А мы с тобой, брат, из пехоты

Крутских Дмитрий Андреевич

Я родился 7 ноября 1920 года в крестьянской семье, проживавшей в Воронежской, ныне Липецкой, области. Мой отец, унтер-офицер царской армии, в Гражданскую командовал конной разведкой 14-й пехотной дивизии 1-й Конной армии. Однако его офицерское прошлое сильно сказалось как на его судьбе, так и на моей.

В тридцать первом году я закончил четыре класса. 3 мая, ночью, учительница Елизавета Владимировна Дмитриевская увела меня в детский дом. Перед этим она предупредила моего папу, что за ним приедут из НКВД. Отца арестовали и обвинили, как тогда говорили, в «ахвицерских» замашках. Впоследствии, через два года, его выпустили. Я же до 34-го года был в детдоме. В 34-м году началось расширение учебных заведений, и меня определили на учебу в фабрично-заводскую десятилетку. Через год я поступил в только что открывшийся коммунистический политпросвет-техникум, который находился прямо напротив нашей десятилетки. Там из нас готовили комиссаров. Меня приняли кандидатом в комсомол — крестьян не брали сразу в комсомол, а давали год стажа. В тридцать седьмом году в стране был брошен призыв: «Даешь 300 ООО летчиков стране!» Райком комсомола решил командировать несколько человек, в том числе и меня, в Ленинградское имени Ленинского комсомола летное училище. Там меня не приняли. Я попытался поступить в другое — нигде меня не берут. Везде мне отвечают: «У нас набор закончен». Как я сейчас понимаю, на моих документах стоял какой-то штампик, на который я внимания не обращал, но который говорил о моем происхождении. Ситуация была отчаянная: денег у меня не было, спал я на Марсовом поле, в Летнем саду в кладовке, которую случайно нашел. И вдруг в одном из училищ полковник, с которым я разговаривал, предложил мне прийти на следующий день к Михайловскому замку. Я пришел. Меня принял полковник Златогорский, и после разговора с ним я был зачислен в Военно-инженерное училище имени Жданова. Учили нас очень хорошо. В училище я был принят кандидатом в члены партии и был назначен временно исполняющим обязанности командира взвода.

Надо сказать, что 37-й — 39-й годы — это время гонений на офицерский корпус, когда происходило вопиющее уничтожение офицеров. В училище не было ни одного лейтенанта! Из нас, неучей, назначали командиров!

Окончил я училище. Прошло последнее торжественное заседание, а наутро было служебное совещание. Пришли. Сидел я во втором ряду. Выходит воентехник второго ранга и начинает рассказ о новом оружии. На столе президиума лежат два здоровых чехла. Говорил про то, какие у нас есть танки, самолеты, еще что-то. В конце говорит: «И еще вот у нас есть…» — и достает СВТ. Вот она такая-то, такая-то. Так повернул, так повернул и — в чехол. Потом из другого чехла достает ППД. Повертел, поговорил и обратно положил. На этом закончилось наше знакомство с новым оружием.

Присвоили нам звание «лейтенант», и меня направили командиром взвода инженерных войск на полуостров Рыбачий. Нас, кандидатов в члены партии, было всего 8 из 200 выпускников, и нас всех обещали послать на Дальний Восток. Это тогда было модно! Только что прошли Хасан и Халхин-Гол! Но эти семеро поехали без меня. Я был очень расстроен. Тогда я не понимал, что это из-за отца. Однако благодаря усилиям комбата, который представил меня начальнику училища Воробьеву, мне переправили назначение, и я уехал в Кандалакшу. Все ж какой-никакой, а город. Приехал я в Кандалакшу 9 сентября 1939 года и сразу был назначен командиром взвода 16-го отдельного саперного батальона 54-й стрелковой дивизии. В этот момент там уже была напряженная обстановка. Я, конечно, ничего этого не понимал, но разговоры шли о войне. Началась учеба. Блеснул я там лыжами — я был хороший лыжник.

Пятого ноября мы сдали все имущество, и под видом выезда на учения нас в эшелоне повезли на юг. Вместо учений прибыли на станцию Кочкана, что под Беломорском. Откуда выдвинулись на лыжах к госгранице на Реболы. Прошли примерно 40 км. По ходу учились развертываться, организовывать разведку. Потом за нами пришли машины, погрузили и повезли в Реболы. Там мы ждали начала войны. Знакомились с пограничниками. Они у нас выступали, беседовали, рассказывали об особенностях театра военных действий. Мы же не знали ни финского оружия, ни финских мин, не видели финской одежды. Граница в моем понятии, да и многих других — это огромный деревянный забор под небеса. Многому научили меня «старики» из моего взвода: Андрей Хлущин, Павел Рачев, Мельников, Ремшу, Микконен. Им было по 40–45 лет. Они меня сынком называли.

Примерно за двое суток до наступления пришел приказ сформировать лыжный разведотряд. Для этого я отобрал 42 человека, умевших ходить на лыжах. В основном это были карелы, финны, вепсы, сибиряки-охотники. В должности командира этого отряда я отвоевал Финскую.

Да, так вот, когда в реальности в 6.00 30 ноября подошел я к границе в районе 661-го погранзнака, спрашиваю у пограничников, которые выводили нас на Хилики-1:

— Где же забор?

— Да нет тут ничего — вот тропа, и все.

Хилики первые взяли легко. Пошли дальше. Взяли вторые Хилики. Когда третьи Хилики брали, мы их окружили и разбили «вдребезину»! В этом бою в какой-то момент я стрелял с колена, стоя возле дерева. Разрывная пуля попала мне в шишак. Она меня так дернула, что я упал. Лежу и думаю: «Что такое?! Как же так — я лежу, а солдаты видят?!» Тогда же считалось, что командир должен быть только впереди: «Ура! В атаку!» и т. д.

С боями шли все дальше, и я скажу, что мы могли уйти в Кухмониеми (Kuhmo), но поступил приказ встать в оборону. Вот так мы попали в окружение. Дивизия попала в два котла: 337-й полк и наш 16-й отдельный саперный батальон — первое кольцо. Второе кольцо — два пехотных полка, артполк, танковый батальон, разведбат и штаб находились от нас в 9 километрах. Пятый погранполк закрыл разрывы между нами двумя блокгаузами. Правда, в процессе боев один из них был уничтожен финнами.

Мы выдвинулись. Нужно было создать фронт так, чтобы наши позиции не простреливались хотя бы из пулеметов. Я-то, лейтенант, не понимал этого, но комбат Куркин был очень опытный. Как он говорил: «Оттуда станкач и оттуда станкач, чтобы не простреливали». Раздвинули роты. Отрыли три ряда траншей. Перекрыли их лесом в три слоя. Землянки отрыли и в три наката перекрыли. Минные поля поставили, проволоку натянули. У нас были две установки зенитных счетверенных пулеметов. У финнов авиации не было — за всю войну над нами только три раза пролетали их самолеты. Эти счетверенные пулеметы мы поставили в траншею на открытых участках. Они косили пехоту на хер! После нескольких попыток финны по открытым участкам перестали ходить — старались по лесам. Мы наладили взаимодействие с 337-м полком майора Чурилова. В общем, оборону создали как надо! Поэтому нам и удалось выстоять. Плюс, конечно, взаимодействие с пограничниками, которые хорошо знали и местность, и финнов. Удачно к нам шла на выручку лыжная бригада полковника Долина. Они очень умно были использованы — держали дорогу. Вывозили раненых, подвозили снаряды. Правда, к нам уже никто не доходил. Питание и боеприпасы нам сбрасывали с самолетов. Только один раз к нам пробились четыре машины с продуктами и двумя полковыми пушками.

Бои были очень сложные и тяжелые. Лыж у пехоты не было. Войска шли только вдоль дорог. До середины января воевали мучительно! Всему мы учились в ходе боя. А учиться в ходе боя — это значит нести потери. Надо сказать, что опыт доставался большой кровью. Я практически заменил весь отряд. У меня из отряда остались Мурзич, Микконен, Ремшу, Хлучин, Пелех, Дикий, еще один парень, и все. Убитыми из первого отряда я потерял 18 человек.

Финских мин мы не знали — найдем что-нибудь и изучаем, пока кто-нибудь не подорвется или, может, пронесет. Финны использовали противопехотные английского производства, которые потом сами делали. Кроме этого, в заграждения вкладывали заряды. Минировали они и площади перед плотными проволочными заграждениями, кладя мины прямо в снег. Использовали растяжки. Плотность минирования была очень большая. Двери минировали в деревнях. Первое время наши разведчики подрывались. Но с января мы уже по-другому воевали. В конце января в нашем батальоне мы сформировали второй отряд. Стали чувствовать эти мины. Смотришь — ровный снег, а если присмотреться — заметны маленькие бугорочки. В бинокль посмотришь, разведчиков пошлешь — да, стоят мины.

— Часто приходилось ходить в разведку?

— В разведку ходили каждую ночь. Первая задача — достать «языка». Дело в том, что финны убрали население из зоны боевых действий. За все время только на одном хуторе нам оказали сопротивление мужчина и девушка, открыв огонь из винтовок. Мы дом обложили и через переводчика предложили сдаться, в противном случае пообещали сжечь дом. Они сдались. Мы их привели. Девушка, как потом мне говорили, была членом Лотта, и ее расстреляли.

В одном населенном пункте зашли в дом, а в доме весит портрет Ленина. Ну, думаем, тут коммунист живет. Потом мне объяснили, что Ленина чтут за то, что он дал свободу, а тогда я этого не знал. Полезли в погреб. Там мясо, настойки, овощи. Вообще, в любом финском доме погреба были полные, но все запрещалось брать. Я мог бы картошки принести, но и это запрещалось. А у самих питание какое было — в сутки получали сухарь на четверых да кусок конины. Мы в бане не мылись четыре месяца! На фронте нашего окружения не было воды. Был только один ручеек на нейтралке, куда ночью ходили брать воду и мы, и финны. Но когда политорганы прознали про это, то стали лупить друг друга. Кипятили снег, но, видимо, получалась пресная вода, и начались поносы, боли в животе. Вшей было много. Одежду трясли над раскаленными печками. Потом нам сбросили белье, пропитанное мылом «К». Кое-как помылись, надели белье — все тело горит. Потом это белье перестирывали и уже тогда носили.

— Много пришлось пройти?

— Ходили мы хорошо. Я думаю, за Финскую я находил не меньше 300 км. Это по самому скромному подсчету. Когда 44-ю дивизию финны разбили, то часть войск прорывалась в глубину, на 337-й полк. Меня послали им навстречу. Когда я туда пришел, то встретил только отдельных людей, остальные были отрезаны и погибли.

Но сравним, к примеру, наши лыжи и финские. Наши лыжи не имели пексов — пришитых носов, а привязывались веревками за ногу. Чтобы сойти с лыж, надо развязать, встать — завязать. Очень хлопотно. Когда нам сбросили валенки, мы сами нашили на них шары и уже ставили ногу прямо под дужку.

— Как вы были одеты?

— Форма одежды была — шинель, буденовка и сапоги. Сколько же груза было! Ранец, планшет, револьвер, винтовка, противогаз. Зачем все это нужно было? Морозы были страшные! Жгли костры и они, и мы в открытую — замерзали. Маскхалаты и валенки у нас появились, когда дивизия уже была в окружении в районе Кухмониеми. Сбрасывала авиация и теплое обмундирование — черные полушубки для командного состава. А как в атаку в таком полушубке по снегу идти? Тем более когда комбат впереди, в 25 метрах командир роты, за ним командиры взводов, а дальше — цепь. Конечно, финны били по офицерам!

— Какого Вы мнения о финских солдатах?

— Как солдаты финны очень хорошие, и в ВОВ они воевали лучше, чем немцы. Я вижу тут несколько причин. Первая — они знали местность и были подготовлены к тем климатическим условиям, в которых воевали. Отсюда и вытекали мелкие отличия в маскировке, тактике, разведке, которые в итоге приносили свои плоды. Огневая подготовка — мастерская. В бою — устойчивые. Но я подмечал, что, когда они атаковали нашу оборону, бодро двигались метров до 100–150, а дальше залегали. Финны более говорливы, чем даже немцы. Артиллерия финская работала слабо, а вот минометы — хорошо.

— Вы были ранены?

— В Финскую я получил два ранения. Первое — тяжелое. Шрапнель от разорвавшегося в ветвях снаряда попала в левый бок. Хотя медикаментов у нас не хватало, у нас был прекрасный врач, капитан Ситников, который нас спасал. Пролежал я 11 дней в землянке и опять стал ходить в разведку. Легкое ранение я получил так. Через поляну был натянут плетень от снайперов. Стреляли их минометы. Мне надо было пройти боевое охранение, посмотреть, как с боевого охранения пойти в тыл финнам. Вот я пошел с двумя солдатами. Тут минометный обстрел, и меня в левую руку ранило осколком.

— Какие взаимоотношения у Вас были с начальством? С подчиненными?

— С подчиненными дружба была. Люди были многонациональные, жили весело и дружно. Неуставных отношений не было. Меня солдаты берегли. Все же видят друг друга. Любые бесчинства со стороны командира окончились бы для него гибелью в первом же бою. Я в этом не сомневаюсь. Что касается начальства, то у нас к командиру батальона было отношение очень хорошее. Он же впереди шел со своим начштаба и комиссаром. К полковому начальству отношение было нормальное. Мне приходилось докладывать комдиву Гусевскому, начштаба Орлянскому и начальнику разведки Никифоровичу. Меня всегда внимательно выслушивали, не перебивали. Вообще, я считаю, что Гусевский — талантливый генерал. Пришлось однажды докладывать Мехлису, который к нам приезжал в Сауноярви в штаб дивизии, где провел сутки. Вот Мехлис оставил очень тяжелое впечатление. Он грубый, грозил расстрелять меня, если пленного не приведу ему наутро. Мы всю ночь проползали — никто из дотов у них не выходил. Когда я пришел, комбригу доложил, говорю: «Сейчас меня расстреляют». Гусевский меня ободрил: «Ничего, завтра пойдешь, он выйдет, и ты его возьмешь. А лишний раз рисковать не стоит». Он доложил Мехлису, и Мехлис меня уже не вызывал.

— Какое оружие Вы носили?

— У меня были винтовка и «наган».

— Что Вы можете сказать об автомате «Суоми»?

— Пошли как-то в разведку. Дозорный машет. Я подхожу.

— Командир, смотри — в снегу что-то блестит.

— Всем отойти. Срубить мне длинную палку, — командую я.

Думаю, если взорвется, только я один погибну. Стал толкать. Смотрю — магазин от «Суоми». Автомата не было. Со всего батальона комбат собрал технарей, и капитан Мурашкин, замкомбата, сидел всю ночь — разбирался, как этот диск снаряжать. Разобрался и нас потом научил. Автомат мы захватили, когда брали Хилики-третьи. Но был строжайший приказ — не брать ничего у убитых. Все сдавалось! Вот когда встали в оборону, тогда мы их стали применять. Я сам из «Суоми» стрелял. Автомат хороший, но очень тяжелый. Висит на шее, как бревно. Вообще, сила автомата — в его моральном воздействии на противника.

— Вообще ничего иностранного нельзя было брать?

— Да. Я сбил капитана под проволочным заграждением. Мы сходили в контратаку. Вернулись обратно. Маскхалат с него сняли, а под маскхалатом — шуба лисья. Мы эту шубу сняли. Гляжу — на руке у него часы «Павел Буре». Часов ни у кого тогда не было. Отнес я часы комбату. Меня комбат матом:

— Ты зачем принес?! Сейчас особый отдел нагрянет, начнет тебя таскать. А в разведку кто будет ходить? Забирай все это!

— Шубу-то уже резать начали, — говорю я.

— Зачем?

— Солдаты чулки теплые шьют.

— Ну, пусть шьют.

А часы эти подарил снайперу. Он их привез домой, но в Кеми НКВД их отобрал. Запрещено было пользоваться.

Например, у финнов были отличные компаса на спирту. У нас компас поставишь — стрелка крутится. А у их компаса стрелка как встала — так и стоит. Ночь наступает — компас освещен, а у нашего только на конце стрелки светящаяся точка.

У финнов были лодочки, куда можно было поставить пулемет, положить боеприпасы или раненого. Легкая, внизу тонкий металл подбит. Она по снегу, как по воде, скользила! От лодочки шли две лямки — одна длиннее, другая короче, так двое тащат. А у нас лодочек не было. Ранят человека в разведке (были у меня такие случаи)! Как его 20–30 километров по бездорожью на руках нести?! Невозможно! Пройдем 100 метров — все еле дышат. Делали, конечно, что-то типа носилок. Но попробуй его понести! Финские лодочки захватывали — не разрешали использовать. Сами потом стали из ящиков делать, но у нас она была треугольная с бортами по бокам.

— У финнов были «кукушки»?

— «Кукушки» были. Не верьте, когда говорят, будто их не было, — это все равно что сказать, что мы были с автоматами. Я лично снимал «кукушку» на 600 метров. Врут они, что это разведчики были, а не снайпера. Бедой они для нас были. У нас тоже были снайпера — Рочев, Максимов, Пелех.

— У вас были минометы?

— Минометов у нас не было. В стрелковом полку я видел только 50-миллиметровки. Он в лесу бесполезный был, я считаю.

Когда 12 марта наступило перемирие, поступил приказ огня не открывать с 12 часов. Только в случае нападения финнов. Замкомбата Вознесенского отправили на переговоры. Во что его одеть — все изношенное, порванное, обгоревшее! Одевали его всем батальоном. Еле-еле его одели поприличнее. Всего было три встречи, на второй я присутствовал. Оружие на переговоры не брали, но под мышкой «наган» был. Нас было три человека, и навстречу шли трое финнов. Шли с белыми флажками. Один из финнов что-то держал двумя руками. Страшно. Встали. Дистанция была между нами — 5 метров. Через переводчика стали общаться. Наши объявили, что мир заключен, война закончилась, радость большая — мы победили. Что больше не должно быть провокаций и выстрелов. Мы будем играть на гармони, петь песни, жечь костры. Они тоже повторили, что наше правительство заключило перемирие, что провокаций не должно быть. Под конец говорят: «Мы вас просим отведать нашего угощения». Снимают с подноса, что держал один из них типа накидки, и мы видим, что там лежит нарезанная рыба, мясо, кажется, огурчики и фляга, в которой оказалась настойка на ягодах. Я не пил, а рюмку выпил Вознесенский вместе с финнами. На первой и третьей встречах я не был, но знаю, что там они обменивались рюкзаками. Мы им положили консервы, галеты «Военный поход», водку.

Когда мы уходили, нам было приказано взорвать всю оборону и засыпать траншеи. Финнам было приказано отойти от дороги на 100 метров. Мы пели песни, играли на гармошке. Они играли на губных гармошках. Видел я, что и руками нам махали, и кулаками грозили, ну и мы им отвечали соответственно.

Потому как мы были в окружении, ничего за Финскую мне не дали. Только значок «Отличник РККА». Правда, он был очень ценим.

Что я скажу о Финской войне? В политическом плане — проигрыш, в военном — поражение. Финская война оставила тяжелый след. Горя мы навидались. Потери мы несли очень большие — ни в какое сравнение с их потерями. Убитые так и остались лежать на чужой земле.

Сразу после Финской я получил батальон. Объявили демобилизацию. В батальон из запаса пришли новые офицеры. Чувствовалось, что будет война. Хотя Финская кампания считалась победоносной, но нам-то, фронтовикам, была известна ее цена.

Из Финской кампании были извлечены уроки, и за полтора года между двумя войнами произошли заметные улучшения в организации армии и ее боеспособности. Войска занимались серьезной боевой подготовкой. Был построен Титовский УР на Мурманском направлении. На Кандалакшском направлении были построены три рубежа обороны. На Сортовальском направлении также был построен рубеж обороны. Ведь как строится оборона в Карелии? Обходные маневры в Карелии крупными силами делать практически невозможно, поэтому оборона там строилась на прикрытии основных направлений. Дорога. От дороги в обе стороны и в глубину нарезались рубежи, которые укреплялись деревом и камнями. Дивизия в начале войны оборонялась в два эшелона, а потом, в ходе войны, пришли к одноэшелонному построению с резервом. Благодаря построенной обороне 337-й полк нашей дивизии держал финнов весь июль на границе, пока его не обошли с флангов и ему пришлось отступить.

Однако все начальники, с которыми мне потом приходилось встречаться и во время войны, и после, говорили мне, что никто не предполагал, что немцы так быстро нападут на нас. Поэтому многие вопросы были упущены. Например, не рассматривался вопрос ведения партизанских действий. Не предвидели возможность разреза Кировской железной дороги. Технические средства управления войсками улучшились незначительно. Да, мы получили две новых радиостанции, но все равно все держалось на проволоке и на связных.

Батальон стоял в восьми километрах от Кеми, по дороге на Реболы. Я знал, что мобилизационным планом мой батальон предназначен воевать на Ухтинском направлении. До Ухты надо топать 115 километров, да от Ухты до госграницы еще 70. А техника-то — лошадка да ножки, а ножки выдерживали 50 километров в сутки, а когда мы на третьи сутки вышли бы к госгранице, то и спинка болит, и глаз не видит, и есть хочется, и поспать. А к тому же как воевать на незнакомой местности? То-то!

К сожалению, любая подготовка к боевым действиям, кроме строительства оборонительных сооружений, в 41 — м году была запрещена. Что я решил? Я поехал к начальнику штаба дивизии и рассказал ему, что у меня нет никаких схем, никаких карт, я не могу оценить театр действий. Да надо прямо сказать, что те карты, что были, — были неточные:

— Вы же знаете по опыту Финской, сколько мы в карты вносили поправок! — говорю ему я. — Мне надо сделать разведку.

— Не распространяйся, никому не говори, даже своему комиссару. Приедешь домой — продумай, как и что будешь делать. Как придумаешь — приезжай, обсудим. (Тогда ведь даже телефона не было!)

Я решил организовать поездку офицеров на охоту и рыбалку. Приказ издал: «…выезд в субботу и возвращение в воскресенье к 23.00»! Организовал рыбалку, куда отправил часть офицеров, а командиров рот, взводов, служб, таких, как техническая, продовольственная, медицинская, взял с собой и поехал на охоту. Погрузились мы на машины и сразу к госгранице. Пограничники подвели нас к 15-километровой зоне, и мы начали отступать по водной системе. Я провел ориентировку до шестьдесят третьего километра — нарезали полковые участки, определили позиции артиллерии, расположение служб и штаба, разведали дорожную сеть, искали тропы. Что-то мне осталось непонятным, и я оставил начштаба Ермилова у его родственников в Ухте, чтобы он провел дополнительную рекогносцировку. Потом мы с ним сели, отработали стотысячную карту, и я поехал к начштаба. Он и комбриг Панин были очень довольны. Сняли копию с карты. Комдив сказал:

— Чтобы об этом никто не знал. Ты же был на совещании, когда Антикайнинен выступал?

— Был!

— А Зеленцов, член Военного совета 7-й А?

— Был!

— Ты чувствуешь, куда дело идет?!

Антикайнинен выступал в клубе, говорил о Финской войне. Положительно оценивал и образование Временного правительства, и народной армии Финляндии. Зеленцов приехал за месяц до начала войны. Говорил об агрессивной политике Гитлера, Турции, Японии. О том, что не исключена возможность трехсторонней провокации. Про Финляндию он сказал, что они уже пустили немецкие войска на свою территорию и что тоже возможна провокация. Никогда я не забуду его слов:

— Ваша задача, — сказал он, — бдительность и боевая подготовка. Мы должны быть ко всему готовы. Вот урожай соберем и там посмотрим.

Скосился на нас и смотрит. Мы поняли так, что осенью будем наступать.

Мы готовились к войне. Вокруг казармы были отрыты траншеи, которые мы перекрыли. Постоянно проводили учения, тревоги, наведение мостов, форсирование водных преград, ставили и снимали минные поля. К нам пришла станция электрического заграждения, соответственно, мы раскидывали сети.

22 июня об объявлении войны мы услышали по радио от Молотова. Сразу объявили боевую тревогу и стали готовиться к походу. Дивизия выдвигалась на Ухту. Крик! Стоны! Плач!

Я должен был идти за 118-м полком. Приехал комдив Панин. Я ему доложил. Он подзывает моего начштаба и объявляет, что я назначен командиром первого батальона снабжения Кемской оперативной группы и с дивизией не пойду, а буду формировать батальон и саму станцию.

— У вас будет шесть рот. Три роты держите боеготовыми, для того чтобы они в любой момент могли от вас уйти. Остальные три должны готовить ваши заместители, — сказал он.

— Как же так? Я же воевал! Меня все знают! — возмутился я.

Он посмотрел на меня:

— Я удивляюсь — разведчик, а приказы обсуждает.

Что такое станция снабжения? Карельский фронт к началу войны был разделен на две армии: 14-я армия обороняла Мурманское, Кандалакшское и Кестингское направления, а Кемское, Беломорское, Медвежегорское и Петрозаводское направления обороняла 7-я армия. Чтобы снабжать армии, назначались станции снабжения, занимавшиеся сортировкой грузов. Каждая станция имела один батальон обслуживания станции, состоявший из 1100 человек (из них 54 офицера) и роты ПВО с 12 счетверенными пулеметными установками. В Кеми они прикрывали железнодорожный мост. Я остался. Пришли люди. Большинство новобранцев на спусковой крючок никогда не нажимало! А оружия нет, обмундирования нет! Тем не менее развернули подготовку. Две роты принимали и отправляли грузы, а также обороняли станцию. А пульрота и еще две роты были организованы в 1 — й отдельный батальон Кемской оперативной группы. Я был назначен командиром этого соединения, поскольку был единственным кадровым офицером.

Немцы пошли на Кандалакшском, Кестингском и Ухтинском направлениях 1 июля, а 4 июля финны перешли в наступление на Ребольском направлении против 337-го полка. Меня направили на помощь этому полку. Мы вышли вперед и отступали до Ругозера, где их остановили.

Самые страшные бои были в районе Андроновой горы. Мы отражали 11 атак в сутки! Потери с обеих сторон были значительные.

Там, в рукопашной, меня ранило штыком в бровь, но я заколол нападавшего. Получилось так, что финны форсировали речку на нашем фланге. Дальше нельзя их было пускать, иначе они нарастили бы плацдарм. Мы пошли в атаку. Выбежали из окопов, а до берега еще метров 400–500. Они встали на нас, и мы сошлись в свалке. Штыковая — это страшно! Пошел редкий кустарник. Бой разбился на группки. Я гляжу — на одного красноармейца бегут два финна. Я одного снял. Я слышал шорох сзади, но не обратил на него внимания и получил прикладом сзади по затылку. Я упал, но винтовка не выпала из рук. Я оглянулся — он уже замахивается. Я успел увернуться, и штык прошел по касательной к голове, а тут уже я его в живот свалил, встал и побежал дальше. Через три минуты глаз залило — ничего не вижу… Сбили мы их. И опять отошли на свои позиции.

Я считаю так. Командир роты — взвода — батальона образца 41–42-го годов больше трех атак не может быть живым. В три атаки я ходил на Карельском фронте и одну — на ДВФ. Максимально три, либо ранен, либо убит, а обычно — убит. Редко кому везло. Ведь командиры шли впереди цепи. Потом уже я себе снайпера и пулеметчика поставил. С августа по ноябрь сорок первого я потерял 12 взводных и трех ротных. Аннушка Семенова, санинструктор, погибла. Комиссар был дважды ранен. Я видел, как солдаты плакали перед атакой. Хотя лично у меня случаев трусости или перебежчиков не было.

— Как осуществлялась связь с ротами?

— Связь между ротами в атаке была голосом. В обороне на фланги тянули телефонную линию. Для связи с командованием у меня была батальонная радиостанция РБМ.

— Как Вы располагали батальон?

— Местность-то в Карелии закрытая, поэтому батальон занимал 500–700 метров. На флангах выставляли наблюдение, а основные силы располагались в месте ожидаемой атаки противника. То есть практически силы сосредотачивались на 300–400 метрах. В резерв выделялось отделение, иногда взвод. Пулеметы я распределял в зависимости от задачи: иногда я со всех отделений собирал пулеметы в одну группу, иногда по 3–6 пулеметов ставил на самых опасных участках. Вся надежда на них! Атаку как мы отражали? Сначала: «По пр-а-а-а-ативнику! За-алпом! Пли! За-алпом! Пли!» Ну, и пулеметы работали. Они залегали, конечно. Два-три залпа — и тут же сами в атаку. Бывало, в контратаку пойдешь — трупы-то лежат, и раненые тоже лежат. Боялись, что с автомата полоснет. Да, бывали такие случаи. Их, конечно, добивали. Но тех, кто просто лежал, перевязывали и уволакивали в глубину. В зависимости от наличия сил или захватывали территорию, или, если сил не было, как на Андроновой горе, или потом, под Медвежегорском, возвращались в свои окопы.

— Каким оружием располагал батальон?

— На вооружении батальона стояли только винтовки, пулеметы, гранаты Ф-1 и РГД. Были у меня ДП в каждом отделении, «максимы» и две счетверенные установки. Автоматов у меня не было. Финские автоматы таскать запрещалось, но в обороне мы их использовали. СВТ у нас не было. Артиллерии и минометов в штатной структуре батальона не было, но они мне придавались. «Сорокопятка» была эффективная. Это настоящая винтовка! Легкая, точная. Пробивная способность у нее была недостаточная, но против нас и танков не было. А по живой силе и огневой точке — очень эффективное оружие. Вот только мало их было.

— В чем Вы видите причины поражений на первом этапе войны?

— Необученность и незнание характера боя для младшего командного звена. Для старших — оперативного искусства. Слабая морально-психологическая подготовка рядового состава. Надо готовить людей преодолевать страх! Например, в атаке нельзя ложиться. Надо быстро выскочить из окопа. В траншее для этого либо делали ступеньки, либо держали специальные бревна. И шаг нужен быстрый — не в гости идешь. Быстро бежать надо! Сначала все «Ура!» кричат, а потом на мат переходят. В атаку когда идешь — нервная система очень напряжена. О смерти никто в этот момент не думает!

Вышли из боя. Комдив предал мне приказ убыть в Петрозаводск. Погрузил я свои три роты на открытые платформы, поставил роту зенитных счетверенных пулеметов и поехал. В Петрозаводске я поступил в распоряжение Гориленко, который командовал Петрозаводской группировкой. Это было 20–22 августа. Определили мне рубеж в 12 километрах от Петрозаводска с задачей создать первое кольцо обороны города. Пока там войск не было, я строил оборону. Подошли войска. Завязались бои. Два дня мы там оборонялись. На этом рубеже я не потерял убитыми ни одного человека. Поступил приказ отойти. Нас привезли в Медвежегорск. Вот там были тяжелейшие бои. Там меня ранило в колено. Нас заменили и перевели под Беломорск.

Дальше пошла война своим ходом. В ноябре 41-го года 26-я армия под командованием Сквирского получила пополнение из Архангельска и Мурманска для проведения наступления. Отогнали противника от Лоух до Кестинги и сделали заход с севера, чтобы выйти на реку Софьянга, а потом на Кусомо. Здесь мы оборонялись на левом фланге от дороги. В ноябре меня с моим войском убрали в Кемь. У меня была какая-то хворь. Подлечили. А 20 февраля 1942 года меня вызывает командующий Кемской оперативной группой Никишов, умнейший мужик:

— Я бы хотел с вами побеседовать. Вам пора переходить на другую должность. Меня просили отдать вас в разведотдел фронта.

Я не хотел. Сопротивлялся. Но он не стал слушать. Вышел в свой кабинет. Выходит и выносит мне маузер и документ.

— Ну орден Красного Знамени — это не моя инстанция, тебя командующий наградит, а я от лица Военного совета вручаю тебе, вояке, «маузер».

Повел он нас в кабинет обедать. Налили. Выпили. Я — вина, остальные — водки. Я водку не пил до октября 1945-го. Папа мне наказал: «Не пей — убьют! Будешь чего захватывать, запомни, не твое — ни золото, ни серебро, ни штаны, — убьют! Не бери чужого — убьют! Никаких баб, любви и женитьбы — убьют! Запомни, сынок, на фронте у нас этим занимались только дьяки и попы, жеребцы, как мы их звали при царе. Они блядовали, жрали и пили». 23 февраля я был в Беломорске, где меня познакомили со ставшим начальником штаба фронта Сквирским, командующим фронтом Фроловым и начальником разведотдела Куприяновым. Началась другая жизнь. Меня назначили помощником начальника 6-го агентурно-диверсионного отдела фронта Михаила Ильича Лапшина, опытного разведчика. Прослужил я в этой должности с февраля 1942-го по 20 августа 1943 года. Нам давал кадры Юрий Владимирович, а тогда просто Юра Андропов, в то время секретарь ЦК комсомола КФССР.

Мы готовили и засылали агентов и диверсантов. Мы их либо сами засылали, либо передавали в 1-й отдел. (Разведотдел фронта состоял из отделений: 1 — е отделение — агентурное; 2-е — общевойсковая разведка; 3-е — информационное; 4-е — связь с партизанами 6-е — диверсионное.) Структурно мы не подчинялись НКВД, но связь с ними держали. НКВД искал кадры. Этим делом занимался Андропов. Мы их готовили и засылали. Иногда в группе был агент, о существовании которого никто не знал, кроме командира группы. В нужный момент агент уходил из группы. При этом разыгрывалось так, чтобы все участники группы были уверены, что его либо уволокли, как языка, либо он сам перебежал на сторону противника. В августе 42-го года из специально отобранных людей мы создали 6-й гвардейский батальон минеров. О нем никто не знал. Он стоял отдельно, в 20 километрах от фронта в глухом лесу под Беломорском, в бывших концлагерях.

Были неудачи и удачи. Под городом Нурмис я выбрасывал агентуру. Прилетели в Кусомо, хотели выбросить, но там нас встретили недружелюбно — зенитный огонь, прожектора, истребители. Ушли на запасную цель под Нурмис. Возглавлял группу из девяти человек командир одного из «моих» орудий Мельников. Прекрасный боец, умнейший, храбрый. Произошла какая-то ошибка, и они высадились почти на окраине города, да к тому же, когда мы возвращались, начало светать, и я уже видел землю. Утром их обнаружили. Группа вынуждена была отступать на Нурмис. Где-то на окраине города, заняв оборону в бане, они все погибли. Так писала финская газета. Они еще писали, что кто-то эту группу предал. Я думаю — это брехня, у нас предателей не было. (Из диверсионных групп я знаю только один случай, когда в 44-м году перебежал к противнику некий Куликов.)

— Вам приходилось прыгать самому?

— Да. Я прыгал вместе с агентами, а потом возвращался пешком. У переднего края меня встречали. Я был одет в гражданское, без оружия, хотя у меня был маленький пистолет. Как мне сказал товарищ — это для тебя. Я лично дважды караулил капитана Паццело, начальника 3-го отделения диверсионно-разведовательного отдела Генштаба. Он готовил диверсантов из наших предателей с западных фронтов для заброски к нам в тыл. Есть такая деревня под Рованниеми — Перунка, куда этот Паццело ездил в баню. Там мы его и ждали, но, к сожалению, он не приезжал.

Что мы еще делали? Начиная с Лесозаводска и до Рованниеми, оттуда на юг, до Сортовала включительно, все коммуникации противника были покрыты нашей разведывательной сетью и были под нашим контролем.

Населения практически не осталось. Коммуникации противника были растянуты, а резервы находились либо в Финляндии, либо в Норвегии. Все это учитывалось, и мы держали противника в напряжении. Минировали дороги, здания и маршруты патрулирования, взрывали мосты, минировали. Мы подбрасывали листовки, пускали слухи о готовящемся наступлении.

Наша активность и активность войск не позволили немцам снять войска ни под Москву, ни под Сталинград, ни под Курск. В основном потому, что противник боялся потерять месторождения цветных металлов.

— Финнам удавались диверсии на Кировской железной дороге?

— У них выходили отдельные отряды. Один раз реально они вышли на дорогу, но крупного вреда не нанесли. Когда планировалась операция по разгрому Квантунской армии, со 2-го Белорусского фронта Мерецков запросил 30 офицеров, в том числе и меня, которые хорошо знали театр Заполярья, умели воевать в лесах и горах. 9 июля я был уже в Уссурийске (Ворошилове). Первая задача, которая стояла передо мной, — это подготовить десантные отряды. Я готовил отряды на Даньхуа, на Гирин и на Харбин. Готовились отряды на базе 20-й штурмовой инженерной бригады РГК, в которую входили 222-й саперный батальон, 145-я рота специального минирования и два батальона. Я их готовил в Ворфоломеевке на базе 215-го транспортного полка. Там мы прошли парашютную подготовку с ночными и дневными прыжками. Девятого ночью я взял по приказу командующего три тоннеля в районе Гродеково. Мы застали японцев врасплох и таким образом открыли маршрут на 200 километров. Если бы мы их не захватили, то пришлось бы через сопки вести войска.

День высадки был назначен на 18 августа. К этому времени уже была достигнута договоренность с японцами о капитуляции. Я был назначен командиром отряда «на Гирин». На Даньхуа нас не пустили, а отрядом «на Харбин» командовал Николай Иванович Забелин. Под моей командой было 160 солдат и 5 транспортных самолетов С-47. Посадочная площадка была очень короткая, к тому же прямо перед полосой был построен какой-то завод, и труба мешала заходу на посадку.

Тем не менее сели спокойно. Вышли. К нам притащили двух жандармов. Второй самолет рулит. И вдруг по нам открыли пулеметный и минометный огонь из-за сопочки, что виднелась за голяном. Я стоял у самолета у колеса и осколками разорвавшейся мины был легко ранен в лицо. Было ранено и еще четыре человека. Как потом выяснилось, за сопкой находилась рота японцев. Они нарушили условия и открыли огонь! Я повел десантников в атаку. Захватили 8 пулеметов «Гочкис», 80 пленных солдат и двух офицеров. Ну и нарубили там… Честно говоря, пленных старались не брать. Злые были до предела! Ведь договорились, а они стреляют! Вошли в город. Захватили два «Студебеккера». Были еще удивлены: «Почему у японцев «Студебеккеры»?» Потом нашли совершенно новые «Студебеккеры». Захватили почту, телеграф, телефон, тюрьмы, семь борделей, банки, госпитали. Пошли в комендатуру, а там был штаб корпуса Монджоу-го, штаб 5-й отдельной пехотной бригады и отряд в три тысячи бандитов, как тогда говорили, генерала Семенова. Пленили мы трех генералов. В полночь я уехал на захват плотины через реку Сунгари, находившуюся в 35 километрах от города. Зашли с двух сторон. Охрана спала. Дверь открыта. Ну, мы их повязали. Плотина была минирована, а подпор воды был 76 метров. Если бы ее взорвали, то мы бы там все утонули. За эту операцию мне дали орден Кутузова.