А и Б сидели на трубе

Я увидел лошадь первый раз

Как это было — я не помню, потому как был мне от роду год. А у казаков, из которых наша семья происходит, есть такой обычай: когда мальчишке исполняется год, его первый раз стригут (всё это происходит очень торжественно. Мальчишка сидит на кошме, ножницы клацают в такт старинным песням — не то пожеланиям, не то заклинаниям) и потом сажают в седло. И со мной так было.

Друг моего деда (они ещё в первую мировую войну вместе служили) привёл в наш двор лошадь и, приняв меня из рук женщин, что меня стригли, поднял на коня. А все соседи, родственники и знакомые следили, что я стану делать. Мне потом всё это в подробностях рассказывала бабушка, потому как я не заревел, а изо всех сил уцепился за конскую гриву — что считалось хорошей приметой.

Вторая встреча произошла пять лет спустя и могла вообще навсегда отбить у меня охоту подходить к лошади. Я попал в колхозную кузницу, где подковывали старую рабочую конягу. Лошадь была привязана в специальном станке из жердей и досок так, чтобы не могла ударить кузнеца.

Кузнец Алексей Касьяныч, глухой после фронтовой контузии, подмигивая мне и улыбаясь, длинными щипцами выхватил из огня раскалённую докрасна полоску железа и резкими ударами молотка стал делать из неё подкову. Делал он подковы про запас, чтобы не терять жара из горна, пока заводили лошадь в станок да успокаивали её.

Хозяин лошади поднимал ей поочерёдно ноги, отрывал старые подковы и специальным острым ножом срезал отмерший и негодный роговой слой. Лошадь нервно переступала, трясла всей кожей, а хозяин кричал на неё страшным голосом.

Новую подкову специальными четырёхгранными гвоздями — «узналями» приколотили к самому краю копыта. Всё делалось ловко, сноровисто и умело. Лошади было не больно, но она всё равно боялась и нервно фыркала. Ещё бы не бояться: молот стучит, в горне огонь полыхает, пахнет углем и горячим железом, а чёрный кузнец что-то там делает с твоим копытом, зажав его между колен! Я далеко стоял, меня не подковывали, и то было страшновато. Поэтому лошадь мне стало жалко.

Когда её вывели из кузницы, напоили, привязали к телеге, где был ячмень с овсом, и она стала им жадно хрупать, я подошёл к ней, благо возница увёл ковать вторую лошадь, и тихонько погладил по задней ноге и по животу — выше я достать не мог.

И тут лошадь ударила меня новенькой подковой! Прямо в грудь! Когда я вырос, то понял, что лошадь была старая, умная и только тихо оттолкнула меня. Ударь она как следует, мне бы не писать этой книжки. Но тогда я задохнулся от боли и обиды. Наплевавшись вдоволь розовой слюной, я побрёл домой, дав себе слово никогда больше не подходить к этому неблагодарному «зверю». Но слово своё я скоро нарушил.

Зиму мы жили в Ленинграде, а весной двинулись на Дон. Время было тяжёлое, послевоенное: вокзалы набиты людьми, купить билеты, сесть в поезд, доехать необворованными — подвиг и везение. И вот после толкотни, истерик в толпе, давки и духоты в вагонах мы выходили на тихой станции и сразу окунались в ласковые объятия степного тепла… И дед Хрисанф, тот, что сажал меня на коня, отдавал нам честь, приложив левую руку к алому околышу старой казачьей фуражки. Правой руки у него не было: оторвало в гражданскую, поэтому казалось, что дед всё время ходил боком.

Скрипели колёса тачанки. Под впечатлением того, что мы приехали из Ленинграда, из Питера, дед запевал сипловатым, когда-то лихим и сильным голосом: «Как в столице, в Петербурге, ай-да ну и в Зимнем каменном дворце, там при каждом при покое караул донцы несуть…» Пел он замечательно, да ещё свистел в конце каждого куплета, а мама, скинув на плечи кружевной платок, подпевала ему просторным низким голосом, каким никогда не пела в городе. И я видел, какая она у меня красивая… И даже седина её не портит, как не портит изморозь степную траву. «Е-е-е-их, да там при каждом, ну ай скажем, что ли, при покое-е-е-е ай, стоять казаки на часах…» — выводил дед умопомрачительной сложности мелодию. А дальше в песне говорилось, как «царица Катерина выходила погулять», как она увидала «молодого кавалера, при дворцовых при дверях». И был он такой бравый, статный да пригожий и так стоял не шелохнувшись, что царица остановилась и спросила: «Из какого, казак, войска, из станицы из какой?» Но казак устав помнил твёрдо. «Ничего ей не ответил, потому как службу знал, ничего ей не ответил, даже глазом не сморгнул!» И тогда царица, тоже, вероятно, вспомнив устав караульной службы, «положила к ногам его медаль»…

Дед пел, а мне казалось, что он это про себя, что это он, статный урядник лейб-гвардии казачьего полка, в алом мундире, в высоком кивере с плюмажем и шлыком стоит в сверкающей зеркалами и золотом роскошной дворцовой зале…

Вокруг нас медленно поворачивалась весенняя степь. Сочно-зелёная до синевы с белым налётом пшеница сменялась голубыми овсами, а неудобья по увалам плавно качали волны ковыля, были исполосованы ярко-алыми маковыми реками. Они, как сказочные дороги, политые кровью сынов Тихого Дона, убегали за горизонт, а там уже выплывал багрово-оранжевый край солнца.

И вдруг в это весеннее великолепие из-за холма вылетели два коня. Один — снежно-белый, другой — гнедой. На них не было никакой сбруи, они шли широким, но неслышным галопом, точно были крылаты. Лепестки алых маков облаком взлетали из-под их копыт и, плавно кружась, оседали на фоне ослепительно синего беспредельно глубокого неба.

И я понял, что живу! И меня охватило такое ощущение свободы и счастья, что я тоже запел во всю силу голосовых связок…

И уже тогда я почувствовал, что никогда не забыть мне этот вольный бег коней и эту степь, потому что это самое дорогое, что есть у человека, — Родина. И уже тогда я знал: если не суждено мне будет жить на этой прекрасной земле моих прадедов и если она изменится неузнаваемо, застроенная городами, дорогами и фабриками, — во мне она будет неизменна. И постоянна, как биение сердца… Пока я живу…

…А кони всё скакали… скакали… вздымая росные клубы алых лепестков… Скакали, уплывая в мои сны.

Много лет прошло с тех пор, а я всё помню. Да не только помню… Каждое лето — кто куда, а я — на дальний и незаметный степной хутор: и в уборочную помочь — в страду каждые руки на счету, и солнышком родным пожариться, да и так — пожить между своими близкими людьми, отогреть душу и сердце. Я люблю их и горжусь ими. Превыше всех наград ценю, что и меня они считают роднёй, своим земляком-хуторянином. Я — это они, а они — это я. А вот какие мы? Про то эти рассказы.

Лягушонок

Пристрастился Тимоша Есаулов строгать. Ещё весной попала ему в руки чурка, на корабль похожая. Он кухонным ножом подровнял её немного, мачты приладил — получилась каравелла, совсем как та, на которой Колумб Америку открыл.

Показал Тимоша каравеллу деду Аггею. Дед всегда у своего дома на завалинке сидит, корзины плетёт. Он в войну у фашистов в плену был, так его искалечили: ноги у него отнялись, не ходят. Вот он и сидит — корзины плетёт.

Дед Тимошкину каравеллу похвалил:

— Чистая работа. Одно слово — модель!

С того дня Тимоша всё строгал да строгал. Коня выстрогал. Собаку. Домик по брёвнышку сложил, столярным клеем склеил. Крыша тесовая, ставни и двери на петлях, открываются.

Попала ему в руки книжка про корабли, так он стал по картинкам разные суда вырезать. Целая флотилия уже на окне стоит.

Утром идут хуторяне в поле и смотрят: что Тимоша нового выстругал? Все Тимошины изделия на окне дедова дома стоят, а дед прохожим пояснения даёт.

Одна беда: не хватает инструмента у Тимоши. Рубанок, правда, есть, плоховатый, буравов пара, а вот ножа хорошего нет. Кухонный за два месяца сточился почти весь, да и ручка у него неудобная, мозоли набивает. Вот у Антипа, сына деда Аггея, нож так нож! Антип слесарем в мастерских работает и нож этот сам сделал, там и лезвия лучшей стали, и подпилки, и буравчики, и шило, и ножницы! Таким ножом не то что корабли — кружева вырезать можно. А главное — ручка удобная, ухватистая, не то что у магазинных ножей.

Ну да ничего! У Тимоши и кухонным ножом получается неплохо. Валька Кудинов вон как к Тимоше пристаёт: «Давай меняться! Давай меняться!» Уж чего он за эти корабли не сулил: даже радиоприёмник на батарейках обещал.

— На что тебе, Валёк, корабли-то эти? — спросил Тимоша.

— В Москву на выставку пошлю! — сказал Валька. — Мне за них грамоту дадут.

— Да ведь не ты ж их вырезал! — сказал дед.

— Ну и что?

— Горазд ты на чужом горбу в рай скакать! — ответил дед и больше с Валькой не разговаривал.

Только плести стал быстрее да руки у него так затряслись, что несколько пруточков сломалось. Тимоша знает: как у деда начнут в пальцах лозины ломаться — значит, расстроился он.

— Ты, дедуня, не сомневайся! — сказал Тимоша. — Я с Валькой меняться не стану. Лучше вон детишкам маленьким раздам — пускай в пруду балуются с ними.

Но только расставаться с кораблями Тимоше было немножко жалко, да и не вся флотилия ещё изготовлена.

Вот сидят они с дедом на завалинке, в тени. Разговаривают о том о сём, а Тимоша корму у фрегата выстругивает.

Ослепительно сияет белая пыльная дорога. Тихо в хуторе. Жарко. Только подсолнухи тянутся к солнцу, да маленькие мальчишки, сидя в колеях, сыплют пыль на свои бритые макушки. Кто больше холм насыплет — тот и победит. Того из конца в конец улицы все по очереди будут на закорках носить. Тимошка уже в эту игру не играет. Вырос.

Вдруг к мальчишкам Каська Мотнёв подбежал. Руками замахал, зовёт куда-то, показывает что-то. Каська — самый суматошный мальчишка на хуторе. Недаром у него прозвище — Звонарь. Он все новости, все слухи первым узнаёт и по всему хутору разносит.

— Ну-ко, Тимофей, поглянь, кудай-то они? Не наделали бы пожару.

Тимоша положил нож и кинулся искать мальчишек. Он пробежал переулком и за Кудиновым куренём увидел сгрудившихся пацанов. Они что-то рассматривали, ахали и махали руками.

Тимоша протиснулся в середину.

В центре стоял Валька Кудинов и давал объяснения.

— Это — научное достижение! Ещё никто в мире не мог вырастить лягушонка в пузырьке! Может, я этого научного лягушонка в Москву повезу! Мне премию дадут и по телевизору покажут! А, резчик-позолотчик! — увидел он Тимошку. — Иди смотри! Это тебе не чурочки строгать!

Он протянул Тимоше плоский пузырёк из-под одеколона. Там, распластавшись в мутной тесноте, сидел маленький серый лягушонок с тоненькими прозрачными лапками.

— Потляси! — сказал беззубый Христя Беглый. — Он длыгаться будет!

— Ух ты! — удивился Тимоша. — Как же ты его туда засадил?

— В том-то и штука! — Васька Калмыков говорит. — Горлышко-то узенькое, только спичку можно просунуть, а лягва здоровая…

— Ха! — отвечает Валька. — В большую-то бутылку любой дурак может лягушонка посадить. А тут научное достижение. Я в пузырёк маленького головастика затолкал, а уж он там сам вырос.

— Видал! — ахнул Христя.

— Я, конечно, воду менял, подкармливал его…

— Вот у человека терпение! — говорит Васька. — Это ж надо: и воду менять, и подкармливать.

— Ещё бы! — отвечает Валька. — Тут без терпения и браться нечего. У меня, может, десять головастиков в пузырьках сидели, да все передохли, а вот этот выжил. Значит, эксперимент получился.

Все мальчишки после таких научных слов даже замолчали.

— Вот я вам показать вынес, а то, думаю, и этот сдохнет, вы так ничего и не увидите!

— Ловко! — сказал Тимоша и пошёл обратно к деду на завалинку.

— Там Валька научного лягушонка показывает, в пузырьке вырастил! — И он рассказал деду про Валькин опыт.

— Сидит, значит, — вздохнул дед и примолк.

Он не удивился, не похвалил Вальку за терпение. А пруток в его больших пальцах вдруг хрупнул и сломался.

Тимоша посмотрел на дедовы ноги и подумал о лягушонке, бледном и прозрачном и совсем на лягушонка не похожем. Лягушонкины товарищи в пруду скачут, а этот сидит и пошевелиться не может, ни поплавать, ни попрыгать…

Нож у Тимоши из рук выпал, а он и не заметил. Он представил, что это они с дедом сидят вот так, распластавшись, в душной горячей прозрачной банке. Чьи-то огромные глаза приближаются, и рассматривают их, и встряхивают, и они больно ударяются о стенки пузырька и от боли двигаются.

У Тимоши даже дыхание перехватило. «Что делать? — думал он. — Кинуться на Вальку и отнять пузырёк? Не получится. Валька сильнее. Да и неизвестно, за кого хуторские мальчишки горой встанут. Не я растил лягушонка, а тут прибежал отнимать! Что же делать?» — томился мальчишка.

И вдруг его как током ударило: обменять, обменять на коллекцию!

Он кинулся снимать с подоконника корабли. А перед глазами у него так и стояли прозрачные лапки лягушонка на грязном стекле.

— Он его в пузырёк! Живого в пузырёк! — приговаривал Тимоша. Корабли не помещались у него в руках и падали на землю. — Врёшь! Глаза твои, Валечка, завидущие — сменяешь! Посылай ты их куда хочешь! Тоже мне опыт! Живого в пузырёк запихивать!

— Корзинку возьми, — сказал дед Аггей каким-то странным голосом, словно хотел ещё что-то добавить и не добавил. Тимоша оглянулся на старика и увидел, что у него брови не насуплены. — На-кось корзинку.

Ребята всё толпились у кудиновского дома, — правда, их поубавилось. Валька рассказывал о жизни в космических кораблях.

«Только бы не успел он сказать: «Эна-бена, на лягушку нет обмена», — приговаривал про себя Тимоша, протискиваясь к пузырьку.

— Что просишь, не знаю, — выдохнул он, — эту вещь меняю.

По древним мальчишеским законам, которые свято чтились на хуторе, после этого нужно было обязательно меняться.

— Это же научный лягушонок! — Валька покраснел от досады, потому что знал: все мальчишки, которые только что так восторженно рассматривали лягушонка и хвалили его за терпение, теперь стеной против него встанут и даже могут поколотить за нарушение неписаного закона.

— Лошадь на вошь! — сказал он нехотя. — Что просишь, что даёшь?

Обмен мог ещё и не состояться, если предложения были бы неравноценными.

— Коллекцию!

— Ух ты! — ахнул Васька. — Да на эту коллекцию можно тыщу таких лягушек сменять!

— Эва! — закричал Каська Мотнёв. — Лягва сама растёт, а на корабли талант надо иметь.

— Меняй! — заторопил Васька. — Меняй, Валёк! Корабли век простоят, а лягва сдохнет, и всё! Вон уже и не шевелится!

— Меняю! — Валька уже опасался, как бы обмен не расстроился.

Тимоша схватил пузырёк и, отбежав на порядочное расстояние, закричал:

— Эй, вы! Сволочи! Вас бы так в пузырёк! Для науки! Живых в пузырёк! Живодёры чёртовы!

Ребятишки даже рты пооткрывали.

Тимоша забежал в проулок. Прислонился к плетню. Лягушонок в пузырьке был совсем неподвижен.

— Ты чего? — сказал Тимоша. — Ты, что ли, умер? Ты не умирай! Не умирай, пожалуйста! Я тебя сейчас оттуда вытащу!

Он нашёл два камня. Но когда положил на камень пузырёк, то подумал, что может поранить лягушонка. Он поднёс пузырёк к глазам. Лягушонок смотрел на Тимошу печально. Ему, наверное, было очень душно в этом пузырьке с каплями влаги на стенках.

— Ты потерпи! — сказал Тимоша. — Потерпи! Я, понимаешь, боюсь тебя осколками порезать. Я к Антипу побегу, к дедову сыну. Он в мастерских, у него стеклорез… он аккуратно пузырёк разрежет. Ты потерпи! Не умирай! Я мигом. Тут всего километра три бежать. Ты не умирай только!

Тимоша сорвал лопух, завернув им горячий, липкий пузырёк, припустил по раскалённой степной дороге.

В мастерских было пусто. Только у горна возился чёрный полуголый кузнец.

— Антипушка! — крикнул Тимоша.

— Обедает, — ответил кузнец.

Тимоша обежал мастерскую. Тут под навесом стоял стол, и человек десять мастеров ели окрошку.

— Антипушка! Вот!! — задохнувшись, сказал Тимоша и поставил пузырёк на стол.

— Ну! — закричала кухарка. — Пакость всякую на стол.

Антип отложил ложку и стал рассматривать лягушонка. Тут и Валькин отец сидел.

— Ишь ты! — сказал он, беря в руки пузырёк. — Как же ты его туда засадил?

— Вот ребятня! — сказал отец шепелявого Христи. — Чего только не удумают. Это ж надо — в пузырёк засадили!

— Акселерация! — сказал старший механик и поднял кверху палец.

— Антипушка! — едва отдышавшись, взмолился Тимоша. — Вынь его оттуда. Он же живой! Это Валька его туда головастиком ещё затолкал, он и вырос в неволе! Сидит, как дед Аггей в плену сидел! — Тимоша не выдержал и шмыгнул носом.

За столом стало тихо.

— Убью сукиного сына! — сказал Валькин отец и брякнул ложкой об стол. — Живодёр! А я-то, дурак, обрадовался было… — Он словно извинялся перед товарищами. — Ну, погоди, я ему вложу ума вечером.

— Ума ему не надо! — сказал деревянным голосом Антип. — Ума у него в достаточности…

Он принёс из мастерской стеклорез и осторожно отрезал горлышко у пузырька. Лягушонок выпал на стол.

— Что ж вы его на сухое! — сказала кухарка.

Она растолкала склонившихся над лягушонком рабочих и поставила на стол блюдечко с водой.

Антип большими чёрными пальцами осторожно взял жидкое тельце и опустил его в воду.

— Ну поплыви! Поплыви! — умолял Тимоша.

И лягушонок, словно услышав, сделал слабое движение ногами, оттолкнулся.

— Живой! — заулыбались все.

— Плывёт! — К самому блюдечку вдруг протиснулась кудлатая голова Христи-шепелявого. — Плывёт, глебёт ногами! Ула!

— А ты откуда взялся? — спросил его отец.

— А я за Тимоней бежал. Знаешь, он на эту лягушонку всю коллекцию выменял! Тепель Валька в Москву за племией поедет.

— Как же! Так ему премию и дали! Там, в Москве, знаешь, — сказал отец Христи, — тоже не дураки сидят. Скажут, а ну-ка, товарищ дорогой, вырежь нам что, к примеру. Тут вся правда и явится.

— И не жаль коллекцию-то было? — спросил Антипа, кладя на спину Тимоше тяжёлую, горячую руку.

— Да я ещё вырежу, — ответил мальчик, любуясь, как, почуя волю, плывёт в блюдечке лягушонок.

— А вот, на-ко! — сказал Антип и положил перед Тимошей свой замечательный складной ножик.

— Ух ты! — ахнул Христя. — Это ему насовсем?

— За науку следует, — сказал отец Христи. — Что вот, значит, такой поворот мыслям дал, на жалость.

Антип раскрыл лезвия и легонько ткнул Тимошу в руку, по старому казачьему обычаю, чтобы подаренный нож не причинил никому зла.

Всеобщие облака

У Антипки отец с матерью — строители. Он с ними весь Советский Союз объездил. Но в этом году родились у него сразу две сестрёнки и отец сказал:

— Всё! Хороши за морем беляши, а дома сухарь слаще!

И они приехали сюда на берега Хопра, в старинный большой хутор.

Мальчишке здесь всё сразу понравилось: и горячее солнце, и широкая степь, вся в золоте пшеницы, и белоснежные дома, и сады, и река, ласковая, небыстрая, и удивительная тишина, от которой у него, привыкшего к грохоту и гулу строек, поначалу звенело в ушах.

А ещё здесь было много ребятишек — Антипкиных ровесников. На стройках-то детей — раз, два и обчёлся, а те, что есть, либо совсем маленькие, либо на всю зиму в школу-интернат уезжают. Играть было совершенно не с кем. Антипке в июне семь лет стукнуло, а он до сих пор товарища не имел. Он, можно сказать, всю жизнь о друзьях мечтал. И так ребятишкам хуторским обрадовался — сказать невозможно! Но подружиться с ними ему никак не удавалось.

Там, на стройках, он привык быть в центре внимания, привык, что все взрослые ему радуются, каждое его словечко с вниманием слушают, тормошат его, даже целуют, дарят шоколад и угощают сгущёнкой.

Раз он зашёл в вагончик, что полгода пустовал — хозяева-геологи в тайге были, так думал, что его они от радости задушат, до смерти заласкают. Одна тётенька его на руках носила, как маленького, и всё приговаривала: «Смотрите — мальчик! Настоящий мальчик! Совсем настоящий!»

А здесь, когда первый раз он вышел на широкую, поросшую короткой жёсткой травой улицу, взрослых вообще не было! Одни ребятишки — человек двадцать. Такие, как Тимошка, и помоложе, и совсем мелюзга.

— Отдыхать или насовсем? — спросил Антипку один мальчишка с облупленным носом и загорелой до сизого отлива шеей.

— Насовсем! — солидно сказал Антипка. — Вон отец к окнам крышки приколачивает!

— Гы… — засмеялся мальчишка. — Крышки… Это не крышки, а ставни.

— Крышки толичко у сундуков да у кастрюлей бывают, — наставительно сказал другой, которого звали странно, как тётеньку, — Мотя. — А ты чьих будешь? — спросил облупленный нос.

— Чего? — не понял Антипка.

— Звать-величать тебя как?

Антипка очень любил, когда его спрашивали про имя, потому что строители уважительно говорили: «Ах, какое редкое имя!»

— Имя у меня редкое! — важно сказал Антипка. — В переводе с греческого означает «упорный», «непоколебимый». Антипа — моё имя!

— Вот так редкое, — засмеялись ребятишки. — Да у нас пол хутора Антипы. Чего тут редкого!

— Брешете! — растерялся мальчишка.

— Пёс брешет! За то его на цепь сажают! — вдруг окрысился Мотя. И другие хлопцы стали поглядывать на мальчишку неодобрительно.

— Вон Антип, вон ещё дом Антипов, а вон на завалинке дедушко Аггей сидит, у него сын Антипа…

— Тимоня! — кипятился Мотька. — Дай ему в лоб, чтобы вруном не ругался!

— Ты, Матвей, свой лоб побереги! — рассудительно сказал облупленный нос. — И не подначивай. Поднатчику первая таска. А ты не знаш, дак помалкивай… Редкое имя!

И ребята, потеряв к Антипке всякий интерес, стали играть в непонятную игру — чижик.

Антипке смертельно захотелось побегать вместе с ними! Уж он бы смог вот так же ловко пулять битой заострённую палочку, но… Но он был гордым человеком. Недаром и отец говорил: «Ох и гордый ты у нас казачина! Весь в меня!»

— Ничего! — прошептал он себе под нос. — Вы ещё за мной бегать будете! Я ещё такое придумаю, такое…

И он ушёл в свой двор, где на просторе копошились две курицы, петух и мыкался кролик, подаренный Антипкиным родителям соседями — на обзаведение.

Мальчишка лёг на колючую траву, чувствуя всей спиной тепло, идущее от земли, и стал соображать, что бы такого надумать, чтоб хуторские его признали.

И придумал!

Там на стройках Антипка своих родителей почти что и не видел. Отец, например, на работе неделями пропадал, а здесь все вечера дома! То колодец чистит, то полы перестилает.

Весёлый, ласковый стал. Всё Антипке разрешает — даже разрешил костёр в овраге разжигать, когда там мусор жгли. Совсем отец другим сделался.

А вчера ночью Антипка проснулся от непривычных и красивых звуков. Он вышел в сени и увидел, что отец сидит на ступеньках крыльца и поёт какую-то старинную песню про вороного коня, про «чужбину далёку» и про калину в пышных цветах…

Отец оглянулся, обнял сына тяжёлой крепкой рукой, прижал его к себе, и мальчишка замер. Потому что отец, наверное, так приласкал его впервые. Чёрное бархатное небо было густо набито звёздами, и казалось, протяни руку — дотронешься до звезды голубой и прохладной.

— Вот она красота-то какая… — сказал отец. — И тепло, и душе радость! А я разобиделся на всех… Побёг куда-то из отеческого-то дома! Чуть тебя родины не лишил! Нонеча хоть в разум пришёл, опомнился! Куда бегал? Чего искал? Чего перед другими выставлялся? Мы теперь никуда отсюдова! Тут наше место! Тут твой дом, сынок! Ты здесь хозяин! Понял?

Про то, что отец куда-то бегал, на кого-то обижался, Антипка ничего не понял, а вот про то, что он хозяин, понял очень хорошо! Хозяин — это что? Это значит — тебе всё можно! Всё разрешается!

И вот, едва дождавшись отца, он приступил к нему:

— Пап, а, пап! Сделай мне качели! Высокие-превысокие! До неба!

Отец засмеялся. Но не сказал «отстань», как отвечал прежде на все Антипкины просьбы.

— Ладно! — сказал он. — Будут тебе качели! Живи. Укореняйся.

И скоро привёз два бревна, вкопал их в землю, приделал перекладину, навесил доску. Доделывал качели уже в темноте. Здесь в хуторе темнело рано, и спать ложились рано, даже телевизор не досматривали.

Лёжа в постели, Антипка представлял, как завтра станет качаться, а все ребята будут толпиться около качелей и просить его: «Дай покачаться! Дай покачаться!» А он, Антипка, будет назначать, кому сколько раз качнуться!

«Хорошо, — думал он, засыпая, — когда у тебя много всего есть! Игрушек, качелей… Тогда тебя все любят, все с тобой дружить хотят и все у тебя просят… А ты хочешь — дашь, а хочешь — нет…»

Проснулся он, когда солнце золотыми лучами будто гвоздями пробило все крохотные щёлки в затворённых ставнях, а на улице слышался визг и смех.

Антипка в одних трусах выскочил на крыльцо и увидел, что на его качелях чуть не целая гроздь ребятишек с визгом взлетает к небесам.

— Эй, вы! — закричал Антипка. — Эй, вы! Это мои качели!

Визг прекратился. Качели остановились.

«Ага! — подумал мальчишка. — Сейчас просить меня станут: «Дай покататься! Дай покататься!»

Но малыши молча слезли с качельной доски и попрятались за старших. А Тимофей с облупленным носом смерил Антипку долгим взглядом и сплюнул прямо ему под ноги.

Антипка не понял, что означал этот плевок, но почувствовал, что что-то очень обидное. После этого все вышли из Антипкиного двора.

Только Матвей погрозил с улицы кулаком:

— Вот придём ночью и ножиком всю твою качелю изрежем!

— Не тронь ты его! — сказал Тимофей. — Нехай задавится!

Антипка остался один. Кролик бесшумно вылез из-под крыльца и принялся ползать по траве.

Мать в доме возилась с сестрёнками. Она грохнула перед мальчишкой на стол тарелку гречневой каши с молоком и, как только он всё съел, прогнала на улицу.

Мальчишка пошёл слоняться по двору. От нечего делать принялся швырять камнями в петуха. Попал. Петух обиделся и, роняя перья, гордо ушёл на улицу…

Посреди двора был погреб. Антипка с натугой отворил щелястые двери и заглянул в пахнущую плесенью темноту. Из погреба тянуло холодом, и спускаться вниз по крутой подгнившей лестнице было страшновато. Кататься на качелях одному было невозможно, да Антипка на них и смотреть не хотел.

Он вернулся в дом. Достал из-под кровати лук со стрелами, который подарили ему строители в Нарьян-Маре, пошёл на петуха охотиться.

Только завернул за угол дома — опять увидел толпу хуторских ребятишек.

Они насажали малышей на длинную доску, что была положена поперёк штабеля досок, и качали их. Верховодили Тимоня и Матвей.

— Эй! — закричал Антипка. — Вы что! Это наши доски! Это отец привёз полы перестилать!

— От жадина! От жадина! — возмущённо запыхтели девчонки.

И опять, вместо того чтобы вежливо попросить у Антипки разрешения покататься, стали обзывать его совершенно непонятным, но очень обидным словом «курку́ль».

— И откуда ты такой выискался! Не у нас деланный! — сказал Тимоня. — Задавись ты своими досками! Нам малышню доглядать надо, все в степи. Страда! А ты каких-то досок поганых жалеешь!

И не успел Антипка сказать: «Да что вы! Катайтесь на здоровье!», как все мальчишки и девчонки пошли куда-то вдоль по улице. Ну не бегать же за ними!

Опять мальчишка остался один. Солнце поднялось высоко. Стало ослепительно белым и принялось палить землю. Собаки попрятались в тень, птицы умолкли, и листва на деревьях затихла, придавленная жарой.

Два тракториста возились на площади с оранжевым «Кировцем», но не успел Антипка подойти посмотреть, что они делают, как трактор наконец-то завёлся и уехал. Тихо и пусто стало в хуторе.

Людей — никого. Только дед Аггей сидит в тени, на завалинке корзины плетёт. Мальчишка подошёл и стал смотреть, как в проворных мосластых дедовских пальцах выплетается корзинка. У деда получалось так ловко, словно корзины плести было пустяковое дело. Антипка подумал, что и сам бы, пожалуй, сумел. Даже пальцами зашевелил, как дед. А потом сунул руку в кадку, где у деда мокли прутья, и стал болтать рукой в прохладной шёлковой воде.

— Чегой-то ты позабыл, — не поднимая головы, сказал дед.

— Что? — удивился мальчишка.

— Да ты сам знаш… Позабыл только… — сказал старик, не прекращая работы.

— А… — покраснел Антипка. — Здрасти!

— Ну вот и вспомнил! Здравствуй, значит, и ты на долгие годы… Я чаю, попробовать охота?

— Ага! — признался Антипка.

— Дак это — свободное дело! Садись, плети! Честь и место. — Он передал мальчишке готовую основу.

— Вот сюда пруточки вставляй, так вот потягивай, осаживай… А я другую корзинку начну.

Но плести оказалось не так просто. Прутики скользили в Антипкиных пальцах, крутились, и корзинка получалась какая-то разболтанная, растопыренная.

— Подтяни! Подравняем! — подбадривал старик. — Не торопись. А то всё норовишь с разгону, с налёту… Вот и отец-то твой так в одночасье собрался, да и уехал вон с хутора. Не подумавши… А ведь спервоначалу подумать надобно.

Дед вроде бы всё делал играючи, без усилий, а у Антипки уже от напряжения плечи заболели.

— Вот и ты выскочил: у меня имя редкое!

Мальчишка почувствовал, что голова у него стала тяжёлой, а уши запылали.

— А что тебе с того, что оно редкое? Ты его что, купил на трудовые сбережения? Чем хвалишься?

— Так ведь редкое, — прошептал Антипка.

— Вот, братец ты мой! — хлопнул себя по неходячим ногам старик. — Ты что, жеребец племенной, что ли? Чего ж хорошего, если имя у тебя одного? Имя человеку в память о других людях даётся. Либо в пожелание. — Вот мне в пожелание, — сказал Антипка, — чтобы я был гордым, твёрдым и упорным…

— Эх, милай! — вздохнул дед. — У этого имечка и другое значение имеется.

— Это какое? — насторожился мальчишка.

— Антипа означает «против всех»! А уж чего тут хорошего, когда один против всех!

— А как же «твёрдый», «упорный»… — растерялся Антипка.

— Так вот тут твёрдость и потребуется! Иной раз и за правду одному против всех стоять приходится… Вот тут и упорство требуется.

— Так выходит, я — против всех? — ахнул мальчишка.

— Да это не ты! Это имя твоё такое обозначение имеет.

— Да! — сказал мальчишка. — А они меня не любят.

— Это мальцы-то, что ли? Так за что им тебя любить? Выскочил: «моё», «моё», — приговаривал дед потихонечку, словно бы про себя.

— Да я же хотел им дать покататься, только не успел!

— Конечно… Чтобы тебе, значит, поклонились?.. Ишь государь какой… Вот оно и выходит — против всех… И ничего хорошего.

— Я не так хотел, — чуть не плача, сказал Антипка, поражаясь, как это старик всё про него знает.

— Не так хотел, да так вышло! — положил ему на макушку тяжёлую крепкую руку старик. — Вон ты петуха стрелять пошёл, а что он тебе сделал, петух-то? Тебе забава, а ему каково?

Старик распрямился, глянул голубыми ясными глазами куда-то далеко за сады и крыши хутора.

— Оно конечно, когда один остаёшься, всякая дурь в голову лезет… Меня вон когда из плена привезли — ноги не ходят, спина болит… Детишки — «батя, батя», а я в доме не помощник… Чего только тогда в голову не шло… От безделья. Страх вспомнить!

Они уже давно не плели корзинки — так сидели, беседовали.

— Ладно, — сказал старик, отбирая у мальчишки работу. — Вон какую мозоль набил! Ну да ничего. Всякая наука с мозолей начинается. Ступай поиграй.

Антипка отошёл. Задумался.

— Дед, — сказал он. — А что ж, они теперь так со мной никогда и не подружатся?

— Вот, братец ты мой, задача! — сказал старик и накрутил на палец густой седой чуб, что нависал над правой кудрявой бровью. — Что ж мне придумать с тобой? А давай напрямки: мол, примите меня играть! А?

— Да! — засомневался Антипка. — А они скажут: а ты нам на качели кататься давал?

— Это верно! — согласился дед Антип. — Свободное дело — так сказать!

— А у меня мячик футбольный есть! — обрадовался Антипка. — На день рожденья подарили…

— Вот кабы ты раньше с мячиком-то… — сказал старик. — Вышел бы да и пригласил ребят поиграть, а теперь-то, пожалуй, они не поверят, что ты с ими дружиться хочешь. Скажут: опять хвастаешь! Мол, у тебя и качели, и мячик — вот какой ты богатый! А между прочим, у них и свои мячики имеются!

Антипка повесил голову.

— Вот ведь, братец ты мой, какая задача! — вздохнул старик. — Поломать-то просто, — он сломал в пальцах сухой прутик. — А как назад составить?

Высоко в небе гудел самолёт.

— Пожарный, — сказал старик, поднимая голову и высматривая среброкрылую машину. — Ишь, пожар высматривает.

Самолёт плыл высоко-высоко и казался частичкой больших белых облачных гор, что плыли в голубом просторе неведомо куда.

— Мать честна! — улыбнулся старик. — А ведь придумал я! Придумал! — Он наклонился к самому уху мальчишки, так что стало щекотно от его бороды Антипкиной щеке и шее, и зашептал.

Ребята играли за хутором на бугре в конный бой. Младшие сидели у старших на плечах и норовили стащить противника на землю. Девчонки в тени под раскидистым кустом плели венки и баюкали кукол.

Антипка выбрал место повыше, сел спиной к играющим и стал смотреть в небо.

За бугром тянулись бесконечные золотые пшеничные поля с темнеющими лесозащитными полосами. Высоко под облаками трепетали крылышками жаворонки, и казалось, не птичьи переливчатые трели, а сам зной льётся с неба.

Первым Антипку заметил Матвей.

— Чегой-то он? — спросил он Тимошу, спуская с плеч младшего братишку.

— Представляется! — сказал Тимоша. — Хочет, чтобы на него внимание обратили.

Антип, как научил его дед Аггей, сделал вид, что он этих слов не слышит. Ребята продолжали играть, но без прежнего азарта, а всё нет-нет да и поглядывали на неподвижно сидящего мальчишку.

— Эй, ты! — не выдержал наконец Мотя. — Антип, ты чего там увидел?

— Облака, — как можно спокойнее ответил мальчишка.

— Тю! — удивился Тимоша. — Чего ж на них смотреть?

— А можно смотреть, на чего они похожи. Это вот — на трактор, это — на Бармалея!

— Где на Бармалея? — испуганно загалдели малыши.

— Да ерунда всё это! — сказал Матвей.

— Это вон на тигра похоже. Тигр на слона нападает!

— А вон то, — сказал Тимоша, валясь на спину, — на деда Аггея похоже. Борода такая же…

Облака плыли, догоняли друг друга, меняли очертания.

— А когда мы на Севере жили, там небо другим было! Летом белое, а зимой чёрное, и северное сияние горит… — сказал Антипка.

— А какое оно? — спросил Тимоша.

— Когда как занавес и колышется, а когда будто лента, а то как стрелы или перья…

— И чего, часто видел? — спросил Мотя.

— Да почти что каждый день. Особенно сильно перед буранами играет!

Уже посапывали, укрытые лопухами, малыши, уснувшие от жары. Пятую корзину заплетал дед Аггей. Далеко в поле появился комбайн и стал косить пшеницу. Поле за ним становилось колючее и стриженое, как макушка первоклассника перед новым учебным годом.

Вернулись из города два молоковоза, а шустрый мотороллер «Муравей» помчал толстую стряпуху тётю Дарью к трактористам с обедом, а ребята всё лежали на бугре и разговаривали.

Антипа всё рассказывал и рассказывал, словно хотел сразу рассказать всё, что накопил за свою жизнь! Потому что его, может быть, первый раз слушали так внимательно и серьёзно… И ему было хорошо.

Волшебные валенки

В свои первые в жизни школьные каникулы Варя с мамой и с младшим братишкой гостили у деда на Дону, на хуторе.

Варе хутор очень понравился! И большой просторный дом, и широкий двор — баз, как называл двор дед, и огромная русская печь! Но больше всего её поразили валенки. Они стояли около сундука, на котором спал завёрнутый в пелёнку Варин братишка Валерка. Великанские валенки, почти что с Варю высотою. Совершенно было непонятно, как дедушка в них ходил.

А дедушка, посмеиваясь в усы, говорил:

— Что, Варвара, небось в городе не видала такой обувки? То-то. Они, королева ты моя распрекрасная, не просто так себе вещь, а волшебные!

— Как это? — удивилась Варя.

Она хоть и училась во втором классе, но в кое-какие чудеса всё-таки верила. Да и как ей было не верить, если ей даже в этом году Дед Мороз самолично принёс подарки. Это она так, для порядка спросила: «Как это?»

— А вот так, семимильные это, слышь-ко, валенки! — сказал дед и, щекоча её усами, прошептал в самое ухо: — Как, стало быть, я в них обуюсь, так и порхаю над полями да лесами! Шаг шагну — семь вёрст, другой — ещё семь! Это сколько всего получается?

— Четырнадцать! — прошептала Варя.

— Вот то-то оно и есть, бриллиантовая ты моя! — сказал дед. — Ты ж у нас барышня образованная. Грамотная. Сама должна понимать, что при моём возрасте без валенок то есть никак невозможно! Вон дед Аггей. Ну, мученик, который в плену-то обезножел, — круглый год в валенках сидит. А я хоть ещё по полям да лесополосам как заяц скачу, а всё ж без семимильных-то валенок погибель да и только!

Варя после этих слов на валенки поглядывала с уважением.

А сегодня, когда все ушли по своим делам, а ей наказали за Валеркой глядеть, чтобы не упал с сундука да не расшибся, она решилась!

Но влезть в валенки оказалось делом непростым! Когда девочка садилась на пол и засовывала ноги в колючие голенища, то не могла встать. Ноги-то у неё были короче валенок и не доставали до подошв.

Уж она и так примеривалась, и эдак — ничего не получалось!

«Ладно! — решила она. — Залезу на табуретку и с неё в валенки запрыгну. А как запрыгну — сразу полечу над деревней и над лесом. Как вертолёт!»

Она притащила тяжеленную табуретку, залезла на неё, зажмурилась и прыгнула! И полетела!

Но только не вверх в небо, а вниз на пол! Да это-то ещё полбеды. На полу стоял самовар с водой для чая. Он упал, и вода разлилась. Варька быстро схватила тряпку и лужу притёрла, правда, половину воды впитали валенки. И теперь стояли у сундука мокрые, раскисшие и как бы расстроенные.

— И ничего такого особенного… — сказала Варька валенкам. — Солнышко летнее в окошко светит, и полы быстро высохнут, да и вы тоже. И никто ничего не узнает! Думаете, я поверила, что вы волшебные?! Что я, маленькая! Это дед просто пошутил!

Но тут же она подумала, что полы с валенками высохнут, а вот вода в самоваре сама собой не появится. Станет мама допытываться, куда вода делась, — тут правда-то и явится, что Варька во второй класс перешла, а во всякие глупости верит.

— Подумаешь… — сказала она, — счас пойду, да и наберу воды. Колодец-то под окном!

Девочка схватила пустое ведро, что стояло в сенях, и выскочила на улицу.

Колодцы в хуторе были глубокими. Воду доставали деревянным, скрипучим, высоченным, будто подъёмный кран, «журавлём». Шест у «журавля», к которому цепляли ведро, был длинный-предлинный. Он раскачивался, как мачта, ведро плясало над колодцем и не желало в него нырять. Варька так старалась, даже вспотела, но непослушное ведро только громыхало о сруб и никак не хотело лезть в воду.

— Ах ты, противное! — закричала Варька. Толкнула его изо всех сил. И ведро вдруг исчезло!

Не веря своим глазам, Варя вытащила шест — ведра на нём не было. Она заглянула в колодец. Далеко-далеко в тёмной воде отражались Варины косички, да бежали частые круги.

— Утопло! — И Варя заплакала.

Шёл мимо соседский мальчишка Валентин. Он ещё маленький, в школу не ходит. Он сам буквы изучает. Как увидит что-нибудь новое, так сразу соображает, на какую это букву.

— Варька, — сказал он. — На букву «В»! Чего ревёшь?

— Ведро утопло!

— Ведро! — сказал Валентин. — На букву «В». Сейчас вытащим. — Он похлопал белыми ресницами, шмыгнул носом. — «Вытащим» — тоже на букву «В».

Не беда, что Валентин меньше Вари, — он парень тутошный, всё в своём хуторе знает и много чего делать умеет. Он и среди хуторских-то пацанов, пожалуй, самый башковитый!

Опустил он шест в колодец, пошарил в глубине.

Раз! И ведро, качаясь на крюке и гулко ударяясь в стены сруба, медленно лезет вверх.

Два! И оно, мокрое, блестящее, роняет серебристые капли и оттягивает руки Варе и Валентину.

Три! Самовар полный, а ведро стоит на прежнем месте в прихожей. «И никто ничего не узнает», — облегчённо думает Варька.

— Что у вас тут случилось? — испуганно спрашивает мама, появляясь на пороге.

— Ничего! — в один голос отвечают Варька и Валентин.

— Как же ничего! — всплёскивает руками мама.

И тут ребята видят, что Валерки на сундуке нет! Его круглая маленькая голова в чепчике торчит из дедова валенка. Два голубых круглых глаза удивлённо смотрят вокруг, да взволнованно прыгает голубой кружок соски.

— Свалился! — ахает Варька.

— Валенки! — говорит Валентин. — На букву «В»!

А вечером, когда дед вернулся, Варя сказала ему:

— Всё ты, дед, выдумал! Никакие твои валенки не волшебные! Я не маленькая в сказки твои верить.

Дед, округлив глаза, сказал:

— Да нешто я тебя обманываю?! Однако и ты пораскинь умом-то — как Валерка в них оказался? Что ж он, целился в валенки, что ли? А? Красота моя ясная?

Варька только засопела.

— Вот оно и есть, что увидали они: малёк с сундука покатился, да и подставились! Всё же какие-никакие, домашнего рукоделия валенки, а волшебные…

— Да? — сказала ехидно Варька. — Может, они ещё и семимильные?!

— Обязательно! Обязательно даже! — заморгал дед. — Да неужто ты сомневаешься? При всей ясности твоего ума?

— А ну попробуй в них шагни на семь километров! Ну попробуй! — подначивала Варька, ставя валенки перед дедом.

— Да что ты, царица моя, — сказал дед. — Что у нас ноне на дворе? А? Какое времечко? Не слышу?

— Лето, — сказала Варька.

— Вот именно, — согласился дед. — А где ж ты видела, чтобы летом в валенках разгуливали, хошь в семимильных, хошь в обыкновенных. Я в них, милая ты моя, на лето волшебство выключаю… Я их это… берегу. Валенки по нынешним временам — вещь редкая!

И Варя опять призадумалась: «Может, дед не обманывает?» И только мама, что у окна гладила пелёнки, качала головой да тихонечко приговаривала, посмеиваясь:

— Ох, батя, батя… Ай да дед молодец…

А Валерка ничего не говорил и не думал. Он лежал на сундуке и крепко спал, чмокая неразлучной своей соской. Просто он знал, что в родном доме и валенок — нянька!

Мальчик с кисточкой на макушке

Ученик первого класса Дементий Калмыков никак не мог выучить алфавит! То есть все буквы он знал и даже читал, довольно прилично, букварь, а вот запомнить, какая буква за какой стоит, — хоть убей — не получалось!

Уж он и так и сяк: и разрезную азбуку над кроватью повесил, чтобы смотреть и запоминать, и даже бабушка ему фигурное печенье «Буквы» испекла. Он все печенинки в алфавитном порядке съел, но алфавита не запомнил! Ну прямо хоть плачь! Он азбуку и петь пробовал, чтобы, значит, её как музыку запомнить, — и тоже ни в какую не выстраивались противные буквы в единственно правильный порядок.

Пока Демьян смотрел на таблицу в изголовье кровати — всё было ясно и вроде бы даже всё правильно в его голове помнилось, но стоило закрыть глаза, буквы тут же менялись местами, перескакивали из одного ряда в другой, и в конце концов в голове получалась такая каша, что дальше А, Б, В Калмыков ничего пробормотать не мог.

Ребята из его класса давали самые разные советы — Демьян всё прилежно выполнял: клал букварь под подушку, носил бумажку с алфавитом в правом ботинке, макал палец в чернила — ничего не помогало. Проклятый алфавит не запоминался!

— Знаешь, мил друг, почему у тебя буквы не запоминаются? — спросила его Мария Степановна, директор (она у них на уроке на задней парте сидела, а Дементий пол-урока у доски заикался). — Знаешь, почему?

— Не-а! — печально повесил нос Дементий.

— Потому как они у тебя на одно лицо. Не буквы, а гвозди какие-то! Оттого они в твоей памяти и путаются, что для тебя они все одинаковые, будто консервные банки, а не буквы… А ведь они все разные, ну примерно, как твои товарищи… Ты же своих товарищей не спутаешь?!

Всю субботу Дементий над словами Марии Степановны думал, потом взял лист бумаги и решил всех своих товарищей по имени в алфавитном порядке построить…

— Как будто в клубе мультсборник на утреннике идёт, а ребята в очереди за билетами стоят.

Дементий нарисовал клуб с колоннами, полукруглое окошко, написал над ним криво «Каса» и начал очередь выстраивать.

Первым, конечно, станет Антипка, тот, что в прошлом году с родителями со стройки приехал. Во-первых, он почему-то обо всём первый узнаёт, и про мультсборник тоже, во-вторых, у него такие длиннющие ноги за зиму выросли, что он теперь быстрее всех бегает и везде первым успевает. Но ему своих длинных ножищ мало — он себе ходули сделал. Вторую неделю учится на ходулях ходить. Все плетни да изгороди по улице повалил, в парниках четыре рамы разбил, за что был отодран за уши, но тренировок не бросил и не опечалился: «Искусство требует жертв!»

Вторым в очереди — Борька Тимофеев стоит. Он с Антипкой рядом живёт и если увидит, что Антипка мимо хоть на ходулях, хоть так просто пробежал, моментально следом выскочит.

Дементий подумал и нарисовал Валентину с Гришкой. Гришка — её брат — маленький совсем. Она его таскает, как кенгуру, потому что он только-только ходить научился.

Дальше… Данила! Этот стоять не будет! Он очередь займёт, а сам вокруг на велосипеде кататься будет. Ему велосипед купили, так он с него не слезает. Так, наверно, на велосипеде и спит. И никому кататься не даёт! Жадина!

— Ну ничего! Ничего! — сказал сам себе Дементий, старательно вырисовывая велосипедные спицы. — Пусть покатается! Вот его очередь пройдёт! Его за билетами фигушки пустят… Потому… Потому что А, Б, В, Г, Д… а дальше Е! А на «Е» у нас целых два мальчишки: Ефим и Егор. Близнецы. Вот именно, что совершенно одинаковые.

Дементий не мог двух совершенно одинаковых мальчишек нарисовать и потому нарисовал одного спиной. А вот кто Ефим, а кто Егор, не разобрать.

Раньше, когда близнецы маленькие были, им на руки ленточки навязывали, чтобы не перепутать. Ефиму красную, а Егору зелёную. Но когда они подросли, то быстро сообразили, что им без ленточек гораздо удобнее жить. Скажем, разобьют стекло и сразу разбегаются в разные стороны. Одного поймают: «Ты разбил!» — «Нет! Егор, а я Ефим!» Второго поймают: «Ты Егор?» — «Да нет же! Я Ефим! Вы меня уже ловили».

То есть сразу превращаются либо в двух Егоров, либо в двух Ефимов. Вот какие хитрые.

Но в этом году Егор — он вечно всяких кошек, собак, белых мышей каких-то в школу таскает — подхватил где-то лысую болезнь — стригущий лишай! Ему всю голову начисто обрили. Братья ужасно расстроились, долго думали, что бы такое предпринять. Наконец Ефим пошёл к деду Антипе и упросил его ему волосы обрить. Теперь опять они одинаковые: оба лысые! Но они ещё на всякий случай в одинаковых шапках теперь круглый год решили ходить.

Дементий посмотрел на таблицу. Дальше шла буква «Е». На эту букву человеческих имён нет. Дементий думал-думал и придумал. Взял и нарисовал у Ефима в руках ёжика.

За близнецами Женечка Фиалкова стоит.

«Удивительное дело, — подумал, рисуя её, Дементий. — Если я, например, самые новые штаны надеваю или рубашку, то через пять минут они либо испачкаются, либо порвутся. Даже если я неподвижно буду, как памятник, стоять! Ну почему у меня всегда и локти, и коленки либо в смоле, либо в киселе, либо в земле испачканы и всегда с дырками? А Женечка будто не по земле ходит… Ни обо что не пачкается! Фартучек у неё всегда чистенький! — И Дементий нарисовал фартучек. — А на фартучке карманчик! — И Дементий нарисовал карманчик. — А в карманчике чистенький платочек! — Тут Дементий задумался. — Как же платочек нарисовать, если он в карманчике?»

Взял и нарисовал кружева. Как будто платочек кружевами обшит и они из карманчика выглядывают. Полюбовался на Женечку, стал дальше рисовать. За Женечкой Зинка стоит. Она совсем наоборот: не чистенькая, как Женечка, а будто метла растрёпанная!

— И всё время всякие секреты выдумывает! — сказал Дементий. — И врёт! Вот и сейчас сама в очереди стоит, а сама что-то Женечке нашёптывает. Интересно, что?

Если бы за ней кто-нибудь другой стоял, он бы запросто всё услышал. Зинка так шепчет, что во всём хуторе собаки лаять начинают. Но за Зинкой стоит второклассник Иван Иванович Иванов. Этот ничего вокруг не видит и не слышит, потому что всё время ест! Как у него только челюсть не устаёт всё время жевать?

Дементий нарисовал толстого Иванова с ватрушкой в руке… И тут работа у него остановилась, потому что как Дементий ни напрягал память, как ни чесал в затылке, ни морщил лоб, а ни одного предмета, ни одного животного на букву «Й» придумать не мог.

Он целый день думал, и ночью думал — не мог заснуть, и даже когда заснул, ему приснилась буква «Й». Но ни одно слово, начинавшееся с этой буквы, не придумалось!

Утром мама разбудила его рано и говорит:

— Пойдём, Дементий, на базар! Сегодня воскресная ярмарка!

На базар Дементий любил ходить даже больше, чем в кино! Потому что в кино только смотришь и слушаешь, а здесь можно ещё нюхать и пробовать! А попробовать есть что! Тут и яблоки прошлогодние целыми горами насыпаны, и уже молодая черешня в лукошках, и маленькие зелёные пупырчатые огурчики, и мёд в деревянных лоханочках горками, а сотовый — в рамках. И над ним сердитые пчёлы вьются. А рядом в бутылках тягучее масло золотом на солнце светится. Целый ряд тётенек в белых фартуках и белых халатах белым творогом, сметаной и молоком торгуют, а на другом конце базара наоборот: чёрный дядька в чёрном фартуке на чёрной колоде мясо рубит. У дядьки чёрные усищи и мохнатые ручищи!

Но мама повела Дементия дальше, в самый дальний угол рынка, где, как большие полированные жуки, стояли «Волги», «Москвичи», «Жигули» и «Запорожцы» с прицепами, где в ларьках, затенённых полотняными козырьками, продавались сапоги и туфли, всякая материя, пальто и тулупы, радиоприёмники и футболки, фотоаппараты и ковры. Но и в эти ларьки они не заходили, а вышли за ворота рынка, и тут у длинной дощатой изгороди Дементий увидел верблюда. Верблюд был громадный, как тепловоз, а может, ещё больше. У него были горбы и огромные ножищи. Весь он был мохнатый и коричневый. Чуть поодаль стояли и другие верблюды. И все они смотрели на Дементия сверху вниз, жевали мягкими губами и моргали длинными ресницами.

Верблюды были запряжены в здоровенные двухколёсные повозки. На повозках сидели тётеньки с очень узкими чёрными глазами, в пёстрых платках и кофточках, в длинных юбках с оборками, в тонких сапожках без каблуков и продавали шерсть.

Мама стала водить Дементия от одной повозки к другой, а Дементий всё смотрел на верблюда. И вдруг на одном верблюде увидел между горбами мальчишку.

«А может, не мальчишку!» — подумал Дементий. Был он в брюках и в красной курточке, но на голове у него на самой макушке торчала косичка, похожая на кисточку. Такой кисточкой отец Дементия намыливал щёки, когда брился.

Но смотрел этот с кисточкой не как девчонка, а как мальчишка. Дементий и тот, на верблюде, долго друг друга рассматривали. Потом тот, что с косичкой, потянул за какую-то верёвку и верблюд подогнул передние ноги, а потом задние поджал и лёг. Мальчишка поёрзал и стал прямо перед Дементием.

Он поморгал щёточками чёрных ресничек и вдруг тоненько сказал:

— Дорово!

— Здрас-с… — ответил Дементий. И они пожали друг другу руки. Тогда Дементий показал пальцем себе на грудь и сказал:

— Дементий.

— Ментий! — повторил мальчишка с косичкой.

И тут же, ткнув себя пальцем в грудь, сказал:

— Йисин.

Потом Дементий сказал:

— Йисин, — а Йисин сказал:

— Ментий, — и они стали смеяться. И тётенька, наверное его мама, тоже стала смеяться. Потом она достала откуда-то длинные коричневые палочки сушёной дыни и дала мальчишкам. Дементий с Йисином стали есть. А мама Дементия достала из сумочки конфеты и стала всех угощать. Все ели и смеялись.

А когда Дементий с мамой шли домой, мама сказала, что купила ему шерсти на свитер и договорилась, чтобы мама Йисина сделала из верблюжьей шерсти для Дементия одеяло и привезла его на осеннюю ярмарку.

Дементий, как пришёл домой, только руки помыл, даже обедать не стал — бросился рисовать. Прямо в очереди он нарисовал верблюда, на котором сидел Йисин. Он сам был похож на букву «Й», потому что над этой буквой запятая, как у Йисина кисточка на макушке. Ну а дальше как по маслу пошло. Дементий рисовал и рисовал — и ребят из хутора: Касьяна Мотнёва, Лукьяна, Матвея; и ребят из деревни за рекой, из украинского посёлка, где живёт Тарас, одноклассник Дементия. И к вечеру уже вся очередь была дорисована. В конце её стояли Эрик, Юзик и Яша — сыновья аптекаря.

Дементий поглядел на картинку и подумал: «Какая всё же большая у нас страна и как хорошо, что у нас так много всяких народов живёт, что одних имён хоть на какой алфавит хватит! И хорошо, что мы все вместе живём! Например, если у одного народа в чём-нибудь нужда — другой, пожалуйста, раз — и поможет! Вот в русском языке имени на «Й» нет, а в калмыцком — есть! А то бы и картинка не получилась».

И ещё он подумал: «Хорошо, когда все живут дружно. Все друг другу на помощь бросаются! Вон когда в прошлом году на реке вода запруду прорвала, все спасать кинулись: и русские, и украинцы, и калмыки, и вообще все — и взрослые и дети. Хорошо, что мы живём и не ссоримся. Вот если бы буквы в азбуке перессорились — ерунда бы вышла, ни одного слова не написать! А вместе хоть тыща миллионов книжек напишется!»

И когда в кровать лёг и свет погасил, ещё подумал: «Хорошо, что все мы разные, друг на друга не похожие! Так жить много интереснее! Потому что мы люди, а не гвозди и не консервные банки!»

С такими мыслями он заснул, а когда проснулся, оказалось, что буквы у него в голове не скачут как попало, а выстроились по порядку и их теперь очень легко вспомнить! Нужно только представить, как ребята в кассу за билетами в очередь становятся, когда на детском утреннике в клубе мультфильмы показывают.

Цыплёнкин батька

Касьян Мотнёв весь вечер готовился к завтрашней контрольной по математике. Даже телевизор не смотрел — всё задачи решал да правила повторял. Эта контрольная, можно сказать, решала его судьбу: ежели получится за неё четвёрка (про пятёрку Касьян и не думал, не мечтал: чтобы четвёрку получить, так и то чудо требовалось)… так вот, ежели всё будет благополучно, то можно целое лето гонять по хутору, ездить на конях в ночное, шастать по глубоким оврагам или купаться в речке. Ежели тройка, — дело хуже. Тогда вместо летних радостей будет летняя школа! А зубрить математику в жару, в зной полуденный — от одной этой мысли Касьяну тошно становилось. И уж совсем худо, когда являлась мысль, что при его-то знаниях может быть и двоечка… Вполне может быть! А при двоечке можно запросто на второй год остаться. Касьян старался о двойке не думать, но это ему плохо удавалось.

— Вон, — сказал он отцу, читавшему газету, — в прошлом годе ребята из города, те, что в пионерском лагере жили, сказывали, что, мол, у них на второй год нипочём не оставляют… И в заводе ничего подобного нет! А у нас Марь Степанна не дрогнет! Будешь второй год в одном классе сидеть как миленький…

— А я бы ещё и порол таких-то ухарей, как ты! — безо всякого сочувствия сказал отец. — Через филейный конец, стало быть, ума бы вкладывал, коли он в твою буйную голову не лезет!

— Да чё не лезет! Чё не лезет! Я всё как есть знаю! Хоть ночью меня разбуди…

— А через чего же двойки?

— Да я на контрольной нервничаю очень, а как снервничаю, так всё и позабываю… — вздыхал Касьян. — Надо правило вспоминать, а у меня всё двойка в глазах стоит.

— Кабы учил всё как положено, небось не нервничал бы! — сказал отец. — Учи! Голова садовая!

Касьян вздыхал и опять принимался за учебники. Так и заснул за столом. Растолкал его отец:

— Вставай, профессор! Всё твои коньки-саночки, всё хоккей-батюшка. Гонял всю зиму по хутору, как пёс ошпаренный, а ноне спохватился! Сказано: перед смертью не надышишься!

— Это точно! — со вздохом согласился Касьян, отрывая от стола свою чугунную кудлатую голову с отлёжанной щекой.

«Наши передачи на сегодня окончены. Всего вам доброго!» — пожелала телевизионная тётя.

— И вам счастливо ночевать! — ответил ей Касьян, выключая телевизор.

Однако в кровать он не отправился, а, взяв фонарик, пошёл в курятник. Так он делал каждый вечер, с тех пор как Чернуха села на кладку. Он осторожно отворил дверь сарая. Куры спали на насесте: большие, белые, как снежные шары, из которых Касьян всю зиму лепил крепость. Свет фонарика их не потревожил. Только петух захлопал спросонок крыльями, завозился на жёрдочке над Касьяновой головой, стрельнул чёрно-белой каплей помёта.

— Ну, ты! — шёпотом заругался Касьян. — Смотри, куда мечешь! Харя твоя наглая!

В курятнике спали все: индюки, утки… Даже гуси пошипели и снова спрятали головы под крылья. Они знали Касьяна и не боялись его. И только Чернуха тревожно помаргивала бусинкой глаза.

«Ко-ко! Не подходи!» — сказала она строго.

— Чего «ко-ко»? — Касьян присел перед нею на корточки. — Ещё ни одна курица цыплят не высиживает, а ты заклохтала! И сидишь как ненормальная! Встала, поклевала бы корму! Ничего с твоей кладкой не случится! — посоветовал он курице. — Ещё, главное дело, «ко-ко». Да если бы я не приходил тебя кормить — ты бы давно окочурилась от своего героизма! На вот!

Чернушка принялась жадно склёвывать с его ладони пшено.

— Ешь, ешь, — приговаривал мальчишка, поглаживая птицу по чёрным с зеленовато-синим отливом пёрышкам, — ешь! Теперь уж немного осталось. День-два, а там и вылупятся. Терпи! Скоро вокруг тебя цыплёнки запищат… А тут и трава расти начнёт… Уж который день тепло — будут вам витамины.

Он напоил курицу из консервной банки, любуясь, как степенная птица аккуратно берёт по капельке и, запрокинув нарядную голову с алой оборкой короткого гребня, перекатывает её в горло.

— Спи давай! — сказал Касьян, когда курица напилась. — Я завтра ещё приду, перед школой.

Его смертельно клонило в сон, но всё же он не утерпел — пошёл в сад.

Белёные стволы старых яблонь, вишен, груш были окутаны еле уловимыми облаками тепла. Тёплый воздух уже струился от чёрных, с осени вскопанных приствольных кругов и отогревал иззябшие за зиму деревья. Почки на ветвях уже напружились, округлились, собираясь выстрелить в синеву ночного неба тугими белопенными, розовыми соцветиями.

Огромное, глубокое небо помаргивало бесчисленными звёздами, обнимая Касьяна, и этот сад, и дом, и весь хутор, и всё живое…

— Где тя шут таскает? — заругалась на Касьяна мать, когда он, шмыгая носом и унимая дрожь, полез под одеяло. — К Чернухе небось?

— Ну, — подтвердил мальчишка. — Не пивши, не евши сидит! Я её согнать хотел — куда там, как приклеенная сидит!

— Вот кабы ты так-то за уроками сидел! — сказал отец, выключая свет.

— Пап, — спросил Касьян, — а почему курица такая здоровенная, а скорлупу не давит? А, пап?

— Да ведь кабы одна скорлупа… — сонным голосом ответил отец. — А то ведь под скорлупою детишки её…

— Спи ты, баламут, — сердилась мать. — Опять завтра в школу не поднять будет!

— Всё ж таки удивительно! — сказал Касьян, укладываясь поудобнее, так что все пружины в его диване стонали и пели. — Такая здоровенная и не давит…

С тем и уснул.

Утром грохнул ружейный выстрел! Под заливистый лай Напугая Касьян вылетел на крыльцо. Отец тоже, как спал — в одних трусах и майке, — шёл от курятника, неся в руке что-то большое и чёрное.

— Цыть, ты! — крикнул он на собаку. — Чего теперь раздираешься?! Раньше лаять надо было! Проспал лису? Пустобрёх!

Пёс виновато подполз под крыльцо.

— Любуйся! — сказал отец, кладя к ногам мальчишки мёртвую Чернуху. — Ваше благородие вчера курятник открытым оставило! Ещё хорошо, что только одной курицы лишились, — могла всех передушить, лисы, они такие!

Касьян присел над горою чёрных перьев, на которых запеклись алые бисеринки крови.

— О господи! — ахнула мать, появляясь на крыльце. — Да курочка ж моя золотая! Чернушенька! Така труженица была… Это ты, байстрюк, курятник не затворил! Вот я тебе ужо…

— Не трожь! — поймал её руку отец. — Не трожь! Он боле нашего казнится. Ну, будя, — сказал он, немилостиво поднимая птицу за длинные жёлтые ноги. — Будя! Померла Чернуха на боевом посту! Вишь ты, с кладки не сошла… Ей, значить, слава, а нам с тобой, Каська, — лапша с курятиной.

— Сам ешьте! — сквозь слёзы крикнул Касьян.

— Ах ты, грех тяжкий, — причитала мать, — считай, трёх десятков яиц лишились!

— Цыплят! — грустно поправил отец.

— Вот беда! — сокрушалась мать. — И в хуторе ещё ни у кого куры не сидят, подложить некому… Ей, беднушке, и сидеть-то оставалось дня три, а то и меньше…

Касьян вбил ноги в галоши, что стояли у крыльца, и кинулся в курятник.

Там ещё плавал пух. Взволнованно клохтали куры, гоготали гуси, и петух нервно разгребал голенастыми ногами со шпорами сор.

Касьян увидел забытое отцовское ружьё. В другое бы время он бы прилип к ружью как намагниченный, но сейчас не до того было. Пузом кинулся он на ближайшую курицу и поймал её.

— Не ори! Не ори! Не клюйся! — пыхтел Касьян, усаживая птицу на лукошко. — Посиди два денёчка! Будь человеком! Не клюйся ты, дура! Кладка уже остывает.

Курица же вопила истошно и норовила выклевать мальчишке глаза. Крепкой мозолистой лапой она наступила на одно яйцо и — крак — раздавила его.

— Гадина! — закричал Касьян. — Погань бусурманская! Ты что ж думаешь? Если не твои, так их давить можно?! Они же живые! Живые! — и заплакал от бессилия.

— Ну ладно, ладно, — сказал отец, присаживаясь рядом с сыном на корточки. Он пришёл за ружьём. — Давай покуда ватником накроем, а я зараз на мотоцикле в станицу сгоняю, может, там у кого несушки есть… Подложим.

— Только давай так, — прокричал он сквозь хлопанье мотоциклетного мотора отворявшему ворота Касьяну. — Давай так: через два часа не вернусь — шабаш! Можно кладку выбрасывать! И не реви! Мало ли чего в жизни бывает. Терпи, казак!

Мотоцикл пальнул выхлопом. Отец переливчато свистнул — гудок у машины был хилый, а от такого свиста всякая живность мигом с дороги улепётывала. Привстал над сиденьем и погнал по тропке вдоль дороги, где посуше.

Мальчишка, шмыгая носом, глядел ему вслед, догадываясь, что отец вряд ли найдёт по такой ранней поре несушку. Так, уехал от Касьяновых слёз. Жалеет…

— Касьян! — позвал мальчишку от соседнего куреня дед Аггей. — Подь сюды! Здорово ль ночевали?

Он спозаранку сидел на завалинке — плёл корзины.

— Здравствуйте, дедуня, — сказал Касьян. — Бона у нас нонеча что понаделалось…

И честно рассказал, как плохо закрыл курятник и лиса придушила самую лучшую несушку. А ноне кладка остывает… И что отец найдёт несушку вряд ли…

— А я слышу, у вас пальба! — сказал дед. — Думаю, через чего? Оно вона как, значит… Вишь, как вышло… Одной-то курицы тут мало… Ежели она на кладке сидит, так у неё и своих-то яиц в комплекте… Больше пятка не подложишь. А ваша вон кака ударница, три десятка покрывала… — рассуждал он вслух.

— Так что же, — едва сдерживаясь, чтобы не зареветь, спросил Касьян, — они теперь погибнут? А? Им же ведь всего ничего осталось! Вон яйцо раздавилось — так цыплёнок уже почти что готовый! Трепыхается! Что ж, пропадать им?

— Есть способ! — сказал дед, крепким пальцем подшибая козырёк старой фуражки и пересаживая её на затылок. — Но только в нём, в способе этом, терпение нужно… Эт-то, я тебе скажу, работа каторжная! Ты как, парень, — справный или туды-сюды верченый?

— Стерплю! — выдохнул Касьян. — Я хоть что стерплю!

Тимоша Есаулов очень удивился, когда не встретил Касьяна у калитки его дома. Обычно здесь Касьян поджидал одноклассника и в школу они шагали вместе.

«Не заболел бы! — встревожился Тимофей. — Всё не ко времени! Сегодня контрольная, а у него двойка на двойке идёт, двойкой погоняет».

Он пошёл в хату: так и есть! Касьян лежал на диване, до подбородка укрытый одеялом.

— Да ты никак заболел? — спросил он, собираясь присесть на край постели.

— Стый! — не своим голосом завопил Касьян. — Стый! Не моги садиться! Не заболел я…

— Дак чё?

Касьян облизал сухие губы, глянул в потолок:

— Поклянись, что смеяться не будешь!

— Честное пионерское.

Касьян недоверчиво глянул на Тимофея:

— Побожись!

— Ей-богу! С места мне не сойти! Да что с тобой?

— Да я… — нехотя сказал Касьян. — У нас лиса Чернуху заела. Несушку…

— Ну дак и чё?

— Я это… вместо неё цыплят высиживаю…

— Чё?! — не понял Тимофей.

— Ну, это… вылёживаю… — Касьян приподнял край одеяла, и Тимоша увидел под тощими боками приятеля два ряда белых куриных яиц.

— Дед Аггей научил… Он сказывает, были случаи, когда несушка сбежит до срока с кладки, а бабы, ежели, конечно, недолго, яйца под мышкой да за пазухой вынашивали… Вот я и залёг…

Как ни старался Тимоша, а захохотал. Захохотал, сгибаясь от смеха пополам, и даже сел на пол… Он колотил себя шапкой по лицу, тянул за уши, но не мог остановиться! Смех так и выгибал его.

— Эх! — тоскливо сказал Касьян. — А ещё честное пионерское давал…

— Да ты чё? Курица, что ли? — вытирая слёзы, сквозь смех спросил Тимоша.

— Кабы курица! — вздохнул Касьян. — Отец-то поехал в станицу за несушкой, да, видать, не нашёл… Что ж им теперь, пропадать? Там уже цыпляты образовались! Живые. Вон одно яйцо треснуло, так он уж трепещется… Его вон индюки расклевали. Что ж, и этих туда же?

— Ну и долго ты так лежать нацелился?

— Сколько надо, столько и пролежу! — твёрдо сказал Касьян. — Только вот уснуть боюся… Засну да и подавлю всех во сне…

— А контрольная как же?

— Кака там контрольная… — вздохнул Касьян. — Тут про жизню дело идёт, а ты… Конечно. Теперь я свободно на второй год останусь, но не могу же я их бросить. Они ещё на свет не вылупились, а у них и так уж мамки нету… — И выкатившаяся слеза поехала к уху. — Ты только не говори никому.

— Эх! — Тимоша швырнул шапку на стол и стал раздеваться. — Ты иди на контрольную, а я заместо тебя полежу. Мне что, у меня по математике одни пятки…

— А в четверти будет четвёрка. И за прогул дисциплину всему классу снизят! Марь Степанна не дрогнет. Нет уж, ты иди, а у меня, видать, судьба такая.

— Негоже так-то! — сказал Тимофей, нахлобучивая шапку. — Я счас!..

Он выскочил на улицу.

Вскоре около него гомонила стайка ребятишек.

— А я читал в книге писателя Носова «Весёлая семейка», — кричал Антипка Клейменов, — про то, как ребята инкубатор сделали, и тоже цыплята все вывелись… И очень даже аккуратно!

— А как его делать, инкубатор этот?

— В библиотеку надо бежать.

— А контрольная? А Каська?

— Покуда мы инкубатор сделаем, — сказал Стёпка Ногайцев, — цыплаки помёрзнут либо Каська на второй год останется…

— Эй, мальцы! — крикнул им дед Аггей со своей завалинки. — Чего вы горлопаните без всякого ряда и смысла? Ну-тко, станьте в круг! Казаки мы али нет? Мальчики вперёд, а за ими девочки…

— Это через чего ж за ими? — надулась Ксюша Жалмеркина. Красные щёки её запылали так, что, того и гляди, вспыхнет белый пуховый платок, что их подпирал. — Нонече, дедуня, равноправия…

— Эх, мил моя! — сказал дед. — Равноправия, оно конечно. А вот спрос с мужчин поболе должон быть… А насчёт правов — оно конечно, равноправия. Потому и станьтя в круг… — длинными руками он показывал, как надо стать. — В кругу-то и есть равноправия, без начальников, без этого, как его, президиума… Все, значит, равны. Кто дело говорит, нехай в круг выходит, а остальное, значит, молчит обчество, а то гвалт один!

Ребята стали, как велел старик, и крик сам собою стих.

— Ну что? — засмеялся дед. — Одно дело в стаде горло драть, а другое дело в кругу речь держать…

Тимоша набрал полную грудь воздуха и шагнул в центр молчаливого хоровода.

— Ребята! — сказал он и вдруг снял с головы шапку. Дед Аггей даже крякнул от удовольствия. — Ребята! Николи у нас в хуторе своих в беде не бросали, и нам негоже!

— Верно, верно, сынок! — подтвердил старик.

— Чем Каське одному лежать, дак возьмём по штучке и айда в школу. Одно-то яйцо под мышкой каждый выносить сможет?

— Молодца! — сказал дед. — Хорошо сказал! Со смыслом.

— Да, — сказал Стёпка Ногайцев, — по одному-то не выходит. Нас в классе двадцать восемь, а яиц три десятка.

— Одно-то раздавилось, — заметила Ксюша.

— Остатнее яйцо мне отдайте, — сказал дед. — Прошу и меня принять в кумпанейство. Поглядим, гожусь ли я в цыплаковы батьки?!

И дед захохотал.

На уроках четвёртый класс сидел тише воды, ниже травы. Учителя удивлялись этой тишине и даже с некоторой опаской поглядывали на странно скособочившиеся молчаливые ряды. На перемене мальчишки не вывалились орущим комом в коридор, а классные дежурные никого не выгоняли из класса на перемену. И только когда весь четвёртый класс в полном составе отказался идти на физкультуру, всё выяснилось.

Мария Степановна, которая была директором в хуторской школе тридцать шестой год, выслушала возмущённого учителя физкультуры, сняла очки и, потерев усталые глаза, сказала:

— Пусть сегодня вместо урока физкультуры будет внеклассное чтение. — Она достала с заветной полки, где береглись книги для награждения отличников (книги, с особой тщательностью собираемые директором), тоненькую брошюрку. — Вот, почитайте им «Чёрную курицу» Антония Погорельского.

— Да что у нас, птицеферма, что ли? — не выдержал физкультурник.

— Ежели в том смысле, что надлежит нам воспитывать людей высокого полёта, так обязательно птицеферма, — без тени улыбки сказала Мария Степановна. — В нашей школе всегда вырастали орлы.

Она глянула в окно на площадь, где стоял обелиск и где в длинной колонке имён хуторян, погибших за Отечество, были имена её отца, мужа и четырёх братьев…

Учитель физкультуры повёл глазами за её взглядом, молча взял книжку и пошёл в четвёртый класс.

Мария Степановна поднялась за ним. Из классов доносились голоса учителей, и её шаги гулко отдавались в пустом коридоре. Навстречу ей попался семиклассник Треухин. Он шёл за мелом.

— Во каки куркули в четвёртом-то! — сказал он. — Курица сдохла, так они за каждое тухлое яйцо трясутся…

— Коля, когда у тебя в прошлом году сестрёнка в новой шубе в прорубь упала, ты кого спасал: сестру или новую шубу? — И, оставив семиклассника с раскрытым ртом посреди коридора, продолжала ежедневный обход.

Она чуть задержалась у двери четвёртого класса и прислушалась к голосу физкультурника, который читал вслух «Чёрную курицу», и, едва заметно улыбаясь каким-то своим мыслям, вернулась в директорский кабинет.

В кабинете надрывался телефон.

— Слушаю, — сказала Мария Степановна.

— Здрасти. — Она узнала голос председателя колхоза. — Марь Степанна, мне тут доложили, что у вас ребята цыплят как бы высиживают.

— Вынашивают, — поправила директор.

— Согласен. Я к тому, что факт замечательный.

— Безусловно.

— Так, может, пособить ребятам? Скажем, я бы подослал машину — яйца в термос и на станичную птицефабрику — там инкубатор, там бы и получили цыплят, когда они вылупятся…

— Володюшка, — сказала Мария Степановна, поскольку помнила председателя первоклассником, тощим и стриженным наголо, в линялой рубашонке и крашенных луковой шелухой штанишках из мешковины, с противогазной сумкой через плечо, где лежал букварь и обкусанный кусок жмыха. — Володюшка, тебе какие люди надобны? Которые будут плакаты носить или хлеб растить?

— Не понял…

— Результат нужно заслужить… Термостат у нас в школе есть, явись такая необходимость, уж придумали бы что-нибудь… — И, помолчав, добавила: — Мы ведь хлеборобов растим, а им нужнее всего терпение и милосердие… Да и не думаю, что они своих подкидышей в инкубатор отдадут. Уверена — не отдадут.

— Ну, извините, коли что недодумал… — помолчав, сказал председатель.

— Да не на чем, милый! Спасибо за сочувствие… — И, повесив трубку, почему-то машинально ласково погладила её — словно макушку того стриженого первоклассника.

На контрольной по математике Касьян так боялся выронить или раздавить тёплое яичко, что бояться будущей двойки или в панике забывать правила у него уже не было сил. Потому-то он решил — всё! И даже переписал с черновика в тетрадь, и почти всё без помарок.

А когда после уроков были объявлены отметки за контрольную, он ушам своим не поверил — четвёрка!

Но даже радоваться Касьян опасался — как бы цыплёнку не повредить.

Ночью он ворочался, стараясь так угнездиться на диване, чтобы во сне не раздавить яйцо.

Ему приснилось, что он входит в курятник. Ложится на солому, и вдруг выскочившая из соломы мышь начинает его щекотать холодным хвостом под мышкой.

«Ты это чего?!» — рассердился Касьян.

«Дом себе строю! — ответила нахальная мышь. — Здесь моё место! Сказано: под мышкой! «Мышкой», понял? Я теперь всегда тут жить буду!»

«А ну пошла прочь!» — закричал Касьян и проснулся.

С левого бока было мокро и что-то шевелилось. Мальчишка откинул одеяло и включил свет. На белой простыне, на грязно-зелёном пятне, среди обломков скорлупы покачивался маленький взъерошенный комочек и тоненько пищал.

— Родился! Родился! — закричал Касьян.

Подбежала мать. Не обращая внимания на испорченную простыню, засмеялась, захлопотала над птенцом.

Подошёл отец. Посмотрел. Ухмыльнулся в усы. Потом снял со стены ружьё, забил патроны в оба ствола и вышел на крыльцо.

— Фёдор, — окликнул его от соседнего дома дед Аггей, — пришли мальчонку — высидел я тебе цыплёнка. Бабка под настольной лампой его сушит. Стало быть, гожусь я в цыплёнкины батьки. — И, увидев, что отец Касьяна собирается стрелять, спросил: — И вы, что ли, с прибылью? И у вас цыплак?

— У нас человек, — сказал отец. — Человек из пацана образовался, — и грохнул в ночное небо сразу из двух стволов.

А по хутору в окнах вспыхивал свет и кое-где хлопали выстрелы — так, по старинному обычаю, приветствовали рождение человека.