­держимое представляет большой интерес. У меня в руках ба­гажная квитанция… Она к нам попала случайно, и мы бы хо­тели немедленно отправиться на вокзал и ознакомиться с содержимым чемодана. Так как это дело не входит в мою компетенцию, прошу вас прислать сопровождающего… Я у себя в суде… Да, мы подождем… Кто? Мой приятель Ян Шель из Польши… Вчера приехал… Хорошо, до скорого сви­дания.— Джонсон положил трубку.

— Они приедут?

— Да, инспектор Грубер будет здесь через несколько минут, и мы вместе поедем на вокзал. — Они закурили. Джонсон играл спичечной коробкой. — Ты знаешь, — ска­зал он после минутного молчания, — я думаю о том, как плохо я, в сущности, знал Леона. Он был очень скрытен. По­хоже, что он родился с комплексами и пронес их сквозь все свое печальное детство и сквозь войну. Типичный неудачник, вечно всем недовольный. Лагерь и другие тяжелые пережи­вания сделали его еще впечатлительнее… Я пытаюсь найти в прошлом Леона, в его образе жизни хоть что-нибудь, что могло бы соответствовать твоим предположениям.

— Возможно, это дело связано с его сотрудниками по ра­боте?

— Он работал в нескольких местах, дольше всего — в городской управе. Считался честным и добросовестным работником, но как-то не сумел нигде удержаться. Право же, я не знаю, в каком направлении строить догадки.

— Чемодан из подвала, — буркнул Шель, — письмо с просьбой о срочной помощи, внезапное самоубийство… Я упомянул вчера о неплотно закрытой двери в комнату Ле­она, но считал эти подозрения слишком смутными, чтобы ос­танавливать на них твое внимание.

— А что ты думаешь сегодня?

— Известно, что большинство самоубийц кончает с собой в изолированных местах. Готовясь в свой последний путь, Леон, несомненно, запер дверь. И все-таки с утра она была открытой.

— Ну и?..

— Думаю, что кто-то пробрался в комнату к покойному и что-то оттуда унес.

— Предположим, что так оно и было, — сказал Джон­сон. — Но откуда человек, не сумевший запереть за собой дверь, знал, что Леон Траубе покончит с собой именно в эту ночь?

— Ты прав, — согласился Шель. — Я сейчас подумал, что в чемодане могли находиться предметы, представлявшие ценность именно для Леона, — какие-нибудь сувениры, па­мятные вещи. Но какую роль играет Лютце во всем этом? Почему он ведет себя так странно?

— Возможно, он послал багажную квитанцию по почте, потому что не хотел с тобой встречаться…

В дверь постучали.

— Герр Штайнер пришел, — доложила секретарша.

— Мне некогда, Эльза.

— Он настаивает. Говорит, у него к вам срочное дело.

— Я могу подождать в приемной, — предложил Шель.

— Ладно, — нехотя согласился Джонсон.— Зови его, Эльза.

Проводив посетителя в кабинет, секретарша обратилась к Шелю: