Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4

ЭПИЛОГ

Лю-Чен-Чан длинно улыбнулся:

— Нет, я с севера. Я немного времени жил в Пекине и немало времени в Харбине — А Лю-Си-Фа?

— Лю-Си-Фа с юга… Шанхай. А вы не деретесь?

Лю-Чен-Чан улыбнутся еще длинней.

— Зачем? Мой отец один кули, его отец другой кули.

— Товарищ, тише! Свежий номер!

Сону из Тибета распахнул руки во всю длину коридора и не пропустил дальше ни тувинца, ни калмыка.

— Читай!

Китаец пришел к ним на помощь. Газета неожиданно очутилась у Джелала:

— «Твердолобым! — орал он по складам, отбиваясь от нападающих, — наша! помощь! не понравилась!»

— Ого, не понравилась!

— Пондравин-мандравин, — бегло вспомнил Джелал чернобородого купца с легендой, — дурак я был тогда…» — и продолжал: «Горняки не сдаются. Подкрепление…»

Газета вырвалась из его рук и перелетела в другие… Но Лю-Си-Фа читал тихо и трудно.

— Пойду к Сереже, — восторженно решил Джелал, — Галочки дежурство кончается в одиннадцать… Еще три часа…

Пробравшись сквозь толпу, он поправил тюбетейку и спустился по лестнице. На улице он снова, по недоверчивому обыкновению, повернулся к дому, из которого только что вышел: на вывеске по-прежнему было написано с потрясающей ясностью «Коммунистический Университет Трудящихся Востока». Джелал презрел закон правой и левой стороны и стал отчаянно грести руками и ногами вниз по узкой и бурной Тверской. Электричество, еще смуглое и желтое в резкой вечерней синеве, заливало каждый уголок его памяти свежим светом.

Дойдя до Глинищевского переулка, где ему надо было свернуть налево, он раздумал: под боком в общежитии Коминтерна жил Артур Броунинг.

— А, «кутва» пришла!

В комнате было накурено. Хозяин с хитрым злорадством поглядел на измучившие его чертежи, от которых мог теперь, ради гостя, законно оторваться.

— Здравствуй, товарищ Арт!

Джелал удобно уселся в кресло, потянул со стола газету и с удивительным искусством покрутил носом. Газета была английская.

— Товарищ Арт, я хочу тебя спрашивать. Что в газете пишут? Горняки победа?

Арт задумчиво поглядел на гостя:

— Ну, конечно, горняки… — и помолчав добавил, — рано или поздно.

— Зачем поздно? Ну почему поздно. Сейчас — нельзя?

Арт еще помолчал.

— Уже.

— Уже? — Джелал подскочил в кресле.

— Возврата к старому нет. Теперь они не будут верить плохим вождям.

Джелал цвел. Но того, зачем он пришел сегодня, он не успел сказать Броунингу. Уже два-три весенних вечера юноше было как-то удивительно легко и уютно; вчера в первый раз мысль о погибшей надписи на ноге вызвала у него улыбку, он даже стал ступать на эту опозоренную ногу с особым ударением и удальством! Именно о причине собственной беспечности он и хотел спросить англичанина, когда в комнату ввалился Сережа. За истекшие месяцы у Щеглова еще больше прояснился лоб и развернулись плечи; он оброс новым спокойствием, уладился в ячейке и стал студентом-химиком Карповского института.

— Тысяча Макдональдсов! Джелал! — Электрическая лампочка заморгала от могучего окрика… Друзья не виделись уж около трех недель.

— Я, товарищи, тово-с… — блестяще оправдался Сергей, — с кислородами разными это самое… Вдруг он засмеялся. «Киска лягавая»! Кислород-то! Ловко все-таки было зашифровано, а?

После легкого и острого молчания Броунинг, точно освеженный из-за угла прохладой горных садов, разразился философией:

— Человек ко многому привыкает…

Не дождавшись возражений, он продолжал:

— Если бы сегодня совершенно внезапно и неестественно устроились международные дела, вроде оккупации земли марсианами, то в четверг марсиане вошли бы в наш домашний быт, и квартирные хозяйки напустили бы на них дочерей!

— Что с Козодоевским? — заинтересовался, по ассоциации, Сережа.

— Он больной, — Джелал вздохнул. — Галочка сказал…

Броунинг распахнул окно. В комнату ворвался дикой синевой весеннего вечера и воплями газетчиков пробуждающийся Китай. Восточный ветер смел со стола авиационные чертежи и обратился к податливым кудрям Щеглова.

Джелал исповедался, наконец, в своих воспоминаниях и получил вольную.

— Китай восстал, горняки держатся. Зачем нам твоя нога?

— А ты тоже так думаешь, товарищ Арт?

— У нас три реальные силы: Советский Союз; английская забастовка, китайская революция.

Сергей подхватил:

— Силы, как и тела, бывают в трех состояниях — твердом, жидком и газообразном! Мы — в твердом состоянии. К черту сонный газ и прокаженный рай!

Еще с полчаса друзья продержались, не сдаваясь весеннему ветру. Это было возможно, пока у каждого не мелькнула мысль навестить Козодоевского. Сергей первый, стыдясь своей слабости, попытал остальных:

— Я вот думаю, какими бы это… гм… дарами природы осыпать беспартийного?

И дары природы были куплены в складчину в кондитерской Моссельпрома. В переулках весна останавливалась, чтобы отдышаться от бега с газетами — слышно было, как она дышит. На подъемах бульварного кольца, у калиток, обращалась к трамваям нежная надпись «Тихо», и мерцали красные именинные фонарики. Дальше прочно громоздились лиловые громады домов. Друзья уже приближались к больнице… Прямо к светлым матовым окнам подступал густой сад; под ногами заскрипел гравий.

— Стоп, ребята! — остановился Сергей, — да ведь сейчас нас никто к Борису не пустит. И поздно, и приема может не быть!

Но Джелал, хитро засопев, потянул Щеглова вперед. У одного из окон узбек присвистнул, и в окно выглянула молодая женщина.

— Галочка!

— Тсс…

— Она уже здесь две недели сестрой служит, — гордо пояснил Джелал, — мы пройдем к Борису.

Пока Галочка горячо объяснялась с дежурным врачом, молодой муж, поощрительно осклабясь, подтолкнул Сергея:

— Посмотри, у меня скоро сын будет.

Сергей сочувственно пожал ему локоть.

Протекция Галины помогла. Врач задумчиво протер очки и выдавил из себя разрешение пройти в палату.

Всякий раз, когда Щеглову случалось навещать кого-нибудь в больнице, он почему-то смущался. Суетился он и сейчас, растерянно ища глазами среди лежащих белых людей Козодоевского. Наконец он узнал его — на похудевшем лице немецкий нос тонкой работы казался еще горбатей, и одеяло собралось под подбородком, как нагрудник у младенца. Сергей панически свалил весь свой Моссельпром на руки Арта и стал, скрипя половицами, пробираться к постели. Арт и Джелал последовали за ним. Козодоевский радостно зарделся:

«Ценят они меня», — и он сделал вид, что, обаятельно улыбаясь, с трудом приподымается на подушках.

— Селям алейкюм, друзья!

— Здравствуй, пацан!

— Селям алейкюм!

Броунинг, чтобы доставить ему удовольствие, поздоровался по-английски. Борис замедленно принял из его рук хрустящие свертки.

— Фенк-ю.

Сергей ткнул пальцем в матрац.

— Не жестко тебе? А то я тебе пальто принесу?.

— Нет, друг, но тошнит. Долго ли, коротко ли идет человек в тени, которую сам же отбрасывает?

Трое гостей беспомощно переглянулись, не зная, что ответить. Слыша в тишине, как лопаются кое-как завязавшиеся отношения, Борис переменил голос:

— Вам привет.

— От кого?

Он вытащил откуда-то из-под подушки измятую почтовую открытку. Арт дважды пронедоумевал над ней, потом передал Щеглову.

«Задушевный Борис Иванович! Искренне надеюсь, что вы живы-здоровы. Не женились ли? Я еще нет. Все собираюсь написать вам длинное письмо, но “время, время!”, как сказал наш общий друг Шекспир. В Термере у меня приключились некоторые неприятности, и теперь я устроился в Закавказьи, в Нахичеванской республике. Встретил здесь много знакомых — сослуживцев по полку и просто частных. Здесь наш брат-интеллигент занимает хлебные места. Я купил ковры и много курю. До свиданья, душка. Пишите. Привет нашим. Ваш Александр Тимофеевич».

«Категорическая стерва!» — хотел было сказать Сергей, поднимая глаза от письма, но подождал: Козодоевского рвало; сиделка смотрела искоса строгим глазом.