А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки

1. Глаз циклопа

Когда Реувену Шафиру исполнилось шестьдесят, он получил письмо о досрочном выходе на пенсию (которое про себя обозвал приказом об увольнении) и с этого момента стал не только часто думать о своем прошлом, но и рассказывать самому себе свою жизнь, как повесть, глава за главой, так же, как недавно, в начале весны, он рассказывал ее своему сыну Оферу. Утром того дня Реувен приехал в Тель-Авив на совещание в здании «Рабочего комитета» и решил воспользоваться этой возможностью, чтобы повидаться с сыном. Офер жил на улице А-Яркон. Они сидели на балконе и смотрели на море. Реувен старался не обращать внимания на видеокамеру, уставившуюся на него равнодушным глазом циклопа, и все равно чувствовал, что помимо своей воли начал говорить как-то чересчур литературно, то и дело без особой необходимости вставляя в речь «красивые» слова и выражения.

— Слушай, — сказал Офер, закурив сигарету и прищурившись, — если камера тебе мешает, я могу ее в принципе выключить и включить магнитофон. Это же все равно пока только предварительная беседа. Я даже не знаю еще, буду использовать этот материал в фильме или нет.

У Реувена перехватило дыхание. Вот точно так же, сквозь дым сигареты и щуря свои зеленые глаза, смотрела на него когда-то Эммануэлла. Он вспомнил, как в течение многих лет — и до развода, и после него, во время их редких телефонных разговоров — Эммануэлла постоянно, вплоть до самой своей смерти, кашляла, но вслух этого говорить не стал. Не стал он и спрашивать у Офера, почему тот до сих пор не женат. Ведь в таком возрасте у нормальных мужчин, как правило, есть семья и дети. «А что, если…» — вдруг подумал он с ужасом, но сразу отогнал эту мысль от себя. Да нет же, глупости. Просто он сейчас слишком занят своими фильмами. Вот на прошлой неделе, например, в «Гаарец» писали, что он хочет снять документальный сериал о деятельности Моссада в 50—60-е годы: о постыдном провале[26], похищении Эйхмана, прочих операциях… Они сидели на балконе, и Реувен рассказывал сыну, как много лет назад он, вместе с другими израильскими агентами, работал в Марокко. Их задача состояла в том, чтобы вывести оттуда последние сто тысяч евреев. Надо сказать, что ныне эти времена казались ему гораздо более бурными и опасными, чем они были на самом деле. Его непосредственным начальником в Касабланке был тогда Эмиль Тальмон.

— Помнишь его? — спросил он Офера. — Когда ты был маленьким, мы часто ходили к нему в гости. Ты, мама и я.

— Конечно, помню, — сказал Офер. — Такой рослый, широкоплечий, верно? У него был высокий лоб, седые волосы, добрые голубые глаза, и он часто хохотал.

Помнил он и жену Тальмона, Юдит. Она была почти такая же, как муж, высокая и крупная, с широким скуластым лицом, густыми светлыми волосами, прихваченными двумя гребнями, большими, голубыми, как у Эмиля, глазами и смеялась глубоким грудным смехом. Еще он помнил, что у нее был сильный французский акцент. Вместо «р» она говорила «х» и называла его «Офех». Офер любил бывать в их большом доме, в Герцлии, и обожал купаться в их бассейне, но его всегда удивляло, почему глаза у них у обоих были такие же голубые, как вода.

— Я думал — это, наверное, потому, что они по нескольку раз в день плавали под водой с открытыми глазами, — сказал Офер. Он тогда жалел лишь о том, что у них не было сына его возраста, да и вообще не было детей. — Я никак не мог взять в толк, чему они все время так радуются, брызгая друг на друга водой в бассейне, если у них нет детей. Кстати, а почему у них не было детей?

— Не знаю, — ответил Реувен, — никогда не интересовался. — Ему страшно хотелось спросить сына, почему у него самого до сих пор нет детей, но вместо этого посмотрел в бездонный «глаз циклопа», поправил очки, прокашлялся и стал рассказывать про своего командира: — Эмиль Тальмон пережил Холокост, был партизаном, членом молодежного сионистского движения, потерял родителей и младшего брата и бежал из Польши в Венгрию. Гестаповцы поймали его, пытали и приговорили к смерти. Однако за два часа до казни Красная армия взяла город, и его освободили. Вместе с русскими он дошел до Вены, принимал участие в акциях группы «Мстители», которая занималась ликвидацией высокопоставленных нацистов, и нескольких из них задушил собственными руками. Как крыс. — Реувен посмотрел в глазок камеры, крепко сцепил ладони и показал, как Тальмон душил фашистов. — Затем он сел на «Альталену»[27], прибыл в Палестину и, если так можно выразиться, сам себя завербовал в Моссад. Заявился туда в один прекрасный день и сказал, что хочет заниматься чем-нибудь интересным и опасным. Тогдашний глава Моссада Шауль Авигур послал его с заданием в Европу, и в Брюсселе он познакомился с Юдит. Правда, тогда ее еще звали Катрин. Она говорила на пяти языках и была прекрасна, как молодая Симона Синьоре. Ее мать была бельгийкой, членом королевской семьи, а отец — немцем. И хотя родители всеми силами ее отговаривали, она все равно приняла иудаизм, вышла за Эмиля замуж и уехала с ним в Израиль. Когда в шестидесятом году Исер Гаръэль направил Тальмона в Марокко, Юдит потребовала, чтобы ей разрешили поехать вместе с ним. Исер был против. «Лучше сиди в Париже или еще где-нибудь и занимайся воспитанием детей», — сказал он. Но Юдит заявила, что не собирается сидеть в Париже со всеми этими скучными женами дипломатов, которые только и делают, что шляются по магазинам и вечеринкам. «Я — шикса, — сказала она, — и смогу принести гораздо больше пользы, чем все остальные». После чего посмотрела Гаръэлю в глаза и добавила: «Между прочим, ради Израиля я отказалась от бельгийской короны». По-видимому, именно это его и убедило. Они приехали в Касабланку под чужими именами — он под видом английского бизнесмена Джона Сендерса, а она в качестве его любовницы-француженки, — сняли роскошную квартиру в высотном здании «Либертэ», записались в престижный гольф-клуб, чтобы завести знакомства в высшем обществе, и быстро подружились с членами правящей элиты. Юдит запросто болтала в парикмахерских с женами министров; их приглашали практически на все приемы; и вот как раз в это время туда приехал и я. — Сам того не замечая, Реувен заговорил громче. — Меня звали «Жак Рамон», и я был «сыном торговца кожей из Лиона» — такая у меня была легенда, — и знаешь, в этом была даже своеобразная ирония. Ведь мой дед, погибший в Освенциме, тоже был кожевенником. Меня направили в Марокко сразу после окончания юридического. Перед самым отъездом я окончил краткосрочные курсы. Нас учили уходить от слежки, шифровать, обучали азам арабского языка — на всякий случай, авось пригодится, — и плюс к тому я хорошо говорил по-французски. Я учил его в «Альянсе». В Касабланку я приехал через Париж и по прибытии сразу явился в офис к Тальмону. Он руководил там какой-то липовой фирмой, занимавшейся якобы экспортом и импортом, а Юдит у него была как бы секретаршей. Когда я пришел, Эмиль сидел в директорском кабинете во французском стиле. Костюм, купленный на Елисейских Полях, туфли из первоклассной кожи, дорогой одеколон… Он достал бутылку виски и налил себе и мне, но так как я до этого практически ничего не пил — разве что сладкое вино да чуть-чуть коньяка под селедочку, когда по субботам ходил с отцом в синагогу, — то я непроизвольно сморщился. Эмиль это заметил и засмеялся. «Сколько тебе лет, малыш?» — спросил он. Я сказал, что мне двадцать три. Кстати, ему самому в то время было лет двадцать пять-двадцать шесть. Я рассказал, что последние два года был председателем студенческой организации Иерусалимского университета, хотя он, разумеется, знал это уже и без меня. Его конечно же обо всем проинформировали. «М-да… — сказал он, посмотрев на меня искоса. — Ты у нас, как я погляжу, прямо прожженный политик, куда там… А вот пить, судя по всему, не умеешь. Да к тому же небось еще и девственник». — Офер посмотрел на отца удивленно и прищурился. Реувен смущенно улыбнулся. — Я весь съежился и вцепился рукой в лежавший на столе степлер, изо всех сил стараясь не покраснеть, но тут Эмиль встал, дружески похлопал меня по плечу и сказал: «Ладно, не переживай. Я уверен, что на тебя можно положиться». Он дал мне кличку Марсо — у нас там у всех были тогда конспиративные клички — и поручил координировать деятельность агентов, работавших в разных районах Марокко. И вот, под самым носом у султана Мухаммеда Пятого, отца короля Хасана, нам удалось вывезти в Израиль огромное количество евреев. Группами по пятьдесят человек, в автобусах и хлебных фургонах, мы привозили их черт-те откуда — с Атласских гор, из Магриба, из самых отдаленных деревень, расположенных за тысячу километров от Касабланки. Причем делали мы это по субботам, ночами. Никто не думал, что евреи способны нарушить заповедь субботы, но раввины дали нам на это разрешение. Возвращение на Святую землю, сказали они, важнее субботы. Потом — на пароходах — мы переправляли людей в Гибралтар, а уже оттуда — на самолетах «Эль-Аля» — в Израиль, в Лод. Ну вот… А потом случилось это несчастье с «Эгозом». Кто же мог знать, что начнется шторм? Эмиль так и не смог себе простить, что позволил им выйти в море в такую погоду без спасательных шлюпок на борту. Ведь среди утонувших были не только взрослые, но и дети… — Реувен перевел дух, взглянул на часы, и ему стало не по себе. — Господи, — сказал он испуганно, — я же совсем забыл. Меня Хая ждет. Я ей обещал, что сегодня вернусь пораньше и мы поедем в торговый центр. Нужно купить спортивные брюки и кроссовки для Йонатана.

Офер хотел было спросить отца, где он сам был в ту роковою ночь, когда «Эгоз» пошел ко дну, но не стал.

— Ладно, — сказал он, выключая камеру, — продолжим в другой раз. Тем более что неизвестно еще, пригодится ли мне этот материал для фильма или нет. Скорее всего, не пригодится.

— А знаешь, — заметил Реувен, — тебе бы стоило сделать фильм про Эмиля. Нет, серьезно. Поговори при случае с его женой, она тебе многое сможет порассказать. Правда, с тех пор, как он умер, мы с ней больше ни разу не виделись, но я слышал, что она открыла художественную галерею. Где-то в Старом Яффо, говорят…

Они попрощались, Реувен вышел на улицу, сел в «субару», открыл окно и включил радио. Передавали вечерние новости, но он слушал их вполуха: мысли его были далеко. Он вспоминал, как много лет назад Эмиль, Юдит и он с Эммануэллой отдыхали на Ривьере. В «дешво» с открытым верхом они проехали тогда вдоль всего Лазурного берега. Из Монако направились в Ниццу, оттуда — в Канны, затем поехали в Марсель, потом — в Париж. «Когда же это было? — думал он. — Конечно, после Марокко, и наверняка уже после нашей свадьбы. Значит, без малого тридцать пять лет назад. И вот уже ни Эмиля нет на свете, ни Эммануэллы… Господи, как же быстро пролетело время…» На въезде в Кармиэль машину тормознул молодой полицейский, и только тогда Реувен заметил, что едет со скоростью сто шестьдесят километров в час.

— Несолидно как-то, уважаемый, — сказал ему полицейский, облокотившись на окно машины. — А еще адвокат Гистадрута[28]. В разъездах все время, небось и без машины вам — никак. А я вот вам сейчас сделаю еще один прокольчик, и знаете, что будет? У вас надолго отберут права. Думаю, что как адвокату вам следовало бы с большим уважением относиться к закону. — И, усмехнувшись, добавил: — А то еще, чего доброго, самому придется к адвокатам обращаться…

И действительно, как в воду глядел. В течение всего последующего месяца Реувену пришлось бегать по судам, и в конечном счете судья в очках, по возрасту не старше Офера, отобрал-таки у него права на целый месяц, да к тому же оштрафовал на тысячу шекелей, из-за чего Реувен расстроился даже больше, чем из-за прав. И вот теперь он едет из Хайфы в Тель-Авив на поезде. До станции в Бат-Галим его подбросил Бени, отправившийся после этого в Адар, в свою телемастерскую, а на перекрестке Мира его должен подобрать Офер, который как раз сегодня едет из Тель-Авива в Иерусалим. Два раза в неделю он преподает там в киношколе. Кстати, хорошо, что он едет именно сегодня, потому что сегодня Реувену кровь из носу нужно быть в Госарбитраже по трудовым конфликтам. В полдевятого, не позже. Реувен очень надеялся, что хоть сегодня сын Абу-Джалаля, Джалаль — сходства имен отца и сына заставило его улыбнуться, — не свалится с очередным приступом и Абу-Джалаль на этот раз в суд все-таки явится. Причем вовремя. Потому что на последнем заседании судья Авнери, которую назначили исполняющей обязанности председателя суда («Как, кстати, ее зовут? — вдруг подумал Реувен. — Дафна? Да, вроде бы Дафна») из-за неявки истца во второй раз подряд психанула и отложила слушание дела аж до восемнадцатого мая. И хотя он попытался ей объяснить, что сын его подзащитного болен эпилепсией и, когда у него припадок, отец обязан с ним сидеть, она все равно разозлилась и заявила: «Это все пустые отговорки, адвокат Шафир. Вы только попусту отнимаете у суда время. Следующее слушание состоится в половине девятого, вы будете первыми. Но имейте в виду, если еще раз опоздаете, больше я откладывать слушание не буду».

«Нет, — думал Реувен, — я просто обязан вернуть этого парня на фабрику, просто обязан. Жена у него постоянно болеет, все время лежит на сохранении. Пятеро детей. Старший сын — эпилептик… Да и что он такого в конечном счете сделал? То же самое, что и все остальные. Просто их никто за руку не схватил, а ему, бедняге, не повезло». Он представил себе Абу-Джалаля. Высокий, крепкого телосложения, никогда не улыбается.

— Да что я такого сделал-то? — говорил он Реувену, с трудом сдерживая эмоции, во время их первой встречи. — Ну взял для своих детишек с фабрики пять трико, пару трусов, несколько носков второго сорта, признаю. А русские работницы ничего не берут, что ли? Разве они не уносят домой майки для своих детей и мужей? Я ведь все вижу, господин адвокат, только молчу. Все равно у нас весь склад нераспроданной продукцией забит. Да если хотите знать, там столько одежды, что хватит на три войны вперед всю армию одеть. Даже кальсоны есть, чтобы у бедных солдатиков в Ливане яйца не отмерзли. Нет, я уверен, они за мной следили. Специально в тот день человека на вахте поставили, чтобы он сумки проверял. Открывай, говорит, сумку, показывай, и сразу к Дагану меня поволок. А тот взял меня с ходу да и уволил. Этот Даган, он уже давно от меня избавиться хочет. Невзлюбил меня с самого начала. Потому что я иногда на работу не прихожу, из-за сына моего, Джалаля. Но ведь я, господин адвокат, дома не за чужой счет сижу, я бюллетень беру. Или за счет отпуска. Какая этому Дагану разница? Это все потому, что он шурина своего хочет на фабрику пристроить, брата жены. Прямо мечтает поставить его начальником отдела вместо меня. И вообще, можно подумать, он сам домой продукцию с фабрики не берет… Но поймите, господин адвокат, если я не буду работать, мне только одно и останется, что голову в петлю сунуть. А ведь я этого себе позволить не могу. У меня же сын больной, Джалаль…

— Не волнуйтесь, — постарался успокоить его тогда Реувен, — все будет хорошо. Мы обязательно восстановим вас на работе.

Но сам-то он уже знал, что фабрику собираются закрыть и что вскоре без работы останутся все вообще: и русские работницы из Нацрат-Иллита и Йокнеама, и арабские из Маилии и Таршихи, и трое завотделами, и Даган, и шурин его… Свыше пятидесяти процентов трудового коллектива собираются сократить уже на первом этапе. Количество безработных в стране и так с каждым днем растет, а теперь их станет еще больше. Да ведь и ему самому вскоре тоже придется уйти. В начале года он получил вежливое письмо, от которого у него перехватило дыхание и где подробно оговаривались условия его досрочного выхода на пенсию. Когда он пришел на прием к юридическому советнику Северного округа адвокату Шакеду, тот сказал:

— А что ты, собственно, Шафир, так расстраиваешься? У тебя же тридцать пять лет трудового стажа. Пенсия будет вполне приличная, да и вообще. Перестанешь мотаться по стране, сможешь заняться домом, садом, женой, внуками. Столярничать будешь, рыбу ловить…

Реувен хотел было возразить, что в Кармиэле нет моря, но сдержался и вместо этого заметил:

— Но ведь на мое место им придется взять троих. Это же обойдется им гораздо дороже.

— Так-то оно так, — согласился Шакед. — Но что же тут, брат, поделаешь? Ты ведь знаешь, что Гистадрут объявил о реформе, и это не просто предвыборный лозунг. В общем, похоже, нам, старой гвардии, пора отправляться на покой.

Реувену пришлось много побегать и написать три письма, чтобы отсрочить выход на пенсию хотя бы до конца июня. У него в запасе оставался еще месяц. Когда во время слушания дела Абу-Джалаля в городском суде Хайфы Реувен подошел к столу судьи Лихтмана для короткого совещания, тот сказал ему шепотом: «Ну какого черта ты тратишь время на это безнадежное дело? Фабрике-то этой все равно кранты. Лучше добейся денежной компенсации для своего клиента». И вынес приговор в пользу фабрики. Однако Реувен не сдался и с каким-то непонятным даже ему самому упорством подал апелляцию в Высший арбитражный суд. Правда, ни на одно слушание Абу-Джалаль так и не явился, но Реувен все равно каждый раз добивался отсрочки. Уж очень ему хотелось еще раз взойти на трибуну и изложить суду свои аргументы. Он сидел в поезде и обдумывал заключительную речь. «Может, упомянуть Жана Вальжана? — мелькнуло у него в голове. Этого героя он полюбил еще на уроках литературы, которую преподавал у них месье Энруй. Но тут в голове у него зазвучал строгий голос судьи Авнери: „Ваши литературные сравнения, господин адвокат, не имеют никакого отношения к делу. Попрошу покороче, пожалуйста“. — Нет, — решил Реувен, — пожалуй, Вальжана упоминать не стоит».

Он взглянул на часы. Было двадцать минут седьмого. В десять минут восьмого поезд прибудет на станцию Мира, а оттуда до перекрестка всего пять минут ходьбы. Он очень надеялся, что Офер, с которым они договорились еще в субботу, подъедет точно в семь пятнадцать. Поскольку в такое время на дорогах всегда пробки, у них впереди будет целый час, и он вполне успеет рассказать сыну несколько забавных случаев, которые произошли с ним в Марокко и о которых он вспомнил уже после того, как они расстались. «Кстати, а когда мы с ним виделись? — подумал Реувен. — Неужели почти два месяца прошло?» С моря дул легкий бриз. Офер, босой, в шортах, сидел на перилах балкона спиной к заходящему солнцу, и в какой-то момент его светлые волнистые волосы ослепительно вспыхнули. Перед глазами Реувена моментально всплыла Эммануэлла. Она шла по набережной Ниццы в своем коротком, едва доходящем до колен платье в желто-белую полоску и в черных очках в форме кошачьих глаз. На ногах у нее были босоножки, ее щиколотки ослепительно сверкали, в руке она держала сигарету. Она повернулась спиной к солнцу, посмотрела в объектив фотоаппарата и засмеялась. От этого видения сердце у Реувена болезненно сжалось, но тут он услышал голос Офера: «Папа, соберись, ты снова отклоняешься от темы…» — и очнулся. Во время своих длинных разъездов по стране, сначала в машине, а после того, как отобрали права, в автобусах, Реувен снова и снова вспоминал свою встречу с Офером и продолжал мысленно рассказывать ему очередные главы из своей жизни, как будто камера все еще была направлена на него и лента в ней продолжала шуршать. Вот и сейчас он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза, представил себе не заслоненное дымом сигареты лицо Офера, его внимательные глаза и под ритмичное покачивание вагона начал мысленно ему рассказывать. «Знаешь, стать председателем союза студентов Иерусалимского университета было тогда не так уж и просто. Во всяком случае, для меня. Не забывай, что я был сыном простого хайфского слесаря, работавшего в компании „Солель-Бонэ“. Мой отец был репатриантом, и денег в доме никогда не хватало. Мы жили вчетвером в одной комнате. Во вторую мама пустила жильцов, своих земляков. Деньги на учебники я зарабатывал, давая частные уроки. Уже в семь лет я обучал детей старше меня по возрасту. В общем, зарабатывал, как мог. При этом заметь, всегда был первым учеником в классе. Без этого бы мне просто не дали стипендию. А в Иерусалимский университет в те времена поступали в основном дети всяких шишек — крупных подрядчиков из Тель-Авива, банкиров, адвокатов, — но все же были и такие, как я, дети рабочих. Например, Бегири, с которым мы учились в одной школе. Тогда его фамилия была Вайс. Сейчас он — на самом верху. Или вот, скажем, Барухин из Тель-Авива. Или, например, Сегаль. Между прочим, Сегаль, он тоже из нашего квартала. Он жил на улице Геула, мы играли с ним в футбол. „Рабочая молодежь“ против „Восточного рабочего“. Я был вратарем, прыгал на мяч как Янкеле Ходоров[29] и меня прозвали „Шпицер-швицер“[30]. Сейчас-то Сегаль уже министр, а тогда он тоже, как и я, претендовал на место председателя союза студентов. Но выбрали меня. Помню, пригласил я как-то раз выступить перед студентами Пинхаса Сапира. Ну, того самого, знаменитого, министра промышленности и торговли. Он тогда, по сути, всей страной управлял. И вот после лекции подхожу я к нему, чтобы поблагодарить от имени союза студентов, а он спрашивает: „Как вас зовут, юнгер ман?“[31] Я говорю: „Шпицер. Реувен Шпицер“. А он мне: „А на шпица вы, Шпицер, совсем не похожи. Далеко пойдете“. И засмеялся. После этого я и решил поменять фамилию на Шафир. Наверное, из-за того, что она похожа на „Сапир“. Кстати, в том же году я познакомился и с твоей матерью. Она училась тогда на первом курсе и пришла ко мне в кабинет на что-то жаловаться, не помню уже на что. Помню только, спросила, не собираюсь ли я после университета заняться политикой. Я ей говорю: „Перед тобой мапайник, сын мапайника“[32]. А она: „А я, наоборот, из семьи сионистов. Мой отец — директор филиала банка „Леуми“ в Тель-Авиве“. Впрочем, мне это тогда совсем не мешало. Мне мешало совсем другое…»

Реувен открыл глаза и вдруг почувствовал, что весь вспотел. Голову, плечи, грудь жгло светившее в окно солнце. Он достал из кармана платой, вытер лоб, протер очки и пересел на противоположную сторону вагона, которая была в тени. Пересаживаясь, он заметил, что вагон почти пуст. Кроме него, там был только один солдат, спавший, положив ноги, обутые в военные ботинки, на соседнее сиденье, а голову — на большой рюкзак, и старушка с ухоженными седыми волосами. Когда Реувен садился в поезд, он помог ей внести в вагон красный клетчатый чемодан.

— Битте, — сказал он, улыбнувшись.

— Данке шён, — ответила старушка скрипучим голосом, обнажив два ряда прекрасных зубов, резко выделявшихся на смуглом костлявом лице.

— Внуков проведать едете? — спросил Реувен.

— Да, — сказала она с немецким акцентом и снова улыбнулась. — Буду за ними присматривать. Дочка с мужем за границу собрались. А у вас внуки есть?

— Нет, — сказал Реувен машинально, но тотчас поправился: — То есть вообще-то да, есть. Двое, близнецы. Мальчик и девочка. Им сейчас по четыре годика. Только они, как бы это сказать, не совсем мои, понимаете? Скорее, моей жены.

— Понимаю, понимаю, — кивнула головой старушка, и Реувену стало как-то не по себе. Как будто, сказав, что у него нет внуков, он предал своего приемного сына Бени.

Теперь-то Бени уже женат, имеет собственных детей, телемастерскую в Хайфе, а тогда? Сколько ему было, когда Реувен женился на его матери? Шесть? Точно, шесть. Он был младше Офера на пять лет. Бени сразу же стал называть его папой и относился к нему как к родному отцу, а своего настоящего отца, погибшего на фронте во время Войны на истощение[33], никогда при нем не упоминал. Впрочем, возможно, он и не помнил его совсем, был тогда еще очень маленьким, да и на поминки его отца Хая всегда ходила без него. Теперь Бени тоже живет в Кармиэле, прямо по соседству с ними, на той же улице. У него совершенно золотые руки. Почти каждый день после работы он приходит к ним вместе со своими детьми, возится в палисаднике и чинит сломанные вещи. Так что Хая теперь уже не ворчит на Реувена, как раньше, за то, что в доме все буквально на куски разваливается, а ему — хоть бы хны. «Вообще-то я уже смирилась с тем, что должна добираться до туалета по коридору в темноте, как слепая, — частенько пилила она его. — Но неужели же это и в самом деле так трудно — влезть на стремянку и вкрутить новую лампочку?» Формально она была, конечно, права: эта несчастная лампочка в коридоре и в самом деле перегорела еще где-то в начале восьмидесятых годов, — однако каждый раз, как жена заводила этот разговор, Реувен только бурчал в ответ: «Да-да, конечно» — и продолжал как ни в чем не бывало смотреть по телевизору свои любимые французские каналы. «И чего ты в них, спрашивается, нашел? — ворчала жена. — Этот твой Пиво корчит из себя черт знает кого, а у нас унитаз стоит треснутый уже не помню сколько лет, а сиденье и вовсе развалилось. Мне-то, конечно, что. Я уже давно привыкла сидеть на холодном фарфоре. Но перед гостями стыдно. О сломанных дверцах кухонного шкафа я вообще молчу. Этот шкаф и открывать-то страшно: того и гляди, дверцы отвалятся и прямо на ноги упадут. Но тебе на все это глубоко наплевать. Когда ты вообще в последний раз на кухню заходил, а? Хорошо хоть, что сын мой теперь рядом с нами живет, так что дом наконец-то начал приобретать человеческий вид. Может, мы все-таки поменяем уже эту чертову мебель в гостиной?» Как-то раз она принесла приложение к газете «Женщина» и показала Реувену фотографию мебели для гостиной, которая ей приглянулась — огромный диван в форме буквы «Г» и два пузатых кресла на ножках со светлой льняной обивкой и широкими подлокотниками, — однако Реувену эта мебель не понравилась. «По-моему, — сказал он, — неудобно и непрактично. Да и вообще, к нашему простецкому жилищу такая мебель совсем не подходит». Гораздо больше, по его мнению, эта мебель подходила для виллы в Кесарии, где ее сфотографировали. На стенах там висели дорогие картины, пол был выложен каменной плиткой, а сквозь окно виднелся голубой треугольник бассейна, напоминавший бассейн Эмиля и Юдит. «Да я вовсе и не думала, что месье Гарпагон согласится такую мебель купить, — фыркнула Хая. — Но по крайней мере, хоть в Тель-Авив-то мы съездить можем или нет? Там, на улице Герцля, продают вполне приличные подделки под дорогую мебель. Могли бы и себе что-нибудь подобрать».

Пьесу Мольера «Скупой» с Йоси Грабером в роли Гарпагона они смотрели в Камерном театре несколько лет назад: у них был абонемент. Хая купила его со скидкой в профсоюзе мэрии, где работала заместителем начальника отдела соцобеспечения и по долгу службы целыми днями бегала по семьям репатриантов из бывшего Советского Союза и разным учреждениям. И хотя Реувен то и дело мотался то в Мигдал-а-Эмек, то в Кирьят-Шмонэ и ему приходилось выезжать из дома уже в шесть утра, тем не менее каждый раз, как они собирались в театр, он, несмотря на усталость, покорно принимал душ, надевал черные брюки и белую рубашку и влезал в полуботинки. Эти проклятые полуботинки Хая заставляла его надевать в театр даже летом, потому что его любимые сандалии, которые он несколько лет назад купил в Назарете, она не переносила на дух, презрительно именовала их «прощай молодость» и категорически запрещала ему надевать их в театр даже с носками. Потом он заводил машину, они тащились в Хайфу и долго искали стоянку на узеньких, запруженных улочках. Наконец, пройдя несколько кварталов пешком, они приходили в театр и усаживались на свои места на балконе в восьмом ряду, но, как ни старался Реувен следить за происходящим на сцене, ему это никогда не удавалось. Вскоре после начала спектакля он начинал клевать носом и просыпался только в перерыве, во время аплодисментов. Виновато косясь на Хаю, он принимался хлопать в ладоши, причем старался делать это громче всех, а жена, уже давно с этим смирившаяся и не ожидавшая от него ничего другого, начинала терпеливо пересказывать ему сюжет в надежде на то, что, выпив в буфете кофе, он не уснет хотя бы после антракта. Однако и во втором отделении он засыпал и в результате узнавал, чем закончилась пьеса, только тогда, когда они уже ехали домой и Хая высказывала свое мнение о спектакле, режиссере, декорациях и актерах. Месяц тому назад ему пришлось выступать в роли посредника на длинных и утомительных переговорах между рабочими и администрацией аккумуляторного завода «Вулкан» в Маалоте, и он вернулся домой совершенно разбитый. «Слушай, — попросил он Хаю, — а ты не могла бы сегодня сходить в театр с кем-нибудь другим? С женой Бени, Сарит, например, или с Йонатаном?» Но Хая вдруг страшно разозлилась — видимо, эта злость копилась в ней уже давно — и стала кричать. «Да ты хоть знаешь, — вопила она, — что твоего Йонатана вообще дома не бывает? Я понятия не имею, где он ошивается. Шляется небось целыми днями по центру города с этими своими дружками, а когда соизволяет наконец-то вернуться домой, слушает какую-ту жуткую музыку. Все стены в комнате обклеил плакатами с черепами и вампирами, каждый день у него то новая серьга в ухе, то новая татуировка, а про уроки и говорить нечего. Но ты молчишь, как в рот воды набрал. Какой ты после этого отец? Ему же всего четырнадцать, ему мужской совет нужен. Когда ты с ним вообще в последний раз по-человечески разговаривал? Только и знаешь, что из-за денег с ним ругаться». Реувен хотел было возразить, что еще год назад сказал в синагоге «Спасибо, Господи, что освободил меня»[34], но решил, что это может ее еще больше разозлить, и, не сказав ни слова, молча уставился в телевизор, пережидая, пока она успокоится. Он думал о том, что еще год назад он, Йонатан и его друзья вместе мирно играли в футбол на лужайке на заднем дворе. Обычно он, Реувен, стоял на воротах, которыми служили две сосны, а мальчишки безжалостно обстреливали его мячом. Он прыгал на мяч, как Янкеле Ходоров, несколько раз получил под дых, а один раз ему даже заехали ногой между ног, но после бар-мицвы Йонатана эти футбольные сражения внезапно прекратились. Может быть, Йонатан и его друзья просто остыли к футболу, а может быть, все дело было в том, что Хая решила построить на заднем дворе маленький бассейн и наняла рабочих, которые выкорчевали всю траву и вырыли яму. Сам Реувен был категорически против этой затеи, но спорить с женой у него не было сил. Впоследствии оказалось, что получить разрешение на постройку бассейна не так-то просто и что все это влетит им в круглую сумму, и строительство приостановилось. Яма заросла сорняками, и приходилось все время следить, чтобы близнецы, дети Бени, туда не свалились. Не смотрит больше Йонатан вместе с Реувеном и футбольные матчи, которые транслируют по субботам по второму каналу. А когда Реувен недавно спросил сына, не желает ли тот сходить с ним на стадион «Кирьят-Элиэзер», посмотреть игру хайфского «А-Поэля» с иерусалимским «Бейтаром», Йонанан сказал, что ему что-то не хочется. Реувену пришлось утешаться мыслью, что он, по крайней мере, сэкономил на билетах. Кроме того, в последнее время Йонатан непрерывно просит у него денег, а когда Реувен ему отказывает, обзывает его Гарпагоном. У матери научился. И зачем ему столько денег? Еще, чего доброго, начнет пить и курить… Ничего не поделаешь, вздохнул Реувен, поздний ребенок, избалованный, и вдруг подумал, что ведь, в сущности, он у них не только первый общий ребенок, но и единственный. Несколько лет подряд они старательно трудились, чтобы произвести его на свет. Каждый месяц в благоприятные для зачатия дни Реувен исправно взбирался на жену, закрывал глаза и страстно молился, чтобы хоть на этот раз у них что-нибудь получилось, но проходило две недели, и Хая со слезами на глазах сообщала ему, что опять ничего. Видя, как она плачет, Реувен испытывал чувство вины. В конце концов они решили обратиться к врачу, и выяснилось, что причина — именно в нем. Правда, врач не сказал, что он бесплоден, но сперматозоиды, по его словам, были, мягко говоря, не ахти. Только тогда Реувен понял, почему после Офера Эммануэлла так и не смогла больше ни разу забеременеть. Правда, ушла она от него совсем не по этой причине, были другие, но уже через год после того, как она переехала к этому своему типу в Цахалу[35] у нее родилась дочь, Ноа. Кстати, он видел ее на похоронах Эммануэллы. Худенькая, с золотистыми курчавыми волосами, она стояла между отцом и Офером, и нос у нее был красный от слез. Реувен подошел, пожал ей руку и дрогнувшим голосом сказал: «Примите мои соболезнования». Ему очень хотелось ее обнять, но он сдержался. Она тоже пожала ему руку и кивнула головой, но ему показалось, что она его не узнала. Ничего удивительного. Ведь с тех пор, как он в последний раз приезжал в Цахалу, прошло много лет. Стараясь не глядеть в глаза этому типу, он заставил себя пожать руку и ему, затем пожал руку Оферу, неуклюже обнял сына за плечи и мысленно сказал ему: «Ну вот, сынок, мы и остались с тобой совсем одни». Но. тут же спохватился. «При чем здесь я? У меня же есть жена. Вот если бы я был мужем Эммануэллы, тогда бы я сейчас стал вдовцом».

Когда родился Йонатан, Реувену было сорок семь, а Хае — сорок один. Он хотел назвать сына Давидом, в честь отца, умершего за несколько месяцев до этого в доме престарелых, но Хая воспротивилась.

— Давид, — заявила она, — имя галутное[36].

Он разозлился, но сдержался и спокойно возразил:

— Почему это оно, интересно, галутное? Давид, между прочим, был царем, полководцем, любимцем женщин. У него были рыжие волосы, красивые глаза, он сочинял псалмы. Почему же это, спрашивается, его имя — галутное?

— Ну ладно, — согласилась Хая, — пусть не галутное. Но, скажем так, устаревшее. В Танахе, к твоему сведению, есть и другие, не менее красивые имена. Причем, в отличие от Давида, они звучат гораздо более современно. Вот, например, Йонатан.

Реувен вспомнил, что именно так звали знаменитого героя операции «Энтеббе»[37], и согласился на Йонатана. В последнее время Йонатан совсем перестал называть Реувена папой и вместо этого именовал его «франсауи»[38]. У них в доме есть подвал, где стоит старенький телевизор. Телевизор этот вообще-то цветной, но временами цвет полностью пропадает, и он становится черно-белым. Однако даже когда цвет все-таки возвращается, то краски на экране такие неестественно яркие, словно ведущие и участники всех передач без исключения болеют какой-то кожной болезнью. Даже Бени с его золотыми руками не сумел этот телевизор починить. Реувен часто спускается в подвал, чтобы посмотреть свои любимые французские каналы. И вот однажды он сидел там и смотрел какую-то очередную французскую передачу, но тут появился Йонатан и стал его передразнивать: «Надо поддерживать французский в форме. Comment çа va? Ça va bien?»[39] Вот точно так же он передразнивает все время и соседа Реувена, Шломо Кнафо. Каждую субботу по утрам Реувен ходит к Шломо, чтобы поболтать по-французски, но вместо этого они обычно играют в шахматы и молчат. И только когда один из них делает какой-нибудь неожиданный ход, другой смеется и говорит: «Месье?» В юности Реувен и еще несколько подростков играли с одним русским шахматистом, занявшим некогда второе место на чемпионате мира, и свели игру вничью, а в последние годы он вступил в шахматный клуб и завоевал на соревнованиях довольно много кубков. Но, играя со Шломо, который в принципе тоже играет неплохо, он специально поддается и проигрывает, только для того, чтобы тот не расхотел с ним играть и он мог продолжать эти субботние визиты. Обычно, сыграв две-три партии, они пьют чай с мятой, который подает им жена Шломо Ивон, едят приготовленный ею «тубкель»[40] и предаются воспоминаниям о Касабланке. Вспоминают пляж «Ампа», куда обычно ездили на уик-энды, тамошние кафешки, а особенно — кинотеатры, где показывали лучшие французские фильмы того времени — «Красавчик Серж» Шаброля, «400 ударов» Трюффо, «На последнем дыхании» Годара с Бельмондо и Джин Сиберг в главных ролях. Глядя на светлые волосы юной, прекрасной Сиберг, Реувен всегда вспоминал Эммануэллу. Когда Шломо с родителями и младшими братьями сел на пароход, направлявшийся в Гибралтар (где он, кстати, с Ивон и познакомился), ему было семнадцать, и иногда он поддразнивает Реувена, зачем, дескать, тот их сюда привез. Нам, говорит, и там было неплохо. На что Реувен обычно отвечает: «Это не я, это Бен-Гурион. Я был всего лишь его эмиссаром, le messager». Однажды Ивон сказала Реувену: «Знаешь, если бы ты тогда нас на пароходе не свел, я бы сейчас, наверное, жила в Париже и была замужем за своим троюродным братом. Меня за него как раз тогда сватали. Он был пластическим хирургом, имел дом в Шестнадцатом округе Парижа, „мерседес“, слуг… Богач, одним словом». В ответ Реувен удивленно вскинул брови, поднял указательный палец вверх и сказал: «Это был перст Божий!» Все трое рассмеялись. Реувен знает, что они его любят. Когда они празднуют у себя во дворе Мимуну[41] (на которую, кстати, приглашают и многих из тех, кто прибыл в Израиль во время операции «Братья», вместе с их детьми и внуками), он, Реувен, у них всегда почетный гость. Так же, впрочем, как и в сефардской синагоге, стоящей неподалеку от его дома. Именно в эту, а не ашкеназскую синагогу он обычно ходит молиться в Йом-Кипур. Более того, иногда, когда во время вечерней молитвы в сефардской синагоге нет миньяна[42], служка приходит к нему домой и просит их выручить. Реувен охотно достает из бардачка своей «субару» кипу и идет молиться вместе с сефардами…

Когда поезд проехал Натанию, солдат закашлялся, проснулся, вынул из рюкзака бутылку воды и стал жадно пить. Глядя, как его острый кадык движется вверх и вниз, Реувен стал думать о своих сыновьях. В начале интифады Бени служил в «Гивъати»[43]. Их бригада воевала в Шхеме, Рамалле и Хевроне. Когда по субботам он приезжал на побывку, то спал целых два дня подряд. Когда же он наконец просыпался, чтобы поесть, Хая начинала его расспрашивать:

— Ну, как там у вас на территориях?[44] Что вы там делаете?

— Что делаем? — мычал он в ответ. — Дерьмо выгребаем, вот что мы там делаем.

И снова шел спать. Хая качала головой и говорила:

— Вот видишь, из него клещами слова не вытащишь. Похож на тебя, как две капли воды.

«Да, — думал Реувен, — этот молчун Бени действительно на меня похож, причем даже больше, чем Офер, да и понимаем мы с ним друг друга с полуслова». Офер пошел в армию пятью годами раньше Бени, в самом начале Ливанской войны[45]. Эммануэлла поехала с ним на призывной пункт в Тель-Авиве, и вечером Реувен позвонил ей, чтобы узнать, как все прошло. Он ужасно боялся, что трубку возьмет этот тип, но, к счастью, к телефону подошла она сама. «Все прошло нормально, — сказала Эммануэлла сухо. — По ночам мне теперь больше спать не придется». И хотя до этого Реувен особо за сына не волновался, после этих ее слов ему вдруг стало за него страшно. Офер служил в десантных войсках, однако, пройдя курс молодого бойца, который перенес очень тяжело, подал прошение о зачислении в съемочную группу при пресс-службе армии, и оно было удовлетворено. Там он проходит военные сборы и по сей день. Что же касается Йонатана, то ему до призыва было еще четыре года, но Реувен надеялся, что к тому времени правительство сменится и в Израиле произойдут какие-то перемены. Ведь после убийства Рабина в стране все, по сути, пошло кувырком. В тот вечер он смотрел пятый канал французского телевидения и лишь случайно переключился на второй израильский — хотел послушать новости, узнать, как прошел митинг на площади[46], — и вдруг увидел Эйтана Габера и людей, плакавших возле больницы. Они обнимались, старались как-то поддержать друг друга, но Реувен в первый момент совершенно ничего не почувствовал. Так бывает, когда ударишься, — поначалу боли не чувствуешь, но потом место ушиба начинает опухать и багроветь. Только два раза в жизни до этого он испытал нечто подобное — этот внезапный паралич и ощущение, что под ногами разверзается пропасть, — когда Эммануэлла сказала, что уходит от него к другому человеку, и когда Юдит позвонила и сообщила, что у Эмиля остановилось сердце. Какое-то время Реувен еще продолжал сидеть, тупо уставившись в экран телевизора, а затем встал и пошел в спальню. Хая спала, лежа на боку, и громко сопела. Щека у нее прижалась к носу, рот был широко раскрыт, а короткие крашеные рыжие волосы свалялись, и сквозь них просвечивал голый череп. В руке она сжимала роман «Мосты округа Мэдисон». Реувен осторожно забрал у нее книгу, загнул уголок страницы, на которой она остановилась, положил книгу на тумбочку, погасил настольную лампу и вышел. «Пусть спит, — подумал он, — пусть спит». Затем он снова спустился в подвал и всю ночь, судорожно сжимая в руке пульт управления, переключался, словно в бреду, с одного канала на другой. Смотрел то немецкие каналы, то французские, то Си-эн-эн, то Скай-ньюс. Как будто надеялся, что, переключая каналы, сможет повернуть время вспять или, по крайней мере, узнать какие-то новые подробности, которые наконец-то все объяснят. Потому что случившееся пониманию не поддавалось. Да и позднее, в течение еще нескольких недель, а может, даже и месяцев, его не покидало какое-то тоскливое, щемящее чувство и у него все время было такое ощущение, что под ногами разверзается пропасть. «Господи, — постоянно думал он, — да как же это могло с нами случиться? Это ведь настоящее землетрясение…» Каждый раз, когда по телевизору показывали фотографии Рабина времен Шестидневной войны, церемонии подписания соглашений в Осло[47] или того злополучного митинга на площади, его охватывала тоска и он начинал вспоминать свои немногочисленные встречи с покойным. Особенно хорошо он помнил их встречу в Центральном комитете партии[48] через две-три недели после Войны Судного дня. Это было перед самыми выборами, о которых Реувен не мог вспоминать без горечи. В течение нескольких лет до этого он был активным членом партии, вел агитацию в домашних кружках, встречался с членами ЦК и принял участие в двух избирательных кампаниях. Во время этих кампаний он дни напролет мотался по переселенческим лагерям и кварталам бедняков, объясняя репатриантам, как нужно голосовать и какой бюллетень в какой конверт класть, и почти забыл, как выглядят жена и сын. Оферу тогда было всего десять лет. Когда же, как правило за полночь, он все-таки возвращался домой, то обычно заставал Эммануэллу на кухне. Она сидела за столом и спала, положив голову на руки. Ее волосы покрывали стол, как скатерть, а возле нее стояла пепельница, полная окурков. «Я для тебя такая же мебель, как шкаф, диван и холодильник, — заявила она ему однажды, глядя на него глазами, полными слез. — Мы с тобой никогда никуда не ходим, ни с кем не общаемся, даже в кино не бываем». И хотя ему было страшно ее жаль, он ничего не мог с собой поделать. Он попросту не умел жить иначе. Когда в конце концов Реувен попал на сорок девятое место в списке кандидатов от партии в депутаты кнессета, он пообещал жене, что если пройдет в кнессет, то уволится из Гистадрута и они переедут жить из Хайфы в Тель-Авив. Он знал, что Эммануэлла скучала по Тель-Авиву и часто ездила туда повидаться с родителями и подругами. На том съезде ЦК Рабин пожал Реувену руку и своим неповторимым голосом, растягивая слова, сказал: «Мы обязательно должны победить, Шафир». Однако незадолго до выборов несколько товарищей по партии уговорили Реувена уступить место в списке заместителю мэра Акко. Тот был старше, состоял в партии дольше и был к тому же восточного происхождения. По словам товарищей, в списке не хватало людей с восточными фамилиями, да и вообще, говорили они, у сорок девятого места все равно никаких шансов пройти в кнессет нет. Реувен согласился, и его передвинули на шестьдесят пятое место. В тот вечер, вернувшись домой, он снова застал Эммануэллу на кухне. Она сидела за столом и курила.

— Ничего, — сказал он ей. — Мне ведь только тридцать семь, так что я вполне могу подождать. Через какие-нибудь четыре года, ну в крайнем случае через восемь лет меня все равно выберут. К сорока пяти годам я уж точно буду депутатом.

— А если не будешь? — спросила Эммануэлла.

— Ну не буду, так не буду, — ответил он. — Надо уметь довольствоваться малым.

Эммануэлла поморщилась, словно в глаза ей попал табачный дым, но смолчала. Впоследствии оказалось, что сорок девятый номер в кнессет все-таки прошел, так как партия получила на выборах пятьдесят одно место, и заместитель мэра Акко стал-таки депутатом. А на следующих выборах, в семьдесят седьмом, Реувен и вовсе в список не попал. Впрочем, все равно тогда победил «Ликуд», и все перевернулось с ног на голову. К тому времени Реувен уже был женат на Хае, и она обвинила во всем лично его. «Это всё ты и твои дружки, Эмиль и Бен-Гурион, во всем виноваты, — заявила она ему после выборов. — Какого черта вы притащили сюда всех этих восточных евреев? Вот теперь они вместе с этим своим Бегином и его бандой нашу страну у нас же и украли». Он посмотрел на нее с недоумением, но ничего на сказал и отправился поздравлять семейство Кнафо. В тот день в честь победы на выборах Ивон и Шломо накрыли во дворе стол и пригласили родственников и друзей. «Santé! — сказал Реувен, поднимая рюмку. — Молодцы, ребята. Просто молодцы».

…Поезд подъехал к станции Мира. Реувен подошел к старушке немке, взял ее чемодан, спустился с ним на платформу и протянул руку, чтобы помочь старушке сойти по ступенькам, но тут к ним подошел молодой человек и взял чемодан у лего из рук. По-видимому, это был ее зять. «Всего вам хорошего, — сказала старушка Реувену, улыбнувшись. — Успехов вам во всем». — «И вам тоже», — ответил он и помахал ей на прощанье рукой. Она чем-то напомнила ему мать Эммануэллы, Рут, которая очень ему нравилась. Она умерла много лет назад. Реувен любил ее за аристократизм, за упрямый характер и, наверное, еще за то, что она была асболютно не похожа на его собственную маму. Та не снимала поношенный цветастый халат, из кармана которого торчал клетчатый мужской носовой платок, и каждый раз, вспоминая своих погибших в Освенциме родственников — родителей, братьев и сестер, — она доставала этот платок из кармана и прижимала ко рту, чтобы не разрыдаться. Из пяти ее братьев и сестер уцелела только одна сестра; она жила в Ганновере с мужем и детьми. По вечерам мама часто склонялась над листочками бумаги, исписанными мелкими непонятными буквами, а когда стояла на кухне у плиты, причитала: «Господи, ну почему немцы не забрали и меня тоже? Почему я не осталась там и не погибла вместе со всеми?» Когда стало известно, что, кроме тети, из его родственников не выжил никто, Реувену было лет девять или десять, но до сих пор, слушая по радио передачу «Ищем родных», он продолжал втайне надеяться, что ведущий вдруг возьмет да и назовет имена его деда, бабушки, дядьев или двоюродных братьев. Он знал их только по фотографиям и по сохранившимся у матери письмам. Когда Реувен и его сестра Мирра, которая была младше на четыре года, садились за стол и мать ставила перед ними суп с желтоватыми куриными ножками, жареную печенку и куриные «пупки», которые он очень любил (мама называла их «лейбале» и «пупиклех»), он всегда съедал свою порцию полностью, потому что знал, что нельзя выбрасывать продукты, без которых люди в концлагерях и гетто умирали с голоду. Каждый раз, когда они садились за стол, он смотрел на тоненькие русые косички Мирры, на ее водянистые глаза и бледное личико и думал: «А что, если бы мы с ней тоже оказались там и умирали бы с голоду? Что, если бы у нас на двоих был только один маленький кусочек хлеба? Отдал бы я его ей или съел бы сам?» Он представлял, как выхватывает у Мирры хлеб и как она начинает плакать, и его сердце сжималось от жалости. «Когда я вырасту, — думал он, — то буду преследовать фашистов по всему миру и душить их собственными руками».

…Реувен стоял на медленно ползущем вверх эскалаторе, держался за поручни и разглядывал узорчатый потолок из стекла и стали. Он был похож на потолок парижского вокзала Дорсе. Реувену часто приходилось проходить мимо этого вокзала, когда он шел на встречу с командиром парижского отделения их организации Эфраимом Ронелем. Несколько лет назад вокзал отремонтировали и превратили в художественный музей, но он в этом музее еще ни разу не был, хотя Хая его много раз об этом просила.

— Я ведь в Париже была всего только один раз, — сказала она ему однажды. — С первым мужем, во время нашего медового месяцу. Просто поверить не могу, что ты во Францию ехать не хочешь. Ты же вроде как завзятый франкофил. Только и делаешь, что французское телевидение смотришь. Может, ты боишься, что тебя там агенты короля Хасана схватят?

— Париж от нас никуда не убежит, — ответил он ей тогда с улыбкой. — Съездим еще, не переживай.

А у самого перед глазами встала картинка из прошлого. Лето. Вечер. Они вчетвером сидят в кафе «Бонапарт» и пьют коньяк. Эмиль рассказывает какую-то неприличную историю и сам же над ней громко хохочет; Юдит смотрит на него осуждающе, но в ее глазах светится любовь; Эммануэлла смеется, смущенно краснеет и закуривает сигарету, а он, Реувен, обнимает жену за плечи, притягивает к себе и целует. Видимо, именно в ту ночь, во всяком случае — именно тогда, в Париже, Эммануэлла и забеременела. «Офер уже, наверное, ждет меня на перекрестке, — подумал Реувен. — Господи, только бы не было пробок на дороге. Сегодня мне ни за что нельзя опаздывать. Это мой последний шанс. Больше слушание откладывать не будут».

2. Телемах

Он вышел из здания вокзала и с удивлением увидел прямо перед собой два высоких бетонных строения, которых раньше здесь не было, — одно треугольное, другое — круглое, — но тут же вспомнил, что читал в «Гаарец» (на которую подписался после того, как газету «Давар» закрыли) о проекте под названием «Центр мира». Это был уникальный архитектурный проект, в рамках которого предполагалось построить три самых высоких на Ближнем Востоке здания — треугольное, круглое и квадратное. Однако квадратное еще не построили. Вместо него неподалеку открылся новый торговый центр «Мир». Хая говорила, что он каких-то невероятных размеров, и предлагала съездить посмотреть. «Заодно пройдемся по улице Герцля и купим наконец-то мебель для гостиной», — добавила она. «По-видимому, — думал Реувен с горечью, — третье здание пока не построили, потому что мир еще не наступил. А ведь вполне мог — и должен был — уже наступить. Просто его наступление все откладывают и откладывают, и в результате он, как старое молоко в холодильнике, прокис и покрылся плесенью». Реувен стоял посреди шоссе, на полосе безопасности, возле столба и искал глазами белый «рено» Офера. На столбе было два дорожных указателя. Один смотрел на восток, и на нем было написано «Дорога мира», а второй был обращен на запад и снабжен надписью «Холм боеприпасов»[49]. Машины сына почему-то нигде видно не было. Не дожидаясь зеленого света, Реувен перешел через дорогу, миновал бригаду таиландских рабочих в разноцветных майках и кепках, которые выкладывали тротуар серым и красным кирпичом, подошел к крытой, выкрашенной в синий цвет автобусной остановке и стал вглядываться в бесконечный поток машин, сворачивавших направо, на шоссе Айялон-Даром. «Это даже хорошо, что я пришел раньше, — подумал он. — А то бы Оферу пришлось здесь стоять и ждать меня, а стоянка тут запрещена». От нечего делать он стал перебирать в памяти то, о чем собирался рассказать Оферу. «А что, если, — подумал он, — я расскажу ему про события, которые произошли после несчастья с „Эгозом“? Вдруг его эта история заинтересует и он вставит ее в свой фильм?» Все явки тогда были провалены, десятки израильских агентов арестованы и подвергнуты пыткам, марокканским спецслужбам стало известно, как вывозили людей в Израиль, и Эмиль отправил Реувена в Париж, на встречу с Ронелем. Сам Эмиль, несмотря на угрозу для жизни, остался в Касабланке. Постоянным местом встречи Реувена и Ронеля в Париже была площадка для игры в шахматы в Люксембургском саду. Стояла зима. Листья с деревьев облетели. Падал легкий снежок. Холод пробирал до костей. Кроме них, в парке никого не было. Они играли в шахматы, и Ронель сказал: «Останешься в Париже, пока мы что-нибудь не придумаем. Правда, это может занять несколько месяцев, так что подыщи себе пока какое-нибудь занятие. Для начала можешь написать родителям». Все это время родители Реувена думали, что он учится в Сорбонне, и каждый месяц Ронель отправлял им от его имени письмо или открытку с изображением Эйфелевой башни или Моны Лизы. «А что, если мне превратить ложь в правду и действительно поступить в Сорбонну?» — подумал Реувен. Так он и сделал. Поступил в аспирантуру по международному праву и несколько месяцев писал диссертацию о юридическом статусе североафриканских евреев. Днем он сидел в библиотеке, а по вечерам ходил пить пиво в кафе «Флор». Кто только не посещал в те времена это кафе! За одним столиком сидели окруженные толпой поклонников Сартр и Симона де Бовуар, а за другим — Симона Синьоре и Ив Монтан. Несколько раз заглядывала вечно пьяная Эдит Пиаф, всегда в сопровождении какого-нибудь юнца, а один раз мимо прошел сам Пикассо — лысый, в пальто и с белым шарфом. Правда, Реувен сомневался, что это был именно Пикассо, но решил сказать сыну, что видел там именно его. Потом Мухаммед Пятый умер, и на трон взошел его сын Хасан. Он объявил амнистию, выпустил из тюрем всех израильских агентов, и Эмиль решил возобновить тайный вывоз евреев. На этом учеба Реувена в аспирантуре закончилась, и он вернулся в Марокко. Эмиль сумел найти новый причал для отправки людей возле Рабата, недалеко от королевского дворца, и никому даже в голову не приходило, что корабли с людьми отплывали именно оттуда. Кроме того, причал находился в заливе, и море там всегда было спокойное. Единственное неудобство этого места заключалось в том, что берег там постоянно патрулировался дворцовой стражей. Однако Эмиль подкупил начальника охраны, и два раза в неделю Реувен надевал длинное женское платье, расшитый золотыми нитями платок, полностью скрывавший лицо, и под видом проститутки ходил к начальнику на «свидания». Встречались они в маленьком домике на берегу. Видя, что начальник — с женщиной, охранники не обращали на них никакого внимания, и тот спокойно сообщал Реувену расписание патрульной службы, а Реувен, в свою очередь, передавал ему деньги, которые приносил в бюстгальтере. Это воспоминание заставило Реувена улыбнуться, но, взглянув на часы, он увидел, что Офер опаздывает уже на десять минут. «Видимо, застрял где-то на выезде из Кирьи. По утрам все дороги там обычно запружены», — подумал Реувен и продолжал мысленно рассказывать Оферу свою историю. «И вот таким манером нам удалось вывезти в Израиль еще несколько тысяч человек. Тем временем Эмиль договорился с министром внутренних дел Марокко о том, что евреям разрешат выехать за границу по коллективному паспорту, только не в Израиль, а в какую-нибудь другую страну. За каждую тысячу человек израильское правительство платило марокканскому двести пятьдесят тысяч долларов. Все это делалось, разумеется, в полной тайне, чтобы левая оппозиция в Марокко ни о чем не пронюхала. Позднее нам удалось организовать полеты самолетами компании „Эр-Франс“ из Касабланки в Ниццу. Из Ниццы же людей отправляли в Израиль рейсами „Эль-Аля“. К тысяча девятьсот шестьдесят третьему году евреев в Марокко почти не осталось, и все участники операции вернулись домой. Кроме меня. Мне пришлось на некоторое время задержаться в Париже, чтобы защитить диссертацию. В тот день, когда я вернулся в Израиль, в доме президента Залмана Шазара состоялась торжественная церемония, на которой мне, Эмилю, Юдит и всем другим нашим товарищам были вручены правительственные награды. К сожалению, церемония была тайной, так что я не смог пригласить на нее даже своих родителей и сестру. А сразу после торжества я отправился в кафе „Таамон“ на свидание с твоей матерью. Она как раз сдавала тогда выпускные экзамены. Мы не виделись с ней целых три года, и до моего отъезда между нами, собственно, еще ничего серьезного не было. Кроме того, я слышал, что все это время у нее были другие мужчины. И все же, когда я приехал, она тут же согласилась возобновить наши отношения».

Реувен вспомнил тот летний вечер, когда он шел по тихим улицам Рехавии[50] и вдыхал пахнущий соснами сухой воздух. Ему было двадцать шесть, в кармане у него лежала врученная президентом медаль, он был доктором юриспруденции, только что защитившим диссертацию в Сорбонне, в «Таамоне» его ждала Эммануэлла, и будущее казалось ему расстилавшейся перед ним красной ковровой дорожкой. Глаза у Реувена увлажнились, к горлу подступил комок, и он почувствовал, как страшно тоскует по этому летнему дню, о котором в последнее время вспоминал все чаще. Он не знал, стоит ли рассказывать об этом сыну. Еще, чего доброго, посмеется над ним. Да и какое все это имеет отношение к фильму о Моссаде? Реувен взглянул на часы. Семь тридцать пять. Где же Офер? «Впрочем, — подумал он, — даже если Офер сейчас и приедет, я все равно уже опоздал». Реувен точно помнил, что в субботу они договорились встретиться в семь пятнадцать, и именно здесь, возле станции Мира. «Надо позвонить ему в машину». Он подошел к телефону, висевшему неподалеку, достал из бумажника телефонную карточку, вставил ее в щель аппарата и снял трубку — но гудка не было. Телефон не работал. «И почему я не послушался Хаю? — подумал он с горечью. — Почему не взял с собой ее мобильный?» Правда, к мобильным телефонам он привыкнуть так и не смог, да и вообще любил передвигаться налегке, без лишних вещей. Обычно брал с собой в дорогу только бумажник, который клал в задний карман брюк, и картонную папку с документами, которую никогда не выпускал из рук. Но теперь, из-за этой его нелюбви к мобильным телефонам, ему придется снова перейти дорогу и вернуться к вокзалу, у входа в который он видел два оранжевых телефона-автомата. А вдруг Офер тем временем приедет, не увидит его на остановке и поедет дальше? Может быть, подождать еще несколько минут? В конце концов он решил подождать: «Если до без четверти восемь не приедет, тогда перейду дорогу и позвоню». Он стоял неподалеку от таиландских рабочих и пристально вглядывался в поток машин, пытаясь различить белый «рено» сына. Несколько машин белого цвета показались ему похожими, но Офера за рулем не было. На одном из зданий висел государственный герб: семисвечник и голубые оливковые ветви. «Интересно, — подумал Реувен, — этот герб всегда там висит или его повесили в честь пятидесятилетия Израиля и просто забыли снять?» К остановке подошла высокая худая девушка в форме военной полиции. Ее темные волосы были собраны сзади в хвостик, на плече висел автомат. Она подняла руку, в надежде остановить машину, но все проезжали мимо, и она нервно переминалась с ноги на ногу. «Будь у меня сейчас машина, — подумал Реувен, — я бы обязательно остановился». Но машины у него не было, и он с грустью думал о том, что, возможно, ему и самому придется ловить попутку. Иначе до Иерусалима вовремя не добраться. Можно, конечно, поехать на автобусе, но для этого надо сначала добраться до центральной автобусной станции, а это займет немало времени. «Впрочем, — подумал он, — если даже ради красивой девушки никто не останавливается, то ради меня не остановятся тем более». Наконец он решил, что пора идти звонить, и, то и дело оглядываясь, чтобы не пропустить «рено» сына, перешел через дорогу, но когда приблизился к вокзалу, то оказалось, что оба телефона-автомата заняты. Правда, внутри вокзала тоже были телефоны, но Реувен боялся, что оттуда может не заметить Офера, и решил подождать, пока не освободится один из двух телефонов на улице. На ближайшей автобусной остановке висел черно-белый рекламный плакат, на котором была изображена обнаженная девушка, почти девочка. Она сидела, обняв колени. У нее было худощавое лицо, большие, серьезные глаза, полные, слегка приоткрытые губы, а возле нее стоял маленький флакон с духами, над которым красовалась крупная надпись: «Obsession». И хотя ее гениталии были не видны, а полудетскую грудь скрывали распущенные волосы, Реувен почувствовал, что член у него начинает оживать. Ему стало стыдно, он отвернулся и посмотрел на дорогу. Девушки в военной форме на другой стороне улицы уже не было, и он испугался, что раз уж не увидел, как села в машину она, то, возможно, не заметил и Офера. А может быть, именно Офер-то ее как раз и посадил? Часы на здании вокзала показывали без пяти восемь. «Все пропало, — подумал Реувен в отчаянии. — Даже если Офер сейчас и приедет, раньше девяти — девяти пятнадцати мне до суда уже не добраться». Он представил, как Абу-Джалаль стоит в коридоре суда, нервно курит и с трудом сдерживает гнев. «Нет, — думал Реувен, — я просто обязан добраться до Иерусалима. Пробьюсь в кабинет к Авнери, скажу, что мой клиент не виноват, что я беру всю ответственность на себя, и попробую добиться еще одной отсрочки». Он представил себе гримасу на лице Авнери и услышал ее усталый голос: «Адвокат Шафир, я думала, вы уже давно поняли, что я слов на ветер не бросаю. Если я сказала, что переносить заседание больше не буду, значит, не буду». Тем временем один из телефонов освободился. Реувен подошел к нему, торопливо вставил карту и позвонил Оферу на мобильный. Влючился автоответчик. «Говорит Офер, оставьте сообщение, я вам перезвоню». Реувен повесил трубку и набрал номер домашнего телефона сына, но и там включился автоответчик. «Говорит Офер Шафир. Оставьте сообщение после гудка». Реувен решил было поначалу и в самом деле оставить сообщение, но потом передумал и снова набрал номер мобильного. «Офер, — сказал он, прослушав сообщение автоответчика, — это папа. Я жду тебя на перекрестке, как и договаривались. Если честно, даже не знаю, что и сказать». Окончательно расстроившись, Реувен повесил трубку и почувствовал внезапную усталость. Он понятия не имел, что ему теперь делать. Вернуться на остановку и продолжать ждать Офера? Или, может быть, доехать на автобусе до центральной автобусной станции и поехать в Иерусалим? Как бы там ни было, в любом случае нужно было срочно позвонить в секретариат суда и попросить, чтобы нашли Абу-Джалаля и передали ему, что адвокат опаздывает. «А может, Абу-Джалаль и на этот раз не пришел? — подумал он вдруг с тайной надеждой. — В таком случае суд сорвется не только по моей вине». Между тем телефон опять заняли, и надо было ждать, пока он освободится. Его взгляд снова упал на голую девушку на автобусной остановке, но на этот раз она показалась ему какой-то жалкой и убогой и никакого сексуального желания не вызвала. Было совершенно очевидно, что Офер не приедет, но Реувен еще раз, уже машинально, посмотрел в сторону перекрестка. Когда позавчера, в субботу, они разговаривали по телефону, Офер сказал, что в восемь тридцать у него лекция в киношколе. Реувен знал, что преподаванию в этой школе сын придавал большое значение. Во-первых, он говорил, что ему нравится общаться с талантливой молодежью, а во-вторых, это был, в сущности, его главный заработок. Ведь в Израиле на документальных фильмах особо-то не разживешься. Не может же Офер просто так, безо всякой причины, взять да и не явиться на занятия. Впрочем, его фильмы, по крайней мере, пользовались успехом: их показывали по телевизору, самого Офера приглашали на международные фестивали, а на каком-то из них — то ли в Штутгарте, то ли в Мюнхене — один из его фильмов, о еврейских детях, выживших во время Холокоста, даже удостоился первой премии. После этого в пятничном приложении к «Едиот ахронот» на двух полосах было опубликовано большое интервью с Офером и его фотография, на которой он был очень похож на Эммануэллу: такие же волнистые волосы, зеленые глаза, улыбка… В тот день Шломо Кнафо специально пришел к Реувену домой, чтобы поздравить его с этой публикацией, а коллеги по работе подходили к нему, одобрительно хлопали по плечу и говорили: «Молодец, так держать». Несколько недель после этого Реувен даже представлялся при знакомстве: «Реувен Шафир, отец режиссера Офера Шафира», но через какое-то время заметил, что те, кто читал интервью, успели про него забыть, а многие и вообще не знают, о чем речь, и перестал. Тем не менее он все равно продолжал гордиться сыном, считая, что в успехах Офера есть и его заслуга — ведь когда Офер был маленьким, Реувен часто водил его в кино. Как-то раз Эммануэлла, работавшая тогда на полставки в одной старой адвокатской конторе в Адаре, сообщила ему, что записалась на курсы французского языка при посольстве. Обучение там, по ее словам, производилось с помощью новейших аудиовизуальных методов, а занятия проходили два раза в неделю, по вечерам. Реувен сказал, что очень этому рад и что в эти дни он возьмет Офера на себя. Каждый раз, как Эммануэлла отправлялась на занятия, они с сыном ехали в Адар и шли смотреть какой-нибудь фильм — в кинотеатре «Армон» или «Рон». Правда, иногда Реувен оставлял Офера в зале одного, уходил на совещание в Гистадрут или на партсобрание и возвращался уже после окончания сеанса, но Офер к этому привык и не жаловался; он знал, что, выйдя из кинотеатра, должен терпеливо ждать папу. Однажды Реувен оставил сына в кинотеатре «Ора» смотреть «Бемби» и уехал на очередное совещание, но оно затянулось, и он опоздал больше чем на час. Когда он подъехал к кинотеатру, Офер сидел на тротуаре и плакал. Увидев отца, он подбежал к нему, стал бить его кулаками в живот и кричать:

— Папа, папа, не умирай!

Реувен приподнял его над землей, так что их лица оказались вровень, и шутливым басом проговорил:

— Твой папа — герой, твой папа — сильный. Твой папа никогда не умрет.

Но Офер посмотрел на него очень серьезно и сказал:

— Нет, ты умрешь. В конце концов все всегда умирают.

— Ну и что, — снова пробасил Реувен, — а вот я доживу до ста пяти лет. Как мой прадед резник реб Рубен.

Уже по дороге домой, в «сусите», Офер вдруг сказал:

— Знаешь, пап, по-моему, не родиться вообще — это еще хуже, чем умереть.

— Это почему же? — спросил Реувен, улыбнувшись.

— Потому что умирают все, а рождаются не все, — ответил Офер. — Значит, нам повезло, что мы родились, и мы должны этому радоваться.

— Конечно, должны, сынок, — сказал Реувен. — Жить — это счастье.

— Но все равно, — продолжал Офер, — все люди — герои, и дети — тоже. Потому что они продолжают работать, ходить в школу, играть и жить так, словно они никогда не умрут, хотя на самом деле знают, что умрут. И когда они ложатся спать, они ужасно боятся, но никому про это не говорят. Даже самые важные дяди, даже сам премьер-министр. А старики вроде тебя, они еще большие герои. Потому что знают, что им осталось меньше времени, чем другим.

Реувен засмеялся, потрепал сына по головке и сказал:

— Ну какой же я старик? Я совсем не старый. Мне всего тридцать четыре.

Да, тогда ему было столько же, сколько сейчас Оферу… Когда в тот вечер они с сыном вернулись домой, в Ахузу, Эммануэлла встретила их лучезарной улыбкой. В доме вкусно пахло; на столе стояли омлет и салат. «Comment allez-vous?» — спросил он, поцеловав жену в макушку. «Excellent, merci», — весело ответила она. И только через много лет после развода у него вдруг возникло подозрение, что именно тогда-то она и начала встречаться с этим типом из Тель-Авива, а уроки французского были всего лишь предлогом. Эта мысль продолжала мучить его в течение нескольких недель, но никаких доказательств у него не было, а спросить саму Эммануэллу он не мог, тем более что тогда она как раз заболела и часто лежала в больнице, и он перестал об этом думать…

Молодой человек, говоривший по-русски, наконец-то повесил трубку. Реувен подошел к телефону и набрал номер суда. Он знал этот номер наизусть, так же как десятки, а может, и сотни других телефонных номеров, даже если звонил по ним редко. Было занято. Он повесил трубку, набрал номер снова, затем еще раз и еще, но с тем же успехом. Реувену было неловко перед солдатом в сиреневом берете, который нетерпеливо ждал, когда телефон освободится, и он сказал: «У меня занято. Можете пока позвонить». Солдат поблагодарил его и подошел к телефону. По донесшимся до него обрывкам разговора Реувен понял, что солдат разговаривает со своей девушкой. «А вот Офер, — подумал он с горечью, — никогда к нам в Кармиэль с девушкой не приезжал». И вдруг его как ошпарило: а что, если вчера Офер прошел проверку на СПИД и диагноз подтвердился? Может быть, именно поэтому он и не поехал сегодня в Иерусалим? Сидит у себя дома и не подходит к телефону. Может быть, надо съездить к нему, узнать, что с ним? Но с другой стороны, кто знает, что у него там и кто у него там? «Господи, — подумал Реувен, — как же плохо я знаю собственного сына…» А ведь когда-то, до развода, они были настоящими друзьями: часто ходили на пляж и в бассейн «Русалка», вместе доплывали до плотов на «Тихом берегу». Он учил сына плавать и прыгать с вышки, кататься на велосипеде и самокате, они играли в шахматы и ходили в боулинг. А вот футбола Офер, в отличие от него самого, не любил, и сколько Реувен ни пытался его к этой игре пристрастить, у него так ничего и не получилось. Иногда они ездили на Стелу Марис и сидели на скале, у подножия маяка. Зеленый склон горы Кармель круто обрывался в море, расстилавшееся внизу, и, глядя вдаль, они мечтали о дальних странах и путешествиях. Реувен складывал ладони лодочкой, прижимал их ко рту и гудел, подражая пароходной сирене, а потом начинал рассказывать Оферу о путешествиях Одиссея: о циклопе-людоеде, о прекрасной колдунье Цирцее, о нимфе Калипсо, о принцессе Навзикае, которая помогла Одиссею добраться до дома, когда его корабль утонул, о прекрасных и опасных песнях сирен, о верной Пенелопе и ее женихах, о Телемахе, который не узнал своего отца, о луке Одиссея, о его возвращении домой. Оферу эта история очень нравилась, и Реувен часто ему ее рассказывал. Когда Офер пошел в школу и научился читать, Реувен приносил ему книги из библиотеки Гистадрута, во время первомайских демонстраций носил сына на плечах, а однажды взял его с собой на съезд партии в «Бейт Берл». Голда Меир погладила Офера по головке, потрепала за щечки и спросила:

— Сколько тебе, малыш?

— Шесть с половиной, — ответил Офер.

— Красивый у вас сын, — сказала она.

Реувен не был уверен, что Голда его помнит, и на всякий случай представился:

— Я Шафир. Доктор Реувен Шафир.

Голда посмотрела на него с недоумением:

— Я знаю, кто вы.

Когда Эммануэлла ушла от него и переехала с Офером в Тель-Авив, все изменилось. Они продали квартиру в Ахузе, купленную для них ее отцом, и ему пришлось вернуться жить к своим родителям в двухкомнатную квартиру на улице Массады. Оферу он не звонил месяцами — боялся, что к телефону подойдет этот тип, а когда Офер звонил сам, обещал ему, что приедет, назначал день и время, но не приезжал и даже не звонил, чтобы сообщить, что не приедет. Тогда звонила взбешенная Эммануэлла: «Он тебя весь день прождал, как тебе не стыдно?» Однако, извинившись и назначив новый срок, Реувен снова не приезжал. В какой-то момент Офер даже перестал с ним разговаривать. Через несколько месяцев после развода сестра познакомила его с Хаей, и Реувен переехал жить к ней. Как-то раз он, Хая и Бени поехали в отпуск в Эйлат и по дороге заехали за Офером. Когда они подъехали к дому в Цахале и остановились возле забора, Эммануэлла, Офер и этот тип играли во дворе в «летающие тарелки». Они бросали друг другу красную пластмассовую тарелку, бегали за ней и весело смеялись. Реувен подошел к забору и позвал сына. Глядя в землю и волоча за собой сумку, тот неохотно пошел к калитке. За ним вышла раскрасневшаяся Эммануэлла в широком развевающемся платье и с сигаретой в руке. Тогда она уже была беременна. «Пусть отдохнет как следует, он это заслужил», — сказала она прищурившись. «Да, да, конечно», — буркнул Реувен и поспешно направился к машине. Однако когда они приехали в Эйлат, выяснилось, что Офер и Бени друг с другом не ладят. Бени, искренне желавший подружиться со своим старшим братом, постоянно прибегал в слезах: «Папа, папа, он меня все время бьет». Реувен провел с Офером разъяснительную беседу, объяснил ему, что Бени младше и слабее, а слабых бить нельзя, и сын пообещал, что больше этого делать не будет, но уже через несколько минут со стороны бассейна послышались отчаянные крики. Хая и Реувен бросились туда и увидели, что Офер схватил Бени за голову и пытается его утопить. Лицо Офера было багровым от злости. Реувен, в чем был, сиганул в воду и вытащил детей из воды. Бени уткнулся лицом в живот матери и зарыдал, а Реувен набросился на Офера и стал его бить. Сначала несколько раз ударил по лицу, а когда тот упал, стал бить его ногами. Офер свернулся калачиком и тихонько скулил. Реувен поставил его на ноги, встряхнул и закричал: «Я же говорил тебе, что слабых бить нельзя! Говорил или нет?! Ты же мог его убить!» Одним словом, отпуск был испорчен. В тот же день они сложили вещи и отправились домой. Всю дорогу до Тель-Авива они ехали молча; Бени и Офер спали или делали вид, что спали. А когда они подъехали к дому в Цахале, Офер молча вылез из машины и ушел даже не попрощавшись. «Думаю, Оферу пока не стоит к нам приезжать, — сказала Хая. — Пусть сначала привыкнет к сложившейся ситуации». С тех пор Реувен никогда больше Офера к ним домой не привозил. Даже после того, как они с Хаей поженились и переехали в Кармиэль. В то время Оферу было уже двенадцать. У него была своя собственная жизнь, и Реувену казалось, что он гораздо больше привязан к Эммануэлле и к своему новому отцу, чем к нему. В Кармиэль они переселились по настоянию Хаи. Она считала, что там гораздо лучше с экологией, и, кроме того, ей сказали, что там можно по дешевке купить участок земли. Она хотела, чтобы они построили там собственный дом. Реувену очень не хотелось жить вдалеке от хайфского отделения партии, но в конце концов он сдался и занялся постройкой дома. На это строительство он потратил кучу времени, денег и сил. Раз в два-три месяца Реувен приезжал в Тель-Авив на совещание в «Рабочем комитете», а после совещания заезжал за Офером, причем никогда не сообщал о своем визите заранее. Подходил к забору, звал сына и на час-другой забирал его погулять. Обычно они шли кататься на лодке в парке А-Яркон или отправлялись в луна-парк. Со временем они перепробовали там практически все, даже самые страшные, аттракционы, но Офер никогда не показывал, что боится. Даже на американских горках он сидел молча, не зажмуриваясь, и только крепко держался руками за поручни. Потом Реувен покупал ему мороженое в вафельном стаканчике — всегда одно и то же, потому что Офер любил его больше всего. Когда у Реувена кончались наличные — из-за больших расходов на строительство дома и алиментов у него постоянно не хватало денег, — он просил Офера заплатить из собственных карманных денег, оправдывая себя тем, что эти деньги Офер получает благодаря его алиментам. Только после службы в армии Офер стал бывать у них в Кармиэле. Как правило, он приезжал на Новый год, Песах и Шавуот. Особенно часто он стал приезжать после смерти Эммануэллы. После окончания праздничной трапезы Хая начинала убирать со стола, а Реувен с Офером, Бени и Йонатаном отправлялись на веранду. В последние годы вместе с ними там сидели также дети Бени. Пока Хая и жена Бени, Сарит, мыли на кухне посуду, они сидели на веранде, грызли семечки, смотрели на лесистые холмы напротив, и Реувен думал: «Нет, права была все-таки Хая, права. Хорошо, что мы построили этот дом. Здесь действительно прекрасный воздух, да и вообще…»

— Ну что, греешься на солнышке со всем своим выводком? — кричал ему проходивший мимо Шломо Кнафо.

— Так точно, со всем своим выводком, — гордо отвечал Реувен и приветливо махал ему рукой…

Солдат в сиреневом берете продолжал болтать со своей подружкой, но старушка румынка, целый час проговорившая по второму телефону, наконец-то ушла, и Реувен подошел к освободившемуся аппарату. Когда он снял трубку, его обдало смешанным запахом духов и слюны. В суде по-прежнему было занято, но он решил, что на этот раз не будет обращать внимания на очередь и обязательно дозвонится. Он просто обязан был сообщить Абу-Джалалю, что не приедет. Тем временем он решил еще раз позвонить Оферу. Ни один из его номеров по-прежнему не отвечал. К счастью, очередь еще не собралась, и он снова и снова стал набирать номер суда. Без десяти девять он наконец дозвонился.

— Ой, адвокат Шафир, это вы? — услышал он в трубке знакомый голос секретарши Орли. — Вы даже не представляете, что тут сегодня было. Ужас! Этот араб, ну ваш клиент, пришел на этот раз со своим сыном. И вот, ровно в восемь тридцать суд входит в зал, публика встает, а его сын вдруг валится на пол, начинает кричать, как будто его режут, и извивается так, словно в него бес вселился. Изо рта пена пошла, и он… мне даже неловко как-то об этом и говорить-то… ну, в общем, обкакался он, представляете? Вонь, естественно, жуткая. Судья Авнери страшно перепугалась, зажала нос, а отец взял его на руки, как маленького, и вынес из зала. А ведь он тяжелый небось, ему ведь уже лет пятнадцать или шестнадцать. В общем, положил он его на скамейку, стал вытирать ему лицо… Короче говоря, они оба все еще здесь, и его сын до сих пор лежит без сознания. Авнери ему говорит: «Где ваш адвокат?» А араб: «Еще не приехал». А она: «Это дело меня до инфаркта доведет». А он: «Ваша честь, может, отложите дело еще разок?» Причем вежливо так. А она: «Ну что ж, учитывая сложившиеся обстоятельства, мне придется — подумать. О своем решении я объявлю позже».

Пораженный услышанным, Реувен сглотнул слюну и пробормотал:

— Скажите ему, что я сегодня приехать не смогу, застрял… Поломка у меня тут… авария, в общем…

— Авария?! — в ужасе переспросила Орли. — Кто-нибудь пострадал?

— Нет-нет, не волнуйтесь, — сказал Реувен, — ничего страшного. Знаете, я вам лучше попозже перезвоню… — и поспешно повесил трубку. После чего закрыл глаза и прислонился раскаленным лбом к прохладному телефонному аппарату. Тут кто-то потрогал его за плечо. «Вам нехорошо?» Реувен оглянулся. Перед ним стоял солдат в сиреневом берете. «Нет-нет, спасибо, все в порядке, — пробормотал Реувен. — Просто мне надо к сыну. Он болен, понимаете?» Он и сам не знал, зачем это сказал, но, сказав, понял вдруг, что ему и в самом деле надо немедленно трогаться в путь. «Не болейте», — крикнул ему вслед солдат, но Реувен в ответ даже не обернулся, торопливо перешел шоссе и мимо небоскребов и торгового центра «Мир» пошел по улице Холм Боеприпасов на запад. По направлению к Кирье.

3. Пенелопа

Когда-то, еще до Второй мировой войны, в Кирье жили тамплиеры[51] из Шароны. Проходя мимо их домов с характерными красными крышами, Реувен посмотрел направо и увидел, что у входа на военную базу появилась новая вывеска: «База имени генерала армии Ицхака Рабина». Большие черные буквы резко выделялись на фоне белой стены. Сердце Реувена тоскливо сжалось. У входа на базу и возле двух киосков напротив стояли скучающие солдаты. Он пошел по улице Каплана, миновал Дом писателей и Дом журналистов, дошел до улицы Ибн-Гвироль и свернул под сень высоких темно-зеленых фикусов на улице Дизенгофа. Весь тротуар под ногами был усеян раздавленными полусгнившими округлыми плодами. Неподалеку возвышалось здание концертного зала «Гейхал а-Тарбут». Прямо напротив этого здания в доме номер двадцать восемь по улице Губермана родилась Эммануэлла. Когда-то каждую субботу они приходили сюда к ее родителям, после чего отправлялись иногда в Герцлию, навестить Эмиля и Юдит. Однажды, в тысяча девятьсот семьдесят пятом, он, втайне от жены, пришел сюда, чтобы попросить у тещи денег. Эти деньги были нужны ему, чтобы спасти убыточную фабрику по производству кожаных изделий, где профсоюз поручил ему провести финансовое оздоровление. Правительство пообещало выделить фабрике денежную помощь, но обещанные деньги на счет все не поступали и не поступали, а Реувену очень хотелось выплатить людям заработную плату хотя бы за один месяц. Вообще-то предполагалось, что он произведет на фабрике сокращение штатов, однако ни одну работницу он так и не уволил, а вместо этого ввел на фабрике режим строгой экономии: сам стал по вечерам делать уборку в цеху, в кабинетах и в туалете, сам закупал кожу у поставщиков и даже стал самостоятельно разрабатывать дизайн кошельков и сумок. Правда, когда он приносил свои изделия домой, Эммануэлла их брать отказывалась, заявляя, что они уродливы, но Реувену все равно это дело нравилось. Он любил запах кожи, обожал мять ее в руках, и ему казалось, что тем самым он не только продолжает дело своего деда-кожевенника, но и в какой-то степени оправдывает конспиративную легенду, которая была у него когда-то во время работы в Марокко. Постепенно он так этим увлекся, что практически переселился на фабрику жить. Уходил из дома рано утром, возвращался за полночь, а иногда даже оставался на фабрике ночевать. Лежа на низенькой сохнутовской кровати[52], стоявшей в одном из кабинетов, он даже во сне ощущал запах кожи. Чтобы наскрести денег на зарплату, он взял несколько ссуд в банке, в надежде на то, что правительство все-таки сдержит обещание и он сможет эти деньги вернуть, но в конце концов банки ему в ссудах отказали, непокрытые чеки стали возвращаться назад, и ему пришлось обратиться за помощью к дельцам с черного рынка. Те охотно дали ему денег, но, когда выяснилось, что вернуть их он не может, они стали звонить им домой и угрожали убить Эммануэллу и Офера. После каждого такого звонка Эммануэлла рыдала и говорила, что больше так жить не может. Тогда-то Реувен и решил обратиться к ее матери. Это была последняя соломинка, за которую он мог уцепиться. Каждый раз, как Реувен приходил к родителям Эммануэллы, он снова и снова поражался размеру их гостиной. Она не только могла вместить в себя всю двухкомнатную квартиру его родителей, но еще и свободное место наверняка бы осталось. Поражала его и мебель: овальный обеденный стол из вишневого дерева, вокруг которого стояли двенадцать стульев, диваны в стиле бидермейер, черное немецкое пианино, на котором Эммануэлла играла в детстве, картины Макса Либермана и Лесера Ури на стенах. Кроме того, у отца Эммануэллы был просторный кабинет с библиотекой от пола до потолка и письменный стол в английском стиле. Ее родители приехали из Гамбурга в тридцатые годы и были всегда одеты с иголочки. Отец, Герман, был худой, высокий и ходил в элегантной тройке и шляпе, а мать, Рут, носила платья по последней моде и всегда была безупречно причесана. Они никогда не пропускали ни одного концерта в филармонии. Даже когда в 1972 году Герман умер, Рут по-прежнему продолжала ходить на концерты — с подругами или одна. Кроме того, она посещала лекции по Танаху и истории и состояла волонтером в комитете помощи солдатам и в WIZO[53]. Каждую субботу они обедали, сидя за огромным столом в гостиной, который был сервирован разноцветной посудой от Розенталя и серебряными столовыми приборами. Рут хранила все это добро в старинном буфете с ножками в форме львиных лап. После трапезы он и тесть шли в кабинет и играли в шахматы фигурами из слоновой кости. Как правило, побеждал Реувен.

— У тебя голова прямо как у министра, — сказал ему как-то раз Герман. — На четыре хода вперед думаешь.

— А что? — ответил Реувен. — Может, я когда-нибудь и в самом деле стану министром.

— Ну что ж, — сказал тесть, — поживем — увидим.

Когда Герман умер, они с Эммануэллой навещали тещу почти каждую субботу. Реувен знал, что Рут его любила, и очень надеялся, что жена не слишком много ей на него жалуется. После ужина Эммануэлла с матерью начинали убирать со стола, а он с Офером шел в парк Ган-Яаков и учил сына кататься на самокате. Когда Реувен был мальчишкой, он обожал съезжать на самокате по склону горы и доезжал на нем до Нижнего города или до Бат-Галим. Ему страшно нравилось это ощущение, когда в лицо тебе хлещет ветер, а рубашка раздувается, как парус. В тот день, когда Реувен пришел к теще за деньгами, она накрыла на стол, он поел, а затем сделал глубокий вдох и сказал: «Рут, мне нужны деньги. Много денег. Чтобы хватило на месячную зарплату для пятидесяти работниц». Теща внимательно посмотрела на него поверх своих очков с серебряной цепочкой и молча выписала чек. Благодаря этому чеку Реувен смог выплатить людям зарплату и на какое-то время немного успокоился, но в конечном счете обещанная государством финансовая помощь так и не пришла, и ему пришлось все-таки эту несчастную фабрику продать. Ее согласился купить за полцены один из поставщиков кожи, которому Реувен задолжал большую сумму. За счет выручки от продажи он сумел вернуть ссуды банкам, но чтобы вернуть долг теще, денег не хватило. Узнав об этом, Эммануэлла устроила ему дикий скандал. В такой ярости он ее еще никогда не видел. «Надоели мне все эти твои мапайские игры и пустые обещания! — кричала она. — Корчишь из себя Робина Гуда, а сам только и делаешь, что собираешь крошки с чужих тарелок! Ты даже не понимаешь, как ты смешон. Мне осточертело целыми днями сидеть одной, а по ночам обниматься с подушкой. Я этого не заслужила! Я заслуживаю гораздо лучшего!» В конце концов она заявила, что забирает Офера и уезжает с ним в Тель-Авив. Реувен стал ее отговаривать и попытался обнять, но она его оттолкнула и сказала, что у нее есть другой мужчина. «Что, не ожидал? — спросила она язвительно, увидев его ошарашенное лицо. — Да если бы я даже трахалась с кем-нибудь у тебя под носом, ты бы все равно ничего не заметил. У тебя ведь кожа толще слоновьей. По сравнению с твоей кожа слона — это просто папиросная бумага». Бракоразводный процесс тянулся несколько месяцев. Реувен очень надеялся, что раввинам все-таки удастся уговорить жену вернуться, но когда в день развода он заглянул в ее зеленые глаза, то увидел, что они смотрят на него совершенно равнодушно, и понял, что случившегося уже не поправить. Дрожащей рукой он сунул жене скатанный в трубочку «гет»[54], покорно произнес ритуальную формулу «Отпускаю тебя на свободу» и почувствовал, что внутри у него как будто что-то оборвалось…

Реувен знал, что в квартире родителей Эммануэллы уже давно живут другие люди и от прошлой жизни в ней, по сути, ничего не осталось, но не смог совладать с искушением, подошел к дому и заглянул на веранду. В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году теща умерла, и несколько лет тому назад Эммануэлла эту квартиру продала, а вместо нее купила две поменьше: одну на улице А-Яркон — для Офера, а вторую для дочери, которую назвала Ноа. «А ведь в это время она уже была тяжело больна, — думал Реувен. — И все равно до самой последней минуты продолжала заботиться о детях. Как львица». На глаза у него навернулись слезы.

Когда он дошел до здания театра «Габима», то вспомнил, что Офер сказал как-то, что оно напоминает ему огромного белого кита из романа «Моби Дик». «Этот кит, — сказал он, — разинул пасть и обнажил свои зубы, но в чреве у него свершается прекрасная и таинственная жизнь». Свернув на тенистый засаженный фикусами бульвар Бен-Цион, Реувен неожиданно почувствовал, что во рту у него пересохло от жажды и что ему очень хочется есть. Ничего удивительного. Ведь сегодня он встал в половине пятого утра и перед уходом из дома успел только выпить чашку растворимого кофе. К счастью, как раз напротив «Габимы» стоял лоток, где Реувен когда-то покупал Оферу мороженое и пирожные, и он решил купить себе какой-нибудь воды и что-нибудь перекусить. Продавец за стойкой был похож на того, который стоял здесь раньше. «Вполне возможно, что это он и есть», — подумал Реувен. Подойдя к лотку, он какое-то время размышлял, какой именно сандвич выбрать — с тунцом или с яйцом, — и в конечном счете решил взять с яйцом, потому что тот был дешевле. Кроме того, он попросил у продавца бутылку «Темпо».

— «Темпо»? — рассмеялся продавец. — Да такого напитка уже лет двадцать как не существует в природе. Вы, наверное, имеете в виду «Кинли»?

— Пусть будет «Кинли», — согласился Реувен, взял сандвич и банку «Кинли», расплатился, пересчитал глазами сдачу и направился к скамейке, стоявшей неподалеку. «А может, я на самом деле вовсе не хочу ни есть, ни пить? — подумал он вдруг, присаживаясь на скамейку. — Может быть, я просто пытаюсь оттянуть время, потому что боюсь идти к Оферу?» В урне возле скамейки лежал вчерашний — номер «Едиот ахронот». Реувен достал его, и, жуя сандвич, оказавшийся, как ни странно, вкусным, стал просматривать заголовки. «Назначен новый начальник генерального штаба, выходец из восточной общины». «Пакистан готовится провести испытания ядерного оружия». «Нетаниягу выступил с речью в ООН». «В Беэр-Шеве муж убил жену». «Волнения на территориях в связи с днем Накбы[55] стихают». «В возрасте 83 лет скончался Фрэнк Синатра». Все это было Реувену уже известно: вчера он читал «Гаарец» и смотрел новости. Затем шла рецензия на последнюю серию американского телесериала «Сайнфельд», который он не смотрел, и репортаж о празднике, устроенном гомосексуалистами в честь победы Даны Интернешнл на конкурсе «Евровидение». «Интересно, — мелькнуло в голове у Реувена, — а Офер на этом празднике тоже был?» Однако он сразу же эту мысль от себя отогнал и стал читать дальше. «Демонстрация против харедим[56] под лозунгом „Харедим, мы вас не хотим“». Реувен вспомнил, как Бен-Гурион в своих речах часто повторял: «Религиозные и светские евреи должны жить в Израиле вместе и относиться друг к другу с уважением», и подумал: «Интересно, а что бы Бен Гурион сказал сегодня, узнав, какие огромные суммы выделяются на иешивы и сколько харедим ныне уклоняются от службы в армии?» На одной из страниц газеты внизу красовался крупный заголовок: «Конец эпохи бессилия», а под ним была реклама клиники, где лечат импотенцию. «Слава Богу, мне эта клиника пока еще не нужна», — подумал Реувен. Хотя, по правде говоря, в последние годы секс стал интересовать его гораздо меньше, чем раньше. Хая давно привыкла спать одна. Ложась в постель, она уже не ждет его, как раньше, а сразу открывает книжку или смотрит какое-нибудь шумное шоу по первому или второму каналу. Реувен в это время сидит в своем подвале и смотрит TV-5 или France-D. В последнее время он вообще спускается туда сразу, как приходит с работы, и, как правило, не выходит даже к ужину. Лишь поздно ночью, когда Хая уже спит, он выползает на кухню, берет себе что-нибудь пожевать из холодильника, а затем снова возвращается в подвал. Частенько там же теперь и ночует. Ложится на старенький диван прямо в одежде и засыпает. Прочитав на последней странице статью о Каннском кинофестивале, Реувен стал проглядывать траурные объявления. В последнее время в них часто попадались знакомые имена. Среди всего прочего там была колонка, заполненная выражениями соболезнований в связи с кончиной бывшего министра финансов. «Странно, — думал Реувен. — Живет себе человек на белом свете, живет, делает карьеру, производит на свет наследников, получает звания, награды, а кончается все крошечным некрологом в двадцать — тридцать слов с указанием места и времени похорон. И лишь по размеру некролога и количеству соболезнований можно понять, был покойный богатым и влиятельным или бедным и незаметным. Мой некролог будет, скорее всего, среднего размера. Что-нибудь вроде: „С глубоким прискорбием извещаем, что дорогой нашему сердцу доктор Шафир (Шпицер) скончался. Его скорбящие родственники: жена Хая, сын Бени, невестка Сарит, сыновья Офер и Йонатан, сестра Мирра и внуки Шир и Ор“. А рядом два соболезнования — от Гистадрута и Союза выходцев из Марокко». Несколько газетных страниц соскользнули у него с колен и упали на землю, но поднимать их ему было лень. Сандвич он уже доел и теперь пил «Кинли». Чтобы отсрочить неизбежный момент, когда ему придется встать и пойти дальше, он старался пить как можно медленнее. После всего того, что он пережил сегодня утром, и перед тем, что ему еще предстояло пережить, когда он придет к Оферу, он нуждался хотя бы в маленькой передышке. Реувен раскрыл «24 часа»[57] и стал читать статью под названием «Синатра — американская легенда». В ней говорилось, что Синатра был сыном бедных итальянских иммигрантов, покорил эстрадный Олимп благодаря своему бархатному голосу и был четыре раза женат, причем все его жены были красавицами. Кроме того, у него были романы с Софи Лорен, Мерилин Монро и Лорен Бэколл[58], и он дружил с президентами, королями и главарями мафии. «Одним словом, — завершал статью автор, — Синатра был оригинален во всем, что бы он ни делал». «А вот интересно, — подумал Реувен, — можно ли уложить в короткий некролог жизнь Фрэнка Синатры?» Он вспомнил, что Эммануэлла очень любила Синатру и говорила, что от его голоса у нее всегда мороз по коже, однако сам он лично предпочитал хрипловатый, страстный голос Жака Бреля. Каждый раз, как он слышал по радио «Ne me quitte pas»[59], его сердце сжималось. Еще он любил Франсиса Лемарка, Жоржа Брассанса и Марселя Мулуджи, но в передаче «Волшебные мгновения» — ее транслировали каждый день в два часа дня на волне, на которую был постоянно настроен приемник у него в машине, — гоняли преимущественно американскую музыку, а песни французских шансонье передавали редко. На последней странице приложения был напечатан ежедневный гороскоп. В разделе про знак Рака говорилось: «Из-за сближения Луны с Нептуном в знаке Водолея раки будут испытывать душевный подъем, необычные ощущения, и сегодня их могут ожидать сюрпризы». Он вздохнул и раскрыл спортивное приложение. На одной из страниц было написано, что до открытия чемпионата мира по футболу во Франции осталось двадцать четыре дня и что матчи будут транслироваться в прямом эфире по первому каналу. «Надо будет обязательно посмотреть, — подумал Реувен. — Интересно, а Йонатан будет смотреть чемпионат или нет?» Он взглянул на часы и с удивлением увидел, что сидит уже почти целый час, но вместо того, чтобы встать и уйти, начал листать следующее приложение, на этот раз — для женщин. Выпуск был посвящен теме счастья. Газета провела опрос среди актеров, певцов, манекенщиц и членов кнессета, какой день они считают самым счастливым днем в своей жизни. Яэль Даян, с отцом которой Реувен много раз встречался на партийных съездах[60], сказала, что самыми счастливыми моментами в ее жизни было рождение детей. Так же ответили семнадцать процентов других опрошенных. Пятнадцать процентов сказали, что самым счастливым днем в их жизни была свадьба, а все остальные испытали счастье, когда получили водительские права, впервые съездили за границу, выиграли в лотерею, купили квартиру и когда Беньямин Нетаниягу стал премьер-министром. «Всё, — подумал Реувен, — больше тянуть нельзя, пора идти». Он собрал с земли рассыпавшиеся газетные страницы, сунул их обратно в урну, бросил туда же пустую баночку из-под «Кинли» и встал со скамейки. «Интересно, — думал он, шагая по тенистой аллее бульвара, — а что ответил бы я, если бы меня спросили, какой день в своей жизни я считаю самым счастливым? Свадьбу? Рождение детей?» И вдруг отчетливо понял, что самым счастливым днем в его жизни были не свадьба и не рождение детей, а тот летний день, когда он шел по тихим улочкам Рехавии с церемонии награждения в резиденции президента на свидание в кафе «Таамон». Тот невероятный, незабываемый день, который закончился в маленькой съемной квартирке Эммануэллы. В ее постели. Между ее бедрами…

Когда после защиты диссертации Реувен вернулся из Парижа, Эммануэлла очень хотела, чтобы он пошел работать в Иерусалимский или Тель-Авивский университет, и не исключено, что если бы он тогда ее послушался, то теперь все могло бы быть иначе. Как и некоторые его сокурсники, он бы наверняка сейчас уже был профессором, и у него было бы гораздо больше свободного времени. Это время он мог бы посвящать жене и сыну, и кто знает, может быть, тогда Эммунуэлла родила бы свою дочь от него, а не от другого мужчины. Раз в несколько лет, во время шабатона[61], они бы ездили в Париж, и он преподавал бы там в Сорбонне. По выходным они бы ходили в Люксембургский сад, в сад Тюильри или в Лувр, куда по воскресеньям вход бесплатный. А еще он обязательно уговорил бы Эммануэллу бросить курить. В свое время он этого так и не сделал, полагая, что не имеет права ей ничего навязывать. Кроме того, тогда ему казалось, что это только добавляет ей шарма. Когда она держала сигарету в своих тонких изящных пальцах, то была очень похожа на Джин Сиберг. Теперь же он страшно об этом жалел. Как бы там ни было, но Эммануэллу он тогда так и не послушался: сразу по возвращении из Парижа положил диссертацию на полку, повесил академическую мантию и квадратную черную шляпу на вешалку и на своей «сусите», а иногда и пешком — в своих вечных сандалиях — стал мотаться по рабочим комитетам и отделениям партии на севере страны. По субботам Реувен, Эммануэлла и Офер часто ездили в гости к Эмилю и Юдит. Вечером они всей компанией выходили во двор, садились у бассейна, пили виски и разговаривали.

— Пойми, Реувен, — сказал ему как-то раз Эмиль во время одной из таких посиделок, — ну не создан ты для политики, и все тут. Политик, он не может быть ни честным, ни порядочным, ни уж тем более наивным. Он должен быть либо хищной акулой, либо продажной шлюхой, либо жополизом. А ты у нас — ни то, ни другое, ни третье. Я считаю, что, занимаясь политикой, ты абсолютно ничего не добьешься.

— Возможно, ты и прав, — ответил Реувен. — Может быть, премьер-министром я действительно не стану. Но уж по крайней мере на посту министра труда я буду точно не хуже других. А то и лучше.

— Да пойми же ты, — сказал Эмиль, улыбнувшись. — Чтобы ездить в правительственном «вольво», нужно хотя бы иметь ключи от «вольво». А у тебя есть только ключи от «суситы».

— Ничего, — тихо ответил Реувен. — Министр труда может вполне ездить и на «сусите».

— А вот тут-то ты, мой друг, как раз и ошибаешься, — сказал Эмиль и громко захохотал.

Юдит посмотрела на мужа с любовью и сказала с сильным французским акцентом:

— Я вижу, Эммануэлла, ты вышла замуж за идеалиста. Сейчас таких уже днем с огнем не сыщешь.

На что Эммануэлла сморщилась, словно виски, которое она пила, кислило, и процедила:

— Да какой он, к черту, идеалист? Просто вообразил о себе не знаю что, вот и все.

Как-то раз за разговором Эмиль мимоходом упомянул имя одного из лидеров студенческих волнений во Франции Даниэля Коэна-Бенедита, получившего прозвище Красный Дани. Реувен читал о нем в газетах, и тот его очень интересовал. Бенедит всегда носил черную рубашку-гольф, и в его зеленых глазах сверкали молнии.

— А по-моему, — заметила Юдит, — все эти студенты, вообразившие себя марксистами, через несколько лет станут самыми обыкновенными буржуа.

Завязался спор о том, увенчались ли студенческие волнения в Париже победой или поражением.

— Я считаю, — сказал Реувен, улыбнувшись, — что этот «бандит» Бенедит все-таки сумел добиться улучшения условий жизни студентов и рабочих.

— А по-моему, — заявила Юдит, — истинный смысл революции состоит вовсе не в конкретных результатах, к которым она приводит, а, скорее, в самом факте ее осуществления. С помощью революций общество как бы сигнализирует самому себе, что оно не утратило еще окончательно своих идеалов и надежд.

Тут Эммануэлла неожиданно вскочила и убежала в дом. Юдит бросилась вслед за ней, и они долго сидели, закрывшись в спальне. Только через час или два Юдит наконец вышла на веранду и позвала Эмиля и Реувена ужинать. Когда мужчины вошли в дом, стол был уже накрыт; возле него сидела Эммануэлла и пила вино. Нос у нее был красным от слез. Офер подбежал к ней, обнял ее колени и спросил: «Мама, почему ты плакала?» — но в ответ она только шмыгнула носом и зарылась лицом в его волосы. Реувен сел напротив нее, но ни о чем спрашивать не стал. В последнее время такие вспышки бывали у жены часто, и ему не хотелось усугублять ситуацию. «Может быть, именно в тот день, — думал он теперь, — она впервые и призналась Юдит, что разлюбила меня? Может быть, именно тогда между нами и возникла первая трещина, которая со временем превратилась в непреодолимую пропасть?» Это было в мае шестьдесят восьмого. С тех пор прошло тридцать лет. Ровно тридцать лет. Когда два месяца назад Реувен был в гостях у Офера и они беседовали, сидя на балконе, сын сообщил ему, что Коэн-Бенедит, оказывается, не только все еще жив, но и ведет на одном из немецких каналов литературную передачу.

— И знаешь, — сказал Офер, — хотя он, конечно, немного постарел, но, в сущности, почти не изменился. Разве что волосы чуть-чуть поредели и вместо рубашки-гольф носит теперь красный пиджак. А в остальном все такой же — рыжий и восторженный.

— Жаль, что у нас в Кармиэле антенна этот канал не ловит, — сказал Реувен.

— Если хочешь, я могу записать тебе пару передач на видеомагнитофон, — предложил Офер.

— Не стоит, — махнул рукой Реувен. — Не нужно.

Вообще-то, когда кто-то предлагает ему помощь, он всегда отвечает «не нужно» — это у него что-то вроде условного рефлекса, — но почему-то сейчас ему вдруг стало от этого воспоминания грустно. Хотя они виделись совсем недавно, ему казалось, что с момента последней встречи с сыном прошла целая вечность, а главное — Офер был тогда еще здоров. В голове у него вдруг зазвучали строки из Танаха: «Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!» Реувен перешел на другую сторону улицы Кинг Джордж. В воздухе висело дрожащее марево, и сквозь него прямые белые полосы, обозначавшие пешеходный переход, казались волнистыми. Реувен достал из кармана носовой платок, вытер вспотевший лоб, промокнул глаза под очками и пошел вверх по улице Бограшова, в конце которой виднелся еще более крутой подъем, сверкавший на солнце, как рельсы на горном склоне.

Он шел мимо кафешек, магазинов молодежной одежды, лавок, где продавали солнечные очки и всякие мелочи, и солнце нещадно палило его спину. Рубашка на груди и под мышками взмокла; очки все время съезжали по мокрой от пота переносице, он задыхался, мучительно хотелось пить. Когда он увидел вдали серебристую полоску моря, ему на мгновение полегчало, но улица по-прежнему продолжала круто подниматься, и пить хотелось все сильней. Через какое-то время он дошел до улицы Бен-Иегуды, которую его тесть, Герман, именовал «Бен-Иегуда-штрассе». Раньше на ней находился ресторан «Вена». Банк, в котором тесть работал, стоял неподалеку, и каждый день он приходил в этот ресторан обедать, причем всегда заказывал одно и то же: шницель и пюре. Несколько раз он приглашал в этот ресторан и Реувена с Эммануэллой. «Интересно, — подумал Реувен, — а этот ресторан все еще существует?» Он перешел через дорогу, свернул направо на улицу А-Яркон и пошел по тенистой стороне. Рядом с отелем «Дан» стоял новый, недавно построенный высотный отель «Царь Давид». Его верхние этажи были похожи на розовые ступени, уходившие в небо. Дойдя до крутой, как водная горка, спускавшейся до самого моря улицы Фришмана, Реувен увидел гостиницу «Астория». Именно здесь много лет назад состоялась их с Эммануэллой свадьба. Перед глазами у него побежали картинки. Эммануэлла в коротком атласном белом платье и туфлях на высоких каблуках, подчеркивающих ее точеные щиколотки. Смотрит на него сквозь фату и улыбается… Герман и Рут, взволнованные и, как всегда, элегантно одетые… Отец расхаживает с гордым видом. По случаю свадьбы он надел субботний костюм и купил новую шляпу… Мать всхлипывает и сморкается в клетчатый мужской носовой платок… Раввин крепко пожимает Реувену руку… Эмиль дружески хлопает его по плечу и заключает в объятия… Подходит Юдит и прижимается щеками к его щекам. Ее щеки порхают вокруг него, как бабочки. В воздухе разносится запах ее духов…

Реувен очнулся и заметил, что дошел до дома сына, стоявшего на углу улиц А-Яркон и Many. Он посмотрел наверх, увидел на третьем этаже балкон Офера, и его сердце учащенно забилось. Перепрыгивая через ступеньки, он взбежал на третий этаж. Постояв немного перед дверью и отдышавшись, он потянулся рукой к кнопке звонка, но в последний момент передумал и постучал. За дверью было тихо. Реувен немного подождал, сделал глубокий вдох и постучался снова, на этот раз уже сильнее, однако снова не услышал за дверью ни шороха. «Наверное, его нет дома», — с грустью, но одновременно и с облегчением подумал он и начал уже было спускаться по лестнице, но, когда прошел всего несколько ступенек, за спиной у него вдруг послышался звук открывающейся двери и он услышал удивленный голос сына: «Пап, это ты, что ли? Представляешь, а я тебя через глазок не узнал». Реувен обернулся и увидел в дверях квартиры босого, голого по пояс Офера. На нем были только тренировочные брюки. В руке он держал сигарету. Реувен снова поднялся по лестнице и с тревогой в голосе спросил:

— Офер, у тебя все в порядке? Ты здоров?

— Здоров? — переспросил Офер, явно удивленный встревоженным выражением лица отца. — Вполне. А вот ты, надо признать, выглядишь неважнецки. Знаешь что, ты пока проходи и садись, а я принесу тебе что-нибудь попить.

— Да не нужно, — по привычке махнул рукой Реувен, но сын уже удалился на кухню. Было слышно, как открылась дверца холодильника, затем из крана полилась вода и послышался звон кубиков льда. Реувен прошел в гостиную и вдруг увидел на экране телевизора самого себя, рассказывающего о том, как Эмиль собственными руками душил фашистов, как крыс. Он сел в прохладное черное кожаное кресло и стал смотреть. Офер принес два стакана воды со льдом, протянул один из них Реувену и со смущенным видом сказал:

— Представляешь, сижу тут, просматриваю отснятый материал и вижу на экране тебя. А посмотрел в глазок — и не узнал. Смешно, правда?

— Да ладно тебе, — сказал Реувен, — не переживай. Пустяки.

Тут Офер схватился рукой за голову и простонал:

— Господи, какой же я идиот! Ты ведь, наверное, ждал меня сегодня на перекрестке? — Реувен устало кивнул и выпил воды. — Прости меня, ради Бога. Понимаешь, мы с моими студентами всю ночь были на съемках, и сегодня я решил сделать выходной. Просто забыл тебе об этом сообщить. Ты, наверное, звонил, да? А я, представляешь себе, уснул как убитый и абсолютно ничего не слышал. Только час назад проснулся. Надеюсь, у тебя из-за меня ничего важного не сорвалось?

— Да нет-нет, не волнуйся, — ответил Реувен. — У меня все в полном порядке. — Он смотрел на Офера и не знал, можно ли ему уже успокаиваться. С виду сын выглядел совершенно здоровым, и у него, судя по всему, все было нормально, но в какой степени «нормально», вот вопрос. Реувену страшно хотелось спросить сына, есть ли у него девушка, но вместо этого он сказал: — Знаешь, раз уж я оказался в Тель-Авиве, может, продолжим наше интервью?

— А что, — ответил Офер, — по-моему, неплохая мысль. Я как раз хотел задать тебе несколько вопросов. Только вот мне тут надо кое с кем скоро встретиться, но это ненадолго. Подождешь? Посиди, отдохни, прими душ. Я тебе чистое полотенце принесу. — Реувен хотел было сказать «не нужно», но промолчал. Офер склонился над ним, посмотрел на его часы и сказал: — Слушай, а ведь сейчас еще только одиннадцать часов. У меня в запасе есть еще немного времени. Думаю, мы вполне сможем уложиться. Я позвоню и скажу, что приду попозже.

Он ушел в другую комнату, а Реувен стал мучительно думать, с кем у сына свидание — с женщиной или с мужчиной. Ему казалось, что от решения этого вопроса сейчас зависит вся его жизнь. Тем временем другой Реувен, тот, что на экране телевизора, все говорил и говорил и почти каждое свое слово иллюстрировал жестами. Его руки словно плели из мыслей какую-то замысловатую паутину и подавали их зрителям, как подают миндаль или виноград. У телевизионного Реувена были седые редеющие волосы и орлиный нос с двумя глубокими расщелинами по бокам. Его зубы, белизной которых он когда-то гордился, были теперь желтые, как клавиши старого пианино, двух малых коренных зубов — одного сверху и одного снизу — не хватало, а голубые глаза за толстыми линзами очков казались крохотными и напоминали два стеклянных шарика в морщинистых чехольчиках. Очки были старые, и одна из дужек недавно сломалась. Реувен склеил ее клеем «момент» и для большей надежности замотал скотчем. Хая не раз упрашивала его вставить зубы и купить новые очки.

— Даже если у тебя большие диоптрии, — говорила она, — это не значит, что ты обязан ходить с донышками бутылок на глазах. Сейчас уже не те времена. В оптике можно купить очень красивые очки в металлической оправе, с тонкими стеклами. Да и постричься тебе не мешает, опустился совсем.

— Да не надо мне этого ничего, — отмахивался от нее Реувен, как от надоедливой мухи. — Денег жалко.

Он взял пульт, переключился на канал TV-5 и стал смотреть новости. Офер вернулся с видеокамерой, сел напротив отца на диван, и, вставляя новую кассету, спросил:

— Ну что, как там у вас дела? Как Бени, Йонатан? У них все нормально?

— Да, — сказал Реувен, — у них все в порядке.

— У вас там скоро выборы, верно?

— Да, — ответил Реувен, — через месяц. — Он не знал, стоит ли рассказывать сыну об увольнении. Кроме Хаи, он пока еще про это никому не говорил, да и ей всей правды тоже не сказал. Представил дело так, будто его просто уговаривают уйти на пенсию раньше срока и ждут сейчас, какое он примет решение. — Представляешь, Офер, — сказал он, — с тех пор, как я начал работать в Гистадруте, там сменилось уже семь председателей. Я начинал еще при Аароне Бекере, потом пришли Бен Аарон, Мешель, Кейсар, Аберфельд, Рамон, Перец. А я все работаю, и работаю, и работаю…

— Прямо последний из могикан, — засмеялся Офер.

— Да уж, — улыбнулся Реувен, — и в самом деле, последний. — И вдруг, неожиданно для самого себя, с трудом сдерживая дрожь в голосе, сказал: — Знаешь, они уговаривают меня досрочно выйти на пенсию.

— На пенсию? — Офер посмотрел на него удивленно. — Что же они будут без тебя делать?

— Ничего, — махнул рукой Реувен, — обойдутся как-нибудь. Незаменимых нет.

— Ну а ты? Сам-то ты теперь чем будешь заниматься?

Реувен опустил голову и стал разглядывать ромбики на ковре.

— Я сказал, что готов работать на общественных началах или на полставки. Правда, не знаю еще, что они там в конце концов решили.

Офер достал сигарету из лежавшей на столе пачки и закурил.

— Ты должен немедленно бросить курить, — выпалил Реувен неожиданно.

Офер снова посмотрел на него удивленно:

— Знаю. Несколько раз даже пробовал. Но поверь, это не так-то просто.

— Твоя мать тоже курила, как паровоз, — сказал Реувен, — и я ей никогда ни слова не говорил. По вечерам, когда я уходил на совещания, она обычно сидела на кухне и курила, курила… Может быть, если бы я уговорил ее бросить…

— Папа, перестань, — перебил его Офер. — Ты ведь знаешь, что ты в этом не виноват.

Реувен замолчал. Прямо над телевизором висела киноафиша, на которой была изображена колючая проволока, а на ее фоне было написано название фильма и имена его создателей — продюсера, оператора и т. д. Было там и имя режиссера — Офер Шафир. «Наверное, это тот самый фильм, который победил на фестивале в Германии. Про детей, выживших во время Холокоста», — подумал Реувен и вдруг ни к селу ни к городу сказал:

— Твоя мать — благородная женщина.

Офер посмотрел на него испуганно:

— Ты имеешь в виду — была?

— Что? — переспросил Реувен. — A-а, ну да, конечно. А помнишь, как мы ходили с тобой к маяку на Стелу Марис и я рассказывал тебе о путешествиях Одиссея?

— Конечно, помню, — ответил Офер, заглядывая в видоискатель кинокамеры.

— Я всегда знал, что ты вернешься, — сказал Реувен.

— А я разве куда-нибудь уезжал? — удивился Офер.

— Пойми, — сказал Реувен, — у меня тогда просто не было денег. Даже за бензин для машины было нечем заплатить. Большая часть моей зарплаты шла на возврат ссуды за дом, а остальное я отдавал твоей матери и Хае.

Офер посмотрел на него своими зелеными, пронзительными, как у матери, глазами и сказал:

— Если бы ты позвал меня к себе, я бы к тебе и на автобусе приехал.

— Я самого себя с трудом содержал, — пробормотал Реувен. — Что я мог дать тебе? — Потом немного помолчал и, заставив себя улыбнуться, сказал: — Но ведь все равно же из тебя получился человек, верно?

Офер усмехнулся:

— У меня был хороший психолог. — И не без ехидства добавил: — Самый дорогой в городе. Ладно, — сказал он, шмыгнув носом, — время идет. Давай работать.

И снова посмотрел в видоискатель. Реувен увидел в светлых волосах сына несколько седых волос, и сердце у него сжалось. «Понимает ли Офер, — подумал он вдруг, — что блестящее начало еще не является залогом блестящей карьеры? Знает ли он, что некоторые наши мечты не сбываются, а некоторые хоть и сбываются, но затем разбиваются вдребезги? Осознает ли, что иногда необходимо наступать на горло собственной песне и довольствоваться тем, что есть?» Офер включил камеру. Он собирался спросить отца, был ли тот на пристани, когда «Эгоз» отплывал в море, но вместо этого сказал:

— Расскажи мне про вашу повседневную жизнь в Марокко. С кем, например, ты там дружил?

— У меня не было друзей, — ответил Реувен. — Мы все работали в одиночку. А с местными нам дружить запрещали. Единственные люди, с которыми я там общался, были Эмиль и Юдит. Каждую субботу я ходил к ним ужинать, и они были мне, как родные.

— А женщины? — спросил Офер. — Ты ведь был тогда совсем молодым.

«А ты? — хотел было спросить Реувен. — У тебя-то у самого с женщинами как?» Но вместо этого сказал:

— Нам даже к проституткам запрещено было ходить.

— Но чем же ты там в свободное время занимался? Так ведь и рехнуться недолго.

Реувен не стал рассказывать Оферу о том, как он читал по ночам порнографические журналы и как сильно тосковал по Эммануэлле, с которой до отъезда был, по сути, едва знаком.

— Чем занимался? Ну, например, ходил в кино. В то время в Касабланку из Парижа присылали все новейшие фильмы. Тогда, между прочим, как раз возникла «Новая волна». А знаешь, — добавил он, улыбнувшись, — однажды мне самому пришлось переодеться в проститутку. — И стал рассказывать сыну, о том, как они устроили пристань в Рабате недалеко от королевского дворца, как он надевал черную расшитую паранджу, о ночных встречах с начальником охраны, о деньгах, приносимых в бюстгальтере, и о том, как Эмиль стоял, отбрасывая огромную тень, на скале у маяка и передавал ему сообщения азбукой Морзе с помощью фонаря. Офер хохотал до слез. Лицо его порозовело, точь-в-точь как у Эммануэллы, когда она смеялась, а в уголках его глазах появились маленькие лучики морщин.

— Господи, как бы мне хотелось увидеть тебя переодетым в проститутку, — сказал он, отсмеявшись. — Просто потрясающая история. Обязательно использую ее в своем фильме. — И вдруг стукнул себя по лбу: — Слушай, я же совсем забыл. Мне пора бежать. А ты, если хочешь, можешь остаться. Посиди тут, отдохни, в холодильнике есть кое-какая еда. Когда будешь уходить, захлопни дверь.

Он пошел принимать душ и одеваться, а когда вернулся в гостиную, то увидел, что Реувен сидит в кресле, широко расставив ноги, и спит. Руки его лежали на животе, голова свесилась на грудь, рот был широко открыт, а очки съехали на кончик носа. Офер положил рядом с ним полотенце и на цыпочках пошел к выходу.

— Приезжай в гости, — услышал он за спиной голос отца.

— Обязательно приеду, — сказал он, оглянувшись.

— Можешь приехать с девушкой, — сказал Реувен. — Или с другом. У нас места на всех хватит.

Офер улыбнулся и помахал отцу на прощанье рукой. Реувен услышал, как сын спускается по лестнице, и встал с кресла. Хотя он проспал всего несколько минут, но чувствовал себя сейчас очень бодрым. Он сходил в туалет, вымыл руки и лицо, вернулся в гостиную, увидел полотенце, подумал — жалко пачкать, вышел на балкон, облокотился на перила, снял очки и подставил мокрое лицо ветру с моря. Затем сел, снова надел очки, посмотрел на море и подумал, что с тех пор, как они переехали в Кармиэль, он почти перестал бывать на море. Лишь изредка они с Йонатаном ездят на пляж в Акко или в Нагарию. «А может, и в самом деле сходить сейчас на море, искупаться?» — мелькнула у него мысль. Он вернулся в гостиную, снова сел в кресло и закрыл глаза. У него было такое чувство, словно он должен срочно что-то сделать, но он никак не мог вспомнить, что именно. И вдруг — вспомнил. Он встал, подошел к телефону и набрал номер суда.

— Ой, — раздался в трубке голос Орли, — это вы, господин Шафир? А я уже начала волноваться. Ну что, у вас все в порядке?

— Да, да, все нормально, — успокоил ее Реувен. — Могу я поговорить с судьей Авнери?

— Если вы насчет этого араба, — сказала Орли, — то слушание перенесено на десятое июля, на последний день перед каникулами.

«Но ведь десятого июля меня уже не будет», — хотел было сказать Реувен, чувствуя, как под ногами у него разверзается пропасть, но вместо этого сказал «спасибо» и повесил трубку. Он стал лихорадочно перебирать в памяти имена адвокатов, как старых, так и новых, которые могли бы его в этом безнадежном деле заменить, и понял, что заменить его не сможет никто…

Взгляд Реувена упал на большую черно-белую фотографию, висевшую над черным кожаным диваном. На ней была изображена светлолицая девочка с огромными азиатскими глазами. Ее рука лежала на африканской маске. Реувен вспомнил, что это фотография Мана Рея. Он встал с кресла и пошел в спальню, куда во время своих предыдущих визитов к сыну ни разу не заходил. Семейная кровать была покрыта тонким цветастым одеялом. По обе стороны кровати стояли тумбочки. «Для чего ему вторая тумбочка?» — подумал Реувен. Ему очень хотелось заглянуть в ящики тумбочек и найти в них хоть какой-нибудь намек на женщину, будь то презервативы, крем или порнографические журналы, но ему стало стыдно этих мыслей, и он принялся разглядывать плакат фильма «Завтрак у Тиффани», висевший над кроватью. На нем была изображена худенькая, красивая Одри Хепберн, улыбавшаяся невинной и одновременно обольстительной улыбкой. На руках у нее были перчатки выше локтей, и она держала сигарету в длинном мундштуке. В стену был встроен шкаф с коричневыми дверцами, но он тоже хранил молчание и, глядя на него, догадаться о том, что здесь происходило, было невозможно. Реувен вернулся в гостиную. Всю стену здесь занимал стеллаж из сосны, заставленный книгами, видеокассетами и дисками. На нижней полке стояли толстые альбомы с фотографиями в цветных пластмассовых переплетах. Реувен взял один из альбомов и, сев в кресло, стал его листать. На первой странице была черно-белая фотография, изображавшая его и Эммануэллу, склонившихся над кроваткой Офера. Он, Реувен — в очках с черной роговой оправой, которые Эммануэлла купила ему в Париже, а она — в плотно облегающем свитере, подчеркивающем линию груди. Он обнимает ее за плечи. Боже, какими же они были тогда молодыми… Глаза у него увлажнились. А вот еще одна черно-белая фотография: улыбающийся Офер лежит в коляске. А это снова Офер, но на этот раз уже с Эммануэллой. Она склонилась над ним и кормит из ложечки. Мини-юбка задралась, и видны ее белоснежные бедра. А здесь он, Реувен, со смеющимся Офером на плечах стоит перед домом своих родителей на улице Массады. А вот это Офер в наряде волшебника на лужайке перед их домом в Ахузе. Снова Офер — с картонной свечой на голове на празднике Хануки в детском саду. Офер с Реувеном — купаются на пляже в Бат-Галим. Офер, Эммануэлла, Герман и Рут — на фоне белого «кита» театра «Габима». Они же — возле бассейна с морскими львами в старом зоопарке в Тель-Авиве. У Реувена подступил комок к горлу. Он взял с полки другой альбом. Фотографии в нем были уже цветные, а Офер на них был постарше, лет одиннадцати-двенадцати. Вот он стоит на лужайке перед домом в Цахале. А здесь он склонился над тортом в день своего рождения и задувает свечи. Позади него, лукаво улыбаясь, стоит Эммануэлла, а этот тип обнимает ее за плечи. Вот еще одно фото Офера — с сестрой и овчаркой. Реувен попытался вспомнить, как эту овчарку звали, и понял, что, в сущности, никогда этого не знал. А это фото с бар-мицвы Офера. Дом в Цахале. Перед домом во дворе стоят столы. За ними сидят многочисленные гости. Часть из них — это родственники и друзья Эммануэллы, которых Реувен хорошо знал. После развода некоторые из их общих друзей были не прочь продолжать с ним общаться, но он предпочел все старые связи оборвать. Словно невидимая, но четкая граница отделила в его сознании прошлое от настоящего. И уж совсем непроходимой стала эта граница, когда он женился на Хае. Мужчина и женщина, сидевшие за одним из столов на заднем плане, показались ему знакомыми. У мужчины была седая челка, а у женщины — густая копна светлых волос. «Неужели это Эмиль и Юдит? — подумал Реувен. — Нет, не может быть. Наверное, кто-то другой». Он поднял очки на лоб, вгляделся в фото пристальнее, но лица мужчины и женщины заслоняли фигуры других людей. Он никак не мог вспомнить, был ли он на бар-мицве сына сам. «Неужели не был?» — подумал он испуганно, но тут вспомнил, что ходил в синагогу и поднимался к Торе, и, когда произнес традиционное «Спасибо, Господи, что освободил меня», Офер посмотрел на него с нескрываемой враждебностью. На следующей фотографии Офер был изображен с детьми своего возраста во время похода скаутов. А эти фотографии явно были сделаны в Италии. Вот Эммануэлла, Офер, Ноа и этот тип сидят в ресторане на Пьяцца Навона. А вот они кормят голубей на площади Сан-Марко. А на этом снимке — плывут в гондоле. Дальше шли фото с торжественной церемонии в честь окончания школы, на которых этот тип с гордостью обнимал Офера за плечи. А в конце альбома были снимки с церемонии в честь окончания курса молодого бойца. Реувен вспомнил, что Офер его на эту церемонию приглашал, но он так и не поехал, причем сейчас уже и сам не помнил почему. То ли застрял в тот день на работе, то ли у них с женой были на вечер какие-то планы, а может быть, просто побоялся встретиться с этим типом. В следующем альбоме были фотографии, сделанные во время поездки Офера за границу. На одной из них он стоял на лыжах в красном спортивном костюме на фоне сугроба, в компании молодежи. Реувен пристально вглядывался в лица девушек и парней, пытаясь угадать, с кем из них Офер дружит, но с виду они все выглядели одинаково. Он стал разглядывать снимки последних лет. Вот Офер с кинокамерой, окруженный студентами. А вот он в Германии — то ли в Мюнхене, то ли в Штутгарте, то ли в Берлине. Стоит на сцене и получает приз за свой фильм. Реувен закрыл тяжелый альбом и с грустью подумал: «Господи, целая жизнь прошла… Целая жизнь…» И уже в который раз у него возникло ощущение, что его лишили собственной семьи. Точно так же, как после убийства Рабина, у него появилось чувство, будто его лишили собственной страны и родного языка. И вдруг, впервые в жизни, он подумал: «А ведь я и сам во многом виноват. Да, мою семью украл у меня другой человек. Но ведь от многих вещей, которые я любил, я отказался сам, добровольно. Сам лишил себя сына, сам лишил себя Хайфы, сам лишил себя моря, сам лишил себя партии…»

Последний альбом на полке был в фиолетовом переплете. Реувен взял его в руки и медленно раскрыл. В нем находились снимки, сделанные на их с Эммануэллой свадьбе, а также фотографии их совместной с Эмилем и Юдит поездки во Францию. На одной из них они вчетвером сидели в кафе «Бонапарт». «Наверное, мы попросили официанта, чтобы он нас сфотографировал», — подумал Реувен. На другой — они с Эмилем стояли на фоне Триумфальной арки. Оба в пальто. На третьей Эммануэлла и Юдит сидели возле озера в Люксембургском саду и ели мороженое. На четвертой Эммануэлла стояла на набережной в Ницце, в полосатом платье и черных очках в форме кошачьих глаз. Она смотрела в объектив фотоаппарата и смеялась. А вот и еще один снимок. Они вчетвером едут по берегу моря в «дешво» с открытым верхом и машут руками. «Наверное, — подумал Реувен, — Офер взял эти фотографии из старых альбомов Эммануэллы и переклеил их в новый альбом. Что ж, по крайней мере, хоть фотографии она сохранила, не выбросила. Хотя бы фотографии…» От этой мысли он испытал чувство некоторого облегчения. Аккуратно расставив альбомы на полке в прежнем порядке, Реувен начал просматривать видеокассеты. Рядом с классическими фильмами и программами, записанными с телевизора, стояли несколько кассет, на которых рукой Офера было написано: «День рождения бабушки Рут», «Проводы сестры в армию», «День рождения мамы». Он взял кассету с надписью «День рождения мамы», вставил ее в видеомагнитофон, перемотал к началу, нажал на «плей» и сел в кресло. На экране появилась гостиная дома в Цахале. Камера прошла по лицам подруг Эммануэллы, сидевших на диване — некоторых из них он очень хорошо помнил, — и остановилась на самой Эммануэлле, явно не подозревавшей, что ее снимают. Она сидела в кресле, опершись подбородком на руку, прислушивалась к болтовне подруг, старавшихся делать вид, что все в порядке, и время от времени кивала головой, но в ее потухших зеленых глазах жила печаль. После развода Реувен виделся с женой редко, а после того, как она заболела, не виделся совсем, и она осталась в его памяти такой, какой он увидел ее когда-то в кафе «Таамон» и какой она была в годы их совместной жизни. И вот теперь он с ужасом смотрел на бледное с желтоватым оттенком лицо, провалившиеся щеки, морщинистую шею и впалую грудь. Нарядное платье только подчеркивало ее худобу; руки у нее были тонкие, как спички, ноги распухли, и только золотистые волосы еще напоминали о прежней Эммануэлле. Однако, всмотревшись, Реувен понял, что на ней парик. Это был последний ее день рождения, всего за несколько месяцев до смерти. Послышалась песня «Happy birthday to you», камера развернулась в сторону кухни, и оттуда вышли улыбающаяся Ноа с этим типом. На щеках у Ноа играл яркий румянец, а в руках она несла торт с горящими свечами. Свечи освещали ее длинные светлые волосы, и она была ужасно похожа на мать. «Вот это сюрприз! — раздался голос Эммануэллы. — Только вот боюсь, дорогие мои, что сегодня свечи придется задувать не мне, а вам. Мои легкие уже не те, что прежде». Ноа поставила торт на стол, тип сказал: «Раз, два, три…» — и все присутствующие стали дуть на свечи. Эммануэлла смотрела на них, тяжело дыша, и улыбалась так, словно была уже не здесь, а очень далеко. Тут она заметила, что сын ее снимает, махнула ему рукой и крикнула: «Офер, ну что ты там прячешься? Перестань снимать меня такой! Будешь снимать, когда поправлюсь». И вдруг губы у нее задрожали, а на глазах появились слезы: «Ну за что мне все это? За что? За что?» Она закрыла лицо руками и зарыдала. Когда Офер позвонил отцу и сказал, что мама умерла, Реувен не проронил ни единой слезинки. Не заплакал он ни разу и на ее похоронах. Но сейчас, глядя на то, как трясутся на экране худенькие плечи Эммануэллы, он непроизвольно застонал, снял очки, закрыл лицо руками, и из глаз у него потоком хлынули слезы. Он плакал о том, что никогда больше не суждено ему испытать то счастье, которое он испытывал, шагая по улицам Рехавии навстречу своему будущему, и о том, что жизнь прошла совсем не так, как он ее себе представлял. Он думал о последних мучительных минутах Эммануэллы, о том, как прекрасна была она когда-то, и о том, что потерял он ее по собственной вине. Перед глазами у него проплывали лица Офера, Эммануэллы, этого типа, ее мужа… И он рыдал, рыдал, и все никак не мог остановиться. Немного успокоившись, он поднял голову, поднес очки к глазам и увидел, что по экрану бегут черно-белые полосы. Видимо, Офер выполнил просьбу матери и перестал снимать. Реувен выключил телевизор, пошел в ванную, умылся, снова вышел на балкон и предоставил морскому ветру сушить его пылающее лицо. В горле у него все еще стоял комок, а сердце бешено колотилось. «Надо идти, — сказал он себе, — надо идти». Но куда именно идти, он не знал. Вернувшись в гостиную, он оглядел ее, чтобы убедиться, что навел полный порядок, вышел на лестничную площадку, захлопнул дверь, спустился по лестнице и, только уже выйдя на улицу, вспомнил, что не вынул кассету из видеомагнитофона. Теперь Офер вернется и все поймет. «Ну и пусть, — подумал Реувен, — ничего страшного». Тут он вдруг сообразил, что забыл у Офера перевязанную резинкой коричневую картонную папку, в которой лежали документы по делу Абу-Джалаля. «Тоже не страшно, — подумал он, — попрошу Офера прислать мне ее по почте. До десятого июля еще далеко». И только тут он вспомнил, что десятого июля ему исполнится шестьдесят один год.

4. Песни сирен

Реувен направился в сторону прибрежных отелей, спустился по лестнице на набережную, прошел мимо многочисленных полупустых кафе и пошел вдоль облупившейся разноцветной стены отеля «Дан». Он думал о том, что даже в детстве никогда не плакал, а вот в последние месяцы стал как-то ужасно слезлив. «А может, и в самом деле искупаться? — подумал он. — Ведь Хая все равно думает, что я в Иерусалиме и вернусь поздно. Так что торопиться мне некуда». Неподалеку он увидел лестницу, ведущую на пляж, спустился по ней и пошел по берегу, полной грудью вдыхая соленый воздух. Море было тихое, лишь там и сям вспенивались белые бурунчики. С берега вода казалось серо-зеленой. «А вот в Хайфе, Акко и Нагарии, — подумал он, — море, скорее, синее, почти фиолетовое», — и по ассоциации вспомнил глаза Эммануэллы, цвет которых постоянно менялся. В зависимости от цвета ее одежды и от настроения они становились то зелеными, то серыми, то цвета морской волны. На пляже почти никого не было, возможно, потому, что купальный сезон еще не начался, и Реувена это обрадовало. Лишь вдалеке, возле пляжного ресторана, на лежаках в сине-белую полоску загорали несколько человек, а на границе с соседним пляжем на махровом полотенце спал мужчина. Тело у него было красным, обгоревшим на солнце, а лицо он прикрыл иностранным журналом, с обложки которого улыбалось розовое лицо президента Клинтона, словно тот тоже пришел на пляж и обгорел. Плавок у Реувена с собой не было, но он решил, что все равно здесь никого нет, и, если он искупается в трусах, ничего страшного не случится. Он сел на песок, снял ботинки, носки, рубашку, майку, черные брюки и все это аккуратно сложил. На какое-то мгновение он заколебался, стоит ли ему оставлять на берегу кошелек, но успокоил себя тем, что на пляже пусто и красть, в сущности, некому. «Хорошо еще, — подумал он, — что я забыл у Офера папку с документами. Вот их было бы здесь оставлять страшновато». Затем он оглядел свои серые застиранные трикотажные трусы. Ничего, издали вполне сойдут за плавки. Он снял очки и часы, положил их в ботинки и засунул в каждый ботинок по носку. На ботинки, чтобы в них не попал песок, он положил брюки и майку, а сверху накрыл их рубашкой. «Наверное, со стороны я похож на человека, попавшего на необитаемый остров и ожидающего спасения», — подумал Реувен и по жесткому поблескивающему на солнце песку зашагал к морю, которое казалось бескрайним и манило к себе, как магнит. Вода была прохладной. Пузырьки пены приятно щекотали пальцы ног. Он зажмурился, разбежался, упал всем телом в воду и, как когда-то в детстве, когда они купались на пляже в Бат-Галим, стал быстро-быстро работать руками и ногами, чтобы согреться. Вода приятно холодила тело, в рот залетали соленые брызги, и он плыл и плыл по этому бескрайнему водному пространству, наслаждаясь силой своих мышц и ощущением абсолютной свободы. Отплыв от берега на приличное расстояние, он остановился, чтобы передохнуть, оглянулся и, прищурившись, посмотрел на берег. Издалека береговая полоса казалась нечеткой, размытой, но город тем не менее был виден как на ладони. Набережная. Прибрежные отели. Гавань, в которой, словно евреи, молящиеся у Стены Плача, ритмично покачивались яхты. Скала с пальмами, маяком и колокольнями церквей в районе Яффо. Разноцветная стена гостиницы «Дан». Отель «Царь Давид». Высокое круглое похожее на башню здание, в котором верхние балконы напоминали лестницу, уходящую в небо. Дом «Мигдаль-а-Опера»[62], верхние этажи которого были выкрашены в ярко-розовый цвет и тоже казались лестницей в небо. «Наверное, — подумал Реувен, — теперь в Тель-Авиве такой новый архитектурный стиль». Он все смотрел и смотрел на город вдали, и тот казался ему прекрасным. Потом он повернулся к городу спиной и поплыл дальше, все больше и больше удаляясь от берега, и вдруг почувствовал, что сердце стало биться гораздо чаще. «А что? — подумал он неожиданно. — Может, и в самом деле плыть вот так, плыть и плыть, пока не кончатся силы? Какой смысл жить дальше? Моя работа в Гистадруте подошла к концу. Впереди меня ждут пустые, бессмысленные годы, старость, болезни. Чего доброго, еще и инсульт шарахнет, как отца, и я тоже, как он, буду много лет лежать, прикованный к постели. Да и не нужен я, по сути, уже никому. Офер и Бени — люди взрослые, самостоятельные. Хая и Йонатан тоже без меня вполне обойдутся. Моего выходного пособия, пенсии, сбережений и зарплаты Хаи им на жизнь без труда хватит. А ссуду на постройку дома, взятую двадцать лет назад, я уже выплатил. Так что, может, взять да и покончить со всем этим прямо здесь, посреди этой бескрайней синевы, которую я так люблю с детства? В здравом, как говорится, уме и твердой памяти. Кое-что ведь я все-таки в своей жизни сделать успел, так что жалеть мне, в сущности, не о чем. Надо только уметь вовремя уйти. Как Эмиль, например. Вот уж кто действительно умел жить на полную катушку, а умер, когда ему исполнилось всего пятьдесят шесть. Сердце остановилось — и всё. Или, например, как Эммануэлла. Она умерла в том же возрасте, что и Эмиль, только, в отличие от него, в страшных мучениях. А Офер… Последнее, что он обо мне будет помнить, это мой рассказ о том, как я переодевался проституткой. Даже если захочет забыть, не сможет. Он ведь заснял это на пленку…» Эта мысль заставила Реувена улыбнуться. И вдруг в голове у него зазвучала строчка из песни, которую он когда-то слышал по радио: «Сладко умереть в море среди соленых волн». Остальных слов он не помнил, кто ее написал и исполнял — тоже, но эта строчка все звучала и звучала у него в ушах, и он продолжал плыть вперед, энергично работая руками и ногами. Он плыл почти с восторгом и думал о том, что в последние минуты перед глазами человека обычно проходит вся его жизнь, и, в сущности, она действительно прошла перед его глазами за весь этот длинный день. Он знал, что вечером, когда он не вернется домой, Хая сначала удивится, потом забеспокоится, затем позвонит Оферу, и они все бросятся его искать. Даже если волны и не выбросят его тело на берег, они все равно найдут на пляже его одежду, кошелек, паспорт — и все поймут. Неожиданно он вспомнил про гороскоп, который прочел утром в газете — «раки будут испытывать душевный подъем, необычные ощущения, и сегодня их могут ожидать сюрпризы» — и едва не расхохотался, но тут вспомнил, что газета-то, в сущности, была вчерашняя. И тут вдруг в груди у него сильно кольнуло. «Господи, — он похолодел от страха, — это сердечный приступ. У меня начинается сердечный приступ». И, словно подгоняемый какой-то посторонней силой, развернулся на сто восемьдесят градусов и изо всех сил поплыл к берегу. «Может, помахать рукой и меня заметит спасатель?» — подумал он, но сразу от этой мысли отказался. «Какой смысл? Пока спасатель меня заметит и доплывет до меня, будет уже слишком поздно. Да и вообще, лучше к себе внимания не привлекать. Ведь здесь запрещено купаться». До берега было еще далеко, в груди, спине и руке сильно болело, и ему очень мешало плыть встречное течение. У него появилось ощущение, словно он плывет не в воде, а в какой-то твердой субстанции. Как если бы вода неожиданно превратилась в землю или железо. Он чувствовал, что прилагает такие неимоверные усилия, каких не прилагал никогда в своей жизни, и что силы у него на исходе. Перед его мысленным взором возникли люди с тонущего «Эгоза». Они долго и упорно боролись с холодными волнами, но затем один за другим сдавались и исчезали под водой. Чтобы не думать о боли, он закрыл глаза и постарался сконцентрироваться на движениях рук и ног — раз, два, вдох, раз, два, вдох. Перед глазами у него вдруг всплыло ухмыляющееся лицо Йонатана. Его колючие волосы торчали в разные стороны, в ушах поблескивали серьги, и Реувен стал ритмично повторять про себя: «Йонатан, Йонатан, Йонатан, Йонатан». Впрочем, боль хоть и не проходила, но в то же время и не усиливалась. «Может быть, еще не все потеряно? — с тайной надеждой подумал Реувен, продолжая из последних сил, почти уже на автопилоте, работать руками и ногами. — Может быть, мой организм все-таки выдержит?» Через какое-то время он открыл глаза, посмотрел на город вдали и обнаружил, что прибрежные отели немного увеличились в размере. А еще через какое-то время берег приблизился уже настолько, что он позволил себе немного расслабиться и использовать силу волн. Когда волна накрывала его, он вытягивал руки вперед, сдвигал ноги, закрывал глаза и рот и задерживал дыхание, и так снова и снова, пока его не вынесло на мелководье. Он с трудом встал на ноги, доковылял до берега и рухнул на жесткий песок. В горле у него першило; во рту был сильный привкус соли; он лежал, раскинув руки и ноги, и у него было такое ощущение, словно он спасся с затонувшего корабля.

Полежав так какое-то время, он отдышался и почувствовал, что боль в груди немного уменьшилась. «А может, это был вовсе не сердечный приступ? — подумал он. — Просто мышцы диафрагмы свело из-за переохлаждения или от перегрузки?» В любом случае он решил полежать еще немного, пока боль не пройдет совсем. С моря дул легкий бриз. Капли воды на коже Реувена посверкивали в лучах солнца. «Хорошо, что я передумал и остался жив», — подумал он и вспомнил, что много лет назад пообещал Оферу, что доживет до ста пяти лет, как его прадед, шойхет реб Рубен. «А что? — сказал он себе с улыбкой. — Чем черт не шутит, может, и в самом деле доживу? Когда мне будет сто пять, Йонатану будет пятьдесят восемь, и у него, наверное, у самого уже будут внуки». Какое-то время он еще продолжал об этом думать, затем перевернулся на живот и с радостью увидел, что его одежда лежит нетронутая. Он вынул из ботинка очки, надел их, проверил, на месте ли часы и кошелек, и огляделся вокруг. Клинтон с обгоревшей кожей уже ушел, но неподалеку от Реувена на разноцветных полотенцах лежали три девушки. Возле них стояли матерчатые сумки, босоножки и бутылки с водой. Средняя девушка была светлокожая и светловолосая. Она лежала слегка раздвинув ноги и согнув их в коленях, и ему хорошо была видна ее промежность, прикрытая узкой полоской оранжевых трусов. Две изогнутые линии, обозначавшие границу между промежностью и бедрами, напоминали две улыбки, а из-под трусов с обеих сторон торчали светлые курчавые волоски! Ее правую ягодицу украшала татуировка в виде маленькой русалки. Вторая девушка была смуглой брюнеткой в белом бикини, на ее щиколотке поблескивала цепочка с золотыми рыбками. Третья девушка — полненькая, рыжая и веснушчатая — носила сплошной купальник. Веснушки усеяли даже ее икры. На животе у нее лежал желтый плейер, в ушах были наушники, и она что-то напевала. Вид молодых девушек, не знающих, что жизнь коротка, а молодость быстро проходит, почему-то вызвал у него грусть. Он снова взглянул на промежность светлокожей девушки и почувствовал, что член у него отвердел. Сначала он этому обрадовался, но тут же устыдился, отвел глаза и прикрыл лицо руками, чтобы они не заметили, что он их разглядывает. Третья девушка села, вынула наушники, попила воды из стоявшей рядом бутылки, достала из сумки коричневую пластмассовую бутылочку, вылила себе на ладонь немного белой жидкости, намазала ею бедра и плечи, потом дотронулась до руки светлокожей девушки и что-то ей сказала. Та привстала и взяла у нее бутылочку. «Эммануэлла!» — едва не крикнул Реувен. «Или, может быть, это Ноа? — вдруг подумал он. — Ну конечно, Ноа. Разумеется, это Ноа!» Длинные светлые волосы, прямой нос, румянец на щеках — точно такая же, какой он видел ее недавно на кассете Офера. Ноа вылила на ладонь белую жидкость и стала втирать ее в спину рыжей подружки. Реувен еще раз устыдился своей внезапной и все никак не прекращавшейся эрекции, сел, повернувшись к ним спиной, и подумал: «А может, подойти к ней, поговорить? Напомню ей, кто я, скажу, что понимаю, каково ей приходилось в последние годы, когда мама заболела. Скажу, что искренне ей сочувствую и виню себя за то, что не уговорил Эммануэллу бросить курить. Она, наверное, спросит меня, какой мама была в молодости, и я расскажу ей о свидании в кафе „Таа-мон“, о свадьбе, о поездке во Францию. Скажу, что она очень похожа на маму, какой я ее впервые увидел, когда она была еще студенткой-первокурсницей и пришла ко мне, председателю союза студентов, жаловаться — уж не помню на что. Или, может быть, скажу, что был у Офера, видел ее на кассете, и спрошу, как у нее дела. Ей, должно быть, сейчас уже двадцать два, и она, наверное, учится в университете. Вот и спрошу, по какой специальности, какие у нее планы на будущее, да и вообще». Эрекция у него, к счастью, наконец-то прошла, и Реувен совсем уже было собрался встать, но тут вдруг вспомнил, что он все еще в трусах. Он надел рубашку, застегнул ее на все пуговицы, в надежде, что под ней трусов видно не будет, и с бьющимся сердцем подошел к девушкам. С виду казалось, что они спят. Он не знал, как к ним обратиться, и сказал: «Простите». Все трое как по команде приподнялись на локтях и посмотрели на него враждебно. Видимо, решили, что это один из тех, кто пристает к женщинам на пляже. Стараясь не смотреть на пышную грудь Ноа, выпиравшую из лифчика апельсинового цвета, Реувен спросил:

— Вас зовут Ноа, верно?

Та скривила губы:

— Нет, меня зовут Майя.

— Ноа — это я, — вмешалась в разговор рыжая. — А в чем, собственно, дело?

— А я — Шира, — сказала брюнетка, улыбнувшись. — А вас как зовут?

— Реувен, — сказал он смущенно. — Реувен Шафир. Просто вы очень похожи на одну знакомую девушку, дочь моих друзей.

— Вы, наверное, не очень-то хорошо с ней знакомы, — сказала брюнетка.

— И друзья, видно, тоже не слишком близкие, — добавила рыжая. — Вы с ними, наверно, еще в «Пальмахе»[63] воевали, да?

Все трое, включая ту, которую он принял за Ноа, прыснули со смеху. Реувену было неприятно, что они смеются над ним, и все же он решил сделать последнюю попытку.

— А вашу маму, случайно, не Эммануэлла зовут? — спросил он.

— Мою маму зовут Хая, — ответила Майя-Ноа.

Реувен хотел было сказать: «Мою жену тоже зовут Хая», — но вместо этого смущенно улыбнулся и пробормотал:

— Извините. Ошибся.

Девушки молча улеглись на полотенца и закрыли глаза, словно хлопнув у него перед носом дверью. Стоять возле них и дальше не имело никакого смысла, да и вообще пора уже было трогаться, и Реувен решил, что сначала надо собрать вещи, сходить в душ, смыть песок и соль, просохнуть, одеться, а затем уже сесть и подумать, куда ему ехать — в Кармиэль или куда-то еще.

Когда он с закрытыми глазами стоял под душем и по плечам его хлестала сильная струя воды, ему вдруг пришло в голову, что, возможно, это была все-таки Ноа. Просто она не захотела в этом признаться. Может быть, ей неприятно осознавать, что в прошлом ее матери существовал какой-то другой мужчина. Или, может быть, она просто стеснялась перед подругами, хотя на самом деле узнала его сразу. Возможно, когда он сидел к ним спиной, она успела им все рассказать, и они договорились назваться другими именами. В таком случае очень может быть, что настоящая Майя — это как раз брюнетка, а рыжую на самом деле зовут Шира. А что касается матери, то Ноа назвала ее Хаей только потому, что помнила: так зовут его, Реувена, жену. «Ладно, — приказал он самому себе, — прекрати. Ну какая в конце концов разница?» Он задрал голову вверх, открыл рот и подставил его под струю воды. Правда, он видел табличку с надписью «Вода — только для купания», но уж очень ему хотелось пить. По членам его растеклась приятная истома, какая бывает после тяжелой работы. Кожа, особенно на лице, была горячей, и он подумал, что за сегодняшний день, наверное, очень даже неплохо загорел, да и вообще есть еще, как говорится, порох в пороховницах. Он закрыл кран, постоял немного на солнце, подождав, пока с него стечет вода, несколько раз поднял и опустил руки, затем согнул их в локтях и приставил к плечам, потом положил их на пояс, повращал верхнюю часть тела вправо и влево, получая от гимнастики огромное удовольствие, и его недавние страхи по поводу воображаемого сердечного приступа показались ему теперь смешными и нелепыми. Затем он постоял еще немного, чтобы перевести дыхание, окинул взглядом прибрежные отели, тянувшиеся с севера на юг вдоль всей набережной вплоть до холма Яффо, и вдруг понял, куда он сейчас пойдет. Не дожидаясь, пока трусы высохнут, он надел рубашку, чтобы их прикрыть, вынул из ботинка часы, надел их на запястье, удивился тому, что сейчас всего только половина третьего — ему-то казалось, что час куда более поздний, — скатал брюки, положив внутрь них майку, сунул их под мышку и, держа ботинки в руках, зашагал по берегу на юг.

5. Навзикая

Через какое-то время Реувен обогнал худую загорелую женщину своего возраста. Она была в красном бикини и соломенной шляпе и шла по берегу решительным шагом. Потом он увидел двух мальчишек, игравших в бадминтон. Черный волан полетел в сторону и упал к его ногам. Он поднял его и бросил одному из игравших. Тот поймал его и в благодарность приветливо помахал рукой. Затем Реувен прошел мимо юноши и девушки. У юноши была короткая стрижка, а у девушки — светлые волосы, небрежно собранные на макушке. Оба были одеты и строили из песка крепость, окруженную рвом. Реувен осторожно обошел крепость стороной, чтобы случайно на нее не наступить. Дальше шел участок пляжа с лежаками и зонтами. Неподалеку виднелся ресторан «Иерусалимский берег». На двух лежаках загорали худые, увешанные цепочками парни с серьгами в ушах. У одного из них на руке был вытатуирован браслет. «Гомосексуалисты, наверное», — подумал Реувен и не без удовлетворения отметил про себя, что Офер, слава Богу, выглядит иначе. Даже серьгу в ухе не носит. Затем Реувен миновал еще один прибрежный ресторан, заставленный желтыми пластмассовыми стульями, и дошел до каменного пирса, уходившего далеко в море. На нем молча, склонив головы, как во время сирены в День памяти павших, стояли рыбаки. Из воды появилась очень толстая черноволосая женщина с огромной грудью. Голубое платье в черный горошек намокло и плотно облепило ее жирное тело. Реувен невольно улыбнулся: «Прямо как в фильме Феллини. Венера, выходящая из пены морской». Он взобрался на пирс и увидел, что больше по берегу идти нельзя: песчаный пляж обрывался, и дальше шла гряда скал. «Придется вернуться, и идти по набережной», — подумал он. Трусы у него уже почти высохли. Он надел брюки, снял рубашку, надел майку, снова надел рубашку, подошел к крану, вымыл ноги, надел носки, стараясь не запачкать ноги в песке — с двух попыток ему это удалось, — обулся и поднялся на набережную. Вскоре он добрался до стоянки возле дельфинария. Много лет назад он приходил сюда с Йонатаном, и тот был в полном восторге от фортелей и трюков, которые проделывали дельфины. За стоянкой шел участок набережной, выложенный гравием в форме черных и белых квадратиков. Затем Реувен миновал только что отремонтированную мечеть с высоким минаретом и белым куполом, украшенным голубым орнаментом, и пошел вдоль белых высотных домов. Позади осталась гостиница «Дан Панорама», и он зашагал мимо здания «Бейт-а-Текстиль», многочисленные маленькие окна которого были похожи на бойницы крепостной стены или на окошки огромной голубятни. Наконец он дошел до детской площадки. Решив передохнуть, Реувен сел на плоский камень и стал смотреть на море. Здесь волны были повыше и сильнее пахло солью. Он сидел и как завороженный следил за волнами, разбивавшимися о скалы. Они угрожающе вздыбливались, выгибались, как спины китов, и с их гребней, словно отчаянные серферы, скатывалась вниз белая пена. На лицо падали прохладные брызги. Он посмотрел на часы: уже почти три. По его расчетам, в полчетвертого он уже должен был дойти до Яффо. «Смешно, — вдруг подумал он. — Иду искать бельгийскую принцессу, бывшую сотрудницу Моссада, а сам даже не знаю, как называется ее галерея и будет ли моя принцесса там вообще». Честно говоря, он и сам не понимал, почему ему вдруг так захотелось с ней увидеться. Ведь после похорон Эмиля прошло семнадцать лет, и с тех пор они не встречались ни разу. Да и с самим Эмилем в последние годы его жизни они виделись крайне редко. Правда, когда Реувен приезжал в Тель-Авив на совещания в «Рабочем комитете», он обязательно заходил к Эмилю на работу — Тальмон руководил какой-то таинственной фирмой, занимавшейся экспортом-импортом, — однако домой к нему, в Герцлию, после развода с Эммануэллой и женитьбы на Хае Реувен ездить перестал. «Юдит, наверное, за эти годы постарела, — думал он. — Ей сейчас, должно быть, лет шестьдесят пять-шестьдесят шесть. Интересно, вышла ли она снова замуж?» Ему вдруг очень захотелось расспросить ее про ту злополучную субботу в Герцлии, тридцать лет назад. Он чувствовал, что просто обязан узнать, почему Эммануэлла тогда расплакалась и убежала и что именно она сказала Юдит, когда они сидели в спальне. «Юдит — бывшая разведчица, — подумал он, — и с памятью у нее наверняка все в порядке. Разумеется, она все прекрасно помнит». Вдалеке показалась большая группа девушек, ведомая несколькими воспитательницами. Когда они немного приблизились, Реувен увидел, что часть из них еще совсем юные, но кое-кому было уже за двадцать. Несколько девушек несли картонные коробки — видимо, с бутербродами, — а у других в руках были прозрачные канистры с какой-то желтой жидкостью, наверное, с соком — апельсиновым или лимонным. Все они были в блузках с длинными рукавами, в длинных цветастых юбках и в чулках и с энтузиазмом распевали: «Главное в жизни — не бояться, главное — смелыми оставаться». «Ясно, — подумал Реувен. — Судя по одежде, религиозные. Наверное, приехали в Тель-Авив на экскурсию». И только когда девушки подошли совсем близко, он увидел, что они — умственно отсталые. У многих были характерные монголоидные лица, отвисшие челюсти и бессмысленный взгляд, а некоторые были к тому же хромыми или горбатыми и передвигались с трудом. Дойдя до детской площадки, где сидел Реувен, они разбрелись кто куда. Одни расположились на лужайке и скалах, а другие побежали играть к качелям и горкам. Воспитательницы пытались их собрать, и со всех сторон слышалось: «Сара! Ривка! Лея!» Сначала Реувен подумал, что им жарко в чулках и кофтах с длинными рукавами, но потом решил, что они к этому, наверное, уже привыкли и, по-видимому, искренне радуются, что их в кои-то веки вывезли к морю. Хоть какое-то развлечение на фоне однообразной жизни, которой они обычно живут в Бней-Браке, Иерусалиме или откуда их там привезли. Одна из них, плосколицая, подошла к нему и, прижав к груди целлофановый пакет с мятыми абрикосами, села рядом. Она посмотрела на него темными узкими глазами и спросила, заикаясь:

— Как тебя зовут? — Голос у нее оказался неожиданно низким.

— Меня зовут Реувен, — ответил он. — Как старшего сына Яакова в Торе.

Девочка улыбнулась и вдруг радостно залопотала:

— Реувен-Шимон-Леви-Егуда-Звулун-Иссахар-Дан-Гад-Ашер-Нафтали-Йосеф-Биньямин[64].

— Молодец, — сказал Реувен, улыбнувшись ей в ответ, — очень хорошо. — И почему-то вспомнил Абу-Джалаля и его сына. Сердце его сжалось. — Ну что ж, мне пора. — Он встал с камня, помахал ей на прощанье рукой и тронулся в путь, но, пройдя несколько шагов, снова услышал за спиной ее низкий голос:

— Малька. Меня зовут Малька.

Реувен оглянулся, еще раз ей улыбнулся и зашагал по набережной большими быстрыми шагами. Пройдя мимо музея «Эцеля»[65], построенного из стекла и бетона, он свернул на улицу, ведущую в Яффо, и вскоре увидел башню с часами. Часы показывали без десяти два, и Реувен понял, что они стоят. Над площадью были натянуты веревки с пластмассовыми треугольными бело-голубыми флажками, трепыхавшимися на ветру, и Реувен подумал, что, наверное, их повесили к Дню независимости и забыли снять. Как будто кто-то очень хотел остановить время и продлить праздник. Он свернул на круто уходящую вверх улицу Ефет и пошел мимо рыбных лавок. Вывеска на одной из них его насмешила: «За рыбака не волнуйся. Лучше рыбу купи». Дальше шел ряд обувных магазинов, а за ними — пекарня «Абу-Лафия». Запах свежей выпечки пробудил в нем аппетит, и ему страшно захотелось съесть булку, посыпанную кунжутными зернами. Ведь кроме сандвича, купленного утром на лотке возле «Габимы», он за весь день ничего не съел. Однако козле пекарни выстроилась очередь, и ему очень не хотелось в ней стоять. «Ладно, потерплю, — подумал он. — Я ведь даже не дошел до района галерей. Надо торопиться». Пройдя еще какое-то расстояние, Реувен увидел уходящую вправо узкую улицу Жемчужин. По ней он дошел до стоянки машин на улице Ювелиров. Чуть выше начинался парк с лужайками и финиковыми пальмами, а неподалеку возвышалась восстановленная реставраторами стена старого Яффо. По пути ему попалась синяя дверь в форме арки. Она вся утопала в зелени, а перед ней стояли горшки с кактусами, геранью и съедобными травами, источавшими приятный запах. Затем его внимание привлекла крашенная белой краской железная дверь с красной надписью: «Сообщение: можно перестать страдать!!!» «Интересно, — подумал Реувен, — кому именно адресовано это сообщение?» Наконец, пройдя еще несколько шагов, он вошел в крытый переулок и понял, что дошел до района галерей. На синей керамической вывеске значилось: «Улица Козерога». Улица спускалась под горку. Как называется галерея Юдит, Реувен не знал, но надеялся, что по названию сумеет угадать, и стал внимательно читать надписи. Он никак не мог вспомнить, кто именно рассказал ему, что у Юдит есть галерея. Помнил только, что это было много лет назад. Все переулочки носили астрологические имена — «улица Близнецов», «улица Тельца», «улица Льва», — и в какой-то момент Реувену показалось, что это как-то ужасно глупо, плутать здесь среди всех этих знаков зодиака, не зная толком, что он, собственно, ищет. «А если галереи Юдит уже давно не существует, а сама она вернулась в Брюссель? — подумал он вдруг. — В самом деле, что ей делать здесь одной — без мужа, без детей, без родственников? Израиль ведь не ее родина, а иврит не ее родной язык». Тем не менее он продолжал идти дальше, читая вывески и заглядывая в раскрытые двери. В некоторые из галерей он заходил. Делал вид, что хочет что-то купить, а сам тем временем искал глазами Юдит. Большинство галерей были на самом деле обычными сувенирными лавочками, рассчитанными на туристов, и выглядели заброшенными. Предметы иудаики пылились в стеклянных шкафах вперемежку с археологическими экспонатами и ювелирными украшениями, а хозяева — мужчины и женщины — сидели за антикварными столами и равнодушно смотрели в одну точку, словно уже давно перестали надеяться на то, что какой-нибудь турист забредет к ним и что-нибудь купит. Политическое положение в стране было сложным, экономика переживала спад, уровень туризма снизился, и на лицах у них было написано тихое и застарелое отчаяние. В одной из галерей Реувен увидел симпатичный шахматный набор. Сами шахматы были из слоновой кости, а доска складывалась в форме чемоданчика, обтянутого настоящей кожей. Похожие шахматы были у отца Эммануэллы, и Реувен решил, что, если они недорогие, он их обязательно купит. Он даже представил себе, как в следующую суббогу пойдет к Шломо Кнафо и они будут этими шахматами играть. «Шломо, — подумал он, — наверняка их оценит». Реувен потрогал кожу, понюхал ее и спросил продавца: «Сколько?» Продавец, колоритный тип с седой бородкой, в красном берете и круглых очках, посмотрел на него равнодушно и буркнул: «Четыреста долларов». Реувен думал, что шахматы стоят шекелей сто, ну в крайнем случае сто пятьдесят, и ему стало не по себе. «Спасибо», — пробормотал он и торопливо направился к выходу. «Это все из-за того, что туризм в упадке, — думал он, продолжая свой путь по переулку. — Поэтому и цены взлетели до небес». Свернув на «улицу Рыб», он остановился возле театра «Симта» и стал разглядывать фотографии из спектаклей в стеклянной витрине у входа. Судя по надписям под фотографиями, здесь играли «Падение» Камю, и он, не без ностальгической тоски, вспомнил маленькие театрики в Сен-Мишель и Сен-Жермен, где смотрел когда-то пьесы Кокто, Жене, Ионеско и Беккета, которые ставили и играли такие же молодые, как он сам тогда, парижские студенты. Актеры и актрисы на фотографиях под стеклом тоже были молодыми, и лица у них светились юношеским восторгом. «Надо бы почаще ходить в театр», — подумал Реувен и вспомнил, что у них с Хаей есть абонемент в хайфский драматический театр. Однако, когда он попытался вспомнить, какие спектакли он там в последние годы смотрел, то в памяти всплыл один-единственный — «Смерть агента», с Йоси Ядином и Орной Порат в главных ролях. На этом спектакле он почему-то не заснул, и представление произвело на него сильное впечатление. Впрочем, за давностью он никак не мог вспомнить, с кем его смотрел — с Эммануэллой или с Хаей.

Ни в одной из галерей на «улице Рыб» Юдит тоже не оказалось. Дойдя до конца улицы, Реувен развернулся на сто восемьдесят градусов, прошел несколько шагов в обратном направлении, свернул направо на «улицу Овена», дошел по ней до «улицы Водолея» и вдруг увидел изысканную керамическую вывеску, на которой было написано: «Галерея Марракеш». Сердце у него учащенно забилось, и он вошел внутрь. В галерее было пусто. За антикварным столом стоял обитый красным бархатом резной стул с высокой спинкой. На стеллажах располагались стандартные предметы иудаики — серебряные ханукальные подсвечники, мезузы, указки для чтения Торы, бутылочки для благовоний — и восточная посуда: супницы с резными крышками, покрытыми синими и золотыми полосами, тазы, расписные чаши, круглые медные подносы, серебряные и медные кувшины, украшенные фигурками людей и животных. Такую посуду Реувен видел во множестве на рынках Касабланки и Марракеша. На одной из стен висели серебряные, медные и керамические амулеты в форме ладони. Были здесь и два набора шахмат, причем один точно такой же, какой он видел в предыдущей галерее. Его очень удивило, что владелец галереи оставил весь этот товар без присмотра и ушел. Ведь пара пустяков войти, украсть что-нибудь и сбежать. И тут он услышал шум сливающейся в унитазе воды. Потом вода полилась уже из крана. Наконец дверь задней комнаты отворилась, и из нее вышла Юдит. Она очень растолстела, поседела и была страшно похожа на Симону Синьоре в фильме «Вся жизнь впереди». Она нисколько ему не удивилась, словно заранее знала, что он придет, спокойно посмотрела на него своими голубыми глазами, улыбнулась и сказала:

— Bonjour, Marceau. Comment allez-vous?

У Реувена отлегло от сердца.

— Très bien, — ответил он с улыбкой. — Je suis content de vous voir[66].

Она подошла к нему, приложилась к его щекам своими мягкими душистыми щеками и сказала уже на иврите:

— Присаживайся. Я принесу что-нибудь попить.

Реувен сел на одну из плетеных табуреток, а Юдит скрылась за дверью. Он услышал звук открывающейся дверцы холодильника, затем послышался шум льющейся воды и звон кубиков льда. После чего дверь открылась и появилась Юдит. В руках у нее был стеклянный кувшин холодного лимонада со льдом и мятой и два синих стакана. Поставив все это на стол, она разлила лимонад по стаканам и дала один из них Реувену. Он осушил свой стакан залпом и только тогда понял, как хотел пить. Лимонад был вкусный. Юдит налила ему второй стакан, села на резной королевский стул и спросила по-французски:

— Как дела у Офера, Хаи, Бени и Йонатана?

— Спасибо, у них все нормально, — ответил Реувен, удивившись, что она помнит их имена. Ведь никого из них она не знала. Юдит сказала, что слышала про Эммануэллу, выразила Реувену свои соболезнования и извинилась за то, что не пришла на похороны. «Была в этом время в Брюсселе, — объяснила она и, покачав головой, добавила: — Бедная девочка». Реувен вспомнил кассету, которую смотрел у Офера, и сердце его болезненно сжалось. Ему очень хотелось спросить Юдит про ту субботу, тридцать лет назад, но спрашивать прямо сейчас было неудобно, и он решил немного подождать. Юдит печально улыбнулась и сказала:

— Из всей нашей компании остались теперь только мы с тобой.

— Да, — кивнул он, — только мы с тобой.

Он рассказал ей про телефильм, над которым работал Офер. — Когда я был в Марокко, я не думал, что делаю что-то особенное. Мне даже в голову не приходило, что когда-нибудь мой сын будет снимать про это фильм.

— Пусть приходит ко мне, — сказала Юдит. — Я расскажу ему много интересных историй.

Реувен спросил, бывает ли она в Марокко, и показал рукой на посуду и другие вещи на полках. Юдит засмеялась.

— Я езжу туда по нескольку раз в год. Только теперь уже не как любовница-блондинка, на которую все смотрят косо, а как богатая иностранка с толстым кошельком. — Она рассказала ему о переменах, произошедших в Марокко, затем взглянула на часы и спросила: — Слушай, а ты уже обедал?

— Нет, — ответил Реувен. И хотя он очень хотел есть, зачем-то добавил: — Но я совсем не голоден.

— Знаешь что, — сказала Юдит, — пойдем-ка с тобой в порт. Поедим хорошей рыбы и напьемся. В память о прошлом.

— А может, не стоит? — смущенно пробормотал Реувен, не привыкший тратить деньги на рестораны. Юдит посмотрела на него с упреком:

— Ты мой гость. Не обижай меня.

Они вышли на улицу. Юдит заперла железную дверь, и они тронулись в путь. Миновали площадку, выложенную плиткой, спустились по нескольким крутым лестницам на «улицу Знаков зодиака», затем прошли через узенькую арку и вышли к порту. В ресторане Юдит предложила ему сесть за столик, стоявший прямо у воды. Неподалеку от них покачивались на волнах рыбацкие лодки. Реувен сел напротив Юдит и подумал: «Господи, как же давно я не был в ресторане. Тем более не с женой. И как хорошо, что можно говорить по-французски». Молодой араб-официант поздоровался с Юдит как со старой знакомой, быстро накрыл на стол и порекомендовал заказать морского окуня.

— Только что из моря, — сказал он. — Еще час назад дышал. Очень полезен для сердца, и никакого холестерина.

Юдит заказала хумус, несколько салатов, окуня и бутылку «шардонне». Официант принял заказ и ушел.

— Видал? — засмеялась Юдит. — Как увидел двух стариков, так сразу про сердце заговорил. Их тут так обучают. Но кто скажет нам, что делать со склерозом сосудов души, которая в нашем возрасте уже не получает достаточно кислорода, атрофируется, утрачивает интерес к жизни и людям, и главным удовольствием для нее становятся еда и питье?

Реувен посмотрел на нее и неуверенно спросил:

— А тебе не хотелось уехать из Израиля и вернуться обратно в Брюссель?

Юдит наклонилась к нему и прошептала с сильным французским акцентом:

— Ради Израиля я отказалась от бельгийской короны.

Они рассмеялись. Потом Реувен посерьезнел и сказал, что после убийства Рабина он живет как во сне.

— Все ведут себя так, будто ничего не случилось, и делают вид, что психически здоровы, но, по-моему, на самом деле мы все тяжело больны, и жить с каждым днем становится все противнее. Как мы до этого докатились? Никак не могу понять.

Тем временем официант вернулся с подносом, расставил на столе тарелки с питами, соленьями, хумусом и восточными салатами, затем торжественно открыл бутылку вина и налил Реувену немного на пробу. На вкус вино было приятное, но сказать наверняка, хорошее оно или нет, Реувен не мог и испугался, что Юдит это заметит. Чтобы скрыть свое замешательство, он одобрительно кивнул официанту головой, и тот, стараясь не пролить ни капли, налил им полные бокалы. Бутылка у него в руках вращалась, как булава в руках жонглера. Юдит и Реувен посмотрели друг на друга, как два ветерана войны, улыбнулись и чокнулись. Юдит окунула кусочек питы в хумус и сказала:

— А знаешь, убийство Рабина напоминает мне чем-то танахический эпос или шекспировскую трагедию. Любимый Богом и народом рыжий король с красивыми глазами, прославленный полководец и миротворец, посылает одного из своих лучших офицеров командовать операцией по освобождению пленных. Операция заканчивается грандиозным успехом. Пленные спасены и возвращаются домой, однако офицер героически погибает в бою и становится легендой. Его младший брат, натура мелочная и жаждущая власти, пользуясь славой брата-героя, окружает себя злобными советниками и коррумпированными жрецами и при каждой возможности обливает короля грязью. Парень с больной душой слышит клевету на короля, воображает, что он — спаситель нации, подстерегает короля и, когда тот спускается с трибуны после успешно проведенного митинга, стреляет в него. Король умирает, народ скорбит о нем, но вскоре выбирает в правители брата, жаждущего власти, вместе с его советниками и продажными жрецами[67].

Реувен улыбнулся.

— По-моему, — сказал он, — образ короля получился у тебя немного идеализированным. Хорошо еще, что ты не назвала его царем Давидом.

Юдит посмотрела куда-то в пространство поверх его головы и сказала:

— Знаешь, недавно мне приснился город, жители которого одеваются в тряпье. Как в фильме «Водный мир». Не видел? Ну, не важно. В общем, всех детей они воспитывают вместе, учат их танцевать голышом и используют для сексуальных нужд. Когда дети не слушаются, их бьют, а когда они немного подрастают, их заставляют играть в войну, затем отправляют воевать с детьми из соседнего города, потом приносят в жертву богам, жарят и съедают. Если кому-то из детей удается остаться в живых и вырасти, они рожают новых детей, и так до бесконечности. И никто не может ничего с этим сделать, потому что таков закон и потому что никакой другой жизни они не знают. Я проснулась в холодном поту. Сердце колотится как бешеное, ужас. Так всю ночь и проплакала. — В глазах у нее показались слезы. Она смахнула их рукой, отхлебнула вина и продолжала: — Когда мы поженились, Эмиль сказал, что не хочет иметь детей. Дым крематориев, говорит, еще окончательно не рассеялся. Пусть, говорит, человечество сначала очистится от скверны, и только потом оно будет достойно новых детей. Что я могла ему сказать? Ведь мой отец — немец. Лишь через много лет он сдался на мои уговоры и согласился, но было уже поздно. Тогда я уже родить не могла. — Она допила свой бокал, налила новый и выпила до дна. По ее морщинистому лицу текли слезы цвета белого вина. К горлу Реувена подкатил комок, и он не знал, что сказать. Он был поражен ее беззаветной преданностью Эмилю, который, оказывается, был с нею так жесток. Он взял ее руку в свою и нежно сжал. Ему очень хотелось спросить ее, вышла ли она замуж вторично и нет ли у нее кого-нибудь сейчас, но решил, что задавать ей такие вопросы глупо: ответ был ясен заранее. Юдит встряхнулась, вытерла лицо бумажной салфеткой, улыбнулась и сказала: — Ладно, расскажи лучше о себе.

Ему страшно хотелось спросить ее наконец о той далекой субботе в Герцлии, но вместо этого он поковырял вилкой рыбу на тарелке и неожиданно для самого себя, не веря, что он это говорит, выпалил:

— Меня уволили из Гистадрута. Через несколько недель я буду пенсионером.

— Н-да, — сказала Юдит, помолчав. — Судя по тому, что пишут в газетах, Гистадрут — это издыхающий кит. А все эти красивые слова — приватизация, безработица, экономическое оздоровление, экономический спад — всего лишь пустые фразы, изобретенные теми, кто сидит наверху, чтобы замаскировать страдания тех, кто сидит внизу. Ну, что собираешься делать?

— Не знаю, — ответил Реувен. — Юридический советник сказал: «Займись домом, семьей», — но знаешь, я ведь никогда не умел заниматься семьей. Ни первой, ни второй. Все бежал куда-то, бежал, бежал — и никуда не прибежал. Эмиль был прав. Я никогда не умел играть в эту игру. Семью забросил, на личную жизнь наплевал. А ради чего? На самом деле игра не стоила свеч.

— Но как вообще можно отделить личное от неличного? — спросила Юдит после короткого молчания. — Ведь для нашего поколения все было личное. И потом ведь, еще не все потеряно. У тебя есть жена, маленький ребенок…

Реувен горько усмехнулся:

— Этому маленькому ребенку уже четырнадцать лет, и отец ему больше не нужен. Тем более отец-старик.

— Нужен, — сказала Юдит. — Отец в любом возрасте нужен.

Реувен колебался, стоит ли рассказать ей про Офера. С одной стороны, ему очень хотелось поделиться с ней своими сомнениями и переживаниями относительно сына, но с другой — чем она могла его утешить? Нет, этот камень ему придется тащить одному. И он стал рассказывать Юдит про жену. О том, как самоотверженно она работает в отделе соцобеспечения мэрии, о том, как неустанно помогает семьям репатриантов из бывшего Советского Союза, и о том, как изо всех сил старается, Чтобы у них в доме все было как у людей.

— Хотя ты же меня знаешь, — сказал он, улыбнувшись. — Я ведь тот еще гусь. Неразговорчивый, замкнутый…

— Неразговорчивость, — засмеялась Юдит, — это у нас, у разведчиков, профессиональная болезнь. Кстати, многие из тех, кто работал с тобой в Марокко, искренне думали, что по натуре своей ты холодный, как рыба. Но мы Эмилем знали, что это не так. Кстати, Реувен, Эмиль тебя очень любил. Как родного. Как своего младшего брата, которого потерял во время войны.

Реувен отпил немного вина из бокала и вдруг почувствовал, что ему стало удивительно легко. На какое мгновенье ему даже показалось, что он сейчас взлетит. С моря дул приятный бриз; над портом висело заходящее солнце; на столе стояло хорошее вино; напротив него сидела жена его лучшего друга. И он вдруг подумал, что это, наверное, и есть то, что называется счастьем. «Да-да, — думал он, — именно так. Это счастье. Весь этот странный день был, в сущности, не чем иным, как днем самого настоящего счастья».

Когда официант принес счет, Реувен вынул из кармана кошелек и потрепанную серую чековую книжку. Она служила ему вместо ежедневника, которого у него никогда не было, и вся была исписана номерами телефонов и заметками.

— Я заплачу, — сказал он.

— Согласна, — ответила Юдит. — Но при одном условии. Если ты позволишь мне сделать тебе un petit cadeau[68]. В честь твоего выхода на пенсию.

Реувен хотел было сказать «не стоит», но промолчал. По уже полутемным улочкам они вернулись в галерею. Юдит подошла к шахматам из слоновой кости, сложила их в кожаный чемоданчик, вручила ему и сказала:

— Я же видела, как ты на них смотрел. Прямо как влюбленный мужчина на женщину. Тем более что теперь у тебя будет много свободного времени, чтобы играть.

— Да, — сказал Реувен смущенно. — Ничего не поделаешь. Надо жить дальше.

Юдит предложила подбросить его до центральной автобусной станции, и, хотя он отнекивался, она все-таки настояла.

— А знаешь, — сказала она, ловко маневрируя в узких переулках, — пару недель назад я встретила на улице Янкеле Пелега из Кфар-Иегошуа.

— Что ты говоришь? — удивился Реувен. — Я его очень хорошо помню.

В Марокко Янкеле отвечал за тренировки по самообороне и снабжал местных евреев оружием, однако единственный язык, который он знал, был иврит, и поэтому ему приходилось притворяться психически больным глухонемым бельгийцем, которого родственники якобы сбагрили подальше от Бельгии. Местная полиция в эту легенду не верила и установила за ним слежку. В конце концов был отдан приказ о его аресте, и надо было его срочно спасать. Эмиль перебрал все возможные варианты и наконец придумал. Он нарядил Янкеле в роскошный костюм, сказал начальнику пограничной службы, что это высокопоставленная персона, личный друг бизнесмена и друга короля Джона Сендерса, а молчит он-де потому, что у него болит горло и врач запретил ему говорить. В результате начальник не только ничего не заподозрил, но и лично посадил Янкеле в самолет. Вспомнив эту историю, они развеселились, и Реувен решил, что надо будет обязательно рассказать ее Оферу. Через какое-то время они выехали на шоссе; до автобусной станции было уже недалеко. Реувен посмотрел на одутловатое лицо Юдит и подумал, что это его последний шанс.

— Слушай, Юдит, — сказал он, с трудом выдавливая из себя слова, — может быть, ты случайно помнишь… Когда мы однажды были у вас в гостях… ну, в мае шестьдесят восьмого, в субботу. Мы еще говорили тогда о Коэне-Бенедите… И вдруг Эммануэлла заплакала и убежала в дом, а ты побежала за ней…

Юдит посмотрела на него пристально.

— Зачем тебе это? Прошло уже много лет, и Эммануэллы давно нет в живых. — Реувен поперхнулся и замолчал. — Ну, если ты так настаиваешь, — продолжала Юдит, — изволь. Она рассказала мне, что влюбилась в женатого мужчину по имени Дан Алони, и заявила, что готова ради него бросить все прямо сейчас. Но Дан сказал, что пока его дети маленькие, он развестись с женой не может, и предложил подождать, пока они вырастут. Тогда он разведется, и они смогут жить вместе.

Реувен почувствовал, что его трясет крупная дрожь. «Что?! — едва не крикнул он вслух. — Всего через пять лет после свадьбы?! А может быть, даже и раньше? И после всего этого она еще ездила со мной во Францию, прижималась ко мне на заднем сиденье „дешво“ и улыбалась мне как ни в чем не бывало в этих своих кошачьих очках, когда мы сидели в кафе „Бонапарт“? А Офер? Офер тоже не мой? — От этой мысли его прошиб холодный пот. — Нет, Офер — мой! В этом не может быть никаких сомнений. Он только вырос не со мной, у них, но он — мой, мой, мой…» Перед глазами у него встала Эммануэлла. Она сидела на кухне и курила одну сигарету за другой. Реувен вспомнил аудиовизуальные уроки французского языка два раза в неделю, вспомнил, как часто жена ездила к родителям в Тель-Авив и как она все время его упрекала. «Господи, — подумал он с тоской. — Семь лет! Она ждала его семь лет!»

— А Эмиль? — спросил он прерывающимся голосом, от волнения сорвавшимся на фальцет. — Эмиль… знал?

— Знал, — спокойно сказала Юдит. — К тому времени он был знаком с Даном уже несколько лет. Они были партнерами по бизнесу. Вместе торговали оружием в Колумбии.

Реувен весь внутренне съежился. «Предатели. Они все меня предали. Устроили против меня заговор. Может быть, даже встречались все это время — в Герцлии или в Цахале. Пили себе виски возле бассейна и обсуждали сделки по продаже оружия. Уму непостижимо! Эмиль, который собственными руками душил нацистских преступников и привез в Израиль сто тысяч евреев, торговал оружием! В Колумбии! Вместе с этим типом! Товарищи по оружию, мать твою…» И вдруг его осенило. Седая челка и копна светлых волос на фотографии бар-мицвы Офера. «Ну конечно! Это были они! Меня там не было, а их пригласили…» Реувен почувствовал, что сейчас заплачет.

— Но ведь Эмиль… — сказал он дрожащим голосом. — Он ведь мог мне хотя бы намекнуть. Подмигнуть там, что ли… или, не знаю… азбукой Морзе какой-нибудь просигнализировать… Ну хоть как-нибудь…

— Он просто не хотел тебя огорчать, — сказала Юдит, положив Реувену на плечо свою мягкую ладонь. — Я же говорю, он любил тебя, как брата.

Она высадила его на центральной автобусной станции и приложилась щеками к его щекам. «Оревуар», — сказал Реувен, поднял в знак прощанья руку и пошел к остановке автобуса на Хайфу. Поднявшись в автобус, он купил у водителя билет и сел на самое заднее сиденье, возле окна. Он знал, что больше они с Юдит никогда не увидятся. Автобус тронулся. Перед глазами у него все поплыло. Вечерние огни слились в сплошную световую полосу. Он достал из кармана носовой платок, протер очки, вытер нос, потрогал и понюхал кожу, которой был обтянут чемоданчик, осторожно его открыл и погладил фигурки из слоновой кости. Король, ферзь, слоны, кони, ладьи, пешки… «Жалкая попытка загладить вину», — подумал Реувен и решил, что в субботу подарит эти шахматы Шломо Кнафо. «И все же, — сказал он себе, — надо жить дальше. А ситуация в стране… она скоро улучшится, обязательно улучшится. Самое позднее после выборов, когда сменится это проклятое правительство, зачатое и рожденное в грехе». И вдруг он понял, что сделает первым делом, когда выйдет на пенсию. «Завтра же… — подумал он. — Да-да, завтра же поеду в туристическое агентство и закажу три билета в Париж, на начало июля. И еще билеты на полуфинал и финал чемпионата мира по футболу, сколько бы они ни стоили». Он представил, как они с сыном будут смотреть матчи чемпионата, а в перерывах между ними пойдут всей семьей в Лувр, Дорсе и Центр Помпиду. Он обязательно поведет Йонатана и Хаю в кафе, в которых бывал когда-то в молодости — во «Флор», в «Бонапарт», — покажет им то место в Люксембургском саду, где они встречались с Эфраимом Ронелем, сводит в Сорбонну. Они будут есть в хороших, недорогих ресторанах, причем каждый день в новом, и Хая с Йонатаном больше не будут называть его Гарпагоном. А может быть, они пойдут в оптику, и Хая подберет ему очки в современной оправе. Когда же они вернутся домой, то поедут в торговый центр «Мир» и купят мебель для гостиной. А потом… Потом он получит разрешение на строительство бассейна и достроит его. Он представил себе удивленные глаза Хаи и безумную радость на лице Йонатана. За окном проплывали две высоких башни «Центра Мира». Одна — круглая, другая — треугольная. Их огни ярко светились в темноте, словно это были не здания, а два сухопутных маяка. Реувен приложил горячий лоб к оконному стеклу, его голова стала ритмично покачиваться, и он уснул.

1998 г.