А я люблю военных…

Глава 2

Но я не умерла. На свое горе осталась жива и даже очнулась.

Второй раз я очнулась в еще худшей форме: голова раскалывалась, и без того отвратительное настроение приблизилось к психозу – расхотелось жить сразу же, как выяснилось, что на этот раз мы с Валеркой в комнате совершенно одни, не было даже мужика в фуфайке и куда-то подевалась муха.

Господи, что подумает Люба? Порой она бывает опасно ревнива…

И боже мой, что там за грохот? Почему мне покоя не дают? Не дают мне покоя! Вот бы встать и в худшем случае набить морду тому, кто так сильно стучит, а в лучшем и вовсе его…

Утром, зараза, стучит. Да-да! Мысль хорошая, вот кому надо морду набить – да где там! Как тут набьешь? Не держат ноги. И Люба куда-то подевалась. И голова раскалывается, и в ушах гнездится боль. И, что хуже всего, мы с Валеркой в комнате опять одни, а моя подружка Люба до жути бывает ревнива, потому что Валерка кобель, а я уже незамужняя…

Боже, до чего паршивое настроение! Спать в одной комнате с кобелем… на разных кроватях… Я вообще спала на полу в салате. Откуда уж тут возьмется настроение? Конечно же оно будет паршивое.

Однако, тут же настроение мое значительно улучшилось, – в комнату влетела ватага парней, и теперь уже никто не мог сказать, что мы с Валеркой уединились.

Теперь нас в комнате было много.

Парни, не теряя времени даром, стащили Валерку с дивана и, что называется, отбуцкали его прямо на моих глазах.

Я по-прежнему лежала на полу под столом, опираясь на муху и недоумевая, зачем Люба пригласила на новоселье так много парней в камуфляжной форме? И почему я не видела их вчера за праздничным столом? Почему, дура, не развернулась?

Были и другие мысли: к примеру, я осуждала этих гостей. Всегда неприятно, когда гости начинают обижать хозяев, а мужики били Валерку нешутейно. Сильно били, но, недолго. Он едва успел проснуться и встревоженно таращил глаза. Заметив это, парни в камуфляже бросили Валерку на диван и спросили:

– А теперь поговорим?

– А разве мы еще не начали? – зевая, удивился Валерка.

Сцена эта была так традиционна для нашей страны, и диалог и действия так пошлы и затерты, что я заскучала бы, когда бы в комнату не ворвался офицер в погонах полковника и не закричал, тыча пальцем в меня, все еще лежащую под столом на полу:

– Да вот же он!

«Почему „он“?»

Я сильно изумилась: «Почему „он“? Вот как вредно пить! Неужели уже невозможно с первого взгляда определить какого рода я, умница и красавица? Неужели возникают уже такие страшные ошибки?»

Признаться, ошибка полковника очень взволновала меня и даже напугала.

Передать не могу своего ликования, когда секундой позже выяснилось, что «он» относится не ко мне, а к гранатомету, пригревшемуся в моих объятиях. Тут только заметила я, на что именно опираюсь, заметила и возрадовалась: значит я все же не «он»! «Он» – этот дурацкий гранатомет «Муха»!

Впрочем, радость моя сразу же и омрачилась, как только полковник, в ярости бледнея, задал мне вопрос:

– Зачем ты, стерва, покушалась на президента?

Эта фраза едва не сразила меня наповал, спасло лишь то, что я некоторым образом уже лежала. Это надо же! Я – стерва, да еще и покушалась на президента.

Чудовищная фраза! Хотя, если покопаться, даже в полнейшем негативе можно позитив отыскать.

«Раз „покушалась“, – подумала я, – значит президент еще жив. Уже легче.»

Парни в камуфляже, с изумлением обнаружив меня, лежащую под столом в обнимку с «Мухой», сразу же потеряли к Валерке интерес, чем он и воспользовался, мгновенно наполнив комнату таким богатырским храпом, что только завидовать оставалось его крепким нервам. Я же похвастаться такими нервами не могла, а потому, не расставаясь с гранатометом, попыталась выбраться из-под стола с далеко идущими намерениями: страшно хотелось как можно скорей очутиться дома в своей уютной квартире. Да и полы там уже несколько дней немыты.

«Да, – решила я, – надо срочно помыть полы.»

Насколько нелепа была эта мысль я осознала уже через несколько минут, когда в наручниках тряслась в машине под неусыпным оком полковника и его приспешников.

«Что такое наша жизнь? – горестно размышляла я. – Еще недавно была счастливейшая женщина, и мне завидовала вся Москва. Сегодня же муж мой обрел свое счастье в объятиях моей лучшей подруги, а я, вместо того, чтобы упиваться внезапно свалившейся свободой, мыть полы и кружить головы мужчинам, пьяная и нечесаная, вся в салате еду на какой-то заурядный допрос. Меня, конечно же, сразу выпустят, как только разберутся, что в президента я влюблена (как большинство наших женщин), а гранатомет до этого случая видела лишь по телевизору. Конечно же меня мгновенно выпустят.

Выпустят и очень жаль. Что осталось бы от карьеры моего неверного мужа, если бы выяснилось, что он столько лет жил с террористкой? Уж я бы постаралась уронить на него тень, да кто мне поверит? Впрочем, если догадаются поговорить с моими соседями, поверят. Во всяком случае забрезжит надежда…

Ха! Надежда! Да все сомнения мигом отпадут, как только они пообщаются с моим соседями! Одной Старой Девы хватит, чтобы у любого появилась уверенность, что кроме как террористкой мне и быть-то некем. Только здесь я и профессионал, в остальном же лишь жалкий любитель.»

Должна сказать, что в роли арестованной в машине я была не одна, а все с тем же Валеркой. Правда он выполнял свою роль весьма пассивно: его везли на носилках, поскольку поставить на ноги так и не сумели, как ни старались – Валерка, не прекращая храпеть, спал в любом положении, бить же его в присутствии полковника парни в камуфляже не решились. Поэтому Валерка теперь лежал на носилках, заглушал храпом шум двигателя и наполнял мрачный салон автомобиля послепраздничным домашним уютом.

Он был так трогателен на носилках в наручниках, что эфэсбешники смотрели на него уже без всякого подозрения – какой там гранатомет, когда человек и свой-то вес не держит. Это было очевидно без всякой специальной экспертизы.

И тем ни менее из гранатомета по кортежу президента жахнули, за что эфэсбешников по голове никак не погладят. Они явно ждали крупных неприятностей и явно связывали эти неприятности только со мной. С кем же еще, Валерка-то пребывал в абсолютнейшей беспомощности, даже на побои не реагировал. Таким образом все нехорошие эмоции моих попутчиков доставались исключительно мне, чего я (по причине своей красоты) от мужчин терпеть не привыкла, а потому расстраивалась чрезвычайно, поскольку сама-то была в наручниках и ответить им достойно не могла, хотя руки сильно чесались.

Только не подумайте, что меня били. Ни в коем случае. Это я мечтала их побить, эфэсбэшники же вели себя интеллигентно, особенно если учесть только что состоявшееся покушение и головомойку, им по этому случаю предстоящую. Даже в таких, очень настраивающих на грубость условиях, эти ребята вели себя как настоящие мужчины и ограничивались лишь редкими косыми взглядами, но больше демонстрировали равнодушие.

В чем же, спросите вы, заключались тогда их плохие эмоции? Именно в этом и заключались, отвечу я. Что может быть хуже косых взглядов от таких красавцев? О равнодушии уже и не говорю, любая женщина знает как невыносимо оно, особенно тогда, когда равнодушие это исходит от молодых и приятных мужчин. Уж чего только я не делала, чтобы равнодушия избежать: и пела, и орала, и ногами топала, и оскорблять их пробовала, и требовала к барьеру – все бесполезно. Даже полковник, сгоряча назвавший меня стервой, уже взял себя в руки и не реагировал.

Я смирилась, подумав: «Надеюсь, хоть опохмелиться-то перед допросом дадут? Допрашивать похмельного человека без всякой анестезии жестоко. Пусть после этого не говорят мне, что там нет пыток.»

Куда нас с Валеркой доставили, до сих пор не ведаю – окон в автомобиле не было. Валерку сразу же унесли, а меня определили в камеру.

Каталажка досталась вполне сносная, и просидела я там недолго: едва от салата отмыться успела, как потребовали меня к уже знакомому полковнику. Тут же выяснилось, что он даром времени не терял и многое уже разведал, даже имя мое узнал.

– Присаживайтесь, Софья Адамовна, – пригласил полковник, кивнув на кресло.

Я присела, готовая храбро отрицать все, но как только заглянула в его глаза, так сразу какие-то глупости и залепетала.

«Как тяжело, когда на тебя смотрят с таким вот безапелляционным подозрением, – подумала я. – Уже и сама сомневаться начинаю, не я ли сдуру пальнула в президента, руки мне некому поотбивать!»

Впрочем, я тут же решила, что сомнения мои связаны исключительно с похмельным состоянием, способным вселить неуверенность даже в самого черта, а потому заявила:

– Не подумайте, что я алкоголичка, но стаканчик хорошего винца вернул бы меня к жизни, после чего наша беседа приобрела бы смысл. Только боже вас упаси сделать вывод, что я склонна. Повторяю: я не алкоголичка.

– Никак нет, – ответил полковник, доставая из стола заранее приготовленный, стоящий на блюдечке стакан, рискованно наполненный до самых краев, – ни в коем случае я так не думаю, потому что точно знаю: вы равнодушны к спиртному.

Его заявление меня ошеломило.

– Вы точно знаете, что я равнодушна к спиртному? – переспросила я.

Он кивнул:

– Точно.

– А вот я, видимо, об этом знаю не всегда, иначе не пила бы вчера так много, – со вздохом ответила я и залпом осушила стакан. – Или ваши сведения устарели, – добавила я, вытирая губы. – С тех пор успела пристраститься. Вот что вам скажу: еще пару таких новоселий, и я конченный алкоголик.

Пока я разглагольствовала, вино делало свое дело: пропитывало меня уже столь необходимым моему организму теплом, пропитывало, пропитывало и пропитало. Вино было так себе: не «Беерауслезе» и не «Айсвайн», но на душе сразу как-то порозовело; тут же вспомнилось, что я уже несколько дней как женщина одинокая. И полковник уже не казался таким противным.

«Да он милашка, – подумала я, – настоящий милашка. Ишь какие у него синенькие глазки. Ангел! Чистый ангел! Жаль, теперь будут у него неприятности. И жаль, что я ничем не смогу ему помочь.»

Полковник заметил, что я воспряла и приступил к допросу.

– Софья Адамовна, – сказал он, почему-то кивая на пустой стакан, – зачем вы это сделали?

Я опешила:

– Как – зачем? Чтобы почувствовать себя человеком!

Полковник не стал скрывать своего изумления и воскликнул:

– Да неужели нет для этого других способов? Особенно для такой милой и красивой дамы как вы, умной и народом любимой.

Должна сказать, что он смотрел на меня ласково, как на покойника.

– Есть и другие способы, – ответила я, настраиваясь на приятную беседу, – но выбрала этот, как самый оптимальный и доступный.

Полковник еще больше изумился:

– Вы считаете этот способ самым доступным?

Я поймала себя на мысли, что мне приятно его изумлять, с этим чувством и дала ответ.

– В данный период моей странной жизни – да, – ответила я, и полковник схватился за голову.

– Бедная женщина! – завопил он. – Вы так запросто мне в этом признаетесь?

– А почему бы и нет? Что в этом такого? Я не совершила ничего исключительного, ничего такого, чего не сумел бы любой.

– Вы полагаете, любой решился бы на такой безрассудный поступок? – окончательно изумился полковник.

– Да что же здесь безрассудного? – начала уже изумляться и я. – Всего лишь стакан вина для поправки здоровья. Боюсь, все безрассудное я совершила вчера.

Когда бы не так, так и говорить было бы не о чем.

Бедный полковник так странно себя повел, что я струхнула. Кто его знает, работа у него тяжелая, не у каждого нервы выдержат, неровен час тронется умом, если еще не тронулся. Боюсь, трогается прямо на моих глазах.

Примерно то же, вероятно, он подумал и обо мне. Подумал и спросил:

– Софья Адамовна, официальной информации об этом нет, но скажите прямо: вы никогда не обращались к психиатру?

– Да с чего бы это? – рассердилась я. – Что навело вас на такую дикую мысль?

– Да ваши странные рассуждения. Какое отношение имеет стакан вина к покушению на президента?

– Абсолютно никакого, – заверила я.

– А что же безрассудное вы совершили вчера?

– Напилась вдрабадан, – с необъяснимым оптимизмом сообщила я.

– И все? – опешил он.

– А вам этого мало?

Полковник без всякой видимой причины вдруг вышел из себя, покраснел, хлопнул по столу кулаком, да как закричит:

– Так что же вы мне голову морочите?!

«Сейчас начнут бить!» – подумала я.