А что, если бы

Барри С. Страусc Темные века, ставшие светлее. Последствия двух поражений

Раннее средневековье в Европе отмечено двумя событиями, которые существенно изменили бы мир, обернись каждое из них по-иному. Речь идет о падении Западной Римской Империи и волне мусульманских завоеваний. Если бы Рим сохранил господство над Европой или же эта власть перешла бы к победоносной мусульманской империи, Европа не оказалась бы ввергнутой в хаос Темных веков (500—1000 гг. н. э.). Безусловно, в конечном итоге даже хаос способен принести дивиденды. Некоторые утверждают, что Темные века посеяли семена грядущей западной свободы, а иные и вовсе отрицают наличие в них чего-либо темного. Но, как бы то ни было, порядок и стабильность, какие всегда утверждает империя, в эту эпоху отсутствовали. А судьбы империй — будь то римская или мусульманская — определили результаты сражений, которые могли бы быть и иными.

Вне всякого сомнения, возвышение и падение империй — процесс длительный. Но самые тяжелые двери висят на маленьких дверных петлях, и в обоих рассматриваемых случаях (Адрианополь, 9 авг. 378 г. и Пуатье, октябрь 732 г.[106]) эти петли повернулись. Разгромив под Адрианополем римскую армию и убив императора, германский народ вестготов положил начало столетию агонии империи, завершившемуся ее гибелью. Но для того, чтобы все сложилось иначе, было бы достаточно самой малости. Прояви командующий чуть больше терпения, появись у солдат возможность как следует отдохнуть перед боем, переменись погода... Любой из этих факторов мог оказаться для империи спасительным.

При Пуатье франки разбили мусульманское войско. Сама битва уступала по размаху Адрианопольскому сражению, но ее психологические и политические последствия оказались не менее весомыми. Во-первых, был положен конец доселе беспрепятственному расширению исламских владений. Во-вторых, победа Карла Мартелла стала оправданием для смены династии и перехода верховной власти в руки его потомков. Внук Мартелла, вошедший в историю как Карл Великий (758—814 гг.), управлял огромным государством. В рамках этого государства определились основные черты будущей Европы в широчайшем диапазоне. Были очерчены границы будущих Франции и Германии, возникла система вассалитета, появились епархиальные школы, ставшие предтечами университетов. Однако, если бы арабский военачальник не сложил голову при Пуатье, франки, возможно, потерпели бы поражение. В этом случае новая династия, создавшая великую франкскую державу, не пришла бы к власти, а место империи Карла Великого заняла бы мусульманская Франция, или даже мусульманская Европа.

Средиземное море, ставшее исламским озером

Современные историки уже не считают, что в раннем средневековье вся Европа севернее Испании прозябала во тьме невежества. Там, где исследователи прошлого видели лишь гибель римской цивилизации под натиском варваров, нынешняя медиевистика склонна видеть политическую и культурную преемственность романо-германских королевств по отношению к империи. Там, где не видели ничего, кроме горя и бедности, отмечают укрепление слоя свободных земледельцев и сохранение торговых связей. А вместо сетований по поводу упадка культуры говорят о новом взлете, проявившем себя в разных областях. В это время были созданы кельтские манускрипты и образец германской эпической поэзии «Беовульф», появился новаторский по своей сути монашеский орден Св. Бенедикта. Иными словами, многие ученые уже не задаются вопросом, можно ли было избежать Темных веков, поскольку полагают, что избегать их не следовало. Правда, даже самая оптимистичная интерпретация периода V —X вв. не может полностью отрицать, что Западная Европа все же переживала нечто вроде затмения.

В 350 г. единственная держава — Римская империя — властвовала над большей частью Ближнего Востока и северной Африки, а также над землями, где ныне располагаются Англия, Франция, Бельгия, Нидерланды, Испания, Италия, Швейцария и Западная Германия. Но уже вскоре империя затрещала по швам под яростными ударами варваров. Восточная ее часть, Византия, просуществовала еще около тысячи лет и пала лишь в 1453 г. с захватом турками Константинополя. Но что касается запада, то к 476 г., когда был низложен последний император, Римская держава уже на протяжении жизни целого поколения являлась немногим более, чем юридической фикцией. Она разлагалась и неуклонно шла к гибели. Римские владения опустошались нескончаемыми вторжениями, города подвергались разграблению. Дважды, в 410 и 455 гг., был захвачен и разорен сам Рим. Римские воины гибли в сражениях, женщины становились добычей завоевателей. Центральная власть, формально еще продолжавшая существовать, не могла помешать варварским племенам селиться на римских землях и основывать фактически независимые королевства. Население уменьшилось настолько, что, согласно словам папы Геласия (492 — 496 гг.): «Эмилия, Тоскана и другие провинции Италии почти обезлюдели». Если здесь и наличествует некоторое преувеличение, то действительный масштаб упадка можно проследить на примере города Рима. Во времена Христа в Риме проживал миллион человек[107], а к X в. н. э. осталось лишь двадцать пять тысяч. Для сравнения: в том же X в. население Кордовы, столицы мусульманской Испании, составляло около ста тысяч человек, а Севильи — около шестидесяти. Иными словами, распад империи на мелкие государства повлек за собой бесчисленные войны и несомненный упадок городов.

Если бы Римская империя устояла или смогла бы объединиться и возродиться после распада, это избавило бы Европу от анархии, насилия и несчетных невзгод. Вот почему битвы при Адрианополе и Пуатье имели такое значение для будущего. А ведь обе они, при условии лишь некоторого изменения обстоятельств, могли завершиться по-иному. Давайте поочередно рассмотрим эти возможности.

На протяжении долгих веков своего существования Римскому государству не раз приходилось сталкиваться с опасностью, исходившей от воинственных соседей. В IV веке Рим испытал двойной натиск — с востока, со стороны находившейся на подъеме Персии, и с севера, откуда наступали различные германские племена. Дабы сделать управление громоздкой империей более оперативным, ее поделили надвое. Один император имел резиденцию в Константинополе, столицей другой части государства продолжал считаться Рим, хотя фактически ею стал Милан[108], находившийся ближе к зоне боевых действий.

В начале IV в. севернее Дуная, на территории бывшей римской провинции Дакия (нынешняя Румыния), обосновался германский народ вестготы. Спустя полвека на них обрушились другие германские племена, бежавшие от свирепых кочевников гуннов, вышедших из центральной Азии. В 376 г. н. э. доведенные до отчаяния вестготы обратились к властям Константинополя с просьбой позволить им переправиться через Дунай и поселиться на территории римской Фракии. Если придерживаться реалистичных оценок, гутов, вместе с женщинами и детьми, насчитывалось около двухсот тысяч. Таким образом, предстояло массовое переселение на римскую территорию народа, повергавшего римлян в трепет. Однако восточный император Валент (364 — 378 гг.) согласился на это, причем, разумеется, вовсе не из гуманистических побуждений.

Высоко ценивший достоинства готских воинов (в его армии имелись наемные готские отряды), император рассчитывал использовать их для защиты своей державы. Задача борьбы с Персией требовала от Рима существенного увеличения воинского контингента. Кроме того, Валент знал, что готские переселенцы доставят в империю немалые богатства, за счет которых смогут основательно поживиться (если и вовсе не приберут к рукам) римские чиновники. Массовая коррупция представляла собой печальную повседневную реальность поздней империи.

Император потребовал, чтобы переселенцы, перейдя Дунай, разоружились, и получил на то согласие их вождей. Ему следовало проявить большую осторожность. Едва переправившись на римский берег, вестготы вступили в конфликт с имперскими чиновниками, состязавшимися друг с другом в изобретении более изощренных -способов обобрать беженцев. Но, к их несчастью, готы сумели дать отпор.

В начале 377 г. они подняли восстание, поддержанное самыми обездоленными группами местного населения — рабами и рабочими с каменоломен. Из-за Дуная к ним на помощь пришло большое конное войско, и римлян принудили к отступлению. «Варвары хлынули на широкие равнины Фракии, подобно диким зверям, бежавшим из клетки», — писал римский историк Аммиан Марцеллин.

Весной 378 г. император Валент собрал войско, насчитывавшее от тридцати до сорока тысяч человек[109], и подготовился к контрнаступлению. Правивший на Западе племянник Валента, Грациан (376 — 383 гг. н. э.), выступил на подмогу родичу из Ректии (в нынешней Швейцарии). Там годом раньше он одержал победу над вторгшимися в его владения другими германскими племенами. К сожалению, Валент, как сказали бы в наше время, «не смог подняться выше уровня своей посредственности». Имея возможность сокрушить загнанного в угол, но никоим образом не побежденного врага, он не воспользовался ею, на свою же беду. Вместо того чтобы дожидаться подхода Грациана, Валент принял решение дать бой немедленно, ибо, как утверждали, не желал ни с кем делить славу победителя. К тому же он легкомысленно положился на донесения разведчиков, оценивших численность вестготов не более чем в десять тысяч. (Истинное число готских воинов нам неведомо, но очевидно, что их было гораздо больше.) 9 августа 378 г. армия Валента подошла к городу Адрианополю и прямо с марша ударила по лагерю готов[110].

Пусть те и являлись варварами, однако их предводитель, Фритигерн, обладал чутьем, позволившим ему выявить слабые места противника ничуть не хуже, чем это удавалось Валенту. Император бросил своих воинов в бой голодными и усталыми, не дав отдохнуть после нелегкого восьмимильного броска по пересеченной местности (в условиях обычной для того времени года жары в 100 градусов по Фаренгейту[111]). Для вестготов, укрывавшихся в своем стане за кольцом повозок, нападение оказалось неожиданным, но хорошо отдохнувшие готские воины сумели организовать оборону. Ловкий кавалерийский маневр привел к тому, что легионеры оказались прижатыми к готским повозкам, после чего начался разгром. «Готские всадники мчались со скоростью ударяющей с небес молнии, сокрушая все на пути своей бешеной скачки», — писал о готской конной атаке Аммиан Марцеллин.

Римляне, подвергшиеся последовательным конным ударам по обоим флангам, сгрудились плотной массой, и тут на них обрушилась готская пехота. По оценкам современников, в бою полегло две трети римского войска, в том числе тридцать пять высших военачальников и, самое страшное, сам император. Адрианопольская катастрофа кажется еще более горестной оттого, что ее вполне можно было избежать. Если бы Валент дождался подкрепления или просто дал своим солдатам отдохнуть перед боем, все могло закончиться по-иному. К тому же не стоит недооценивать и роль простых случайностей. Вестготская конница прибыла на поле боя в последнюю минуту, и задержись всадники в пути подольше, победа варваров стала бы невозможной. Прекрасно понимавший это Фритигерн старался потянуть время, посылая к римлянам парламентеров. Теоретически, римское командование могло согласиться на переговоры, и при благоприятном их исходе вовсе избежать сражения. Но, по некоторым сведениям, войска завязали битву, не дожидаясь приказа. Если так, то судьбу Римской империи, возможно, определила недисциплинированность и несдержанность простых солдат.

Воодушевленные победой, вестготы стали хозяевами положения на Балканах, в то время как Рим, потери которого составили от двадцати до двадцати пяти тысяч человек, испытывал нехватку людских ресурсов. Недаром, по словам Амбросия Миланского, известие об адрианопольской бойне было воспринято как сообщение о «гибели мира». Правда, ни мир, ни даже Рим еще не погибли, но будущее показало, что империя утратила присущую ей ранее способность переживать поражения и восстанавливать былую мощь. Не имея сил для уничтожения готов, Рим был вынужден позволить им обосноваться в пределах империи, отдав земли южнее Дуная (на территории современной Болгарии). На сей раз не шло и речи о разоружении. Формально вестготы находились на службе у империи. В действительности они создали собственное государство, независимое от Рима и нередко соперничавшее с ним. Так, в 390-х гг. вестготы разграбили Балканы и Грецию, а в начале V в. проделали то же самое и с Италией. Апогей несчастий пришелся на 410 г., когда вестготы, ведомые агрессивным и своевольным вождем Аларихом, захватили Рим и подвергли город трехдневному разграблению. Судьба «столицы мира» наглядно продемонстрировала, что ждет распадающуюся на глазах империю.

Но почему же в самом начале, когда Рим еще обладал немалыми военными возможностями, готы были беспрепятственно допущены во владения империи? Во-первых, Рим нуждался в солдатах и римские политики верили, что сумеют приручить варваров. Во-вторых, во всяком случае по мнению Роджера Коллинза, тут сыграли роль и пораженческие настроения. Для многих римлян Адрианополь явился неопровержимым доказательством неспособности империи решить проблему варварского натиска. На протяжении десятилетия с 395 по 405 г. римские войска четырежды вступали в бой с вестготами, четырежды побеждали и каждый раз позволяли врагам и их предводителю Алариху спастись бегством. Варвары собирались с силами и возобновляли боевые действия. Естественно, возникает вопрос, не стал ли Адрианополь для римлян тем же, что и Верден 1916 г. для французов? Не в военном аспекте, ибо битву под Верденом Франция выиграла, но прежде всего в психологическом. Кровопролитное сражение отрицательно сказалось на людских ресурсах и привело к ослаблению боевого духа французов на целое поколение.

Через тридцать лет после Адрианополя вестготы Алариха вторглись в Италию, разграбили Рим и осели в Галлии и Испании. Между тем именно ради защиты Италии Рим отозвал легионы из Британии, практически отдав эту провинцию во власть других варварских племен. К 407 г. Британия отпала от Рима, а на протяжении жизни всего одного поколения независимость обрели и многие земли в Галлии, Испании и Северной Африке. Положение наемных варварских отрядов в империи столь упрочилось, что в 476 г. вождь наемников Одоакр практически беспрепятственно низложил последнего императора Запада Ромула Августула (475 — 476 гг.), чья власть была не более чем фикцией.

Могло ли все сложиться иначе? По мнению Артура Фертилла — да, если бы битва при Адрианополе закончилась с прямо противоположным результатом. Если бы готы были разгромлены, а две трети их войска во главе с Фритигерном погибли. Разумеется, это не. устранило бы опасность, ибо близ рубежей империи хватало варваров, желавших поживиться за счет богатого соседа. Но, во всяком случае, Рим получил бы возможность собраться с силами. Более того, такой исход мог бы придать правящей элите импульс для проведения военных и политических реформ, необходимых для спасения империи. Победный исход сделал бы битву при Адрианополе не римским Верденом, а толчком к обретению уверенности в себе, каким явилось для Англии поражение «Непобедимой Армады».

Но что, если бы Римская империя уцелела[112]? Что если бы она оправилась от кризиса 376 — 476 гг., как оправилась ранее от кризиса 188 — 284 гг.? Подобно Китаю, Рим продолжал бы быть могущественной державой, властвующей над огромной территорией. Объединив ресурсы, Византия и Западная Европа, возможно, смогли бы победить в VII в. мусульман и превратить Средиземное море во внутреннее христианское озеро. Славянам и германцам пришлось бы довольствоваться своими исконными владениями за Дунаем и Рейном, хотя не исключено, что власть Рима распространилась бы и туда. Вне всякого сомнения, не обошлось бы без периодов упадка и опустошительных вторжений, какие испытывал, например, Китай. Но каждый раз империя восставала бы из пепла, а быть может, смогла бы и расширить свои пределы, раскинувшись от Месопотамии до Марокко, от Британии до Эльбы, Вислы и — кто знает? — даже до Днепра.

Европа, говорящая на латыни[113], управляемая из единого центра в Италии, безусловно, являлась бы более стабильным и упорядоченным сообществом по сравнению с королевствами необразованных и драчливых варваров, возникшими на развалинах Западной Империи. Стоявший во главе этой державы император обладал бы безграничной властью и был бы окружен не меньшим почитанием, нежели «Сын Неба» в Китае. Зато в таком государстве не нашлось бы места ни феодализму, ни рыцарству, ни Великой Хартии Вольностей, ни представлению о праве народа на восстание и, само собой, никаким парламентам.

Римский мир был бы христианским, но само христианство, вполне возможно, отличалось бы от такового в нашем нынешнем понимании. Рим остался бы центром католической, то есть всемирной, церкви. Но папа (будь в этом случае у римского епископа столь высокий титул) пребывал бы в такой же зависимости от «Защитника Веры», то есть императора, в какой находился от государя Византии патриарх Константинопольский. Никакой папа не смог бы заставить римского императора стоять на коленях в снегу у его ворот, к чему в 1078 г. в Каноссе папа Григорий VII принудил германского монарха Генриха IV. История обошлась бы без борьбы духовной и светской власти, без возникновения папского государства и без протестантской Реформации. Даже доведись Мартину Лютеру все же написать свои «Девяносто пять тезисов», он написал бы их на родном латинском языке и произнес бы на исполнительном заседании церковного совета. И если бы это событие не позабавило императора, проповедник был бы брошен на съедение львам. Властители Рима не отличались терпимостью к инакомыслию.

Разумеется, эпоха Возрождения не настала бы никогда, ибо необходимость в возрождении классической культуры возникла в результате гибели последней в период раннего средневековья. Остается вопросом, что побудило бы Колумба отплыть из Испании через Атлантику (ведь тогда отсутствовал бы исследовательский и коммерческий дух Возрождения). В любом случае ясно: в новой Римской империи принцип личной свободы за океаном был бы отнюдь не в такой чести, как в колониях Англии. Управляемые проконсулом Нового Рима (возможно, нынешнего Нью-Орлеана), Соединенные Провинции Америки являли бы собой воплощение провозглашенного Цицероном идеала Otium cum dignitate, то есть «мир с почтением к иерархии»[114]. Безжалостные к врагам, но никогда не бывшие расистами, римляне, возможно, отнеслись бы к индейцам так же, как и испанцы, жестокость и миссионерский пыл которых соседствовали с поразительной терпимостью к смешанным бракам.

Подобно своей метрополии, СПА стали бы не демократическим, а олигархическим государством. По правде сказать, действительные американские «отцы-основатели» питали немалое уважение к Риму, но находили чистую демократию опасной. Разрабатывая принципы государственного управления, они в известной степени следовали римскому образцу. Но это был скорее образец Римской республики, нежели централизованной монархии имперского периода. Американская конституция содержит Билль о Правах, культура базируется на идее революции во имя свободы, а американское общество ценит равенство, хотя на практике может обеспечить его далеко не всегда. Будь Америка Новым Римом, неравенство, существующее в ней и сейчас, принималось бы как нечто само собой разумеющееся, не требующее изменений. Судебная система не знала бы таких понятий, как гарантии против самооговора или habeas corpus, и у нее не было бы причин отменять процветавшую в Новом Свете прибыльную рабовладельческую систему. В Новом Риме хватило бы и хлеба, и зрелищ, но его жители не стали бы свободными гражданами, выражающими свою волю на форуме.

* * *

Изложенное выше дает основание предположить, что Рим смог бы устоять и против мусульманской экспансии, потрясшей Старый Свет в раннем Средневековье. Первый удар воителей ислама пришелся по уцелевшему Византийскому, то есть Восточно-Римскому, государству. Хотя арабы изгнали византийцев из Леванта и других восточных провинций, на Балканах те сумели перегруппироваться и местами даже перейти в наступление. Возможно, это не так уж удивительно, ведь византийцы называли себя римлянами и в известном смысле оставались ими. Унаследовав тысячелетний военно-политический опыт, они сумели в критический момент пустить его в ход. Сохранись империя и на Западе, существовала бы возможность совместными усилиями отбросить мусульман, оставив Средиземноморье и всю Европу Риму. Но на деле все произошло иначе.

В военной истории не так уж много примеров столь стремительной и успешной экспансии, как расширение исламских владений. После смерти Мухаммеда (632 г.) армии ислама в течение жизни одного поколения выбили византийцев с Ближнего Востока и угрожали самому Константинополю. В 711 г., после завоевания Египта и Северной Африки, мусульмане переправились через Гибралтарский пролив в Испанию. Там они обрушились на христианское королевство, основанное потомками тех самых вестготов, которые разгромили римлян при Адрианополе. Вестготы были разбиты, их король Родерих погиб. Менее чем за десятилетие под власть завоевателей попала большая часть Иберийского полуострова, получившего арабское имя Аль-Андалус. В 720 г. арабы перевалили через Пиренеи и вторглись в так называемую Септиманию, которая находилась на территории нынешнего Лангедока и являлась частью еще существовавшего в Галлии вестготского государства. Перед завоевателями открывался путь в «Великую Землю» (этим не вполне конкретным географическим названием арабы обозначали не только Галлию, но и всю Европу). Иные апологеты ислама уже представляли себе победный марш к Константинополю и нападение на столицу Восточной империи с запада[115].

В руках мусульман оказался важный в стратегическом отношении, основанный римлянами, город Нарбонн. Но в 721 г. под Тулузой арабы потерпели поражение. Они лишились своего вождя, правителя Аль-Андалус, Ас-Шаха-ибн-Малика, и не обратились в беспорядочное бегство лишь благодаря полководцу Абд-ар-Рахману. Он сумел прекратить панику, восстановить дисциплину и отвел остатки разбитой армии в Нарбонн. Вскоре арабы возобновили военные действия, постепенно прибирая к рукам земли к востоку от Роны и нападая на города от Бордо до Лиона. К началу 30-х гг. во всех важнейших городах Французского Средиземноморского побережья между Пиренеями и Роной стояли мусульманские гарнизоны. А около 730 г. к власти пришел Абд-ар-Рахман, спасший положение при Тулузе. Щедрость, самообладание и воинская отвага снискали ему популярность, но и враги у него нашлись по обе стороны Пиренеев.

Для раннего Средневековья сильная центральная власть являлась не правилом, а исключением. Это относилось и к Аль-Андалус, где арабская знать соперничала с недавно обращенными в ислам берберами, уроженцами Северной Африки. Берберы составляли основу войск, осуществивших вторжение 711 г. и позднейшие завоевания. Новообращенные полагали себя обделенными наградами и добычей, львиная доля которых досталась арабам, присвоившим плоды их побед. В 732 г. берберский вождь Мунуза сумел выкроить для себя крошечное, но занимавшее стратегически важное положение на границе с Галлией, государство. Согласно одному источнику, Мунуза вступил в союз со своим соседом, герцогом Одо Аквитанским. Герцог, хоть и числился христианином, но был как заноза для своего номинального государя, короля франков. Как и Мунуза, Одо добивался полной независимости своих владений. Осуществлению честолюбивых планов того и другого помешал Абд-ар-Рахман. Возглавив поход против Мунузы, закончившийся пленением и казнью последнего, полководец не остановился на достигнутом, а перевалил через горы и вторгся через Гасконь в Аквитанию. Точные размеры его войска нам неизвестны, но оно оказалось достаточно сильным, чтобы разбить Одо близ Бордо, разграбить и сжечь немало христианских крепостей и пленить множество мирных жителей. Некоторые историки исчисляют силы Абд-ар-Рахмана в пятнадцать тысяч воинов, что, вероятно, не так уж далеко от истины.

Развивая успех, мусульмане двинулись от Пуатье на север. Видимо, их привлекли находившиеся неподалеку храм и усыпальница Св. Мартина Турского, национальное святилище франков. Там хранилось немалое богатство, скопившееся из щедрых подношений благочестивых верующих. Тур находился на расстоянии чуть больше двухсот миль от Парижа.

Но дальше мусульмане не прошли. Где-то между Туром и Пуатье, возможно на старой римской дороге близ Муссе, их путь преградило франкское войско под командованием Карла Пипина. Формально этот государственный и военный деятель назывался лишь майордомом, что примерно соответствовало первому министру. Но в действительности именно он, а не король, являлся подлинным правителем государства франков, располагавшегося на территории современной северной Франции и западной Германии. Герцог Одо, не так давно сам воевавший с франками, в отчаянии взывал к Карлу о помощи.

В ту пору франки представляли собой отнюдь не ту грозную силу, какой они слыли при своем первом великом короле Хлодвиге (481—511 гг.), однако правление майордомов Пипинов существенно укрепило пришедшее в упадок государство. Будучи незаконнорожденным, Карл, после смерти своего отца Пипина II (ум. в 714 г.), вынужден был вступить в ожесточенную борьбу за власть. Он изрядно поднаторел в этом и вполне преуспел. Когда Карл привел свое войско к Пуатье, он уже был популярным и опытным полководцем, одержавшим немало побед. А поскольку Абд-ар-Рахман имел такую же репутацию, встреча двух вождей обещала обернуться нешуточным столкновением.

Так оно и вышло, хотя, к сожалению, о деталях нам известно немного. Источники сходятся на том, что сражение состоялось в субботу и в октябре, но называют разные годы — в основном, 732-й, но иногда и 733-й. Подготовка длилась около семи дней: оба войска вели наблюдение за противником, устраивали засады и вылазки, а также маневрировали, стремясь занять более выгодную позицию. Все это наводит на мысль, что силы противоборствующих сторон были приблизительно равны, то есть каждый из полководцев имел под началом приблизительно 15 тысяч бойцов. В обеих армиях имелись как конные, так и пешие отряды. Основную ударную силу франков составляла сражавшаяся плотным строем тяжелая пехота, защищенная стальными доспехами и большими деревянными щитами. Оружием ей служили секиры, копья и мечи. Мусульмане, напротив, славились своей превосходной конницей, а оснащенная на европейский лад тяжелая пехота играла лишь вспомогательную роль. Сохранившееся бедуинское проклятие «будь ты проклят как франк, что надевает броню, ибо боится смерти» подтверждает распространенное представление об арабском воине как прежде всего легковооруженном всаднике.

Наконец разразилась битва. Составитель «Исидоровой Хроники», для которого описываемые события были лишь недавним прошлым, подчеркивает, что первыми в атаку устремились мусульмане, но франки «стояли несокрушимо, подобно каменной стене или массе льда». (По-видимому, подобная стойкость представлялась несвойственной христианским армиям того времени.) Автор «Хроники Фредегара» утверждает, напротив, что первым атаковал Карл, а мусульмане «...падали как скошенные, под его яростным натиском». К счастью, оба источника сходятся в одном: в факте гибели Абд-ар-Рахмана. Вполне возможно, именно это и определило судьбу сражения. «Хроника Фредегара» сообщает, что франки обратили врагов в паническое бегство. Следует учесть, однако, что ее составитель работал под покровительством Хильдебрандта, доводившегося Карлу братом, и вполне мог приукрасить победу. Согласно «Исидоровой Хронике» дело обстояло несколько сложнее. Битва продолжалась до темноты, прервалась на ночь, а когда поутру франки в боевом порядке подошли к мусульманскому стану, оказалось, что противник уже отступил. Если этот рассказ верен, то сами франки вовсе не думали, будто разбили врагов наголову, и полагали тех способными принять бой. Что арабы, возможно, и сделали бы, будь у них предводитель. Но, так или иначе, мусульманское воинство отступило, и Тур был спасен.

Известие о победе при Пуатье (или, как иногда называют это сражение, при Туре) разнеслось столь широко, что о нем упоминает живший на севере Англии англосаксонский книжник Беда Достопочтенный. Позднее, одержавший победу Карл получил прозвание «Мартелл», что значит «Молот». Что касается мусульман, их рати в будущем уже не заходили так далеко на север. Великий историк Эдуард Гиббон видел в битве при Пуатье «событие, изменившее историю всего мира». В своей магистерской диссертации «Упадок и крушение Римской империи» он описывает возможные последствия победы арабов в следующих словах:

Правда, некоторые современные исследователи уже не столь уверены в судьбоносном значении этой битвы. Бытует мнение, что, поскольку Абд-ар-Рахман возглавлял не завоевательный поход, а всего лишь грабительский набег, его победа все равно не привела бы к покорению Европы. В любом случае, развить успех не позволили бы распри между арабами и берберами, обострившиеся в тридцатых—сороковых годах VIII века.

Но если одна трактовка событий 732 г. может быть расценена как преувеличение значимости произошедшего, другую мы вправе счесть его недооценкой. Подобно «Битве за Англию» 1940 г., победа при Пуатье, хоть и не нанесла завоевателю смертельный удар, но охладила его наступательный пыл. Мусульмане провозгласили Абд-ар-Рахмана мучеником за веру, но сами терзались жгучим стыдом от того, что им пришлось оставить врагу награбленную добычу. Набег не удался, и теперь казалось предпочтительным оставаться в надежных крепостях южной Галлии. Но что, если бы на восьмой день маневрирования мусульмане переиграли бы франков и одержали при Пуатье победу? Что если бы в этой схватке вместе со многими своими бойцами пал и сам Карл? Победа вполне могла позволить мусульманам почувствовать себя браконьерами, сунувшимися в заповедник и вдруг выяснившими, что улов там хорош, а охрана пустяшная.

Даже если в начале похода 732 г. мусульмане не замышляли масштабных завоеваний, они едва ли повернули бы домой после разгрома крупного христианского отряда и гибели его предводителя. В конце концов, вторжение в Испанию 711 г. тоже начиналось как набег, но, оказавшись успешным, переросло в завоевательный поход. Нет, став победителями, воины ар-Рахмана наверняка разграбили бы Тур, как они уже это сделали с Пуатье, а быть может, у них возникло бы искушение пойти и дальше, на Орлеан и Париж.

Между тем гибель Карла, так и не удостоившегося прозвания «Мартелл», заставила бы его сыновей вступить в борьбу за право унаследовать власть. Победителю, окажись им хоть Карломан, хоть Пипин Короткий, неизбежно пришлось бы заняться тем же, чем занялся после Пуатье Карл Мартелл, — повести войну с фризами, бургундами, провансальцами и мусульманами. Но решить эту задачу, не будучи осененным славой победителя и не имея в своем распоряжении армии, окрыленной победой, было бы куда труднее. А коли так, то в отличие от Карла его гипотетическому преемнику скорее всего не удалось бы ни отбить у мусульман Авиньон (737 г.), ни нанести им еще одно поражение в болотистой пойме реки Берр (738 г.). Не одержав этих побед, новый правитель едва ли сумел бы вытеснить мусульман из Септимании за Пиренеи, что сделал Пипин в период между 752 и 759 г. Наличие в тылу, в южной Галлии, мусульманских владений не позволило бы наследнику Пипина Карлу Великому совершить походы в Германию и Италию, собственно и сделавшие его великим. (Впрочем, вполне возможно, эта неудачливая династия попросту не продержалась бы у власти так долго.)

Что касается мусульман, то, сохранив владения за Пиренеями, они рано или поздно поддались бы искушению их расширить. Ведь даже после потери в 759 г. Септимании и разорительных вторжений в мусульманскую Испанию Карла Великого и его полководцев (778 и 801 гг.) мусульмане совершали набеги на южную Францию вплоть до 915 г. Логично предположить, что, располагая такими опорными пунктами, как Авиньон и Нарбонн, они не ограничились бы набегами. Мусульманские правители Испании, как это было до Пуатье, повели бы свои армии на завоевание новых земель. Надежда стяжать добычу и славу в «Великой Земле» смогла бы смягчить разногласия между арабами и берберами. Не испытывая страха перед ослабленным королевством франков, захватывая твердыню за твердыней, завоеватели вполне возможно переправились бы через Ла-Манш и, как представлял это Гиббон, водрузили бы знак полумесяца над Оксфордом. В таком случае в IX и X вв. с угрозой вторжений викингов столкнулись бы не герцоги и епископы, а эмиры и имамы, которым, в случае успеха, удалось бы создать на месте Римской империи что-то вроде Европейского халифата.

Какой же могла бы стать мусульманская Западная Европа — Аль-Андалус, государство, простершееся от Гибралтара до Скандинавии и от Ирландии до Вислы, если не дальше? Потеряв статус господствующей религии, христианство сохранилось бы лишь как вера угнетенного меньшинства, с неуклонно уменьшающимся числом приверженцев[116]. Да и те, как это имело место в мусульманской Испании, усвоили бы арабский язык и обычаи. В той же мусульманской Испании лишь успех реконкисты предотвратил массовое обращение населения в ислам[117]. Поэтому нет сомнений, что в условиях политического господства последователей Мухаммеда их религия скоро была бы принята большинством европейцев, как это случилось в Северной Африке и на Ближнем Востоке.

Более того, христианство не распространилось бы за океаном. Если бы в 1492 г. европейские корабли отплыли за Атлантику, то их осенял бы не крест, а полумесяц. Мусульмане в правление Омейядов (632 —750 гг.) держали в руках средиземноморскую морскую торговлю и контролировали Индийский океан до прихода португальцев. В описанных нами условиях они наверняка с энтузиазмом принялись бы осваивать Новый Свет. Коренные жители обеих Америк превратились бы в настоящих европейцев — то есть мусульман! — и ислам сегодня являлся бы единственной мировой религией.

Нельзя забывать и о том, что мусульманская Испания явилась едва ли не самым развитым в культурном отношении государством, возникшим в Европе со времен расцвета Римской империи. X век в Аль-Андалус вошел в историю как период мира и изобилия, роста городов, создания шедевров зодчества, высочайшего взлета искусства, науки и просвещения. В сравнении с испанскими, города северной Европы казались убогими деревеньками, испанские торговцы проникали повсюду, а испанские мусульманские философы знали о наследии классической Греции несравненно больше книжников запада.

Расширение Аль-Андалус на север от Пиренеев могло бы сделать средневековую Европу совсем иной. Ведь куда бы ни ступали мусульманские правители — будь то Северная Африка, Испания или Ближний Восток, — они, подобно Мидасу, обращали в золото все, к чему прикасались. Под их покровительством ширилась торговля, возделывались поля, велись масштабные ирригационные и строительные работы. Правда, в этом изобилии далеко не всем принадлежала равная доля. Мавританское общество являлось не только строго иерархическим, но и рабовладельческим. В том же X в. не только в воинских дружинах мусульманской Испании, но и в среде чиновничества имелось множество рабов, главным образом славянского происхождения. Английское «slave» — раб — происходит от «Slav» — славянин[118]. Город Верден в северной Франции являлся крупнейшим в Европе центром работорговли. Вне всякого сомнения, с покорением Западной Европы арабами этот центр сместился бы на восток, за Эльбу, возможно, к будущему Берлину. Во всяком случае, рабовладение распространилось бы по всей Европе. И со временем, быть может, рабы, как это случилось на Ближнем Востоке, превратились бы там в господ[119].

Но будучи рабовладельческой, исламская Европа отнюдь не была бы отсталой. Едва столкнувшись с утонченной культурой Византии и Ирана, первые арабские завоеватели почувствовали любовь с первого взгляда, и в дальнейшем, куда бы ни ступали победоносные мусульманские войска, они приносили с собой высшие достижения тогдашней цивилизации. Исламская Англия, Франция и Германия покрылись бы не только мечетями и крепостями, но также дворцами, банями, фонтанами и садами. Париж X века, возможно, стал бы второй Кордовой с ремесленными и торговыми кварталами, где звучали бы все языки Старого Света. Его украшали бы великолепные, крытые золотом, дворцы с мраморными колоннами и яркими орнаментальными росписями, выполненными индийскими красками. Будь Аахен столицей не Карла Великого, а резиденцией халифа, в нем появились бы не тяжеловесные толстостенные протороманские церкви, а мечети с воздушными минаретами. Соответствующие изменения коснулись бы и духовной сферы, ибо арабы прославились как покровители просвещения, особенно философии и поэзии. Ученые северной Европы познакомились бы с трудами Платона и Аристотеля еще в десятом веке, а не в двенадцатом, как случилось в действительности. Вместо грубых варварских саг поэты слагали бы изысканные стихи, достойные звучать при Багдадском дворе. Неудивительно, что такой эстет, как Анатоль Франс, оплакивал результат битвы при Пуатье, повлекший за собой упадок культуры и торжество варварства.

На это можно возразить, что варварство восторжествовало лишь на короткий срок. Действительно, в отличие от созданных полудикими германскими завоевателями государств Западной Европы, мусульманский мир усвоил и сохранил многое из наследия великих цивилизаций Ближнего Востока и Средиземноморья. Но в конечном счете Запад оказался продуктивнее в экономическом отношении и сильнее в военном. Историкам не так-то легко понять, почему невежественная христианская Европа поднялась до мирового лидерства, совершив научную и промышленную революции и создав попутно капиталистическую систему, в то время как цивилизованный исламский мир не устоял против западного оружия. Однозначно на этот вопрос ответить трудно, но, скорее всего, успех Европы объясняется западным плюрализмом[120].

Именно потому, что Западная Европа была варварской, она на протяжении всех Средних веков сопротивлялась любым попыткам правящих институтов сосредоточить в своих руках всю полноту власти. Феодальная система (хотя само понятие «феодальный» не очень то вяжется со словом «система») никогда не добивалась полного подчинения отдельно взятого рыцаря его сеньору. Это способствовало становлению индивидуализма как одной из фундаментальных западных ценностей. Баронам так и не удалось подчинить города. Находившееся там у власти олигархическое купечество в погоне за прибылями проявляло не меньше отваги, чем рыцарство на войне. Христианская церковь не преуспела в утверждении своего превосходства над мирскими правителями, и распри между светской и духовной властью были в Средневековье обычным делом. В эпоху Реформации это привело к разрыву между отдельными государствами и церковью, претендовавшей на господство. Культура, развившаяся в Европе, по сравнению с исламской, оказалась более светской, децентрализованной, индивидуалистической и ориентированной на материальную выгоду. Неудивительно, что именно Европа оказалась родиной Ренессанса, Реформации, индустриализации и современной науки, что на столетия обеспечило ей роль мирового лидера.

Ирония истории заключается в том, что это блестящее будущее стало возможным благодаря Темным векам. Европейский халифат после 732 г. или обновленная Западно-Римская империя после 476 г., гарантируя континенту стабильность и процветание, подавляли бы попытки демократизации и каких-либо изменений еще в зародыше. Ни халифат, ни империя не допустили бы разгула неуемной свободы, приведшего в конечном счете Европу к ее возвышению. Темные века стали для Европы подобием болезненной операции, едва не убившей больного, но в конце концов сделавшей его крепче.

К тому же (и возможно, это самое главное) Европе крупно повезло. Обе даты (476 и 732 гг.), быть может, не значили бы для нас ничего, обернись дела по-другому в 1242 году. В том году волна самого страшного нашествия, какое когда-либо знал континент, уже прокатившись по восточной Европе, отхлынула назад. Но если бы не смерть их владыки, завоеватели продолжили бы поход к Атлантике, и весьма сомнительно, чтобы обновленная Римская империя смогла остановить их на этом пути. То же самое относится и к мусульманской Европе, ибо десятилетием позже под ударами тех самых завоевателей пал арабский халифат на Ближнем Востоке. В 1258 г. столица тогдашнего исламского мира Багдад была разрушена, возможно, величайшими воителями, каких когда-либо знал мир. То были монголы.

Сесилия Холланд Смерть, спасшая Европу. Монголы поворачивают назад, 1242 г.

Летом 1241 г. караульные на стенах Вены могли заметить рыскавших по равнине к востоку от города необычного вида всадников. Караульные, будь они лучше осведомлены, могли бы догадаться, что эти странные и зловещие наездники на низкорослых мохнатых лошаденках представляют собой передовой разъезд огромного монгольского войска, раскинувшего свой стан в нескольких сотнях миль ниже по Дунаю.

Эта догадка заставила бы жителей Вены похолодеть от ужаса, ибо город был практически беззащитен. Монголы уже успели расправиться с двумя самыми сильными армиями восточной Европы — два сражения разыгрались в один день, хотя и далеко одно от другого.

Девятого апреля 1241 г. внушительное войско, набранное из немцев, поляков, храмовников и рыцарей Тевтонского ордена, выступило из Лигница навстречу несколько меньшей по численности монгольской армии, двигавшейся на запад через северную Польшу. Противники сошлись на плоской равнине Вальштадта. Битва началась с лобовой атаки, предпринятой тяжело вооруженными рыцарями. Монголы обратились в бегство. Воины герцога Генриха, не придерживаясь строя, устремились в погоню и, угодив в идеально устроенную засаду, полегли почти до последнего человека.

Но вторжение в Польшу представляло собой лишь отвлекающий маневр. Тем временем основные силы монголов под началом великого полководца Субудая одолели заснеженные перевалы Карпат и хлынули на Венгерскую равнину. Третья, самая меньшая по численности часть монгольского войска, обошла горы с юга через Молдавию и Трансильванию, прикрыв главную орду с фланга.

Таким образом Субудай ухитрялся координировать действия трех воинских группировок, разделенных сотнями миль и двумя горными массивами. Субудай, один из четырех главных военачальников Чингис-хана, прозванных «четырьмя псами», военный гений, еще не оцененный в полной мере историками, к тому времени был уже далеко не молод и прошел с победоносными боями полмира, от северного Китая до Карпат. В Европе, незнакомой ему местности с непривычным рельефом, он, как и везде, действовал безупречно.

Орда Субудая оказалась на Венгерской равнине, преодолев по снегам путь в 270 миль всего за три дня. Узнав о появлении врага, король Венгрии Бела выступил из Буды во главе сильной армии. Встретившись с ним, Субудай стал отходить, пока не занял позиции за рекой Саджо, удерживая переброшенный через нее мост.

Десятого апреля, на следующий день после Лигница, Бела пошел в атаку и отбил мост у монголов, после чего перегородил его с обоих концов скрепленными между собой тяжелыми подводами. В своем укрепленном лагере венгры чувствовали себя неуязвимыми и готовились развить успех.

Но тем временем лазутчики Субудая обнаружили ниже по течению брод. Ночью полководец во главе половины войска спустился вниз по течению и переправился на другой берег. На рассвете Бату-хан бросил оставшихся монголов в лобовую атаку на укрепленный венгерский стан. Бела ответил контрударом, и в этот миг Субудай обрушился на него с тыла.

Потрепанным венгерским отрядам пришлось спешно отступить за подводы. Окружившие их монголы на сей раз не стали штурмовать укрепления, а вместо того весь день вели беспрерывный обстрел из луков и метательных машин, пуская в ход не только стрелы и камни, но и горшки с горящей смолой и даже китайские пороховые фейерверки. Ближе к вечеру, когда изнуренные христиане уже едва удерживали боевые порядки, в окружавшей их сплошной вражеской стене неожиданно открылась брешь. Некоторые из вымотанных и павших духом воинов Белы устремились туда и вырвались из монгольского кольца! Их пример воодушевил многих других: не придерживаясь более строя, венгры бросились в беспорядочное бегство — и стали легкой добычей атаковавших их с обеих сторон монголов. Лишь немногим из той деморализованной толпы, в которую превратилась армия Белы, удалось спастись и укрыться в Буде. Уцелел и сам король — он улепетывал без остановки, пока не оказался на острове посреди Адриатического моря.

Монгольское вторжение в Европу. 1241-1242 гг. В нижнем правом углу: величайшая империя в истории человечества. Монгольские владения в XIII веке

Когда весна окрасила зеленью широкие равнины завоеванной Венгрии, орда остановилась на отдых. Поставив юрты, монголы пустили своих коней пастись на сочной, как в бескрайних степях их родины, траве. Завоеватели набирались сил и готовились к продолжению похода.

Западная Европа пребывала в ужасе и растерянности. Для того чтобы организовать эффективный отпор, христианскому миру требовалось единство, но именно в это время два самых могущественных европейских правителя вели ожесточенный спор о верховенстве. Император Священной Римской империи, блистательный и жестокий Фридрих Второй, устроил распрю последовательно с несколькими занимавшими Святой престол папами. Сосредоточившись на Италии, он фактически не вмешивался в германские дела, отдав их на откуп князьям, враждовавшим между собой и не способным объединиться даже перед лицом стоявшей на равнинах Венгрии огромной армии завоевателей. Молодой энергичный король Франции Людовик IX созвал своих вассалов, но его войско насчитывало лишь несколько тысяч рыцарей. До последнего момента ни одной христианской армии не удавалось не только остановить монголов, но и хотя бы замедлить их продвижение.

Да, жители Вены имели все основания трепетать за свои жизни, ибо на них обрушилась Господня кара.

* * *

Влияние монгольских завоеваний на мировую историю трудно переоценить, хотя стремительное возвышение их империи оказалось недолговечным. До появления выдающегося вождя по имени Темучжин, названного впоследствии Чингис-ханом, «монголами» называло себя всего-навсего одно из множества кочевых племен, промышлявших охотой, скотоводством и грабежом в степях Центральной Азии и в пустыне Гоби. Темучжин изменил все. Сумев вселить в сердца соплеменников уверенность в том, что им предначертано господствовать над миром, он начал череду завоевательных походов, заставив монгольских всадников пройти огнем и мечом от Восточно-Китайского до Средиземного моря. Первые его удары обрушились на северный Китай, мусульманский Хорезм и русские города за Волгой[121], а содеянное им навеки изменило мир.

Замечательное летописное повествование «Тайная история монголов»[122] освещает эту завоевательную эпопею изнутри, раскрывая характер степного воинства, обеспечившего успех Чингису. Связанные воедино принесенной клятвой и могучей волей своего вождя, они, к каким бы племенам ни принадлежали ранее, стали называться «монголами» — в знак принадлежности к общему воинскому братству безоглядно следующих за Темучжином. Его целеустремленность и сила духа были таковы, что не повиноваться ему означало не повиноваться судьбе. Казалось, что высшая, необоримая власть принадлежит этому человеку по праву божественного предопределения. В то же время — и примеров тому в «Тайной истории» приводится множество — он всего себя отдавал своему народу. Чингис-хан являл собой воплощение монгольского духа, живую душу нации.

Но к тем, кто не был монголами, он обращал иной лик. «Они приходили, убивали, жгли, грабили и уходили».

В 1209 году орды Чингиса вторглись в северный Китай и, обучившись там искусству осады и штурма городов, начали долгое завоевание этой цитадели величайшей и древней цивилизации. Захватывая и разрушая, они перемалывали город за городом. Одно время великий хан подумывал о том, чтобы истребить все население северного Китая и превратить страну в пастбище для монгольских табунов, но отказался от этого намерения, приняв во внимание слова одного советника, заметившего, что живые китайцы заплатят больше податей, чем мертвые.

Неуклонное продвижение монголов на запад, где обитали тюркские народы, привело их к столкновению с процветающими мусульманскими государствами. На пути завоевателей оказались прежде всего Бухара, Самарканд, Герат, Ниджпур и Хорезм — города, славившиеся плодородными землями и сказочным богатством. В 1218 году Чингис-хан вторгся в Хорезм и опустошил его.

Частью наводящей ужас стратегии Чингиса было массовое уничтожение: когда монголы захватывали оказывавший сопротивление город (а из осажденных ими не устоял ни один), великий завоеватель приказывал перебить всех уцелевших жителей. Сообщения летописцев о числе погибших разнятся, но эти цифры всегда ошеломляют. В 1220 году, когда при захвате Герата погиб 1 600 000 человек[123], до сына Чингиса Тулуя дошел слух, что кому-то удалось спастись среди развалин. Поэтому взяв Ниджпур,

Тулуй повелел для верности отрубать головы трупам. По свидетельству современников, в Нишапуре монголы довели число своих жертв до 1 747 000 человек.

Цифры эти ошеломляют, в них трудно поверить, но то, что геноцид и разрушения достигали чудовищных размеров, не вызывает сомнения. Грабили и уничтожали даже города, сдававшиеся без боя. Так, из покорившейся Бухары монголы вывели все население, молодых мужчин и женщин обратили в рабство, имущество разграбили и сам город сравняли с землей.

Всего несколько лет спустя настал черед России. Первый поход на Волгу состоялся еще при Чингисе, однако широкое наступление на русские земли началось уже после его смерти. По монгольскому обычаю, старшему сыну хана подобало наследовать самую обширную, но окраинную часть отцовских владений. Ко времени кончины Темучжина его старший сын Джучи был уже мертв, и западную окраину унаследовал внук Чингиса, будущий основатель Золотой Орды, Бату-хан.

В 1237 году Субудай возглавил вторжение войск Бату в русские земли, обернувшееся систематическим разрушением городов и гибелью сотен тысяч людей. А в 1241 году, откормив летом коней на бескрайних русских просторах, монголы двинулись в Европу.

* * *

Но почему они не знали преград? Дело в том, что по существу войско монголов походило на современную армию, оказавшуюся в средневековом мире. Оно превосходила все прочие скоростью, маневренностью, мощью стрелкового оружия, дисциплинированностью и превосходными командными кадрами.

Армия великого хана делилась на десятки, сотни, тысячи и ту мены (десятки тысяч). Во главе всех этих отрядов стояли боевые командиры, получавшие свои должности не по протекции или в силу знатного происхождения, а исключительно благодаря воинским дарованиям. Так, во время русской кампании в войске Бату воевали потомки Чингиса, но на войне даже члены правящего дома повиновались Субудаю, человеку относительно незнатному.

Личные достоинства могли быть предпочтены старшинству даже в таком вопросе, как престолонаследие. Еще при жизни великого хана его враждовавшие старшие сыновья Джучи и Чагатай признавали, что при предпочтении одного из них другому неизбежна междоусобица.

«Но Угэдэй [третий брат] человек благоразумный, — сказал Чагатай, — давайте выберем Угэдэя».

Так и поступили. Передача власти третьему сыну Чингиса прошла гладко и братья никогда не оспаривали его верховенство.

Монгол рождался для войны и с самого детства приучался к лишениям и суровой дисциплине. Если он не сражался, то охотился, совершенствуя свои боевые навыки. Прирожденный наездник, он мог преодолевать за день верхом десятки миль, спать на голой земле, есть размягченное под седлом сырое мясо, пускаться в путь на рассвете и не останавливаться до заката, день за днем одолевая снега или жаркие пески пустынь, в холод и в зной, в ветер и в дождь, да еще и меняя коней в пути. Имея трех-четырех запасных коней, такой всадник мог пересаживаться с одного на другого на полном скаку, даже не замедляя аллюра. Именно потому, что на каждого воина приходилось несколько лошадей, враги постоянно преувеличивали численность монгольского войска. Впрочем, порой степняки сознательно вводили противников в заблуждение, сажая верхом на коней чучела.

Монгольский воин имел составной изогнутый лук из расщепленного рога, с силой натяжения в 160 фунтов (64 кг), позволявший разить без промаха на триста метров[124] с той быстротой, с какой стрелок успевал доставать стрелы из колчана. Вместо тяжелой и неуклюжей брони он носил гибкий доспех из кожаных пластин и шелковое белье, которое препятствовало загрязнению ран. Монгол редко сходился с врагом в рукопашной, а потому и погибал гораздо реже, чем его противник.

Но самое главное заключалось в том, что он выполнял приказы. Битвы средневековой Европы представляли собой по большей части неорганизованные, беспорядочные свалки.

Едва начавшись, сражение распадалось на множество поединков, и лишь лучшим полководцам удавалось удерживать до конца боя в строю хотя бы часть своих сил. Субудай координировал передвижение по совершенно незнакомой местности десятков тысяч воинов, отделенных от него горными хребтами и удаленных на огромное расстояние, с такой легкостью, словно двигал фигуры на шахматной доске. В ходе битвы, подавая сигналы цветными флажками, он мог бросать тысячи всадников в атаку, посылать их в обход или отводить, и любой его приказ выполнялся немедленно. Пройдут века, прежде чем и другие народы достигнут той же степени совершенства в умении истреблять ближних.

А в деле истребления монголы воистину поднаторели. В ходе их завоевания население Китая уменьшилось более чем на треть, а в Хорезме и Иране была уничтожена существовавшая с античных времен и обеспечивавшая плодородие почвы ирригационная система. Цветущие сады и поля превратились в пустыни, существующие и по сей день. Некоторые ученые считают, что экономика региона до сих пор не оправилась от этого страшного удара.

Ирак и Сирию, земли древних цивилизаций, свирепствовавшие там монголы обратили в руины. Багдадский халиф, верховный владыка всех мусульман, не выказал повиновения хану и обрек себя на смерть. По приказу монгольского полководца главу ислама зашили в кожаный мешок, и наездники затоптали его копытами своих лошадей. Таким образом завоеватели проявили уважение к сану казненного, ибо убили его без пролития крови. Возродиться халифату было не суждено.

Духовные потери поддаются подсчету не так легко, как материальные. До прихода монголов исламский мир, центром которого являлся Багдад, представлял собой процветающее сообщество, в котором энергия, предприимчивость и отвага соседствовали с изысканностью, утонченностью и интеллектуальным блеском. Мусульмане сумели выдержать натиск всего христианского мира в ходе Крестовых походов, но после монгольского вторжения их великолепная культура приходит в упадок, уступая место суровому консерватизму.

Не лучше оказалась и судьба России. До прихода степняков такие русские города, как Великий Новгород, Киев или Рязань, богатели за счет оживленной речной торговли. После монгольского разорения путники увидели славившийся великолепием Киев превратившимся в деревушку, с населением в сотню ютившихся среди обгорелых развалин жителей. Многие считают, что знаменитая русская ксенофобия является прямым следствием монгольского ига.

В завоеванные земли монголы прежде всего направляли сборщиков податей, которыми облагались уцелевшие жители. Почти четыреста лет спустя исконные жители Сибири продолжали платить дань мехами — «ясак», от монгольского «Яса», как именовался свод законов Чингиса. После прихода монгольских орд ни одна страна больше не оставалась такой, какой была прежде.

Возможно, глядя на рыскавших по равнине всадников, гипотетический наблюдатель со стены Вены вспоминал перечисленные бедствия и гадал, какая судьба ждет Европу. В большие походы монголы выступали зимой, как следует откормив коней на летних пастбищах. Их наступления следовало ждать в январе или в феврале, и Вена лежала как раз на их пути вверх по Дунаю из Венгрии.

Жители Вены могли спасти свои жизни, сдав город без боя, но и в этом случае их ждала незавидная участь. Скорее всего, им, как и горожанам из покорившейся Бухары, было бы позволено покинуть город, оставив его на разграбление. После этого многих детей, юношей и девушек ждал угон в рабство, а прочих — расселение по сельской местности: победители ненавидели города и Вену наверняка сравняли бы с землей.

Разумеется, к тому времени государи Европы успели бы собрать еще одну армию, но нет никаких оснований полагать, что кому-то из них могло повезти больше, чем Генриху Силезскому или Беле Венгерскому. А после разгрома этой армии Европа осталась бы беззащитной[125].

Разведка у монголов была поставлена превосходно, в связи с чем их наверняка привлекли бы богатые Нидерланды с такими городами, как Гент, Антверпен и Брюгге. Затем, в поисках пастбищ они должны были бы отклониться к югу и двинуться в центральную Францию, разрушив по пути Париж. Возможно, часть войска, перевалив через Альпы, оказалась бы в Италии, где в долине реки По было достаточно и травы для фуража, и городов для грабежа. Как и повсюду, сопротивлявшихся в Италии ждала смерть, сдавшихся — разграбление, а города — разрушение. Назначив управителя и сборщика податей для выколачивания оных из без того впавшего в нищету населения, ютящегося по уцелевшим деревням, откормив коней сочной травой северной Италии, монголы, милостию Божией, наконец ушли бы восвояси.

Но что бы осталось?

Разорение торговых городов в Нидерландах могло подавить в зародыше формирование финансового центра Европы. В тринадцатом веке Антверпен и Гент вели энергичную торговлю шерстью, что заложило основы устойчивого экономического роста Западной Европы на протяжении нескольких следующих столетий. Недаром первая в мире биржа возникла позднее именно в Антверпене. Вторжение монголов означало пресечение тенденции к динамическому развитию в корне, быстрое скатывание всего региона к дикости. Неизбежное сокращение населения делало невозможным поддержание в порядке голландских гидротехнических сооружений, следствием чего должно было стать вторичное наступление моря на отвоеванную у него человеком сушу. Обширная долина Рейна, Мааса и Шельды превратилась бы в болото. А наша история лишилась бы развития капитализма, укрепления буржуазии, изобретения печатного станка и распространения гуманизма, восстания гезов, великих демократических революций в Англии, Америке и Франции, а заодно и Промышленной революции.

Но еще большей катастрофой для будущего человечества могло стать разрушение Парижа, являвшегося в ту пору интеллектуальным центром Европы. Штудируя логику Аристотеля, ученые Парижского университета закладывали основы принципиально нового взгляда на мир. Номиналисты уже настаивали на неоспоримой реальности материального мира. Через сто лет после монгольского нашествия именно ректор Сорбонны впервые разработал теорию инерции, введя в научный обиход идеи, легшие в основу великих теорий Галилея, Кеплера и Ньютона. Приход монголов стал бы губительным для прогресса мысли.

Представляется уместным задаться и другим вопросом: сумей никем не остановленные монголы захватить Италию, что стало бы с папой? Удостоился ли бы он высокой чести в знак почтения к духовному сану быть затоптанным в кожаном мешке? Монголы уничтожили халифат, значивший для ислама никак не меньше, чем папство для христианства. Правда, у папства имелось несколько больше возможностей для маневра, хотя бы потому, что папе не требовалось вести свой род от святого Петра. Однако падение папы как главы единой Христовой Церкви повлекло бы за собой скорый распад западного христианства на множество соперничающих сект. При отсутствии господствующей доктрины не возникло бы надобности в сильной оппозиции, а значит, и в Реформации с ее радикальной новизной представлений о человеческой природе.

Помимо того, уничтожив Рим, монголы уничтожили бы средоточие связи Европы с ее античным прошлым, иссушив источник вдохновения и сделав невозможным будущее творчество Данте, Микеланджело или Леонардо. Даже случись предкам перечисленных гениев уцелеть во время монгольского лихолетья, необходимость суровой борьбы за выживание едва ли предоставила бы их потомкам возможность посвятить себя поэзии или искусству[126].

Впрочем, если Данте с его политическим темпераментом и склонностью открыто высказывать свои взгляды при монгольской власти скорее всего пришлось бы туго, военно-инженерному гению Леонардо могло бы найтись применение.

Конечно, венский наблюдатель ничего не знал о Леонардо, но понимал, что на равнинах Венгрии затаился ужас, способный уничтожить и оставить без надежды на будущее весь его мир. Он всматривался вдаль, держась за рукоять меча и ожидая рокового удара.

Которого не последовало. В начале 1242 года монгольская орда неожиданно ушла. Одна-единственная смерть, случившаяся в тысячах миль от Вены, спасла христианство. Одна-единственная смерть и сама структура монгольского общества заставили непобедимое войско отступить.

Умер Угэдэй. Гуманный и, невзирая на приверженность к пьянству, незаурядный правитель, третий сын Чингиса не только не растерял отцовское наследие, но и приумножил его. Однако превосходя всех по уровню военной организации, в политическом отношении монголы оставались архаическим союзом кочевых племен, связанных личной преданностью своим вождям. Великий хан умер, и обычай требовал возвращения на родину для выборов нового. На пороге западной Европы грозный Субудай остановил наступление и повернул домой.

В Европу монголы больше не вернулись, занявшись на востоке завершением захвата Китая, а на западе — Ирана и арабских земель. В 1284 г. египетские мамелюки столкнулись с монголами в Святой Земле. Монголы потерпели поражение, что стало началом их конца. Продвижение потомков Чингиса на восток остановили японцы[127] и вьетнамцы. Наступал отлив, страшное испытание для всего человечества закончилось.

В Польше и поныне празднуют день 9 апреля как свою победу, объясняя, что сколь бы страшным ни был разгром при Лигнице, именно эта битва истощила силы завоевателей и охладила их наступательный пыл. Потомки павших в Силезии цепляются за иллюзию, убеждая себя, что жертвы не были напрасны и они заслужили торжество. Но доблесть рыцарей не имела никакого отношения к уходу кочевников. По существу, именно монгольское видение мира, та самая сила, что столь неистово гнала степных воинов вперед, заставила их вернуться на родину и спасла Европу. Но произошло это благодаря всего лишь слепому случаю.

Теодор К. Рабб Когда бы не столь дождливое лето... Критическое десятилетие: 1520-е годы

В истории Европы найдется не много десятилетий, столь богатых судьбоносными событиями, как 1520-е годы. В самом начале этого периода Магеллан впервые прошел проливом, получившим впоследствии его имя, а произошедшие тогда же «Стокгольмская кровавая баня» и восстание в Испании определили политическое будущее Скандинавии и Иберийского полуострова. Всего несколько месяцев спустя, в 1521 году, Лютер на Вормсском рейхстаге выказал открытое неповиновение императору Священной Римской империи Карлу V Габсбургу, подготовив почву для окончательного раскола в западном христианстве. За оставшиеся до конца десятилетия годы в Германии разразилась кровопролитная Великая Крестьянская война, Швеция стала независимым королевством, Кортес завоевал Мексику, турки наводнили Венгрию и достигли стен Вены, Генрих VIII, добиваясь развода, проявил упорство, приведшее в итоге к коренным переменам в политической и духовной жизни Англии, а войска Карла V нанесли тяжкий урон европейской культуре, пройдя огнем и мечом по Италии и разграбив Рим.

Многие историки определяют это десятилетие, как поворотное. В зависимости от круга интересов или принадлежности к той или иной школе, исследователи акцентируют внимание на различных тенденциях, обнаружившихся в этот период и получивших развитие в грядущем. Выделяются такие аспекты, как начало Реформации, начало европейских колониальных захватов, новый этап в противостоянии христианства и ислама, в отношениях между государством и церковью, а также окончание эпохи Итальянского Возрождения. Важность всего перечисленного для последующего хода истории не вызывает сомнения. Однако, следует отметить, что вмешательство одного-двух непредвиденных факторов во многих случаях могло повлечь за собой реализацию существенно иных сценариев будущего. Слишком хрупки были в ту пору ростки нового.

Так, например, когда Лютер явился в Вормс, его учение, зародившееся чуть более трех лет назад, еще не получило широкого распространения. За год до того Лютер издал три коротких трактата с изложением своих убеждений. Однако для дальнейшей их популяризации требовались как новые писания, так и завоевание реформатором личного авторитета. В противном случае поддержка религиозных новаций, носившая спорадический характер, могла бы сойти на нет. Среда германских князей, принявших к 1521 году сторону Лютера, далеко не всех захватывала идея религиозных преобразований. Многие использовали религию лишь в качестве прикрытия истинных экономических или политических причин, побуждавших к конфронтации с сюзереном — императором Карлом. Карл, со своей стороны, хотел лишить их религиозного знамени, использовав Вормсский рейхстаг для подавления ереси. Недаром когда Лютер неожиданно исчез через несколько дней после того, как он предстал перед императором, многие решили, что его не укрыли друзья (как это было в действительности), но похитили враги.

Художник Альбрехт Дюрер (заметим, никогда не порывавший с Римской церковью) откликнулся на исчезновение Лютера следующими строками, вторившими опасениям многих:

Есть все основания полагать, что, окажись опасения Дюрера не напрасными, Реформация была бы подавлена, как столетием раньше случилось со схожим учением Яна Гуса в Богемии. Дело в том, что именно в эти годы в южной и западной Германии разгорелось крестьянское восстание, вдохновители которого использовали идеи Лютера. Погибни реформатор раньше, некому было бы осудить взбунтовавшихся крестьян и успокоить власть имущих, объяснив им, что реформа церкви не означает изменения общественного устройства. И тогда испуганные германские князья почти наверняка предпочли бы примириться с Карлом, оставив дело преобразования церкви без той поддержки, которая во многом определила его успех.

Едва ли можно поспорить с утверждением, что и беспрецедентно рискованное кругосветное плавание Магеллана, и вторжение Кортеса в Мексику тоже могли закончиться плачевно. Конечно, Испания все равно стремилась бы к присоединению заморских земель. Но кто знает, каковы были бы предпочтения Карла, окажись этот процесс не столь быстрым или требующим значительных расходов. Вполне возможно, он счел бы более подходящим объектом для испанской экспансии не далекий и еще не обжитый континент, а Алжир, овладение которым помогло бы подорвать могущество мусульман в Средиземноморском бассейне. Не исключено также, что в этом случае Писарро и ему подобные авантюристы искали бы удачу и славу не в Перу, а в Северной Африке.

И разве другое важное событие рассматриваемого десятилетия — разграбление Рима — не явилось результатом случайного стечения обстоятельств? Когда войска Карла, одолевшие такого опасного противника, как Франция, маршировали по казавшейся совсем беззащитной Италии, никто из имперских военачальников не вынашивал планов в отношении Рима. По правде говоря, узнав о нападении на священный город, император должен был прийти в ярость. Более полувека назад исследователь биографии Карла V Карл Бранди рассматривал это страшное событие как результат трагического стечения обстоятельств:

Так случилось и с Римом, на который обрушились вышедшие из-под контроля солдаты Карла, обозленные голодом и невыплатой жалования, к чему добавлялась ненависть к папству и проводимой им политике. Итогом стали чудовищная резня и гибель множества сокровищ культуры, не говоря уже об опустошившем Рим более чем на поколение бегстве многих людей искусства и перемещении культурного центра Италии в более безопасную Венецию. Но эти бедствия, которых можно было избежать, явились следствием не только скверного снабжения и командования войсками, но также и целой цепи случайных событий предыдущего года.

Армия Карла V под командованием Георга Франдсберга перешла Альпы в 1526 году. Условием успешных боевых действий было наличие тяжелой артиллерии. Имперское командование не имело возможности перетащить пушки через горы и рассчитывало получить их у герцога Феррарского Эрколе д'Эсте. Семейство д'Эсте издавна враждовало с Римом. Когда же на папский престол взошел Климент VII, представитель дома Медичи, правившего соперничавшей с Феррарой Флоренции, эти отношения обострились еще больше. Понимая, сколь опасно для него сближение между Феррарой и империей, папа решил подкупить Эрколе д'Эсте, однако замешкался, и папские послы прибыли к герцогу, когда тот уже столковался с Карлом. А ведь поторопись Климент с деньгами — и имперская армия могла бы так и не получить орудий.

Вторая случайность в этой роковой цепи произошла в ноябре 1526 года. Тогда, в мелкой стычке с отрядом Франдсберга, был случайно ранен единственный по настоящему одаренный военачальник в семействе Медичи, молодой человек по имени Джованни делла Банде Нере (к слову, невероятно похожий на будущего покорителя Италии — Наполеона). Его настигло ядро одной из тех самых феррарских пушек. Рана оказалась смертельной, в результате чего не стало последнего полководца, способного преградить имперским войскам путь к Риму.

Но не только это сочетание военных и политических обстоятельств имело серьезные последствия для Вечного Города со всеми его средневековыми святынями и шедеврами Ренессанса.

В мае 1527 года, как раз в то время, когда в Риме хозяйничала имперская солдатня, за тысячу миль от Италии, Генрих VIII заявил своей жене Екатерине Арагонской, что желает развода. Так началось «великое дело короля», в основе которого лежало, на первый взгляд, вполне естественное желание получить жену, способную принести наследника. В конце концов, Генрих был женат на вдове своего брата, так что канонические основания для расторжения брака имелись, и обычно в таких случаях Святой престол шел навстречу венценосцам Европы. Однако нынешний папа находился в зависимости от племянника Екатерины, Карла V, так что рассчитывать на согласие Генриху не приходилось. В результате всего за несколько лет Генрих радикально решил эту проблему, разведясь не только с женой, но и с Римом, Он объявил себя главой независимой англиканской церкви, что повлекло за собой необратимые перемены в духовной и общественной жизни Англии, а также упрочение позиций протестантизма, обретшего сильного союзника.

Однако ни одно из упомянутых выше событий, повлекших за собой существенные перемены в развитии европейских государств, не может сравниться с битвой при Мохаче, произошедшей в Венгрии в 1526 году. Последствия этой битвы грозили затронуть не только итальянский Ренессанс или англиканскую и лютеранскую реформации, но и судьбу взаимоотношений христианства и ислама. И это не говоря уже о будущем Германии и Испании, представлявших собой наследие Карла V — крупнейшей политической фигуры того столетия.

Победа, одержанная оттоманским султаном Сулейманом Великолепным при Мохаче 29 августа 1526 года, безусловно являлась одной из наиболее значимых в мировой военной истории. Спустя почти три четверти века после падения Константинополя турки пришли в движение. Грозным валом прокатившись по Балканам, войска Сулеймана в 1521 году захватили мощную крепость Белград.

Пятью годами спустя они выбили крестоносных рыцарей ордена Святого Иоанна (госпитальеров) с острова Родос и были вполне готовы к дальнейшему наступлению на Европу. При Мохаче они истребили цвет венгерского воинства — последнюю силу на Балканах, способную оказать сопротивление мусульманскому натиску. Вместе с королем, двумя архиепископами и большей частью венгерской аристократии погибло тридцать тысяч воинов, павших в бою или убитых после него, ибо победители не брали пленных. Послание Сулеймана, возвещающее о победе, буквально брызжет восторгом:

Теперь, когда турки хозяйничали на Балканах, неминуемо вставал вопрос — что же дальше?

Впрочем, в 1526 году Сулейман, как и после захвата Белграда в 1521-м, вновь отвел своих грозных янычар в Константинополь для перегруппировки. На протяжении трех лет он, казалось, даже не помышлял о том, чтобы двинуться вверх по Дунаю, вторгнуться в Австрию и осадить Вену. Тем временем Фердинанд Габсбург, воцарившийся в Австрии и Богемии после отречения своего брата Карла, предъявил претензии на остатки венгерских владений[128] и вступил в борьбу с князем Трансильвании Яношем Запольи. Последний обратился за помощью к Сулейману. Понимая, что в центральной Европе у него нет соперников опаснее Габсбургов, Сулейман согласился поддержать трансильванца с тем, чтобы тот признал себя вассалом Оттоманской Порты и обязался платить ей дань. Достигнув соглашения с Запольи, 10 мая 1529 года Сулейман выступил из Константинополя во главе огромной, семидесятипятитысячной армии.

И тут вмешались непредвиденные обстоятельства. Лето 1529 года выдалось одним из самых дождливых за истекшее десятилетие. По лаконичному утверждению биографа Сулеймана Роджера Бигелоу, «дожди в тот год были столь сильны и продолжительны, что серьезно повлияли на ход кампании». Мы не сильно погрешим против истины, если заменим слова «повлияли на ход» на «определили исход». Из-за дождей Сулейману пришлось бросить по дороге всю тяжелую артиллерию, служившую серьезным подспорьем в его предыдущих походах. Кроме того, неблагополучные погодные условия помешали его войскам двигаться с обычной скоростью: они преодолевали раскисшую местность настолько медленно, что достигли своей цели — ворот Вены — лишь через пять месяцев. Только к тридцатому сентября Сулейман был готов бросить своих перепачканных и усталых воинов на штурм, однако ему приходилось мириться с тем, что упущенное время позволило австрийцам подготовиться к обороне. За лето им удалось почти вдвое увеличить численность гарнизона — теперь он насчитывал 23 000 солдат, из которых 8000 добрались до города всего на три дня раньше турок. Ни один приступ не увенчался успехом, и к середине октября Сулейман решил снять осаду и уйти. Впоследствии он объяснял это тем, что Фердинанд бежал, а в захвате города без правителя мало славы.

Но давайте представим себе, что лето 1529 года оказалось бы не столь дождливым. Или (решив предпочесть метеорологическим случайностям случайность человеческих решений), что Сулейман выступил к Вене другим, более сухим летом 1527 года — сразу после победы при Мохаче. В 1532 году (который, кстати, тоже выдался дождливым) султан доказал, что способен наносить страшные удары по сердцу габсбургских владений, опустошив австрийскую провинцию Штирию. Правда, тогда он уже не рискнул напасть на Вену, защищенную, по словам Бигелоу, «вероятно, самой большой армией, какую когда-либо удавалось собрать Западной Европе». Каковы же были бы результаты турецкого вторжения, случись оно не в 1529 и 1532, а в 1527 году — когда у Габсбургов не было времени организовать отпор?

Во-первых, следует предположить, что Сулейман почти наверняка захватил бы Вену. Во-вторых, он нашел бы себе союзников на западе. Габсбургов, имевших императорский титул и являвшихся наследственными государями не только Австрии, Богемии и Нидерландов, но и многих владений в Италии, и а также всей Испании, боялись и ненавидели почти все европейские монархи. И даже то, что Габсбурги оказались на передней линии борьбы с мусульманской экспансией, вовсе не обеспечивало им поддержку всех христианских королей — многие относились к ним хуже, чем к туркам. Франция и некоторые итальянские княжества создали Коньякскую лигу, дабы попытаться выдавить Габсбургов из Италии. Ответные действия Карла привели к разграблению Рима, но он никогда не рискнул бы начать эту кампанию, оставив в тылу угрожавшего ему из Вены Сулеймана. Представляется весьма вероятным, что Коньякская лига, договорившись с султаном, пресекла бы в зародыше попытки Габсбургов закрепиться в Италии и не допустила бы установления там полуторавекового австрийского владычества. Ведь пошла же Венеция на торговое соглашение с Портой в 1521 году, а Франция вступила в союзнические отношения с турками в 1530-х. Папе, как главе христианства, пришлось бы держаться в стороне, но прочих государей Италии союз с неверными против ненавистных Габсбургов смутил бы не больше, чем венецианцев или французов.

Но коль скоро силы Карла были бы отвлечены на Сулеймана, его итальянские союзники скорее всего перебежали бы на сторону Лиги, что, в свою очередь, имело бы существенные последствия для европейской культуры. Рим не подвергся бы материальному, а главное, духовному опустошению. Десятилетия спустя, анализируя случившееся в 1527 году, историк искусства и художник Джорджо Вазари описал бедствия, выпавшие на долю римских художников. Некоторые погибли, многие получили увечья, потеряли имущество, впали в нищету. Им пришлось добывать себе пропитание черной работой или бежать из города. Вазари отмечал, что «подвергаясь насилию, тонкие натуры теряют перед собой цель и деградируют». Словно в подтверждение этой мысли переживший эти события Себастьян дель Пьомбо писал: «Похоже, я уже не тот Себастьян, каким был до разграбления. Мне больше никогда не вернуться к прежнему состоянию ума».

Другая история, рассказанная Вазари, тоже на имеет счастливого конца. По его словам, великий художник-маньерист Пармиджано не смог закончить своего Святого Иеронима «...из-за катастрофического разграбления Рима, во время которого не только пострадали искусства, но и многие художники лишились жизни. Франческо [Пармиджано] тоже был недалек от того, чтобы распроститься со своей, ибо когда началось вторжение, был так погружен в работу, что заметил германцев, лишь когда те ворвались в его дом. Они уже собрались напасть на него, но, увидев художника за работой, были настолько поражены картиной, что, будучи, видимо, людьми воспитанными, позволили ему продолжать... Но в тот момент Франческо был на волосок от гибели».

В конце концов Пармиджано бежал из Рима и вернулся в родную Парму. Возможно, история Вазари представляет собой лишь пересказ античной легенды об осаде Родоса, в которой художник говорит ворвавшимся в его мастерскую солдатам, будто «думал, что они пришли воевать с Родосом, а не с искусством», — но суть происходившего у Вазари передана верно.

Подобные истории, поведанные испуганными современниками событий, не были преувеличением. Крупнейший исследователь этого вопроса Андре Кастель утверждает, что искусство в Риме пришло в упадок как минимум на целое поколение, — хотя и признает, что приток беженцев из Рима обогатил культуру других городов, прежде всего, приютившей большинство изгнанников Венеции.

Представляется также очевидным, что, если бы войска Карла не хозяйничали в Италии, поставив папу в полную зависимость от императора, Климент несомненно разрешил бы Генриху VIII развод с Екатериной. Что означало бы сохранение Англии в лоне католицизма — надолго, а возможно, и навсегда.

И этим не исчерпывается возможное влияние захвата Сулейманом Вены на судьбы Германии и Европы. Достаточно бросить беглый взгляд на карту, чтобы представить себе, как разворачивались бы события в центральной Европе в случае продолжения турецкого наступления на запад по Дунаю. Опустошению и захвату подверглись бы герцогство Баварское, такие богатые города, как Пассау, Ревенсбург и Аусбург. Правда, были возможны разные исходы: князья могли сговориться с султаном, как Янош Запольи, и сохранить свои владения в обмен на признание зависимости от Константинополя и уплату дани. Или, позабыв распри, сплотиться вокруг Карла V. Заметим, что последний вариант вовсе не являлся неизбежным, даже перед лицом турецкого вторжения. Германия 1520-х годов погрязла в усобицах, прекратить которые не могли ни охватившее страну крестьянское восстание, ни турецкая опасность. Призывы императора к объединению не имели особого успеха. Так, в 1527 году собравшиеся в связи с нашествием турок на Балканы князья обсуждали вопрос о возможной помощи Венгрии до самой битвы при Мохаче, после чего он потерял свою актуальность.

Но вне зависимости от того, сплотились бы германские князья вокруг Карла для защиты своих владений или предпочли бы покориться Сулейману, к концу 1520-х годов они почти наверняка должны были бы осознать, что дальнейший религиозный раскол им не на руку. Это означало прекращение большинством из них поддержки Лютера. Что повлекло бы, в свою очередь, сужение социальной базы и, в конечном итоге, поражение Реформации в Германии. Лютер, по-видимому, нашел бы себе покровителя где-нибудь на севере, далеко от Дуная.

Разумеется, со временем возникли бы новые протестантские учения, да и распространение лютеранства, возможно, было бы лишь отсрочено. Но принципиально иная религиозная обстановка в Европе в середине XVI столетия не могла не оказать огромного влияния на будущее практически всех европейских государств.

Достаточно отметить, что сохранение католицизма в Англии и Нидерландах, вкупе с отказом Габсбургов (полностью сосредоточившихся на делах Германии и Испании) от притязаний на Италию, могло устранить с европейской сцены второй половины XVI века религиозно-политический антагонизм. Испания, не ставшая оплотом католической реакции, а значит и объектом ненависти со стороны протестантских государств, смогла бы колонизировать Новый Свет еще более успешно, не преодолевая препон и не сталкиваясь с конкурентами. И тогда в наши дни все американцы, как на юге, так и на севере материка, говорили бы по-испански. Когда бы не столь дождливое лето...

Питер Пирсон Успех Священной Лиги

Что произошло, если бы двадцатилетний король Франции Карл IX, следуя зову сердца, внял призыву папы Пия и присоединился к Священной лиге[129] — вместо того, чтобы по наущению своей матери Марии Медичи и вопреки настойчивым советам адмирала Колиньи использовать затруднительное положение Испании во благо Франции (и, как рассчитывал Колиньи, на пользу протестантизму)?

Ведь только опасаясь Франции, Филипп II Испанский до 1572 года держал в резерве силы Лиги и не смог развить успех своего флота — блестящую победу над турками при Лепанто. Турки сумели восстановить флот и подавить освободительное движение греческих христиан. Тем временем гугеноты Колиньи вторглись в Испанские Нидерланды, и необходимость вести дорогостоящую войну на два фронта не позволила Филиппу установить господство на Средиземном море.

В 1572 году, когда командовавший войсками Лиги дон Хуан Австрийский (сводный брат Филиппа) смог наконец мобилизовать все имевшиеся у него военные ресурсы, время было упущено. К тому же Франция не отступила от своей антииспанской политики даже после того, как в Варфоломеевскую ночь (24 августа 1572 года) был убит вождь гугенотов Колиньи.

А ведь если бы, как то замышлялось доном Хуаном, усиленная французским рыцарством армия Лиги нанесла удар по мусульманам раньше, это могло бы вернуть Грецию и все Балканы в лоно европейской цивилизации. Таким образом, отказ Карла от вступления в Священную Лигу привел к тому, что балканские христиане оставались под властью Оттоманской Порты еще в XIX веке. Их частые восстания жестоко подавлялись турками и принявшими ислам представителями местных народов. Это превратило Балканы в узел сложнейших противоречий, не разрешенных по сей день и угрожающих спокойствию всего мира.

Росс Хассиг Эрнана Кортеса приносят в жертву. Теночтитлан, 30 июня 1521 г.

Перепрыгнув через пролом в дамбе, Кортес и его воины устремились в погоню за бегущими ацтеками, но те неожиданно повернули и напали на преследователей. Путь к отступлению был отрезан, и в завязавшейся кровопролитной схватке ацтекам удалось пленить самого Кортеса и еще шестьдесят восемь конкистадоров. Десятерых пленных убили на месте, а их отрубленные головы перебросили во вражеский стан, дабы посеять среди испанцев страх и уныние. Оставшихся пятьдесят восемь отвели в Великий Храм, который был прекрасно виден с испанских позиций, заставили танцевать перед статуей бога войны, Уицилопочтли, а потом, одного за другим, принесли в жертву. У пленников вырвали сердца, с лица и рук содрали кожу, чтобы выдубить и разослать по непокорным городам в качестве предостережения. Кортес избежал такой же участи лишь благодаря вмешательству Кристобаля де Олеа, сразившего четверых уже схвативших Кортеса ацтеков и спасшего своего командира ценой собственной жизни. В тот миг решалась судьба Мексики.

Последним актом этого великого завоевания стало падение столицы ацтеков 13 августа 1521 г., когда, одолев последние оборонительные сооружения, испанцы ворвались в Теночтитлан. Еще четверо суток союзные конкистадорам индейцы продолжали тысячами истреблять жителей и грабить лежавший в руинах город. Но предыдущий ход событий вовсе не гарантировал того, что все непременно обернется именно таким образом. Не раз и не два неудачное решение, ошибка или просто случайное стечение обстоятельств грозили привести поход к совершенно иному завершению.

Первым европейцем, достигшим побережья Центральной Америки, был Франциско Эрнандес де Кордова, высадившийся в 1517 г. на полуострове Юкатан. Оттуда он был вытеснен племенами майя, в кровавых стычках с которыми понес большие потери. В 1518 г. последовала вторая экспедиция, под руководством Хуана де Грихальва. Де Грихальва, также столкнувшись с индейцами майя, обогнул Юкатан и, обследовав побережье нынешнего штата Веракрус, встретился с ацтеками. Еще до возвращения Грихальвы губернатор Кубы, Диего Веласкес, дал Эрнану Кортесу разрешение организовать третью экспедицию. Когда губернатор передумал и попытался отстранить Кортеса от командования, тот не подчинился. Он самовольно поставил паруса и в начале 1519 г. добрался до Юкатана во главе отряда в 450 человек. А ведь сумей губернатор воспрепятствовать отплытию Кортеса, мексиканский поход оказался бы сорванным, еще не начавшись.

Ускользнув от Веласкеса, Кортес последовал курсом своих предшественников и, в конце концов, достиг места стоянки Грихальвы, в районе центральной части Веракрус. Туда прибыли представители ацтеков с провизией и дарами, но после того, как Кортес отказался переместить лагерь, они удалились. А ведь если бы ацтеки вместо посольства сразу выслали против испанцев сильное войско, те, скорее всего, были бы истреблены.

Но этого не случилось, что позволило Кортесу завязать отношения с местным племенем тотонаков и заключить с ними союз. Держава ацтеков, господствовавшая над многими мексиканскими племенами, сколачивалась военной силой и держалась на страхе. Однако в ней отсутствовали какие-либо имперские учреждения. Местное управление всецело оставалось в руках племенных вождей, среди которых, естественно, были и те, кто не питал любви к угнетателям. Прибытие испанцев предоставило тотонакам возможность свергнуть иго ацтеков, и они не преминули ею воспользоваться.

Исследовав побережье и установив контакт с местными жителями, экспедиция выполнила задачи, изначально ставившиеся перед ней губернатором, и многие ее участники выразили желание вернуться на Кубу. Осуществи они это намерение, у Кортеса просто не осталось бы достаточных сил для продолжения похода. Однако Кортесу удалось избежать такого исхода. Основав город Вилла-Рика-де-ла-Вера-Крус (в нескольких милях к северу от современного порта Вера-Крус), он, именем короля Испании Карла (он же император Карл V), назначил городской совет. Совет, в свою очередь, провозгласил основание новой колонии, на которую не распространяется власть Веласкеса, и выбрал Кортеса королевским капитаном. Чтобы легализовать свои сомнительные полномочия и заручиться королевской поддержкой, Кортес отправил в Испанию корабль, груженный полученным от туземцев золотом. Затем, чтобы удержать ненадежных спутников от дезертирства, он приказал пробить днища оставшихся судов, не оставив людям другого выбора, кроме как следовать за ним. После этого Кортес оставил в форте Вера-Крус гарнизон (по разным сведениям от 60 до 150 человек), а сам с тремястами испанскими солдатами, сорока или пятьюдесятью тотонаками и двумястами носильщиками двинулся в глубь континента.

На пути к Теночтитлану испанцы столкнулись с небольшим отрядом воинов из народа тласкала, устремились в погоню и угодили в засаду. Наличие огнестрельного оружия позволило им отбить натиск тласкалатеков. Но те окружили конкистадоров и непрерывно атаковали их на протяжении нескольких дней. Припасы испанцев подходили к концу, многие воины были ранены, и, таким образом, судьба экспедиции вновь повисла на волоске. Однако Кортес и здесь сумел найти выход: он завязал с тласкалатеками переговоры и из врагов превратил их в союзников. Вожди Тласкалы пошли на этот союз, поскольку уже давно вели с ацтеками, значительно превосходившими их числом, кровавую войну. Неминуемое поражение в этом неравном по силам противостоянии было для тласкалатеков лишь вопросом времени. Однако с появлением конкистадоров у них появилась надежда переломить ход событий. Испанские пушки, кремневые ружья, именуемые аркебузами, арбалеты и всадники в стальных доспехах могли скомпенсировать недостаток численности. Ударная мощь конкистадоров создавала возможность прорыва вражеских линий. Правда, самих испанцев было явно недостаточно, чтобы ринуться в образовавшиеся прорывы, но тласкалатеки обладали необходимыми для того людскими ресурсами. Союз Тласкалы и конкистадоров представлял собой внушительную военную силу.

Завоевание Мексики могло быть остановлено, если бы...

Отдохнув в Тласкалане 17 дней, испанцы двинулись дальше и вступили в область Чолулан. Встретили их неплохо, однако Кортес, будто бы прознав, что чолулатеки собрались напасть на него при поддержке ацтеков, устроил резню, в которой погибло множество представителей чолуланской знати. Скорее всего, заговор был не более чем предлогом. Истинная причина случившегося заключалась в том, что Чолулан лишь недавно переметнулся от Тласкалана к ацтекам, и коварное нападение испанцев представляло собой акт помощи недавно обретенным союзником. Новый вождь Чолулы возобновил союз с Тласкалой, а две недели спустя Кортес вступил в долину Мехико и 18 ноября добрался до Теночтитлана. Верховный вождь, Монтесума, встретил его с почетом и разместил во дворце своего покойного отца Ашайякатля, правившего ацтеками с 1468 по 1481 г.

Огромный, с населением около 200 тысяч человек, город располагался на острове посреди озера. Он соединялся с сушей тремя основными дамбами, которые можно было быстро перерезать. Понимая уязвимость своего положения, Кортес, менее чем через неделю после своего прибытия, захватил Монтесуму и, сделав вождя пленником, в течение восьми месяцев правил Теночтитланом от его имени.

Тем временем прознавший о вероломстве Кортеса губернатор Веласкес направил для захвата форта Вера-Крус эскадру из девятнадцати судов с отрядом из восьмисот солдат, под командованием Памфило де Нарвеза. Едва весть о его прибытии достигла Кортеса, он с отрядом из двухсот шестидесяти шести солдат устремился к побережью и, действуя не столько силой, сколько подкупом и коварством, нанес Нарвезу поражение.

Между тем оставшийся в Тенотчтитлане с восемью десятками испанцев Диего де Альварадо заявил, будто ему стало известно о задуманном ацтеками нападении. Он разместил артиллерию у четырех входов в обнесенный стенами внутренний двор Великого Храма, а затем жестоко расправился с находившимися внутри безоружными ацтеками. Убитых насчитывалось от восьми до десяти тысяч. Весть о резне всколыхнула город: восставшие индейцы убили семерых испанцев, многих ранили, а уцелевших осадили во дворце. Кортес, имевший теперь под началом более 1300 испанцев и 2000 тласкалатеков, срочно повернул к Теночтитлану и вступил в город 24 июня.

Но едва он оказался внутри, как ацтеки подняли навесные мосты, поймав испанцев в западню. Припасы таяли. Кортес попытался воздействовать на осаждающих, заставив Монтесуму подняться на крышу дворца и приказать им разойтись, но эта затея не принесла успеха. Монтесума был убит — то ли брошенным из толпы камнем, то ли кем-то из испанцев.

Кортес приказал изготовить переносные деревянные мостки, чтобы перебрасывать через проломы в дамбах. Ночью 30 июня, под покровом темноты и сильного ливня, он предпринял попытку вывести людей из города. Бегство испанцев не осталось незамеченным. Спастись из города удалось не более чем трети воинов, а к тому времени, когда Кортес добрался до Тласкалана, он потерял 865 испанцев и более 1000 тласкалотеков. Сумей ацтеки организовать непрерывное преследование, они, вполне возможно, смогли бы и вовсе покончить с завоевателями. Но, получив трехнедельную передышку, 440 уцелевших конкистадоров собрались с силами и выступили против соседних с Тласкаланом городов, подвластных ацтекам.

Одновременно на индейцев обрушилась и другая напасть. Оспа, завезенная на кораблях Нарвеза, опустошила центральную Мексику, уничтожив за год около сорока процентов населения, включая пробывшего у власти всего 80 дней преемника Монтесумы Куитлахуака. Разумеется, болезнь не делала различия между противниками и союзниками Кортеса, однако эпидемия усугубила политическую нестабильность в ацтекском государстве, где со смертью Куитлахуака и с воцарением Куаутемока всего за шесть месяцев появился третий правитель.

Памятуя о том, что во время прошлого пребывания в Теночтитлане он угодил в ловушку, Кортес, желая исключить подобную возможность, вознамерился построить тринадцать бригантин. Для этого он использовал оснастку, снятую с кораблей, затопленных им у Вера-Крус. Получив подкрепление с побережья и доведя свои силы до сорока всадников, пятисот пятидесяти испанских пехотинцев и десяти тысяч тласкалатеков, он снова вступил в долину Мехико.

Но прежде Кортес успел одержать важную политическую победу. С 1515 г. в Тексоко, втором по значению городе региона, шла ожесточенная борьба за власть между членам правящего рода. Поддержанный ацтеками вождь Какама захватил трон, но его соперник Итлилхоктил удерживал за собой обширную область к северу от Тексоко. Естественно, что он ухватился за возможность заключить союз с испанцами: они помогли Итлилхоктилу изгнать из Тексоко Какаму, а взамен получили надежный опорный пункт и базу тылового снабжения. Заручившись помощью недовольных ацтеками племен, Кортес одержал несколько побед и подошел к Теночтитлану. Снабжение города осуществлялось с помощью каноэ, и Кортес понимал, что сможет овладеть городом, если установит контроль над озером. В начале февраля заготовленный в Тласкалане строевой лес доставили в Тексоко, где без промедления приступили к строительству бригантин. Двадцать восьмого апреля 1521 г. Кортес спустил на воду свои суда, каждое из которых имело в длину около сорока футов и было снабжено носовым орудием. Помимо капитана и канонира, на борту каждой бригантины находилась дюжина гребцов и столько же стрелков, аркебузиров или арбалетчиков. При поддержке тысяч индейских каноэ эти корабли полностью блокировали Теночтитлан, перерезав пути снабжения города продовольствием.

Теперь испанцев насчитывалось около девятисот. Тех из них, которые не находились на бригантинах, Кортес разделил на три отряда по двести солдат, придав каждому «вспомогательные силы» по 20 — 30 тысяч индейских воинов. Двадцать второго мая Педро де Альворадо повел одну армию на Тлакопан, Кристобаль де Олеа двинулся на Суоиаса, а Гонсало де Сандоваль выступил к Икстапалапану. Перерезав основные пути в Теночтитлан, испанцы повели наступление по узким дамбам, сосредоточив на них свою подавляющую огневую мощь. Ацтеки ответили на это возведением баррикад и атаками на конкистадоров с воды, на каноэ. Кортес приказал перерезать дамбы каналами, что позволило бригантинам, свободно маневрируя по озеру, разгонять и топить лодки ацтеков. Индейцы стали вбивать в дно озера заостренные колья, создавая угрозу днищам испанских судов.

Битва за город шла с переменным успехом, и в ее ходе не было недостатка в критических, способных повлиять на будущий ход событий моментах, однако, как представляется нам, наиболее острый из них имел место 30 июня 1521 г.

Испанцы и их индейские союзники атаковали дамбы более месяца. Ацтеки препятствовали их продвижению, перекрывая дамбы завалами или разрушая их отдельные участки, что могло служить как препятствием, так и тактической уловкой. Бывало, что преодолев такой ров и устремившись в погоню за притворно бегущими врагами, конкистадоры оказывались в ловушке. Пользуясь тем, что противник оказывался отрезанным от своих и не имел возможности быстро отступить, ацтеки обрушивались на испанцев с удвоенной силой. Во избежание подобных ситуаций, Кортес распорядился не переправляться через проломы в дамбе, пока они не будут завалены. Но 30 июня разрушившие ацтекские укрепления испанцы развили стремительное наступление и, увлекшись, перебрались через не засыпанный пролом в дамбе Тлакопан. Хитрость удалась: мгновенно развернувшись, ацтеки смяли преследователей. Немало испанцев погибло, а шестьдесят восемь конкистадоров попали в плен. Всех пленников принесли в жертву. Это произвело столь удручающее впечатление на союзников Кортеса, что многие вожди увели своих воинов. Правда, испанцам удалось оправиться от удара, и колеблющиеся союзники вернулись, но в тот день все висело на волоске.

Если бы Кристобаль де Олеа не отдал жизнь ради спасения Кортеса, тот, скорее всего, тоже попал бы в плен и был бы принесен в жертву. Это повлекло бы за собой повальное бегство всех союзных конкистадорам индейцев без надежды на их возвращение. Кортес имел трех помощников, но первого заместителя, чья власть в случае гибели командира не оспаривалась бы никем, у него не было. По правде сказать, всей полнотой власти не обладал и сам Кортес: он с трудом удерживал в повиновении своих головорезов, используя тактику кнута и пряника, и даже повесил троих заговорщиков, подбивавших солдат на дезертирство.

Поскольку дисциплина среди конкистадоров поддерживалась единолично лидером, оставшись без него, они не смогли бы сохранить единство. Что же последовало бы дальше?

Испанцы не могли рассчитывать разбить ацтеков без помощи союзных индейцев. К тому же, в отсутствие столь решительного и безжалостного вождя, как Кортес, застарелые распри между ними очень скоро вышли бы наружу. В этих обстоятельствах для завоевателей оставалось три варианта дальнейших действий. Во-первых, они могли продолжить штурм, что для подавляющего большинства означало бы смерть в бою, а во-вторых, сдаться, за чем тоже последовала бы смерть, только на жертвенном камне. Наиболее разумным выходом представляется попытка организованного отхода. Однако, если год назад ацтеки позволили конкистадорам уйти из Теночтитлана, представляется весьма сомнительным, чтобы они допустили бы повторение подобной ошибки. К тому же, в отличие от прошлого раза, испанцам не пришлось бы уже рассчитывать на убежище в Тласкалане. Они должны были бы бросить тяжелое снаряжение и предпринять двухсотмильный марш через враждебную территорию к побережью залива. Большинству из них едва ли удалось бы увидеть завершение этого похода. Скорее всего, раздоры в среде испанцев привели бы к раздроблению и без того небольших сил, сделав их легкой добычей для преследующих ацтеков. Даже при самом оптимистичном для испанцев повороте событий, добраться до побережья и отплыть на Кубу или укрыться во владениях бывших союзников смогли бы лишь немногие счастливцы. Таким видится нам конец этого похода.

Теперь постараемся представить себе реакцию на поражение Кортеса со стороны испанцев (не его бывших соратников, чудом уцелевших, а лиц, обладавших влиянием в Испании и Индиях). Учитывая сезонный характер трансатлантических плаваний, известие о крахе предприятия Кортеса могло достичь Испании не раньше лета, а то и к осени 1522 г. Следует отметить, что Испанская корона поощряла колониальные захваты в Новом Свете, но формально они осуществлялись не государством. В связи с этим вероятность организации карательного похода против ацтеков силами королевской армии весьма невелика. Неудачник ни у кого не в чести, и провал экспедиции Кортеса заставил бы правительство вспомнить о том, что поход был предпринят против воли губернатора, а значит, язычники убили просто-напросто бунтовщика. Позиции Веласкеса при дворе усилились бы.

Разумеется, вести о высокой культуре и, главное, богатствах народов Мексики скоро разнеслись бы по колониям и достигли бы Испании. Пренебречь ими было нельзя. Но в изменившихся обстоятельствах упрочивший свое положение Веласкес, скорее всего, попытался бы осуществить свой первоначальный план и завязать с туземцами торговые отношения. Вполне возможно, все ограничилось бы возникновением на побережье одного крупного торгового центра, выполнявшего для Испании в Мексике ту роль, которую для Португалии в Китае и Японии играл в XVI в. Макао. Однако сомнительно, чтобы испанцы смогли сохранить монополию на торговлю с Мексикой намного дольше последовавшей в 1524 г. смерти Веласкеса. Конечно, нельзя исключать возможности повторения попытки покорить Мексику. Но если бы она и была предпринята, то лишь спустя годы. Морские экспедиции и освоение Карибского бассейна поглощали бы большую часть материальных ресурсов испанских колоний, которым было бы не так-то просто оправиться от потери в злосчастной авантюре Кортеса почти двух тысяч воинов. К тому же без успешного завоевания Мексики с ее сказочными богатствами "не было бы и массовой миграции в Новый Свет жаждущих наживы испанцев. Таким образом, при рассматриваемом нами варианте событий испанские колонии были бы ослаблены как в политическом, так и в военном отношении. Возможно, вся энергия испанцев оказалась бы поглощенной завоеванием государства инков, начавшимся в конце 1520-х гг. Его успеху способствовали развязанная самими инками усобица и опустошительная эпидемия оспы, занесенной в Анды из испанских поселений в Панаме. Вместо Мексики испанцы, может быть, потянулись бы в завоеванное Перу, но захваченные там богатства едва ли вдохновили бы их на попытку повторить неудавшийся поход Кортеса.

Установив, таким образом, что гибель Кортеса, по меньшей мере, отсрочила бы следующее испанское вторжение в Мексику, мы вправе задаться вопросом, как повели бы себя победившие ацтеки. Полный возврат к прежнему положению следует признать невозможным. Испанское вторжение при любом исходе не могло не повлечь за собой коренные изменения во многих сферах жизни народов Мексики. Эпидемия оспы 1519 — 1520 гг. имела ужасающие последствия, но двух опустошительных эпидемий тифа (1545—1548 и 1576—1581 гг.) изгнавшая испанцев Мексика могла бы и избежать. Глубокие перемены затронули бы ацтекскую элиту: форма правления могла остаться прежней, но войны и болезни неизбежно внесли бы коррективы в персональный состав правящего слоя. Соответственно, даже сохранив в неприкосновенности организацию власти у соседних народов, ацтеки едва ли оставили бы без мстительного внимания позицию, которую занимали те или иные вожди в ходе войны.

Невозможно предсказать политическое будущее всех правителей, пришедших к власти с помощью испанцев и тласкалатеков. Многих из них наверняка свергли бы соперники, лояльные ацтекам или просто воспользовавшиеся изменившейся политической конъюнктурой. Города, придерживавшиеся союза с Тласкаланом, скорее всего переметнулись бы к ацтекам. Да и в самом Тласкалане борьба группировок вполне могла привести к отстранению от власти испанского ставленника. Можно предположить, что новый правитель постарался бы спасти город от ацтекского нашествия, пойдя на союз с ацтеками на их условиях. После ухода испанцев в регионе не осталось бы силы, способной воспрепятствовать установлению господства ацтеков, хотя бы и ослабленных в военном отношении понесенными потерями.

Как могла новая политическая реальность повлиять на возможность повторения испанского вторжения? Кортес сумел использовать в своих интересах аморфную племенную структуру ацтекского государства и наличие у ацтеков сильного врага — Тласкалана. Естественно задаться вопросом, сумели ли бы ацтеки после умиротворения Тласкалана сцементировать свою рыхлую империю, дабы иной завоеватель не смог бы по примеру Кортеса воспользоваться ее внутренней слабостью? Во владениях ацтеков имелась гораздо лучшая, чем в иных землях, система дорог, по которым доставляла припасы армия носильщиков. Но общенационального рынка, равно как и стойкой общенациональной политической иерархии, там не существовало. Власть на местах оставалась в руках племенной знати, и, следовательно, слабость или некомпетентность центра была чревата усилением сепаратизма. Кроме того, несмотря на относительную культурную близость между собой большинства племен, объединенная идеология или религия в Мексике не сложилась. Скреплению союзов могли способствовать династические браки, но для того, чтобы это способ принес плоды, требовалось время. Не располагая альтернативным методом политической интеграции, ацтеки не могли создать прочного, непроницаемого фронта на случай повторного испанского вторжения.

Но, несмотря на неспособность радикально реформировать государство, у ацтеков имелось два выхода: они могли перейти в наступление или перенять новое оружие и военную тактику. Поскольку, победив Кортеса, они захватили бы участвовавшие в штурме Теночтитлана бригантины (а возможно, и некоторые суда, оставшиеся в порту Вера-Крус), у них появилась бы возможность начать контрнаступление на колонии Вест-Индии. Правда, вероятность высадки ацтекского десанта на Кубу и штурма Гаваны представляется нам незначительной. Хотя на тихоокеанском побережье Южной Америки использовались паруса, в Мексике не имели представления ни о них, ни о морской навигации,, ни о местонахождении испанской Вест-Индии. Трудно предположить также, что войска ацтеков смогли бы достичь испанских колоний и на материке: они находились очень далеко. Чтобы добраться до ближайших, следовало преодолеть безлюдные или бесплодные пустыни, раскинувшиеся на севере, или непроходимые джунгли, лежащие на юге, населенные не входившими в сферу ацтекского влияния племенами. Таким образом, даже при наличии наступательного импульса, ацтеки скорее всего ограничились бы патрулированием побережья залива с целью предупреждения новой испанской высадки. Да и эта дорогостоящая активность наверняка поумерилась бы по прошествии нескольких мирных лет.

Однако для военной тактики ацтеков столкновение с Кортесом не могло бы пройти бесследно. Встретившись с испанцами, индейцы впервые познакомились с кавалерией, артиллерией, аркебузами и арбалетами. Отступая из Теночтитлана вторично, конкистадоры наверняка снова бросили бы пушки, и ацтеки на этот раз, возможно, не стали бы их уничтожать. В руки ацтеков могли попасть также и мечи, доспехи, арбалеты, аркебузы, а возможно, и лошади. Но как повлияли бы эти трофеи на их тактику? Уже в боях с Кортесом индейцы пускали в ход испанские мечи (прикрепляли к шестам и использовали как оружие против конницы) и стреляли из отбитого у врага арбалета. Не умея добывать и обрабатывать железо, ацтеки не имели возможности ни наладить производство оружия по испанским образцам, ни даже чинить трофейные экземпляры. Но пользоваться захваченным вооружением им ничто не мешало. В конце концов ацтеки имели собственные широкие мечи, копья, луки и панцири. Индейцы, вступившие в союз с Кортесом, быстро освоили производство прекрасных стрел с медными наконечниками, сделав неисчерпаемым запас боеприпасов для арбалетов. Для пушек и аркебуз требовался порох, изготовлять который индейцы не умели, хотя и имели в наличии все необходимые компоненты. Зато, вероятно, ацтеки освоились бы с лошадьми и создали бы конницу, подобную той, с которой позднее довелось столкнуться американцам на Великих Равнинах. А случись испанцам и вправду наладить торговлю через Вера-Крус, оружие — и клинковое, и огнестрельное — потекло бы к индейцам, невзирая на все запреты[130]. Правда, чтобы овладеть им как следует, потребовалась бы серьезная подготовка, желательно под руководством уцелевших испанцев. Что вовсе не явилось бы чем-то беспрецедентным. Гонсало Герреро, потерпевший крушение у берегов Юкатана в 1511 г., стал военным вождем у майя. Он возглавил одно из их нападений на де Кордову и отказался вернуться к соотечественникам, несмотря на приглашение Кортеса. Сама Испания как единое государство возникла сравнительно недавно, а ее король, он же германский император Карл V, хотя и происходил от государей Кастилии и Арагона, родился в Нидерландах и в своей стране мог считаться иностранцем. Многие конкистадоры считали себя в первую очередь не испанцами, а, например, андалузцами или каталонцами, а некоторые из них и вовсе являлись португальцами или итальянцами. Таким образом, переход от Кортеса к Куаутемоку был возможен, вероятен, да, пожалуй, и неизбежен для пленных, не желавших оказаться принесенными в жертву ацтекским богам.

Чему же новому, еще не освоенному ацтеками в боях, могли научить испанцы? Разумеется, правильному обращению с новыми видами оружия. Например, обоюдоострые, с острыми концами, стальные мечи испанцев могли и колоть и рубить, тогда как широкие, с обсидиановыми лезвиями, дубовые мечи ацтеков использовались только для нанесения режущих ударов. Возможно, ацтеки даже смогли бы научиться изготовлять порох, благо необходимые для того ингредиенты в долине Мехико имелись. Но главным для ацтеков должно было стать не освоение новых видов вооружения, а усовершенствование стратегии и тактики.

Дальнейшее усовершенствование, ибо основы индейцы уже усвоили. Тактические нововведения, прежде всего, могли повлечь за собой серьезные политические последствия. Тласкалатеки пошли на союз с конкистадорами, поняв, что немногочисленные испанские отряды могут выступать в качестве ударной силы и расстраивать боевые порядки противника с эффективностью, недоступной для тактики и вооружения, принятых в Тласкалане. Наличие немногочисленных испанских солдат давало тласкалатекам серьезное преимущество, но овладевшие трофейным испанским оружием ацтеки вполне могли заменить испанцев.

Таким образом, даже если при начале второго испанского вторжения подвластные ацтекам племена по-прежнему враждовали бы с Теночтитланом, объединение их с конкистадорами не имело бы решающего значения. Несмотря на наличие у испанцев пушек и аркебуз, тласкалатеки, например, не получили бы того превосходства, какое они имели в прошлый раз. Разумеется, испанцы по-прежнему представляли бы собой ударную силу, но точно такой же силой могли являться и вооруженные испанским оружием и соответственно обученные отряды ацтеков. Естественно, в такой ситуации испанцы лишились бы многих союзников. Вожди воюющих племен отчетливо осознали бы элементарный факт: при наличии у обеих сторон ударных отрядов и использовании схожей тактики, победу одержит тот, кто имеет численное превосходство — то есть ацтеки.

К тому времени, когда испанцы, опустошив Анды войной и болезнями и покорив обитавшие там народы, смогли бы снова обратить внимание на Мексику (что могло случиться не ранее конца 1530-х гг.), возможность завоевания была бы упущена. Найти сильных союзников не представлялось бы возможным, а без них самых удачливых конкистадоров сбросили бы в море. (Черепа неудачливых украсили бы храмы Теночтитлана.) Для успеха завоевания требовалось бы такое количество пушек и лошадей, какого в испанских колониях попросту не имелось.

Со временем ситуация менялась бы для обеих сторон. Слухи о несчастьях туземного населения в покоренных испанцами землях достигли бы Теночтитлана. Необходимость противостоять испанской опасности способствовала бы сплочению индейских народов. Возникло бы не существовавшее ранее представление о Мексиканском единстве, что могло стать началом формирования мексиканской нации.

Хотя испанцам в своей центрально-американской политике пришлось бы сместить акцент с войны на торговлю, золото все равно текло бы рекой в испанскую казну. Не только из ограбленного Перу, но и из независимой Мексики, элита которой охотно покупала бы заморские товары. С течением времени испанские новшества, касавшиеся ремесла, земледелия и скотоводства, получали бы все более широкое распространение, переставая быть достоянием одной лишь знати. Можно предвидеть быстрое развитие туземного овцеводства и ткачества, а также обработки металлов. Общий подъем экономики укрепил бы позиции местных вождей, занявших в этом обществе то место, которое в колониях принадлежало испанским поселенцам.

Но если попытки испанской вооруженной экспансии стали бы постепенно ослабевать, это никоим образом не относилось бы к экспансии религиозной. Проповедники из монашеских орденов вели бы свою миссионерскую деятельность и в стране, свободной от испанского господства. Однако им пришлось бы столкнуться с энергичным противодействием местного жречества, пользующегося поддержкой властей и имеющего в своем распоряжении развитую систему школьного образования. Христианизация в этих условиях шла бы медленнее, чем это имело место в действительности. Правда, испанские священники принесли бы в Мексику не только веру, но и письменность с латинским алфавитом. Туземная аристократия постаралась бы монополизировать грамотность, опасаясь того, что ее распространение в низших слоях общества может породить социальное брожение. Так или иначе, христианство укоренилось бы на мексиканской почве, хотя возможно, не в нынешнем католическом варианте, а в смешанной с остатками местных верований форме. Не опираясь на силу и распространяя свое учение лишь с помощью убеждения, миссионеры должны были бы радоваться, если бы им удалось добиться отказа местного населения от человеческих жертвоприношений. Однако рецидивы старых верований долго имели бы место в рамках еще не монотеистических культов, смешивавших Бога христиан с каким-нибудь из туземных божеств..

По мере укрепления экономики и утверждения христианства в более-менее приемлемой форме вероятность завоевания Мексики становилась бы все меньше. Страна вполне могла сохраниться как региональная держава, выдержав столкновение с расширявшимися европейскими колониями Северной и Центральной Америки. В политическом отношении Мексика постепенно эволюционировала бы в направлении конституционной монархии с сильным и развитым местным самоуправлением. Случись это, продвижение Соединенных Штатов на запад могло бы быть остановлено гораздо раньше, возможно, еще на Миссисипи, поскольку при таком ходе событий Франция, продавшая Штатам права на Луизиану, едва ли могла бы ею завладеть. И тогда в наши дни гораздо меньшим по территории Соединенным Штатам выпало бы соседствовать с крупной державой воистину коренных американцев.

Джеффри Паркер Неудавшаяся атака английских брандеров. Торжество Непобедимой Армады, 8 августа 1588 г.

Прояви некоторые британские историки больше настойчивости, и 8 августа вполне могло бы стать в Англии национальным праздником — ибо именно в этот день в 1588 году военно-морской флот Елизаветы Тюдор сорвал предпринятую Филиппом II попытку завоевания Англии. Поражение Непобедимой Армады открыло для стран северной Европы доступ к Американскому континенту и, таким образом, сделало возможным возникновение в будущем Соединенных Штатов.

В то время Филипп II властвовал над Испанией и Португалией, половиной Италии, над большей частью Нидерландов и бесчисленными колониями, разбросанными по всему земному шару — от Мексики, Манилы, Макао и Малакки до Гоа, Мозамбика и Анголы. Иными словами, Филипп владел империей, в пределах которой, по словам его апологетов, «никогда не заходило солнце». Кроме того, его выросший при испанском дворе кузен, Рудольф Габсбург, управлял Австрией и всей Германской империей[131], а вождь французских католиков герцог де Гиз оказывал Филиппу безоговорочную поддержку. Однако и этому могущественнейшему в мире монарху пришлось столкнуться с серьезной проблемой.

В 1572 году в северо-западных провинциях Нидерландов началось восстание. Несмотря на огромные затраты и посылку отборных войск во главе с племянником короля герцогом Пармским Александром Фарнезе, Испании не удавалось восстановить контроль над мятежными провинциями Голландия и Зеландия. Постепенно король уверовал в то, что восстание не выдохлось лишь благодаря английской поддержке, и в 1585 году пришел к выводу, что предпочтительнее будет направить ресурсы не на приведение к покорности Голландии и Зеландии, а на завоевание самой Англии.

Его план низложения королевы Елизаветы и возведения на английский трон приверженца католицизма встретил поддержку как католических государей, так и Римской церкви. Тоскана, Мантуя и Святой престол приняли участие в финансировании войны, а папа, вдобавок, обещал всем его участникам полное отпущение грехов.

Королевский Совет тщательно рассматривал различные варианты вторжения, выбирая наилучший. Летом 1586 года королю была представлена карта с различными вариантами действий, снабженная примечаниями и сравнительными оценками как достоинств, так и недостатков вынашиваемых замыслов. Автор карты, Бернардино де Эскаланте, отмел как слишком рискованные проекты нападения с моря на северо-западную Англию (включавший поход флота на север к Шотландии с последующим переходом в Ирландское море) или на Уэльс. Вместо этого он предложил нанести двойной удар: вышедший из Лиссабона военный флот высаживает десант в южной Ирландии, а герцог Пармский с ветеранами из Испанских Нидерландов в то же самое время совершает внезапное нападение на Кент. Предполагалось, что армия Пармы беспрепятственно переправится в Англию на небольших транспортных судах, ибо военно-морской флот Елизаветы отправится защищать Ирландию. Филипп II принял этот план, внеся в него одно-единственное (но оказавшееся роковым) изменение: он приказал флоту из Лиссабона плыть не в Ирландию, а в Нидерланды, чтобы ускорить и облегчить переправку в Англию ветеранов Пармы. Считая свою Армаду воистину непобедимой, он не сомневался в том, что при попытке преградить ей путь в проливе Ла-Манш или Па-де-Кале флот Елизаветы будет полностью уничтожен. Таким образом, чтобы считать победу обеспеченной, Парме следовало лишь дождаться подхода испанского флота.

Порядок действия войск после высадки также определялся указом Филиппа. Им надлежало следовать через Кент прямо на Лондон, взять город штурмом и желательно захватить в плен королеву Елизавету вместе с ее министрами. Предполагалось, что католики на окраинах королевства и прежде всего в Ирландии поддержат единоверцев, подняв восстание. Если же надежда на католический мятеж не оправдается, а Лондон будет держаться стойко, Парма, используя преимущество своего положения, должен будет добиться от Елизаветы трех следующих уступок: прекращения преследования английских католиков, запрет на плавание английских судов к берегам Америки и сдача Испании всех городов Голландии, где стояли английские войска.

Первая фаза операции в целом прошла согласно плану. 21 июля 1588 года самый большой из появлявшихся когда-либо в водах северной Европы флот из 130 судов под командованием герцога Медина-Сидония отплыл на соединение с дожидавшимися его в Дюнкерке тремястами транспортными судами, на которые собирались грузиться двадцать семь тысяч ветеранов Пармы. 29 июля Армада вошла в Ла-Манш и, несмотря на неоднократные попытки английского флота остановить ее продвижение, 6 августа бросила якорь в порту Кале, всего в двадцати пяти милях от Дюнкерка. Извещенный об этом в тот же день, Парма 7 августа начал погрузку своих войск на транспортные суда — но, как оказалось, опоздал. В ту самую ночь англичане расстроили боевой порядок Армады с помощью успешной атаки брандеров, а Поутру корабли Елизаветы закрепили успех, отогнав еще не успевших прийти в себя испанцев к северу.

Едва испанцы вышли в Северное море, как среди командиров начались ожесточенные споры и обычные в таких случаях поиски виноватых. Дон Франциско де Бобадилья (старший военный советник герцога Медина-Сидония, пишет, что «...на всем флоте не было человека, который не твердил бы "я же предупреждал!" или "а что я говорил!" Сам Бобадилья объяснял неудачу тем, что английские суда превосходили испанские — и по мореходным качествам, и по артиллерийскому вооружению, и по обученности экипажей. Вдобавок на большинстве испанских кораблей ощущалась острая нехватка боеприпасов. Бобадилья указывает также, что «...несмотря на все это, герцог (Медина-Сидония) сумел привести флот в Кале и встать на якорь всего в семи лигах от Дюнкерка, и если бы Парма выступил оттуда в день нашего прибытия, мы смогли бы осуществить вторжение».

Первый серьезно занявшийся этой темой английский историк, автор увидевшей свет в 1614 году «Мировой истории» сэр Уолтер Рэйли полностью разделяет эту точку зрения. «Англичане, — пишет он, — не располагали силами, способными противостоять армии принца Пармского, сумей тот высадиться в Англии». И действительно, испанское войско, с 1572 года почти непрерывно сражавшееся с голландцами во Фландрии, за это время приобрело несравненные боевые качества. Некоторые ветераны находились в строю по тридцать лет, все они служили под командованием опытных, заслуживших свои чины под огнем офицеров. В течение предыдущего десятилетия эта армия покорила мятежные провинции Фландрию и Брабант, а совсем недавно, в августе 1587 года, вырвала порт Слейс из зубов отчаянно сопротивлявшихся повстанцев и их английских союзников. Парма разработал подробнейший план вторжения, определил порядок действий каждого подразделения и дважды провел тренировочные учения. Достаточно отметить, что ему удалось погрузить двадцать семь тысяч солдат на корабли всего за тридцать шесть часов — прекрасный результат для любой армии любого времени!

Испанское вторжение в Англию, 1588 год

Однако в распоряжении герцога Пармского не было достаточного для обеспечения переправы количества боевых судов, а также тяжелой осадной артиллерии. Зная об этом, Филипп включил в состав Армады гребные суда мелкой осадки, способные отогнать голландские корабли, блокировавшие порты Фландрии, и отправил Парме морем двенадцать сорокафунтовых осадных пушек.

Лишь очень немногие замки и города юго-восточной Англии могли бы устоять при осаде, поддержанной такими орудиями. Во всем краю, пожалуй, только замок Эпнор на реке Медуэй, построенный для защиты верфей Чатэма, мог похвастаться выступавшими за линию стен и прикрытыми широкими рвами бастионами, необходимыми для успешной обороны. Крупные города Кента (Кентербери и Рочестер) по-прежнему полагались на давно устаревшие средневековые стены. Между береговым плацдармом Маргейт и Медуэем оборонительных сооружений, судя по всему, не было вовсе, а один Эпнор едва ли мог остановить герцога Пармского и его войско. Слабое место противника Филипп II определил верно.

Не имея на своем пути серьезных препятствий войско герцога Пармского должно было двигаться быстро. Впоследствии, вторгшись в Нормандию в 1592 году, он, несмотря на упорное сопротивление и численное превосходство противника, преодолел 65 миль за шесть дней. Так что есть все основания предполагать, что четырьмя годами раньше, в случае успешной высадки в Англии, путь в 80 миль от Маргейта до Лондона занял бы у него не больше недели. Даже столица страны не могла считаться хорошо укрепленной, ибо ее защищали устаревшие оборонительные сооружения, остававшиеся неизменными как минимум с 1554 года. Тогда сэр Томас Уотт поднял мятеж, протестуя против брака Марии Тюдор, сводной сестры и предшественницы Елизаветы, с принцем Филиппом — будущим Филиппом II. Повстанцы прошли маршем через весь Кент, у Кингстона (к западу от столицы) переправились через Темзу, беспрепятственно вступили в Вестминстер и, лишь спустившись по Флит-стрит, уперлись в крепостные стены. Эти стены и остановили Уотта, поскольку он не располагал артиллерией.

Впрочем, Парма прекрасно знал, что способность города к обороне отнюдь не всегда определяется состоянием его оборонительных сооружений. В Нидерландах некоторые города с ветхими старыми стенами устояли перед испанцами лишь благодаря доблести своих защитников — тогда как иные, куда более сильные крепости, пали, потому что их жители, гарнизон или комендант соблазнились взяткой. Как писал Парме один служивший на стороне голландцев английский офицер, «всем известно, что золото короля Испании проделывает в сердцах изменников бреши побольше, чем осадная артиллерия». В этом отношении войска Елизаветы, воевавшие в Нидерландах, имели не слишком воодушевляющий опыт. В 1584 году английский гарнизон Аальста продал Парме ключи от города за 10 000 фунтов, а в 1587 году сэр Уильям Стэнли и Рональд Йорк с семьюстами английскими и ирландскими солдатами сдали вверенные им опорные пункты (Девентер и форт Зутфен), причем многие из англичан сами перешли к врагу и впоследствии сражались на стороне Испании против бывших товарищей по оружию.

Таким образом, Елизавете и ее советникам приходилось полагаться на не слишком-то надежных людей, ведь основу сил, призванных воспрепятствовать вторжению, тоже должны были составить четыре тысячи солдат из английского экспедиционного корпуса в Голландии. Генерал-квартирмейстер Елизаветы доводился Рональду Йорку родным братом, а сэр Роджер Уильяме в 1570-х годах сам служил в Нидерландах под знаменами Филиппа. Нельзя исключить возможность того, что эти вояки продали бы Парме английские твердыни так же, как их товарищи продавали нидерландские крепости. Однако у Елизаветы попросту не было выбора. Она зависела от ветеранов голландской кампании, поскольку практически не располагала другими обученными войсками. Возможно, городская милиция Лондона, отряды которой муштровались по два раза в неделю, и годилась для настоящего боя (хотя многие сомневались и в этом), но от ополчений графств многого ожидать не приходилось. Огнестрельное оружие имелось далеко не у каждого. На тех, у кого оно было, приходилось всего по четыре заряда, а сами ополченцы, по отзывам их же командиров, представляли собой неорганизованный сброд, способный скорее «перебить друг друга, нежели нанести урон врагу». При этом королеве приходилось держать шесть тысяч солдат на границе с Шотландией, из опасения, что король Яков VI Стюарт (его мать Марию Елизавета казнила в предыдущем году) выступит против нее одновременно с испанцами.

Вдобавок, все приготовления англичан опасно запаздывали. Лишь 27 июля, когда Армада уже приблизилась к Ла-Маншу, Елизавета объявила сбор южного ополчения, тогда же приказав ему выступить в Тилбери (графство Эссекс) — место, отделенное от выбранной Филиппом точки высадки восьмьюдесятью милями пути и рекой Темзой. Плавучее заграждение на реке, предназначавшееся, чтобы помешать проходу неприятельских кораблей, разрушил первый же высокий прилив. Мост из соединенных между собой лодок, по которому войскам следовало пройти из Эссекса в Кент, так и остался незавершенным. Даже в Тилбери, средоточии английской обороны, фортификационные работы начались лишь 3 августа — в тот день, когда Армада прошла мимо острова Уайт. Три дня спустя, когда испанцы бросили якорь в Кале, среди собравшихся в Кенте войск началось повальное дезертирство. А ведь они и без того насчитывали лишь около четырех тысяч человек —смехотворно мало для того, чтобы пытаться остановить закаленных в боях испанцев, да и командование англичан не имело единой стратегии. Местный командир, сэр Томас Скотт, призывал рассредоточить силы вдоль побережья, чтобы «встретить врага на берегу моря», а возглавлявший юго-восточную группировку сэр Джон Норрис настаивал на отводе войск в Кентербери, чтобы закрепиться там и «не пропустить врага в Лондон или в сердце королевства».

Вся эта неорганизованность и сумятица объяснялись, в основном, международной изоляцией и скудостью средств. Елизавета не могла получить денежных займов — ни дома (в силу того, что война с Испанией подорвала английскую торговлю), ни за границей (поскольку банкиры на континенте в большинстве своем не сомневались в победе Испании), и это вынуждало ее в целях экономии средств откладывать все оборонительные мероприятия до последней возможности. Не далее, как 29 июля 1588 года, государственный казначей доложил королеве, что на его столе скопились счета на 40 000 фунтов и «нет ни малейшей возможности раздобыть денег, чтобы их оплатить». «Можно пожелать, — сурово заключил он, — чтобы, коль скоро невозможно заключить мир, враг не медлил и все решилось скорее». Союзников, кроме Голландии, Англия не имела.

В отличие от Елизаветы Филиппу удалось обеспечить надлежащее финансирование своего предприятия — хотя однажды и ему для того, чтобы раздобыть наличные, пришлось заложить фамильные драгоценности. Траты Испании были огромны: только на поддержку Католической Лиги во Франции с 1587 по 1590 год было израсходовано полтора миллиона дукатов, армия во Фландрии за тот же период обошлась в двадцать один миллион. Армада, по утверждению самого короля, стоила ему десять миллионов дукатов. Поскольку один фунт стерлингов того времени равнялся примерно четырем дукатам, можно подсчитать, что общие расходы Филиппа на борьбу с Англией составили около семи миллионов фунтов, тогда как ежегодные расходы Елизаветы колебались возле цифры в двести тысяч. Одновременно дипломатам Филиппа удалось склонить на свою сторону или нейтрализовать все государства Европы. В июле 1588 года, когда Непобедимая Армада вошла в Английский Канал, один из послов при испанском дворе восхищенно писал: «В данный момент католический король (Филипп II) пребывает в полной безопасности. Франция не в силах угрожать ему, равно как и турки, не говоря уже о короле Шотландии, обиженном на Елизавету из-за смерти своей матери. Единственным способным противостоять ему монархом был король Дании, но он недавно умер, а сын его слишком молод, и ему есть чем заняться в своей стране... В то же время Испания может быть уверена, что швейцарские кантоны не выступят против нее сами и не позволят сделать это другим, ибо между ними теперь союз».

* * *

Насколько точна была эта оценка, сделанная современником? В опубликованном в 1968 году романе «Павана» Кейт Робертс[132] красочно живописал последствия возможной победы испанцев:

* * *

Если вдуматься, то столь благоприятный для Испании итог похода Армады весьма правдоподобен, и описанные в романе Робертса события вполне могли иметь место. Убийство, постоянный кошмар двора бездетной Елизаветы, в Европе эпохи Возрождения было обычным способом решения политических проблем. Во Франции от рук экстремистов и наемных убийц пали не только лидеры гугенотов Антуан Наваррский (1563 год) и Гаспар де Колиньи (1572 год), но также короли Генрих III (1589 год) и его преемник Генрих IV (1610 год). Елизавета пережила по меньшей мере два десятка заговоров и покушений, успех любого из которых покончил бы с династией Тюдоров, возложив задачу обороны от безжалостных захватчиков и поисков нового государя на Регентский совет.

Да и без устранения Елизаветы путем убийства или захвата в плен испанская оккупация одного только Кента обернулась бы весьма далеко идущими последствиями. Герцог Парма мог воспользоваться своим преимуществом для того, чтобы вырвать у правительства Тюдоров, устрашенного нашествием, а также восстаниями в Ирландии и на севере страны, существенные уступки. Прекращение преследования католиков повлекло бы за собой рост числа приверженцев Римской церкви. Заморским экспедициям «морских волков», вроде сэра Фрэнсиса Дрейка, тоже пришел бы конец — что оставило бы северную Америку в сфере влияния Испании (тем паче что католические миссионеры уже начинали проникать из Флориды в Виргинию). Наконец, англичанам пришлось бы уйти из Нидерландов, предоставив голландцев их собственной судьбе.

Меж тем в Нидерландской республике уже громко заявила о себе партия мира. Хотя большинство политических лидеров Голландии и Зеландии решительно противились переговорам с Испанией, в некоторых городах наметился раскол, а соседние провинции, вынесшие на своих плечах главные тяготы войны, все чаще высказывались за заключение договора. По словам одного из послов Елизаветы в Нидерландах, «содружество Соединенных Провинций состоит из представителей множества партий и религий, а именно: протестантов, пуритан, анабаптистов и испанских клевретов, которых совсем немало. Скорее всего, следует ожидать распада на пять частей, причем протестанты и пуритане вместе едва ли составят и одну часть из пяти. При этом, — продолжал посол, — только протестанты и пуритане последовательно стояли за продолжение войны. Если бы нашествие на Англию увенчалось успехом и молодая республика осталась одна противостоять всей мощи Филиппа, давление сторонников компромисса, скорее всего, было бы непреодолимым».

Не имея необходимости содержать дорогостоящую армию в Нидерландах, Испания, в полном соответствии с версией Кейта Робертса, получила бы возможность усилить свое присутствие в других частях Европы и мира. Изгнание гугенотов из Франции и возвращение в лоно Рима многих впавших было в лютеранство земель Германии произошло бы не в XVII веке, а несколькими десятилетиями раньше. Обретя уверенность и опираясь на поддержку Габсбургов, церковь покончила бы с протестантизмом в Европе. Продолжающаяся экспансия Испании и Португалии за морем сопровождалась бы их взаимным сближением и в итоге привело бы к созданию Иберийской империи — воистину мировой державы под скипетром преемников Филиппа II.

* * *

Но вправду ли это справедливо? На всякого, кто пытается сконструировать альтернативную модель истории, накладываются два ограничения: «правило минимального воздействия», сводящееся к тому, что реально имевшую место последовательность событий можно дополнять лишь самыми малыми и наиболее вероятными изменениями, и «контрафакт второго порядка» (подтверждение созданной модели через некоторое время). В рассматриваемом нами случае представляется возможным представить, что пущенные англичанами ночью 7 августа 1588 года брандеры не обязательно должны были расстроить боевой порядок Армады, к примеру, испанцы вполне могли их перехватить и оттащить от своих кораблей. В этом случае Медина-Сидония получил бы возможность дождаться Парму, и уже ничто не помешало бы переправе испанской армии через пролив. Строя такую модель событий, мы допускаем лишь «минимальное переписывание» истории.

Трудно предположить, что Филипп Второй, одержав победу, проявил бы благоразумие и умеренность: он жил в Англии в 1550-х годах (в качестве супруга Марии Тюдор) и во всем, касающемся этой страны, считал себя не просто знатоком, но знатоком, вдохновляемым свыше. «Я могу предоставить лучшие сведения и дать лучший совет относительно этого королевства, его дел и его народа, чем кто-либо иной», — сказал он как-то раз римскому папе. Такая сверхубежденность объясняет то, почему он стремился лично руководить всеми деталями кампании — начиная с разработки генерального плана, в который Филипп неосмотрительно включил соединение флота из Испании с армией из Фландрии, разделенных тысячами миль соленой воды. Он отказывал кому бы то ни было, будь то советник, генерал или адмирал, в праве усомниться в совершенстве и мудрости его Великой Стратегии. Не слушая советов, он твердил: «Положитесь на меня, как на человека, обладающего полной информацией о нынешнем состоянии дел во всех областях». Какие бы препятствия не угрожали его затее, Филипп настаивал на том, что Господь сотворит чудо. Так, когда в июне 1588 года внезапно поднявшийся ветер загнал эскадру назад вскоре после выхода из порта, и Медина-Сидония усмотрел в этом дурное предзнаменование, Филипп укорил герцога, заявив: «Будь эта война несправедливой, мы могли бы счесть бурю за знак, посланный Господом, дабы не творилось противное Его воле. Но коль скоро она справедлива, невозможно поверить, чтобы Он не возжелал ее. Скорее следует думать, что Он отметил нас своим вниманием, даровав более милости, нежели мы могли надеяться. Я посвятил этот поход Всевышнему... Соберись с духом, и выполняй свой долг».

В своей безграничной самонадеянности Филипп настаивал на том, чтобы Армада отправлялась в Кале как можно быстрее, не дожидаясь подтверждения готовности фландрской армии. Похоже, он просто не верил, что корабли голландцев и англичан, курсировавшие в проливе, смогут помешать Медина-Сидонии продвигаться на соединение и координировать с королем все свои действия с помощью депеш. Тех, кто осмеливался рекомендовать ему не торопиться и проявить осторожность, ожидали язвительные королевские упреки.

Нет никаких оснований полагать, что успех вторжения в юго-восточную Англию уменьшил бы желание Филиппа совать нос не в свое дело. Скорее всего, он попытался бы осуществить непосредственное руководство дальнейшей операцией, требуя, чтобы по всем мало-мальским вопросам военачальники обращались к нему. (При том, что сам он оставался в Испании, в двух-трех неделях плавания). Вероятно, Филипп потребовал бы от Пармы не поисков компромисса, а полной победы — точно так же, как после каждой успешной операции он отказывался от переговоров с голландцами, истощая в результате свои ресурсы. А случись испанцам увязнуть в Англии, это повлекло бы за собой, с одной стороны, активизацию голландских повстанцев, с другой — ухудшение положения французских католиков. Расходы Испании продолжали бы возрастать, подталкивая страну к банкротству. Впрочем, в 1596 году королевскому казначейству и в действительности пришлось остановить все выплаты по векселям.

После смерти Филиппа в 1598 году (в возрасте 71 года) власть унаследовал его единственный оставшийся в живых сын — Филипп III. Отсутствие старшего, более зрелого и опытного претендента, возможно, объяснялось тем, что наследственность испанских Габсбургов была испорчена продолжавшимися не одно поколение близкородственными браками. Старший сын Филиппа, дон Карлос, заключенный в темницу из-за психической ненормальности, мог похвастаться лишь шестью прапрадедами (и прапрабабками) вместо шестнадцати! Генофонд его сводного брата, короля Филиппа III, был не намного лучше: его мать, Анна Австрийская, доводилась своему мужу Филиппу II племянницей и кузиной. Эндогамия — или, как могли бы сказать враги династии, инцест — проистекал из желания объединять наследственные владения и не допускать их дробления. Упомянутый выше дон Карлос был потомком браков между представителями трех поколений правящих династий Испании и Португалии. При всей своей внешней успешности (в 1580 году два королевства объединились) такая политика таила в себе семя саморазрушения. Неудивительно, что спустя еще два поколения эндогамных браков испанские Габсбурги попросту вымерли! Покорение Англии не могло улучшить генофонд испанского правящего дома, а значит, преемникам Филиппа Второго просто-напросто досталось бы больше земель, которые все равно пришлось бы вскоре потерять. Контрафакт второго порядка наводит на мысль, что даже при условии полного успеха Армады, мировая гегемония Испании не продлилась бы долго.

Во всяком случае, победа Филиппа в 1588 году вошла бы в историю как пример исключительно скоординированной операции. Исследователи отмечали бы идеальный выбор места для вторжения, тщательное планирование, привлечение огромных ресурсов, прекрасное дипломатическое обеспечение, позволившее нейтрализовать всех возможных противников, — а также блестящее исполнение, результатом которого, невзирая на все препоны, стало соединение прибывшего из Испании непобедимого флота с непобедимой армией из Нидерландов. Если бы, несмотря ни на что, в понедельник 8 августа ветераны герцога Пармского начали поход на Лондон, то в наши дни вторжение в Англию считалось бы шедевром стратегии. Все нынешние американцы говорили бы по-испански, а день 8 августа отмечали бы как национальный праздник во всем мире.

Комментарии ко второй части

Военное счастье изменчиво, и результат сражения зачастую может зависеть лишь от воли случая — что и является любимой темой авторов множества военных альтернатив. Но авторы таких версий, как правило, забывают о том, что для выигрыша войны одной-единственной победы бывает недостаточно. Более того, случаются ситуации, когда сторона, желающая всего лишь сохранить статус-кво, может одержать хоть десять побед — но это ее не спасает. Другой же стороне, желающей изменить ситуацию в свою пользу, достаточно одержать всего одну победу, и по теории вероятности рано или поздно это произойдет...

Увы, если победа готов при Адрианополе и была случайностью, то лишь в плане реализации одного из вариантов большой закономерности. Ведь к тому времени Рим уже одряхлел и просто не мог не пасть под натиском более молодых и энергичных народов. Не сокрушенный готами, он все равно рухнул бы лет через двадцать или пятьдесят под натиском каких-нибудь вандалов или лангобардов.

В то же время за триста-четыреста лет до того подобная проигранная битва оставалась бы всего-навсего проигранной битвой — не победили сейчас, победим в следующий раз, когда сменят командующего и пришлют подкрепление из метрополии...

У народов и империй, как и у людей, существует возраст — от юности до старости. Удар, после которого юноша отделается ушибом, ломает кость старику. Никто ведь не пытается утверждать, что если бы у его восьмидесятилетнего деда не оторвался тромб во время операции, то он прожил бы еще сто лет — однако на национальном уровне столь нелепые прогнозы почему-то воспринимаются всерьез.

Немного логики — и все построения профессора Барри С. Страусса рассыпаются в прах. Двести тысяч готов, включая женщин и детей? Но если во времена Христа в Риме проживало около миллиона человек, то даже через 350 лет во всей Италии должен был набраться этот самый миллион — а ведь в Римской империи имелись и другие провинции. Но при этом готы требовались императору как солдаты! Неужели во всей империи не было своих новобранцев?

Совершенно верно, не было. Римские граждане к помянутому времени воевать решительно не хотели, а желали лишь хлеба и зрелищ. Те же, кого все-таки удавалось поставить в строй, и становились теми самыми недисциплинированными солдатами, чья несдержанность определила судьбу империи — только не в данном конкретном сражении, а в принципе. А если Рим после потери 20 — 25 тысяч человек испытывал нехватку людских ресурсов, это говорит еще об одном: естественная убыль населения не восполнялась за счет прироста. Так какое будущее может быть у страны, мужчины которой не желают ее защищать, а женщины не стремятся заселять ее новыми жителями?

Обычно цивилизации, дошедшие до этой степени дряхлости, падают под ударами энергичных соседей куда раньше. Над Римской же империей мироздание словно поставило эксперимент: а что будет, если дать ей догнить до естественного конца? Результат оказался впечатляющим — каждый раз, когда мы говорим о разложении империи, нам бьет в ноздри запах именно этого гниения...

В картине же дальнейшего анализа особое умиление вызывает Мартин Лютер, брошенный на съедение львам за свои тезисы — раз в Риме когда-то так поступали с несогласными, значит, при любых обстоятельствах будут поступать именно так. Разумеется, уцелей Империя каким-то чудом, ее император-христианин воспринимал бы этих львов как ужасный пережиток язычества. Впрочем, неумение западных авторов отделять суть явления от его атрибутов известно давно и хорошо...

В оценке результатов битвы при Пуатье это неумение проявилось еще ярче. Не очень понятно, зачем вообще мусульманам тащиться в унылую Европу, где и климат похуже, и богатств поменьше, чем в землях халифата. Ладно, решим, что это был великий поход во славу истинной веры. Хотя вообще-то мусульмане, чтящие Ису и Мириам как пророков наравне с Мухаммедом, обычно позволяли христианам исповедовать их веру всего лишь за небольшой дополнительный налог; таким образом, вопрос исповедания переходил в чисто экономический аспект — решающий для ментальности нынешних западноевропейцев. Так что сами обратились бы, без всяких джихадов и газаватов...

Но вот заявление, что Аахен стал бы резиденцией халифа, вгоняет в изумление этим совершенно детским европоцентризмом. Да зачем халифу этот занюханный городишко, где идет дождь и не растут финики, если в его венце есть такие жемчужины, как Багдад и Дамаск[133]! Честное слово, историк, до такой степени пренебрегающий географией в своих выкладках, вряд ли достоин звания профессора.

Оглядываясь на мусульманскую Испанию, автор видит Альгамбру и университет в Кордове, но умудряется не заметить, что за века господства мусульман коренное население почему-то не только не обратилось поголовно в ислам, но потом все-таки устроило Реконкисту. Да и с изысканными касыдами и газеллами все не так просто — почему-то под просвещенным мусульманским влиянием испанцы продолжали сочинять свои простонародные романсеро, обучив им и завоевателей (кто не верит, пусть откроет соответствующий том из советской «Библиотеки всемирной литературы» и найдет там раздел «Мавританские романсеро»). Все-таки тогдашние европейцы кое-чем важным отличались от нынешних, покорно позволяющих американскому влиянию размывать остатки их собственной культуры.

Говоря же об исламе, который стал бы единственной мировой религией, автор как бы забывает не только о восточном православии, но и обо всем Дальнем Востоке с его буддизмом, синтоизмом и прочим конфуцианством. Похоже, что для современного представителя западной цивилизации в ее протестантской разновидности все, что не есть его религия, является варварством, если только вообще существует. «Вне видимости — вне сознания...»

Но оставим Европу и перейдем к монголам. Увы, ссылку на работы Л.Н. Гумилева большинство историков до сих пор воспринимает как некорректную, ибо «это же не серьезное исследование, а фантастический роман» (хотя вряд ли кто из отечественных исследователей столько занимался именно «монгольским вопросом»). Но, правдива или нет «черная легенда о желтом крестовом походе», в одном спорить с Гумилевым невозможно: с XIII века и по сей день западные историки представляют монголов исчадиями ада лишь потому, что никто и никогда так не пугал западную цивилизацию, как армии, пришедшие из долины Керулена. Впервые была явлена сила, перед которой основное оружие западной цивилизации — деньги и интриги — было пустым звуком, а основная западная ценность, то есть примат личности над обществом, едва не обратилась в основную причину гибели европейской цивилизации. Что мог противопоставить Запад с его продажностью и вероломством народу, в чьем законе было предусмотрено наказание за неоказание помощи терпящему бедствие! Яса — единственный дошедший до нас свод древних законов, в котором существует такая статья.

Впрочем, все мы — потомки тех самых русичей, которые в XIII веке отбивались одновременно от Востока и Запада, и с тех пор усвоили одну непреложную истину: незваный гость хуже татарина. А если вспомнить, что «гостями» в ту пору было, принято именовать иноземных купцов...

Удивительно, но «визжащая орда с Востока», на долгие годы ставшая одним из олицетворений сил хаоса, на деле была едва ли не большим воплощением порядка, чем даже легендарные римские легионы. Сесиллия Холланд пишет о необыкновенной дисциплине и потрясающей, почти современной организации монгольской армии, и она абсолютно права, но при этом упускает из виду еще кое-что немаловажное. Это можно было бы назвать «монгольским законом» или «монгольской сутью».

Начнем с того, что монголы в их стремлении дойти «до последнего моря» были достаточно мудры и понимали, что если они желают остаться собой, то по-настоящему могут владеть лишь Великой Степью. Территории с иными географическими условиями (такие, как лесная Русь) имело смысл оставить населяющим их народам, а сами народы всего лишь обложить данью и обязать подтверждать назначение правителей у великого хана — в «цивилизованном мире» такая система называется протекторатом и вовсе не считается чем-то зазорным и варварским. Но если хочешь что-то иметь с покоренных территорий, нет никакого резона чрезмерно разорять эти земли. Именно поэтому одним из непреложных законов для монголов было — стирать с лица земли лишь те города, что не согласились перейти под руку великого хана и оказали ожесточенное сопротивление (сами монголы называли их «злыми»). Закон есть закон, исключений из него не могло быть — и вот «была Рязань, а теперь остались одни головешки». Но не следует забывать, что не менее жестоки монголы были и к нарушению закона в своей собственной среде. Всем известен монгольский принцип, согласно которому за вину одного воина наказание нес весь десяток, а за вину десятка — сотня, что весьма способствовало искоренению разгильдяйства и военных преступлений. Можно сколько угодно осуждать этот принцип коллективной ответственности, но никто и никогда не докажет, что царящая ныне (не только в России) коллективная безответственность хоть в чем-то лучше...

Далее, для любого, кто хоть немного разбирается в вопросе (или хотя бы читал в детстве трилогию В. Яна о монгольском завоевании Руси), не секрет, что монголы были более чем веротерпимы — служители практически всех культов получали от них пайцзу, знак неприкосновенности. Храм мог быть разрушен только если в его стенах укрывались обороняющиеся. А ведь религия, духовное начало — средоточие любой культуры, и если она не тронута, ни о каком искоренении культуры не может быть и речи! Впрочем, европейцы постоянно путают культуру и цивилизацию, с одинаковым пафосом говоря о разграблении библиотек и сокровищниц.

Но так вели себя простые монголы, чья вера обитала «под синим небом, на земле зеленой». С теми же, кто казнил халифа, даровав ему почетную смерть без пролития крови, дело обстояло еще проще и позорнее для европейцев: ведь они были несторианами из Центральной Азии, пришедшие в Палестину, дабы помочь своим христианским братьям освобождать Гроб Господень! Разумеется, Китбуге-нойону и в голову бы не пришло затаптывать папу римского, пусть даже и являвшегося главой несколько иной христианской конфессии. (Кстати, в который раз следует напомнить, что римскому понтифику в мусульманском мире соответствует не халиф — носитель пусть и священной, но светской власти, а шейх-уль-ислам.)

И наконец, возвращаясь к своду монгольских законов: самым страшным, непрощаемым преступлением среди пришедших из степи считался обман доверия, или, проще говоря, предательство. За такое наказание было одно — смерть, зачастую мучительная, хотя вообще монголам не был свойственен садизм при казни пленных. А европейцы, с их манерой на всякий случай убивать чужеземных послов, частенько прямо-таки напрашивались на подобную высшую меру.

К величайшему сожалению, именно это и губило монголов — тот, кто честен сам, часто не в силах измерить глубину чужой подлости...

Да, без сомнения, монголы были жестоки — но и европейцы, и мусульмане жестоки были ничуть не меньше, просто их жестокость всякий раз оказывалась более избирательной, не зная монгольского равенства перед законом. Да, число жертв монгольского нашествия поражает до сих пор — но ведь это была лучшая армия того мира, никто другой просто не имел таких возможностей. Все мы знаем, что произошло, когда несколько сот лет спустя эти возможности получили европейцы...

Жестоки — но вдобавок законопослушны, веротерпимы и не способны на предательство... А то, что монголы вовсе не стремились опустить всех к своему «варварству», подтверждается хотя бы тем, что помимо женщин и детей, в их обычае было щадить искусных мастеров. Даже угнанные в чужие земли, эти мастера возводили дворцы и чеканили украшения своим новым повелителям. Между прочим, Кубла-хан из поэмы Колриджа, творец сказочного дворца в волшебной стране Занаду, — не кто иной, как монгольский хан Хубилай, правивший в Северном Китае и тоже (если верить Марко Поло) симпатизировавший христианам.

Так может быть, если бы Европа легла под копыта монгольских коней — это было бы только к лучшему? Во всяком случае, для православной цивилизации — к лучшему несомненно.

Но этого не произошло — и вовсе не из-за смерти Угэдэя. Просто потому, что у Европы было два щита вернее любых армий — европейские леса и европейское коварство.

Того, о чем пишет Сесиллия Холланд, просто не могло случиться.

Кто-то может порадоваться этому, а кто-то — пожалеть о неслучившемся. Пожалеть, что монголы остались в степях, мусульмане — в оазисах среди пустынь и по берегам Средиземного моря, и лишь одна цивилизация в своей безудержной экспансии не желает знать ни географических, ни культурных ограничений. Деньги — они везде деньги...

Приложение 2 Армии Средневековья