А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 1

Так и мне узнать случилось,

Что за птица Купидон;

Сердце страстное пленилось;

Признаюсь — и я влюблен!

Пролетело счастья время,

Как, любви не зная бремя,

Я живал да попевал,

Как в театре и на балах,

На гуляньях иль в воксалах

Легким зефиром летал;

Как, смеясь во зло Амуру,

Я писал карикатуру

На любезный женский пол;

Но напрасно я смеялся,

Наконец и сам попался,

Сам, увы! с ума сошел.

Смехи, вольность — всё под лавку,

Из Катонов я в отставку,

И теперь я — Селадон!

Миловидной жрицы Тальи

Видел прелести Натальи,

И уж в сердце — Купидон!

Так, Наталья! признаюся,

Я тобою полонен.

В первый раз еще, стыжуся,

В женски прелести влюблен.

Целый день, как ни верчуся,

Лишь тобою занят я;

Ночь придет — и лишь тебя

Вижу я в пустом мечтанье,

Вижу, в легком одеянье

Будто милая со мной;

Робко, сладостно дыханье,

Белой груди колебанье,

Снег затмившей белизной,

И полуотверсты очи,

Скромный мрак безмолвной ночи —

Дух в восторг приводят мой!..

Я один в беседке с нею,

Вижу… девственну лилею,

Трепещу, томлюсь, немею…

И проснулся… вижу мрак

Вкруг постели одинокой!

Испускаю вздох глубокий,

Сон ленивый, томноокий

Отлетает на крылах.

Страсть сильнее становится,

И, любовью утомясь,

Я слабею всякий час.

Всё к чему-то ум стремится…

А к чему? — никто из нас

Дамам вслух того не скажет,

А уж так и сяк размажет.

Я — по-свойски объяснюсь.

Все любовники желают

И того, чего не знают;

Это свойство их — дивлюсь!

Завернувшись балахоном,

С хватской шапкой набекрень

Я желал бы Филимоном

Под вечер, как всюду тень,

Взяв Анюты нежну руку,

Изъяснять любовну муку,

Говорить: она моя!

Я желал бы, чтоб Назорой

Ты старалася меня

Удержать умильным взором.

Иль седым Опекуном

Легкой, миленькой Розины,

Старым пасынком судьбины,

В епанче и с париком,

Дерзкой пламенной рукою

Белоснежну, полну грудь…

Я желал бы… да ногою

Моря не перешагнуть,

И, хоть по уши влюбленный,

Но с тобою разлученный,

Всей надежды я лишен.

Но, Наталья! ты не знаешь,

Кто твой нежный Селадон,

Ты еще не понимаешь,

Отчего не смеет он

И надеяться? — Наталья!

Выслушай еще меня:

Не владетель я Сераля,

Не арап, не турок я.

За учтивого китайца,

Грубого американца

Почитать меня нельзя,

Не представь и немчурою,

С колпаком на волосах,

С кружкой, пивом налитою,

И с цигаркою в зубах.

Не представь кавалергарда

В каске, с длинным палашом.

Не люблю я бранный гром:

Шпага, сабля, алебарда

Не тягчат моей руки

За Адамовы грехи.

— Кто же ты, болтун влюбленный? —

Взглянь на стены возвышенны,

Где безмолвья вечный мрак;

Взглянь на окна загражденны,

На лампады там зажженны…

Знай, Наталья! — я… монах!

Хочу воспеть, как дух нечистый ада

Оседлан был брадатым стариком,

Как овладел он черным клобуком,

Как он втолкнул монаха грешных в стадо.

Певец любви, фернейский старичок,

К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь.

Куда, скажи, девался твой смычок,

Которым я в Жан д’Арке восхищаюсь,

Где кисть твоя, скажи, ужели ввек

Их ни один не найдет человек?

Вольтер! Султан французского Парнаса,

Я не хочу седлать коня Пегаса,

Я не хочу из муз наделать дам,

Но дай лишь мне твою златую лиру,

Я буду с ней всему известен миру.

Ты хмуришься и говоришь: не дам.

А ты поэт, проклятый Аполлоном,

Испачкавший простенки кабаков,

Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,

Не можешь ли ты мне помочь, Барков?

С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,

Сулишь вино и музу пол-девицу:

«Последуй лишь примеру моему».—

Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму.

Я стану петь, что в голову придется,

Пусть как-нибудь стих за стихом польется.

Невдалеке от тех прекрасных мест,

Где дерзостный восстал Иван-Великий,

На голове златой носящий крест,

В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,

Был монастырь; в глухих его стенах

Под старость лет один седой монах

Святым житьем, молитвами спасался

И дней к концу спокойно приближался.

Наш труженик не слишком был богат,

За пышность он не мог попасться в ад.

Имел кота, имел псалтирь и четки,

Клобук, стихарь да штоф зеленой водки.

Взошедши в дом, где мирно жил монах,

Не золота увидели б вы горы,

Не мрамор там прельстил бы ваши взоры,

Там не висел Рафаэль на стенах.

Увидели б вы стул об трех ногах

Да в уголку скамейка в пол-аршина,

На коей спал и завтракал монах.

Там пуховик над лавкой не вздувался.

Хотя монах, он в пухе не валялся

Меж двух простынь на мягких тюфяках.

Весь круглый год святой отец постился,

Весь божий день он в келье провождал,

«Помилуй мя» вполголоса читал,

Ел плотно, спал и всякий час молился.

А ты, монах, мятежный езуит!

Красней теперь, коль ты краснеть умеешь,

Коль совести хоть капельку имеешь;

Красней и ты, богатый кармелит,

И ты стыдись, Печерской Лавры житель,

Сердец и душ смиренный повелитель…

Но, лира! стой! — Далеко занесло

Уже меня противу рясок рвенье;

Бесить попов не наше ремесло.

Панкратий жил счастлив в уединенье,

Надеялся увидеть вскоре рай,

Но ни один земли безвестный край

Защитить нас от дьявола не может.

И в тех местах, где черный сатана

Под стражею от злости когти гложет,

Узнали вдруг, что разгорожена

К монастырям свободная дорога.

И вдруг толпой все черти поднялись,

По воздуху на крыльях понеслись —

Иной в Париж к плешивым картезьянцам

С копейками, с червонцами полез,

Тот в Ватикан к брюхатым итальянцам

Бургонского и макарони нес;

Тот девкою с прелатом повалился,

Тот молодцом к монашенкам пустился.

И слышал я, что будто старый поп,

Одной ногой уже вступивший в гроб,

Двух молодых венчал перед налоем.

Черт прибежал амуров с целым роем,

И вдруг дьячок на крылосе всхрапел,

Поп замолчал — на девицу глядел,

А девица на дьякона глядела.

У жениха кровь сильно закипела.

А бес всех их к себе же в ад повел.

Уж темна ночь на небеса всходила,

Уж в городах утих вседневный шум,

Луна в окно монаха осветила.

В молитвенник весь устремивший ум,

Панкратий наш Николы пред иконой

Со вздохами земные клал поклоны.

Пришел Молок (так дьявола зовут),

Панкратия под черной ряской скрылся.

Святой монах молился уж, молился,

Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут.

Бьет час, Молок не хочет отцепиться,

Бьет два, бьет три — нечистый всё сидит.

«Уж будешь мой», — он сам с собой ворчит.

А наш старик уж перестал креститься,

На лавку сел, потер глаза, зевнул,

С молитвою три раза протянулся,

Зевнул опять, и… чуть-чуть не заснул.

Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся,

И снова бес монаха соблазнять,

Чтоб усыпить, Боброва стал читать.

Монах скучал, монах тому дивился.

Век не зевал, как богу он молился.

Но — нет уж сил; кресты, псалтирь, слова —

Всё позабыл; седая голова,

Как яблоко, по груди покатилась,

Со лбу рука в колени опустилась,

Молитвенник упал из рук под стол,

Святой вздремал, всхрапел, как старый вол.

Несчастный! спи… Панкратий вдруг проснулся,

Взад и вперед со страхом оглянулся,

Перекрестясь с постели он встает,

Глядит вокруг — светильня нагорела;

Чуть слабый свет вокруг себя лиет;

Что-то в углу как будто забелело.

Монах идет — что ж? — юбку видит он.

«Что вижу я!.. иль это только сон?—

Вскричал монах, остолбенев, бледнея.—

Как! это что?..» — и, продолжать не смея,

Как вкопанный, пред белой юбкой стал,

Молчал, краснел, смущался, трепетал.

Огню любви единственна преграда,

Любовника сладчайшая награда

И прелестей единственный покров,

О юбка! речь к тебе я обращаю,

Строки сии тебе я посвящаю,

Одушеви перо мое, любовь!

Люблю тебя, о юбка дорогая,

Когда, меня под вечер ожидая,

Наталья, сняв парчовый сарафан,

Тобою лишь окружит тонкий стан.

Что может быть тогда тебя милее?

И ты, виясь вокруг прекрасных ног,

Струи ручьев прозрачнее, светлее,

Касаешься тех мест, где юный бог

Покоится меж розой и лилеей.

Иль, как Филон, за Хлоей побежав,

Прижать ее в объятия стремится,

Зеленый куст тебя вдруг удержав…

Она должна, стыдясь, остановиться.

Но поздно всё, Филон, ее догнав,

С ней на траву душистую валится,

И пламенна, дрожащая рука

Счастливого любовью пастуха

Тебя за край тихонько поднимает…

Она ему взор томный осклабляет,

И он… но нет; не смею продолжать.

Я трепещу, и сердце сильно бьется,

И, может быть, читатели, как знать?

И ваша кровь с стремленьем страсти льется.

Но наш монах о юбке рассуждал

Не так, как я (я молод, не пострижен

И счастием нимало не обижен).

Он не был рад, что юбку увидал,

И в тот же час смекнул и догадался,

Что в когти оннечистого попался.

Покамест ночь еще не удалилась,

Покамест свет лила еще луна,

То юбка всё еще была видна.

Как скоро ж твердь зарею осветилась,

От взоров вдруг сокрылася она.

А наш монах, увы, лишен покоя.

Уж он не спит, не гладит он кота,

Не помнит он церковного налоя,

Со всех сторон Панкратию беда.

«Как, — мыслит он, — когда и собачонки

В монастыре и духа нет моем,

Когда здесь ввек не видывал юбчонки,

Кто мог ее принесть ко мне же в дом?

Уж мнится мне… прости, владыко, в том!

Уж нет ли здесь… страшусь сказать… девчонки».

Монах краснел и делать что не знал.

Во всех углах, под лавками искал.

Всё тщетно, нет, ни с чем старик остался,

Зато весь день, как бледна тень, таскался,

Не ел, не пил, покойно и не спал.

Проходит день, и вечер, наступая,

Зажег везде лампады и свечи.

Уже монах, с главы клобук снимая,

Ложится спать. — Но только что лучи

Луна с небес в окно его пустила

И юбку вдруг на лавке осветила,

Зажмурился встревоженный монах

И, чтоб не впасть кой-как во искушенье,

Хотел уже навек лишиться зренья,

Лишь только бы на юбку не смотреть.

Старик кряхтя на бок перевернулся

И в простыню тепленько завернулся,

Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть.

Тотчас Молок вдруг в муху превратился

И полетел жужжать вокруг него.

Летал, летал, по комнате кружился

И на нос сел монаха моего.

Панкратья вновь он соблазнять пустился.

Монах храпит и чудный видит сон.

Казалося ему, что средь долины,

Между цветов, стоит под миртом он,

Вокруг него сатиров, фавнов сонм.

Иной смеясь льет в кубок пенны вины;

Зеленый плющ на черных волосах,

И виноград, на голове висящий,

И легкий фирз, у ног его лежащий,—

Всё говорит, что вечно-юный Вакх,

Веселья бог, сатира покровитель.

Другой, надув пастушечью свирель,

Поет любовь, и сердца повелитель

Одушевлял его веселу трель.

Под липами там пляшут хороводом

Толпы детей, и юношей, и дев.

А далее, ветвей под темным сводом,

В густой тени развесистых дерев,

На ложе роз, любовью распаленны,

Чуть-чуть дыша, весельем истощенны,

Средь радостей и сладостных прохлад,

Обнявшися любовники лежат.

Монах на всё взирал смятенным оком.

То на стакан он взоры обращал,

То на девиц глядел чернец со вздохом,

Плешивый лоб с досадою чесал,

Стоя, как пень, и рот в сажень разинув.

И вдруг, в душе почувствовав кураж

И набекрень, взъярясь, клобук надвинув,

В зеленый лес, как белоусый паж,

Как легкий конь, за девкою погнался.

Быстрей орла, быстрее звука лир

Прелестница летела, как зефир.

Но наш монах Эол пред ней казался,

Без отдыха за новой Дафной гнался.

«Не дам, — ворчал, — я промаха в кольцо».

Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка,

Панкратья хвать юбчонкою в лицо.

И вдруг исчез приятный вид лесочка.

Ручья, холмов и нимф не видит он;

Уж фавнов нет, вспорхнул и Купидон,

И нет следа красоточки прелестной.

Монах один в степи глухой, безвестной,

Нахмуря взор: темнеет небосклон,

Вдруг грянул гром, монаха поражает —

Панкратий: «Ах!..», и вдруг проснулся он.

Смущенный взор он всюду обращает:

На небесах, как яхонты горя,

Уже восток румянила заря.

И юбки нет. — Панкратий встал, умылся,

И, помолясь, он плакать сильно стал,

Сел под окно и горько горевал.

«Ах! — думал он, — почто ты прогневился?

Чем виноват, владыко, пред тобой?

Как грешником, вертит нечистый мной.

Хочу не спать, хочу тебе молиться,

Возьму псалтирь, а тут и юбка вдруг.

Хочу вздремать и ночью сном забыться,

Что ж снится мне? смущается мой дух.

Услышь мое усердное моленье,

Не дай мне впасть, господь, во искушенье!»

Услышал бог молитвы старика,

И ум его в минуту просветился.

Из бедного седого простяка

Панкратий вдруг в Невтоны претворился.

Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул

И в радости свой опрокинул стул.

И, как мудрец, кем Сиракуз спасался,

По улице бежавший бос и гол,

Открытием своим он восхищался

И громко всем кричал: «Нашел! нашел!»

«Ну! — думал он, — от бесов и юбчонки

Избавлюсь я — и милые девчонки

Уже меня во сне не соблазнят.

Я заживу опять монах монахом,

Я стану ждать последний час со страхом

И с верою, и всё пойдет на лад».

Так мыслил он — и очень ошибался.

Могущий рок, вселенной господин,

Панкратием, как куклой, забавлялся.

Монах водой наполнил свой кувшин,

Забормотал над ним слова молитвы

И был готов на грозны ада битвы.

Ждет юбки он — с своей же стороны

Нечистый дух весь день был на работе

И, весь в жару, в грязи, в пыли и поте,

Предупредить спешил восход луны.

Ах, отчего мне дивная природа

Корреджио искусства не дала?

Тогда б в число парнасского народа

Лихая страсть меня не занесла.

Чернилами я не марал бы пальцы,

Не засорял бумагою чердак,

И за бюро, как девица за пяльцы,

Стихи писать не сел бы я никак.

Я кисти б взял бестрепетной рукою

И, выпив вмиг шампанского стакан,

Трудиться б стал я жаркой головою,

Как Цициан иль пламенный Албан.

Представил бы все прелести Натальи,

На полну грудь спустил бы прядь волос,

Вкруг головы венок душистых роз,

Вкруг милых ног одежду резвой Тальи,

Стан обхватил Киприды б пояс злат.

И кистью б был счастливей я стократ!

Иль краски б взял Вернета иль Пуссина;

Волной реки струилась бы холстина;

На небосклон палящих, южных стран

Возведши ночь с задумчивой луною,

Представил бы над серою скалою,

Вкруг коей бьет шумящий океан,

Высокие, покрыты мохом стены;

И там в волнах, где дышит ветерок,

На серебре, вкруг скал блестящей пены,

Зефирами колеблемый челнок.

Нарисовал бы в нем я Кантемиру,

Ее красы… и рад бы бросить лиру,

От чистых муз навеки удалясь,

Но Рубенсом на свет я не родился,

Не рисовать, я рифмы плесть пустился.

Мартынов пусть пленяет кистью нас,

А я — я вновь взмостился на Парнас.

Исполнившись иройскою отвагой,

Опять беру чернильницу с бумагой

И стану вновь я песни продолжать.

Что делает теперь седой Панкратий?

Что делает и враг его косматый?

Уж перестал Феб землю освещать;

Со всех сторон уж тени налетают;

Туман сокрыл вид рощиц и лесов;

Уж кое-где и звездочки блистают…

Уж и луна мелькнула сквозь лесов…

Ни жив ни мертв сидит под образами

Чернец, молясь обеими руками.

И вдруг, бела, как вновь напавший снег

Москвы-реки на каменистый брег,

Как легка тень, в глазах явилась юбка…

Монах встает, как пламень покраснев,

Как модинки прелестной ала губка,

Схватил кувшин, весь гневом возгорев,

И всей водой он юбку обливает.

О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает —

И вот пред ним с рогами и с хвостом,

Как серый волк, щетиной весь покрытый,

Как добрый конь с подкованным копытом,

Предстал Молок, дрожащий под столом,

С главы до ног облитый весь водою,

Закрыв себя подолом епанчи,

Вращал глаза, как фонари в ночи.

«Ура! — вскричал монах с усмешкой злою,—

Поймал тебя, подземный чародей.

Ты мой теперь, не вырвешься, злодей.

Все шалости заплатишь головою.

Иди в бутыль, закупорю тебя,

Сейчас ее в колодезь брошу я.

Ara, Мамон! дрожишь передо мною».

— «Ты победил, почтенный старичок,—

Так отвечал смирнехонько Молок.—

Ты победил, но будь великодушен,

В гнилой воде меня не потопи.

Я буду ввек за то тебе послушен,

Спокойно ешь, спокойно ночью спи,

Уж соблазнять тебя никак по стану».

— «Всё так, всё так, да полезай в бутыль,

Уж от тебя, мой друг, я не отстану,

Ведь плутни все твои я не забыл».

— «Прости меня, доволен будешь мною,

Богатства все польют к тебе рекою,

Как Банкова, я в знать тебя пущу,

Достану дом, куплю тебе кареты

Придут к тебе в переднюю поэты;

Всех кланяться заставлю богачу,

Сниму клобук, по моде причешу.

Всё променяв на длинный фрак с штанами,

Поскачешь ты гордиться жеребцами,

Народ, смеясь, колесами давить

И аглинской каретой всех дивить.

Поедешь ты потеть у Шиловского,

За ужином дремать у Горчакова,

К Нарышкиной подправливать жилет.

Потом всю знать (с министрами, с князьями

Ведь будешь жить, как с кровными друзьями)

Ты позовешь на пышный свой обед».

— «Не соблазнишь! тебя я не оставлю,

Без дальних слов сейчас в бутыль иди».

— «Постой, постой, голубчик, погоди!

Я жен тебе и красных дев доставлю».

— «Проклятый бес! как? и в моих руках

Осмелился ты думать о женах!

Смотри какой! но нет, работник ада,

Ты не прельстишь Панкратья суетой.

За всё про всё готова уж награда,

Раскаешься, служитель беса злой!»

— «Минуту дай с тобою изъясниться,

Оставь меня, не будь врагом моим.

Поступок сей наверно наградится,

А я тебя свезу в Ерусалим».

При сих словах монах себя не вспомнил.

«В Ерусалим!» — дивясь он бесу молвил.

— «В Ерусалим! — да, да, свезу тебя».

— «Ну, если так, тебя избавлю я».

Старик, старик, не слушай ты Молока,

Оставь его, оставь Йерусалим.

Лишь ищет бес поддеть святого с бока,

Не связывай ты тесной дружбы с ним.

Но ты меня не слушаешь, Панкратий,

Берешь седло, берешь чепрак, узду.

Уж под тобой бодрится чёрт проклятый,

Готовится на адскую езду.

Лети, старик, сев на плеча Молока,

Толкай его и в зад и под бока,

Лети, спеши в священный град востока,

Но помни то, что не на лошака

Ты возложил свои почтенны ноги.

Держись, держись всегда прямой дороги,

Ведь в мрачный ад дорога широка.

Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,

Противу ямба, хорея злобой ужасною дышит;

Мера простая сия всё портит, по мнению Клита,

Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.

Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,

Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.

Арист! и ты в толпе служителей Парнаса!

Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;

За лаврами спешишь опасною стезей

И с строгой критикой вступаешь смело в бой!

Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,

Забудь ручьи, леса, унылые могилы,

В холодных песенках любовью не пылай;

Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!

Довольно без тебя поэтов есть и будет;

Их напечатают — и целый свет забудет.

Быть может, и теперь, от шума удалясь

И с глупой музою навек соединясь,

Под сенью мирною Минервиной эгиды [2]

Сокрыт другой отец второй «Тилемахиды».

Страшися участи бессмысленных певцов,

Нас убивающих громадою стихов!

Потомков поздних дань поэтам справедлива;

На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.

Страшись бесславия! — Что, если Аполлон,

Услышав, что и ты полез на Геликон,

С презреньем покачав кудрявой головою,

Твой гений наградит — спасительной лозою?

Но что? ты хмуришься и отвечать готов;

«Пожалуй, — скажешь мне, — не трать излишних слов;

Когда на что решусь, уж я не отступаю,

И знай, мой жребий пал, я лиру избираю,

Пусть судит обо мне как хочет целый свет,

Сердись, кричи, бранись, — а я таки поэт».

Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет

И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.

Хорошие стихи не так легко писать,

Как Витгенштеину французов побеждать,

Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,

Певцы бессмертные, и честь и слава россов,

Питают здравый ум и вместе учат нас,

Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!

Творенья громкие Рифматова, Графова

С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;

Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,

И Фебова на них проклятия печать.

Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,

Поэтом можешь ты назваться справедливо:

Все с удовольствием тогда тебя прочтут.

Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут

За то, что ты поэт, несметные богатства,

Что ты уже берешь на откуп государства,

В железных сундуках червонцы хоронишь

И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?

Не так, любезный друг, писатели богаты;

Судьбой им не даны ни мраморны палаты,

Ни чистым золотом набиты сундуки:

Лачужка под землей, высоки чердаки —

Вот пышны их дворцы, великолепны залы.

Поэтов — хвалят все, питают — лишь журналы;

Катится мимо их Фортуны колесо;

Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;

Камоэнс с нищими постелю разделяет;

Костров на чердаке безвестно умирает,

Руками чуждыми могиле продан он:

Их жизнь — ряд горестей, гремяща слава — сон.

Ты, кажется, теперь задумался немного.

«Да что же, — говоришь, — судя о всех так строго,

Перебирая всё, как новый Ювенал,

Ты о поэзии со мною толковал;

А сам, поссорившись с парнасскими сестрами,

Мне проповедовать пришел сюда стихами?

Что сделалось с тобой? В уме ли ты иль нет?»

Арист, без дальних слов, вот мой тебе ответ:

В деревне, помнится, с мирянами простыми,

Священник пожилой и с кудрями седыми,

В миру с соседями, в чести, довольстве жил

И первым мудрецом у всех издавна слыл.

Однажды, осушив бутылки и стаканы,

Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;

Попалися ему навстречу мужики.

«Послушай, батюшка, — сказали простяки,—

Настави грешных нас — ты пить ведь запрещаешь,

Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,

И верим мы тебе; да что ж сегодня сам…»

— «Послушайте, — сказал священник мужикам,—

Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,

Живите хорошо, а мне — не подражайте».

И мне то самое пришлося отвечать;

Я не хочу себя нимало оправдать:

Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,

Проводит тихий век без горя, без заботы,

Своими одами журналы не тягчит

И над экспромтами недели не сидит!

Не любит он гулять по высотам Парнаса,

Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса;

Его с пером в руке Рамаков не страшит;

Спокоен, весел он. Арист, он — не пиит.

Но полно рассуждать — боюсь тебе наскучить

И сатирическим пером тебя замучить.

Теперь, любезный друг, я дал тебе совет,

Оставишь ли свирель, умолкнешь или нет?..

Подумай обо всем и выбери любое:

Быть славным — хорошо, спокойным — лучше вдвое.

Источник быстрый Каломоны,

Бегущий к дальным берегам,

Я зрю, твои взмущенны волны

Потоком мутным по скалам

При блеске звезд ночных сверкают

Сквозь дремлющий, пустынный лес,

Шумят и корни орошают

Сплетенных в темный кров древес.

Твой мшистый брег любила Кольна,

Когда по небу тень лилась;

Ты зрел, когда, в любви невольна,

Здесь другу Кольна отдалась.

В чертогах Сельмы царь могущих

Тоскару юному вещал:

«Гряди во мрак лесов дремучих,

Где Крона катит черный вал,

Шумящей прохлажден осиной.

Там ряд является могил;

Там с верной, храброю дружиной

Полки врагов я расточил,

И много, много сильных пало;

Их гробы черный вран стрежет.

Гряди — и там, где их не стало,

Воздвигни памятник побед!»

Он рек, и в путь безвестный, дальный

Пустился с бардами Тоскар,

Идет во мгле ночи печальной,

В вечерний хлад, в полдневный жар.

Денница красная выводит

Златое утро в небеса,

И вот уже Тоскар подходит

К местам, где в темные леса

Лежит седой источник Кроны

И кроется в долины сонны.

Воспели барды гимн святой;

Тоскар обломок гор кремнистых

Усильно мощною рукой

Влечет из бездны волн сребристых

И с шумом на высокий брег

В густой и дикий злак поверг;

На нем повесил черны латы,

Покрытый кровью предков меч,

И круглый щит, и шлем пернатый,

И обратил он к камню речь:

«Вещай, сын шумного потока,

О храбрых поздним временам!

Да в страшный час, как ночь глубока

В тумане ляжет по лесам,

Пришлец, дорогой утомленный,

Возлегши под надежный кров,

Воспомнит веки отдаленны

В мечтанье сладком легких снов!

С рассветом алыя денницы,

Лучами солнца пробужден,

Он узрит мрачные гробницы…

И, грозным видом поражен,

Вопросит сын иноплеменный:

„Кто памятник воздвиг надменный?“

И старец, летами согбен,

Речет: „Тоскар наш незабвенный,

Герой умчавшихся времен!“»

Небес сокрылся вечный житель,

Заря потухла в небесах;

Луна в воздушную обитель

Спешит на темных облаках;

Уж ночь на холме — берег Кроны

С окрестной рощею заснул:

Владыка сильный Каломоны,

Иноплеменных друг, Карул

Призвал Морвенского героя

В жилище Кольны молодой

Вкусить приятности покоя

И пить из чаши круговой.

. . . . . .

. . . . . .

Близ пепелища все воссели;

Веселья барды песнь воспели;

И в пене кубок золотой

Кругом несется чередой.

Печален лишь пришелец Лоры,

Главу ко груди преклонил;

Задумчиво он страстны взоры

На нежну Кольну устремил —

И тяжко грудь его вздыхает,

В очах веселья блеск потух,

То огнь по членам пробегает,

То негою томится дух;

Тоскует, втайне ощущая

Волненье сильное в крови,

На юны прелести взирая,

Он полну чашу пьет любви.

Но вот уж дуб престал дымиться,

И тень мрачнее становится,

Чернеет тусклый небосклон,

И царствует в чертогах сон.

. . . . . .

. . . . . .

Редеет ночь — заря багряна

Лучами солнца возжена;

Пред ней златится твердь румяна:

Тоскар покинул ложе сна;

Быстротекущей Каломоны

Идет по влажным берегам,

Спешит узреть долины Кроны

И внемлет плещущим волнам.

И вдруг из сени темной рощи,

Как в час весенней полунощи

Из облак месяц золотой,

Выходит ратник молодой.

Меч острый на бедре сияет,

Копье десницу воружает;

Надвинут на чело шелом,

И гибкий стал покрыт щитом;

Зарею латы серебрятся

Сквозь утренний в долине пар.

«О юный ратник! — рек Тоскар,—

С каким врагом тебе сражаться?

Ужель и в сей стране война

Багрит ручьев струисты волны?

Но всё спокойно — тишина

Окрест жилища нежной Кольны»

— «Спокойны дебри Каломоны,

Цветет отчизны край златой;

Но Кольна там не обитает,

И ныне по стезе глухой

Пустыню с милым протекает,

Пленившим сердце красотой».

— «Что рек ты мне, младой воитель?

Куда сокрылся похититель?

Подай мне щит твой!» И Тоскар

Приемлет щит, пылая мщеньем.

Но вдруг исчез геройства жар;

Что зрит он с сладким восхищеньем?

Не в силах в страсти воздохнуть,

Пылая вдруг восторгом новым…

Лилейна обнажилась грудь,

Под грозным дышуща покровом…

«Ты ль это?..» — возопил герой,

И трепетно рукой дрожащей

С главы снимает шлем блестящий —

И Кольну видит пред собой.

Вдали ты зришь утес уединенный;

Пещеры в нем изрылась глубина;

Темнеет вход, кустами окруженный,

Вблизи шумит и пенится волна.

Вечор, когда туманилась луна,

Здесь милого Эвлега призывала;

Здесь тихий глас горам передавала

Во тьме ночной печальна и одна:

«Приди, Одульф, уж роща побледнела,

На дикий мох Одульфа ждать я села,

Пылает грудь, за вздохом вздох летит…

О! сладко жить, мой друг, душа с душою.

Приди, Одульф, забудусь я с тобою,

И поцелуй любовью возгорит.

Беги, Осгар, твои мне страшны взоры,

Твой грозен вид, и хладны разговоры.

Оставь меня, не мною торжествуй!

Уже другой в ночи со мною дремлет,

Уж на заре другой меня объемлет,

И сладостен его мне поцелуй.

Что ж медлит он свершить мои надежды?

Для милого я сбросила одежды!

Завистливый покров у ног лежит.

Но чу!.. идут — так! это друг надежный,

Уж начались восторги страсти нежной,

И поцелуй любовью возгорит».

Идет Одульф; во взорах — упоенье,

В груди — любовь, и прочь бежит печаль;

Но близ его во тьме сверкнула сталь,

И вздрогнул он — родилось подозренье:

«Кто ты? — спросил, — почто ты здесь? Вещай,

Ответствуй мне, о сын угрюмой ночи!»

«Бессильный враг! Осгара убегай!

В пустынной тьме что ищут робки очи?

Страшись меня, я страстью воспален:

В пещере здесь Эвлега ждет Осгара!»

Булатный меч в минуту обнажен,

Огонь летит струями от удара…

Услышала Эвлега стук мечей

И бросила со страхом хлад пещерный.

«Приди узреть предмет любви твоей!—

Вскричал Одульф подруге нежной, верной.—

Изменница! ты здесь его зовешь?

Во тьме ночной вас услаждает нега,

Но дерзкого в Валгалле ты найдешь!»

Он поднял меч… и с трепетом Эвлега

Падет на дерн, как клок летучий снега,

Метелицей отторженный со скал!

Друг на друга соперники стремятся,

Кровавый ток по камням побежал,

В кустарники с отчаяньем катятся.

Последний глас Эвлегу призывал,

И смерти хлад их ярость оковал.

По камням гробовым, в туманах полуночи,

Ступая трепетно усталою ногой,

По Лоре путник шел, напрасно томны очи

Ночлега мирного искали в тьме густой.

Пещеры нет пред ним, на береге угрюмом

Не видит хижины, наследья рыбаря;

Вдали дремучий бор качают ветры с шумом,

Луна за тучами, и в море спит заря.

Идет, и на скале, обросшей влажным мохом,

Зрит барда старого — веселье прошлых лет:

Склонясь седым челом над воющим потоком,

В безмолвии, времен он созерцал полет.

Зубчатый меч висел на ветви мрачной ивы.

Задумчивый певец взор тихий обратил

На сына чуждых стран, и путник боязливый

Содрогся в ужасе и мимо поспешил.

«Стой, путник! стой! — вещал певец веков минувших, —

Здесь пали храбрые, почти их бранный прах!

Почти геройства чад, могилы сном уснувших!»

Пришлец главой поник — и, мнилось, на холмах

Восставший ряд теней главы окровавленны

С улыбкой гордою на странника склонял.

«Чей гроб я вижу там?» — вещал иноплеменный

И барду посохом на берег указал.

Колчан и шлем стальной, к утесу пригвожденный,

Бросали тусклый луч, луною озлатясь.

«Увы! здесь пал Осгар! — рек старец вдохновенный.—

О! рано юноше настал последний час!

Но он искал его: я зрел, как в ратном строе

Он первыя стрелы с весельем ожидал

И рвался из рядов, и пал в кипящем бое.

Покойся, юноша! ты в брани славной пал.

Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину,

Не раз он в радости с подругою встречал

Вечерний свет луны, скользящий на долину,

И тень, упадшую с приморских грозных скал.

Казалось, их сердца друг к другу пламенели;

Одной, одной Осгар Мальвиною дышал;

Но быстро дни любви и счастья пролетели,

И вечер горести для юноши настал.

Однажды, в темну ночь зимы порой унылой,

Осгар стучится в дверь красавицы младой

И шепчет: „Юный друг! не медли, здесь твой милый!“

Но тихо в хижине. Вновь робкою рукой

Стучит и слушает: лишь ветры с свистом веют.

„Ужели спишь теперь, Мальвина? — Мгла вокруг,

Валится снег, власы в тумане леденеют.

Услышь, услышь меня, Мальвина, милый друг!“

Он в третий раз стучит, со скрыпом дверь шатнулась.

Он входит с трепетом. Несчастный! что ж узрел?

Темнеет взор его. Мальвина содрогнулась,

Он зрит — в объятиях изменницы Звигнел!

И ярость дикая во взорах закипела;

Немеет и дрожит любовник молодой.

Он грозный меч извлек, и нет уже Звигнела,

И бледный дух его сокрылся в тьме ночной!

Мальвина обняла несчастного колена,

Но взоры отвратив: „Живи! — вещал Осгар,—

Живи, уж я не твой, презренна мной измена,

Забуду, потушу к неверной страсти жар“.

И тихо за порог выходит он в молчанье,

Окован мрачною, безмолвною тоской —

Исчезло сладкое навек очарованье!

Он в мире одинок, уж нет души родной.

Я видел юношу: поникнув головою,

Мальвины имя он в отчаянье шептал;

Как сумрак, дремлющий над бездною морскою,

На сердце горестном унынья мрак лежал.

На друга детских лет взглянул он торопливо;

Уже недвижный взор друзей не узнавал;

От пиршеств удален, в пустыне молчаливой

Он одиночеством печаль свою питал.

И длинный год провел Осгар среди мучений.

Вдруг грянул трубный глас! Оденов сын, Фингал,

Вел грозных на мечи, в кровавый пыл сражений.

Осгар послышал весть и бранью воспылал.

Здесь меч его сверкнул, и смерть пред ним бежала;

Покрытый ранами, здесь пал на груду тел.

Он пал — еще рука меча кругом искала,

И крепкий сон веков на сильного слетел.

Побегли вспять враги — и тихий мир герою!

И тихо всё вокруг могильного холма!

Лишь в осень хладную, безмесячной порою,

Когда вершины гор тягчит сырая тьма,

В багровом облаке, одеянна туманом,

Над камнем гробовым уныла тень сидит,

И стрелы дребезжат, стучит броня с колчаном,

И клен, зашевелясь, таинственно шумит».

Младой Дафнис, гоняясь за Доридой,

«Постой, — кричал, — прелестная! постой,

Скажи: „Люблю“ — и бегать за тобой

Не стану я — клянуся в том Кипридой!»

«Молчи, молчи!» — Рассудок говорил.

А плут Эрот: «Скажи: ты сердцу мил!»

«Ты сердцу мил!» — пастушка повторила,

И их сердца огнем любви зажглись,

И пал к ногам красавицы Дафнис,

И страстный взор Дорида потупила.

«Беги, беги!» — Рассудок ей твердил,

А плут Эрот: «Останься!» — говорил.

Осталася — и трепетной рукою

Взял руку ей счастливый пастушок.

«Взгляни, — сказал, — с подругой голубок

Там обнялись под тенью лип густою!»

«Беги! беги!» — Рассудок повторил,

«Учись от них!» — Эрот ей говорил.

И нежная улыбка пробежала

Красавицы на пламенных устах,

И вот она с томлением в глазах

К любезному в объятия упала…

«Будь счастлива!» — Эрот ей прошептал.

Рассудок что ж? Рассудок уж молчал.

Ты хочешь, друг бесценный,

Чтоб я, поэт младой,

Беседовал с тобой

И с лирою забвенной,

Мечтами окриленный,

Оставил монастырь

И край уединенный,

Где непрерывный мир

Во мраке опустился

И в пустыни глухой

Безмолвно воцарился

С угрюмой тишиной. [3]

. . . . . .

И быстрою стрелой

На невский брег примчуся,

С подругой обнимуся

Весны моей златой,

И, как певец Людмилы,

Мечты невольник милый,

Взошед под отчий кров,

Несу тебе не злато

(Чернец я небогатый),

В подарок пук стихов.

Тайком взошед в диванну,

Хоть помощью пера,

О, как тебя застану,

Любезная сестра?

Чем сердце занимаешь

Вечернею порой?

Жан-Жака ли читаешь,

Жанлиса ль пред тобой?

Иль с резвым Гамильтоном

Смеешься всей душой?

Иль с Греем и Томсоном

Ты пренеслась мечтой

В поля, где от дубравы

В дол веет ветерок,

И шепчет лес кудрявый,

И мчится величавый

С вершины гор поток?

Иль моську престарелу,

В подушках поседелу,

Окутав в длинну шаль

И с нежностью лелея,

Ты к ней зовешь Морфея?

Иль смотришь в темну даль

Задумчивой Светланой

Над шумною Невой?

Иль звучным фортепьяно

Под беглою рукой

Моцарта оживляешь?

Иль тоны повторяешь

Пиччини и Рамо?

Но вот уж я с тобою,

И в радости немой

Твой друг расцвел душою,

Как ясный вешний день.

Забыты дни разлуки,

Дни горести и скуки,

Исчезла грусти тень.

Но это лишь мечтанье!

Увы, в монастыре,

При бледном свеч сиянье,

Один пишу к сестре.

Всё тихо в мрачной келье:

Защелка на дверях,

Молчанье, враг веселий,

И скука на часах!

Стул ветхий, необитый,

И шаткая постель,

Сосуд, водой налитый,

Соломенна свирель —

Вот всё, что пред собою

Я вижу, пробужден.

Фантазия, тобою

Одной я награжден,

Тобою пронесенный

К волшебной Иппокрене,

И в келье я блажен.

Что было бы со мною,

Богиня, без тебя?

Знакомый с суетою,

Приятной для меня,

Увлечен в даль судьбою,

Я вдруг в глухих стенах,

Как Леты на брегах,

Явился заключенным,

Навеки погребенным,

И скрыпнули врата,

Сомкнувшися за мною,

И мира красота

Оделась черной мглою!..

С тех пор гляжу на свет,

Как узник из темницы

На яркий блеск денницы.

Светило ль дня взойдет,

Луч кинув позлащенный

Сквозь узкое окно,

Но сердце помраченно

Не радует оно.

Иль позднею порою,

Как луч на небесах,

Покрытых чернотою,

Темнеет в облаках,—

С унынием встречаю

Я сумрачную тень

И с вздохом провожаю

Скрывающийся день!..

Сквозь слез смотрю в решетки,

Перебирая четки.

Но время протечет,

И с каменных ворот

Падут, падут затворы,

И в пышный Петроград

Через долины, горы

Ретивые примчат;

Спеша на новоселье,

Оставлю темну келью,

Поля, сады свои;

Под стол клобук с веригой —

И прилечу расстригой

В объятия твои.

Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,

Тюльпанов, гордо наклоненных,

Душистых ландышей, ясминов и лилей,

Которых ты всегда любила

И прежде всякий день носила

На мраморной груди твоей,—

Возможно ль, милая Климена,

Какая странная во вкусе перемена!..

Ты любишь обонять не утренний цветок,

А вредную траву зелену,

Искусством превращенну

В пушистый порошок!

Пускай уже седой профессор Геттингена,

На старой кафедре согнувшися дугой,

Вперив в латинщину глубокий разум свой,

Раскашлявшись, табак толченый

Пихает в длинный нос иссохшею рукой;

Пускай младой драгун усатый

Поутру, сидя у окна,

С остатком утреннего сна,

Из трубки пенковой дым гонит сероватый;

Пускай красавица шестидесяти лет,

У граций в отпуску и у любви в отставке,

Которой держится вся прелесть на подставке,

Которой без морщин на теле места нет,

Злословит, молится, зевает

И с верным табаком печали забывает,—

А ты, прелестная!.. но если уж табак

Так нравится тебе — о пыл воображенья!—

Ах! если, превращенный в прах,

И в табакерке, в заточенье,

Я в персты нежные твои попасться мог,

Тогда б в сердечном восхищенье

Рассыпался на грудь под шелковый платок

И даже… может быть… Но что! мечта пустая.

Не будет этого никак.

Судьба завистливая, злая!

Ах, отчего я не табак!..

Арист нам обещал трагедию такую,

Что все от жалости в театре заревут,

Что слезы зрителей рекою потекут.

Мы ждали драму золотую.

И что же? дождались — и, нечего сказать,

Достоинству ее нельзя убавить весу,

Ну, право, удалось Аристу написать

Прежалкую пиесу.

Раз, полунощной порою,

Сквозь туман и мрак,

Ехал тихо над рекою

Удалой казак.

Черна шапка набекрени,

Весь жупан в пыли.

Пистолеты при колене,

Сабля до земли.

Верный конь, узды не чуя,

Шагом выступал;

Гриву долгую волнуя,

Углублялся вдаль.

Вот пред ним две-три избушки,

Выломан забор;

Здесь — дорога к деревушке,

Там — в дремучий бор.

«Не найду в лесу девицы,—

Думал хват Денис —

Уж красавицы в светлицы

На ночь убрались».

Шевельнул донец уздою,

Шпорой прикольнул,

И помчался конь стрелою,

К избам завернул.

В облаках луна сребрила

Дальни небеса;

Под окном сидит уныла

Девица-краса.

Храбрый видит красну деву;

Сердце бьется в нем,

Конь тихонько к леву, к леву —

Вот уж под окном.

«Ночь становится темнее,

Скрылася луна.

Выдь, коханочка, скорее,

Напои коня».

«Нет! к мужчине молодому

Страшно подойти,

Страшно выйти мне из дому

Коню дать воды».

«Ах! небось, девица красна,

С милым подружись!»

— «Ночь красавицам опасна».

— «Радость! не страшись!

Верь, коханочка, пустое;

Ложный страх отбрось!

Тратишь время золотое;

Милая, небось!

Сядь на борзого, с тобою

В дальний еду край;

Будешь счастлива со мною:

С другом всюду рай».

Что же девица? Склонилась,

Победила страх,

Робко ехать согласилась.

Счастлив стал казак.

Поскакали, полетели.

Дружку друг любил;

Был ей верен две недели,

В третью изменил.

Пускай, не знаясь с Аполлоном,

Поэт, придворный философ,

Вельможе знатному с поклоном

Подносит оду в двести строф;

Но я, любезный Горчаков,

Не просыпаюсь с петухами,

И напыщенными стихами,

Набором громозвучных слов,

Я петь пустого не умею

Высоко, тонко и хитро

И в лиру превращать не смею

Мое гусиное перо!

Нет, нет, любезный князь, не оду

Тебе намерен посвятить;

Что прибыли соваться в воду,

Сначала не спросившись броду,

И вслед Державину парить?

Пишу своим я складом ныне

Кой-как стихи на именины.

Что должен я, скажи, в сей час

Желать от чиста сердца другу?

Глубоку ль старость, милый князь,

Детей, любезную супругу,

Или богатства, громких дней,

Крестов, алмазных звезд, честей?

Не пожелать ли, чтобы славой

Ты увлечен был в путь кровавый,

Чтоб в лаврах и венцах сиял,

Чтоб в битвах гром из рук метал

И чтоб победа за тобою,

Как древле Невскому герою,

Всегда, везде летела вслед?

Не сладострастия поэт

Такою песенкой поздравит,

Он лучше муз навек оставит!

Дай бог любви, чтоб ты свой век

Питомцем нежным Эпикура

Провел меж Вакха и Амура!

А там — когда стигийский брег

Мелькнет в туманном отдаленье,

Дай бог, чтоб в страстном упоенье

Ты с томной сладостью в очах,

Из рук младого Купидона

Вступая в мрачный чёлн Харона,

Уснул… Ершовой на грудях!

Кто с минуту переможет

Хладным разумом любовь,

Бремя тягостных оков

Ей на крылья не возложит,

Пусть не смейся, не резвись,

С строгой мудростью дружись;

Но с рассудком вновь заспоришь,

Хоть не рад, но дверь отворишь,

Как проказливый Эрот

Постучится у ворот.

Испытал я сам собою

Истину сих правых слов.

«Добрый путь! прости, любовь!

За богинею слепою,

Не за Хлоей, полечу,

Счастье, счастье ухвачу!» —

Мнил я в гордости безумной.

Вдруг услышал хохот шумный,

Оглянулся… и Эрот

Постучался у ворот.

Нет! мне, видно, не придется

С богом сим в размолвке жить,

И покамест жизни нить

Старой Паркой там прядется,

Пусть владеет мною он!

Веселиться — мой закон.

Смерть откроет гроб ужасный,

Потемнеют взоры ясны.

И не стукнется Эрот

У могильных уж ворот!

В роще сумрачной, тенистой,

Где, журча в траве душистой,

Светлый бродит ручеек,

Ночью на простой свирели

Пел влюбленный пастушок;

Томный гул унылы трели

Повторял в глуши долин…

Вдруг из глубины пещеры

Чтитель Вакха и Венеры,

Резвых фавнов господин,

Выбежал Эрмиев сын.

Розами рога обвиты,

Плющ на черных волосах,

Козий мех, вином налитый,

У Сатира на плечах.

Бог лесов, в дугу склонившись

Над искривленной клюкой,

За кустами притаившись,

Слушал песенки ночной,

В лад качая головой.

«Дни, протекшие в веселье!

(Пел в тоске пастух младой)

Отчего, явясь мечтой,

Вы, как тень, от глаз исчезли

И покрылись вечной тьмой?

Ах! когда во мраке нощи,

При таинственной луне,

В темну сень прохладной рощи,

Сладко спящей в тишине,

Медленно, рука с рукою,

С нежной Хлоей приходил,

Кто сравниться мог со мною?

Хлое был тогда я мил!

А теперь мне жизнь — могила,

Белый свет душе постыл,

Грустен лес, поток уныл…

Хлоя — другу изменила!..

Я для милой… уж не мил!..»

Звук исчез свирели тихой;

Смолк певец — и тишина

Воцарилась в роще дикой;

Слышно, плещет лишь волна,

И колышет повиликой

Тихо веющий зефир…

Древ оставя сень густую,

Вдруг является Сатир.

Чашу дружбы круговую

Пенистым сребря вином,

Рек с осклабленным лицом:

«Ты уныл, ты сердцем мрачен;

Посмотри ж, как сок прозрачен

Блещет, осветясь луной!

Выпей чашу — и душой

Будешь так же чист и ясен.

Верь мне: стон в бедах напрасен.

Лучше, лучше веселись,

В горе с Бахусом дружись!»

И пастух, взяв чашу в руки,

Скоро выпил всё до дна.

О, могущество вина!

Вдруг сокрылись скорби, муки,

Мрак душевный вмиг исчез!

Лишь фиал к устам поднес,

Всё мгновенно пременилось,

Вся природа оживилась,

Счастлив юноша в мечтах!

Выпив чашу золотую,

Наливает он другую;

Пьет уж третью… но в глазах

Вид окрестный потемнился —

И несчастный… утомился.

Томну голову склоня,

«Научи, Сатир, меня,—

Говорит пастух со вздохом,—

Как могу бороться с роком?

Как могу счастливым быть?

Я не в силах вечно пить».

— «Слушай, юноша любезный,

Вот тебе совет полезный:

Миг блаженства век лови;

Помни дружбы наставленья:

Без вина здесь нет веселья,

Нет и счастья без любви;

Так поди ж теперь с похмелья

С Купидоном помирись;

Позабудь его обиды

И в объятиях Дориды

Снова счастьем насладись!»

Вот зеркало мое — прими его, Киприда!

Богиня красоты прекрасна будет ввек,

Седого времени не страшна ей обида:

Она — не смертный человек;

Но я, покорствуя судьбине,

Не в силах зреть себя в прозрачности стекла,

Ни той, которой я была,

Ни той, которой ныне.

Друзья! досужный час настал;

Всё тихо, все в покое;

Скорее скатерть и бокал!

Сюда, вино златое!

Шипи, шампанское, в стекле.

Друзья, почто же с Кантом

Сенека, Тацит на столе,

Фольянт над фолиантом?

Под стол холодных мудрецов,

Мы полем овладеем;

Под стол ученых дураков!

Без них мы пить умеем.

Ужели трезвого найдем

За скатертью студента?

На всякий случай изберем

Скорее президента.

В награду пьяным — он нальет

И пунш и грог душистый,

А вам, спартанцы, поднесет

Воды в стакане чистой!

Апостол неги и прохлад,

Мой добрый Галич, vale [4]!

Ты Эпикуров младший брат,

Душа твоя в бокале.

Главу венками убери,

Будь нашим президентом,

И станут самые цари

Завидовать студентам.

Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?

Проснись, ленивец сонный!

Ты не под кафедрой сидишь,

Латынью усыпленный.

Взгляни: здесь круг твоих друзей;

Бутыль вином налита,

За здравье нашей музы пей,

Парнасский волокита.

Остряк любезный, по рукам!

Полней бокал досуга!

И вылей сотню эпиграмм

На недруга и друга.

А ты, красавец молодой,

Сиятельный повеса!

Ты будешь Вакха жрец лихой,

На прочее — завеса!

Хотя студент, хотя я пьян,

Но скромность почитаю;

Придвинь же пенистый стакан,

На брань благословляю.

Товарищ милый, друг прямой,

Тряхнем рукою руку,

Оставим в чаше круговой

Педантам сродну скуку:

Не в первый раз мы вместе пьем,

Нередко и бранимся,

Но чашу дружества нальем —

И тотчас помиримся. —

А ты, который с детских лет

Одним весельем дышишь,

Забавный, право, ты поэт,

Хоть плохо басни пишешь;

С тобой тасуюсь без чинов,

Люблю тебя душою,

Наполни кружку до краев,—

Рассудок! бог с тобою!

А ты, повеса из повес,

На шалости рожденный,

Удалый хват, головорез,

Приятель задушевный,

Бутылки, рюмки разобьем

За здравие Платова,

В казачью шапку пунш нальем —

И пить давайте снова!..

Приближься, милый наш певец,

Любимый Аполлоном!

Воспой властителя сердец

Гитары тихим звоном.

Как сладостно в стесненну грудь

Томленье звуков льется!..

Но мне ли страстью воздохнуть?

Нет! пьяный лишь смеется!

Не лучше ль, Роде записной,

В честь Вакховой станицы

Теперь скрыпеть тебе струной

Расстроенной скрыпицы?

Запойте хором, господа,

Нет нужды, что нескладно;

Охрипли? — это не беда:

Для пьяных всё ведь ладно!

Но что?.. я вижу всё вдвоем;

Двоится штоф с араком;

Вся комната пошла кругом;

Покрылись очи мраком…

Где вы, товарищи? где я?

Скажите, Вакха ради…

Вы дремлете, мои друзья,

Склонившись на тетради…

Писатель за свои грехи!

Ты с виду всех трезвее;

Вильгельм, прочти свои стихи,

Чтоб мне заснуть скорее.

Часто, часто я беседовал

С болтуном страны Эллинския

И не смел осиплым голосом

С Шапеленом и с Рифматовым

Воспевать героев севера.

Несравненного Виргилия

Я читал и перечитывал,

Не стараясь подражать ему

В нежных чувствах и гармонии.

Разбирал я немца Клопштока

И не мог понять премудрого!

Не хотел я воспевать, как он;

Я хочу, чтоб меня поняли

Все от мала до великого.

За Мильтоном и Камоэнсом

Опасался я без крил парить:

Не дерзал в стихах бессмысленных

Херувимов жарить пушками,

С сатаною обитать в раю,

Иль святую богородицу

Вместе славить с Афродитою.

Не бывал я греховодником!

Но вчера, в архивах рояся,

Отыскал я книжку славную,

Золотую, незабвенную,

Катехизис остроумия,

Словом: Жанну Орлеанскую.

Прочитал, — и в восхищении

Про Бову пою царевича.

О Вольтер! о муж единственный!

Ты, которого во Франции

Почитали богом некиим,

В Риме дьяволом, антихристом,

Обезьяною в Саксонии!

Ты, который на Радищева

Кинул было взор с улыбкою,

Будь теперь моею музою!

Петь я тоже вознамерился,

Но сравняюсь ли с Радищевым?

Не запомню, сколько лет спустя

После рождества Спасителя,

Царь Дадон со славой царствовал

В Светомире, сильном городе.

Царь Дадон венец со скипетром

Не прямой достал дорогою,

Но убив царя законного,

Бендокира Слабоумного.

(Так, бывало, верноподданны

Величали королей своих,

Если короли беспечные

Не в постеле и не ночкою

Почивали с камергерами).

Царь Дадон не Слабоумного

Был достоин злого прозвища,

Но тирана неусыпного,

Хотя, впрочем, не имел его.

Лень мне все его достоинства

И пороки вам показывать:

Вы слыхали, люди добрые,

О царе, что двадцать целых лет

Не снимал с себя оружия,

Не слезал с коня ретивого,

Всюду пролетал с победой,

Мир крещеный потопил в крови,

Не щадил и некрещеного,

И, в ничтожество низверженный

Александром, грозным ангелом,

Жизнь проводит в унижении

И, забытый всеми, кличется

Ныне Эльбы императором:

Вот таков-то был и царь Дадон.

Раз, собрав бородачей совет

(Безбородых не любил Дадон),

На престоле пригорюнившись,

Произнес он им такую речь:

«Вы, которые советами

Облегчили тяжесть скипетра,

Усладили участь царскую

(Не горька она была ему),

Мудрые друзья, сподвижники!

К вам прибегнуть я решаюся:

Что мне делать ныне? — Слушайте».

Все привстали, важно хмуряся,

Низко, низко поклонилися

И, подправя ус и бороду,

Сели на скамьи дубовые.

«Вам известно, — продолжал Дадон, —

Что искусством и неправдою

Я достиг престола шаткого

Бендокира Слабоумного,

Сочетался с Милитрисою,

Милой женкой Бендокировой,

И в темницу посадил Бову,

Принца крови, сына царского.

Легче, легче захватить было

Слабоумного златой венец,

Чем, надев венец на голову,

За собою удержать его.

Вот уже народ бессмысленный,

Ходя в праздники по улицам,

Меж собой не раз говаривал:

Дай бог помочь королевичу.

Ведь Бова уже не маленький,

Не в отца своей головушкой,

Нужды нет, что за решеткою,

Он опасен моим замыслам.

Что мне делать с ним? скажите мне,

Не оставить ли в тюрьме его?»

Всё собранье призадумалось,

Все в молчанье потупили взор.

То-то, право, золотой совет!

Не болтали здесь, а думали:

Арзамор, муж старый, опытный,

Рот открыл было (советовать,

Знать, хотелось поседелому),

Громко крякнул, но одумался

И в молчанье закусил язык,

Ко лбу перст приставя тщательно.

Лекарь славный, Эскулапа внук,

Эзельдорф, обритый шваб, зевал,

Табакеркою поскрипывал,

Но молчал, — своей премудрости

Он пред всеми не показывал.

Вихромах, Полкан с Дубынею,

Стража трона, славны рыцари,

Все сидели будто вкопаны.

Громобурь, известный силою,

Но умом непроницательный,

Думал, думал и нечаянно

Задремал… и захрапел в углу.

Что примера лучше действует?

Что людьми сильней ворочает?

Вот зевнули под перчаткою

Храбрый Мировзор с Ивашкою,

И Полкан, и Арзамор седой…

И ко груди преклонилися

Тихо головами буйными…

Глядь, с Дадоном задремал совет…

Захрапели многомыслящи!

Долго спать было советникам,

Если б немцу не пришлось из рук

Табакерку на пол выронить.

Табакерка покатилася

И о шпору вдруг ударилась

Громобуря, крепко спавшего,

Загремела, раздвоилася,

Отлетела в разны стороны…

Храбрый воин пробуждается,

Озирает всё собрание…

Между тем табак рассыпался,

К носу рыцаря подъемлется,

И чихнул герой с досадою,

Так что своды потрясаются,

Окна все дрожат и сыплются,

И на петлях двери хлопают…

Пробуждается собрание!

«Что тут думать, — закричал герой:

Царь! Бова тебе не надобен,

Ну, и к черту королевича!

Решено: ему в живых не быть.

После, братцы, вы рассудите,

Как с ним надобно разделаться».

Тем и кончил: храбры воины

Речи любят лаконически.

«Ладно! мы тебя послушаем,—

Царь промолвил, потянувшися,—

Завтра, други, мы увидимся,

А теперь ступайте все домой».

Оплошал Дадон отсрочкою.

Не твердил он верно в азбуке:

Не откладывай до завтраго,

Что сегодня можешь выполнить.

Разошлися все придворные.

Ночь меж тем уже сгущалася,

Царь Дадон в постелю царскую

Вместе с милой лег супругою,

С несравненной Милитрисою,

Но спиной оборотился к ней:

В эту ночь его величеству

Не играть, а спать хотелося.

Милитрисина служаночка,

Зоя, молодая девица,

Ангел станом, взором, личиком,

Белой ручкой, нежной ножкою,

С госпожи сняв платье шелково,

Юбку, чепчик, ленты, кружева,

Всё под ключ в комоде спрятала

И пошла тихонько в девичью.

Там она сама разделася,

Подняла с трудом окошечко

И легла в постель пуховую,

Ожидая друга милого,

Светозара, пажа царского:

К темной ночке обещался он

Из окна прыгнуть к ней в комнату.

Ждет, пождет девица красная;

Нет как нет всё друга милого.

Чу! бьет полночь — что же Зоинька?

Видит — входят к ней в окошечко…

Кто же? друг ли сердца нежного?

Нет! совсем не то, читатели!

Видит тень иль призрак старого

Венценосца, с длинной шапкою,

В балахоне вместо мантии,

Опоясанный мочалкою,

Вид невинный, взор навыкате,

Рот разинут, зубы скалятся,

Уши длинные, ослиные

Над плечами громко хлопают;

Зоя видит и со трепетом

Узнает она, читатели,

Бендокира Слабоумного.

Трепетна, смятенья полная,

Стала на колени Зоинька,

Съединила ручку с ручкою,

Потупила очи ясные,

Прочитала скорым шёпотом

То, что ввек не мог я выучить:

Отче наш и Богородице,

И тихохонько промолвила:

«Что я вижу? Боже! Господи…

О Никола! Савва мученик!

Осените беззащитную.

Ты ли это, царь наш батюшка?

Отчего, скажи, оставил ты

Ныне царствие небесное?»

Глупым смехом осветившися,

Тень рекла прекрасной Зоиньке:

«Зоя, Зоя, не страшись, мой свет.

Не пугать тебя мне хочется,

Не на то сюда явился я

С того света привидением.

Весело пугать живых людей,

Но могу ли веселиться я,

Если сына Бендокирова.

Милого Бову царевича,

На костре изжарят завтра же?»

Бедный царь заплакал жалобно.

Больно стало доброй девушке.

«Чем могу, скажи, помочь тебе,

Я во всем тебе покорствую».

— «Вот что хочется мне, Зоинька!

Из темницы сына выручи,

И сама в жилище мрачное

Сядь на место королевича,

Пострадай ты за невинного.

Поклонюсь тебе низехонько

И скажу: спасибо, Зоинька!»

Зоинька тут призадумалась:

За спасибо в темну яму сесть!

Это жестко ей казалося.

Но, имея чувства нежные,

Зоя втайне согласилася

На такое предложение.

Так, ты прав, оракул Франции,

Говоря, что жены, слабые

Против стрел Эрота юного,

Все имеют душу добрую,

Сердце нежно непритворное.

«Но скажи, о царь возлюбленный!—

Зоя молвила покойнику,—

Как могу (ну, посуди ты сам)

Пренестись в темницу мрачную,

Где горюет твой любезный сын?

Пятьдесят отборных воинов

Днем и ночью стерегут его.

Мне ли, слабой робкой женщине,

Обмануть их очи зоркие?»

«Будь покойна, случай на?йдется,

Поклянись лишь только, милая,

Не отвергнуть сего случая,

Если сам тебе представится».

— «Я клянусь!» — сказала девица.

Вмиг исчезло привидение,

Из окошка быстро вылетев.

Воздыхая тихо, Зоинька

Опустила тут окошечко

И, в постели успокоившись,

Скоро, скоро сном забылася.

Философ резвый и пиит,

Парнасский счастливый ленивец,

Харит изнеженный любимец,

Наперсник милых аонид!

Почто на арфе златострунной

Умолкнул, радости певец?

Ужель и ты, мечтатель юный,

Расстался с Фебом наконец?

Уже с венком из роз душистых,

Меж кудрей вьющихся, златых,

Под тенью тополов ветвистых,

В кругу красавиц молодых,

Заздравным не стучишь фиалом,

Любовь и Вакха не поешь;

Довольный счастливым началом,

Цветов парнасских вновь не рвешь;

Не слышен наш Парни российский!..

Пой, юноша! — певец тиисский

В тебя влиял свой нежный дух.

С тобою твой прелестный друг,

Лилета, красных дней отрада:

Певцу любви любовь награда.

Настрой же лиру. По струнам

Летай игривыми перстами,

Как вешний зефир по цветам,

И сладострастными стихами,

И тихим шепотом любви

Лилету в свой шалаш зови.

И звезд ночных при бледном свете,

Плывущих в дальней вышине,

В уединенном кабинете

Волшебной внемля тишине,

Слезами счастья грудь прекрасной,

Счастливец милый, орошай;

Но, упоен любовью страстной,

И нежных муз не забывай;

Любви нет боле счастья в мире:

Люби — и пой ее на лире.

Когда ж к тебе в досужный час

Друзья, знакомые сберутся,

И вина пенные польются,

От плена с треском свободясь,

Описывай в стихах игривых

Веселье, шум гостей болтливых

Вокруг накрытого стола,

Стакан, кипящий пеной белой,

И стук блестящего стекла.

И гости дружно стих веселый,

Бокал в бокал ударя в лад,

Нестройным хором повторят.

Поэт! в твоей предметы воле,

Во звучны струны смело грянь,

С Жуковским пой кроваву брань

И грозну смерть на ратном поле.

И ты в строях ее встречал,

И ты, постигнутый судьбою,

Как росс, питомцем славы пал!

Ты пал и хладною косою

Едва скошенный не увял!.. [5]

Иль, вдохновенный Ювеналом,

Вооружись сатиры жалом,

Подчас прими ее свисток,

Рази, осмеивай порок,

Шутя, показывай смешное

И, если можно, нас исправь,

Но Тредьяковского оставь

В столь часто рушимом покое;

Увы! довольно без него

Найдем бессмысленных поэтов,

Довольно в мире есть предметов,

Пера достойных твоего!

Но что!.. цевницею моею,

Безвестный в мире сем поэт,

Я песни продолжать не смею.

Прости — но помни мой совет:

Доколе, музами любимый,

Ты пиэрид горишь огнем,

Доколь, сражен стрелой незримой,

В подземный ты не снидешь дом,

Мирские забывай печали,

Играй: тебя младой Назон,

Эрот и грации венчали,

А лиру строил Аполлон.

Супругою твоей я так пленился,

Что если б три в удел достались мне,

Подобные во всем твоей жене,

То даром двух я б отдал сатане,

Чтоб третью лишь принять он согласился.

И ты, любезный друг, оставил

Надежну пристань тишины,

Челнок свой весело направил

По влаге бурной глубины;

Судьба на руль уже склонилась,

Спокойно светят небеса,

Ладья крылатая пустилась —

Расправит счастье паруса.

Дай бог, чтоб грозной непогоды

Вблизи ты ужас не видал,

Чтоб бурный вихорь не вздувал

Пред челноком шумящи воды!

Дай бог под вечер к берегам

Тебе пристать благополучно

И отдохнуть спокойно там

С любовью, дружбой неразлучно!

Нет! ты не можешь их забыть!

Но что! Не скоро, может быть,

Увижусь я, мой друг, с тобою

Укромной хаты в тишине;

За чашей пунша круговою

Подчас воспомнишь обо мне;

Когда ж пойду на новоселье

(Заснуть ведь общий всем удел),

Скажи: «Дай бог ему веселье!

Он в жизни хоть любить умел».

Бывало, прежних лет герой,

Окончив славну брань с противной стороной,

Повесит меч войны средь отческия кущи;

А трагик наш Бурун, скончав чернильный бой,

Повесил уши.

Навис покров угрюмой нощи

На своде дремлющих небес;

В безмолвной тишине почили дол и рощи,

В седом тумане дальний лес;

Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,

Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,

И тихая луна, как лебедь величавый,

Плывет в сребристых облаках.

С холмов кремнистых водопады

Стекают бисерной рекой,

Там в тихом озере плескаются наяды

Его ленивою волной;

А там в безмолвии огромные чертоги,

На своды опершись, несутся к облакам.

Не здесь ли мирны дни вели земные боги?

Не се ль Минервы росской храм?

Не се ль Элизиум полнощный,

Прекрасный Царскосельский сад,

Где, льва сразив, почил орел России мощный

На лоне мира и отрад?

Промчались навсегда те времена златые,

Когда под скипетром великия жены

Венчалась славою счастливая Россия,

Цветя под кровом тишины!

Здесь каждый шаг в душе рождает

Воспоминанья прежних лет;

Воззрев вокруг себя, со вздохом росс вещает:

«Исчезло всё, великой нет!»

И, в думу углублен, над злачными брегами

Сидит в безмолвии, склоняя ветрам слух.

Протекшие лета мелькают пред очами,

И в тихом восхищенье дух.

Он видит: окружен волнами,

Над твердой, мшистою скалой

Вознесся памятник. Ширяяся крылами,

Над ним сидит орел младой.

И цепи тяжкие и стрелы громовые

Вкруг грозного столпа трикратно обвились;

Кругом подножия, шумя, валы седые

В блестящей пене улеглись.

В тени густой угрюмых сосен

Воздвигся памятник простой.

О, сколь он для тебя, кагульский брег, поносен!

И славен родине драгой!

Бессмертны вы вовек, о росски исполины,

В боях воспитанны средь бранных непогод!

О вас, сподвижники, друзья Екатерины,

Пройдет молва из рода в род.

О, громкий век военных споров,

Свидетель славы россиян!

Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,

Потомки грозные славян,

Перуном Зевсовым победу похищали;

Их смелым подвигам страшась дивился мир;

Державин и Петров героям песнь бряцали

Струнами громозвучных лир.

И ты промчался, незабвенный!

И вскоре новый век узрел

И брани новые, и ужасы военны;

Страдать — есть смертного удел.

Блеснул кровавый меч в неукротимой длани

Коварством, дерзостью венчанного царя;

Восстал вселенной бич — и вскоре новой брани

Зарделась грозная заря.

И быстрым понеслись потоком

Враги на русские поля.

Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком,

Дымится кровию земля;

И села мирные, и грады в мгле пылают,

И небо заревом оделося вокруг,

Леса дремучие бегущих укрывают,

И праздный в поле ржавит плуг.

Идут — их силе нет препоны,

Всё рушат, всё свергают в прах,

И тени бледные погибших чад Беллоны,

В воздушных съединясь полках,

В могилу мрачную нисходят непрестанно

Иль бродят по лесам в безмолвии ночи…

Но клики раздались!.. идут в дали туманной!—

Звучат кольчуги и мечи!..

Страшись, о рать иноплеменных!

России двинулись сыны;

Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных.

Сердца их мщеньем зажжены.

Вострепещи, тиран! уж близок час паденья!

Ты в каждом ратнике узришь богатыря,

Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья

За Русь, за святость алтаря.

Ретивы кони бранью пышут,

Усеян ратниками дол,

За строем строй течет, все местью, славой дышат.

Восторг во грудь их перешел.

Летят на грозный пир; мечам добычи ищут,

И се — пылает брань; на холмах гром гремит,

В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут,

И брызжет кровь на щит.

Сразились. — Русский победитель!

И вспять бежит надменный галл;

Но сильного в боях небесный вседержитель

Лучом последним увенчал,

Не здесь его сразил воитель поседелый;

О бородинские кровавые поля!

Не вы неистовству и гордости пределы!

Увы! на башнях галл Кремля!..

Края Москвы, края родные,

Где на заре цветущих лет

Часы беспечности я тратил золотые,

Не зная горести и бед,

И вы их видели, врагов моей отчизны!

И вас багрила кровь и пламень пожирал!

И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;

Вотще лишь гневом дух пылал!..

Где ты, краса Москвы стоглавой,

Родимой прелесть стороны?

Где прежде взору град являлся величавый,

Развалины теперь одни;

Москва, сколь русскому твой зрак унылый страшен!

Исчезли здания вельможей и царей,

Всё пламень истребил. Венцы затмились башен,

Чертоги пали богачей.

И там, где роскошь обитала

В сенистых рощах и садах,

Где мирт благоухал и липа трепетала,

Там ныне угли, пепел, прах.

В часы безмолвные прекрасной, летней нощи

Веселье шумное туда не полетит,

Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи:

Всё мертво, всё молчит.

Утешься, мать градов России,

Воззри на гибель пришлеца.

Отяготела днесь на их надменны выи

Десница мстящая творца.

Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,

Их кровь не престает в снегах реками течь;

Бегут — и в тьме ночной их глад и смерть сретают,

А с тыла гонит русский меч.

О вы, которых трепетали

Европы сильны племена,

О галлы хищные! и вы в могилы пали.

О страх! о грозны времена!

Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны,

Презревший правды глас, и веру, и закон,

В гордыне возмечтав мечом низвергнуть троны?

Исчез, как утром страшный сон!

В Париже росс! — где факел мщенья?

Поникни, Галлия, главой.

Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья

Грядет с оливою златой.

Еще военный гром грохочет в отдаленье,

Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,

А он — несет врагу не гибель, но спасенье

И благотворный мир земле.

О скальд России вдохновенный,

Воспевший ратных грозный строй,

В кругу товарищей, с душой воспламененной,

Греми на арфе золотой!

Да снова стройный глас героям в честь прольется,

И струны гордые посыплют огнь в сердца,

И ратник молодой вскипит и содрогнется

При звуках бранного певца.

Под вечер, осенью ненастной,

В далеких дева шла местах

И тайный плод любви несчастной

Держала в трепетных руках.

Всё было тихо — лес и горы,

Всё спало в сумраке ночном;

Она внимательные взоры

Водила с ужасом кругом.

И на невинном сем творенье,

Вздохнув, остановила их…

«Ты спишь, дитя, мое мученье,

Не знаешь горестей моих,

Откроешь очи и тоскуя

Ко груди не прильнешь моей.

Не встретишь завтра поцелуя

Несчастной матери твоей.

Ее манить напрасно будешь!..

Стыд вечный мне вина моя, —

Меня навеки ты забудешь;

Тебя не позабуду я;

Дадут покров тебе чужие

И скажут: „Ты для нас чужой!“ —

Ты спросишь: „Где ж мои родные?“

И не найдешь семьи родной.

Мой ангел будет грустной думой

Томиться меж других детей!

И до конца с душой угрюмой

Взирать на ласки матерей;

Повсюду странник одинокий,

Предел неправедный кляня,

Услышит он упрек жестокий…

Прости, прости тогда меня.

Быть может, сирота унылый,

Узнаешь, обоймешь отца.

Увы! где он, предатель милый,

Мой незабвенный до конца?

Утешь тогда страдальца муки,

Скажи: „Ее на свете нет —

Лаура не снесла разлуки

И бросила пустынный свет“.

Но что сказала я?.. быть может,

Виновную ты встретишь мать,

Твой скорбный взор меня встревожит!

Возможно ль сына не узнать?

Ах, если б рок неумолимый

Моею тронулся мольбой…

Но, может быть, пройдешь ты мимо —

Навек рассталась я с тобой.

Ты спишь — позволь себя, несчастный,

К груди прижать в последний раз.

Закон неправедный, ужасный

К страданью присуждает нас.

Пока лета не отогнали

Беспечной радости твоей,—

Спи, милый! горькие печали

Не тронут детства тихих дней!»

Но вдруг за рощей осветила

Вблизи ей хижину луна…

С волненьем сына ухватила

И к ней приближилась она;

Склонилась, тихо положила

Младенца на порог чужой,

Со страхом очи отвратила

И скрылась в темноте ночной.

Средь темной рощицы, под тенью лип душистых,

В высоком тростнике, где частым жемчугом

Вздувалась пена вод сребристых,

Колеблясь тихим ветерком,

Покров красавицы стыдливой,

Небрежно кинутый, у берега лежал,

И прелести ее поток волной игривой

С весельем орошал.

Житель рощи торопливый,

Будь же скромен, о ручей!

Тише, струйки говорливы!

Изменить страшитесь ей!

Леда робостью трепещет,

Тихо дышит снежна грудь,

Ни волна вокруг не плещет,

Ни зефир не смеет дуть.

В роще шорох утихает,

Всё в прелестной тишине;

Нимфа далее ступает,

Робкой вверившись волне.

Но что-то меж кустов прибрежных восшумело.

И чувство робости прекрасной овладело;

Невольно вздрогнула, не в силах воздохнуть.

И вот пернатых царь из-под склоненной ивы,

Расправя крылья горделивы,

К красавице плывет — веселья полна грудь;

С шумящей пеною отважно волны гонит,

Крылами воздух бьет,

То в кольца шею вьет,

То гордую главу, смирясь, пред Ледой клонит.

Леда смеется.

Вдруг раздается

Радости клик.

Вид сладострастный!

К Леде прекрасной

Лебедь приник.

Слышно стенанье,

Снова молчанье.

Нимфа лесов

С негою сладкой

Видит украдкой

Тайну богов.

Опомнясь наконец, красавица младая

Открыла тихий взор, в томленьях воздыхая,

И что ж увидела? — На ложе из цветов

Она покоится в объятиях Зевеса;

Меж ними юная любовь,—

И пала таинства прелестного завеса.

Сим примером научитесь,

Розы, девы красоты;

Летним вечером страшитесь

В темной рощице воды:

В темной рощице таится

Часто пламенный Эрот;

С хладной струйкою катится,

Стрелы прячет в пене вод.

Сим примером научитесь,

Розы, девы красоты;

Летним вечером страшитесь

В темной рощице воды.

Avez-vous vu la tendre rose,

L'aimable fille d'un beau jour,

Quand au printemps à peine éclose,

Elle est l'image de l'amour?

Telle à nos yeux, plus belle encore,

Parut Eudoxie aujourd'hui;

Plus d'un printemps la vit éclore,

Charmante et jeune comme lui.

Mais, hélas! les vents, les tempêtes,

Ces fougueux enfants de l'hiver,

Bientôt vont gronder sur nos têtes,

Enchaîner l'eau, la terre et l'air.

Et plus de fleurs, et plus de rose!

L'aimable fille des amours

Tombe fanée, à peine éclose;

Il a fui, le temps des beaux jours!

Eudoxie! aimez, le temps presse;

Profitez de vos jours heureux!

Est-ce dans la froide vieillesse

Que de l'amour on sent les feux? [6]

Vous me demandez mon portrait,

Mais peint p'après nature;

Mon cher, il sera bientôt fait,

Quoique en miniature.

Je suis un jeune polisson,

Encore dans les classes;

Point sot, je le dis sans façon

Et sans fades grimaces.

Onc il ne fut de babillard,

Ni docteur en Sorbonne —

Plus ennuyeux et plus braillard,

Que moi-meme en personne.

Ma taille à celles des plus longs

Ne peut être égalée;

J'ai le teint frais, les cheveux blonds

Et la tête bouclée.

J'aime et le monde et son fracas,

Je hais la solitude;

J'abhorre et noises, et débats,

Et tant soit peu l'étude.

Spectacles, bals me plaisent fort,

Et d'apres ma pensée.

Je dirais ce que j'aime encor…

Si n'étais au Lycée.

Après celà, mon cher ami,

L'on peut me reconnaître:

Oui! tel que le bon Dieu me fit,

Je veux toujours paraître.

Vrai démon pour l'espièglerie,

Vrai singe par sa mine,

Beaucoup et trop d'étourderie.

Ma foi, voilà Pouchkine. [7]

Вянет, вянет лето красно;

Улетают ясны дни;

Стелется туман ненастный

Ночи в дремлющей тени;

Опустели злачны нивы,

Хладен ручеек игривый;

Лес кудрявый поседел;

Свод небесный побледнел.

Свет-Наташа! где ты ныне?

Что никто тебя не зрит?

Иль не хочешь час единый

С другом сердца разделить?

Ни над озером волнистым,

Ни под кровом лип душистым

Ранней — позднею порой

Не встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимный

Рощу, поле посетит;

Огонек в лачужке дымной

Скоро ярко заблестит;

Не увижу я прелестной

И, как чижик в клетке тесной,

Дома буду горевать

И Наташу вспоминать.

Прости мне, милый друг,

Двухлетнее молчанье:

Писать тебе посланье

Мне было недосуг.

На тройке пренесенный

Из родины смиренной

В великий град Петра,

От утра до утра

Два года всё кружился

Без дела в хлопотах,

Зевая, веселился

В театре, на пирах;

Не ведал я покоя,

Увы! ни на часок,

Как будто у налоя

В великий четверток

Измученный дьячок.

Но слава, слава богу!

На ровную дорогу

Я выехал теперь;

Уж вытолкал за дверь

Заботы и печали,

Которые играли,

Стыжусь, столь долго мной,

И в тишине святой

Философом ленивым,

От шума вдалеке,

Живу я в городке,

Безвестностью счастливом.

Я нанял светлый дом

С диваном, с камельком;

Три комнатки простые —

В них злата, бронзы нет,

И ткани выписные

Не кроют их паркет.

Окошки в сад веселый,

Где липы престарелы

С черемухой цветут;

Где мне в часы полдневны

Березок своды темны

Прохладну сень дают;

Где ландыш белоснежный

Сплелся с фиалкой нежной

И быстрый ручеек,

В струях неся цветок,

Невидимый для взора,

Лепечет у забора.

Здесь добрый твой поэт

Живет благополучно;

Не ходит в модный свет;

На улице карет

Не слышит стук докучный;

Здесь грома вовсе нет;

Лишь изредка телега

Скрыпит по мостовой,

Иль путник, в домик мой

Пришед искать ночлега,

Дорожною клюкой

В калитку постучится…

Блажен, кто веселится

В покое, без забот,

С кем втайне Феб дружится

И маленький Эрот;

Блажен, кто на просторе

В укромном уголке

Не думает о горе,

Гуляет в колпаке,

Пьет, ест, когда захочет,

О госте не хлопочет!

Никто, никто ему

Лениться одному

В постеле не мешает;

Захочет — аонид

Толпу к себе сзывает;

Захочет — сладко спит,

На Рифмова склоняясь

И тихо забываясь.

Так я, мой милый друг,

Теперь расположился;

С толпой бесстыдных слуг

Навеки распростился;

Укрывшись в кабинет,

Один я не скучаю

И часто целый свет

С восторгом забываю.

Друзья мне — мертвецы,

Парнасские жрецы;

Над полкою простою

Под тонкою тафтою

Со мной они живут.

Певцы красноречивы,

Прозаики шутливы

В порядке стали тут.

Сын Мома и Минервы,

Фернейский злой крикун,

Поэт в поэтах первый,

Ты здесь, седой шалун!

Он Фебом был воспитан,

Издетства стал пиит;

Всех больше перечитан,

Всех менее томит;

Соперник Эврипида,

Эраты нежной друг,

Арьоста, Тасса внук —

Скажу ль?.. отец Кандида —

Он всё; везде велик

Единственный старик!

На полке за Вольтером

Виргилий, Тасс с Гомером

Все вместе предстоят.

В час утренний досуга

Я часто друг от друга

Люблю их отрывать.

Питомцы юных граций —

С Державиным потом

Чувствительный Гораций

Является вдвоем.

И ты, певец любезный,

Поэзией прелестной

Сердца привлекший в плен,

Ты здесь, лентяй беспечный,

Мудрец простосердечный,

Ванюша Лафонтен!

Ты здесь — и Дмитрев нежный,

Твой вымысел любя,

Нашел приют надежный

С Крыловым близ тебя.

Но вот наперсник милый

Психеи златокрылой!

О добрый Лафонтен,

С тобой он смел сразиться…

Коль можешь ты дивиться,

Дивись: ты побежден!

Воспитанны Амуром,

Вержье, Парни с Грекуром

Укрылись в уголок.

(Не раз они выходят

И сон от глаз отводят

Под зимний вечерок).

Здесь Озеров с Расином,

Руссо и Карамзин,

С Мольером-исполином

Фонвизин и Княжнин.

За ними, хмурясь важно,

Их грозный Аристарх

Является отважно

В шестнадцати томах.

Хоть страшно стихоткачу

Лагарпа видеть вкус,

Но часто, признаюсь,

Над ним я время трачу.

Кладбище обрели

На самой нижней полке

Все школьнически толки,

Лежащие в пыли,

Визгова сочиненья,

Глупона псалмопенья,

Известные творенья

Увы! одним мышам.

Мир вечный и забвенье

И прозе и стихам!

Но ими огражденну

(Ты должен это знать)

Я спрятал потаенну

Сафьянную тетрадь.

Сей свиток драгоценный,

Веками сбереженный,

От члена русских сил,

Двоюродного брата,

Драгунского солдата

Я даром получил.

Ты, кажется, в сомненье…

Нетрудно отгадать;

Так, это сочиненья,

Презревшие печать.

Хвала вам, чада славы,

Враги парнасских уз!

О князь, наперсник муз,

Люблю твои забавы;

Люблю твой колкий стих

В посланиях твоих,

В сатире — знанье света

И слога чистоту

И в резвости куплета

Игриву остроту.

И ты, насмешник смелый,

В ней место получил,

Чей в аде свист веселый

Поэтов раздражил,

Как в юношески леты

В волнах туманной Леты

Их гуртом потопил;

И ты, замысловатый

Буянова певец,

В картинах толь богатый

И вкуса образец;

И ты, шутник бесценный,

Который Мельпомены

Котурны и кинжал

Игривой Талье дал!

Чья кисть мне нарисует,

Чья кисть скомпанирует

Такой оригинал!

Тут вижу я — с Чернавкой

Подщипа слезы льет;

Здесь князь дрожит под лавкой,

Там дремлет весь совет;

В трагическом смятенье

Плененные цари,

Забыв войну, сраженья,

Играют в кубари…

Но назову ль детину,

Что доброю порой

Тетради половину

Наполнил лишь собой!

О ты, высот Парнаса

Боярин небольшой,

Но пылкого Пегаса

Наездник удалой!

Намаранные оды,

Убранство чердаков,

Гласят из рода в роды:

Велик, велик — Свистов!

Твой дар ценить умею,

Хоть право не знаток;

Но здесь тебе не смею

Хвалы сплетать венок:

Свистовским должно слогом

Свистова воспевать;

Но, убирайся с богом,

Как ты, в том клясться рад,

Не стану я писать.

О вы, в моей пустыне

Любимые творцы!

Займите же отныне

Беспечности часы.

Мой друг! весь день я с ними,

То в думу углублен,

То мыслями своими

В Элизий пренесен.

Когда же на закате

Последний луч зари

Потонет в ярком злате,

И светлые цари

Смеркающейся ночи

Плывут по небесам,

И тихо дремлют рощи,

И шорох по лесам,

Мой гений невидимкой

Летает надо мной;

И я в тиши ночной

Сливаю голос свой

С пастушьею волынкой.

Ах! счастлив, счастлив тот,

Кто лиру в дар от Феба

Во цвете дней возьмет!

Как смелый житель неба,

Он к солнцу воспарит,

Превыше смертных станет,

И слава громко грянет:

«Бессмертен ввек пиит!»

Но ею мне ль гордиться,

Но мне ль бессмертьем льститься?..

До слез я спорить рад,

Не бьюсь лишь об заклад,

Как знать, и мне, быть может,

Печать свою наложит

Небесный Аполлон;

Сияя горным светом,

Бестрепетным полетом

Взлечу на Геликон.

Не весь я предан тленью;

С моей, быть может, тенью

Полунощной порой

Сын Феба молодой,

Мой правнук просвещенный,

Беседовать придет

И мною вдохновенный

На лире воздохнет.

Покамест, друг бесценный,

Камином освещенный,

Сижу я под окном

С бумагой и с пером,

Не слава предо мною,

Но дружбою одною

Я ныне вдохновен.

Мой друг, я счастлив ею.

Почто ж ее сестрой,

Любовию младой

Напрасно пламенею?

Иль юности златой

Вотще даны мне розы,

И лить навеки слезы

В юдоли, где расцвел

Мой горестный удел?..

Певца сопутник милый,

Мечтанье легкокрыло!

О, будь же ты со мной,

Дай руку сладострастью

И с чашей круговой

Веди меня ко счастью

Забвения тропой;

И в час безмолвной ночи,

Когда ленивый мак

Покроет томны очи,

На ветреных крылах

Примчись в мой домик тесный,

Тихонько постучись

И в тишине прелестной

С любимцем обнимись!

Мечта! в волшебной сени

Мне милую яви,

Мой свет, мой добрый гений,

Предмет моей любви,

И блеск очей небесный,

Лиющих огнь в сердца,

И граций стан прелестный,

И снег ее лица;

Представь, что, на коленях

Покоясь у меня,

В порывистых томленьях

Склонилася она

Ко груди грудью страстной,

Устами на устах,

Горит лицо прекрасной,

И слезы на глазах!..

Почто стрелой незримой

Уже летишь ты вдаль?

Обманет — и пропал

Беглец невозвратимый!

Не слышит плач и стон,

И где крылатый сон?

Исчезнет обольститель,

И в сердце грусть-мучитель.

Но всё ли, милый друг,

Быть счастья в упоенье?

И в грусти томный дух

Находит наслажденье:

Люблю я в летний день

Бродить один с тоскою,

Встречать вечерню тень

Над тихою рекою

И с сладостной слезою

В даль сумрачну смотреть;

Люблю с моим Мароном

Под ясным небосклоном

Близ озера сидеть,

Где лебедь белоснежный,

Оставя злак прибрежный,

Любви и неги полн,

С подругою своею,

Закинув гордо шею,

Плывет во злате волн.

Или, для развлеченья,

Оставя книг ученье,

В досужный мне часок

У добренькой старушки

Душистый пью чаек;

Не подхожу я к ручке,

Не шаркаю пред ней;

Она не приседает,

Но тотчас и вестей

Мне пропасть наболтает.

Газеты собирает

Со всех она сторон,

Всё сведает, узнает:

Кто умер, кто влюблен,

Кого жена по моде

Рогами убрала,

В котором огороде

Капуста цвет дала,

Фома свою хозяйку

Не за? что наказал,

Антошка балалайку,

Играя, разломал,—

Старушка всё расскажет;

Меж тем как юбку вяжет,

Болтает всё свое;

А я сижу смиренно

В мечтаньях углубленный,

Не слушая ее.

На рифмы удалого

Так некогда Свистова

В столице я внимал,

Когда свои творенья

Он с жаром мне читал,

Ах! видно, бог пытал

Тогда мое терпенье!

Иль добрый мой сосед,

Семидесяти лет,

Уволенный от службы

Майором отставным,

Зовет меня из дружбы

Хлеб-соль откушать с ним.

Вечернею пирушкой

Старик, развеселясь,

За дедовскою кружкой

В прошедшем углубясь,

С очаковской медалью

На раненой груди,

Воспомнит ту баталью,

Где роты впереди

Летел на встречу славы,

Но встретился с ядром

И пал на дол кровавый

С булатным палашом.

Всегда я рад душою

С ним время провождать,

Но, боже, виноват!

Я каюсь пред тобою,

Служителей твоих,

Попов я городских

Боюсь, боюсь беседы,

И свадебны обеды

Затем лишь не терплю,

Что сельских иереев,

Как папа иудеев,

Я вовсе не люблю,

А с ними крючковатый

Подьяческий народ,

Лишь взятками богатый

И ябеды оплот.

Но, друг мой, если вскоре

Увижусь я с тобой,

То мы уходим горе

За чашей круговой;

Тогда, клянусь богами,

(И слово уж сдержу)

Я с сельскими попами

Молебен отслужу.

Люблю я в полдень воспаленный

Прохладу черпать из ручья

И в роще тихой, отдаленной

Смотреть, как плещет в брег струя.

Когда ж вино в края поскачет,

Напенясь в чаше круговой,

Друзья, скажите, — кто не плачет,

Заране радуясь душой?

Да будет проклят дерзновенный,

Кто первый грешною рукой,

Нечестьем буйным ослепленный,

О страх!.. смесил вино с водой!

Да будет проклят род злодея!

Пускай не в силах будет пить

Или, стаканами владея,

Лафит с цымлянским различить!

«Всё миновалось!

Мимо промчалось

Время любви.

Страсти мученья!

В мраке забвенья

Скрылися вы.

Так я премены

Сладость вкусил;

Гордой Елены

Цепи забыл.

Сердце, ты в воле!

Всё позабудь;

В новой сей доле

Счастливо будь.

Только весною

Зе?фир младою

Розой пленен;

В юности страстной

Был я прекрасной

В сеть увлечен.

Нет, я не буду

Впредь воздыхать,

Страсть позабуду;

Полно страдать!

Скоро печали

Встречу конец.

Ах! для тебя ли,

Юный певец,

Прелесть Елены

Розой цветет?..

Пусть весь народ,

Ею прельщенный,

Вслед за мечтой

Мчится толпой;

В мирном жилище,

На пепелище,

В чаше простой

Стану в смиренье

Черпать забвенье

И — для друзей

Резвой рукою

Двигать струною

Арфы моей».

В скучной разлуке

Так я мечтал,

В горести, в муке

Себя услаждал;

В сердце возженный

Образ Елены

Мнил истребить.

Прошлой весною

Юную Хлою

Вздумал любить.

Как ветерочек

Ранней порой

Гонит листочек

С резвой волной,

Так непрестанно

Непостоянный

Страстью играл,

Лилу, Темиру,

Всех обожал,

Сердце и лиру

Всем посвящал.

Что же? — напрасно

С груди прекрасной

Шаль я срывал.

Тщетны измены!

Образ Елены

В сердце пылал!

Ах! возвратися,

Радость очей,

Хладна, тронися

Грустью моей.

Тщетно взывает

Бедный певец!

Нет! не встречает

Мукам конец…

Так! до могилы

Грустен, унылый,

Крова ищи!

Всеми забытый,

Терном увитый,

Цепи влачи…

Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице,

Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,

Спесиво развалясь, Ветулий молодой

В толпу народную летит по мостовой?

Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят;

Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!

Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд

Умильно вслед за ним стремит усердный взгляд;

Ждут, ловят с трепетом улыбки, глаз движенья,

Как будто дивного богов благословенья;

И дети малые и старцы в сединах,

Все ниц пред идолом безмолвно пали в прах:

Для них и след колес, в грязи напечатленный,

Есть некий памятник почетный и священный.

О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?

Кто вас поработил и властью оковал?

Квириты гордые под иго преклонились.

Кому ж, о небеса, кому поработились?

(Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей,

Развратный юноша воссел в совет мужей;

Любимец деспота сенатом слабым правит,

На Рим простер ярем, отечество бесславит;

Ветулий римлян царь!.. О стыд, о времена!

Или вселенная на гибель предана?

Но кто под портиком, с поникшею главою,

В изорванном плаще, с дорожною клюкой,

Сквозь шумную толпу нахмуренный идет?

«Куда ты, наш мудрец, друг истины, Дамет!»

— «Куда — не знаю сам; давно молчу и вижу;

Навек оставлю Рим: я рабство ненавижу».

Лициний, добрый друг! Не лучше ли и нам,

Смиренно поклонясь Фортуне и мечтам,

Седого циника примером научиться?

С развратным городом не лучше ль нам проститься,

Где всё продажное: законы, правота,

И консул, и трибун, и честь, и красота?

Пускай Глицерия, красавица младая,

Равно всем общая, как чаша круговая,

Неопытность других в наемну ловит сеть!

Нам стыдно слабости с морщинами иметь;

Тщеславной юности оставим блеск веселий:

Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож Корнелий

Торгуют подлостью и с дерзостным челом

От знатных к богачам ползут из дома в дом!

Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода;

Во мне не дремлет дух великого народа.

Лициний, поспешим далеко от забот,

Безумных мудрецов, обманчивых красот!

Завистливой судьбы в душе презрев удары,

В деревню пренесем отеческие лары!

В прохладе древних рощ, на берегу морском,

Найти нетрудно нам укромный, светлый дом,

Где, больше не страшась народного волненья,

Под старость отдохнем в глуши уединенья.

И там, расположась в уютном уголке,

При дубе пламенном, возженном в камельке,

Воспомнив старину за дедовским фиалом,

Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом,

В сатире праведной порок изображу

И нравы сих веков потомству обнажу.

О Рим, о гордый край разврата, злодеянья!

Придет ужасный день, день мщенья, наказанья.

Предвижу грозного величия конец:

Падет, падет во прах вселенныя венец.

Народы юные, сыны свирепой брани,

С мечами на тебя подымут мощны длани,

И горы и моря оставят за собой

И хлынут на тебя кипящею рекой.

Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий;

И путник, устремив на груды камней око,

Воскликнет, в мрачное раздумье углублен:

«Свободой Рим возрос, а рабством погублен».

В пещерах Геликона

Я некогда рожден;

Во имя Аполлона

Тибуллом окрещен,

И светлой Иппокреной

С издетства напоенный,

Под кровом вешних роз

Поэтом я возрос.

Веселый сын Эрмия

Ребенка полюбил,

В дни резвости златые

Мне дудку подарил.

Знакомясь с нею рано,

Дудил я непрестанно;

Нескладно хоть играл,

Но музам не скучал.

А ты, певец забавы

И друг пермесских дев,

Ты хочешь, чтобы, славы

Стезею полетев,

Простясь с Анакреоном,

Спешил я за Мароном

И пел при звуках лир

Войны кровавый пир.

Дано мне мало Фебом:

Охота, скудный дар.

Пою под чуждым небом,

Вдали домашних лар,

И, с дерзостным Икаром

Страшась летать недаром,

Бреду своим путем:

Будь всякий при своем.

Вечерняя заря в пучине догорала,

Над мрачной Эльбою носилась тишина,

Сквозь тучи бледные тихонько пробегала

Туманная луна;

Уже на западе седой, одетый мглою,

С равниной синих вод сливался небосклон.

Один во тьме ночной над дикою скалою

Сидел Наполеон.

В уме губителя теснились мрачны думы,

Он новую в мечтах Европе цепь ковал

И, к дальним берегам возведши взор угрюмый,

Свирепо прошептал:

«Вокруг меня всё мертвым сном почило,

Легла в туман пучина бурных волн,

Не выплывет ни утлый в море челн,

Ни гладный зверь не взвоет над могилой —

Я здесь один, мятежной думы полн…

О, скоро ли, напенясь под рулями,

Меня помчит покорная волна

И спящих вод прервется тишина?

Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами!

Мрачнее тмись за тучами, луна!

Там ждут меня бесстрашные дружины.

Уже сошлись, уже сомкнуты в строй!

Уж мир лежит в оковах предо мной!

Прейду я к вам сквозь черные пучины

И гряну вновь погибельной грозой!

И вспыхнет брань! за галльскими орлами

С мечом в руках победа полетит,

Кровавый ток в долинах закипит,

И троны в прах низвергну я громами

И сокрушу Европы дивный щит!..

Но вкруг меня всё мертвым сном почило,

Легла в туман пучина бурных волн,

Не выплывет ни утлый в море челн,

Ни гладный зверь не взвоет над могилой —

Я здесь один, мятежной думы полн…

О счастье! злобный обольститель,

И ты, как сладкий сон, сокрылось от очей,

Средь бурей тайный мой хранитель

И верный пестун с юных дней!

Давно ль невидимой стезею

Меня ко трону ты вело

И скрыло дерзостной рукою

В венцах лавровое чело!

Давно ли с трепетом народы

Несли мне робко дань свободы,

Знамена чести преклоня;

Дымились громы вкруг меня,

И слава в блеске над главою

Неслась, прикрыв меня крылом?..

Но туча грозная нависла над Москвою,

И грянул мести гром!..

Полнощи царь младой! — ты двигнул ополченья,

И гибель вслед пошла кровавым знаменам,

Отозвалось могущего паденье,

И мир земле, и радость небесам,

А мне — позор и заточенье!

И раздроблен мой звонкий щит,

Не блещет шлем на поле браней;

В прибрежном злаке меч забыт

И тускнет на тумане.

И тихо всё кругом. В безмолвии ночей

Напрасно чудится мне смерти завыванье

И стук блистающих мечей,

И падших ярое стенанье —

Лишь плещущим волнам внимает жадный слух;

Умолк сражений клик знакомый,

Вражды кровавой гаснут громы,

И факел мщения потух.

Но близок час! грядет минута роковая!

Уже летит ладья, где грозный трон сокрыт;

Кругом простерта мгла густая,

И, взором гибели сверкая,

Бледнеющий мятеж на палубе сидит.

Страшись, о Галлия! Европа! мщенье, мщенье!

Рыдай — твои бич восстал — и всё падет во прах,

Всё сгибнет, и тогда, в всеобщем разрушенье,

Царем воссяду на гробах!»

Умолк. На небесах лежали мрачны тени,

И месяц, дальних туч покинув темны сени,

Дрожащий, слабый свет на запад изливал —

Восточная звезда играла в океане,

И зрелася ладья, бегущая в тумане

Под сводом эльбских грозных скал.

И Галлия тебя, о хищник, осенила;

Побегли с трепетом законные цари.

Но зришь ли? Гаснет день, мгновенно тьма сокрыла

Лицо пылающей зари,

Простерлась тишина над бездною седою,

Мрачится неба свод, гроза во мгле висит,

Всё смолкло… трепещи! погибель над тобою,

И жребий твой еще сокрыт!

Любезный именинник,

О Пущин дорогой!

Прибрел к тебе пустынник

С открытою душой;

С пришельцем обнимися —

Но доброго певца

Встречать не суетися

С парадного крыльца.

Он гость без этикета,

Не требует привета

Лукавой суеты;

Прими ж его лобзанья

И чистые желанья

Сердечной простоты!

Устрой гостям пирушку;

На столик вощаной

Поставь пивную кружку

И кубок пуншевой.

Старинный собутыльник!

Забудемся на час.

Пускай ума светильник

Погаснет ныне в нас,

Пускай старик крылатый

Летит на почтовых!

Нам дорог миг утраты

В забавах лишь одних!

Ты счастлив, друг сердечный:

В спокойствии златом

Течет твой век беспечный,

Проходит день за днем,

И ты в беседе граций,

Не зная черных бед,

Живешь, как жил Гораций,

Хотя и не поэт.

Под кровом небогатым

Ты вовсе не знаком

С зловещим Гиппократом,

С нахмуренным попом;

Не видишь у порогу

Толпящихся забот;

Нашли к тебе дорогу

Веселость и Эрот;

Ты любишь звон стаканов

И трубки дым густой.

И демон метроманов

Не властвует тобой.

Ты счастлив в этой доле;

Скажи, чего же боле

Мне другу пожелать?

Придется замолчать…

Дай бог, чтоб я, с друзьями

Встречая сотый май,

Покрытый сединами,

Сказал тебе стихами:

Вот кубок; наливай!

Веселье! будь до гроба

Сопутник верный наш,

И пусть умрем мы оба

При стуке полных чаш!

Пускай угрюмый рифмотвор,

Повитый маком и крапивой,

Холодных од творец ретивый,

На скучный лад сплетая вздор,

Зовет обедать генерала,—

О Галич, верный друг бокала

И жирных утренних пиров,

Тебя зову, мудрец ленивый,

В приют поэзии счастливый,

Под отдаленный неги кров.

Давно в моем уединенье,

В кругу бутылок и друзей,

Не зрели кружки мы твоей,

Подруги долгих наслаждений

Острот и хохота гостей.

В тебе трудиться нет охоты;

Садись на тройку злых коней,

Оставь Петрополь и заботы,

Лети в счастливый городок.

Зайди к жиду Золотареву

В его, всем общий, уголок;

Мы там, собравшися в кружок,

Прольем вина струю багрову,

И с громом двери на замок

Запрет веселье молодое.

И хлынет пиво золотое,

И гордый на столе пирог

Друзей стесненными рядами,

Сверкая светлыми ножами,

С тобою храбро осадим

И мигом стены разгромим;

Когда ж, вином отягощенный,

С главой, в колени преклоненной,

Захочешь в мире отдохнуть

И, опускаяся в подушку,

Дабы спокойнее заснуть,

Уронишь налитую кружку

На старый бархатный диван,—

Тогда послания, куплеты,

Баллады, басенки, сонеты

Покинут скромный наш карман,

И крепок сон ленивца будет!..

Но рюмок звон тебя разбудит,

Ты вскочишь с бодрой головой,

Оставишь смятую подушку —

Подымешь милую подружку —

И в келье снова пир горой.

О Галич, время невозвратно,

И близок, близок грозный час,

Когда, послыша славы глас,

Покину кельи кров приятный,

Татарский сброшу свой халат.

Простите, девственные музы!

Прости, приют младых отрад!

Надену узкие рейтузы,

Завью в колечки гордый ус,

Заблещет пара эполетов,

И я — питомец важных Муз —

В числе воюющих корнетов!

О Галич, Галич! поспешай!

Тебя зовут и сон ленивый,

И друг ни скромный, ни спесивый,

И кубок полный через край!

По небу крадется луна,

На холме тьма седеет,

На воды пала тишина,

С долины ветер веет,

Молчит певица вешних дней

В пустыне темной рощи,

Стада почили средь полей,

И тих полет полнощи;

И мирный неги уголок

Ночь сумраком одела,

В камине гаснет огонек,

И свечка нагорела;

Стоит богов домашних лик

В кивоте небогатом,

И бледный теплится ночник

Пред глиняным пенатом.

Главою на руку склонен,

В забвении глубоком,

Я в сладки думы погружен

На ложе одиноком;

С волшебной ночи темнотой,

При месячном сиянье,

Слетают резвою толпой

Крылатые мечтанья,

И тихий, тихий льется глас;

Дрожат златые струны.

В глухой, безмолвный мрака час

Поет мечтатель юный;

Исполнен тайною тоской,

Молчаньем вдохновенный,

Летает резвою рукой

На лире оживленной.

Блажен, кто в низкий свой шалаш

В мольбах не просит Счастья!

Ему Зевес надежный страж

От грозного ненастья;

На маках лени, в тихий час,

Он сладко засыпает,

И бранных труб ужасный глас

Его не пробуждает.

Пускай ударя в звучный щит

И с видом дерзновенным,

Мне Слава издали грозит

Перстом окровавленным,

И бранны вьются знамена,

И пышет бой кровавый —

Прелестна сердцу тишина;

Нейду, нейду за Славой.

Нашел в глуши я мирный кров

И дни веду смиренно;

Дана мне лира от богов,

Поэту дар бесценный;

И муза верная со мной:

Хвала тебе, богиня!

Тобою красен домик мой

И дикая пустыня.

На слабом утре дней златых

Певца ты осенила,

Венком из миртов молодых

Чело его покрыла,

И, горним светом озарясь,

Влетела в скромну келью

И чуть дышала, преклонясь

Над детской колыбелью.

О, будь мне спутницей младой

До самых врат могилы!

Летай с мечтаньем надо мной,

Расправя легки крылы;

Гоните мрачную печаль,

Пленяйте ум… обманом,

И милой жизни светлу даль

Кажите за туманом!

И тих мой будет поздний час;

И смерти добрый гений

Шепнет, у двери постучась:

??«Пора в жилище теней!..»

Так в зимний вечер сладкий сон

??Приходит в мирны сени,

Венчанный маком и склонен

На посох томной лени…

Хочу я завтра умереть

И в мир волшебный наслажденья,

На тихой берег вод забвенья,

Веселой тенью отлететь…

Прости навек, очарованье,

Отрада жизни и любви!

Приближьтесь, о друзья мои,

Благоговенье и вниманье!

Певец решился умереть.

Итак, с вечернею луною,

В саду нельзя ли дерн одеть

Узорной белой пеленою?

На темный берег сонных вод,

Где мы вели беседы наши,

Нельзя ль, устроя длинный ход,

Нести наполненные чаши?

Зовите на последний пир

Спесивой Семелеи сына,

Эрота, друга наших лир,

Богов и смертных властелина,

Пускай веселье прибежит,

Махая резвою гремушкой,

И нас от сердца рассмешит

За полной пенистою кружкой.

Пускай игривою толпой

Слетят родные наши музы;

Им первый кубок круговой,

Друзья! священны нам их узы;

До ранней утренней звезды,

До тихого лучей рассвета

Не выйдут из руки поэта

Фиалы братской череды;

В последний раз мою цевницу,

Мечтаний сладостных певицу,

Прижму к восторженной груди.

В последний раз, томимый нежно,

Не вспомню вечность и друзей;

В последний раз на груди снежной

Упьюсь отрадой юных дней!

Когда ж восток озолотится

Во тьме денницей молодой,

И белый топол озарится,

Покрытый утренней росой,

Подайте грозд Анакреона,

Он был учителем моим,

И я сойду путем одним

На грустный берег Ахерона.

Простите, милые друзья,

Подайте руку, до свиданья!

И дайте, дайте обещанье,

Когда навек укроюсь я,

Мое исполнить завещанье.

Приди, певец мой дорогой,

Воспевший Вакха и Темиру.

Тебе дарю я лень и лиру,

Да будут Музы над тобой!..

Ты не забудешь дружбы нашей,

О Пущин, ветреный мудрец!

Прими с моей глубокой чашей

Увядший миртовый венец!

Друзья! вам сердце оставляю

И память прошлых красных дней,

Окованных счастливой ленью

На ложе маков и лилей;

Мои стихи дарю забвенью,

Последний вздох, о други, ей!..

На тихий праздник погребенья

Я вас обязан пригласить;

Веселость, друг уединенья,

Билеты будет разносить…

Стекитесь резвою толпою,

Главы в венках, рука с рукою,

И пусть на гробе, где певец

Исчезнет в рощах Геликона,

Напишет беглый ваш резец:

«Здесь дремлет юноша-мудрец,

Питомец нег и Аполлона».

Ты не наследница Клероны,

Не для тебя свои законы

Владелец Пинда начертал;

Тебе не много бог послал,

Твой голосок, телодвиженья,

Немые взоров обращенья

Не стоят, признаюсь, похвал

И шумных плесков удивленья.

Жестокой суждено судьбой

Тебе актрисой быть дурной;

Но, Клоя, ты мила собой,

Тебе вослед толпятся смехи,

Сулят любовникам утехи —

Итак, венцы перед тобой,

И несомнительны успехи.

Ты пленным зрителя ведешь,

Когда без такта ты поешь.

Недвижно стоя перед нами,

Поешь — и часто невпопад,

А мы усердными руками

Все громко хлопаем; кричат:

«Bravo! bravissimo! чудесно!»

Свистки сатириков молчат,

И все покорствуют прелестной.

Когда в неловкости своей

Ты сложишь руки у грудей,

Или подымешь их и снова

На грудь положишь, застыдясь;

Когда Милона молодого,

Лепеча что-то не для нас,

В любви без чувства уверяешь;

Или без памяти в слезах,

Холодный испуская ах!

Спокойно в кресла упадаешь,

Краснея и чуть-чуть дыша,—

Все шепчут: «Ах! как хороша!»

Увы! другую б освистали:

Велико дело красота.

О Клоя, мудрые солгали:

Не всё на свете суета.

Пленяй же, Клоя, красотою!

Стократ блажен любовник тот,

Который нежно пред тобою,

Осмелясь, о любви поет,

В стихах и прозою на сцене

Тебя клянется обожать,

Кому ты можешь отвечать,

Не смея молвить об измене;

Блажен, кто может роль забыть

На сцене с миленькой актрисой,

Жать руку ей, надеясь быть

Еще блаженней за кулисой!

Помнишь ли, мой брат по чаше,

Как в отрадной тишине

Мы топили горе наше

В чистом, пенистом вине?

Как, укрывшись молчаливо

В нашем темном уголке,

С Вакхом нежились лениво,

Школьной стражи вдалеке?

Помнишь ли друзей шептанье

Вкруг бокалов пуншевых,

Рюмок грозное молчанье —

Пламя трубок грошевых?

Закипев, о, сколь прекрасно

Токи дымные текли!..

Вдруг педанта глас ужасный

Нам послышался вдали…

И бутылки вмиг разбиты,

И бокалы все в окно —

Всюду по полу разлиты

Пунш и светлое вино.

Убегаем торопливо —

Вмиг исчез минутный страх!

Щек румяных цвет игривый,

Ум и сердце на устах,

Хохот чистого веселья,

Неподвижный, тусклый взор

Изменяли час похмелья,

Сладкий Вакха заговор.

О друзья мои сердечны!

Вам клянуся, за столом

Всякий год в часы беспечны

Поминать его вином.

Где ты, ленивец мой?

Любовник наслажденья!

Ужель уединенья

Не мил тебе покой?

Ужели мне с тобой

Лишь помощью бумаги

Минуты провождать

И больше не видать

Парнасского бродяги?

На Пинде мой сосед,

И ты от муз укрылся,

Минутный домосед,

С пенатами простился!

Уж темный уголок

И садик опустели,

Где мы под вечерок

За рюмками шумели;

Где Ком нас угощал

Форелью, пирогами,

И пенистый бокал

Нам Бахус подавал.

Бегут за днями дни

Без дружеских собраний;

Веселых пирований

Веселые сыны

С тобой разлучены;

И шумные беседы

И долгие обеды

Не столь оживлены.

Один в каморке тесной

Вечерней тишиной

Хочу, мудрец любезный,

Беседовать с тобой.

Уж темна ночь объемлет

Брега спокойных вод;

Мурлыча, в келье дремлет

Спесивый, старый кот.

Покамест сон прелестный,

Под сенью тихих крил,

В обители безвестной

Меня не усыпил,

Морфея в ожиданье,

В постеле я лежу

И беглое посланье

Без строгого старанья

Предателю пишу.

Далече той станицы,

Где Фебовы сестрицы

Мне с негой вьют досуг.

Скажи: среди столицы

Чем занят ты, мой друг?

Ужель приют поэта

Теперь средь вихря света,

Вдали родных полей,

И ближних, и друзей?

Ужель в театре шумном,

Где дюжий Аполлон

Партером полуумным

Прославлен, оглушен,

Измученный напевом

Бессмысленных стихов,

Ты спишь под страшным ревом

Актеров и смычков?

Или, мудрец придворный,

С улыбкою притворной

Пред лентою цветной

Поникнув головой,

С вертушкою слепой

Знакомиться желаешь?

Иль Креза за столом

В куплете заказном

Трусливо величаешь?..

Нет, добрый Галич мой!

Поклону ты не сроден.

Друг мудрости прямой

Правдив и благороден;

Он любит тишину;

Судьбе своей послушный,

На барскую казну

Взирает равнодушно,

Рублям откупщика

Смеясь веселым часом,

Не снимет колпака

Философ пред Мидасом.

Пускай не дружен он

С Фортуною коварной,

Но Вакхом награжден

Философ благодарный,

Когда сей бог младой

Вечернею порой

Лафит и грог янтарный

С улыбкой на устах

В стекле ему подносит

И каплю выпить просит,

Качаясь на ногах.

Мечтанье обнимая,

Любовь его ведет,

И дружба молодая

Венки ему плетет.

И счастлив он, признаться,

На деле, не в мечтах,

Когда минуты мчатся

Веселья на крылах,

Когда друзья-поэты

С утра до ночи с ним

Шумят, поют куплеты,

Пьют мозель разогретый,

Приятелям своим

Послания читают

И трубку разжигают

Безрифминым лихим!..

Оставь же город скучный,

С друзьями съединись

И с ними неразлучно

В пустыне уживись.

Беги, беги столицы,

О Галич мой, сюда!

Здесь, розовой денницы

Не видя никогда,

Ленясь под одеялом,

С Тибурским мудрецом

Мы часто за бокалом

Проснемся — и заснем.

Смотри: тебе в награду

Наш Дельвиг, наш поэт,

Несет свою балладу,

И стансы винограду,

И к лилии куплет.

И полон становится

Твой милый, тесный дом,

Вот с милым остряком

Наш песельник тащится

По лестнице с гудком,

И все к тебе нагрянем —

И снова каждый день

Стихами, прозой станем

Мы гнать печали тень.

Подруги молодые

Нас будут посещать;

Нам жизни дни златые

Не страшно расточать.

Поделимся с забавой

Мы веком остальным,

С волшебницею-славой

И с Вакхом молодым.

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго, однако ж был душою,

Ей-богу, добрый человек.

Последним сияньем за лесом горя,

Вечерняя тихо потухла заря.

Безмолвна долина глухая;

В тумане пустынном клубится река,

Ленивой грядою идут облака,

Меж ими луна золотая.

Чугунные латы на холме лежат,

Копье раздробленно, в перчатке булат,

И щит под шеломом заржавым,

Вонзилися шпоры в увлаженный мох:

Лежат неподвижно, и месяца рог

Над ними в блистанье кровавом.

Вкруг холма обходит друг сильного — конь;

В очах горделивых померкнул огонь,

Он бранную голову клонит.

Беспечным копытом бьет камень долин —

И смотрит на латы — конь верный один

И дико трепещет и стонет.

Во тьме заблудившись, пришелец идет,

С надеждою робость он в сердце несет —

Склонясь над дорожной клюкою,

На холм он взобрался, и в тусклую даль

Он смотрит и сходит — и звонкую сталь

Толкает усталой ногою.

Хладеет пришелец, кольчуги звучат.

Погибшего грозно в них кости стучат,

По камням шелом покатился,

Скрывался в нем череп… при звуке глухом

Заржал конь ретивый, скок лётом на холм —

Взглянул… и главою склонился.

Уж путник далече в тьме бродит ночной,

Всё мнится, что кости хрустят под ногой…

Но утро денница выводит —

Сраженный во брани на холме лежит,

И латы недвижны, и шлем не стучит,

И конь вкруг погибшего ходит.

Послушай, муз невинных

Лукавый духовник:

Жилец полей пустынных,

Поэтов грешный лик

Умножил я собою,

И я главой поник

Пред милою мечтою;

Мой дядюшка-поэт

На то мне дал совет

И с музами сосватал.

Сначала я шалил,

Шутя стихи кроил,

А там их напечатал,

И вот теперь я брат

Бестолкову пустому,

Тому, сему, другому,

Да я ж и виноват!

Спасибо за посланье —

Но что мне пользы в том?

На грешника потом

Ведь станут в посмеянье

Указывать перстом!

Изменник! с Аполлоном

Ты, видно, заодно;

А мне прослыть Прадоном

Отныне суждено.

Везде беды застану!

Увы мне, метроману,

Куда сокроюсь я?

Предатели-друзья

Невинное творенье

Украдкой в город шлют

И плод уединенья

Тисненью предают,—

Бумагу убивают!

Поэта окружают

С улыбкой остряки.

«Ах, сударь! мне сказали,

Вы пишите стишки;

Увидеть их нельзя ли?

Вы в них изображали,

Конечно, ручейки,

Конечно, василечек,

Иль тихий ветерочек,

И рощи, и цветки…»

О Дельвиг! начертали

Мне музы мой удел;

Но ты ль мои печали

Умножить захотел?

В объятиях Морфея

Беспечный дух лелея,

Еще хоть год один

Позволь мне полениться

И негой насладиться,—

Я, право, неги сын!

А там, хоть нет охоты,

Но придут уж заботы

Со всех ко мне сторон:

И буду принужден

С журналами сражаться,

С газетой торговаться,

С Графовым восхищаться…

Помилуй, Аполлон!

Где наша роза,

Друзья мои?

Увяла роза,

Дитя зари.

Не говори:

Так вянет младость!

Не говори:

Вот жизни радость!

Цветку скажи:

Прости, жалею!

И на лилею

Нам укажи.

Утихла брань племен; в пределах отдаленных

Не слышен битвы шум и голос труб военных;

С небесной высоты, при звуке стройных лир,

На землю мрачную нисходит светлый мир.

Свершилось!.. Русский царь, достиг ты славной цели!

Вотще надменные на родину летели;

Вотще впреди знамен бесчисленных дружин

В могущей дерзости венчанный исполин

На гибель грозно шел, влек цепи за собою:

Меч огненный блеснул за дымною Москвою!

Звезда губителя потухла в вечной мгле,

И пламенный венец померкнул на челе!

Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,

Он землю русскую не взвидел под собою.

Бежит… и мести гром слетел ему во след;

И с трона гордый пал… и вновь восстал… и нет!

Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!

Когда полки врагов покрыли отдаленье,

Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,

Колена преклонив пред вышним алтарем,

Ты браней меч извлек и клятву дал святую

От ига оградить страну свою родную.

Мы вняли клятве сей; и гордые сердца

В восторге пламенном летели вслед отца

И местью роковой горели и дрожали;

И россы пред врагом твердыней грозной стали!..

«К мечам!» — раздался клик, и вихрем понеслись;

Знамена, восшумев, по ветру развились;

Обнялся с братом брат; и милым дали руку

Младые ратники на грустную разлуку;

Сразились. Воспылал свободы ярый бой,

И смерть хватала их холодною рукой!..

А я… вдали громов, в сени твоей надежной…

Я тихо расцветал беспечный, безмятежный!

Увы! мне не судил таинственный предел

Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!

Сыны Бородина, о кульмские герои!

Я видел, как на брань летели ваши строи;

Душой восторженной за братьями спешил.

Почто ж на бранный дол я крови не пролил?

Почто, сжимая меч младенческой рукою,

Покрытый ранами, не пал я пред тобою

И славы под крылом наутро не почил?

Почто великих дел свидетелем не был?

О, сколь величествен, бессмертный, ты явился

Когда на сильного с сынами устремился;

И, чела приподняв из мрачности гробов,

Народы, падшие под бременем оков,

Тяжелой цепию с восторгом потрясали

И с робкой радостью друг друга вопрошали:

«Ужель свободны мы?.. Ужели грозный пал?..

Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?..»

И ветхую главу Европа преклонила,

Царя-спасителя колена окружила

Освобожденною от рабских уз рукой,

И власть мятежная исчезла пред тобой!

И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,

И край полуночи восторгом озарился!

Склони на свой народ смиренья полный взгляд —

Все лица радостью, любовию блестят,

Внемли — повсюду весть отрадная несется,

Повсюду гордый клик веселья раздается;

По стогнам шум, везде сияет торжество,

И ты среди толпы, России божество!

Встречать вождя побед летят твои дружины.

Старик, счастливый век забыв Екатерины,

Взирает на тебя с безмолвною слезой.

Ты наш, о русский царь! оставь же шлем стальной

И грозный меч войны, и щит — ограду нашу;

Излей пред Янусом священну мира чашу

И, брани сокрушив могущею рукой,

Вселенну осени желанной тишиной!..

И придут времена спокойствия златые,

Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,

В колчанах скрытые, забудут свой полет;

Счастливый селянин, не зная бурных бед,

По нивам повлечет плуг, миром изощренный;

Суда летучие, торговлей окриленны,

Кормами рассекут свободный океан,

И юные сыны воинственных славян

Спокойной праздности с досадой предадутся,

И молча некогда вкруг старца соберутся,

Преклонят жадный слух, и ветхим костылем

И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом

На прахе начертит он медленно пред ними,

Словами истины, свободными, простыми,

Им славу прошлых лет в рассказах оживит

И доброго царя в слезах благословит.

Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался,

Отрадой тихою, восторгом упивался…

И где веселья быстрый день?

Промчался лётом сновиденья,

Увяла прелесть наслажденья,

И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!..

Вчера за чашей пуншевою

С гусаром я сидел

И молча с мрачною душою

На дальний путь глядел.

«Скажи, что смотришь на дорогу? —

Мой храбрый вопросил.—

Еще по ней ты, слава богу,

Друзей не проводил».

К груди поникнув головою,

Я скоро прошептал:

«Гусар! уж нет ее со мною!..»

Вздохнул — и замолчал.

Слеза повисла на реснице

И канула в бокал

«Дитя! ты плачешь о девице,

Стыдись!» — он закричал.

«Оставь, гусар… ох! сердцу больно.

Ты, знать, не горевал.

Увы! одной слезы довольно,

Чтоб отравить бокал!..»

Угрюмых тройка есть певцов —

Шихматов, Шаховской, Шишков,

Уму есть тройка супостатов —

Шишков наш, Шаховской, Шихматов,

Но кто глупей из тройки злой?

Шишков, Шихматов, Шаховской!

Вам восемь лет, а мне семнадцать било.

И я считал когда-то восемь лет;

Они прошли. В судьбе своей унылой,

Бог знает как, я ныне стал поэт.

Не возвратить того, что было,

Уже я стар, мне незнакома ложь:

Так верьте мне — мы спасены лишь верой.

Послушайте: Амур, как вы хорош;

Амур дитя, Амур на вас похож —

В мои лета вы будете Венерой.

Но если только буду жив,

Всевышней благостью Зевеса,

И столько же красноречив —

Я напишу вам, баронесса,

В латинском вкусе мадригал,

Чудесный, вовсе без искусства —

Не много истинных похвал,

Но много истинного чувства.

Скажу я: «Ради ваших глаз,

О баронесса! ради балов,

Когда мы все глядим на вас,

Взгляните на меня хоть раз

В награду прежних мадригалов».

Когда ж Амур и Гименей

В прелестной Марии моей

Поздравят молодую даму,—

Удастся ль мне под старость дней

Вам посвятить эпиталаму?

Помилуй, трезвый Аристарх

Моих бахических посланий,

Не осуждай моих мечтаний

И чувства в ветреных стихах:

Плоды веселого досуга

Не для бессмертья рождены,

Но разве так сбережены

Для самого себя, для друга,

Или для Хлои молодой.

Помилуй, сжалься надо мной —

Не нужны мне твои уроки.

Я знаю сам свои пороки.

Конечно, беден гений мой:

За рифмой часто холостой,

Назло законам сочетанья,

Бегут трестопные толпой

На аю, ает и на ой.

Еще немногие признанья:

Я ставлю (кто же без греха?)

Пустые часто восклицанья,

И сряду лишних три стиха;

Нехорошо, но оправданья

Нельзя ли скромно принести?

Мои летучие посланья

В потомстве будут ли цвести?

Не думай, цензор мой угрюмый,

Что я, беснуясь по ночам,

Окован стихотворной думой,

Покоем жертвую стихам;

Что, бегая по всем углам,

Ерошу волосы клоками,

Подобно Фебовым жрецам

Сверкаю грозными очами,

Едва дыша, нахмуря взор

И засветив свою лампаду,

За шаткий стол, кряхтя, засяду,

Сижу, сижу три ночи сряду

И высижу — трестопный вздор…

Так пишет (молвить не в укор)

Конюший дряхлого Пегаса

Свистов, Хлыстов или Графов,

Служитель отставной Парнаса,

Родитель стареньких стихов,

И од не слишком громозвучных.

И сказочек довольно скучных.

Люблю я праздность и покой,

И мне досуг совсем не бремя;

И есть и пить найду я время.

Когда ж нечаянной порой

Стихи кропать найдет охота,

На славу Дружбы иль Эрота,—

Тотчас я труд окончу свой.

Сижу ли с добрыми друзьями,

Лежу ль в постеле пуховой,

Брожу ль над тихими водами

В дубраве темной и глухой,

Задумаюсь, взмахну руками,

На рифмах вдруг заговорю —

И никого уж не морю

Моими резвыми стихами…

Но ежели когда-нибудь,

Желая в неге отдохнуть,

Расположась перед камином,

Один, свободным господином,

Поймаю прежню мысль мою,—

То не для имени поэта

Мараю два иль три куплета

И их вполголоса пою.

Но знаешь ли, о мой гонитель,

Как я беседую с тобой?

Беспечный Пинда посетитель,

Я с музой нежусь молодой…

Уж утра яркое светило

Поля и рощи озарило;

Давно пропели петухи;

Вполглаза дремля — и зевая,

Шапеля в песнях призывая,

Пишу короткие стихи,

Среди приятного забвенья

Склонясь в подушку головой,

И в простоте, без украшенья,

Мои слагаю извиненья

Немного сонною рукой.

Под сенью лени неизвестной

Так нежился певец прелестный,

Когда Вер-Вера воспевал

Или с улыбкой рисовал

В непринужденном упоенье

Уединенный свой чердак.

В таком ленивом положенье

Стихи текут и так и сяк.

Возможно ли в свое творенье,

Уняв веселых мыслей шум,

Тогда вперять холодный ум,

Отделкой портить небылицы,

Плоды бродящих резвых дум,

И сокращать свои страницы?

Анакреон, Шолье, Парни,

Враги труда, забот, печали,

Не так, бывало, в прежни дни

Своих любовниц воспевали.

О вы, любезные певцы,

Сыны беспечности ленивой,

Давно вам отданы венцы

От музы праздности счастливой,

Но не блестящие дары

Поэзии трудолюбивой.

На верх Фессальския горы

Вели вас тайные извивы;

Веселых граций перст игривый

Младые лиры оживлял,

И ваши челы обвивал

Детей пафосских рой шутливый.

И я — неопытный поэт —

Небрежный ваших рифм наследник

За вами крадуся вослед…

А ты, мой скучный, проповедник,

Умерь ученый вкуса гнев!

Поди кричи, брани другого

И брось ленивца молодого,

Об нем тихонько пожалев.

В раю, за грустным Ахероном,

Зевая в рощице густой,

Творец, любимый Аполлоном,

Увидеть вздумал мир земной.

То был писатель знаменитый,

Известный русский весельчак,

Насмешник, лаврами повитый

Денис, невежде бич и страх.

«Позволь на время удалиться,—

Владыке ада молвил он,—

Постыл мне мрачный Флегетон,

И к людям хочется явиться».

«Ступай!» — в ответ ему Плутон;

И видит он перед собою:

В ладье с мелькающей толпою

Гребет наморщенный Харон

Челнок ко брегу; с подорожной

Герой поплыл в ладье порожной

И вот — выходит к нам на свет.

Добро пожаловать, поэт!

Мертвец в России очутился,

Он ищет новости какой,

Но свет ни в чем не пременился.

Всё идет той же чередой;

Всё так же люди лицемерят,

Всё те же песенки поют,

Клеветникам как прежде верят,

Как прежде все дела текут;

В окошки миллионы скачут,

Казну все крадут у царя,

Иным житье, другие плачут,

И мучат смертных лекаря,

Спокойно спят архиереи,

Вельможи, знатные злодеи,

Смеясь в бокалы льют вино,

Невинных жалобе не внемлют,

Играют ночь, в сенате дремлют,

Склонясь на красное сукно;

Всё столько ж трусов и нахалов,

Рублевых столько же Киприд,

И столько ж глупых генералов,

И столько ж старых волокит.

Вздохнул Денис: «О боже, боже!

Опять я вижу то ж да то же.

Передних грозный Демосфен,

Ты прав, оратор мой Петрушка:

Весь свет бездельная игрушка,

И нет в игрушке перемен.

Но где же братии-поэты,

Мои парнасские клевреты,

Питомцы граций молодых?

Желал бы очень видеть их».

Небес оставя светлы сени,

С крылатой шапкой набекрени,

Богов посланник молодой

Слетает вдруг к нему стрелой.

«Пойдем, — сказал Эрмий поэту,—

Я здесь твоим проводником,

Сам Феб меня просил о том;

С тобой успеем до рассвету

Певцов российских посетить,

Иных — лозами наградить,

Других — венком увить свирели».

Сказал, взвились и полетели.

Уже сокрылся ясный день,

Уже густела мрачна тень,

Уж вечер к ночи уклонялся,

Мелькал в окошки лунный свет.

И всяк, кто только не поэт,

Морфею сладко предавался.

Эрмий с веселым мертвецом

Влетели на чердак высокий;

Там Кропов в тишине глубокой

С бумагой, склянкой и пером

Сидел в раздумье за столом

На стуле ветхом и треногом

И площадным, раздутым слогом

На наши смертные грехи

Ковал и прозу и стихи.

«Кто он?» — «Издатель „Демокрита“!

Издатель, право, пресмешной,

Не жаждет лавров он пиита,

Лишь был бы только пьян порой.

Стихи читать его хоть тяжко,

А проза, ох! горька для всех,

Но что ж? Смеяться над бедняжкой,

Ей-богу, братец, страшный грех;

Не лучше ли чердак оставить

И далее полет направить

К певцам российским записным?»

— «Быть так, Меркурий, полетим».

И оба путника пустились

И в две минуты опустились

Хвостову прямо в кабинет.

Он не? спал; добрый наш поэт

Унизывал на случай оду,

Как божий мученик кряхтел,

Чертил, вычеркивал, потел,

Чтоб стать посмешищем народу.

Сидит; перо в его зубах,

На ленте анненской табак,

Повсюду разлиты чернилы,

Сопит себе Хвостов унылый.

«Ба! в полночь кто катит ко мне?

Не брежу, полно ль, я во сне!

Что сталось с бедной головою!

Фонвизин! ты ль передо мною?

Помилуй! ты… конечно, он!»

— «Я, точно я, меня Плутон

Из мрачного теней жилища

С почетным членом адских сил

Сюда на время отпустил.

Хвостов! старинный мой дружище!

Скажи, как время ты ведешь?

Здорово ль, весело ль живешь?»

— «Увы! несчастному поэту,—

Нахмурясь отвечал Хвостов,—

Давно ни в чем удачи нету.

Скажу тебе без дальних слов:

По мне, с парнасского задору

Хоть удавись — так в ту же пору.

Что я хорош, в том клясться рад.

Пишу, пою на всякий лад,

Хвалили гений мой в газетах,

В „Аспазии“ боготворят.

А всё последний я в поэтах.

Меня бранит и стар и млад,

Читать стихов моих не хочут

Куда ни сунусь, всюду свист —

Мне враг последний журналист,

Мальчишки надо мной хохочут.

Анастасевич лишь один,

Мой верный крестник, чтец и сын,

Своею прозой уверяет,

Что истукан мой увенчает

Потомство лавровым венцом.

Никто не думает о том,

Но я — поставлю на своем.

Пускай мой перукмахер снова

Завьет у бедного Хвостова

Его поэмой заказной

Волос остаток уж седой,

Геройской воружась отвагой,

И жизнь я кончу над бумагой

И буду в аде век писать

И притчи дьяволам читать».

Денис на то пожал плечами;

Курьер богов захохотал

И, над свечой взмахнув крылами,

Во тьме с Фонвизиным пропал.

Хвостов не слишком изумился,

Спокойно свечку засветил —

Вздохнул, зевнул, перекрестился,

Свой труд доканчивать пустился,

Поутру оду смастерил

И ею город усыпил.

Меж тем, поклон отдав Хвостову,

Творец, списавший Простакову,

Три ночи в мрачных чердаках

В больших и малых городах

Пугал российских стиходеев.

В своем боскете князь Шальной,

Краса писателей — Морфеев,

Сидел за книжкой записной,

Рисуя в ней цветки, кусточки

И, движа вздохамилисточки,

Мочил их нежною слезой;

Когда же призрак столь чудесный

Очам влюбленного предстал,

За платье ухватясь любезной,

О страх! он в обморок упал.

И ты славяно-росс надутый,

О Безглагольник пресловутый,

И ты едва не побледнел,

Как будто от Шишкова взгляда;

Из рук упала Петриада,

И дикий взор оцепенел.

И ты, попами воскормленный,

Дьячком псалтири обученный,

Ужасный критикам старик!

Ты видел, тени грозный лик,

Твоя невинная другиня,

Уже поблекший цвет певиц,

Вралих Петрополя богиня,

Пред ним со страха пала ниц,

И ежемесячный вздыхатель,

Что в свет бесстыдно издает

Кокетки старой кабинет,

Безграмотный школяр-писатель,

Был строгой тенью посещен;

Не спас ребенка Купидон:

Блюститель чести муз усердный

Его журил немилосердно

И уши выдрал бедняка;

Страшна Фонвизина рука!

«Довольно! нет во мне охоты,—

Сказал он, — у худых писцов

Лишь время тратить; от зевоты

Я снова умереть готов;

Но где певец Екатерины?»

— «На берегах поет Невы».

— «Итак, стигийския долины

Еще не видел он?» — «Увы!»

— «Увы? скажи, что значит это?»

— «Денис! полнощный лавр отцвел,

Прошла весна, прошло и лето,

Огонь поэта охладел;

Ты всё увидишь сам собою;

Слетим к Певцу под сединой

На час послушать старика».

Они летят, и в три мига

Среди разубранной светлицы

Увидели певца Фелицы.

Почтенный старец их узнал.

Фонвизин тотчас рассказал

Свои в том мире похожденья.

«Так ты здесь в виде привиденья?..—

Сказал Державин, — очень рад:

Прими мои благословенья…

Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;

Какая тихая погода!

Но, кстати, вот на славу ода,—

Послушай, братец». — И старик,

Покашляв, почесав парик,

Пустился петь свое творенье,

Статей библейских преложенье;

То был из гимнов гимн прямой.

Чета бесплотных в удивленье

Внимала молча песнопенье,

Поникнув долу головой:

«Открылась тайн священных дверь!.

Из бездн исходит Луцифер,

Смиренный, но челоперунный.

Наполеон! Наполеон!

Париж, и новый Вавилон,

И кроткий агнец белорунный,

Превосходясь, как дивий Гог,

Упал как дух Сатанаила,

Исчезла демонская сила!..

Благословен господь наш бог!»…

«Ого! — насмешник мой воскликнул, —

Что лучше эдаких стихов?

В них смысла сам бы не проникнул

Покойный господин Бобров;

Что сделалось с тобой, Державин?

И ты судьбой Невтону равен,

Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь…

Пойдем, Меркурий, сердцу больно;

Пойдем — бешуся я невольно».

И мигом отлетел он прочь.

«Какое чудное явленье!» —

Фонвизин спутнику сказал.

«Оставь пустое удивленье,—

Эрмий с усмешкой отвечал.—

На Пинде славный Ломоносов

С досадой некогда узрел,

Что звучной лирой в сонме россов

Татарин бритый возгремел,

И гневом Пиндар Холмогора

И тайной завистью горел.

Но Феб услышал глас укора,

Его спокоить захотел,

И спотыкнулся мой Державин

Апокалипсис преложить.

Денис! он вечно будет славен,

Но, ах, почто так долго жить?»

«Пора домой, — вещал Эрмию

Ужасный рифмачам мертвец,—

Оставим наскоро Россию;

Бродить устал я наконец».

Но вдруг близ мельницы стучащей,

Средь рощи сумрачной, густой,

На берегу реки шумящей

Шалаш является простой:

К калитке узкая дорога;

В окно склонился древний клен,

И Фальконетов Купидон

Грозит с усмешкой у порога.

«Конечно, здесь живет певец,—

Сказал, обрадуясь, мертвец,—

Взойдем!» Взошли и что ж узрели?

В приятной неге, на постеле

Певец пенатов молодой

С венчанной розами главой

Едва прикрытый одеялом,

С прелестной Лилою дремал

И, подрумяненный фиалом,

В забвенье сладостном шептал.

Фонвизин смотрит изумленный.

«Знакомый вид; но кто же он?

Уж не Парни ли несравненный,

Иль Клейст? иль сам Анакреон?»

— «Он стоит их, — сказал Меркурий,—

Эрата, грации, амуры

Венчали миртами его

И Феб цевницею златою

Почтил любимца своего;

Но, лени связанный уздою,

Он только пьет, смеется, спит

И с Лилой нежится младою,

Забыв совсем, что он пиит».

— «Так я же разбужу повесу»,—

Сказал Фонвивин, рассердясь,

И в миг отдернул занавесу.

Певец, услыша вещий глас,

С досадой весь в пуху проснулся.

Лениво руки протянул,

На свет насилу проглянул,

Потом в сторонку обернулся

И снова крепким сном заснул.

Что делать нашему герою?

Повеся нос, идти к покою

И только про себя ворчать.

Я слышал, будто бы с досады

Бранил он русских без пощады

И вот изволил что сказать:

«Когда Хвостов трудиться станет,

А Батюшков спокойно спать,

Наш гений долго не восстанет,

И дело не пойдет на лад».

Всё в таинственном молчанье;

Холм оделся темнотой;

Ходит в облачном сиянье

Полумесяц молодой.

Вижу: лира над могилой

Дремлет в сладкой тишине;

Лишь порою звон унылый,

Будто лени голос милый,

В мертвой слышится струне.

Вижу: горлица на лире,

В розах кубок и венец…

Други, здесь почиет в мире

Сладострастия мудрец.

Посмотрите: на порфире

Оживил его резец!

Здесь он в зеркало глядится,

Говоря: «Я сед и стар,

Жизнью дайте ж насладиться;

Жизнь, увы, не вечный дар!»

Здесь, подняв на лиру длани

И нахмуря важно бровь,

Хочет петь он бога брани,

Но поет одну любовь.

Здесь готовится природе

Долг последний заплатить:

Старец пляшет в хороводе,

Жажду просит утолить.

Вкруг любовника седого

Девы скачут и поют;

Он у времени скупого

Крадет несколько минут.

Вот и музы, и хариты

В гроб любимца увели;

Плющем, розами увиты,

Игры вслед за ним пошли…

Он исчез, как наслажденье,

Как веселый сон любви.

Смертный, век твой привиденье:

Счастье резвое лови;

Наслаждайся, наслаждайся;

Чаще кубок наливай;

Страстью пылкой утомляйся

И за чашей отдыхай!

Ты хочешь, милый друг, узнать

Мои мечты, желанья, цели

И тихий глас простой свирели

С улыбкой дружества внимать.

Но можно ль резвому поэту,

Невольнику мечты младой,

В картине быстрой и живой

Изобразить в порядке свету

Всё то, что в юности златой

Воображение мне кажет?

Теперь, когда в покое лень,

Укрыв меня в пустынну сень,

Своею цепью чувства вяжет,

И век мой тих, как ясный день,

Пустого неги украшенья

Не видя в хижине моей,

Смотрю с улыбкой сожаленья

На пышность бедных богачей

И, счастливый самим собою,

Не жажду горы серебра,

Не знаю завтра, ни вчера,

Доволен скромною судьбою

И думаю: «К чему певцам

Алмазы, яхонты, топазы,

Порфирные пустые вазы,

Драгие куклы по углам?

К чему им сукна Альбиона

И пышные чехлы Лиона

На модных креслах и столах,

И ложе шалевое в спальней?

Не лучше ли в деревне дальней

Или в смиренном городке,

Вдали столиц, забот и грома,

Укрыться в мирном уголке,

С которым роскошь незнакома,

Где можно в праздник отдохнуть!»

О, если бы когда-нибудь

Сбылись поэта сновиденья!

Ужель отрад уединенья

Ему вкушать не суждено?

Мне видится мое селенье,

Мое Захарово; оно

С заборами в реке волнистой,

С мостом и рощею тенистой

Зерцалом вод отражено.

На холме домик мой; с балкона

Могу сойти в веселый сад,

Где вместе Флора и Помона

Цветы с плодами мне дарят,

Где старых кленов темный ряд

Возносится до небосклона,

И глухо тополы шумят.

Туда зарею поспешаю

С смиренным заступом в руках,

В лугах тропинку извиваю,

Тюльпан и розу поливаю —

И счастлив в утренних трудах;

Вот здесь под дубом наклоненным

С Горацием и Лафонтеном

В приятных погружен мечтах.

Вблизи ручей шумит и скачет,

И мчится в влажных берегах,

И светлый ток с досадой прячет

В соседних рощах и лугах.

Но вот уж полдень. — В светлой зале

Весельем круглый стол накрыт;

Хлеб-соль на чистом покрывале,

Дымятся щи, вино в бокале,

И щука в скатерти лежит.

Соседи шумною толпою

Взошли, прервали тишину,

Садятся; чаш внимаем звону:

Все хвалят Вакха и Помону

И с ними красную весну…

Вот кабинет уединенный,

Где я, Москвою утомленный,

Вдали обманчивых красот,

Вдали нахмуренных забот

И той волшебницы лукавой,

Которая весь мир вертит,

В трубу немолчную гремит,

И — помнится — зовется славой,—

Живу с природной простотой,

С философической забавой

И с музой резвой и младой…

Вот мой камин — под вечер темный,

Осенней бурною порой,

Люблю под сению укромной

Пред ним задумчиво мечтать,

Вольтера, Виланда читать,

Или в минуту вдохновенья

Небрежно стансы намарать

И жечь потом свои творенья…

Вот здесь… но быстро привиденья,

Родясь в волшебном фонаре,

На белом полотне мелькают;

Мечты находят, исчезают,

Как тень на утренней заре.

Меж тем как в келье молчаливой

Во плен отдался я мечтам,

Рукой беспечной и ленивой

Разбросив рифмы здесь и там,

Я слышу топот, слышу ржанье.

Блеснув узорным чепраком,

В блестящем ментии сиянье

Гусар промчался под окном…

И где вы, мирные картины

Прелестной сельской простоты?

Среди воинственной долины

Ношусь на крыльях я мечты,

Огни во стане догорают;

Меж них, окутанный плащом,

С седым, усатым казаком

Лежу — вдали штыки сверкают,

Лихие ржут, бразды кусают,

Да изредка грохочет гром,

Летя с высокого раската…

Трепещет бранью грудь моя

При блеске бранного булата,

Огнем пылает взор, — и я

Лечу на гибель супостата.

Мой конь в ряды врагов орлом

Несется с грозным седоком —

С размаха сыплются удары.

О вы, отеческие лары,

Спасите юношу в боях!

Там свищет саблей он зубчатой,

Там кивер зыблется пернатый;

С черкесской буркой на плечах

И молча преклонясь ко гриве,

Он мчит стрелой по скользкой ниве

С цигарой дымною в зубах…

Но, лаврами побед увиты,

Бойцы из чаши мира пьют.

Военной славою забытый,

Спешу в смиренный свой приют;

Нашед на поле битв и чести

Одни болезни, костыли,

Навек оставил саблю мести…

Уж вижу в сумрачной дали

Мой тесный домик, рощи темны,

Калитку, садик, ближний пруд,

И снова я, философ скромный,

Укрылся в милый мне приют

И, мир забыв и им забвенный,

Покой души вкушаю вновь…

Скажи, о сердцу друг бесценный,

Мечта ль и дружба и любовь?

Доселе в резвости беспечной

Брели по розам дни мои;

В невинной ясности сердечной

Не знал мучений я любви,

Но быстро день за днем умчался;

Где ж детства ранние следы?

Прелестный возраст миновался,

Увяли первые цветы!

Уж сердце в радости не бьется

При милом виде мотылька,

Что в воздухе кружит и вьется

С дыханьем тихим ветерка,

И в беспокойстве непонятном

Пылаю, тлею, кровь горит,

И всё языком, сердцу внятным,

О нежной страсти говорит…

Подруга возраста златого,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу, взоров свет,

Друг сердца, милая Сушкова?

Везде со мною образ твой,

Везде со мною призрак милый:

Во тьме полуночи унылой,

В часы денницы золотой.

То на конце аллеи темной

Вечерней, тихою порой,

Одну, в задумчивости томной,

Тебя я вижу пред собой,

Твой шалью стан не покровенный,

Твой взор, на груди потупленный,

В щеках любви стыдливый цвет.

Всё тихо; брезжит лунный свет;

Нахмурясь топол шевелится,

Уж сумрак тусклой пеленой

На холмы дальние ложится,

И завес рощицы струится

Над тихо спящею волной,

Осеребренною луной.

Одна ты в рощице со мною,

На костыли мои склонясь,

Стоишь под ивою густою;

И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров…

То часом полночи глубоким,

Пред теремом твоим высоким,

Угрюмой зимнею порой,

Я жду красавицу драгую —

Готовы сани; мрак густой;

Всё спит, один лишь я тоскую,

Зову часов ленивый бой…

И шорох чудится глухой,

И вот уж шёпот слышу сладкий,—

С крыльца прелестная сошла,

Чуть-чуть дыша; идет украдкой,

И дева друга обняла.

Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,

Несутся в снежной глубине,

Прижалась робко ты ко мне,

Чуть-чуть дыша, мы обомлели,

В восторгах чувства онемели…

Но что! мечтанья отлетели!

Увы! я счастлив был во сне…

В отрадной музам тишине

Простыми звуками свирели,

Мой друг, я для тебя воспел

Мечту, младых певцов удел.

Питомец муз и вдохновенья,

Стремясь фантазии вослед,

Находит в сердце наслажденья

И на пути грозящих бед.

Минуты счастья золотые

Пускай мне Клофо не совьет;

В мечтах все радости земные!

Судьбы всемощнее поэт.

Дитя харит и вдохновенья,

В порыве пламенной души,

Небрежной кистью наслажденья

Мне друга сердца напиши;

Красу невинности прелестной,

Надежды милые черты,

Улыбку радости небесной

И взоры самой красоты.

Вкруг тонкого Гебеи стана

Венерин пояс повяжи,

Сокрытой прелестью Альбана

Мою царицу окружи.

Прозрачны волны покрывала

Накинь на трепетную грудь,

Чтоб и под ним она дышала,

Хотела тайно воздохнуть.

Представь мечту любви стыдливой,

И той, которою дышу,

Рукой любовника счастливой

Внизу я имя подпишу.

Эльвина, милый друг! приди, подай мне руку.

Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;

Скажи, увижу ли, на долгую ль разлуку

Я роком осужден?

Ужели никогда на друга друг не взглянет?

Иль вечной темнотой покрыты дни мои?

Ужели никогда нас утро не застанет

В объятиях любви?

Эльвина! почему в часы глубокой ночи

Я не могу тебя с восторгом обнимать,

На милую стремить томленья полны очи

И страстью трепетать?

И в радости немой, в блаженстве наслажденья

Твой шёпот сладостный и тихий стон внимать,

И тихо в скромной тьме для неги пробужденья

Близ милой засыпать?

Заутра с свечкой грошевою

Явлюсь пред образом святым.

Мой друг! остался я живым,

Но был уж смерти под косою:

Сазонов был моим слугою,

А Пешель — лекарем моим.

Глаза скосив на ус кудрявый,

Гусар с улыбкой величавой

На палец завитки мотал;

Мудрец с обритой бородою,

Качая тихо головою,

Со вздохом усачу сказал:

«Гусар! всё тленно под луною;

Как волны следом за волною,

Проходят царства и века.

Скажи, где стены Вавилона?

Где драмы тощие Клеона?

Умчала всё времен река.

За уши ус твой закрученный,

Вином и ромом окропленный,

Гордится юной красотой,

Не знает бритвы; выписною

Он вечно лоснится сурьмою,

Расправлен гребнем и рукой.

Чтобы не смять уса лихого,

Ты к ночи одою Хвостова

Его тихонько обвернешь,

В подушку носом лечь не смеешь,

И в крепком сне его лелеешь,

И утром вновь его завьешь.

На долгих ужинах веселых,

В кругу гусаров поседелых

И черноусых удальцов,

Весёлый гость, любовник пылкий,

За чье здоровье бьешь бутылки?

Коня, красавиц и усов.

Сраженья страшный час настанет,

В ряды ядро со треском грянет;

А ты, над ухарским седлом,

Рассудка, памяти не тратишь:

Сперва кудрявый ус ухватишь,

А саблю верную потом.

Окованный волшебной силой,

Наедине с красоткой милой

Ты маешься — одной рукой,

В восторгах неги сладострастной,

Блуждаешь по груди прекрасной,

А грозный ус крутишь другой.

Гордись, гусар! Но помни вечно,

Что всё на свете скоротечно —

Летят губительны часы,

Румяны щеки пожелтеют,

И черны кудри поседеют,

И старость выщиплет усы».

Блажен, кто в шуме городском

Мечтает об уединенье,

Кто видит только в отдаленье

Пустыню, садик, сельский дом,

Холмы с безмолвными лесами,

Долину с резвым ручейком

И даже… стадо с пастухом!

Блажен, кто с добрыми друзьями

Сидит до ночи за столом

И над славянскими глупцами

Смеется русскими стихами;

Блажен, кто шумную Москву

Для хижинки не покидает…

И не во сне, а наяву

Свою любовницу ласкает!..

Христос воскрес, питомец Феба!

Дай бог, чтоб милостию неба

Рассудок на Руси воскрес;

Он что-то, кажется, исчез.

Дай бог, чтобы во всей вселенной

Воскресли мир и тишина,

Чтоб в Академии почтенной

Воскресли члены ото сна;

Чтоб в наши грешны времена

Воскресла предков добродетель,

Чтобы Шихматовым назло

Воскреснул новый Буало —

Расколов, глупости свидетель;

А с ним побольше серебра

И золота et cetera.

Но да не будет воскресенья

Усопшей прозы и стихов.

Да не воскреснут от забвенья

Покойный господин Бобров,

Хвалы газетчика достойный,

И Николев, поэт покойный,

И беспокойный граф Хвостов,

И все, которые на свете

Писали слишком мудрено,

То есть и хладно и темно,

Что очень стыдно и грешно!

Довольно битвы мчался гром,

Тупился меч окровавленный,

И смерть погибельным крылом

Шумела грозно над вселенной!

Свершилось… взорами царей

Европы твердый мир основан;

Оковы свергнувший злодей

Могущей бранью снова скован.

Узрел он в пламени Москву —

И был низвержен ужас мира,

Покрыла падшего главу

Благословенного порфира.

И мглой повлекся окружен;

Притек и с буйной вдруг изменой

Уж воздвигал свой шаткий трон…

И пал отторжен от вселенной.

Утихло всё. — Не мчится гром,

Не блещет меч окровавленный,

И брань погибельным крылом

Не мчится грозно над вселенной.

Хвала, о юноша герой!

С героем дивным Альбиона

Он верных вел в последний бой

И мстил за лилии Бурбона.

Пред ним мятежных гром гремел,

Текли во след щиты кровавы;

Грозой он в бранной мгле летел

И разливал блистанье славы.

Его текла младая кровь,

На нем сияет язва чести:

Венчай, венчай его, любовь!

Достойный был он воин мести.

Пускай поэт с кадильницей наемной

Гоняется за счастьем и молвой,

Мне страшен свет, проходит век мой темный

В безвестности, заглохшею тропой.

Пускай певцы гремящими хвалами

Полубогам бессмертие дают,

Мой голос тих, и звучными струнами

Не оглашу безмолвия приют.

Пускай любовь Овидии поют,

Мне не дает покоя Цитерея,

Счастливых дней амуры мне не вьют.

Я сон пою, бесценный дар Морфея,

И научу, как должно в тишине

Покоиться в приятном, крепком сне.

Приди, о лень! приди в мою пустыню.

Тебя зовут прохлада и покой;

В одной тебе я зрю свою богиню;

Готово всё для гостьи молодой.

Всё тихо здесь: докучный шум укрылся

За мой порог; на светлое окно

Прозрачное спустилось полотно,

И в темный ниш, где сумрак воцарился,

Чуть крадется неверный свет дневной.

Вот мой диван; приди ж в обитель мира;

Царицей будь, я пленник ныне твой.

Учи меня, води моей рукой,

Всё, всё твое: вот краски, кисть и лира.

А вы, друзья моей прелестной музы,

Которыми любви забыты узы,

Которые владычеству земли,

Конечно, сон спокойный предпочли,

О мудрецы! дивиться вам умея,

Для вас одних я ныне трон Морфея

Поэзии цветами обовью,

Для вас одних блаженство воспою.

Внемлите же с улыбкой снисхожденья

Моим стихам, урокам наслажденья.

В назначенный природой неги час

Хотите ли забыться каждый раз

В ночной тиши, средь общего молчанья,

В объятиях игривого мечтанья?

Спешите же под сельский мирный кров,

Там можно жить и праздно и беспечно,

Там прямо рай; но прочь от городов,

Где крик и шум ленивцев мучит вечно.

Согласен я: в них можно целый день

С прелестницей ловить веселья тень;

В платок зевать, блистая в модном свете;

На бале в ночь вертеться на паркете,

Но можно ли вкушать отраду снов?

Настала тень, — уснуть лишь я готов,

Обманутый призра?ками ночными,

И вот уже, при свете фонарей,

На бешеной четверке лошадей,

Стуча, гремя колесами златыми,

Катится Спесь под окнами моими.

Я дремлю вновь, вновь улица дрожит —

На скучный бал Рассеянье летит…

О боже мой! ужели здесь ложатся,

Чтобы всю ночь бессонницей терзаться?

Еще стучат, а там уже светло,

И где мой сон? не лучше ли в село?

Там рощица листочков трепетаньем,

В лугу поток таинственным журчаньем,

Златых полей, долины тишина —

В деревне всё к томленью клонит сна.

О сладкий сон, ничем не возмущенный!

Один петух, зарею пробужденный,

Свой резкий крик подымет, может быть;

Опасен он — он может разбудить.

Итак, пускай, в сералях удаленны,

Султаны кур гордятся заключенны

Иль поселян сзывают на поля:

Мы спать хотим, любезные друзья.

Стократ блажен, кто может сном забыться

Вдали столиц, карет и петухов!

Но сладостью веселой ночи снов

Не думайте вы даром насладиться

Средь мирных сёл, без всякого труда.

Что ж надобно? — Движенье, господа!

Похвальна лень, но есть всему пределы.

Смотрите: Клит, в подушках поседелый,

Размученный, изнеженный, больной,

Весь век сидит с подагрой и тоской.

Наступит день; несчастный, задыхаясь,

Кряхтя, ползет с постели на диван;

Весь день сидит; когда ж ночной туман

Подернет свет, во мраке расстилаясь,

С дивана Клит к постеле поползет.

И как же ночь несчастный проведет?

В покойном сне, в приятном сновиденье?

Нет! сон ему не радость, а мученье;

Не маками, тяжелою рукой

Ему Морфей закроет томны очи,

И медленной проходят чередой

Для бедного часы угрюмой ночи.

Я не хочу, как общий друг Бершу,

Предписывать вам тяжкие движенья:

Упрямый плуг, охоты наслажденья.

Нет, в рощи я ленивца приглашу:

Друзья мои, как утро здесь прекрасно!

В тиши полей, сквозь тайну сень дубрав

Как юный день сияет гордо, ясно!

Светлеет всё; друг друга перегнав,

Журчат ручьи, блестят брега безмолвны;

Еще роса над свежей муравой;

Златых озер недвижно дремлют волны.

Друзья мои! возьмите посох свой,

Идите в лес, бродите по долине,

Крутых холмов устаньте на вершине,

И в долгу ночь глубок ваш будет сон.

Как только тень оденет небосклон,

Пускай войдет отрада жизни нашей,

Веселья бог с широкой, полной чашей,

И царствуй, Вакх, со всем двором своим.

Умеренно пируйте, други, с ним:

Стакана три шипящими волнами

Румяных вин налейте вы полней;

Но толстый Ком с надутыми щеками

Не приходи стучаться у дверей.

Я рад ему, но только за обедом,

И дружески я в полдень уберу

Его дары; но, право, ввечеру

Гораздо я дружней с его соседом.

Не ужинать — святой тому закон,

Кому всего дороже легкий сон.

Брегитесь вы, о дети мудрой лени!

Обманчивой успокоенья тени.

Не спите днем: о горе, горе вам,

Когда дремать привыкли по часам!

Что ваш покой? бесчувствие глубоко.

Сон истинный от вас уже далёко.

Не знаете веселой вы мечты;

Ваш целый век — несносное томленье,

И скучен сон, и скучно пробужденье,

И дни текут средь вечной темноты.

Но ежели в глуши, близ водопада,

Что под горой клокочет и кипит,

Прелестный сон, усталости награда,

При шуме волн на дикий брег слетит,

Покроет взор туманной пеленою,

Обнимет вас и тихою рукою

На мягкий мох преклонит, осенит,—

О! сладостно близ шумных вод забвенье.

Пусть долее продлится ваш покой,

Завидно мне счастливца наслажденье.

Случалось ли ненастной вам порой

Дня зимнего, при позднем, тихом свете,

Сидеть одним, без свечки в кабинете:

Всё тихо вкруг; березы больше нет;

Час от часу темнеет окон свет;

На потолке какой-то призрак бродит;

Бледнеет угль, и синеватый дым,

Как легкий пар, в трубу виясь уходит;

И вот жезлом невидимым своим

Морфей на всё неверный мрак наводит.

Темнеет взор; «Кандид» из ваших рук,

Закрывшися, упал в колени вдруг;

Вздохнули вы; рука на стол валится,

И голова с плеча на грудь катится,

Вы дремлете! над вами мира кров:

Нежданный сон приятней многих снов!

Душевных мук волшебный исцелитель,

Мой друг Морфей, мой давный утешитель!

Тебе всегда я жертвовать любил,

И ты жреца давно благословил.

Забуду ли то время золотое,

Забуду ли блаженный неги час,

Когда, в углу под вечер притаясь,

Я призывал и ждал тебя в покое…

Я сам не рад болтливости своей,

Но детских лет люблю воспоминанье.

Ах! умолчу ль о мамушке моей,

О прелести таинственных ночей,

Когда в чепце, в старинном одеянье,

Она, духов молитвой уклоня,

С усердием перекрестит меня

И шёпотом рассказывать мне станет

О мертвецах, о подвигах Бовы…

От ужаса не шелохнусь, бывало,

Едва дыша, прижмусь под одеяло,

Не чувствуя ни ног, ни головы.

Под образом простой ночник из глины

Чуть освещал глубокие морщины,

Драгой антик, прабабушкин чепец

И длинный рот, где зуба два стучало,—

Всё в душу страх невольный поселяло.

Я трепетал — и тихо наконец

Томленье сна на очи упадало.

Тогда толпой с лазурной высоты

На ложе роз крылатые мечты,

Волшебники, волшебницы слетали,

Обманами мой сон обворожали.

Терялся я в порыве сладких дум;

В глуши лесной, средь муромских пустыней

Встречал лихих Полканов и Добрыней,

И в вымыслах носился юный ум…

Но вы прошли, о ночи безмятежны!

И юности уж возраст наступил…

Подайте мне Альбана кисти нежны,

И я мечту младой любви вкусил.

И где ж она? Восторгами родилась,

И в тот же миг восторгом истребилась.

Проснулся я; ищу на небе день,

Но всё молчит; луна во тьме сокрылась,

И вкруг меня глубокой ночи тень.

Но сон мой тих! беспечный сын Парнаса,

В ночной тиши я с рифмою не бьюсь,

Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса,

Ни старый двор каких-то старых муз.

Я не герой, по лаврам не тоскую;

Спокойствием и негой не торгую,

Не чудится мне ночью грозный бой;

Я не богач — и лаем пес привратный

Не возмущал мечты моей приятной;

Я не злодей, с волненьем и тоской

Не зрю во сне кровавых привидений,

Убийственных детей предрассуждений,

И в поздний час ужасный бледный Страх

Не хмурится угрюмо в головах.

В молчанье пред тобой сижу,

Напрасно чувствую мученье,

Напрасно на тебя гляжу:

Того уж верно не скажу,

Что говорит воображенье.

Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени

Я с трепетом склонил пред музами колени.

Опасною тропой с надеждой полетел,

Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.

Страшусь, неопытный, бесславного паденья,

Но пылкого смирить не в силах я влеченья,

Не грозный приговор на гибель внемлю я:

Сокрытого в веках священный судия, [8]

Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый

И бледной зависти предмет неколебимый

Приветливым меня вниманьем ободрил;

И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;

И славный старец наш, царей певец избранный. [9]

Крылатым гением и грацией венчанный,

В слезах обнял меня дрожащею рукой,

И счастье мне предрек, незнаемое мной.

И ты, природою на песни обреченный!

Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?

Могу ль забыть я час, когда перед тобой

Безмолвный я стоял, и молнийной струей —

Душа к возвышенной душе твоей летела

И, тайно съединясь, в восторгах пламенела,—

Нет, нет! решился я — без страха в трудный путь,

Отважной верою исполнилася грудь.

Творцы бессмертные, питомцы вдохновенья!..

Вы цель мне кажете в туманах отдаленья,

Лечу к безвестному отважною мечтой,

И, мнится, гений ваш промчался надо мной!

Но что? Под грозною парнасскою скалою

Какое зрелище открылось предо мною?

В ужасной темноте пещерной глубины

Вражды и зависти угрюмые сыны,

Возвышенных творцов зоилы записные

Сидят — бессмыслицы дружины боевые.

Далеко диких лир несется резкий вой,

Варяжские стихи визжит варягов строй.

Смех общий им ответ; над мрачными толпами

Во мгле два призрака склонилися главами.

Один на груды сел и прозы и стихов —

Тяжелые плоды полунощных трудов,

Усопших од, поэм забвенные могилы!

С улыбкой внемлет вой стопосложитель хилый:

Пред ним растерзанный стенает Тилимах;

Железное перо скрыпит в его перстах

И тянет за собой гекзаметры сухие,

Спондеи жесткие и дактилы тугие.

Ретивой музою прославленный певец,

Гордись — ты Мевия надутый образец!

Но кто другой, в дыму безумного куренья,

Стоит среди толпы друзей непросвещенья?

Торжественной хвалы к нему несется шум:

Он — он под рифмою попрал и вкус и ум;

Ты ль это, слабое дитя чужих уроков,

Завистливый гордец, холодный Сумароков,

Без силы, без огня, с посредственным умом,

Предрассуждениям обязанный венцом

И с Пинда сброшенный и проклятый Расином?

Ему ли, карлику, тягаться с исполином?

Ему ль оспоривать тот лавровый венец,

В котором возблистал бессмертный наш певец,

Веселье россиян, полунощное диво?.. [10]

Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо,

Уж на челе его забвения печать,

Предбудущим векам что мог он передать?

Страшилась грация цинической свирели,

И персты грубые на лире костенели.

Пусть будет Мевием в речах превознесен —

Явится Депрео, исчезнет Шапелен.

И что ж? всегда смешным останется смешное;

Невежду пестует невежество слепое.

Оно сокрыло их во мрачный свой приют;

Там прозу и стихи отважно все куют,

Там все враги наук, все глухи — лишь не немы,

Те слогом Никона печатают поэмы,

Одни славянских од громады громоздят,

Другие в бешеных трагедиях хрипят,

Тот, верный своему мятежному союзу,

На сцену возведя зевающую музу,

Бессмертных гениев сорвать с Парнаса мнит.

Рука содрогнулась, удар его скользит,

Вотще бросается, с завистливым кинжалом,

Куплетом ранен он, низвержен в прах журналом,

При свистах критики к собратьям он бежит…

И маковый венец Феспису ими свит.

Все, руку положив на том «Тилемахиды»,

Клянутся отомстить сотрудников обиды,

Волнуясь восстают неистовой толпой.

Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой!

Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой,

Кто смело просвистал шутливою сатирой,

Кто выражается правдивым языком

И русской глупости не хочет бить челом!..

Он враг отечества, он сеятель разврата!

И речи сыплются дождем на супостата.

И вы восстаньте же, парнасские жрецы,

Природой и трудом воспитанны певцы

В счастливой ереси и вкуса и ученья,

Разите дерзостных друзей непросвещенья.

Отмститель гения, друг истины, поэт!

Лиющая с небес и жизнь и вечный свет,

Стрелою гибели десница Аполлона

Сражает наконец ужасного Пифона.

Смотрите: поражен враждебными стрелами,

С потухшим факелом, с недвижными крылами

К вам Озерова дух взывает: други! месть!..

Вам оскорбленный вкус, вам знанья дали весть —

Летите на врагов: и Феб и музы с вами!

Разите варваров кровавыми стихами;

Невежество, смирясь, потупит хладный взор,

Спесивых риторов безграмотный собор…

Но вижу: возвещать нам истины опасно,

Уж Мевий на меня нахмурился ужасно,

И смертный приговор талантам возгремел.

Гонения терпеть ужель и мой удел?

Что нужды? смело в даль, дорогою прямою,

Ученью руку дав, поддержанный тобою,

Их злобы не страшусь; мне твердый Карамзин,

Мне ты пример. Что крик безумных сих дружин?

Пускай беседуют отверженные Феба;

Им прозы, ни стихов не послан дар от неба.

Их слава — им же стыд; творенья — смех уму;

И в тьме возникшие низвергнутся во тьму.

Недавно темною порою,

Когда пустынная луна

Текла туманною стезею,

Я видел — дева у окна

Одна задумчиво сидела,

Дышала в тайном страхе грудь.

Она с волнением глядела

На темный под холмами путь.

«Я здесь!» — шепнули торопливо,

И дева трепетной рукой

Окно открыла боязливо…

Луна покрылась темнотой.

«Счастливец! — молвил я с тоскою, —

Тебя веселье ждет одно.

Когда ж вечернею порою

И мне откроется окно?»

Поднялся шум; свирелью полевой

Оглашено мое уединенье,

И с образом любовницы драгой

Последнее слетело сновиденье.

С небес уже скатилась ночи тень,

Взошла заря, блистает бледный день —

А вкруг меня глухое запустенье…

Уж нет ее… я был у берегов,

Где милая ходила в вечер ясный;

На берегу, на зелени лугов

Я не нашел чуть видимых следов,

Оставленных ногой ее прекрасной.

Задумчиво бродя в глуши лесов,

Произносил я имя несравненной;

Я звал ее — и глас уединенный

Пустых долин позвал ее в дали.

К ручью пришел, мечтами привлеченный;

Его струи медлительно текли,

Не трепетал в них образ незабвенный.

Уж нет ее!.. До сладостной весны

Простился я с блаженством и с душою.

Уж осени холодною рукою

Главы берез и лип обнажены,

Она шумит в дубравах опустелых;

Там день и ночь кружится желтый лист,

Стоит туман на волнах охладелых,

И слышится мгновенный ветра свист.

Поля, холмы, знакомые дубравы!

Хранители священной тишины!

Свидетели моей тоски, забавы!

Забыты вы… до сладостной весны!

Когда пробил последний счастью час,

Когда в слезах над бездной я проснулся

И, трепетный, уже в последний раз

К руке твоей устами прикоснулся —

Да! помню всё; я сердцем ужаснулся,

Но заглушал несносную печаль;

Я говорил: «Не вечная разлука

Все радости уносит ныне вдаль.

Забудемся, в мечтах потонет мука;

Уныние, губительная скука

Пустынника приют не посетят;

Мою печаль усладой муза встретит;

Утешусь я — и дружбы тихий взгляд

Души моей холодный мрак осветит».

Как мало я любовь и сердце знал!

Часы идут, за ними дни проходят,

Но горестям отрады не приводят

И не несут забвения фиал.

О милая, повсюду ты со мною,

Но я уныл и втайне я грущу.

Блеснет ли день за синею горою,

Взойдет ли ночь с осеннею луною —

Я всё тебя, прелестный друг, ищу;

Засну ли я, лишь о тебе мечтаю,

Одну тебя в неверном вижу сне;

Задумаюсь — невольно призываю,

Заслушаюсь — твой голос слышен мне.

Рассеянный сижу между друзьями,

Невнятен мне их шумный разговор,

Гляжу на них недвижными глазами,

Не узнает уж их мой хладный взор!

И ты со мной, о лира, приуныла,

Наперсница души моей больной!

Твоей струны печален звон глухой,

И лишь любви ты голос не забыла!..

О верная, грусти, грусти со мной,

Пускай твои небрежные напевы

Изобразят уныние мое,

И, слушая бряцание твое,

Пускай вздохнут задумчивые девы.

Издавна мудрые искали

Забытых истины следов

И долго, долго толковали

Давнишни толки стариков.

Твердили: «Истина нагая

В колодезь убралась тайком» —

И, дружно воду выпивая,

Кричали: «Здесь ее найдем!»

Но кто-то, смертных благодетель

(И чуть ли не старик Силен),

Их важной глупости свидетель,

Водой и криком утомлен,

Оставил невидимку нашу,

Подумал первый о вине

И, осушив до капли чашу,

Увидел истину на дне.

Глубокой ночи на полях

Давно лежали покрывала,

И слабо в бледных облаках

Звезда пустынная сияла.

При умирающих огнях,

В неверной темноте тумана,

Безмолвно два стояли стана

На помраченных высотах.

Всё спит; лишь волн мятежный ропот

Разносится в тиши ночной,

Да слышен из дали глухой

Булата звон и конский топот.

Толпа наездников младых

В дубраве едет молчаливой,

Дрожат и пышут кони их,

Главой трясут нетерпеливой.

Уж полем всадники спешат,

Дубравы кров покинув зыбкий,

Коней ласкают и смирят

И с гордой шепчутся улыбкой.

Их лица радостью горят,

Огнем пылают гневны очи;

Лишь ты, воинственный поэт,

Уныл, как сумрак полуночи,

И бледен, как осенний свет.

С главою, мрачно преклоненной,

С укрытой горестью в груди,

Печальной думой увлеченный,

Он едет молча впереди.

«Певец печальный, что с тобою?

Один пред боем ты уныл;

Поник бесстрашною главою,

Бразды и саблю опустил!

Ужель, невольник праздной неги,

Отрадней мир твоих полей,

Чем наши бурные набеги

И ночью бранный стук мечей?

Тебя мы зрели под мечами

С спокойным, дерзостным челом,

Всегда меж первыми рядами,

Всё там, где битвы падал гром.

С победным съединяясь кликом,

Твой голос нашу славу пел —

А ныне ты в унынье диком,

Как беглый ратник, онемел».

Но медленно певец печальный

Главу и взоры приподнял,

Взглянул угрюмо в сумрак дальный

И вздохом грудь поколебал.

«Глубокий сон в долине бранной;

Одни мы мчимся в тьме ночной,

Предчувствую конец желанный!

Меня зовет последний бой!

Расторгну цепь судьбы жестокой,

Влечу я с братьями в огонь;

Удар падет… — и одинокий

В долину выбежит мой конь.

О вы, которым здесь со мною

Предел могильный положен,

Скажите: милая слезою

Ваш усладит ли долгий сон?

Но для меня никто не дышит,

Меня настигнет тишина...

Эльвина смерти весть услышит

И втайне не вздохнет она.

А вы, хранимые судьбами

Для счастья жизненных отрад,

Пускай любовницы слезами

Благословится ваш возврат!

За чашей сладкого спасенья,

О братья! вспомните певца,

Его любовь, его мученья

И славу грозного конца!»

Счастлив, кто в страсти сам себе

Без ужаса признаться смеет;

Кого в неведомой судьбе

Надежда робкая лелеет;

Кого луны туманный луч

Ведет в полночи сладострастной;

Кому тихонько верный ключ

Отворит дверь его прекрасной!

Но мне в унылой жизни нет

Отрады тайных наслаждений;

Увял надежды ранний цвет:

Цвет жизни сохнет от мучений!

Печально младость улетит,

Услышу старости угрозы,

Но я, любовью позабыт,

Моей любви забуду ль слезы!

Зачем из облака выходишь,

Уединенная луна,

И на подушки, сквозь окна,

Сиянье тусклое наводишь?

Явленьем пасмурным своим

Ты будишь грустные мечтанья,

Любви напрасные страданья

И строгим разумом моим

Чуть усыпленные желанья.

Летите прочь, воспоминанья!

Засни, несчастная любовь!

Уж не бывать той ночи вновь.

Когда спокойное сиянье

Твоих таинственных лучей

Сквозь темный завес проницало

И бледно, бледно озаряло

Красу любовницы моей.

Что вы, восторги сладострастья,

Пред тайной прелестью отрад

Прямой любви, прямого счастья?

Примчаться ль радости назад?

Почто, минуты, вы летели

Тогда столь быстрой чередой?

И тени легкие редели

Пред неожиданной зарей?

Зачем ты, месяц, укатился

И в небе светлом утонул?

Зачем луч утренний блеснул?

Зачем я с милою простился?

Слыхали ль вы за рощей глас ночной

Певца любви, певца своей печали?

Когда поля в час утренний молчали,

Свирели звук унылый и простой

Слыхали ль вы?

Встречали ль вы в пустынной тьме лесной

Певца любви, певца своей печали?

Следы ли слез, улыбку ль замечали,

Иль тихий взор, исполненный тоской,

Встречали вы?

Вздохнули ль вы, внимая тихий глас

Певца любви, певца своей печали?

Когда в лесах вы юношу видали,

Встречая взор его потухших глаз,

Вздохнули ль вы?

Морфей, до утра дай отраду

Моей мучительной любви.

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови!

Сокрой от памяти унылой

Разлуки страшный приговор!

Пускай увижу милый взор,

Пускай услышу голос милый.

Когда ж умчится ночи мгла

И ты мои покинешь очи,

О, если бы душа могла

Забыть любовь до новой ночи!

Я Лилу слушал у клавира;

Ее прелестный, томный глас

Волшебной грустью нежит нас,

Как ночью веянье зефира.

Упали слезы из очей,

И я сказал певице милой:

«Волшебен голос твой унылый,

Но слово милыя моей

Волшебней нежных песен Лилы».

Любовь одна — веселье жизни хладной,

Любовь одна — мучение сердец:

Она дарит один лишь миг отрадный,

А горестям не виден и конец,

Стократ блажен, кто в юности прелестной

Сей быстрый миг поймает на лету;

Кто к радостям и неге неизвестной

Стыдливую преклонит красоту!

Но кто любви не жертвовал собою?

Вы, чувствами свободные певцы!

Пред милыми смирялись вы душою,

Вы пели страсть — и гордою рукою

Красавицам несли свои венцы.

Слепой Амур, жестокий и пристрастный,

Вам терния и мирты раздавал;

С пермесскими царицами согласный,

Иным из вас на радость указал;

Других навек печалями связал

И в дар послал огонь любви несчастной.

Наследники Тибулла и Парни!

Вы знаете бесценной жизни сладость;

Как утра луч, сияют ваши дни.

Певцы любви! младую пойте радость,

Склонив уста к пылающим устам,

В объятиях любовниц умирайте;

Стихи любви тихонько воздыхайте!..

Завидовать уже не смею вам.

Певцы любви! вы ведали печали,

И ваши дни по терниям текли;

Вы свой конец с волненьем призывали;

Пришел конец, и в жизненной дали

Не зрели вы минутную забаву;

Но, не нашед блаженства ваших дней.

Вы встретили по крайней мере славу,

И мукою бессмертны вы своей!

Не тот удел судьбою мне назначен:

Под сумрачным навесом облаков,

В глуши долин, в печальной тьме лесов,

Один, один брожу уныл и мрачен.

В вечерний час над озером седым

В тоске, слезах нередко я стенаю;

Но ропот волн стенаниям моим

И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.

Прервется ли души холодный сон,

Поэзии зажжется ль упоенье,—

Родится жар, и тихо стынет он:

Бесплодное проходит вдохновенье.

Пускай она прославится другим,

Один люблю, — он любит и любим!..

Люблю, люблю!.. но к ней уж не коснется

Страдальца глас; она не улыбнется

Его стихам небрежным и простым.

К чему мне петь? под кленом полевым

Оставил я пустынному зефиру

Уж навсегда покинутую лиру,

И слабый дар как легкий скрылся дым.

Я видел смерть; она в молчанье села

У мирного порогу моего;

Я видел гроб; открылась дверь его;

Душа, померкнув, охладела…

Покину скоро я друзей,

И жизни горестной моей

Никто следов уж не приметит;

Последний взор моих очей

Луча бессмертия не встретит,

И погасающий светильник юных дней

Ничтожества спокойный мрак осветит.

. . . . . . . . . .

Прости, печальный мир, где темная стезя

Над бездной для меня лежала —

Где вера тихая меня не утешала,

Где я любил, где мне любить нельзя!

Прости, светило дня, прости, небес завеса,

Немая ночи мгла, денницы сладкий час,

Знакомые холмы, ручья пустынный глас,

Безмолвие таинственного леса,

И всё… прости в последний раз.

А ты, которая была мне в мире богом,

Предметом тайных слез и горестей залогом,

Прости! минуло всё… Уж гаснет пламень мой,

Схожу я в хладную могилу,

И смерти сумрак роковой

С мученьями любви покроет жизнь унылу.

А вы, друзья, когда лишенный сил,

Едва дыша, в болезненном боренье,

Скажу я вам: «О други! я любил!..»

И тихий дух умрет в изнеможенье,

Друзья мои, — тогда подите к ней;

Скажите: взят он вечной тьмою…

И, может быть, об участи моей

Она вздохнет над урной гробовою.

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в унылом сердце множит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слезы лью; мне слезы утешенье;

Моя душа, плененная тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О жизни час! лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье;

Мне дорого любви моей мученье —

Пускай умру, но пусть умру любя!

Богами вам еще даны

Златые дни, златые ночи,

И томных дев устремлены

На вас внимательные очи.

Играйте, пойте, о друзья!

Утратьте вечер скоротечный;

И вашей радости беспечной

Сквозь слезы улыбнуся я.

Я думал, что любовь погасла навсегда,

Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный,

Что дружбы наконец отрадная звезда

Страдальца довела до пристани надежной.

Я мнил покоиться близ верных берегов,

Уж издали смотреть, указывать рукою

На парус бедственный пловцов,

Носимых яростной грозою.

И я сказал: «Стократ блажен,

Чей век, свободный и прекрасный,

Как век весны промчался ясной

И страстью не был омрачен,

Кто не страдал в любви напрасной,

Кому неведом грустный плен.

Блажен! но я блаженней боле.

Я цепь мученья разорвал,

Опять я дружбе… я на воле —

И жизни сумрачное поле

Веселый блеск очаровал!»

Но что я говорил… несчастный!

Минуту я заснул в неверной тишине,

Но мрачная любовь таилася во мне,

Не угасал мой пламень страстный.

Весельем позванный в толпу друзей моих,

Хотел на прежний лад настроить резву лиру,

Хотел еще воспеть прелестниц молодых,

Веселье, Вакха и Дельфиру.

Напрасно!.. я молчал; усталая рука

Лежала, томная, на лире непослушной,

Я всё еще горел — и в грусти равнодушной

На игры младости взирал издалека.

Любовь, отрава наших дней,

Беги с толпой обманчивых мечтаний.

Не сожигай души моей,

Огонь мучительных желаний.

Летите, призраки… Амур, уж я не твой,

Отдай мне радости, отдай мне мой покой…

Брось одного меня в бесчувственной природе

Иль дай еще летать надежды на крылах,

Позволь еще заснуть и в тягостных цепях

Мечтать о сладостной свободе.

В неволе скучной увядает

Едва развитый жизни цвет,

Украдкой младость отлетает,

И след ее — печали след.

С минут бесчувственных рожденья

До нежных юношества лет

Я всё не знаю наслажденья,

И счастья в томном сердце нет.

С порога жизни в отдаленье

Нетерпеливо я смотрел:

«Там, там, — мечтал я, — наслажденье!»

Но я за призраком летел.

Златые крылья развивая,

Волшебной нежной красотой

Любовь явилась молодая

И полетела предо мной.

Я вслед… но цели отдаленной,

Но цели милой не достиг!..

Когда ж весельем окриленный

Настанет счастья быстрый миг?

Когда в сиянье возгорится

Светильник тусклый юных дней

И мрачный путь мой озарится

Улыбкой спутницы моей?

Вчера мне Маша приказала

В куплеты рифмы набросать

И мне в награду обещала

Спасибо в прозе написать.

Спешу исполнить приказанье,

Года не смеют погодить:

Еще семь лет — и обещанье

Ты не исполнишь, может быть.

Вы чинно, молча, сложа руки,

В собраньях будете сидеть

И, жертвуя богине скуки,

С воксала в маскерад лететь —

И уж не вспомните поэта!..

О Маша, Маша, поспеши —

И за четыре мне куплета

Мою награду напиши!

Кубок янтарный

Полон давно —

Пеной угарной

Блещет вино.

Света дороже

Сердцу оно;

Но за кого же

Выпью вино?

Здравие славы

Выпью ли я,

Бранной забавы

Мы не друзья.

Это веселье

Не веселит,

Дружбы похмелье

Грома бежит.

Жители неба,

Феба жрецы,

Здравие Феба

Пейте, певцы!

Резвой камены

Ласки — беда;

Ток Иппокрены

Просто вода.

Пейте за радость

Юной любви —

Скроется младость,

Дети мои…

Кубок янтарный

Полон давно.

Я — благодарный —

Пью за вино.

Тебе, наперсница Венеры,

Тебе, которой Купидон

И дети резвые Цитеры

Украсили цветами трон,

Которой нежные примеры,

Улыбка, взоры, нежный тон

Красноречивей, чем Вольтеры,

Нам проповедуют закон

И Аристипов, и Глицеры,—

Тебе приветливый поклон,

Любви венок и лиры звон.

Презрев Платоновы химеры,

Твоей я святостью спасен,

И стал апостол мудрой веры

Анакреонов и Нинон,—

Всего… но лишь известной меры.

Я вижу: хмурится Зенон.

И вся его седая свита,

И мудрый друг вина Катон,

И скучный раб Эпафродита,

Сенека, даже Цицерон

Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье —

Прямое смертных наслажденье!»

Друзья, согласен: плач и стон

Стократ, конечно, лучше смеха;

Терпеть — великая утеха;

Совет ваш вовсе не смешон:

Но мне он, слышите ль, не нужен,

Затем, что слишком он мудрен;

Дороже мне хороший ужин

Философов трех целых дюжин;

Я вами, право, не прельщен.

Собор угрюмый рассержен.

Но пусть кричат на супостата,

Их спор — лишь времени утрата:

Кто их примером обольщен?

Люблю я доброго Сократа:

Он в мире жил, он был умен;

С своею важностью притворной

Любил пиры, театры, жен;

Он, между прочим, был влюблен

И у Аспазии в уборной

(Тому свидетель сам Платон),

Невольник робкий и покорный,

Вздыхал частехонько в хитон,

И ей с улыбкою придворной

Шептал: «Всё призрак, ложь и сон:

И мудрость, и народ, и слава;

Что ж истинно? одна забава,

Поверь: одна любовь не сон!»

Так ладан жег прекрасной он,

И ею… бедная Ксантипа!

Твой муж совместник Аристипа,

Бывал до неба вознесен.

Меж тем, на милых грозно лая,

Злой циник, негу презирая,

Один, всех радостей лишен,

Дышал, от мира отлучен.

Но, с бочкой странствуя пустою

Вослед за мудростью слепою,

Пустой чудак был ослеплен;

И, воду черпая рукою,

Не мог зачерпнуть счастья он.

Сегодня, добрые мужья,

Повеселю вас новой сказкой.

Знавали ль вы, мои друзья,

Слепого мальчика с повязкой?

Слепого?.. Вот? Помилуй, Феб!

Амур совсем, друзья, не слеп:

Но шалуну пришла ж охота,

Чтоб, людям на смех и назло,

Его безумие вело.

Безумие ведет Эрота:

Но вдруг, не знаю почему,

Оно наскучило ему.

Взялся за новую затею:

Повязку с милых сняв очей,

Идет проказник к Гименею…

А что такое Гименей?

Он сын Вулкана молчаливый,

Холодный, дряхлый и ленивый,

Ворчит и дремлет целый век,

А впрочем, добрый человек,

Да нрав имеет он ревнивый.

От ревности печальный бог

Спокойно подремать не мог;

Всё трусил маленького брата,

За ним подсматривал тайком

И караулил сопостата

С своим докучным фонарем.

Вот мальчик мой к нему подходит

И речь коварную заводит:

«Развеселися, Гименей!

Ну, помиримся, будь умней!

Забудь, товарищ мой любезный,

Раздор смешной и бесполезный!

Да только навсегда, смотри!

Возьми ж повязку в память, милый,

А мне фонарь свой подари!»

И что ж? Поверил бог унылый.

Амур от радости прыгнул,

И на глаза со всей он силы

Обнову брату затянул.

Гимена скучные дозоры

С тех пор пресеклись по ночам;

Его завистливые взоры

Теперь не страшны красотам;

Спокоен он, но брат коварный,

Шутя над честью и над ним,

Войну ведет неблагодарный

С своим союзником слепым.

Лишь сон на смертных налетает,

Амур в молчании ночном

Фонарь любовнику вручает

И сам счастливца провожает

К уснувшему супругу в дом;

Сам от беспечного Гимена

Он охраняет тайну дверь…

Пойми меня, мой друг Елена,

И мудрой повести поверь!

Когда на поклоненье

Ходил я в древний Пафос,

Поверьте мне, я видел

В уборной у Венеры

Фиал Анакреона.

Вином он был наполнен.

Кругом висели розы,

Зеленый плющ и мирты,

Сплетенные рукою

Царицы наслаждений.

На краюшке я видел

Печального Амура —

Смотрел он пригорюнясь

На пенистую влагу.

«Что смотришь ты, проказник,

На пенистую влагу? —

Спросил я Купидона,—

Скажи, что так утихнул?

Не хочешь ли зачерпнуть,

Да ручкой не достанешь?»

— «Нет, — отвечал малютка,—

Играя, в это море

Колчан, и лук, и стрелы

Я уронил, и факел

Погас в волнах багряных.

Вон, вон на дне блистают;

А плавать не умею.

Ох, жалко мне — послушай,

Доставь мне их оттуда!»

— «О, нет, — сказал я богу,—

Спасибо, что упали;

Пускай там остаются».

Шалун, увенчанный Эратой и Венерой,

Ты ль узника манишь в владения свои,

В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой,

Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни?

Тебе, балованный питомец Аполлона,

С их лирой соглашать игривую свирель:

Веселье резвое и нимфы Геликона

Твою счастливую качали колыбель.

Друзей любить открытою душою,

В молчанье чувствовать, пленяться красотою —

Вот жребий мой; ему я следовать готов,

Но, милый, сжалься надо мною,

Не требуй от меня стихов!

Не вечно нежиться в приятном ослепленье:

Докучной истины я поздний вижу свет.

По доброте души я верил в упоенье

Мечте, шепнувшей: ты поэт,—

И, презря мудрые угрозы и советы,

С небрежной леностью нанизывал куплеты,

Игрушкою себя невинной веселил;

Угодник Бахуса, я, трезвый меж друзьями,

Бывало, пел вино водяными стихами;

Мечтательных Дорид и славил и бранил,

Иль дружбе плел венок, и дружество зевало

И сонные стихи впросонках величало.

Но долго ли меня лелеял Аполлон?

Душе наскучили парнасские забавы;

Не долго снились мне мечтанья муз и славы;

И, строгим опытом невольно пробужден,

Уснув меж розами, на тернах я проснулся,

Увидел, что еще не гения печать —

Охота смертная на рифмах лепетать,

Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся:

И полно мне писать.

Мечты, мечты,

Где ваша сладость?

Где ты, где ты,

Ночная радость?

Исчезнул он,

Веселый сон,

И одинокий

Во тьме глубокой

Я пробужден.

Кругом постели

Немая ночь.

Вмиг охладели,

Вмиг улетели

Толпою прочь

Любви мечтанья.

Еще полна

Душа желанья

И ловит сна

Воспоминанья.

Любовь, любовь,

Внемли моленья:

Пошли мне вновь

Свои виденья,

И поутру,

Вновь упоенный,

Пускай умру

Непробужденный.

Зачем кричишь ты, что ты дева,

На каждом девственном стихе?

О, вижу я, певица Ева,

Хлопочешь ты о женихе.

Я не совсем еще рассудок потерял

От рифм бахических — шатаясь на Пегасе —

Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.

Нет, нет — вы мне совсем не брат:

Вы дядя мне и на Парнасе.

On peut très bien, mademoiselle,

Vous prendre pour une maquerelle,

Ou pour une vieille guenon,

Mais pour une grâce, — oh, mon Dieu, non. [11]

Забудь, любезный мой Каверин,

Минутной резвости нескромные стихи,

Люблю я первый, будь уверен,

Твои счастливые грехи.

Всё чередой идет определенной,

Всему пора, всему свой миг;

Смешон и ветреный старик,

Смешон и юноша степенный,

Пока живется нам, живи,

Гуляй в мое воспоминанье;

Молись и Вакху и любви.

И черни презирай ревнивое роптанье:

Она не ведает, что дружно можно жить

С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;

Что ум высокий можно скрыть

Безумной шалости под легким покрывалом.

Опять я ваш, о юные друзья!

Туманные сокрылись дни разлуки:

И брату вновь простерлись ваши руки,

Ваш резвый круг увидел снова я.

Всё те же вы, но сердце уж не то же:

Уже не вы ему всего дороже,

Уж я не тот… Невидимой стезей

Ушла пора веселости беспечной,

Ушла навек, и жизни скоротечной

Луч утренний бледнеет надо мной.

Веселие рассталося с душой.

Отверженный судьбиною ревнивой,

Улыбку, смех, и резвость, и покой —

Я всё забыл; печали молчаливой

Покров лежит над юною главой…

Напрасно вы беседою шутливой

И нежностью души красноречивой

Мой тяжкий сон хотите перервать,

Всё кончилось, — и резвости счастливой

В душе моей изгладилась печать.

Чтоб удалить угрюмые страданья,

Напрасно вы несете лиру мне;

Минувших дней погаснули мечтанья,

И умер глас в бесчувственной струне.

Перед собой одну печаль я вижу!

Мне страшен мир, мне скучен дневный свет:

Пойду в леса, в которых жизни нет,

Где мертвый мрак, — я радость ненавижу;

Во мне застыл ее минутный след.

Опали вы, листы вчерашней розы!

Не доцвели до месячных лучей.

Умчались вы, дни радости моей!

Умчались вы — невольно льются слезы,

И вяну я на темном утре дней.

О дружество! предай меня забвенью;

В безмолвии покорствую судьбам,

Оставь меня сердечному мученью,

Оставь меня пустыням и слезам.

Лида, друг мой неизменный,

Почему сквозь легкий сон

Часто, негой утомленный,

Слышу я твой тихий стон?

Почему, в любви счастливой

Видя страшную мечту,

Взор недвижный, боязливый

Устремляешь в темноту?

Почему, когда вкушаю

Быстрый обморок любви,

Иногда я замечаю

Слезы тайные твои?

Ты рассеянно внимаешь

Речи пламенной моей,

Хладно руку пожимаешь,

Хладен взор твоих очей…

О бесценная подруга!

Вечно ль слезы проливать,

Вечно ль мертвого супруга

Из могилы вызывать?

Верь мне: узников могилы

Беспробуден хладный сон;

Им не мил уж голос милый,

Не прискорбен скорби стон;

Не для них — надгробны розы,

Сладость утра, шум пиров,

Откровенной дружбы слезы

И любовниц робкий зов…

Рано друг твой незабвенный

Вздохом смерти воздохнул

И, блаженством упоенный,

На груди твоей уснул.

Спит увенчанный счастливец;

Верь любви — невинны мы.

Нет, разгневанный ревнивец

Не придет из вечной тьмы;

Тихой ночью гром не грянет,

И завистливая тень

Близ любовников не станет,

Вызывая спящий день.

О вы, которые с язвительным упреком,

Считая мрачное безверие пороком,

Бежите в ужасе того, кто с первых лет

Безумно погасил отрадный сердцу свет;

Смирите гордости жестокой исступленье:

Имеет он права на ваше снисхожденье,

На слезы жалости; внемлите брата стон,

Несчастный не злодей, собою страждет он.

Кто в мире усладит души его мученья?

Увы! он первого лишился утешенья!

Взгляните на него — не там, где каждый день

Тщеславие на всех наводит ложну тень,

Но в тишине семьи, под кровлею родною,

В беседе с дружеством иль темною мечтою.

Найдете там его, где илистый ручей

Проходит медленно среди нагих полей;

Где сосен вековых таинственные сени,

Шумя, на влажный мох склонили вечны тени,

Взгляните — бродит он с увядшею душой,

Своей ужасною томимый пустотой,

То грусти слезы льет, то слезы сожаленья.

Напрасно ищет он унынью развлеченья;

Напрасно в пышности свободной простоты

Природы перед ним открыты красоты;

Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:

Ум ищет божества, а сердце не находит.

Настигнет ли его глухих судеб удар,

Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар,

В любви ли, в дружестве обнимет он измену

И их почувствует обманчивую цену:

Лишенный всех опор отпадший веры сын

Уж видит с ужасом, что в свете он один,

И мощная рука к нему с дарами мира

Не простирается из-за пределов мира…

Несчастия, страстей и немощей сыны,

Мы все на страшный гроб родясь осуждены.

Всечасно бренных уз готово разрушенье;

Наш век — неверный день, всечасное волненье.

Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,

Завесу вечности колеблет смертный час,

Ужасно чувствовать слезы последней муку —

И с миром начинать безвестную разлуку!

Тогда, беседуя с отвязанной душой,

О вера, ты стоишь у двери гробовой,

Ты ночь могильную ей тихо освещаешь,

И ободренную с надеждой отпускаешь…

Но, други! пережить ужаснее друзей!

Лишь вера в тишине отрадою своей

Живит унывший дух и сердца ожиданье.

«Настанет! — говорит, — назначено свиданье!»

А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он,

С усладой бытия несчастный разлучен,

Надежды сладкого не внемлет он привета,

Подходит к гробу он, взывает… нет ответа!

Видали ль вы его в безмолвных тех местах,

Где кровных и друзей священный тлеет прах?

Видали ль вы его над хладною могилой.

Где нежной Делии таится пепел милый?

К почившим позванный вечерней тишиной,

К кресту приникнул он бесчувственной главой,

Стенанья изредка глухие раздаются,

Он плачет — но не те потоки слез лиются,

Которы сладостны для страждущих очей

И сердцу дороги свободою своей,

Но слез отчаянья, но слез ожесточенья.

В молчанье ужаса, в безумстве исступленья,

Дрожит, и между тем под сенью темных ив,

У гроба матери колена преклонив,

Там дева юная в печали безмятежной

Возводит к небу взор болезненный и нежный,

Одна, туманною луной озарена,

Как ангел горести является она;

Вздыхает медленно, могилу обнимает —

Всё тихо вкруг его, а кажется, внимает,

Несчастный на нее в безмолвии глядит,

Качает головой, трепещет и бежит,

Спешит он далее, но вслед унынье бродит.

Во храм ли вышнего с толпой он молча входит,

Там умножает лишь тоску души своей.

При пышном торжестве старинных алтарей,

При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,

Тревожится его безверия мученье.

Он бога тайного нигде, нигде не зрит,

С померкшею душой святыне предстоит,

Холодный ко всему и чуждый к умиленью,

С досадой тихому внимает он моленью.

«Счастливцы! — мыслит он, — почто не можно мне

Страстей бунтующих в смиренной тишине,

Забыв о разуме и немощном и строгом,

С одной лишь верою повергнуться пред богом!»

Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено

Ему блаженство знать! Безверие одно,

По жизненной стезе во мраке вождь унылый,

Влечет несчастного до хладных врат могилы.

И что зовет его в пустыне гробовой —

Кто ведает? но там лишь видит он покой.

Любовью, дружеством и ленью

Укрытый от забот и бед,

Живи под их надежной сенью;

В уединении ты счастлив: ты поэт.

Наперснику богов не страшны бури злые:

Над ним их промысел высокий и святой;

Его баюкают камены молодые

И с перстом на устах хранят его покой.

О милый друг, и мне богини песнопенья

Еще в младенческую грудь

Влияли искру вдохновенья

И тайный указали путь:

Я лирных звуков наслажденья

Младенцем чувствовать умел,

И лира стала мой удел.

Но где же вы минуты упоенья,

Неизъяснимый сердца жар,

Одушевленный труд и слезы вдохновенья!

Как дым исчез мой легкий дар.

Как рано зависти привлек я взор кровавый

И злобной клеветы невидимый кинжал!

Нет, нет, ни счастием, ни славой,

Ни гордой жаждою похвал

Не буду увлечен! В бездействии счастливом,

Забуду милых муз, мучительниц моих;

Но, может быть, вздохну в восторге молчаливом,

Внимая звуку струн твоих.

Ты мне велишь пылать душою:

Отдай же мне минувши дни,

И мой рассвет соедини

С моей вечернею зарею!

Мой век невидимо проходит,

Из круга смехов и харит

Уж время скрыться мне велит

И за руку меня выводит.

Пред ним смириться должно нам.

Кто применяться не умеет

Своим пременчивым годам,

Тот горесть их одну имеет.

Счастливцам резвым, молодым

Оставим страсти заблужденья;

Живем мы в мире два мгновенья —

Одно рассудку отдадим.

Ужель навек вы убежали,

Любовь, мечтанья первых дней —

Вы, услаждавшие печали

Минутной младости моей?

Нам должно дважды умирать:

Проститься с сладостным мечтаньем —

Вот смерть ужасная страданьем!

Что значит после не дышать?

На сумрачном моем закате,

Среди вечерней темноты,

Так сожалел я об утрате

Обманов сладостной мечты.

Тогда на голос мой унылый

Мне дружба руку подала,

Она любви подобна милой

В одной лишь нежности была.

Я ей принес увядши розы

Веселых юношества дней,

И вслед пошел, но лил я слезы,

Что мог идти вослед лишь ей!

Что восхитительней, живей

Войны, сражений и пожаров,

Кровавых и пустых полей,

Бивака, рыцарских ударов?

И что завидней кратких дней

Не слишком мудрых усачей,

Но сердцем истинных гусаров?

Они живут в своих шатрах,

Вдали забав, и нег, и граций,

Как жил бессмертный трус Гораций

В тибурских сумрачных лесах;

Не знают света принужденья,

Не ведают, что? скука, страх;

Дают обеды и сраженья,

Поют и рубятся в боях.

Счастлив, кто мил и страшен миру;

О ком за песни, за дела

Гремит правдивая хвала;

Кто славил Марса и Темиру

И бранную повесил лиру

Меж верной сабли и седла!

Лишь благосклонный мрак раскинет

Над нами тихий свой покров,

И время к полночи придвинет

Стрелу медлительных часов,

Когда не спит в тиши природы

Одна счастливая любовь,—

Тогда моей темницы вновь

Покину я немые своды…

Летучих остальных минут

Мне слишком тягостна потеря —

Но скоро Аргусы заснут,

Замкам предательным поверя,

И я в обители твоей…

По скорой поступи моей,

По сладострастному молчанью,

По смелым, трепетным рукам,

По воспаленному дыханью

И жарким, ласковым устам

Узнай любовника — настали

Восторги, радости мои!..

О Лида, если б умирали

С блаженства, неги и любви!

Встречаюсь я с осьмнадцатой весной.

В последний раз, быть может, я с тобой,

Задумчиво внимая шум дубравный,

Над озером иду рука с рукой.

Где вы, лета беспечности недавней?

С надеждами во цвете юных лет,

Мой милый друг, мы входим в новый свет;

Но там удел назначен нам не равный,

И розно наш оставим в жизни след.

Тебе рукой Фортуны своенравной

Указан путь и счастливый и славный,—

Моя стезя печальна и темна;

И нежная краса тебе дана,

И нравиться блестящий дар природы,

И быстрый ум, и верный, милый нрав;

Ты сотворен для сладостной свободы,

Для радости, для славы, для забав.

Они пришли, твои златые годы,

Огня любви прелестная пора.

Спеши любить и, счастливый вчера,

Сегодня вновь будь счастлив осторожно;

Амур велит — и завтра, если можно,

Вновь миртами красавицу венчай…

О, скольких слез, предвижу, ты виновник!

Измены друг и ветреный любовник,

Будь верен всем — пленяйся и пленяй.

А мой удел… но пасмурным туманом

Зачем же мне грядущее скрывать?

Увы! нельзя мне вечным жить обманом

И счастья тень, забывших, обнимать.

Вся жизнь моя — печальный мрак ненастья.

Две-три весны, младенцем, может быть,

Я счастлив был, не понимая счастья;

Они прошли, но можно ль их забыть.

Они прошли, и скорбными глазами

Смотря на путь, оставленный навек,—

На краткий путь, усыпанный цветами,

Которым я так весело протек,

Я слезы лью, я трачу век напрасно,

Мучительным желанием горя.

Твоя заря — заря весны прекрасной;

Моя ж, мой друг, — осенняя заря.

Я знал любовь, но я не знал надежды,

Страдал один, в безмолвии любил.

Безумный сон покинул томны вежды,

Но мрачные я грезы не забыл.

Душа полна невольной, грустной думой;

Мне кажется: на жизненном пиру

Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый,

Явлюсь на час — и одинок умру.

И не придет друг сердца незабвенный

В последний миг мой томный взор сомкнуть,

И не придет на холм уединенный

В последний раз любовию вздохнуть!

Ужель моя пройдет пустынно младость?

Иль мне чужда счастливая любовь?

Ужель умру, не ведая, что радость?

Зачем же жизнь дана мне от богов?

Чего мне ждать? В рядах забытый воин,

Среди толпы затерянный певец,

Каких наград я в будущем достоин

И счастия какой возьму венец?

Но что?.. Стыжусь!.. Нет, ропот — униженье.

Нет, праведно богов определенье!

Ужель лишь мне не ведать ясных дней?

Нет! и в слезах сокрыто наслажденье,

И в жизни сей мне будет утешенье

Мой скромный дар и счастие друзей.

Когда погаснут дни мечтанья,

И позовет нас шумный свет,

Кто вспомнит братские свиданья

И дружество минувших лет?

Позволь в листах воспоминанья

Оставить им минутный след.

Мой друг! неславный я поэт,

Хоть христианин православный.

Душа бессмертна, слова нет,

Моим стихам удел неравный —

И песни музы своенравной,

Забавы резвых, юных лет,

Погибнут смертию забавной,

И нас не тронет здешний свет!

Ах! ведает мой добрый гений,

Что предпочел бы я скорей

Бессмертию души моей

Бессмертие своих творений.

Не властны мы в судьбе своей,

По крайней мере, нет сомненья,

Сей плод небрежный вдохновенья,

Без подписи, в твоих руках

На скромных дружества листках

Уйдет от общего забвенья…

Но пусть напрасен будет труд,

Твоею дружбой оживленный —

Мои стихи пускай умрут —

Глас сердца, чувства неизменны

Наверно их переживут!

Промчались годы заточенья;

Недолго, мирные друзья,

Нам видеть кров уединенья

И царскосельские поля.

Разлука ждет нас у порогу,

Зовет нас дальний света шум,

И каждый смотрит на дорогу

С волненьем гордых, юных дум.

Иной, под кивер спрятав ум,

Уже в воинственном наряде

Гусарской саблею махнул —

В крещенской утренней прохладе

Красиво мерзнет на параде,

А греться едет в караул;

Другой, рожденный быть вельможей,

Не честь, а почести любя,

У плута знатного в прихожей

Покорным плутом зрит себя;

Лишь я, судьбе во всем послушный,

Счастливой лени верный сын,

Душой беспечный, равнодушный,

Я тихо задремал один…

Равны мне писари, уланы,

Равны законы, кивера,

Не рвусь я грудью в капитаны

И не ползу в асессора;

Друзья! немного снисхожденья —

Оставьте красный мне колпак,

Пока его за прегрешенья

Не променял я на шишак,

Пока ленивому возможно,

Не опасаясь грозных бед,

Еще рукой неосторожной

В июле распахнуть жилет.

Вот здесь лежит больной студент;

Его судьба неумолима.

Несите прочь медикамент:

Болезнь любви неизлечима!

Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,

Исписанный когда-то мною,

На время улети в лицейский уголок

Всесильной, сладостной мечтою.

Ты вспомни быстрые минуты первых дней,

Неволю мирную, шесть лет соединенья,

Печали, радости, мечты души твоей,

Размолвки дружества и сладость примиренья,—

Что было и не будет вновь…

И с тихими тоски слезами

Ты вспомни первую любовь.

Мой друг, она прошла… но с первыми друзьями

Не резвою мечтой союз твой заключен;

Пред грозным временем, пред грозными судьбами,

О милый, вечен он!

В последний раз, в сени уединенья,

Моим стихам внимает наш пенат.

Лицейской жизни милый брат,

Делю с тобой последние мгновенья.

Прошли лета соединенья;

Разорван он, наш верный круг.

Прости! Хранимый небом,

Не разлучайся, милый друг,

С свободою и Фебом!

Узнай любовь, неведомую мне,

Любовь надежд, восторгов, упоенья:

И дни твои полетом сновиденья

Да пролетят в счастливой тишине!

Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,

При мирных ли брегах родимого ручья,

Святому братству верен я.

И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),

Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,

На Марсовых полях он грозный был воитель,

Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,

И всюду он гусар.

В нем радости мои; когда померкну я,

Пускай оно груди бесчувственной коснется:

Быть может, милые друзья,

Быть может, сердце вновь забьется.

Недавно, обольщен прелестным сновиденьем,

В венце сияющем, царем я зрел себя;

Мечталось, я любил тебя —

И сердце билось наслажденьем.

Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял,

Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?

Но боги не всего теперь меня лишили:

Я только — царство потерял.

«Печален ты; признайся, что с тобой».

— Люблю, мой друг! — «Но кто ж тебя пленила?»

— Она. — «Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?»

— О, нет! — «Кому ж ты жертвуешь душой?»

— Ах, ей! — «Ты скромен, друг сердечный!

Но почему ж ты столько огорчен?

И кто виной? Супруг, отец, конечно…»

— Не то, мой друг! — «Но что ж?» — Я ей не он.

Уж я не тот любовник страстный,

Кому дивился прежде свет:

Моя весна и лето красно

Навек прошли, пропал и след.

Амур, бог возраста младого!

Я твой служитель верный был;

Ах, если б мог родиться снова,

Уж так ли б я тебе служил!

О Делия драгая!

Спеши, моя краса;

Звезда любви златая

Взошла на небеса;

Безмолвно месяц покатился;

Спеши, твой Аргус удалился,

И сон сомкнул его глаза.

Под сенью потаенной

Дубравной тишины,

Где ток уединенный

Сребристыя волны

Журчит с унылой Филомелой,

Готов приют любви веселый

И блеском освещен луны.

Накинут тени ночи

Покровы нам свои,

И дремлют сени рощи,

И быстро миг любви

Летит, — я весь горю желаньем,

Спеши, о Делия! свиданьем,

Спеши в объятия мои.

Ты ль передо мною,

Делия моя?

Разлучен с тобою —

Сколько плакал я!

Ты ль передо мною

Или сон мечтою

Обольстил меня?

Ты узнала ль друга?

Он не то, что был;

Но тебя, подруга!

Всё ж не позабыл —

И твердит унылый:

«Я любим ли милой,

Как бывало был?»

Что теперь сравнится

С долею моей!

Вот слеза катится

По щеке твоей —

Делия стыдится?

Что теперь сравнится

С долею моей!

I

С пятнадцатой весною,

Как лилия с зарею,

Красавица цветет;

Всё в ней очарованье:

И томное дыханье,

И взоров томный свет,

И груди трепетанье,

И розы нежный цвет —

Всё юность изменяет.

Уж Лилу не пленяет

Веселый хоровод:

Одна у сонных вод,

В лесах она таится,

Вздыхает и томится,

И с нею там Эрот.

Когда же ночью темной

Ее в постеле скромной

Застанет тихий сон

С волшебницей мечтою,

И тихою тоскою

Исполнит сердце он —

И Лила в сновиденье

Вкушает наслажденье

И шепчет: «О Филон!»

II

Кто там, в пещере темной,

Вечернею порой,

Окован ленью томной,

Покоится с тобой?

Итак, уж ты вкусила

Все радости любви;

Ты чувствуешь, о Лила,

Волнение в крови,

И с трепетом, смятеньем,

С пылающим лицом

Ты дышишь упоеньем

Амура под крылом.

О жертва страсти нежной,

В безмолвии гори!

Покойтесь безмятежно

До пламенной зари.

Для вас поток игривый

Угрюмой тьмой одет

И месяц молчаливый

Туманный свет лиет;

Здесь розы наклонились

Над вами в темный кров;

И ветры притаились,

Где царствует любовь…

III

Но кто там, близ пещеры,

В густой траве лежит?

На жертвенник Венеры

С досадой он глядит;

Нагнулась меж цветами

Косматая нога;

Над грустными очами

Нависли два рога.

То фавн, угрюмый житель

Лесов и гор крутых,

Докучливый гонитель

Пастушек молодых.

Любимца Купидона —

Прекрасного Филона

Давно соперник он…

В приюте сладострастья

Он слышит вздохи счастья

И неги томный стон.

В безмолвии несчастный

Страданья чашу пьет

И в ревности напрасной

Горючи слезы льет.

Но вот ночей царица

Скатилась за леса,

И тихая денница

Румянит небеса;

Зефиры прошептали —

И фавн в дремучий бор

Бежит сокрыть печали

В ущельях диких гор.

IV

Одна поутру Лила

Нетвердою ногой

Средь рощицы густой

Задумчиво ходила.

«О, скоро ль, мрак ночной,

С прекрасною луной

Ты небом овладеешь?

О, скоро ль, темный лес,

В туманах засинеешь

На западе небес?»

Но шорох за кустами

Ей слышится глухой,

И вдруг — сверкнул очами

Пред нею бог лесной!

Как вешний ветерочек,

Летит она в лесочек;

Он гонится за ней.

И трепетная Лила

Все тайны обнажила

Младой красы своей;

И нежна грудь открылась

Лобзаньям ветерка,

И стройная нога

Невольно обнажилась.

Порхая над травой,

Пастушка робко дышит;

И фавна за собой

Всё ближе, ближе слышит.

Уж чувствует она

Огонь его дыханья…

Напрасны все старанья:

Ты фавну суждена!

Но шумная волна

Красавицу сокрыла…

Река — ее могила…

Нет! Лила спасена.

V

Эроты златокрылы

И нежный Купидон

На помощь юной Лилы

Летят со всех сторон;

Все бросили Цитеру,

И мирных сёл Венеру

По трепетным волнам

Несут они в пещеру —

Любви пустынный храм.

Счастливец был уж там.

И вот уже с Филоном

Веселье пьет она,

И страсти легким стоном

Прервалась тишина…

Спокойно дремлет Лила

На розах нег и сна,

И луч свой угасила

За облаком луна.

VI

Поникнув головою,

Несчастный бог лесов

Один с вечерней тьмою

Бродил у берегов.

«Прости, любовь и радость! —

Со вздохом молвил он.—

В печали тратить младость

Я роком осужден!»

Вдруг из лесу румяный,

Шатаясь, перед ним

Сатир явился пьяный

С кувшином круговым;

Он смутными глазами

Пути домой искал

И козьими ногами

Едва переступал;

Шел, шел и натолкнулся

На фавна моего,

Со смехом отшатнулся,

Склонился на него…

«Ты ль это, брат любезный?—

Вскричал сатир седой,—

В какой стране безвестной

Я встретился с тобой?»

— «Ах! — молвил фавн уныло:

Завяли дни мои!

Всё, всё мне изменило,

Несчастен я в любви».

— «Что слышу? От Амура

Ты страждешь и грустишь,

Малютку-бедокура

И ты боготворишь?

Возможно ль? Так забвенье

В кувшине почерпай

И чашу в утешенье

Наполни через край!»

И пена засверкала

И на краях шипит,

И с первого фиала

Амур уже забыт.

VII

Кто ж, дерзостный, владеет

Твоею красотой?

Неверная, кто смеет

Пылающей рукой

Бродить по груди страстной,

Томиться, воздыхать

И с Лилою прекрасной

В восторгах умирать?

Итак, ты изменила?

Красавица, пленяй,

Спеши любить, о Лила!

И снова изменяй.

VIII

Прошли восторги, счастье,

Как с утром легкий сон;

Где тайны сладострастья?

Где нежный Палемон?

О Лила! вянут розы

Минутныя любви:

Познай же грусть и слезы,

И ныне терны рви.

В губительном стремленье

За годом год летит,

И старость в отдаленье

Красавице грозит.

Амур уже с поклоном

Расстался с красотой,

И вслед за Купидоном

Веселья скрылся рой.

В лесу пастушка бродит

Печальна и одна:

Кого же там находит?

Вдруг фавна зрит она.

Философ козлоногий

Под липою лежал

И пенистый фиал,

Венком украсив роги,

Лениво осушал.

Хоть фавн и не находка

Для Лилы прежних лет,

Но вздумала красотка

Любви раскинуть сеть:

Подкралась, устремила

На фавна томный взор

И, слышал я, клонила

К развязке разговор,

Но фавн с улыбкой злою,

Напеня свой фиал,

Качая головою,

Красавице сказал:

«Нет, Лила! я в покое —

Других, мой друг, лови;

Есть время для любви,

Для мудрости — другое.

Бывало, я тобой

В безумии пленялся,

Бывало, восхищался

Коварной красотой,

И сердце, тлея страстью,

К тебе меня влекло.

Бывало… но, по счастью,

Что было — то прошло».

О, сжальтесь надо мною,

Товарищи друзья!

Красоткой удалою

Вконец измучен я.

Всечасно я тоскую,

Горька моя судьба,

Несите ж круговую,

Откройте погреба.

Там, там во льду хранится

Бутылок гордый строй,

И портера таится

Бочонок выписной.

Нам Либер, заикаясь,

К нему покажет путь,—

Пойдемте все, шатаясь,

Под бочками заснуть!

В них сердца утешенье,

Награда для певцов,

И мук любви забвенье,

И жар моих стихов.

И останешься с вопросом

На брегу замерзлых вод:

«Мамзель Шредер с красным носом

Милых Вельо не ведет?»

От всенощной вечор идя домой,

Антипьевна с Марфушкою бранилась;

Антипьевна отменно горячилась.

«Постой, — кричит, — управлюсь я с тобой;

Ты думаешь, что я уж и забыла

Ту ночь, когда, забравшись в уголок,

Ты с крестником Ванюшкою шалила?

Постой, о всем узнает муженек!»

— «Тебе ль грозить! — Марфушка отвечает: —

Ванюша — что? Ведь он еще дитя;

А сват Трофим, который у тебя

И день, и ночь? Весь город это знает.

Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,

А всякого словами разобидишь;

. . . . . соломинку ты видишь,

А у себя не видишь и бревна».

Я сам в себе уверен,

Я умник из глупцов,

Я маленький Каверин,

Лицейский Молоствов.

Quand un poète en son extase

Vous lit son ode ou son bouquet,

Quand un conteur traine sa phrase,

Quand on écoute un perroquet,

Ne trouvant pas le mot pour rire,

On dort, on baille en son mouchoir,

On attend le moment de dire:

Jusqu'au plaisir de nous revoir.

Mais tête-à-tête avec sa belle,

Ou bien avec des gens d'esprit,

Le vrai bonheur se renouvelle,

On est content, l'on chante, on rit.

Prolongez vos paisibles veilles,

Et chantez vers la fin du soir

A vos amis, à vos bouteilles:

Jusqu'au plaisir de nous revoir.

Amis, la vie est un passage

Et tout s'écoule avec le temps,

L'amour aussi n'est qu'un volage,

Un oiseau de notre printemps;

Trop tôt il fuit, riant sous cape—

C'est pour toujours, adieu l'Espoir!

On ne dit pas dès qu'il s'échappe:

Jusqu'au plaisir de nous revoir.

Le temps s'enfuit triste et barbare

Et tôt ou tard on va là-haut.

Souvent — le cas n'est pas si rare —

Hasard nous sauve du tombeau.

Des maux s'éloignent les cohortes

Et le squelette horrible et noir

S'en va frappant à d'autres portes:

Jusqu'au plaisir de nous revoir.

Mais quoi? je sens que je me lasse

En lassant mes chers auditeurs,

Allons, je descends du Parnasse—

II n'est pas fait pour les chanteurs,

Pour des couplets mon feu s'allume,

Sur un refrain j'ai du pouvoir,

C'est bien assez — adieu, ma plume!

Jusqu'au plaisir de nous revoir. [12]

— Что ж нового? «Ей-богу, ничего».

— Эй, не хитри: ты, верно, что-то знаешь.

Не стыдно ли, от друга своего,

Как от врага, ты вечно всё скрываешь.

Иль ты сердит: помилуй, брат, за что?

Не будь упрям: скажи ты мне хоть слово…

«Ох, отвяжись, я знаю только то,

Что ты дурак, да это уж не ново».

«Больны вы, дядюшка? Нет мочи,

Как беспокоюсь я! три ночи,

Поверьте, глаз я не смыкал».

— «Да, слышал, слышал: в банк играл».

С благоговейною душой

Приближься, путник молодой,

Любви к пустынному приюту.

Здесь ею счастлив был я раз —

В восторге сладостном погас,

И время самое для нас

Остановилось на минуту.

Вот Виля — он любовью дышит,

Он песни пишет зло,

Как Геркулес, сатиры пишет,

Влюблен, как Буало.

— Ах! боже мой, какую

Я слышал весть смешную:

Разумник получил ведь ленту голубую.

— Бог с ним! я недруг никому:

Дай бог и царствие небесное ему.