Димитр Пеев Аберацио Иктус Роман[1]



Говорят, что все мертвецы похожи друг на друга: тихие, кроткие, одним словом, покойники. И самое главное — уже безвредные. Но это не совсем так. Подполковник Антонов достаточно видел трупов и убедился, что люди и после смерти так же непохожи, как и при жизни. И не только внешне. Лица, обезображенные прикосновением смерти, и лица людей, заснувших как бы в сладком сне, охваченные едва ли не умилением. Да, кроткие и добрые, уходя из жизни, выглядят примиренными со своей судьбой, а злые делают последние отчаянные попытки отомстить миру даже после того, как потеряли всякую возможность пакостить людям.

Эта женщина явно не была доброй при жизни. А то, что она выглядела красавицей, только подчеркивало в ней какой-то разительный контраст. В самом деле, красивой внешности должна соответствовать и благородная душевность. Ее светло-синие глаза, вероятно, и при жизни были холодными. Застывшие, сейчас они светились, как осколки синеватого льда. Искаженные в агонии черты ее лица походили на гримасу человека, ненавидящего весь мир, а руки конвульсивно стискивали горло, что наводило на мысль: когда уже не было кого душить, она в отчаянии вцепилась в собственное горло…

Антонов сидел на стуле у кровати и сосредоточенно смотрел в лицо умершей. Из опыта он знал, что с сегодняшнего дня и неизвестно на какое время его судьба будет странным образом переплетаться с судьбой этой русоволосой красавицы. Он задумчиво вглядывался в ее лицо, пока у него не мелькнула мысль, что борьба уже началась и что эти холодные глаза неминуемо победят. Он не выдержит их взгляда, отведет глаза в сторону. Она — уже никогда! Глупости. Сила мертвых заключена в том, что они уносят в могилу все свои тайны. Уж он-то хорошо знал, насколько это трудно, а порой и невозможно заполучить секреты мертвых.

Антонов встал и прошел в холл. В прихожей старшина все так же стоял навытяжку. Увидев его, подполковник с облегчением улыбнулся, но ничего не сказал и отправился выкурить сигарету на балкон. Да, только час тому назад он узнал о существовании этой Пенки Василевой Бедросян. Узнал, когда ее уже не было в живых. Что поделаешь, такова работа: знакомиться с погибшими, с убитыми…

Антонова вызвал начальник управления. У него уже находился полковник Бинев. Когда Антонов вошел, они замолчали, видимо, говорили о чем-то, что ему не положено было знать. Потом уже стало ясно и о чем они беседовали и почему его вызвали к двум начальникам сразу для получения такого, в общем-то, ординарного дела. Из городского управления Софии в оперативную группу направляли капитана Консулова, известного там как «трудный человек» и недавно строго наказанного за что-то лично самим министром Полковник Бинев не хотел его брать, а полковник Пиротский хорошо знал, что Антонов с удовольствием работает с Консуловым. Впрочем, особого удовольствия Антонов не испытывал, хотя, несомненно, ценил его как хорошего и опытного криминалиста, а поэтому прощал крайнее оригинальничанье Консулова и его острый язык.

Кто-то настойчиво позвонил в дверь. Старшина открыл. В дверях возникла знакомая фигура капитана Консулова.

— Здравствуй, Крум, ты немного опоздал.

— Пока соберешь всех… Вы еще не начали?

— Что я могу один?

— Так… А где виновница нашего милого собрания?

Антонов кивнул в сторону спальни.

— Понимаю, понимаю, еще в своем будуаре. За работу, ребята!

«Ребята» были хорошо знакомы Антонову: доктор Теодоси Пырванов, пожилой судебный врач, которого все давно уже фамильярно называли бай Досю, высокий молодой мужчина — эксперт старший лейтенант Людмил Киров. Тот внес с собой большой следственный кофр, через плечо у него висела доверху набитая фотоаппаратурой тяжелая сумка.

Антонов считал, что люди, с которыми он работает, должны быть полностью информированы обо всех обстоятельствах дела, четко знать задачу, которую призваны решить. Поэтому еще до начала расследования он ввел всех в курс дела. Но того, что он услышал в управлении от полковника Бинева и что узнал из протокола дежурного наряда, было очень и очень мало. Итак…

Сегодня, к 13 часам дня дежурного по городскому управлению МВД известила некая Клеопатра Андонова, парикмахерша из косметического салона по бульвару Витоша, и сообщила, что ее коллега и приятельница Пепи Бедросян не явилась на работу. На вопрос, что дало ей повод для беспокойства, она ответила: вчера Пепи была совершенно здорова и не говорила о возможной неявке на работу. Это заставило Андонову во время обеденного перерыва пойти к Пепи домой. Звонила, стучала, звала… Даже пыталась открыть дверь своим ключом. Но в замке изнутри торчал другой ключ. Тогда она испугалась и позвонила в милицию.

Оперативный наряд, посланный на проверку, повторил все снова: звонили, стучали, пытались открыть дверь. Внутри действительно находился ключ. Осматривая квартиру с улицы, установили, что дверь балкона приоткрыта. Тогда оперативный работник перелез через соседний балкон в квартиру и открыл дверь. Он же первым обнаружил труп. В сущности, это было все, что Антонов мог рассказать своим коллегам.

Пора было начинать осмотр. Пока Киров снимал тело с разных ракурсов, они обошли квартиру — маленькую, уютную и полную дорогих вещей. Холл, будуар с двухспальной кроватью, на которой нашли тело, большая ванная комната, облицованная розовым кафелем, столовая с кухонным боксом, маленькая прихожая и балкон.

После фотографа трупом занялся врач. Доктор Пырванов быстро закончил осмотр.

— Никаких следов насилия, она умерла более двенадцати часов назад.

— Значит, вчера ночью. А причины смерти? — спросил Антонов.

— Причин много. После вскрытия…

— Доктор, — начал Консулов, — а что вы скажете о самом трупе?

— Труп как труп.

— Ты далеко не прав. Труп красавицы, а это уже много значит. Или для тебя это уже ничего не значит?

— Я, батенька, человек точной науки. Гаданиями не занимаюсь. Это я оставляю вам. Что нужно еще? Или вызывать машину?

— Вызывайте, — сказал Антонов. — Пока она приедет, мы и погадаем…

— Кто-то сидел около умершей, — кивнул Консулов, показывая на стул в изголовье женщины.

— Знаю, — ответил Антонов. — Даже могу сказать, кто именно.

— Я догадался, ты. А вообще-то, где был стул?

— В прихожей. Сейчас восстановлю ситуацию.

Антонов отнес стул на его место и вернулся в спальню.

— Э, старик, а откуда мы должны начинать, когда ничего не знаем? Даже отчего она умерла. На что смотреть, что искать?

— Ты предлагаешь, чтобы мы ушли, а после вскрытия завершили осмотр?

— Упаси бог! Впрочем, если ты это предлагаешь…

— Я предлагаю, чтобы мы воспользовались редким шансом, поскольку ничего не знаем, и провели бы осмотр без предварительных выводов и без предубеждений.

— Тогда садись и пиши, иначе бай Досю каждый момент может вернуться со своими белыми львами в халатах.

Двухспальное семейное ложе было накрыто плотным темно-красным шелковым покрывалом, отороченным бахромой. На его блестящем фоне ярко выделялись совсем русые рассыпанные пряди волос умершей. Светло-желтая, сверкающе чистая и только что выглаженная кофточка, скрывавшая высокую грудь, и зеленая шерстяная мини-юбка, под которой очерчивалось крутое бедро, дополняли цветовую симфонию.

— Прямо для цветных съемок, — присвистнул Консулов.

— Я снимал на цветную пленку, — отозвался из холла лейтенант Киров.

— Молодец ты, Бисер Киров! Знал, что делал…

И они долго еще разглядывали труп женщины. Можно было подумать, что они просто любуются ею.

— Эй, Крум, что ты на это скажешь?

— Как из футляра вынули. Совсем не случайная работа. Мадам, видимо, кого-то ждала или принимала… В таком виде она и ужинала. Посмотри в холле, на столике, какова закусь. Да и помада у нее на губах совсем съедена. А ужин был приготовлен на кухне. А лак? Совсем недавно положен… Нет, когда она вернулась, то сразу же занялась хозяйством. После этого привела себя в порядок. Спроси — зачем?

— Допустим. — Антонов и сам считал, что одежда и весь вид умершей говорили: она была не одна или ждала гостей. Но когда другой человек высказывал его мысли, он не упускал возможности покритиковать их как бы со стороны. — Только здесь никаких признаков присутствия посторонних. И столик сервирован на одного человека.

— Эй, Бисер Киров, — позвал Консулов. — Иди-ка сюда, спой нам какой-нибудь из своих знаменитых шлягеров.

В дверях появился старший лейтенант Киров.

— Я много раз напоминал вам, товарищ капитан, — он явно подчеркнул слово «капитан», — меня зовут Людмил, и я не хочу иметь другого имени.[2]

— Ну, хорошо, хорошо, на будущее я могу именовать тебя просто Кочо Мангаловым, лишь бы был мир.[3] А сейчас, чтобы ты не сидел без дела, сними-ка отпечатки пальцев умершей и проверь, есть ли другие.

— По всей квартире?

— Мне ли тебя учить! Там, где ожидают гостей, остаются и другие отпечатки. И не жалей препарата, ищи!

Старший лейтенант открыл следственный чемодан, достал необходимые принадлежности и осторожно взял руку умершей. На миг он задержался, словно заколебавшись, а нужно ли пачкать эти изящные пальчики, которые, видимо, никогда не знали грубой домашней работы. Он еще не кончил, как появился врач с двумя санитарами в белых халатах и носилками. Когда труп унесли, Антонов почувствовал себя более свободно. Было как-то неприятно работать в чужом доме, где хозяйка лежит с застывшим взглядом, следя за тем, что делают здесь эти непрошеные гости.

Они продолжили утомительную работу по осмотру спальни. В комнате не нашлось никаких мужских вещей — ни одежды, ни обуви. Гардероб был буквально набит платьями, юбками, костюмами, блузками, плащами, нежным дамским бельем. Полки шкафа оказались также заполненными всевозможными женскими принадлежностями и различной «дамской мелочью».

— А этот муж Пепи, уж не предпочитал ли он женскую одежду? — пробормотал Консулов, разглядывая содержимое шкафа. — Почему нет брюк, обуви?

Антонов погрузился в изучение содержимого тумб, что стояли по обе стороны кровати. Правая была набита всевозможными принадлежностями для шитья. А на верхней полочке, кто знает почему, лежала коробочка со шприцем — 10 кубиков — и несколько запасных игл. Встречались нитки всех видов и расцветок, наперстки и бесчисленные пуговицы, сотни пуговиц… Антонов принялся изучать содержимое другого ящика. Это была настоящая аптека — начатые тюбики седалгина-нео, два использованных пакетика димедрола, целый туб алергозана, пустая упаковка от какого-то заграничного антикона, аспирин, пузырьки валерьянки и еще какие-то импортные лекарства.

— Вероятно, она страдала бессонницей, — заметил Антонов, разглядывая эту груду лекарств и классифицируя их.

Консулов тоже обратил внимание на характер аптечного набора:

— У некоторых дам есть обычай травиться этим, — он поднял пинцетом одну из упаковок западного препарата. — Что это такое?

— Как видишь, написано «антикон». Из ФРГ.

— Кажется, противозачаточное средство. Слышал где-то… И его уже использовали! Да, у такой красотки он явно не залеживался…

— О мертвых либо ничего, либо…

— А я разве ж сказал что-нибудь плохое? Комплимент. Интересно, почему она не выбросила пустую упаковку?

— Вероятно, ей нравилось это средство, и она хотела заказать еще. А может, не успела.

— Посмотри-ка, что здесь. — Консулов указал на столик перед зеркалом. — Целый косметический салон!

В самом деле, на зеркальном столике едва ли можно было найти свободное место. Духи, одеколоны, пудры, кремы и какие-то другие косметические принадлежности… И в огромном количестве — несколько десятков — флакончики с лаком для ногтей всех мыслимых и немыслимых цветов: от темно-коричневого, через бесконечные нюансы красного, лилового и зеленого до серебристого и бесцветного оттенков. Антонов и не подозревал, что в жизни может существовать столько расцветок одного лишь лака для ногтей.

— Если бы она была сороконожкой, то и тогда не смогла бы употребить весь свой лак для ногтей. Какова женская ненасытность! Слушай, старик, пока мы одни, — Консулов взял Антонова за локоть, — скажи, ты сам разыскал меня или меня к тебе направили, а?

— А важно ли это?

— Не хочешь говорить. Ясно…

— Ничего тебе не ясно. Если ты подозреваешь меня, то я тебе скажу: полковник Пиротский. Он не только предложил тебя, но и отстаивал твою кандидатуру… Только не заносись! Он тебе это поручил, поскольку ты ему симпатичен, а кроме того, тебя, как осла, позвали на свадьбу[4]… Одним словом, ты известная личность!

— Лучше скажи по-хорошему — гонимая.

— Не будь мнителен. А то, что ты иногда пожинаешь плоды своей глупости, сам виноват. Привыкай к правилам игры…

— А ты к ним привык?

— В какой-то мере я их знаю и в любом случае спокойно играю… Давай-ка бросим сейчас административно-философские проблемы и посмотрим, что дальше делать.

— Погоди! Ты сказал — «отстаивал». Значит, кто-то был против?

— Ты многого хочешь. Я был против, ты доволен?

— Что-то не верится…

— Вот что я скажу: когда много знаешь, то… Кстати, почему ты величаешь лейтенанта Бисером Кировым? Ему же неприятно, он обижается на тебя.

— А что в этом обидного? Я желаю ему стать известным, как Бисер Киров, чтобы школьницы влюблялись в него пачками. А то сейчас он известен одним лишь мертвецам.

Антонов знал: Консулов готов спорить и теоретизировать до отвращения, и, чтобы положить конец его остротам, предложил начать осмотр холла.

Дорогой гарнитур, состоящий из канапе, двух раковин-кресел и двух стульчиков без спинок. Перед ними — длинный низкий стол с толстым черным стеклом, на котором был сервирован ужин из холодных закусок. У противоположной стены — музыкальный комбайн фирмы «Грюндиг»: радио, магнитофон, проигрыватель. Над ним — цветной телевизор «Филипс». У музыкального блока — стол с четырьмя высокими стульями. Рядом — застекленный буфет, начиненный всевозможными сервизами, бокалами и рюмками из хрусталя.

— А, Крум, как тебе это нравится?

— Интеллигентно и красиво жила рядовой товарищ парикмахер. Если продолжим поиски, наверняка чем-то запахнет…

— Что тут искать, и так все ясно. Гарнитур — из валютного, югославского изготовления. А на этой штучке для производства шума черным по белому ясно написано: «Грюндиг». И его не покупали в Центральном универмаге. Не будем говорить и о телевизорчике… Зато палас наш, отечественный, но дорогой. В общем, экономическая идиллия, так сказать, мирное сосуществование болгарских левов с презренной валютой…

Из кухни вернулся старший лейтенант.

— Ну как, Киров? — спросил Антонов.

— Ничего определенного не могу сказать, товарищ подполковник. Хаос следов — вероятно, все от покойной. Если требуется, то я их все проверю, но пока ничего подозрительного…

— Проверь, пожалуйста, и кнопку звонка. Учти, и ее подруга звонила, и наши тоже.

— А если она умерла от инфаркта? Зачем мы здесь ищем то, чего нет и в помине?

— Инфаркт в таком возрасте?

— Случается.

— Очень редко. Да и вид у нее совсем не как у сердечнобольной. Непохоже…

Пока они разговаривали. Консулов внимательно рассматривал стол. По тарелкам, ручкам вилок, ножа, ложки для раскладывания пищи, кругом проступали пятна от проявителя отпечатков, которым пользовался Киров. Но не на них смотрел Консулов.

— А что скажешь об ужине?

— Аппетитно. Ты не голоден?

— Три куска колбасы, один кусок «кайзера» и два ломтика ветчины, икра. Все.

— Тебе этого мало?

— Совсем мало, если представлю себе эту большую тарелку в ее первоначальном виде. Не допускаю, чтобы она была наполовину пустой. Здесь уместилось бы не менее полукилограмма мяса. Ты посмотри, сколько осталось икры. — Консулов театрально сглотнул слюну. — Нет, старина, здесь работали не менее двух человек! И притом серьезно. Посмотри-ка на ее изящные линии, она не могла одна справиться.

— Ты прав. Едва ли она так изысканно накрыла стол для себя одной. Разве что была влюблена в свою персону.

— Ну, до такой степени едва ли. Нет, здесь еще кто-то был…

— А тогда где его тарелка? — спросил Консулов.

— Темнеет. Не зажечь ли свет? — Киров потянулся к выключателю.

— Стоп! — почти крикнул Консулов.

— Я уже проверил выключатель. Снял отпечатки. Они размазаны напрочь.

— Не в этом дело. Кто погасил в квартире свет?

Они пришли днем, и никому в голову не пришло, что в квартире не горело ни одной лампы. А ведь события разворачивались здесь затемно, после ужина. Кто же погасил свет?

— Возможно, она — самоубийца, — предположил Антонов. — Она торжественно прощалась с жизнью, ужинала…

— В этом сосуде что-то было. — Консулов наклонился над высоким бокалом и со знанием дела втянул воздух носом. — Виски! А где бутылка? Не вижу.

— Она поужинала, приняла две пачки снотворного…

— Но и их нет.

— Потерпи. Найдем позже. Легла одетая. Элегантная. Хотела, чтобы ее нашли в таком виде. Это я могу понять. Но погасила свет, чтобы умереть в темноте. Хм-м…

— А пачки?

— Поищем после вскрытия. Если есть смысл…

— И все-таки я могу включить свет? — спросил Киров.

— Зажги. Я впишу в протокол, что свет был погашен, кроме… — Антонов принялся внимательно изучать протоколы дежурного наряда. — А может, они его погасили, когда пришли сюда после обеда? А в протоколе не отметили? Мелочи…

Осмотр остальных комнат занял еще несколько часов. Ничего, на что следовало бы обратить внимание, ничего подозрительного. Что можно предположить? Пока они действовали вслепую, не зная причин смерти. Конечно, нужно было расспросить свидетелей, поинтересоваться личной жизнью Пенки Бедросян, узнать, где находится ее супруг, и все такое.

Консулов как холостяк, у которого в запасе всегда оставалась масса свободного времени, предложил заскочить на обратном пути в салон, поговорить с ее коллегами или хотя бы обойти соседей. Приближалось время ужина. Соседки, которые обычно рассказывают гораздо больше, нежели знают, наверняка сейчас священнодействовали у плит. Жена Антонова тоже. Как только он представил себе ожидавший его ужин у телевизора, желание Антонова продолжать работу испарилось. Лучше не торопиться.


* * *

Открывая дверь квартиры, он уловил дразнящий запах жареного картофеля, и ему захотелось наесться от души.

— Это ты? — услышал он голос жены из кухни. — Я уже начала беспокоиться, что картошка остынет.

Антонов сунул ноги в домашние шлепанцы, ждавшие его за дверью, и вошел в спальню переодеться. Жена, «сливенская хозяйка», как ее называли и он сам, и его приятели, часто говорила ему: он ест больше, нежели следует, и поэтому толстеет с каждым днем. Готовила она действительно вкусно. Впрочем, не отрицая ее кулинарных способностей, он сознавал, что виноват сам — все приготовленное ею ему очень нравилось.

Антонов бочком проскользнул на кухню. Две тарелки с салом и колбасой, салат из сладкого перца, из свежей капусты, его любимая лютеница с сыром и луком были уже готовы. Он демонстративно несколько раз втянул носом запахи еды.

— Еще не вошел, а уже голоден, а? Подожди, не пришла Дора.

— Не перебарщивает ли она?

— Почему ты меня спрашиваешь об этом? Поговори с ней, чтобы она поняла: у нее есть отец…

— А Антон?

— Уткнулся носом в детектив вместо того, чтобы учить уроки. С ним тоже нелишне поговорить.

Украдкой схватив кусочек колбасы, он быстро вышел из кухни. Уютно устроился в кресле, взялся за газеты. Утренние выпуски Антонов успевал просматривать только вечером. Увлекшись новостями, он не заметил, как в комнату вошел сын.

— Отец, ты видел «Морли»?

— Кто этот Морли?

— Так называется пистолет Арчи Гудвина.

— Нет, Тони, это какой-то американский пистолет, я не знаю.

— А он хорош?

— Откуда мне знать, если я его в глаза не видел.

— А он лучше твоего?

— Я тебе уже говорил: моя работа делается не пистолетом, а головой.

— Но если Арчи начнет палить в тебя, что ты будешь делать со своим ТТ?

— Тогда и подумаю. Во-первых, в этом нет нужды; во-вторых, этот Арчи вымышленный герой; в-третьих, я уже пятнадцать лет работаю следователем, но мне ни разу не приходилось стрелять в кого бы то ни было; в-четвертых, замолчи, я хочу досмотреть газеты!

Ясно, сын читал роман Рекса Стаута «В дверь звонят». Естественно, в двенадцать лет можно увлекаться детективами, особенно когда отец работает в милиции. Вопреки протестам жены он не запрещал Антону читать литературу такого рода. Все равно это было бы бесполезно.

— Отец, а все известные детективы такие толстые?

— Откуда ты это взял? Напротив. Вспомни Шерлока Холмса. И Эркюль Пуаро — ветхий, сухой старик…

— А Ниро Вульф, самый умный из всех. И самый толстый. Почти как ты.

— Ну уж извини. Во-первых, я не толстый…

— А какой ты?

— Полный. В любом случае я не такой толстый, как он. Во-вторых, я не детектив, а следователь.

— А в чем разница? Вы же одинаково ловите преступников.

— Преступники не блохи, чтобы их ловить. Мы раскрываем преступления.

— Отец, а почему у нас нет частных детективов?

— А кому они нужны?

— Не знаю. Но это очень интересно.

— Интересно для них самих, а не для тех, кто им платит. Ты помнишь, сколько долларов отвалила ему эта миллионерша? Только авансом сто тысяч! А если обыкновенному человеку понадобится помощь частного детектива, чем он заплатит? Это привилегия богатых. А у нас для всех все одинаково.

— Как медицинская помощь! Ты мне скажи, почему во всем мире говорят «полиция», а у нас «милиция»? В чем разница?

— Не во всем мире говорят «полиция». В Советском Союзе и в некоторых других социалистических странах тоже «милиция».

— Да, но только у нас она называется «народная милиция». Почему? В Советском Союзе разве она не «народная»?

— Уф, — вздохнул Антонов. — И там, как у нас, и во всех других соцстранах — милиция, даже если она и называется «полиция», как в ГДР, служит народу и потому называется «народной». И вообще отстань от меня со своими бесконечными вопросами. Теперь я тебя начну спрашивать. Как ты подготовил уроки на завтра? Молчишь? Тогда иди и готовь их, а я дочитаю газету.

Но ему так и не удалось досмотреть новости дня — жена позвала к столу. Пока мыли руки, Тони продолжал сыпать вопросами: владеют ли, например, наши оперативники приемами дзюдо и самбо, умеют ли водить самолеты, а если в схватке один из ФБР и один наш, то кто кого победит, и так далее, и все в том же духе. Тони замолчал лишь на кухне, при матери он стеснялся задавать, как она считала, свои «глупые вопросы».

Большое блюдо с жареным картофелем было наполовину опустошено, когда послышался стук входной двери. Появилась Дора — красивая пятнадцатилетняя девочка.

— Добрый вечер, — сказала она и смущенно стала в дверях.

— Еще немного — и ты могла бы пожелать нам спокойной ночи. — Жена внимательно посмотрела на Дору, заметив на ее губах следы помады. Дочь поняла, на что смотрит мать, и покраснела.

— Садись ужинать. А когда Тони ляжет спать, мы серьезно поговорим насчет твоего поведения в последнее время.


* * *

Вопреки категорическому заявлению Консулова он не пришел в «восемь тридцать, ноль ноль секунд» в управление. А он был известен своей пунктуальностью, которой любой немец позавидовал бы.

Первым делом, войдя в своей кабинет, Антонов позвонил доктору Пырванову. Ворчливый эскулап сейчас держал в своих руках все нити следствия. Если это действительно инфаркт либо нечто подобное, то места для расследования, в общем-то, не оставалось. Пырванов обещал зайти сразу же, как только закончит анализы.

Но раньше появился Консулов, причем не один, а с каким-то молодым худощавым парнем с длинными волосами, по виду студентом, который, когда вошел, пугливо остановился у двери, даже забыв поздороваться.

— Как я знаю, один лишь настоящий Крум Консулов никогда не опаздывает, — встретил его Антонов чисто «по-консуловски».

— Прости, но виноват этот «пырле».[5] Решил взять его с собой, чтобы он увидел свет, человека хотел сделать из него, а он куда-то запропастился. Едва я его нашел… Знакомься — наш новый помощник, Пенчо Хубавеньский. Каково имечко, а! Прямо для детективного романа[6]… Нет, ты только подумай, едва вылупился из яйца, пороху не нюхал, крови не видел, а уже лейтенант. Ты ничего против не имеешь?

Вот так всегда, совсем в его стиле. Сперва приведет, а потом спрашивает разрешения. Что с ним поделаешь? Антонов встал и поздоровался с новичком. В этот момент появился доктор Пырванов с тоненькой папкой под мышкой.

— А, компания увеличилась. Кто этот молодой господин? Разве вы уже поймали убийцу?

— Лейтенант Пенчо Хубавеньский из городского управления, — смущенно пролепетал вконец оглушенный парень.

— Как звучит, а! Из городского управления МВД, — сказал Консулов. — А мы-то думали, из Федерального бюро расследований.

— Все ли готово, доктор? — прервал его Антонов.

— Тип-топ. С тебя причитается.

— За что причитается, не припомню.

— Яд!

— Причитается за то, что отравлена?

— Нет, за скорую и ювелирную работу бая Досю. Там все описано, но я перескажу вкратце и попроще. Она отравилась или была отравлена, В лаборатории идентифицировали некое ядовитое вещество — фосотион, то есть сравнительно редкий инсектицид, который уже почти не используется в хозяйстве из-за его большой токсичности. Это очень сильный ингибитор. Совсем малая доза, принятая внутрь, может привести к летальному исходу.

— Ого-го… началось! — вскричал Консулов.

— Разве ты что-то понял? Почему же кричишь?

— Как ты его назвал, доктор? — спросил Антонов.

— Фосотион, подполковник. Сожалею, но это название ты должен теперь запомнить.

— Еще что?

— Она ужинала перед тем, как отравиться. Немного ела, но, в общем-то, нормально. Ела то, что мы уже видели на столе: ветчина, колбаса, икра и другое. Приняла и алкоголь, правда, совсем немного… Между прочим, спиртное усиливает действие этого яда.

— Фосотион. Я о нем раньше никогда не слышал.

— Ничего удивительного. Это коммерческое название одного из многих ядохимикатов, применяемых в сельском хозяйстве, который ты мог раньше найти в любом колхозе, если бы захотел. Его химическое название — диэтил-нитрофенил-тиофосфат и так далее. Но от этого ты умнее не станешь.

— Значит, отравлена?

— Могу сказать, что она действительно приняла яд, а добровольно ли это сделала — устанавливать вам.

Консулов старательно изучал протокол экспертизы. Пырванов посмотрел на него, но ничего не сказал.

— Что еще, по-вашему, доктор, заслуживает внимания? — спросил Антонов. — Может, при осмотре трупа?

— Ничего особенного. Никаких следов насилия, синяков, царапин. Тело чистое…

— А каков характер алкоголя? Не виски ли? — спросил Консулов.

— Ты читай, читай. Не написано, значит, не смогли установить. С уверенностью можно утверждать, что это было не вино, не вермут, однако и не отечественная мастика. Что-то похожее на ракию или водку, но, может быть, и виски. Едва ли она выпила больше ста граммов…

— А что скажешь о времени наступления смерти?

— В протоколе записано: смерть наступила между восемнадцатью и двадцатью часами в ночь на двадцать второе. Но это следует лишь из данных осмотра и вскрытия. Если же учесть все сопутствующие обстоятельства и полную картину случая, я бы уточнил: между двадцатью и двадцатью двумя часами. Она вернулась домой, накрыла на стол, поужинала и приняла яд. Судя по степени развития пищеварительных процессов, смерть наступила вскоре после ужина.

— Что значит «вскоре»? Минуты, часы?

— Скажем, до получаса.

— Это уже что-то. Но после ужина, а не во время ужина, так ли я тебя понял?

— Я так не говорю. Может, в самом конце ужина, но не в его начале. Этот яд действует быстро, а при достаточной дозе — минуту-другую. Может, она хорошо закусила напоследок, приготовила яд в бокале и…

Антонов посмотрел на Консулова. Тот кивнул:

— Ясно! И не только бокал. Он играет такую фатальную роль лишь в сценарии бая Досю, а в действительности никто толком не знает, как все выглядело на самом деле. Мы должны выяснить все о фосотионе, с чем его можно принять: с пищей или с питьем и так далее… Впрочем, доктор, только ли через рот?

— А ты откуда еще ждешь?

— Например, через уши. Встречалась в прошлом и такая практика. Слышал о Гамлете?

— Когда я играл Полония, ты, батенька, мочился еще в штаны.

— Значит, так, доктор. — Антонов вмешался, чтобы прекратить пререкания, которые могли бы еще долго продолжаться. Ни тот, ни другой, как заядлые спорщики, не любили отказываться от последнего слова. По отдельности Антонов терпел остроумничание и Консулова и Пырванова, но вместе — это уж слишком.

— Крум, что ты предлагаешь?

— Как в оперетте, я — на север, ты — на юг. Или я займусь биографией почившей в бозе, а ты напишешь ее некролог. А может, я пойду все же делать укладку волос в салон, где она работала? А там как дела покажут.

— Действуй. Но не забывай о Бедросяне, ее муже. Где он?

— Не беспокойся, разыщем. А с этим лохматым парнем что делать?

Молодой оперативник, которого привел Консулов, молча сидел на стуле и наблюдал за всем происходящим, как студент, ждущий вызова на экзамен.

— Товарищ лейтенант, поедете со мной. Проведем повторный осмотр места происшествия, поищем следы.

— Как прикажете, товарищ подполковник.

Как только Консулов ушел, Антонов оставил лейтенанта читать протоколы и отправился докладывать начальнику отдела. Полковник Бинев, выслушав его краткий отчет, связался с руководством НТО и получил согласие на подключение эксперта Станиловой. Наконец, когда Антонов уже собрался выходить из кабинета, он спросил:

— А этот, дикий петух, как себя держит?

— Нормально. Сейчас изучает биографию умершей. Из городского управления нам прислали молодого оперативника на стажировку…

— Хорошо. Только внимательнее. Они ошиблись, когда направляли его в группу, где Консулов. Тот научит его разным своим словечкам, жаргону, и парень подумает, что у нас все такие…

— Не беспокойтесь, товарищ полковник, я его взял к себе.

— Правильно.


* * *

Когда Антонов позвонил Станиловой, та уже все знала. Они договорились заехать за ней, и через десять минут Антонов вместе с Кировым и Хубавеньским уже были в лаборатории.

Печать на входной двери квартиры была не тронута. Супруг Пепи пока не объявился. Странно, что бы это могло значить? Вошли в холл. Сейчас уже можно было ставить перед экспертами конкретные задачи.

— Ваша цель, — обратился Антонов к Станиловой, — выяснить, с какой пищей или питьем она приняла яд в случае, если кто-то его туда положил. Это вариант убийства. Или же… в каком сосуде находился яд, если взять за основу версию о самоубийстве. В чем-то все-таки содержался он. Где сейчас этот сосуд?

— А вариант случайности исключен? — спросила Станилова.

— Нет, хотя я считаю это маловероятным. В противном случае ваша задача была бы намного проще.

Станилова принялась медленно и внимательно осматривать обстановку квартиры, будто пришла покупать что-то из вещей покойной. Задача Кирова была тоже предельно ясна — он должен работать, так сказать, над вариантом «убийства», еще раз поискать следы возможного присутствия постороннего в квартире. Незанятым оставался только стажер-оперативник. Что с ним делать? Дать ему какую-либо самостоятельную задачу? Но какую?

— Товарищ лейтенант, я пошел к соседям выяснить, что они слышали, видели, что знают. В общем, послушаю их сплетни. Иногда и в нашей работе от них есть польза. А вы подождите.

— А что я буду делать?

— Как что? То, что и все мы делаем. Смотрите, думайте. Представьте себе, что дело поручили вам одному… Когда вернусь, расскажите мне, до чего додумались.

На этаже находилось всего пять квартир. Антонов обошел их все. Его встречали или сдержанно, или гостеприимно, но никто не мог рассказать чего-либо полезного для следствия. Люди уже привыкли жить хоть и рядом друг с другом, но отчужденно.

Когда он позвонил в квартиру, кто-то, прежде чем открыть дверь, внимательно посмотрел через глазок. Оказалось, Хубавеньский. Киров снова действовал на кухне, Станилова продолжала осматривать шкафчики и кровать. Вместе с Хубавеньским они вышли на балкон покурить.

— Что-нибудь придумали?

— Увы, нет, товарищ подполковник. Я старался, смотрел, но, кажется, ничего путного не обнаружил.

— Да-а… Не отчаивайтесь. Только в романах детективы легко работают. У нас, как и повсюду, самое главное — труд, кротовый труд, каждодневный и старательный. Хотя… есть и своя специфика. Пойдемте в холл, я покажу вам кое-что.

Это «кое-что» он заметил еще вчера вечером, а сейчас хотел продемонстрировать своему молодому коллеге.

— Вы сказали, что все осмотрели. А мастерство не в осмотрении, а в умении видеть мелочи. Взгляните внимательнее на этот стол и скажите мне, какое впечатление он на вас производит.

Хубавеньский напряженно всматривался в стол. Его взгляд перескакивал с предмета на предмет, но явно ничего подозрительного не находил.

— Я вам помогу. Что, кроме пищи и питья, было на столе?

— Есть ваза с цветами, две чистые пепельницы, две пачки «Стюардессы», позолоченная газовая зажигалка…

— Горячо!

Хубавеньский удивленно посмотрел на него.

— Я хочу сказать, как в детской игре, — вы близки к цели.

— Отпечатки пальцев на зажигалке…

— Холодно. Это уже сделано. Пепи их оставила. Других нет.

— Тогда?

Хубавеньский продолжал беспомощно смотреть на стол.

— А… букет. Может, «он» его принес?

— Холодно! Может быть, но что из того? На цветах отпечатки не остаются. Да и… в холле есть еще две вазы с цветами. Ясно, что «он» не приносил сюда трех букетов. Значит, она сама их покупала, возможно, она любила цветы…

— Что вы здесь говорите о цветах? — спросила Станилова.

— Я поставил криминологическую задачу нашему коллеге.

— Интересно. Могу ли я участвовать в ее решении?

— О, пожалуйста!

Она опустилась на канапе, достала пачку «ВТ» и закурила. Спичку бросила в пепельницу.

— Стоп! — Антонов осторожно взял спичку. — Вы мне портите задачу. Киров!

— Да, товарищ подполковник, — отозвался из кухни старший лейтенант.

— Пепельницы на столике проверены?

— Конечно. Обе. Они чистые, никаких следов.

— Благодарю. Сейчас уже можно. — Антонов бросил спичку в пепельницу.

— Мне ничего не понятно. Что за фокусы? — удивилась Станилова. — Интересно…

— И мне, товарищ подполковник, — добавил Хубавеньский, осмелевший оттого, что и опытный эксперт не догадывается, в чем дело.

— Не видите очевидного. Покойница была курящей — в ее сумке есть пачка «Стюардессы» и зажигалка. Тоже газовая и дорогая. Еще две пачки и зажигалка на столе. Все неначатые. Она пришла с работы, приготовила ужин, поела. Одна или, что более вероятно, с кем-то вместе. Пила спиртное. Вслед за этим отравилась или была отравлена. Но не курила… Обе пепельницы оказались чистыми, вымытыми, без каких-либо отпечатков. Вам это нравится? Мне — нет! Она что, в день смерти решила бросить курить?

— И вы из этого делаете вывод, — в глазах Хубавеньского загорелся огонек охотничьей собаки, почуявшей дичь, — что кто-то специально помыл их? Видимо, кто-то тоже курил, но не хотел оставлять следов, поэтому и стер отпечатки своих, а заодно и ее пальцев. Убийца?!

— Э-э-э… стоп! Я этого не говорил. В конце концов может оказаться, что по каким-то причинам она просто не успела закурить. Хотя это маловероятно… Но дело не в этом. Важно нам в и д е т ь факт, чтобы не пропустить его. А толкование… для него найдется. Оно придет в ходе расследования. А сейчас давайте послушаем эксперта Станилову.

— Что я могу сказать! Ничего не нашла.

— Люблю отрицательные результаты. Обычно они самые откровенные, самые красноречивые, Так что не стесняйтесь, высказывайтесь.

— Фосотион — коричневатый порошок почти без запаха и вкуса. Однако химически, как фосфорорганическое соединение, его очень легко обнаружить. Но ни в одном из возможных сосудов, в которых он мог бы храниться, я не нашла следов. То же самое и в еде и в бокале, из которого она пила.

— В какой упаковке поступал в продажу этот препарат?

— В железных банках по пяти килограммов, в порошке. Он растворяется в воде с органическими добавками, и им опрыскивают овощные и садовые растения.

— А коробки, пузырьки, конвертики вы проверили?

— Вы такие вопросы задаете! С них я и начала. Искала его и как порошок, и как раствор… Ничего. До сих пор я никогда не слышала о самоубийствах с помощью фосотиона. Несчастные случаи, отравления в деревнях — сколько хочешь… Поэтому его и запретили. А самоубийств — нет, не знаю.

— Хочу спросить вас не как химика, а как женщину. Скажите мне, если вы одна дома, а ваш супруг отбыл в командировку… Такая сервировка стола — скатерть, тарелки, приборы, количество и качество пищи, цветы — только для самой хозяйки или же для какого-то желанного гостя?

— Вы решили сегодня замучить меня, мягко говоря, не слишком деликатными вопросами. Вы сами же видите: стол накрыт как для любовника, перед которым она хотела показать себя в самом лучшем виде. Лично я так думаю… Совсем не для подруги!

— Киров, у вас что нового?

— В некоторых местах я нашел затертые следы, совсем негодные, причем они были тщательно сняты мокрым платком, вероятно, смоченным в одеколоне. Даже чувствуется легкий запах… А в шкафчике для посуды две верхние тарелки — большая и маленькая, как и эти на столике, — также без отпечатков, зато на всех других, под ними, они есть… от рук хозяйки.

— Ого! Вот это уже улика! Значит, кто-то сознательно их уничтожил, помыл тарелки и поставил на место, стараясь не делать отпечатков.

— Так подумал и я, товарищ подполковник. Это же относится и к последнему бокалу в буфете — такому же, что стоит на столе. Помыт, чист, без каких-либо отпечатков.

— Браво, Людмил!

— Кроме того, где бутылка, из которой наливали? Я ее что-то не вижу…

— Гость унес ее с собой, — возбужденно вставил Хубавеньский.

— Я еще не кончил… Осмотрел ящик под раковиной. Так вот, в нем среди мусора совсем не оказалось свежего пепла и окурков. Есть только старые, брошенные туда до ужина. Я обследовал пласт за пластом. Перед каждым ужином она всегда чистила пепельницы. Пепел с окурками располагается слоями, между остатками продуктов. Но на самом верху его нет.

— Она могла бросить окурки в унитаз.

— Прежде она почему-то стряхивала их в мусорный ящик…

— Я доволен. Очень доволен. Ты не нашел каких-либо чужих отпечатков?

— К сожалению, нет. Повсюду, где только можно, их тщательно стерли. Кто-то здесь поработал аккуратно и добросовестно.


* * *

Консулов явился чуть ли не к концу рабочего дня — идеально подстриженный, элегантный, даже надушенный. И явно довольный собой. Впрочем, это было его обычное состояние.

— Привет труженикам криминального фронта! Я принес вам поклон от византийского императора.

Без подковырок и шуток, иногда чрезмерных, но всегда в границах дозволенного, он как-то не мог дышать, не мог жить без юмора и своих «консуловских» номеров.

— Где ты был целый день?

— А ты не видишь, что я как молодожен перед свадьбой? Таким человека могут сделать только в «Инститю дю боте»,[7] что на бульваре Витоша. Сперва меня побрили. Для этого я специально утром не брился. После этого подстригли, помыли голову. Хотел сделать массаж, однако номер не прошел. Мужчинам массаж не делают… В общем, снискал незавидную репутацию — на меня почему-то стали смотреть подозрительно. Это на меня-то, на стопроцентного мужчину! Ты должен знать, старик, это не люди, а какие-то звери и зверихи. Они подстригают как на конвейере. Остается ощущение, что ты всего лишь овца из стада, которое стригут. Смотрят не как на человека, а как на голову. Пришлось делать маникюр. Видишь?!

Консулов показал руки. И в самом деле, его ногти были в идеальном порядке.

— Понимаешь, не было иного способа проникнуть в дамский салон, — добавил он, как бы извиняясь.

— Все это, я вижу, основательно украсило твой несравненный экстерьер, но чем обогатило твою бессмертную душу?

— Не беспокойся, старик, я напрасно не терял времени. Если бы моя совесть была более сговорчивой, я бы мог назвать стоимость всех этих косметических операций, чтобы включить их в служебный счет. Прежде всего я установил: этот «Инститю дю боте» представляет собой маленький оазис прошлого в нашей суровой социалистической действительности. Там какая-нибудь товарищ Мангалова превращается в мадам Пенку, там лазоревые русалки с белыми руками, осыпанными дорогими перстнями, перед твоими очами превращают простых трудящихся в неземных красавиц. А между русалками леший бродит. Один…

Консулов театрально выпятил грудь.

— Хорошо, что Пушкина нет рядом, чтобы услышал!

— Ну и что, на осовременивании классиков некоторые построили себе дачи… Первое мое открытие было, что Пенка Василева Бедросян, а попросту Пепи, — не парикмахерша, а рангом ниже — только маникюрша. Я сидел за ее столиком и касался коленками ее сменщицы. Поговорили. Чуть было не договорились встретиться вечером… Не было смысла — девушка пришла из другого салона, ничего не знает. Но с лешим я с удовольствием побеседовал. В маленькой комнате на дне салона.

— А кто этот «леший»?

— Как кто — заведующий сменой, шеф Панайот Велев, специалист по женской красоте. Иначе говоря, парикмахер. Сперва он не хотел обращать на меня внимания. Когда же понял, откуда я, стал чересчур услужливым. Предложил даже кофе с коньяком… По его словам, Пепи работала в салоне почти три года и только как маникюрша. Он был доволен ею, за исключением тех случаев, когда она опаздывала или уходила раньше положенного времени, а иногда и вообще не являлась на работу. Ей звонили много мужчин, а супруг был страшно ревнив — проверял каждый час по телефону, чем сильно отвлекал кассиршу. У них там телефон в кассе… Если верить его словам, Пепи была хорошей девушкой, но ее коллеги почему-то не могли ее терпеть. Ко всем она относилась ровно, но никого особенно не любила. У нее была только одна приятельница, парикмахерша Клеопатра Андонова. Их дружба была подозрительна, но больше этого он ничего не мог добавить. О ее связях тоже ничего не мог сказать, но допускал, что они «всякие»… В общем, должен я тебе сказать, этот Панайот Велев производит такое впечатление, что после разговора с ним появляется непреодолимое желание помыть руки лавандовым спиртом… С тонкой бороденкой, он производит вид персонажа, вытащенного из современной болгарской исторической пьесы. Похож на лукавого византийца, посланного императором, дабы обмануть храброго и благородного болгарского царя.

— Поэтому-то ты и принес нам поклон от византийского императора?

— Разумеется. Я его расспрашивал о том, что было за день до смерти Пепи. Он не хотел беспокоить милицию: видите ли, был убежден, что ничего плохого с ней не случилось. Он думал, что Пепи с кем-то уединилась и закрыла дверь изнутри. И до сих пор не верит, что это убийство… А ты чем похвастаешь?

Антонов подробно рассказал о повторном осмотре квартиры, о разговорах с соседями, затем подчеркнул:

— Сейчас есть одно обстоятельство, которое можно считать установленным. В квартире был кто-то, кто ушел после ее смерти. И не просто ушел, а сделал все возможное, чтобы ликвидировать следы своего присутствия. Если он глуп или же считает нас идиотами, то рассчитывает скрыть свой визит. Умный понял бы, что мы как раз по его действиям обо всем и догадаемся…

— А как с погашенным светом?

— И об этом я не забыл. Говорил со следователем оперативной группы, майором Поповым из пятого управления. Он даже обиделся, что мы могли допустить такое. Он категоричен. Когда вошли, никакого света не было… Это еще одна улика. Свет погасил неизвестный, когда уходил из дома. Неизвестный или неизвестная.

— Разве вы допускаете, что это была женщина? — спросил Хубавеньский.

— А почему бы и нет. Я даже сказал бы, что статистически яд — скорее женский способ убийства, хотя это не имеет никакого значения в данном случае.

— А сервировка стола?

— Вполне допустимо, что так можно накрыть стол как для мужчины, так и для женщины. Зависит не от пола, а от привычки или навыка того, кто сервирует, от его желания и настроения «показать себя».

— Правильно, — заметил Консулов. — А это значит, что на данном этапе — первый вопрос, на который мы должны получить ответ: кто был в гостях у Пепи? Ищите это лицо «икс»! Или… лица?

— Лицо было одно. Все характеризует почерк одного человека.

— Хорошо, принимаем, что было одно лицо. Но кто это может быть? — Консулов начал загибать пальцы. — Итак, первое — ревнивый супруг, который еще не вернулся откуда-то, куда он уехал. Второе — дежурный любовник. Третье — бывший любовник, вероятно, тоже ревнивец. Иди ищи ветра в поле! Четвертое — «приятельница», «заклятый друг мой». И пятое — кто-то, кого мы и в голове не держим. Как видите, богатый выбор клиентов!

— Богатый или бедный, но он нас ждет. Итак, из всех названных мы знаем только одного — супруга, а поэтому предлагаю начать с него… Обстановка в квартире меня несколько смущает. Не соответствует предполагаемым доходам одной парикмахерши и одного телевизионного техника.

— Что ты знаешь о доходах телемастера, да и о ее тоже? — усмехнулся Консулов.

— И все-таки. Запомни мои слова: из этой роскоши что-то да вылезет…

Позвонили из проходной. Явилась гражданка Андонова, та самая подруга Пепи, которая и позвонила в милицию. Антонов распорядился пропустить ее.

Милиционер ввел женщину и ушел. Она остановилась в дверях, внимательно посмотрев на мужчин, и кивнула, ничего не говоря.

Антонов, как и многие другие, верил в свое первое впечатление от людей, но не следовал ему слепо. Он его проверял и был горд, когда наблюдение подтверждалось. Это случалось часто, хотя и не всегда. Сейчас он особенно отдавал себе отчет в том, насколько важно было «попасть в цель»: эта женщина могла бы стать главной свидетельницей, если бы захотела. Может быть, единственным источником информации. Вопрос заключался в том, захочет ли она разговаривать откровенно.

— Вы… — Антонов полистал записи, — товарищ Клеопатра Андонова? Прошу, пожалуйста, садитесь.

— По отцу Ставридис.

Почему она решила, что это нужно сказать? Или она считала, что в милиции должны непременно знать ее девичью фамилию, или была горда своим греческим происхождением? Как и своим типичным акцентам.

О женщинах говорят, что они или есть, или были красавицами. Что можно было сказать о ней? Через некоторое время, когда станут записывать ее данные, он узнает дату рождения, а сейчас было трудно определить: подумал, где-то около сорока. Красивая. Сильно гримированная (наверное, было что скрывать), белолицая, черноволосая красавица. Ее волосы были идеально уложены, в ушах сверкали тонкие золотые обручи. На руках он насчитал шесть золотых перстней. Прекрасно выглаженный вишневый костюм, совсем еще новый, наверное, привлекает внимание мужчин на улице. И женщин тоже… От нее пахло дорогими парижскими духами. Только желтые кончики пальцев говорили о ее профессии. Она так всегда одевается или же сделала это ради них? Едва ли. Да, это была женщина, которая, несомненно, нравилась многим… Только ее глаза — темно-коричневые, теплые — сейчас смотрели холодно и отчужденно. Глаза женщины, видевшей много в жизни. Действительно, с ней будет нелегко!

— Мой коллега пригласил вас сюда, чтобы мы могли поговорить спокойно. Не буду скрывать, мы очень рассчитываем на вас.

Антонов помолчал, следя за ее реакцией, но женщина не воспользовалась паузой и продолжала молча смотреть ему в глаза.

— Что вас заставило позвонить в милицию? Были ли какие-то основания у вас для тревоги?

— Я посла, потому цто подумала, цто с Пепи цто-то слуцилось. Мозет, сломала ногу. Потом разволновалась, когда увидела, цто клюц в дверях. Знацит, дома. И не отвецает…

— Значит, только поэтому?

— Только поэтому.

— Значит, не было ничего, что могло бы вызвать ваше беспокойство за Пепи?

— Ницего.

— А почему она покончила с собой?

— Поконцила?! Не мозет быть. Пепи обыцно радовалась зизни. Она была не такой целовек. Она не поконцила с собой!

— Допустим. Тогда… остается одно: ее убили.

Консулов смотрел и слушал, не вмешиваясь в разговор, но в его глазах Антонов прочел какое-то неодобрение по поводу ведения разговора. Хубавеньский уставился на свидетельницу, явно любуясь ею.

— Скажите, знаете ли вы кого, кто бы ненавидел вашу подругу и имел основания свести с ней счеты или желал ее смерти?

— Такого целовека я не знаю.

— Вы хотите, чтобы мы нашли убийцу?

— Хоцу, конецно, хоцу!

— Тогда вы должны рассказать нам все, что вы знаете о ней.

— А разве она убита? Вы зе сказали, цто она поконцила с собой…

— Слушайте, Клео, так вас, кажется, называют в салоне? — вмешался Консулов. — Вы бывали в гостях у Пепи?

— Много раз. И она у меня.

— Сейчас меня интересует, когда вы были у нее в последний раз. Что вы делали в понедельник двадцать первого, когда ушли с работы? И подробнее, ничего не пропускайте!

Клео посмотрела на Антонова, как бы ожидая от него подтверждения, отвечать ли ей на этот вопрос.

— Он миня обизает. Поцему он спрасивает об этом?

— Ничего обидного в этом не вижу. Отвечайте.

— Хоросо. Я была у Пепи месяц или более того назад.

— А где вы были в понедельник вечером? — снова вмешался Консулов. — Почему уходите от ответа?

— У одной своей приятельницы в хостях.

— Ее имя? Расскажите поподробнее, что вы делали в понедельник.

Вопросы Консулова были вполне законными, но стало ясно, что они ничего не дадут следствию. Сомнений в том, что Клео в тот вечер не навещала Пепи, не было. Тогда почему так настойчиво Консулов спрашивал ее об этом? Единственный смысл заключался, видимо, в том, чтобы внушить ей, что и она может находиться под подозрением. Это могло бы вывести ее из себя, и у нее развязался бы язык. А в том, что язык у Клео длинный и что ей есть о чем рассказать, сомневаться не приходилось…

Разговор закончился тем полуобещанием, полупредупреждением, смысл которого сводился к одному: им вскоре вновь придется встретиться.

— Так всегда получается, когда ничего не знаешь, — заключил Антонов, когда Клео вышла.

— Ницего, ницего, она нам все сказет.

— Крум, не остри, пожалуйста. Сейчас нужно идти к полковнику. Пора докладывать…

— Мне обязательно присутствовать?

— И тебе и Хубавеньскому. Чтобы и вас видели в деле.

— У полковника, полагаю, нет никакого желания видеть меня, а у меня и подавно.

— Это не имеет никакого значения. Ты сам будешь по делам службы, а не в гостях.

Начальник отдела, полковник Кынчо Бинев, так называемый «маленький полковник», в отличие от «большого полковника» — начальника управления Пиротского, — а также из-за своего более чем скромного роста не пользовался особыми симпатиями у подчиненных. Чрезмерно строгий и взыскательный, часто грубый, он никому не прощал ошибок и строго наказывал за все, даже пустячные, провинности. Он сам себя хвалил: «От меня поблажки не жди! Когда я выйду на пенсию, тогда и буду расходовать свою доброту, накопленную за тридцать лет службы в органах». Очевидно, доброту он считал лишним качеством в своей работе…

Антонов представил своих коллег. Бинев предложил всем сесть, не сделав ни одного из своих привычных замечаний. Антонов докладывал только факты и закончил рассказом о беседе с Клеопатрой Андоновой, откровенно признав, что разговор с ней ничего ценного для следствия не дал и что, может быть, он является залогом надежды на будущее, когда им вновь придется встретиться с ней.

— Это все?

— Все, товарищ полковник. Фактический материал еще так беден, чтобы строить какие-нибудь гипотезы…

— Правильно, хотя по вашим глазам и по глазам этой молодой девушки я вижу: ваши головы полны идей.

— Бензин ваш, идеи наши, — не удержался Консулов.

— Какой бензин? Почему ты вмешиваешься, когда тебя не спрашивают? И все-таки я могу сделать два вывода. И без вас! Ясно как день, что кто-то еще был в квартире во время смерти этой… Пепи. Кто-то, который предпочитает, чтобы мы его не узнали. Отсюда следует: первая ваша задача — установить, кто это. Тогда мы сможем разговаривать смелее и, самое главное, быстрее. Уже и так потеряно два дня… Второй вывод — ваши факты, которых вообще нет. Что стоит за этой Пенкой Бедросян, за ее жизнью, окружением и так далее? Факты, факты и снова факты. И прежде всего ее муж. Найдите его! Может быть, он убежал за границу. Убил и убежал.

— Интересная гипотеза, — отметил Консулов.

— Слушай, Консулов, здесь говорят только тогда, когда я спрашиваю, запомни это! А сейчас вы свободны!

Они еще не закрыли дверь, как Консулов сказал:

— Ну что за сучок?

Хорошо, что он этого не ляпнул в кабинете. И все-таки неловко как-то перед Хубавеньским, ведь совсем новый человек…

— Ты не прав, Крум. Винев не сучок, а ты не должен был вмешиваться в разговор. И насчет бензина это было лишнее: он явно не читал «Золотого теленка»…

— Не могу же я оставаться безразличным к проявлениям глупости.

— Бинев не сказал ничего глупого. Ты сам в этом убедишься, он совсем не глупый. Просто он сделан из другого теста. Его недостаток в том, что у него нет чувства юмора.

— Самое ценное качество джентльмена — это чувство юмора.

— Ну хорошо, примирись с тем, что Бинев не джентльмен. А с супругом Пепи действительно нам пора уже познакомиться… Здесь полковник прав.


* * *

Они поделили работу так: Консулов и Хубавеньский должны были изучать связи Пепи, начиная с ее личного дела (если такое имелось на работе) и кончая ее приятелями и приятельницами, родственниками. Параллельно они должны были найти источники, откуда она получала дорогие вещи, находившиеся в квартире. Сейчас попытаться выяснить самим, а если будет трудно, то и при помощи других отделов милиции.

Из морга уже позвонили — спрашивали, как поступить с покойницей. Никто до сих пор не являлся, чтобы забрать тело, поэтому необходимо было начать поиски родственников. И прежде всего мужа. Этим занялся сам Антонов. Странно было исчезновение Бедросяна в день или накануне смерти жены. Если он просто не подозревал, что случилось с супругой, это одно дело, а если он скрылся, сбежал? Но беспокоить пограничные власти было еще рано. Если же его разыскивать, чтобы только уведомить о смерти жены, это было бы слишком накладно…

Согласно справке адресной службы Дикран Таквор Бедросян был зарегистрирован в жилом районе «Молодость» вместе с Пепи. Естественно. Но кого можно найти из родственников Бедросяна, если его самого нет, а супруга мертва? Антонов открыл телефонный справочник. Фамилия была довольно редкой, и ее можно было попытаться разыскать. Бедросянов в книге было четверо. И второй явно имел отношение к тому, кого они искали, хотя он жил и по другому адресу — на улице Раковского. Это было либо случайное совпадение, либо удача. Видимо, нужно идти туда.

…В квартире на улице Раковского он нашел двоих стариков. Да, это были родители Дикрана Бедросяна. Но, кроме того, что в последнее время он жил у них и что в понедельник отправился на своей машине во Врачанский округ, ничего другого Антонов о нем узнать не смог.


* * *

На обратном пути, когда он возвращался, какая-то смутная мысль попыталась всплыть в его сознании. Но шум города, толкотня в автобусе и трамвае, не давали ей возможности проясниться. Только когда он отправился пешком к управлению, до него дошло, что смущало его. Отчужденность! Какое-то странное безразличие к судьбе этой женщины, отсутствие интереса к ее смерти.

Если кто-то умирает, особенно такая молодая и красивая женщина, вокруг сразу же возникает атмосфера сочувствия и переживания. Родные скорбят и плачут, знакомые интересуются и обсуждают. А сейчас? Даже супруг, и тот куда-то подевался, свекор и свекровь не знают, никто не потрудился предупредить их. Как будто все боятся впутаться в эту историю. Там, где она работала, тоже не чешутся. Даже некролога нет.

Войдя к себе в кабинет, Антонов принялся названивать, собирать сведения о Дикране Бедросяне. Дозвонился до районного отделения милиции, где жили его родители, попросил участкового зайти к нему. Заказал сведения из картотеки бюро судимости. Потом спустился в столовую пообедать.

К двум часам появились Консулов и Хубавеньский. Антонов рассказал им о своей встрече с родителями Бедросяна. Не ожидая приглашения, Консулов достал блокнот и доложил результаты их «утренних похождений».

— Первая приятная неожиданность была та, что данное парикмахерское учреждение бюрократически ничем не уступает остальным своим собратьям. В нем есть не только дверь с надписью «Личный состав», но и хранятся дела на каждого мастера ножниц. Так вот, наша красавица родилась в Плевене в одна тысяча девятьсот сорок девятом году.

Гимназию закончить не успела, зато спустя два года после того, как в шестьдесят шестом году переехала в столицу, ухитрилась в качестве дефицитного кадра заполучить софийскую прописку. А знаешь, ведь нашим людям иногда и пяти лет не хватает, чтобы их благословил софийский горсовет. Допускаю, что здесь, возможно, решающую роль сыграли сексуальные мотивы. К сожалению, ее книжнодокументированная биография заканчивается назначением в этот салон маникюршей. Отсюда — ни строки больше. Последний «документ» — рекомендация того самого, «византийца», Панайота Велева. Будто бы он ее «хорошо знал». В каком смысле? Но об этом нет письменных данных…

— Это все?

— Ну да. Это лишь постная увертюра. После мы с нашим молодым человеком разошлись в салоне вовсю. Клео не было, а ее коллеги оказались разговорчивее. Хотя и они ничего существенного не сказали. За исключением… Вот что сказал наш Хубавеньский: «У Пепи нет дома телефона. Единственный способ договориться о свидании с кем-либо — по телефону салона. А он имеется лишь в кабинете кассирши! Значит, она могла слышать, а если разговор был „особый“, то и запомнить». Просто и элементарно, как все гениальное. Молодец наш Пенчо! И вот уже через полчаса после окончания работы мы вдвоем и любезно приглашенная нами кассирша сидели в «Бразилии» за чашечкой кофе с коньяком. Быстро нашли общий язык. От нее узнали, что в понедельник Пепи разговаривала по телефону только один раз. Спрашивал ее мужской голос. Разговор был коротким, но содержательным. Приблизительно так: «Да, это я», «Очень рада», «Может быть», «Да», «В семь», «Буду ждать», «Чао».

— Еще что-нибудь удалось узнать о человеке, который ей звонил?

— Старик, не будь алчным. Голос был знаком кассирше в том смысле, что он звонил уже не первый раз. Как ты понимаешь, он не называл ни своего имени, ни точного адреса.

— Я ее спросил, — пояснил Хубавеньский, — не говорил ли мужчина из автомата, то есть не слышала ли она характерного шума улицы, но она не вспомнила. Хотя какое это имеет значение?

— Значение, может, и имеет, и хорошо, что вы ее об этом спросили, — заметил Антонов.

— Вообще сегодня Пенчо проявил себя как мыслящий индивидуум, — добавил Консулов.

Воодушевленный похвалой, Хубавеньский продолжал:

— Из разговора, который нам передала кассирша, можно сделать вывод, что Пепи назначила свидание, видимо, со своим любовником, а не с супругом.

— Почему вы так думаете?

— Потому что вряд ли бы она сказала мужу «я очень рада»

— Смотри, такой молодой, еще не женат, а уже разбирается в семейных делах, — засмеялся Консулов.

— Согласен, это самая вероятная гипотеза, но совсем не исключено, что и супругу иногда она так отвечала. Теоретически возможно, но в данном случае вряд ли. — Антонов повернулся к Консулову: — Неужели никто в салоне не знал приятеля Пепи?

— Я расспрашивал. Не знают или не хотят говорить. Вся надежда на Клео. Нужно будет снова ее вызвать.

— Не слишком ли часто? Какова ее вина, мы не знаем. Какие вопросы ей можно задавать?

— Ничего! Она должна понять, что отделается от нас только тогда, когда скажет все. Если она хочет, чтобы мы ее больше не «таскали», пусть исповедуется как можно быстрее.

— Ты прав, до неизвестного мы можем добраться, вероятно, только через Клео. Но я не убежден, что нужно вызывать ее вторично. Может быть, ты найдешь подход поэффективнее?

— Только не требуй, чтобы я начал ухаживать за ней. Она стара для меня. Да и вообще… чтобы ты потом не сердился, если я вдруг заговорю с «греческим» акцентом.


* * *

На следующий день Антонов пришел на работу рано утром — нужно было подготовиться к допросу Бедросяна. Накануне, около половины шестого, позвонили из Врачанского окружного отделения милиции и попросили Антонова подождать — нужно было передать ему важное сообщение. Через час с ним говорил майор Костов. Он доложил, что лицо, которое их интересует, было замечено около Белого источника. До этого Бедросяна видели день-другой назад в Ботуне и Главаце. И там и там он останавливался у своих знакомых из деревни, а затем шел слух, что из Софии приехал большой мастер, который быстро и качественно чинит всякие телевизоры, радиоприемники, проигрыватели и магнитофоны. По всей видимости, он объезжал этот район не впервые, потому что здесь знали его как хорошего специалиста и клиентов хватало. В машине Бедросяна в достатке имелись запасные части, инструменты и тому подобное. Крестьяне были довольны его работой. Майор Костов хорошо понимал, что интерес следственного управления столицы к Бедросяну носит далеко не случайный характер, как говорится, «не к добру», и в подтексте своего доклада старался представить гастролирующего мастера в самом выгодном свете.

— Что, майор, может, он и ваш телевизор чинил? — задел его Антонов.

— Вовсе нет, товарищ подполковник. Он очень полезный человек. При медлительности наших мастерских, их беспомощности не вижу причин, почему нужно преследовать опытного мастера, который работает честно, помогает людям смотреть программы телевидения.

— Не беспокойтесь, дело, в связи с которым он нам необходим, не имеет ничего общего с телевидением.

Договорились, что завтра утром оперативный работник будет сопровождать Бедросяна до управления милиции, чтобы часам к девяти утра они были в Софии. Если Бедросян согласится, разумеется. Кроме того, майор Костов обещал установить и схему продвижения Бедросяна по их округу по дням и часам, особенно двадцать первого апреля, в понедельник…

Консулов вновь отправился в салон разузнать у Клео связи Пепи, «готовый на любые жертвы», как он выразился накануне вечером. Хубавеньский только бы мешал «их интимному разговору», поэтому лейтенант остался при Антонове вести протокол допроса.

Чуть позже, в девять утра, появился Бедросян в сопровождении оперативного работника. Антонов подписал тому командировку и сразу же освободил его.

…Бедросян оказался сорокапятилетним мужчиной с черными кудрявыми, начавшими седеть волосами, довольно небрежно одетым. У него был вид спокойного и добродушного человека, обеспокоенного внезапным вызовом в милицию Софии. Он явно ожидал объяснения причин задержания, но Антонов начал с того, что предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний и приступил к процедуре допроса.

На вопрос «семейное положение» Бедросян ответил: «Разведен». Хубавеньский, прежде чем записать ответ, посмотрел на Антонова, будто ожидая разрешения. Это было лишним. По всей вероятности, Бедросян тоже заметил его колебания. Если подобные проявления эмоций повторятся, нужно будет поговорить с парнем. Впрочем, если они даже не повторятся. Раз тебе сказали «пиши», значит, этим и занимайся!

После официальной части Антонов не стал задавать вопросы, а замолчал. Вообще он больше любил слушать, чем говорить. И Бедросян поспешил воспользоваться паузой.

— А теперь я прошу объяснить, почему мне нужно было так внезапно возвращаться в Софию. И вообще, я под арестом или как?

— Вы, разумеется, не арестованы, и то, что наш работник сопровождал вас сюда, совсем не означает, что вас задержали. Вы же сами добровольно согласились прибыть к нам?

— Ну… добровольно, скажем.

— Как только мы закончим допрос, вы вольны вернуться назад, хотя вряд ли сделаете это…

— Почему?

— Когда закончим, сами поймете. А сейчас расскажите поподробнее, когда уехали из Софии, где были все эти дни и что делали?

— Я ничего преступного не сделал. Чинил людям телевизоры. Разве это преступление! Работаю качественно, более быстро, нежели эти жулики из местных мастерских, да и беру меньше. Что в этом преступного — обслуживать нуждающихся?! Кому я мешаю? Если бы я не работал лучше, меня никто бы не позвал. Не понимаю, почему вы ко мне прицепились?

— Вы где работаете, в каком месте?

— В телевизионной мастерской в Софии. Я — телемастер.

— А деревни объезжаете?..

— У меня с понедельника отпуск. Почему бы не подработать, получить лев-другой за черный труд в свободное время? Кому я мешаю? По встречному плану, так сказать…

— Не будем об этом спорить. А сейчас расскажите о том, о чем я вас спросил. Когда уехали, что делали, где были? Начнем с понедельника.

Бедросян посмотрел на Антонова с досадой, как смотрят на бюрократа, не разбирающегося в элементарных истинах, и нехотя начал рассказывать о том, как рано утром в понедельник отправился во Врачанский округ, как приехал туда к десяти часам утра, у кого остановился, куда его вызывали чинить телевизоры и радиоприемники. Рассказывал он спокойно, как человек, которому нечего скрывать, нечего бояться. Постепенно он даже оживился.

Конечно, все это Врачанское МВД потом проверит на месте. Но Антонову и так стало ясно, что Бедросян не лжет, что он действительно был там в день убийства. Он не тот человек, который звонил Пепи по телефону. Кассирша могла и не разобраться, из автомата звонили или нет, но уж наверняка бы запомнила междугородный телефон. По рассказу Бедросяна, он чинил телевизоры до поздней ночи, пока не закончилась телепрограмма. В это время Пепи была уже мертва. И об этом он пока не знает. А может, притворяется? Однако какое-то внутреннее чувство подсказывало Антонову, что Бедросян об этом действительно не знает.

— Нужно ли дать отчет, сколько левов я получил за сделанную работу? — с вызовом спросил Бедросян.

— Нет, меня это не интересует. Возможно, заинтересует налоговые органы. А сейчас продолжайте рассказывать подобным же образом о последующих днях…

В сущности, Антонова это уже не интересовало. Но пусть говорит. Они все проверят. Антонов уже знал, что его не обманывают, что не могут обманывать так примитивно. Не он был в понедельник вечером у Пепи, не он давал яд, не он заметал следы. А почему именно должен быть он? Только потому, что больше никого другого под рукой не оказалось? Ничего себе, хорош аргумент для следователя! Как бы там ни было, пора было переходить к неприятному моменту разговора, сообщить о смерти Пепи.

— Вы говорили, что разведены. Когда вас развели?

— Это ничего общего не имеет с моей поездкой. Почему вас интересуют мои семейные дела?

— Я вас спрашиваю не из праздного любопытства. Итак…

— Недавно. Решение суда вступило в силу с марта месяца.

— А почему?

— Что почему?

— Почему развелись? Спрашиваю о причинах развода.

— Не понимаю.

— Поймете.

— Не сошлись характерами. По взаимному согласию…

— А после развода? Каковы были ваши отношения с бывшей супругой?

— Вас и это интересует? Самыми наилучшими, мы остались друзьями.

Время настало. Игра становилась нечестной.

— У нее есть близкие родственники — отец, мать, братья, сестры?

— Нет, она совсем одна. Мать умерла несколько лет тому назад, а отец бросил, когда ей было год-два от роду. Ни он не интересовался дочерью, ни она им. Даже не знаю, жив ли он. Почему вы спрашиваете меня о Пепи?

— Потому что… раз вы остались после развода добрыми друзьями, вам полагается исполнить один последний, грустный долг по отношению к ней.

Бедросян посмотрел на Антонова застывшим взглядом. Побелел и стал быстро сглатывать слюну.

— Какой долг?

— Последний. Ваша бывшая супруга скончалась. В понедельник. Вам надо будет позаботиться о похоронах.

Бедросян наклонил голову, взялся за стул, будто боялся упасть, и замер. Потом резко выпрямился.

— Не может быть! — он почти кричал. — Она была совсем здоровой. Не может быть! Это правда?

— Успокойтесь. Хубавеньский, подайте стакан воды.

Бедросян одним глотком выпил воду и стал оглядываться по сторонам, будто искал что-то, что зачеркнуло или подтвердило бы слова Антонова. Наконец его взгляд остановился на нем. Глазами, полными слез, он посмотрел на него, как бы ища поддержки или вопрошая его. Нет, этот взрослый, черствый на вид мужчина, видимо, все еще любил Пепи… либо был хорошим актером. Но ему нужна было успокоиться, с ним следовало о многом поговорить. Именно для этого они и вызвали его сюда, в милицию, чтобы здесь он услышал известие о смерти Пепи… Прошло несколько минут, пока Бедросян пришел в себя.

— Как… отчего… умерла Пепи?

— Ее отравили на квартире, в понедельник вечером.

— Отравили? — Он снова опустил голову и задумался.

Прошло несколько минут. О чем думал Бедросян в этот момент? Может быть, он прикидывал, кто мог совершить это злое дело и зачем? Или же думал о чем-нибудь другом?

— Квартира! — неожиданно воскликнул он. — Что теперь будет с квартирой?

— Какая квартира?

— Та, в которой жила Пепи? Она моя.

— Ну и что из этого?

— Да, но я же записал квартиру на имя Пепи, чтобы сохранить жилую площадь. Это произошло, когда мы разводились. Да мы и развелись отчасти по этой причине. Чтобы осталась за нами квартира…

Ах вот в чем дело! Бывший любящий супруг прежде всего беспокоится о квартире. Увы, теперь ему придется расстаться с нею.

— Квартира на улице Раковского ваша?

— Нет, моего отца. Моя находится на бульваре Георгиева. Но я не живу там. Я сдаю ее «Балкантуристу».

Значит, так. Три квартиры. Может быть, в основе всего лежит «имущественный конфликт»? Возможно, какое-то неудовлетворенное требование этого коллекционера квартир? Нет, скорее всего наоборот. Ведь он должен был знать, что, убив Пепи, теряет одну из квартир. Наверняка это должно было сыграть роль тормоза! Интересно, кто же унаследует квартиру теперь? Может, «таинственный отец»? Стоило бы проверить и эту версию… Выходит, что Бедросян тоже заинтересован в раскрытии преступления. Стало быть, он наш союзник. Только потому, что убийца лишил его одной из квартир?

Бедросян продолжал молчать, терзаемый своими невеселыми мыслями — то ли смертью Пепи, то ли потерей квартиры.

— Как вы думаете, смогу я вернуть квартиру?

— Об этом вам следует поговорить с адвокатом. Меня больше интересуют обстоятельства смерти вашей бывшей супруги. Что бы вы могли рассказать нам по этому поводу? Знаете ли вы кого, кто бы хотел убрать ее?

— Что я могу знать?! Стала бы она мне об этом говорить.

— Может быть, она жаловалась вам на кого-то? Может быть, ее кто-нибудь запугивал?

— Да ни на что она не жаловалась. Она вообще не жаловалась никогда, скрипела зубами, но справлялась сама.

— Что вы знаете о ее родственниках и знакомых? О ее подругах — вы наверняка их знаете… ее приятелей.

— У нее не было подруг. Только Клео, парикмахерша, из салона, где работала Пепи. Но я ее не любил. Она плохо влияла на Пепи.

— В каком смысле?

— В каком… ну… настраивала ее против меня… учила ее делать то, что хочется… одним словом… плохая женщина.

— Послушайте, Бедросян, поговорим откровенно, по-мужски. Мы установили, что в понедельник вечером у Пепи был кто-то… скорее всего мужчина. Вы догадываетесь, кто это мог быть?

Бедросян вновь посмотрел на Антонова затуманенным взглядом, будто тот невзначай прикоснулся к больному месту. Возможно, он знал, а возможно, всего лишь подозревал. Ведь супруг всегда узнает последним…

— Не знаю, кто бы это мог быть. Вокруг нее крутилось столько всяких развратников. Она же была красавицей. Женой пожилого мужа! Да и я частенько выезжал из Софии… Был там один какой-то артист — Асен. А еще за ней увивался Мери — бездельник и хулиган. Да и Велев, ее начальник, не прочь был закрутить с ней. Слышал и о других…

— Знаете ли вы кого, с кем у нее сложились наиболее серьезные отношения?

— Да нет, она все больше флиртовала. Не расспрашивайте меня больше об этом, прошу вас. Лучше у Клео спросите!

— Я понимаю, как вам неприятен весь этот разговор, но войдите в мое положение. Нам нужно выявить все ее связи, без этого нельзя. Вы же сами заинтересованы в раскрытии преступления.


* * *

Из протокола, который вел Хубавеньский, и по заметкам, которые делал сам Антонов, была составлена примерная схема «любовников» Пепи. Было ясно, что в нее могут войти «невиновные» лица, которых Бедросян только подозревал, подозревал без всякого на то основания. Возможно, что многие «виноватые» могли не попасть в схему. Однако сейчас они располагали только этим. Таким образом, из девяти упомянутых человек только двое были доподлинно известны. Остальных Бедросян знал только понаслышке — профессии некоторых из них и места, где они появлялись. И всех их необходимо было найти, идентифицировать и установить, где они находились и что делали в вечер смерти Пепи. С теми же, у кого не оказалось бы алиби, нужно было поработать особо. Для этого необходимы были кадры, троим с заданием быстро не справиться… Прежде чем просить подмоги — хотя бы двух оперативных работников, — следовало дождаться возвращения Консулова, чтобы посоветоваться с ним.

Тот появился к пяти часам вечера, практически к концу рабочего дня. Потирая руки, сказал:

— Ну-с, а теперь посмотрим, что мы имеем!

Антонов пересказал ему содержание допроса Бедросяна, потом указал на «схему любовников». К ней, не смотря в свой блокнот, Консулов сделал ряд новых дополнений. Он явно уже разговаривал в салоне на эту тему и, судя по всему, с людьми, хорошо знавшими интимную жизнь Пепи. Так, артист Асен превратился в эстрадного певца по кличке Коко; «бездельник и хулиган» Мери оказался «мужественным красавцем без определенных занятий»; Велев остался Велевым; зато появилась еще одна фигура — художник из Центра новых товаров и моды, Чавдар Барев. Остальных «подозреваемых» Консулов отбросил как давно «отставленных» либо как «плод фантазии ревнивого армянина».

— Но есть еще один, наиболее интересный тип, — заметил Консулов. — Это, по всей вероятности, «голос, который позвонил», то есть человек, посетивший Пепи в день ее смерти.

— Кто это?

— Дело в том, что никто его не знает. Даже Клео. Это была «новая большая любовь» Пепи и ее тайна.

По таинственному тону, каким начал Консулов, было видно, что он все-таки успел кое-что разузнать и пришел не с пустыми руками. И так как Антонов не торопился задавать вопросы, Консулов начал рассказывать сам.

…Основным источником достоверной информации, как и следовало ожидать, оказалась Клео. Но разговор с ней сложился не сразу. Сначала пришлось напичкать ее сведениями об опасности, грозящей ей в случае сокрытия важных для следствия сведений, а потом разъяснить ценность информации о всех связях Пепи. Консулов для этого пригласил ее пообедать с ним вместе в ресторане Центрального универмага. И только за кофе Клео разболталась как положено. Она рассказала, что в последние несколько месяцев у Пепи появился «новый друг», «человек очень солидный», знакомство с которым могло привести к «неожиданным последствиям». На вопрос: «Под неожиданными последствиями можно ли понимать убийство?» — Клео ответила: «Нет, скорее всего брак». Конечно, первой задачей Консулова было выяснить: «Кто он такой?» Клео принялась уверять, что сама не знает и что в этот раз по непонятным причинам Пепи категорически отказалась назвать его имя. Она только сказала, что это «любитель баров Внешторга». У него есть жена и ребенок, из-за чего Пепи не хотела сообщать его имени. Обещала хранить их связь в глубокой тайне…

— А как ты знаешь, министерство внешней торговли не из малолюдных учреждений в Софии и «любителей баров» с женами и детьми там более чем достаточно… Больше мне ничего не удалось выпытать у нее. Пепи никогда не упоминала даже его имени, называя своего «друга» либо «мой торговец», либо просто «мой». Он часто ездил за границу, главным образом «по второму направлению», и привозил ей подарки. Так бы мы и расстались, если бы в последний момент, уже вставая, Клео не вспомнила, что она тоже получила подарок от этого «завсегдатая баров», хотя и через Пепи.

Консулов вытащил из кармана пиджака маленький коричневый блокнотик и положил его перед собой. Антонов взял его и начал пролистывать. Элегантная вещь — кожаная обложка, листы из хорошей рисовой бумаги. Все наименования и надписи были на греческом языке. В конце — место для телефонов. Там были записаны несколько номеров и имен на болгарском.

— Не смотри телефоны. Их писала Клео после того, как получила записную книжку.

— А что смотреть? Больше читать нечего.

— В том-то и дело! Несколько месяцев назад Пепи подарила блокнотик Клео. Объяснила, что ее приятель дал его для «подруги-гречанки». По всей видимости, она рассказала ему о Клео. Ну я и попросил одолжить мне этот блокнотик на несколько дней. Клео этого очень не хотела. Я обещал, что мы его «не конфискуем». Таким образом, «любитель баров Внешторга», слишком пекущийся о своем инкогнито, сильно подвел себя.

Антонов хотел что-то сказать, но Консулов жестом остановил его:

— Минуту! Маленький эксперимент учебно-дидактического характера. Пенчо, иди сюда, дорогой. Посмотри на это вещественное доказательство и скажи-ка нам, что оно может дать следствию.

Хубавеньский взял записную книжку и стал внимательно рассматривать ее.

— Для ясности я тебе скажу: первое, что я узнал в министерстве, — это то, что он рекламный блокнот греческой фирмы экспорта маслин «Захаридис и Захаридис» в Салониках. Мелкая фирма…

— На нем, возможно, остались отпечатки пальцев друга Пепи.

— Нет, блокнот был завернут в целлофан, и Клео выбросила обертку, поэтому то, что ты держишь в руках, трогала только она сама.

— Тогда… Надо изучить телефоны, записанные в нем.

— Но они Клео. Если тебя, конечно, интересуют ее связи…

Хубавеньский задумчиво листал записную книжку и удрученно молчал.

— Пенчо, Пенчо, забыл ты напутствие старого Петко Славейкова. Знаешь, что тот сказал своему достойному сыну, твоему тезке? Видно сразу, что ты не знаешь классиков. «Пенчо, читай! Пенчо не читает!».[8] Но это было в прошлом веке. Модернизированный вариант должен звучать так: «Пенчо, думай! Пенчо не думает!»

— Но я думаю…

— Вижу, вижу, как ты думаешь. Вот этот товарищ в молодости как-то надумал вывесить в кабинете лозунг. Оригинальный, хотя и не совсем идейно выдержанный: «Нужно больше думать, и причем качественно!» Однако по некоторым тактическим соображениям лозунг так и не был написан и вывешен, но ты имей его в виду, пока работаешь с нами.

— Понял, — вскричал Хубавеньский, — нужно проверить, кому эта фирма дарила блокнотики!

— Браво, Пенчо, так держать! Эта же блестящая мысль пришла мне в голову сразу после того, как Клео показала блокнот. Она достаточно хорошо знает греческий и прочла мне первую страничку. Слава богу, сказал я себе, что этот блокнот не какого-нибудь там мирового концерна, тысячами раздающего подобные фирменные знаки, а принадлежит всего лишь скромной компании братьев Захаридисов в Салониках. Если бы мне пришлось встретиться с ними, я бы их просто расцеловал.

— Может быть, это отец и сын, — заметил Антонов.

— Пусть они будут даже двоюродными братьями, это не меняет сути дела… Как раз в два часа дня закончился наш обед, и я сразу же помчался в министерство внешней торговли. Быстро нашел нужного мне человека, который переправил меня куда следует. Там хорошо знали эту фирму. Ее представитель приезжал в Софию в конце февраля этого года. Переговоры прошли успешно, так что вскоре можно ожидать появления на прилавках зеленых греческих маслин… Пока все шло легко для меня. Сложности начались тогда, когда потребовалось установить, кому эта масличная фирма дарила свои блокнотики. И сколько их всего было подарено господином Захаридисом — один, два или же десять-двадцать?

— Может быть, он дарил их случайным людям, — подал голос Хубавеньский, — администратору гостиницы, горничной, человеку, сидевшему с ним за одним столом в ресторане, и другим…

— Может быть, но неинтересно. Не забывай, что блокнот Пепи подарил «завсегдатай баров из Внешторга»! Я сконцентрировал все свое внимание на известных «любителях баров» в министерстве. Встретился с начальником отдела, подписавшим договор с фирмой, товарищем Маневым. Человек он очень воспитанный, сдержанный, да и в возрасте, как бы тебе сказать, в общем в том, в котором вряд ли… Встреча с ним оказалась плодотворной. Он тоже получил блокнот, показал мне его. Тот лежал в ящике письменного стола. Переговоры непосредственно вел Петров, Калофер Петров. В меньшей степени в переговорах принимал участие и Генчо Генчев. Допускаю, что блокнот получила и секретарша отдела…

— Ты встречался с этими двоими?

— Да. Но сначала зашел в отдел кадров, просмотрел их дела. У Петрова блокнот оказался на месте. Другое дело Генчев. Он признался, что тоже получил такой же, но не смог найти у себя. Перерыл все ящички, вытащил более десятка разных блокнотов — и больших и маленьких. В конце концов пришел к выводу, что взял из него шариковую ручку, а сам блокнот — «зачем он мне на греческом» — наверняка выбросил. Вот какие дела… Так выглядит на данном этапе операция «Блокнот».

— Может быть, это Генчев? Ты с ним разговаривал, какое у тебя сложилось о нем впечатление? Меня интересует, может ли он быть убийцей Пепи…

— Вполне возможно.

— Это один из вариантов. Второй — Захаридис дал блокнот еще кому-нибудь, кого ты не знаешь.

— Смотри, Пенчо, и учись. Вместо похвал — упреки. Нет, с другими людьми в министерстве он не встречался. У них ведется точный учет, и они знают, кто и сколько раз встречался с господином Захаридисом.

Решили, что операцией «Блокнот» будет заниматься Консулов. Все трое было убеждены в том, что ее возможности исчерпаны еще далеко не полностью. Хубавеньскому же требовалось выехать во Врачанский округ, чтобы убедиться в алиби Бедросяна. Оно действительно выглядело «железным», но все-таки следствие не имело права основывать свое мнение только на одном доверии к «коллекционеру квартир». Антонов решил присутствовать на похоронах Пепи. Иногда на кладбище появляются фигуры, с которыми было бы полезно познакомиться поближе.


* * *

На следующий день утром Антонову пришлось помогать Бедросяну во время исполнения различных процедур, связанных с похоронами, — все-таки после развода тот юридически никем не приходился Пепи. Других же родственников, которые позаботились бы об этом, у покойной не было. Ходили в морг, в районный совет, в квартиру, где жила Пепи, на кладбище. Повсюду разъезжали на «Жигулях» Бедросяна. Обстановка была непринужденной, и Антонов воспользовался случаем для продолжения разговора о Пепи. Видно было, что тот любил и все еще любит Пепи, хотя жизнь с ней была для него совсем не легкой. Постепенно Бедросян расслабился и как будто забыл, что едет с подполковником милиции, стал рассказывать историю их брака.

…Они поженились в 1968 году. По любви, как он сказал. Вопреки большой разнице в возрасте Пепи нашла спокойную пристань, обставленный дом, внимательного и далеко не бедного супруга, потакающего всем ее капризам. Первый их ребенок родился мертвым. В 1970 году. Девочка. В 1972 году родился второй ребенок. На этот раз — мальчик. Какой-то урод, нежизнеспособный. Прожил всего неделю. Домой его так и не привезли. Было страшно смотреть… Пепи переживала все это очень тяжело — впадала то в истерику, то в меланхолию. Обвиняла его в том, что в нем причина неудачного рождения детей. Он пытался разубедить ее в этом — обычно деликатно, а иногда и довольно грубо… Может быть, она сама в этом виновата. Пепи твердо настаивала: причина в нем, она знает, у нее есть для этого веские доказательства. Правда, при этом не говорила, какие именно доказательства…

После этого, как выразился Бедросян, брак их распался. Она все больше и больше отходила от него, вела себя грубо и дерзко. Часто отсутствовала, они беспрерывно ссорились. Он настаивал на ребенке снова, умолял попробовать еще раз, но Пепи с ужасом отказывалась. Она боялась, что опять на свет родится урод. Все повторяла: «Это для меня божье наказание». Вопреки всему Дикран продолжал ее любить. Если бы не закон о гражданской собственности на квартиры, они бы до сих пор были бы женаты. Для «спасения» квартиры он и предложил ей развестись. «Пусть лучше квартира достанется Пепи, чем государство продаст ее за бесценок…» И все-таки о главном, что интересовало Антонова — о ее связях за последние месяцы, — Бедросян не мог сказать ничего определенного. Вновь упомянул о Мери, «этом разгильдяе», и так далее. Бедросян явно был убежден, что Пепи ему изменяла, но не хотел открыто этого признавать. Да и момент был неподходящий…

На похороны пришло мало людей, почти одни женщины, да и те из салона Пепи. Мужчин было трое — Бедросян, Велев, Антонов. Антонов находился в стороне и наблюдал, но не заметил ничего заслуживающего внимания. С черной вуалью на лице была лишь одна Клео. Это ей шло, подчеркивало возраст. К четырем часам все разошлись. В канцелярию кладбища позвонила секретарша отдела — Антонова спрашивал Консулов. Сказал, что ему необходимо срочно увидеться с ним, просил передать одно только слово «эврика». Что еще мог обнаружить Консулов, как не найти того, кто передал блокнот Пепи? Даже если ему это и удалось, то что это давало следствию? Кто «любитель баров из Внешторга»? Ну и что? Означает ли это, что именно он замешан в смерти Пепи, что он убийца?

Антонов нашел Консулова, оживленно болтавшего с секретаршей отдела. Он явно рассказывал ей что-то забавное, потому что смех Марии был слышен даже в коридоре. Хорошо еще, что он не привлек внимания полковника Бинева…

Как ни хотелось ему похвастаться своим открытием, Консулов тем не менее вполне по-консуловски «оставлял вкусное на десерт». Прежде всего он хотел выслушать, что установил сам Антонов, и терпеливо ждал, пока тот расскажет о похоронах.

— А я подвизался в министерстве, искал «наш блокнот», хотя он был у меня в кармане. Рассказывать, как искал, неинтересно. Первое, Генчев нашел свой — у себя дома, случайно. И этим круг замкнулся. Нужно было искать другого человека или…

— …Другой блокнот?

— Так точно, старик. Снова был у Калофера Петрова, и тот вспомнил, что получил, мол, два блокнота, а один из них отдал своему коллеге Сивкову. Я решил: или этот, или никто. Если и он вытащит такую же записную книжку, то наши дела плохи. Блокноты расползаются, как клопы, по всей Софии, попробуй их разыщи. Зашел к Сивкову. Но не тут-то было. Сивкова не оказалось на месте, уехал за границу. Тогда я зашел в отдел кадров, где меня уже знали, хотя особого восторга и не высказали. Установил, что его зовут Стоил Огнянов Сивков, СОС, значит. Тут что-то не так, сказал я себе. Особенно после того, как стало известно, что он женат и имеет одного ребенка. Рассматривал его фото в личном деле, ничего — с большими усами и бакенбардами. А как ты знаешь, вторичные половые признаки часто используются для привлечения внимания особ противоположного пола. Явно — покоритель женских сердец… Сверху его личного дела лежал приказ о его последней командировке. До Берлина и Айзенаха. Что-то в связи с запчастями для автомобилей «Вартбург». И что, ты думаешь, было написано в этом приказе? «Откомандировать с 21 апреля сего года…» Как раз с 21 апреля, с нашего дня! Это мне решительно не понравилось. Будто нарочно. Если бы это было на прошлой неделе, хорошо. Я бы примирился с этим, даже если бы это было вчера… Но почему именно двадцать первого? Что за совпадение, это же железное алиби!.. Разговаривал с его коллегами, которые работают с ним в одной комнате. «Да, — сказали они, — Сивков уехал в понедельник после обеда в Берлин, а до обеда был в министерстве, готовил документацию по командировке». А меня что-то продолжает внутри беспокоить. Почему именно в этот день, почему?.. Нашел в справочнике его домашний телефон и позвонил из автомата. В трубке откликнулся детский голос, наверное, дочка. Не спрашивая, кто и почему ищет его, она объяснила: «Папы нет, уехал в Германию. Привезет оттуда большого берлинского мишку». — «А когда он уехал, девочка?» — «В понедельник». Вот и все. Тут-то я и зашел в тупик. В понедельник так в понедельник!

— Ну а дальше?

— Дальше сел в автобус, который уезжает с площади. Ты же меня знаешь, когда мне что-нибудь стукнет в голову, то, пока я это не сделаю, не успокоюсь. Еду в аэропорт и думаю: «Глупости! Отбыл человек — и все тут, как говорит Винни-Пух, а ты, Крум, разгуливаешь впустую». Но почему именно двадцать первого, этого-то я и не мог понять.

— Значит, ты из аэропорта кричал «эврика»! Я-то, грешным делом, подумал, из министерства…

— Точно. Этот СОС просто-напросто уехал во вторник, двадцать второго, с первым болгарским самолетом на Берлин. Для всех — на работе и дома — он, однако, отбыл в понедельник.

— За исключением одной только Пепи! Все-таки скажи, Крум, что тебя заставило рыться, сомневаться в очевидных фактах?

— Это несколько странное совпадение: хозяин блокнота, женат, имеет ребенка, из Внешторга, уехал в день убийства. Особенно последнее меня насторожило. Так называемые «очевидные факты» были, приказ — это же лист бумаги! Я знаю, сколько таких приказов не выполняется. А «свидетели» — их можно было обмануть, они же не видели собственными глазами, как он садился в самолет. Но списку пассажиров самолета я никак не могу не доверять…

— Ты изучал его личное дело. Что из себя представляет этот Сивков?

— Просмотрел… Тогда я еще не знал, что это за фрукт. Но это не беда, личное дело не убежит. Он экономист, 35 лет, работает в министерстве вот уже пять лет. Как будто все — и происхождение, и служебная характеристика — у него в порядке. Часто выезжает за границу, и вообще современный законченный внешторговский герой!

— Член партии?

— Естественно. С выездным паспортом в Европу, Азию и Африку. Будем надеяться, что он не воспользуется богатыми возможностями своего паспорта…

— Ты не сомневаешься, что он убил Пепи?

— А ты?

— Представь себе на минуту, что он опоздал на самолет в понедельник и сумел достать место на ближайший рейс, уже двадцать второго апреля.

— Старик, мы с тобой собрались не для того, чтобы обижать друг друга. Ты допускаешь, что я не проверил эту версию? В списках пассажиров ни одного из предшествующих рейсов на Берлин он не значился. Я же видел оторванный талон его билета. Выдан — о'кэй! — на двадцать второе…

— Тебе следовало бы проверить, кто купил ему билет и почему на это число, если командировка у него начинается двадцать первого.

— Я проверю, не беспокойся, все проверю. Только бы он… вернулся.

— Куда он денется?

— На нем убийство. И он успел выскользнуть невредимым. Найдется ли у него смелости вернуться обратно? Говоришь, куда он денется? Ну… а вдруг у него тетя в Бонне?

— Таких, с «тетями в Бонне», в это министерство не берут.

— Не знаю. Если у него нет тети, может, он сам найдет себе «дядю». «Мальчик» знаком с разными там «служебными материалами» и на первое время «устроится»… А потом — и Австралия сойдет, только бы не попасть нам в руки. Я имею в виду нас двоих…

— Неужели мы такие страшные?

— Не мы, а закон. Ему грозит от пятнадцати до двадцати лет тюрьмы… либо смерть!

— Ты как будто не очень любишь этих, из Внешторга?

— Здесь нужно судить по человеку. Одних можно любить, других… держи карман шире. Даже во Внешторге!

— Слушай, Крум, раз мы с тобой вдвоем, скажи мне, что это за история с твоим переходом в угрозыск, с понижением в звании? Наслышался я разных сплетен, хотел бы от тебя знать правду.

— Правда у меня на плечах — на месте одной звезды высыпали сразу четыре.

— Да, но маленькие.

— Ничего, переживу. И Конг Ле весь мир знал, пока он был капитаном. Повысили его до генерала — и ты что-нибудь о нем слышал? В общем… дело простое. Попался мне один гад, тоже внешторговский деятель из экспортного объединения. Продал «туда» информацию, и это нанесло государству ущерб в размере двести тысяч валютных левов. И думаешь, ради чего? Ради белого «мерседеса»? Ничего подобного! Ради одного японского приемника и шести пар дамских колготок! Во столько, скотина, оценил он наши национальные интересы. Когда я это услышал, не выдержал и дал ему по морде. Вот и все!

— А он пожаловался?

— И не подумал. Я сам доложил. Сразу же.

— Ты сам?

— Если ты удивляешься, значит, ты меня просто не знаешь. Я не мог иначе поступить. Его молчание могло бы показаться подкупом. Одним словом, я буду молчать, а ты… И во-вторых, он мог подумать, что мы все тут так… запросто избиваем! А если доложу… Мы не избиваем, это ЧП. И в-третьих, самое главное — я не подлец, как он, чтобы скрывать свои проступки. За любой «оригинальный принцип» нужно платить!

— Ты называешь это «принципом», — спросил Антонов, — причем оригинальным?

— А как бы ты поступил на моем месте?

— Точно так же, как и ты, только без «оригинальных принципов».

— Значит, ты не вкладываешь всю душу в нашу работу.

— Пардон! Не душу, а руки, хочешь сказать. И нужно заметить, что я одобряю наказание, которое на тебя наложили.

— Я его тоже одобряю. Но вместе с тем заявляю: если еще раз встречу подобного гада, с ним случится то же самое. Пока не кончатся звездочки на моих погонах.

— Ну ладно, не кипятись! Мне однажды, очень давно, один подследственный плюнул в лицо. Но я только умылся. Даже не стал его «топить». В заключение подчеркнул и все возможные смягчающие его вину обстоятельства. А такие были. Этим я ему показал разницу между нами.

— Ну, не все могут быть такими христосиками, как ты. Жизнь без щепотки соли становится безвкусной.

— Ладно, мы поняли друг друга — вы будете «соль земли», а в нас станут плевать… Сейчас же надо посмотреть, что нам делать с Сивковым. Ждать, пока он сам изволит вернуться, или же предпринять что-либо?

— Если еще не поздно!


* * *

Антонов отправился сам докладывать полковнику Биневу. Консулов идти не захотел, да и Антонов не настаивал. Ему было неприятно постоянно находиться между молотом и наковальней. А с Биневым он всегда находил общий язык.

Полковник выслушал его внимательно. И он, как и Консулов, не усомнился в том, что Сивков убийца. Поэтому решил: «Нечего с ним церемониться». Бинев сказал, что он сам позаботится о том, чтобы пограничники ГДР не позволили тому покинуть страну в «западном направлении», если он сделает такую попытку. Тогда можно отправлять его «по этапу» в Болгарию, а можно и дождаться возвращения. Полковник сказал, что он свяжется с нашим представительством «Балкан» в Берлине, дабы они уведомили их, когда Сивков сядет в самолет. «Из аэропорта — прямо к нам!» Антонов возразил, что более целесообразно позволить ему возвратиться самостоятельно и некоторое время понаблюдать за ним в Софии. Но Бинев был непреклонен. Он вообще любил действовать «прямолинейно и решительно». «Нечего за ним наблюдать, — ответил он на предложение Антонова, — забирайте его в аэропорту и сразу же, пока не опомнился, — на допрос. Так он сразу поймет, что нам уже известно все и отступать ему некуда, а затем и расколется», «Не так уж все нам и известно», — подумал Антонов, но спорить не стал. Полковник редко когда менял свое решение, а в данном случае оно, по его мнению, наверняка было самым правильным. И все-таки Антонов не удержался, чтобы не задать колкий вопрос:

— Вы что же, даете ордер на его задержание? А если он не пожелает идти с нами, тогда каким образом мы его доставим?

— Пойдет как миленький. Увидишь. Это будет первым сигналом его вины.

— Если он виновен, то, возможно, уже на Западе…

— Я же тебе сказал: приму необходимые меры.


* * *

На следующий день перед обедом Бинев неожиданно вызвал Антонова и сообщил, что Сивков вылетел из Берлина в Софию на болгарском самолете. Хорошо, что Консулов был с Антоновым. Ему было бы неприятно идти одному на встречу с Сивковым и препровождать его в управление, тем более что Сивкова он не знал. Консулов же видел его фотографию в отделе кадров.

На пути к аэродрому в машине они молчали. Даже словоохотливый Консулов не произнес ни слова. Этот поворот дела его явно не устраивал. Он ожидал более сенсационного развития событий — бегство в Западную Германию или хотя бы задержание виновника и принудительное возвращение в Болгарию. Однако Сивков сразу же после завершения своей работы в Айзенахе поспешил вернуться на родину. Как всякий человек с чистой совестью.

— Ты узнаешь его, Крум?

— Будь спокоен. Когда мы к нему подойдем?

— Сразу же после таможенного досмотра. На выходе. Как это и положено встречающим. Или нет, там может случиться скандал. Лучше после проверки паспортов.

— Скандал может произойти в любом месте. Но его не будет…

Когда еще шел таможенный досмотр. Консулов показал Антонову Сивкова. Это был высокий, крупный и красивый мужчина с густыми длинными бакенбардами и еще более длинными усами. В коричневой шляпе и плаще того же цвета, он выглядел элегантно и самоуверенно. А через несколько минут, подумал Антонов, между ними начнется борьба, как говорится, не на жизнь, а на смерть, борьба вокруг погребенного уже трупа, в которой Сивков будет отстаивать свою свободу, а возможно, и саму жизнь, а он, Антонов, — закон. Нет, не только закон, но и справедливость. И прежде всего — правду!

Сивков появился только с одним чемоданом. Таможенник отметил декларацию, не заглядывая в чемодан. После этого Сивков вышел из здания аэропорта и начал высматривать такси. Однако свободных машин не оказалось. Консулов приблизился к нему сзади и сделал знак их водителю. Когда машина остановилась перед ними, Консулов открыл дверь почти перед Сивковым и любезно сказал:

— Пожалуйста, товарищ Сивков, мы вас отвезем.

Только сейчас Сивков его заметил. И посмотрел удивленным взглядом.

— Кто вы?

— Капитан Консулов из милиции. А это подполковник Антонов. За вами мы и прибыли.

Сивков заметно побледнел.

— Но… что это значит?

— Садитесь в машину и не бойтесь. Чтобы не разговаривать нам на людях. Давайте-ка ваш чемодан.

Сивков как-то безвольно протянул чемодан. Водитель взял его и поместил в багажник. После этого все трое сели в машину, позади шофера, Сивков в середине. Если это игра, то уж пусть идет по всем правилам. Психологически сейчас это было оправдано.

Все трое молчали. Едва выехали на бульвар Ленина, Сивков проглотил слюну и спросил:

— И все-таки объясните мне, куда мы едем и что все это значит?

— Не беспокойтесь, без объяснений не обойдемся, — сказал Консулов. — И мы вам объясним, и вы нам объясните… только потерпите немного.

Больше никто не сказал ни слова до самого управления.

Когда они вышли и перед Сивковым предстали мрачные каменные стены, внутри его что-то взбунтовалось. Отчаянно оглядываясь, он как бы обдумывал возможность бежать, а может быть, думал о чем-то совсем другом — о своей погубленной жизни, через которую он сейчас перешагнет и которая сразу же кончится за порогом караульного помещения. Да, контраст был разительным — из Берлина сразу за решетку! Он автоматически взял протянутый водителем чемодан и сделал первый шаг.

Сивкова посадили на привинченный к полу стул перед столом следователя. Он было поставил рядом чемодан, но Консулов сразу же взял его и перенес в один из углов комнаты, будто хотел этим сказать: «Нет, дорогой, не думай, что сейчас ты встанешь и пойдешь домой». После этого Консулов расположился сбоку от стола, рядом с Антоновым.

— А сейчас вы мне скажите, что все это означает? — Сивков уже взял себя в руки, и его голос обрел былое спокойствие, хотя в нем и проскальзывали неуверенные нотки.

— У нас принято, что первыми задаем вопрос мы, а если есть возможность, то и отвечаем.

— Хорошо, спрашивайте.

Антонов начал с обычной формулы — кто он, где работает, чем занимается, где был, по каким делам, когда уехал… На первый взгляд все выглядело легко и непринужденно: нет ничего более простого в том, чтобы задавать вопросы. Спрашиваешь, а подследственный отвечает тебе. Однако это совсем не значит, что следователь может спрашивать все, что ему взбредет в голову, не говоря уже об этической стороне вопросов. Например, не следует удовлетворять нездоровое любопытство. Все вопросы должны быть целенаправленными, ведущими к раскрытию истины и только истины, которая интересует следствие. С другой стороны, вопросы не должны быть и слишком «открытыми», как говорится, «лобовыми». Хотя из-за внезапного возвращения Сивкова Антонов не успел как следует продумать план допроса, его богатый опыт подсказывал, что в данном случае он должен заставить его «потонуть» в своей лжи, а после этого эффектно разоблачить и «переломить». А уж он-то знал, что Сивков будет лгать, изворачиваться. Но он никак не ожидал, что тот скажет, будто уехал в понедельник двадцать первого.

Сивков закончил свой рассказ, и когда Консулов записал последнее его слово, Антонов сказал:

— А сейчас прочтите протокол и, если все записано правильно и верно отражает ваши слова, то подпишитесь.

Сивков прочел и расписался.

— А теперь я второй раз вас спрашиваю: когда вы выехали в Берлин? Дата и день отлета.

— Я уже сказал вам. — Сивков заколебался, но в тот же миг овладел собой и повторил: — Двадцать первого апреля этого года, в понедельник.

— Так и запишем: «На повторный вопрос я отвечаю — в Берлин улетел в понедельник, двадцать первого апреля сего года». Распишитесь заново.

— Под каждой строчкой ли я должен расписываться?

— Под каждой ложью. Так что я прошу вас расписаться…

— Отказываюсь расписываться!

— Почему, так сразу? Впрочем, и от этого есть лекарство, и притом очень эффективное. Запишем: «Свидетель отказался расписаться».

— Разве я свидетель?

— А в какой роли вы себя видите? Если вы будете продолжать нам лгать, то действительно превратитесь в обвиняемого. Вас с самого начала предупредили об ответственности за дачу ложных показаний. Или вы полагали, что это пустая формальность, не заслуживающая внимания?

Сивков расписался в протоколе.

— Дайте мне ваш паспорт, Сивков, увидим, что там написано.

Сивков нехотя подчинился и вытащил из внутреннего кармана толстый кожаный бумажник, извлек желтоватый служебный паспорт. Антонов взял его, нашел нужную страницу.

— Так, так. Что здесь написано? Оказывается, двадцать второго. А сейчас потрудитесь мне объяснить, почему вы нас обманули. Вы же вылетели в Берлин во вторник, двадцать второго, утром, с болгарским самолетом и отмечены в списке пассажиров, как об этом свидетельствует копия вашего билета.

Сивков опустил голову.

— Почему вы не отвечаете? Разве вы до сих пор не придумали ответа?

— Дело очень простое… Я пропустил свой рейс, и мне пришлось переоформлять билет…

— Дайте-ка этот билет!

Сивков покорно вытащил из кармана пиджака синий авиабилет. Антонов раскрыл его и предложил Сивкову:

— Посмотрите здесь. Он не перерегистрирован, а отмечен за двадцать второе, сразу же…

— Да, верно, это так. Но… видите ли… за этот вечер…

— Минуточку, мы не записали ваши показания.

— Но я от них отказываюсь.

— И все же мы должны их записать, как и то, что вы от них отказались. Таков у нас порядок. Вот здесь, распишитесь…

Сивков отчаянно махнул рукой — а, была не была! — и заново расписался.

— А сейчас продолжайте. Но теперь думайте, что вы будете говорить и за что расписываться.

— Вот, — сказал Сивков после краткого колебания, — в этот вечер я условился с друзьями встретиться на нашем мальчишнике. Но моя жена ужасно ревнива. Поэтому я воспользовался случаем, как уже делал это не раз… Я ей сказал, что уезжаю в понедельник, чтобы освободить себе вечер, а вылетел во вторник…

— А эти, ваши приятели, вы их предупредили?

— О чем?

— Как о чем? Что вы все вместе были в понедельник вечером.

Сивков замолчал, не зная, что ответить.

— Эх, Сивков, Сивков… Вы должны нам назвать имена этих ваших «друзей». Мы спросим их сейчас же по телефону, пока вы не успели их предупредить, и тем самым сэкономим время на проверке вашего очередного лжесвидетельства.

— Готово, можно расписываться, — сказал Консулов, ведший протокол допроса.

Но Сивков не пошевелился, будто ничего не слышал. Затем он как-то сразу, в состоянии транса, механически начал расписываться в протоколе.

— Перестаньте расписываться под каждой строчкой. Сивков, что вы делаете, опомнитесь, возьмите себя в руки!

— Я знал, что наш Внешторг не укомплектован одними только гениями, — не удержался Консулов, — но настолько… элементарные интеллекты я не ожидал там встретить. Вы… дурак или нас считаете дураками?

— Хорошо, — тяжело вздохнул Сивков. — Я вам расскажу правду. — Он помолчал еще немного, как бы собираясь с силами. — Я был, ну… у одной женщины, хорошей моей знакомой. Не хотел вам об этом говорить. Поверьте, только из чувства мужского достоинства я обманул вас… В общем, мы уговорились встретиться в понедельник вечером у нее. Она была одна.

— Когда вы с ней условились об этом?

— Когда узнал о командировке. Так мы делали много раз.

— Когда же вы сообщили ей об этом?

— Еще в пятницу. А в понедельник, после обеда, я вновь позвонил ей: нет ли каких изменений в ее планах?

— Имя этой женщины?

— Нельзя ли без имени?

— Нельзя, Сивков, нельзя!

— Пенка Бедросян, но все ее зовут Пепи… Я с ней познакомился несколько месяцев тому назад. В парикмахерской, что на бульваре Витоша. Я туда хожу подстригаться и бриться. Это мне по пути на работу. Однажды перед очередным отъездом за рубеж я решил сделать себе маникюр. Оказался у нее. Так мы и познакомились. Начали встречаться… Жене и коллегам говорил, что отбываю после обеда. Потом выходил из дома с чемоданом и шел к ней… Ну а в случае, если бы жена позвонила в министерство, там никто ничего не знал…

— Жена настолько ревнива?

— А что здесь особенного, как и всякая женщина, понимаете. Вы ведь и сами…

— И мы, и мы сами… умеем хранить тайны.

— Благодарю вас.

— Не за что. Продолжайте.

— На этот раз мы условились о семи часах вечера… Я вышел из министерства в два часа дня. Нужно было целых пять часов бродить по городу. Я зашел на вокзал и сдал чемодан в камеру хранения, чтобы не нести его с собой… С четырех пошел в кино. Смотрел «Американскую ночь». После этого заново отправился на вокзал, взял чемодан и на тринадцатом автобусе отправился в жилой район «Молодость». Она там живет. Пришел несколько ранее, чем условились. Она что-то готовила на кухне. Так мы договорились — будем ужинать вместе и… я останусь у нее до утра. Я тоже кое-что принес с собой в портфеле — бутылку виски «Тичэр» и большую коробку конфет. Ужинали вместе. После этого она включила магнитофон, чтобы потанцевать. Мы слегка выпили, были навеселе, в хорошем настроении. И тогда…

Сивков замолк, задумался, будто вспомнил нечто неприятное. После этого продолжал глухим голосом:

— Сразу кто-то позвонил. Раз, второй, третий. Продолжительно и настойчиво. Пепи испуганно замолкла. Выключила магнитофон. После этого погасила свет. Так в темноте мы сидели молчали минут пять. Это было где-то в половине девятого. Ужасно перепуганная, она шепнула мне, что, наверное, внезапно вернулся ее муж…

— Она разве замужем?

— Разведена, но фиктивно.

— Как это так, фиктивно?

— Ну… развод, так сказать, по закону о гражданской собственности, чтобы сохранить квартиру. Ее муж заезжал к ней, но у него не было ключа. Она очень испугалась — он был ужасный ревнивец, готовый не только к шумному скандалу, но и к вульгарной драке… Я совсем не хотел скандала, в моем-то положении… Поэтому решили, что я уйду… Мне хотелось остаться у нее — в надежде, что он больше не вернется. Но она настояла. «С тех пор, как мы развелись, — сказала она, — он стал еще ревнивей. Он может меня убить. А так он подумает, что я опоздала или где-то задержалась. Но он непременно вернется снова — проверить, а уж если я тогда ему не открою, поднимет на ноги весь этаж, соседей…» Перед уходом она положила мне в сумку и бутылку виски и конфеты, чтобы не осталось следов моего пребывания. Выходил я с большим страхом — опасался встречи с мужем где-нибудь на лестнице или в подъезде. Но никого не встретил. Благополучно сел в автобус и… что делать? Вернуться домой было нельзя, а договориться с каким-нибудь приятелем я не догадался. Ночь провел на вокзале — пока не наступило время моего рейса. Так и улетел… Это все, товарищи, стыдно или не стыдно мне признаваться. Вы не сердитесь на меня за обман в начале нашего разговора. Сейчас мне стало легко.



— Смотри, ему стало легко! Нет, дорогой, еще слишком рано… А если правда такова, если Сивков действительно вышел, а смерть наступила после его ухода по какой-то другой причине, не связанной с ним?

— Значит, уходя из квартиры, вы не встретили никого?

— Никого. Никто мне не встретился, и ни с кем я не разговаривал.

— А мужа Пепи вы знали лично?

— Нет, я никогда его не видел.

— Плохо.

— Почему?

— Потому что, судя по вашему рассказу, вы являетесь последним человеком, кто видел Пепи живой.

— Как живой?! Что вы хотите этим сказать? Разве она мертва?

Антонов посмотрел ему в глаза.

— На другой день ее нашли мертвой в квартире. Отравленной. А вы ужинали вместе с ней…

— Вы меня подозреваете? Меня?

— А кого же подозревать?

— Но я же… — Сивков начал оглядываться, будто искал в комнате аргументы для доказательства своей невиновности. — Я… правда, изменял своей жене… У меня было намерение провести и эту ночь с Пепи. Но почему я должен был ее убивать? Она была жива, жива и здорова, когда я уходил… Хотя и очень испугана.

— Допустим, что она была жива. Многие яды действуют с запозданием…

— Нет, нет, я не давал ей никакого яду. У меня нет такого. Откуда?.. Да и зачем мне?.. Для этого ли я пришел к ней на ночь, чтобы отравить ее? Это какая-то бессмыслица!

— Хотя, — Антонов продолжал, словно не слыша его слов, — вы могли уйти после убийства Пепи…

— Нет, — начал повышать голос Сивков. — Нет! Это неправда!

— Что здесь неправда?

— Что я ее убил!

— А то, что вы ушли после «того»?

— И это неправда. Она была здоровой, совсем живой…

Как это так, может ли быть человек «совсем живым»?

А почему бы и нет? Человек, которому дали яд, уже не «совсем живой». Но не об этом сейчас подумал Сивков. Консулов взглядом указал ему на протокол. «Давай заново распишемся, покажем ему, что он снова врет». Так они с Антоновым поступали не раз. По его едва уловимой улыбке было видно, что он доволен допросом и что он не сомневается в виновности Сивкова. Разве для этого не было оснований?

А если… если он невиновен? Если он в самом деле не врет? Разве это невозможно? Почему невозможно? Муж его опознал, звонил, ждал его и увидел. Но не открылся ему. В этом тоже есть своя «мужская логика»: «Почему бы мне не воспользоваться этим случаем? Каждый бы воспользовался этим. И я тоже. А эта сучка так платит мне за все, что я для нее сделал!» Да, но Бедросян был во Врачанском округе. Тогда кто-то другой, бывший любовник, брошенный Пепи? Возможно ли это? Возможно, но крайне неприятно Для следствия. Насколько спокойнее идти к Биневу, взять ордер на арест, а потом, если Сивков окажется невиновен… приносим наши извинения, сожалеем! Да, спокойно для Антонова-подполковника, а для человека Антонова? Не будет ли он потом чувствовать себя подлецом, который ради своего личного служебного спокойствия действовал по-чиновничьи?

Сивков смотрел на него с напряженным ожиданием. Да, он хорошо понимал, что сейчас решается его судьба… Антонов долго и пристально рассматривал его, пока Сивков не отвел взгляд в сторону. В его глазах Антонов не нашел ничего. Может быть, какое-то покорство — либо перед судьбой, либо перед силой?

С тех пор как его «взяли» в аэропорту, они непрерывно атаковали Сивкова вопросами, молчанием, изобличением во лжи, угрозой судебной ответственности за дачу ложных показаний. Сейчас этот красавец, с усами и бакенбардами, этот покоритель женских сердец, чувствовал себя как загнанный зверь. Может быть, дать ему время подумать, прийти в себя? Но о чем здесь думать? Разве не пора «кончать» с ним? Подвести его к самопризнанию? А если ему не в чем сознаваться?..

— А сейчас распишитесь.

На этот раз Сивков расписался без каких-либо вопросов и колебаний.

— Когда вы были у Пепи, сколько раз звонили в дверь?

— Но я вам уже сказал: три раза.

— Хорошо, распишитесь заново. Ясно…

Сивков поколебался, ему ничего не было «ясно»:

— Не удивляйтесь, мы действуем по правилу: под каждой ложью подпись.

— Почему вы мне не верите! Только один раз звонили — три длинных звонка. Я распишусь…

Этот Сивков был плохим артистом. До сих пор он так горячо не отстаивал своих показаний. Означало ли это, что сейчас он говорит правду?

— Вы хотите что-либо добавить к своим показаниям?

— Нет. Я сказал все. Это правда, поверьте мне!

— Попробуем…

— А сейчас что со мной будет? Вы меня арестуете?

— А вы как думаете?

— Я невиновен.

— Невиновные не лгут. Запомните это хорошенько, Сивков!

— Я обманул вас по глупости. Но, поверьте мне, я ни в чем не виноват…

— Это не доказывается частным повторением одного и того же. Будущее покажет… Если же вы действительно невиновны, то помогите и нам убедиться в этом. Ваше поведение пока что свидетельствует совсем о другом. Несмотря на то, что у нас есть все основания задержать вас, мы пойдем вам навстречу и отпустим. Разумеется, при условии, что вы не будете пытаться скрыться от нас. Ваш паспорт пока останется у нас.

— Но он мне нужен для отчета о командировке.

— Когда будет нужно, мы его вернем. Только позвоните мне по этому телефону, — Антонов протянул ему карточку с номером своего служебного телефона. — И еще одно условие: вам не следует покидать Софию без моего разрешения.

— Я вас понял, — с готовностью и облегчением произнес Сивков.

— А теперь поймите самое главное — вы должны прийти к нам по собственной инициативе и рассказать всю правду.

Сивков попытался вновь что-то добавить, но Антонов остановил его жестом:

— Слушайте, Сивков, слушайте внимательно и запоминайте то, что я вам скажу. Не радуйтесь сейчас своей кажущейся свободе — она относительна. Еще меньше вы имеете оснований для самоуспокоения. Мы знаем об этом деле гораздо больше, чем вы подозреваете. Но для вас, понимаете, для вас, а не для нас сейчас самое главное — рассказать все, что вы знаете. А чтобы вы вновь не подумали, что это пустая формальность, скажу только одно. Следы остаются всегда, даже если их кто-то постарался тщательно уничтожить. Вы понимаете? Больше я вам ничего не скажу… А сейчас идите. Этот товарищ проводит вас до выхода.

Когда Консулов вернулся, Антонов читал протокол допроса.

— Читаешь, да? Читай, читай! Я думал, что ты уже у Бинева на докладе.

— Зачем спешить? Пусть Сивков отойдет хотя бы на два квартала. А то… чего доброго, Бинев пошлет нас догонять его.

— Почему ты отпустил его? Зачем ты рискуешь так?

— Определенный риск всегда есть, как и в каждом деле. Но Сивков не тот человек, который способен на «что-то». Риск лишь в том, что он дурак. Он способен при думать какую-нибудь глупость, и тогда действительно придется его задержать. А если у него остался здравый смысл, то он придет сам и признается в том, как все было на самом деле.

— Я не понимаю тебя. Ты все же думаешь, что он умный и явится с признанием, что убил Пепи…

— Нет, это ты так думаешь, а не я. Он не убивал Пепи.

— Понимаю. Можно высказывать сомнение в этом, но не так уж категорично. Зачем ему тогда лгать, выкручиваться, если он ее не убивал?

— К счастью… мне это подсказывают неумолимые законы психологии. Этот Сивков — либо гениальный преступник, либо испуганный заяц, кому жизнь уже показала свои зубы. Но на гения он явно непохож, значит… Врет, говоришь? Так способен врать только человек, потерявший ум от страха. Любой мальчишка способен врать и выкручиваться умнее, нежели он.

— А если он сознательно корчит из себя дурака?

— Это уж из другой оперы. Off же по природе глуп. Давай оставим все это… Ты, Крум, помнишь семь основных заповедей криминалистики?

— Конечно: что, где, когда, кто, каким образом, с какой целью, почему?

— Почему, говоришь? Так дай же мне ответ сейчас: почему? Он собирается в пятницу посетить красотку Пепи, обманывает жену и товарищей, болтается целый час по городу только для того, чтобы увидеться со своей любовницей — красивой, ласковой женщиной, разведенной к тому же… Она одна в квартире, приготовила великолепный ужин, как это не раз уже бывало. Его ожидает волнующая ночь, а на другой день — приятная поездка за рубеж. Потом… новые любовные переживания… А он вместо этого отравляет ее принесенным ядом. Правильно он сам заявил — это абсурд, бессмыслица. Так скажи мне — почему?

Консулов задумался, прижав ладонь ко рту.

— Думаешь? Думай, Пенчо, думай, Крум, я скажу, о чем ты думаешь. Она мечтает выйти за него замуж, а он не собирается разбивать свою семью. Думаешь ты и о дочери его, которую тот, возможно, любит. Поэтому-то Сивков и принимает решение «убить ее» вместо того, чтобы, как положено в подобных случаях, сказать банальное «арриведерчи Рома». И сам себе сейчас ты отвечаешь — бесспорно, слабо. Или, например, так: она знает что-то по службе, что может разоблачить его в чем-то. А он, чтобы спасти себя и свою карьеру, убивает ее. Что? Это тоже тебе не подходит? Высосано из пальца. Откуда она, маникюрша, будет знать его служебные тайны и окажется способной их обнародовать? Ты отбрасываешь и этот вариант, продолжаешь думать… Думай, Крум, думай!

— А еще говорят, что не существует телепатии!

— Есть она или нет, но ты не ответил ни на один мой вопрос.

Раздался звонок телефона. Звонил Бинев, приглашая явиться к нему с докладом. Антонов быстро собрал протоколы допроса и направился к двери, а затем с сожалением произнес:

— Опоздал. Нужно было сделать это раньше. Сейчас он подумает, что я затаился, отпустив Сивкова.


* * *

На следующий день первым вопросом Консулова было:

— Ну, как! Долго тебя пропесочивали? Сивков еще не арестован снова?

Антонов пожал плечами.

— Ничего подобного. Он в принципе принял этот вариант спокойно. Только обвинил меня в интеллектуализме и даже в достоевщине. И подчеркнул, что вся ответственность при этом лежит на мне. В целом же он признал мои доводы справедливыми. Я же говорил, что Бинев совсем не дурак, не настолько…

— Ты хочешь сказать, насколько я?

— Не настолько, как ты о нем думаешь.

Явился Хубавеньский.

— Где ты шляешься, некого по делам послать… — еще у двери встретил его Консулов.

Но Хубавеньский только загадочно улыбнулся и начал докладывать о результатах своей командировки. Независимо от сотрудников Врачанского отделения милиции он лично прошел по маршруту Бедросяна, представляясь кругом как «клиент телемастера», который разыскивает его, чтобы починить телевизор. Хубавеньский снова проверил алиби Бедросяна. У кого в понедельник вечером тот работал, у кого ночевал, не отлучался ли куда-нибудь…

— Все это очень хорошо, — похвалил его Антонов. — Но нужно ли это, если у нас уже имеются все сведения?

— Да, нужно. Окружное управление сообщило, что Бедросян был в Папратове и что там он ночевал, ремонтировал до поздней ночи телевизор в одном доме. Впрочем, это сказал и он сам. Я же решил уточнить — у кого он «работал до конца телепрограммы».

— И что выяснил?

— Я установил, что у местного бригадира полеводов он был где-то до восьми вечера, а потом его следы теряются.

— Как так теряются? Куда он делся, где ночевал? — не выдержал Консулов.

— Да ночевал-то он у агронома Стояна Дачева, это его старый клиент и друг. Но вот…

— Не мотай мне нервы, — не сдержался Консулов. — Что означает это зловещее «но вот»?

— Сами подумайте… Соседка Дачева говорит, что в три часа ночи залаяла во дворе собака, раздался шум мотора. Она встала, подошла к окну. Из машины вышел какой-то мужчина и поднялся по ступенькам в дом. Сам ключом отпер дверь. Но это был не агроном. Тот — длинный, худой, а этот был среднего роста, плотный и коренастый. У Дачева есть «Москвич» — светлый. Эта же машина была темного цвета, возможно, вишневого, как она сказала.

— Судя по твоим словам, — сказал Консулов, — он просто там не ночевал, а откуда-то вернулся на машине около трех часов утра. Спрашивается — откуда?

— Конечно, из Софии, — ответил Хубавеньский. Он явно был горд тем эффектом, который произвел его доклад.

— Если так понимать, то еще рано судить о том, где он был, но случай надо проверить, — отметил Антонов. — А сейчас расскажите поподробнее, как вы пришли к этому открытию?

Гордый тем, что его сведения были отмечены как «открытие». Хубавеньский рассказал следующее. После того как ему не удалось установить, где работал Бедросян после восьми вечера, он решил собрать сведения у соседей о том, где ночевал Бедросян. И напал на словоохотливую соседку, которая рассказала ему все наиподробнейшим образом.

Хорошо, примем за основу, что из Папратова он мог добраться до Софии за два часа. Значит, где-то к десяти вечера. В это время Сивкова уже не было у Пепи. В квартиру вошел Бедросян. Каким-то образом дал ей еды и питья, соблазнив Пепи чем-то, что она любит. А когда она умерла, он возвратилстя назад. Возможно. Но кто помыл посуду? Пепи? Но почему не всю, а ту, которую необходимо? И не оставила отпечатков на ней. Странно! И все-таки сведения, которые принес Хубавеньский, были очень интересными, а возможно, и очень важными.

Позвонил Сивков и сказал, что у него есть дополнительные сведения к его прежним показаниям.

— Что это значит? — спросил Консулов.

— Ты не догадываешься?

— Только не говори мне, что он намерен признаться.

— Именно намерен признаться. А в чем — увидишь сам. Именно в том, что в первый раз его страшно испугало. Я же говорил тебе, он заяц.

Только через полчаса милиционер ввел Сивкова. Сейчас тот выглядел более спокойным. Или, может быть, не совсем спокойным, а уверенным в себе. Как только Сивков сел, то сам же задал себе вопрос, с которым явился к ним:

— Если сейчас я вам все расскажу, как это произошло, всю правду, вы… вы уничтожите первый протокол?

Конечно, этот Сивков — совсем не умный человек. Сперва он заявил, что обманывал, что только сейчас скажет правду, а потом еще ставит и условия. И притом кому — следователю! Антонов посмотрел ему прямо в глаза. Нет, таким образом они не станут разговаривать, торговаться с ним. Он должен знать свое место.

— Если вы пришли к нам торговаться, то вы не туда пришли.

— Мы — не торговое объединение, — не выдержал Консулов.

— Я ожидал, что вы придете к нам рассказать все чистосердечно, — продолжал Антонов. — А вы предлагаете нам сделку, совершить должностное преступление, уничтожив официальный документ.

Сивков, смущенный, молчал. Антонов хорошо знал, что сейчас, после того, как Сивков явился с повинной, тот расскажет все, что знает, и без всякой сделки. Но все-таки он решил его поощрить.

— Я должен вам объяснить, если вы пришли к нам добровольно, чтобы официально отказаться от своих прежних показаний, пока против вас не возбуждено уголовное дело, — а такого еще не произошло, — то по закону, если вы действительно невиновны, все будет забыто, никакой ответственности вы не понесете. Кроме моральной, разумеется… Самое важное для вас сейчас — рассказать нам всю правду. И теперь советую вам: не пытайтесь лгать заново. Ничего путного из этого не выйдет.

Сивков помолчал еще немного, словно бы собираясь с духом, затем решительно поднял голову и начал говорить:

— Хорошо, пусть будет как будет. Лучше правду, какая бы она горькая ни была. Да, я видел, как Пепи умерла. Она скончалась на моих руках, и я как последний подлец не решился ни вызвать «Скорую помощь», ни сообщить о случившемся в милицию. Я просто убежал…

— С этого-то вы и должны были бы начинать! А сейчас опишите все подробно. Что же случилось в понедельник вечером?

И Сивков начал рассказывать подробно, почти вдохновенно, полностью вживаясь в события той фатальной ночи. Каким он пришел счастливым, в радостном предчувствии того, что ему предстоит такая ночь. Пепи его встретила мило и хорошо. Обняла. Даже танцевали перед ужином и целовались. После этого она накрыла на стол. Много всего самого лучшего, отличных закусок. Были крабы под майонезом, икра, кеша и другое. Он был тронут ее вниманием. Пили только виски, которое он принес. С тоником и льдом. Курили, разговаривали оживленно. Было очень мило, и ничего не говорило о том ужасе, который произойдет через несколько минут. Как только кончился ужин (Пепи еще не убрала со стола), она предложила крепкого кофе. Но он настоял, чтобы они снова потанцевали. Включили магнитофон, начали обниматься и целоваться. И в это время кто-то позвонил. Пепи сразу же выключила музыку. Позвонили еще раз. Она погасила свет. Оба сидели так некоторое время, обнявшись, в темноте. Но больше никто не звонил.

— Что сказала по этому поводу Пепи?

— Что, вероятно, звонит соседка. Что она позвонит и уйдет…

— Продолжайте!

— Выпили еще и начали танцевать. А через несколько минут Пепи сказала, что чувствует себя плохо. Побледнела, закачалась. Мы сели на канапе.

Тогда он на это еще не обратил серьезного внимания, и вдруг она начала задыхаться. По лицу пробежали судороги. Она дышала все более и более тяжело. И тут Сивков не на шутку испугался. Стал метаться по комнате, не зная, что предпринять. С одной стороны, он не хотел оставлять ее в таком положении и надеялся, что, когда она выпьет стакан воды, все пройдет. С другой стороны, когда увидел, что ее состояние все более и более ухудшается и нужно вызывать «Скорую помощь», он испугался еще больше, осознав теперь весь ужас своего положения: его присутствие у Пепи станет известным! Так, пока он колебался между страхом и надеждой, суетился вокруг Пепи, она почти перестала дышать, ее лицо побелело, судороги пробежали по всему телу. Она потеряла сознание. Сивков перенес ее на кровать в спальню. А через несколько минут она совсем затихла, и Сивков в ужасе понял, что случилось самое страшное, что Пепи мертва…

Рассказывая все это, Сивков будто заново переживал случившееся. Он побледнел, начал несвязно говорить, забыв, где находится и перед кем. Воспоминания захватили его целиком. Ему предложили стакан воды, который он выпил одним залпом. Немного успокоившись, Сивков посмотрел на собравшихся в комнате, как бы ища сочувствия с их стороны.

— Было ужасно! Такого страха еще никогда в жизни я не испытывал!

Это случилось где-то минут пятнадцать десятого. Сивков вышел из спальни, механически начал вышагивать по холлу. Его охватил леденящий страх. Первой его реакцией было бежать, скрыться. Затем он решил идти в милицию и рассказать обо всем, что произошло. А потом бы его не выпустили за границу, на работе бы узнали обо всем, его жена тоже… И он не нашел в себе смелости! Пепи заверяла его, что никому не рассказывала о Сивкове, даже Клео. Он тоже не стремился хвастаться. Значит, если… он уничтожит следы своего пребывания в квартире, то никто не узнает, что он был здесь…

Прошло много времени, около получаса, пока эта мысль овладела им полностью. Он начал действовать. Сперва вымыл и прибрал, поставив на свои места, все стаканы и столовые приборы, которыми он пользовался. Чтобы было видно, что Пепи «сама ужинала». Затем убрал окурки сигарет и пепел в газету, а пепельницы вымыл. Потом тряпкой, смоченной в одеколоне, вытер те места, до которых дотрагивался. Не забыл, конечно, забрать и свои вещи — коробку с конфетами и бутылку виски. Газету с окурками он убрал в портфель, а потом выбросил вместе с тряпкой в мусорный ящик, подальше от дома Пепи. Два раза он осмотрел квартиру, вспоминая, не упустил ли что-либо, какой-нибудь предмет, который мог бы разоблачить его. Наконец набрался смелости и вошел в спальню. Пепи лежала в той же позе, в какой он ее оставил, такая же бледная и безжизненная…

Перед выходом Сивков погасил повсюду свет и долго слушал, нет ли кого-нибудь в коридоре. Входную ручку двери он обернул носовым платком. Благополучно вышел (не забыв протереть кнопку звонка!) где-то около одиннадцати часов. Его никто не увидел, никто не встретил. После этого Сивков отправился на вокзал и до утра просидел там, пока не пришло время ехать в аэропорт. В самолете заснул, уставший, и проспал около часа.

— Товарищи, это правда. Сейчас мне стало легче. Вы мне верите? Скажите, вы мне поверили?

— Сейчас это уже не самое важное.

— Знаю, знаю, но для меня очень важно, чтобы вы поверили мне. Прошу вас!

— Оставьте это. У нас к вам ряд вопросов. Скажите, как вы все это объясняете сами. Пепи была отравлена?

— Ничего я больше не знаю. Рассказал все, как было. Не знал, как люди умирают, мне на приходилось видеть. Тогда я не думал, что она отравлена… Кто бы мог это сделать? Мы же были вдвоем с ней. Если кто-то и отравил ее, то это мог быть только я. Но мы ели одно и то же, и я должен был бы отравиться вместе с нею. Смерть Пепи я объяснил как сердечный приступ или неожиданный инсульт.

— Нет. Она была отравлена. Фосотионом…

— Что это такое?

— Очень сильный, быстродействующий сельскохозяйственный яд против вредителей.

— О таком я не слышал.

— Допускаете ли вы возможность, что Пепи покончила с собой?

— Отравилась сама? Пепи? Ни в коем случае! Она была такой веселой и жизнерадостной. У нее не было никаких поводов для самоубийства. В тот вечер ее состояние было как нельзя лучше — ничто не говорило о подобных намерениях. Она была в отличном, самом радостном настроении. Держалась, как всегда… Вы меня понимаете? Нет, это исключено!

— А если она отравилась случайно? Ела ли она что-нибудь, что вы не пробовали?

Сивков на минуту задумался, но затем отрицательно покачал головой.

— Я этого не допускаю. Все, что было на столе, она предлагала мне с гордостью заботливой хозяйки. Я все пробовал первым, она — за мной. Пепи делала все это как-то чересчур по-мещански, демонстративно: «Вот какая я хозяйка, смотри!» И мы пили из одной и той же бутылки виски. Нет, нет, я не могу вспомнить, ела ли она что-то, что я не пробовал… Разве что до моего приезда! Я застал ее на кухне. Может быть, она что-то и ела до меня. Но зачем, если ей предстоял ужин со мной?

— Этот яд действует от одной до двух минут после принятия. Значит, она проглотила его в вашем присутствии.

— Надеюсь, вы не хотите сказать, что…

— Нет, я только объяснил вам, как действует этот яд Между вами все было в порядке или же раньше случались скандалы?

— Ничего подобного. У нас были самые хорошие отношения.

— Были ли они настолько прекрасными, чтобы это навело Пепи на мысль о браке с вами?

— С Пепи! Но я же женат, у меня ребенок…

— Ну с первой женой развод, потом — новый брак. Так бывает, не правда ли?

— Нет, мы никогда не касались этой темы. Разумеется, я и не думал разводиться. А Пепи? Она, может быть, и думала. Вероятно, я ей нравился… Но она никогда не говорила ни слова о нашей женитьбе, ни намеком. Она была гордая женщина. Хотя делала все, чтобы понравиться мне. Возможно, про себя она и думала о таком варианте, но мне ничего не говорила.

— Не помните ли вы, за несколько минут до смерти было ли что-то особенное, что Пепи сделала?

Сивков снова задумался, явно пытаясь что-то вспомнить.

— Ничего. Мы поужинали, встали, выпили еще и начали танцевать. Потом последовали звонки. Пока было темно, мы обнимались… Я ее целовал. Вслед за этим мы продолжали танцевать. Ей стало плохо. Так было. Ничего особенного я не заметил.

— Странно!

— Да, действительно странно. После того, что вы мне сказали, я вижу: она действительно была отравлена… Выходит, что я мог дать ей яд…

Сивков сказал это без запинки, как-то спокойно. Как человек, который не мог дать яда на самом деле.

— Да, так получается.

Перед уходом Сивков снова попросил вернуть ему паспорт. Антонов дал ему его, но снова предупредил, что тот не имеет права выезжать куда-либо из Софии без специального на то разрешения. Впрочем, он уже уведомил об этом соответствующие органы.

Полковник Бинев выслушал его доклад с невозмутимым лицом, не говоря ни слова. Даже вопросов не задал. Антонов хорошо знал, что это означает: ты действовал так, как считал нужным, не спрашивая моего совета, поэтому и не ищи у меня поддержки. В этом была не столько боязнь ответственности, сколько какая-то обида, какое-то скрытое недовольство. Он позвонил начальнику управления, и тот приказал через пятнадцать минут всем быть у него.

…Полковник Пиротский был высокого роста худощавым мужчиной около пятидесяти лет, с посеребренными сединой волосами. Он ходил всегда, летом и зимой, в сером костюме, и тот придавал ему какой-то джентльменский вид. Впрочем, он себя так и держал — всегда любезный, всегда улыбающийся, даже когда кого-то наказывал. А это случалось довольно часто. С полковником Биневым они были настолько различными, что (как это часто случается между мужчинами) можно было подумать о них — либо добрые приятели, либо совсем чужие друг другу люди.

В просторном кабинете начальника управления, светлом и уютном, было как-то приятно докладывать даже о нераскрытых преступлениях. Как только все вошли и Антонов отрапортовал, Пиротский пожал всем руки и пригласил сесть к большому продолговатому столу. Сразу же разрешил курить. Это было в отличие от Бинева второе удовольствие от докладов у Пиротского (Бинев сам не курил и никому не разрешал курить в его кабинете). Но этим все удовольствия заканчивались.

— Полковник Бинев, вы будете докладывать?

— Предлагаю послушать из первых уст. Антонов вел следствие.

Антонов любил эти обобщающие доклады. В них, как в фильме, он сам будто со стороны рассматривал дело, в котором тонул в ходе повседневных служебных забот. Когда ведешь следствие, то бродишь среди фактов, как в лесу среди деревьев. А во время доклада видишь лес фактов как единое целое, будто с вертолета. И сейчас, вслушиваясь в свои слова, он видел главное: они пока не могут дать ответ на основные вопросы следствия — кто и за что убил Пенку Бедросян. Поэтому Антонов закончил словами:

— Нами найдено лицо, которое было в квартире убитой и могло дать ей яд. Но у него нет никаких мотивов для совершения столь тяжкого преступления.

— Вы продвигаетесь вперед, но очень медленно, — резюмировал Пиротский. — Кроме того, что мы ничего не знаем о мотивах преступления, у нас нет никаких данных и о происхождении яда. Откуда он появился у Пепи? У кого есть что добавить?

— Фосотион можно получить в какой-нибудь химической лаборатории, — сказал Консулов. — Это не проблема. Важно то, что мы не знаем, кто дал ей яд. Он действует одну-две минуты после приема, а Сивков был там целых полтора часа до смерти. И никого другого там не было. Это или убийство и убийца — Сивков, или же — самоубийство. Но вся обстановка того вечера никак не напоминает самоубийство. Это сказал даже сам Сивков.

Бинев с нескрываемым удивлением смотрел на Консулова. Он явно не ожидал, что капитан выскажет его точку зрения. Однако он промолчал.

— Что вы предлагаете? — спросил Пиротский.

— Изучим подробнейшим образом все связи Сивкова и узнаем, откуда он добыл яд. С арестом его или без ареста.

— Что это за предложение? — удивился Пиротский.

— После того как мы освободили Сивкова, нам нет смысла заново арестовывать его. Это нужно было делать тогда, когда он признался в факте своего присутствия при смерти Пенки Бедросян.

— Да, в самом деле, — сказал Пиротский, — почему не захотели его арестовать?

— Зачем задерживать человека в тот момент, когда он явился рассказать правду, — произнес Антонов. — Сивков не убийца!

— Человек этот изобличен во лжи, — возразил Консулов. — с тех пор как мы начали работать с ним, он столько нагородил нам, что я не вижу ничего особенного в том, чтобы его задержать.

— Чаще встречаются обратные случаи: по всем вопросам говорят правду, а лгут по одному-единственному, существенному и решающему. Так обычно поступают преступники! А Сивков лгал нам как первоклашка, даже не по-дилетантски, а просто по-глупому. И я верю, что в конце концов он сказал правду, всю правду, насколько она была ни тяжела для него: и с моральной стороны, и с юридической — быть заподозренным в убийстве.

— Значит, твое мнение основано на голой вере, — усмехнулся Бинев. — Красивая работа.

— Не на вере, а на убеждении, подкрепленном логической интерпретацией фактов и личности свидетеля. Сивков находился там совсем с другими целями, кроме того, у него не было никаких мотивов совершить преступление.

— Почему ты убежден, что у него не было мотивов? — возразил Бинев. — Оттого что ты их знаешь?

— Пока у нас нет и намека на причину ее убийства. А это уже значит много. К тому же он… мог убежать на Запад, но он вернулся. Зачем? Да потому, что так мог поступить только человек, который не чувствует за собой вины.

— Или, который уверен в том, что останется нераскрытым, — вставил Консулов. — Если бы не было блокнота…

— О его невиновности говорит ложь, неопытность и поведение после смерти Пепи.

— Если он не разыгрывает из себя наивного дурачка, — заметил Бинев.

— Да, уж, действительно «демоническая хитрость». Разве я не вижу, что он собой представляет!

— А то, как он старательно ликвидировал следы своего присутствия? Разве это говорит о его наивности? — вновь атаковал Антонова Консулов.

— Для того чтобы продремать всю ночь в зале ожидания на вокзале? Какой преступник так по-идиотски построит свои планы? Разве не видно, что он собирался провести с ней ночь. Не с трупом, а с живой Пепи! Если бы он пришел к ней с ядом в кулаке, с намерением убить ее, то уж наверняка бы запасся надежным алиби, улетел бы в понедельник вечером или что-нибудь другое. Он же заготовил алиби для жены, коллег по работе. Но не для уголовного розыска. Потому оно и рухнуло так бесславно. А он придерживался его по инерции, поскольку у него ничего не было. Нужно же как-то прикрыть свои любовные похождения. Нет, — решительно поставил точку Антонов. — Сивков не убийца, он присутствовал при смерти Пепи случайно.

— Можно ли мне добавить, товарищ полковник? — Хубавеньский встал, хотя на совещаниях у Пиротского это не было принято.

— Конечно.

— Почему Дикран Бедросян покинул Софию точно в день ее смерти? Так же, как и Сивков. Не является ли это серьезной уликой?

— Это требуется еще выяснить, — перебил его Пиротский, — где он был в ночь на двадцать второе. Но продолжайте.

— И самое важное, ответ на вопрос — почему? Единственный, кто имел основание желать смерти жены, был Бедросян. В самом деле, все говорят о нем, что ревновал он Пепи как-то болезненно.

— Что вы на это скажете, подполковник Антонов? — спросил Пиротский.

— В гипотезе «Бедросян» есть некоторое рациональное зерно. Можно допустить, что он проник в ее квартиру, когда Пепи была в салоне, оставил где следует яд, а ночью пришел проверить результат. Такая конструкция лишь теоретически имеет место. Но на практике? Что он был в Софии, еще требуется доказать. Как и его мотивы! Он имел все основания ревновать Пенку в течение многих лет. Но до тех пор, пока они не развелись…

— Фиктивно, фиктивно! Только ради квартиры, — заметил Хубавеньский.

— Именно квартира меня и смущает. Ради нее он решил разводиться с неверной, но любимой женщиной. Любимой вопреки ее отношению к нему. Ведь, он прожил с нею почти семь лет, несмотря на все ее штучки. А сейчас, убивая ее, он окончательно терял возможность вернуть себе жилье.

По моему мнению, телевизионный мастер — вообще не тот человек, который способен на убийство.

— Интересно. По мнению Антонова, Сивков не убийца, Бедросян не убийца: все они неспособны совершить тяжкое преступление, — саркастически заметил Бинев. — Кто же тогда у нас совершает убийства?

— Все-таки убийцы у нас встречаются редко — один на десятки, на сотни тысяч. Статистически шанс этих двоих быть среди множества потенциальных преступников — в пересчете на все население страны — достаточно велик, товарищ полковник, — сказал Антонов. — Но и только!

— Интеллигентские штучки-дрючки!

— А вы, полковник Бинев, что предлагаете? — спросил Пиротский.

— При такой фактически неясной обстановке не могу предложить ничего. Вероятнее всего, что Сивков и есть убийца. Только он и он мог дать яд. Но арестовывать его уже поздно, момент упущен.

— Момент может еще наступить, — перебил его Пиротский, — когда у нас будет достаточно оснований для этого. Но оснований, подкрепленных вескими доказательствами.


* * *

Хубавеньский на службу утром не явился. Не оказалось его и у телефона, который он накануне оставил, чтобы ему звонили в случае крайней необходимости. Видимо, он уехал во Врачанский округ с вечерним поездом. Антонов принялся вновь изучать дело. Оно все еще было довольно скромным как по объему, так и по содержанию. Однако, как это было не раз, он при таких повторных просмотрах зачастую находил те или иные ускользающие обстоятельства, причем не только интересные сами по себе, но и решающие. Увы, на этот раз ничего подобного не произошло. То ли он не заметил этих «обстоятельств», то ли их попросту не существовало.

Антонов позвонил Бедросяну и предложил ему встретиться, чтобы выяснить некоторые неясные детали. Он был готов это сделать либо у его родителей на квартире, либо в каком-нибудь кафе, если нужно поговорить посвободнее. Но Бедросян упорно настаивал на встрече с ним лишь в управлении, будто посещение их здания доставляло ему Удовольствие.

Затем его позвал Бинев. Прежнее недовольство прошло, и они разговаривали уже спокойнее. Сейчас и Бинев согласился с тем, что у них еще мало данных для решения вопроса о личности убийцы и еще меньше оснований для задержания Сивкова. Видимо, Бинев поразмыслил на досуге более зрело и сейчас настаивал на том, чтобы сосредоточить все внимание группы на личности самой убитой. В распоряжение Антонова он выделил нового товарища, бывшего в этот момент свободным от заданий, — лейтенанта Асена Няголова, которому он поручил срочно отправиться в Плевен и изучить там «житье-бытье» Пепи. Антонов возразил ему, сказав, что она покинула родной город много лет тому назад и давно уже порвала всякие связи с ним, так что едва ли причина смерти Пепи имела отношение к Плевену. Но Бинев настаивал — «в этой темноте нужно хорошенько посмотреть под каждым кустом, не знаешь, из-под которого выскочит заяц». После этого Антонову пришлось знакомить нового сотрудника со всеми подробностями дела, прежде чем тот отправился в Плевен.

Приехал Бедросян. Антонов постарался встретить его как можно более дружески, чтобы расположить к откровенному разговору. Он даже сварил кофе на двоих — не заказал, чтобы его принесли, а просто по-домашнему сварил прямо в кабинете. И это дало свой эффект. Бедросян разговорился так, что Антонову приходилось даже останавливать его и держать «в рельсах темы». В результате допрос быстро перешел в исповедь стареющего мужчины, женатого на молодой и довольно красивой женщине, со всеми вытекающими отсюда последствиями — положительными и отрицательными. Во всем поведении Бедросяна, в словах и в тоне его исповеди чувствовалось что-то новое, некое спокойствие и уверенность. То ли это произошло от всей располагающей обстановки кабинета, то ли от чего-то другого, чего и сам Бедросян не знал.

В конце их долгий разговор перешел в слезливое и откровенное «излияние души», своего рода «плач в жилетку на дружеском плече». Не хватало только бутылки мастики и застольных песен в стиле «городского фольклора». Да, Пепи никогда его не любила, выйдя замуж явно по расчету. Нет, не только ради домашнего благополучия, денег или внимания со стороны Бедросяна. Она вышла замуж и для того, чтобы у нее наконец-то появился отец, которого она никогда не знала. Поэтому с самого начала Пепи ревниво отнеслась к его пожилым родителям, этим «дряхлым старцам», как она с презрением говорила. А после двух неудачных родов она возненавидела и самого Бедросяна. Тот пытался добром, пытался злом воздействовать на нее, но ничего не помогало. Пепи отличалась крайним упрямством. Поступала как хотела, перешла спать в отдельную комнату, начала заводить романы с другими мужчинами. А он — тут Бедросян принялся кулаками бить себя по голове, хотя и не очень сильно, — «старый дурак», все еще продолжал любить ее. Даже сильнее, нежели раньше!

Включением нужных вопросов Антонов стремился как-то отрегулировать поток красноречия, которым залил его Бедросян, пытаясь выудить из этого словесного водопада нужные зерна истины. К сожалению, они были мелкими и редкими. Особенно мало сохранилось сведений о последнем периоде ее жизни, когда Пепи переехала на жительство в комплекс «Молодость». Важнее всего оказались сведения о «разных там пустяках», которым неискушенный Бедросян не мог подобрать даже точных названий. Все это создало у Антонова впечатление, что за последние два года у Пепи появилось много дорогих вещей западного происхождения — не только косметика, но и цветной телевизор, магнитофон, стереопроигрыватель, транзисторный приемник с магнитофоном, часть мебели, дорогая кофеварка-эспрессо и многое другое. Пепи хвасталась ими, но не давала никакого объяснения по поводу источника дорогих вещей. Лишь один раз со смехом сказала, что ей их дарят настоящие мужчины, умеющие ценить красивых женщин. Позже, уже всерьез, она объяснила, что купила их, и даже предложила достать и ему, но назвала такую фантастическую цену за один магнитофон «Филипс», что у Бедросяна, знавшего что почем, волосы встали дыбом.

Разве эти подарки и дорогие вещи преподносил Сивков? Но они познакомились самое большее два-три месяца тому назад.

— Вообще, — заключил Бедросян, — год-два назад Пепи начала «играть на деньги». Посещала регулярно валютный магазин, часто проводила уик-энды на «Счастливце». Не знаю только, с кем она бывала на Витоше, но торговала иностранными вещами вместе с Мери.

— Кто эта Мери?

— Нет, это мужчина. Он такой… пройдоха, здоровенный светловолосый хулиган. Ходит всегда в желто-красной нейлоновой куртке иностранного производства и в потертых джинсах. Целый день торчит где-нибудь в кафе, в центре города…

— Расскажите подробнее о нем. Как его зовут?

— Мери — только это я и знаю. Не всех же бездельников Софии знать по именам. Он и был самым главным торговым партнером Пепи.

«А может быть, и не только торговым», — подумал Антонов. С этой колоритной фигурой им еще предстоит познакомиться. Но так, как его описал Бедросян, найти его, видимо, будет трудно. А найти необходимо. И чем быстрее, тем лучше!

Антонов проводил его с таким чувством, будто вопреки всему разговаривал с одним из самых откровенных людей. Из всего сказанного Бедросяном он сделал вывод: пора поближе познакомиться с происхождением «вещей западного производства». Возможно, Бедросян рассказал ему все это далеко не случайно, чтобы натолкнуть на некоторые раздумья, по каким-то своим соображениям. Возможно, эта информация выведет их на причины или мотивы преступления, а возможно, не имеет ничего общего с убийством.


* * *

Консулов появился на следующий день, да и то к концу рабочего времени.

— Как смотрю на тебя, усталого, как подсчитываю, сколько времени ты не звонил, то предполагаю — твоя корзина полна открытий, — встретил его Антонов.

— Ветер и туман. Если бы от работы ноги набирались мудрости, то мои стали бы самыми умными во всем Димитровском районе. Но все же кое-что я принес. И надо тебе сказать, этот салон — неприступная крепость. Я пробовал проникнуть в местные тайны, замаскировавшись под любителя ее прекрасных защитниц, но со второй атаки был демаскирован. Там, я тебе скажу, каждая хвалится перед другой своими ухажерами. При той интенсивно действующей коммуникационной микросистеме по обмену информацией я решил сменить тактику. Использовал одно очень старое, испытанное средство, которое ни одна болгарская крепость в прошлом не выдерживала. Правда, еще мой древний тезка, хан Крум Страшный, приказывал резать языки за клевету… И вероятно, было за что так зверски и жестоко действовать! Сказывают, Тырновская крепость была предана изнутри. Но я, как это ни стыдно, решил воспользоваться столь древним приемом. И с не меньшим успехом! Начал сплетничать, говорить, что одна сказала что-то о другой, а та — об этой и так далее. И тут забил такой мощный гейзер сплетен и клеветы, что и хан Крум не мог бы остановить…

И так далее — в своем обычном стиле! — Консулов поведал Антонову о своих двухдневных похождениях в салоне. Большой неожиданностью для Консулова явилось то, что труженицы салона оказались жрицами не Венеры («вот и встречай после этого людей по одежде»), а самого Меркурия. И то не своего, балканского Гермеса, а другого, западного бога торговли. Прежде всего они спекулировали дорогой косметикой. Перед этим салоном знаменитый магазин «Тексим», что находится на бульваре Александра Стамболийского, как выразился Консулов, «ест репу». Но и других товаров они не гнушались. Заграничные шмотки, магнитофончики и… В общем, все, что захотите. И, «кто знает почему», они старательно избегали товары социалистического рынка, действуя исключительно «по западному направлению»… «Председателем торговой палаты» была Клео, но и Пепи ярко очерчивалась как ее «первый заместитель». Фарцевали, сообщил Консулов, инвалютными чеками и бумажными инкупюрами — исключительно зелененькими долларами и в крайнем случае западногерманскими марками. И в том и в другом направлении! Одним словом, настоящий деловой «ченч», обмен…

Консулов допускал возможность убийства Пепи по какой-то причине, связанной со спекулятивной деятельностью. Она кого-то ограбила, возможно, грозила кому-то, а тот взял да и отомстил ей, устранив «опасного свидетеля». Хотя вопрос «каким способом» все еще продолжал висеть в воздухе. Поэтому Консулов связался с хозяйственной милицией[9]. Там у него были свои приятели, и ему нетрудно было узнать гораздо больше, нежели это нужно для дела. К его большой неожиданности, там ничего не знали об этом гнезде спекулянтов и валютчиков. И Консулов пока не счел нужным информировать их об этом. Еще начнут любопытствовать, могут заварить какую-нибудь кашу, спутают все планы…

Хубавеньский вернулся из Врацы без обычного энтузиазма. Рассказал, где был, с кем говорил. Ничего подозрительного, ничего уличающего Ведросяна, он не открыл. Хотя на этот раз он представлялся от имени органов милиции. Единодушная характеристика ото всех, с кем Бедросян контактировал, была такова: отличный мастер и весельчак, который не прочь и выпить (но в меру), и рассказать массу веселых армянских и всяких других анекдотов.

…Лейтенант Няголов, хотя и работал в отделе всего один год, уже был известен как прилежный, старательный и исполнительный оперативный работник. Некоторые даже говорили за его спиной, что он — наивернейший последователь полковника Бинева, его любимец. В самом деле, он был молчалив, немногословен, поклонник фактов, не проявлял особой фантазии и так далее. Но это совсем не означало полного отсутствия у него творческого воображения — возможно, он просто был скромен. Его доклад был ясен, лаконичен, но содержателен. Несколькими тонкими, едва уловимыми нюансами в словах и фразах он показал, что жалеет Пепи не только из-за трагической ее кончины, но и за ее несчастное детство и юность. А ее действительно было за что жалеть.

…Она родилась не в самом бедном, но окончательно развалившемся семействе. Мать, покинутая пьяницей мужем, должна была трудиться не покладая рук в рабочей столовой. К счастью или к несчастью, Пепи выросла необыкновенно красивой, подчеркнуто амбициозной и интеллигентной, с прекрасным голосом. С возрастом стал оформляться ее общественный конфликт — с одной стороны, подчеркнутые физические, интеллектуальные и артистические качества, с другой — крайне неблагоприятное общественное положение. Правда, другие с таким же социальным положением и с меньшими дарованиями делали более успешную карьеру. Пепи выросла своенравной, ленивой и даже завистливой. Возможно, это был ее юношеский протест против несправедливости, которой (как она полагала) встретила ее жизнь.

Все у нее развивалось более или менее нормально до 1965 года, когда она, едва ей пошел шестнадцатый год, бросила гимназию в предпоследнем классе и сбежала с неким Марианом Поповым, признанным вожаком квартальных хулиганов. Лето они провели на Черноморском побережье. В Плевен вернулись чуть ли не осенью, после начала учебного года. Естественно, ее исключили и из гимназии и из комсомола. Несколько месяцев она проскиталась без учебы, без работы по улицам города и в начале 1966 года исчезла с плевенского горизонта. Отправилась «искать себя» в столице. Мать осталась жить в одиночестве. Пепи навещала ее очень редко, едва на день-другой в течение каждого года. Последний раз Пепи была в Плевене на похоронах матери в 1973 году. Приехала очень элегантная, будто явилась не на похороны той, которая ее родила и вырастила, а для того, чтобы показать свои туалеты. Доклад Няголова заканчивался многозначительной фразой: «Так она выглядит на самом деле, с ее ярко выраженным желанием отомстить всем, кому она завидовала, кого она ненавидела и кто якобы стал Для нее причиной всех несчастий в жизни».

* * *

Поиски Мери оказались не очень сложными. При его броской, запоминающейся внешности в этом не было ничего особенного. К тому же он, видимо, никогда не расставался со своей ярко-желтой курткой и потертыми джинсами. Проверкой было установлено, что этот Мери и является тем самым Марианом Запряновым-Поповым из Плевена — именно с ним Пепи в 1965 году бежала на море. Их связь вопреки всему продолжалась. Или же возобновилась в Софии.

Все-таки пришлось допрашивать Клео. Та призналась, что знала Мери и что он поддерживал тесные связи с Пепи, снабжал ее «разной мелочью», которую скупал у проезжающих через Болгарию иностранцев. Консулову пришлось снова навестить своих друзей из хозяйственной милиции. Нашелся оперативник, который принимал участие в следствии по делу некоего Хуссейна Илдыза, одного из многих транзитных пассажиров с Ближнего Востока, которые находили те или иные причины для остановок в Болгарии. Пятьдесят электронных часов, дешевых, но зато последнего выпуска, — были найдены у него после пересечения границы. Этот «ценитель» природных красот Болгарии признался, что их нужно было передать какому-то Мери (именно какому-то, а не какой-то!), а за это тот должен был заплатить золотыми монетами, но не наполеонами, а античными. Однако Мери не явился на встречу в ресторан «Варна», что находится на площади Народного Собрания. Илдыз был уверен, что его предали, но это была неправда. Часы были обнаружены совсем по другой причине. В своих показаниях Илдыз описал Мери (с ним он познакомился в предыдущий приезд), и это описание совпало с уже известным милиции живописным экстерьером проходимца.

Какую же роль играл этот Мери последние годы в жизни Пепи? Любовника? Партнера по спекуляциям? Того и другого? Возможно, их путаные взаимоотношения и стали причиной убийства Пепи…

Кроме того, что он был поставлен под негласное наблюдение, изучение Мариана Попова проводилось по трем линиям. Лейтенант Асен Няголов, как «специалист по Плевену», снова отправился туда для знакомства с прошлым Мери. Консулов и Хубавеньский пошли по его софийским следам, таящимся где-то в настоящем. И все же первым достиг результатов Антонов. По архивным данным управления было установлено, что Мариан Запрянов-Попов имел две судимости — одну в 1961 году, за несколько месяцев до совершеннолетия, за злостное хулиганство. Вторую — в 1967 году, уже в Варне, за попытку изнасилования. Были срочно подняты эти два дела и внимательно изучены.

В Плевене однажды ночью Попов в пьяном виде избил дружинника, который попытался обуздать распоясавшегося хулигана. Эти побои, крайне отрицательные характеристики со стороны свидетелей и соседей и то впечатление, которое он оставил о себе, явились причиной для наказания, пусть даже еще несовершеннолетнего Мери (ему не хватало нескольких месяцев). Его осудили на один год лишения свободы. Во втором деле Попов держался поприличнее. Изнасилование было курортное, снова ночью, где-то в маленьком лесочке между гостиницами на Золотых Песках. Потерпевшая Гертруда Зайдель, австрийская гражданка, закричала, когда к ней стал приставать Попов. Случайно поблизости оказался автопатруль. На этот раз он уже получил сполна: сперва пять лет, а затем, после обжалования, три года. Все равно совсем немало для начала. Однако 9 сентября 1969 года, по случаю двадцатипятилетия Сентябрьского вооруженного восстания, его по амнистии выпустили на свободу. С тех пор он не попадал в поле зрения милиции. Антонов был уверен, что Мери вовсе не отказался ни от своих любовных подвигов, ни от своей хулиганской агрессивности. Но, видимо, время, проведенное в заключении, научило его большей осторожности…

Лейтенант Няголов вернулся вновь с обстоятельным докладом о плевенском прошлом Попова. Тот вырос в семье богатого оптового торговца, будучи его единственным сыном. Отец дал ему не только «модерное» имя Мариан, но и воспитание типичного торгаша-мещанина. Все их соседи (насколько можно верить таким оценкам) с ожесточением говорили о его матери — надменная и скандальная, плохая женщина, на которую Мариан был поразительно похож не только своей внешностью, но и своим характером. Было известно, что она травила кошек и собак во всем квартале Первых — за то, что таскали продукты, вторых — за то, что лаяли. Она даже ловила корзиной воробьев, жарила их и поедала. Еще маленьким Мери (тогда Марчо) был вожаком квартальных хулиганов — вожаком свирепым и безжалостным. Характеристика его за период юности исчерпывалась двумя словами: драчун и бабник. Но гимназию он все же закончил, вопреки хулиганскому поведению, вопреки да же первой судимости. Помогли какие-то загадочные связи родителей: одни соседи утверждали, что это «дельце» провернул бывший любовник матери, другие — что отец дал взятку директору гимназии. В общем, квартальная информация была настолько пикантной, насколько и ненадежной…

После выхода из заключения в 1969 году Попову удалось поселиться в Софии. Кем он только не работал — от заготовителя в кооперации до бармена. По нескольку раз в год посещал своих родителей, всегда приезжал на машине, но на чужой. И при каждом посещении дома устраивал с приятелями шумные оргии, которые долгое время комментировались соседями. Но никто более не видел его с Пепи. В целом же более чем богатые сведения о Попове из Плевена рисовали его как распущенного, антисоциального типа, но ничто не проясняло основного вопроса — убийства Пепи.

Более интересными оказались сведения, которые собрал Консулов. Клео постепенно отходила, начинала наводить его на следы, которые затем быстро проверялись. Сейчас Клео после смерти Пепи и после того, как Мери заинтересовалась милиция, усиленно топила их двоих, и единственной ее заботой теперь было выйти самой «сухой» из следствия. Она рассказала, что на ее вопрос, не боится ли Пепи «работать» с таким отъявленным негодяем, как Мери, та ответила: «Он в моих руках!» Еще сообщила, что между Пепи и Мери часто случались скандалы, они обменивались при этом всякими гадостями и угрозами. Но Пепи никогда не жаловалась ей на то, что Мери когда-нибудь бил ее. Вообще она не боялась его. Угрозы были, как выразилась Клео, обыкновенного рода: «Я посажу тебя в тюрьму» а «Я тебя убью!». Клео не знала, но предполагала, что скандалы были связаны с их торговыми операциями. По словам Клео, что казалось странным, они не были любовниками. Он только пытался «предлагать» (хотя и безуспешно) ее иностранцам. Расследование подтвердило это. Попов выступал как сводник и как посредник в торговле с иностранцами. В последнее время он похвалялся, что ожидает «большую сделку», но дальше этих общих сведений у — Антонова дело не двигалось. Ни об одной конкретной сделке они не могли собрать нужную информацию. Все было в прошлом, сделки заключались с иностранцами, которых знал сам Мери, а о вещах, реализованных через Пепи, знала лишь она сама. На одних слухах и голых подозрениях нельзя было начинать серьезного расследования.

На другой день случилось нечто, чего никто не ожидал. Наблюдатели сообщили, что точно в двенадцать часов Мери занял место в баре отеля «София» и проторчал там ровно один час, словно бы ожидая кого-то. Конечно, это могло быть и чистой случайностью. Но когда и на другой день все повторилось заново и наблюдавшие за ним оперативники сообщили об этом Антонову, в «Софию» на всякий случай с милицейской машиной отправился лейтенант Борчо Алексиев. Но и на этот раз ничего не произошло. Мери выпил коньяк, запил его кока-колой и точно в назначенное время встал и ушел. В этом прослеживалась какая-то закономерность. Не может же он два раза приходить в одно и то же место, чтобы выпить в одиночку и, отсидев ровно час, уйти. Зато старания оперативников были вознаграждены, когда и на третий день, точно в двенадцать часов, Мери вновь в одиночестве восседал на своем обычном месте в баре. Он еще не получил заказанный коньяк, как к нему за столик подсел низенький полноватый смуглый мужчина с усиками «а-ля Гитлер», где-то в возрасте около сорока лет. По тому, как он подсел, по оживленному разговору, который они сразу же начали, было видно — эта пара встречалась не первый раз.

Оперативная машина, где находился Консулов, стояла неподалеку, и из нее было хорошо видно, что происходит на веранде в кафе. Два больших коньяка, заказанных Мери, собеседники тянули в течение добрых получаса, ни на минуту не прекращая оживленного разговора. Наконец Мери расплатился, и они встали. К машине вернулись наблюдавшие за встречей оперативный работник и Борчо Алексиев. Садясь в автомобиль, он сказал:

— Говорили на французском, но… довольно посредственно.

— А ты знаешь французский? — удивился Консулов.

— Нет, но хорошо понял, что говорили на нем. Да и мой объект его знал не лучше, чем я. Видел, на пальцах изъяснялись…

Мери и иностранец сели в белый «мерседес» старой модели с египетским номером и поехали. Оперативная машина тронулась за ними. Сейчас явно что-то должно было произойти. Едва ли Мери ждал этой встречи в течение трех дней ради какого-то банального сводничества. Должно быть, предстоял «большой фарц», о котором говорила Клео. Как поступить ему, Консулову? Имеет ли он право вмешаться? А если он не вмешается, то не упустит ли случай?

Когда машина с Русского бульвара свернула на Царьградское шоссе, Консулов по радиотелефону связался с Антоновым и доложил ему о развитии событий. Тот посоветовал ему договориться с контрольной службой автомобильного транспорта и воспользоваться тем обстоятельством, что водитель «мерседеса» — иностранец — только что выпил коньяку. Это могло послужить благовидным предлогом для проверки его на алкоголь.

Пока Алексиев наблюдал за тем, что происходит в «мерседесе», Консулов по радиотелефону связался с автоинспекцией и попросил направить к ним навстречу «банку» (так он называл служебный автомобиль с сиреной и мигалкой), чтобы задержать иностранца. К счастью, в пяти километрах отсюда, на перекрестке, была такая машина, и вскоре она пристроилась за ними. Где-то на середине пути иностранец замедлил ход и остановился.

Ясно — именно здесь произойдет сделка!

Оперативная машина выскочила на мост и заняла удобную для наблюдения позицию, поддерживая постоянную радиосвязь с автомобилем инспекции. Да, «египтянин» выбрал хорошее место не только для сделки, но и для наблюдения за дорожным лабиринтом. Кроме того, отсюда предоставлялась идеальная возможность и для дальнейшего маневрирования.

— Они что-то считают! — предупредил Алексиев.

— Что считают?

— Явно деньги, что же еще. Так… и оба довольны. Что-то говорят. Жмут друг другу руки. Объект выходит.

— Пора, — приказал Консулов. — Давай туда!

По радиотелефону договорились со старшим наряда автоинспекции о проверке водителя «мерседеса» с египетским номером на алкоголь, после чего машина вместе с ее владельцем направлялась в милицию, к подполковнику Антонову.

…Мери встретили на остановке автобуса.

— Айда, Мери, с нами, — сказал Консулов, показывая ему милицейское удостоверение, — что ты будешь трястись в автобусе?

Тот стушевался, но не сделал попытки убежать и, не протестуя, сел в машину между Консуловым и оперативником.

На протяжении всего пути в управление никто не сказал ни слова, никто не заговорил с Мери.

Когда его доставили в кабинет Антонова, там уже находились понятые. Прежде чем перейти к следственной процедуре, Антонов внимательно рассмотрел Мери. Тот вначале держался «прилично», но затем не выдержал и отвел. взгляд. Антонов не любил смотреть «страшно» на подследственного, чуждо ему было и злорадство победителя, настигшего «жертву». И в этот раз он просто изучал человека, его характер перед началом разговора. Не сделали ли они ошибки, задержав Попова? А тем более иностранца?

Антонов достал бланк протокола и попросил Попова вынуть все из карманов и положить на стол. Покорно, но как-то медленно, тот начал выкладывать перед Антоновым ключи, носовой платок, блокнот, сигареты с зажигалкой, мелочь, автобусные билеты, конверт с фотографиями. Все…

— Забыли еще кое-что, — небрежно бросил Консулов, протягивая руку к желто-красной курточке Мери. Но тот опередил его и сам вытащил толстый бумажник. Оттуда он извлек паспорт, какие-то документы и 238 левов.

— А сейчас позвольте мне бросить взгляд, — потребовал Консулов и начал просматривать бумажник. Сразу же из другого отделения он извлек тонкую пачку зеленых банкнот — десять штук по сто долларов. Тысяча! Никак не комментируя находку, Консулов равнодушно продиктовал номера банкнот, показал их приглашенным на досмотр свидетелям. Те также молча подписали протокол, Антонов поблагодарил понятых и отпустил. Мери молчал, или не зная, что говорить, или же обдумывая линию поведения.

— Ну как? — спросил Антонов.

— Что — как? — сделал вид, будто не понял, Попов.

— Откуда у вас эта тысяча долларов?

— А… нашел на улице.

— На улице или в машине?

— Нахальство тебя погубит, Мери, — сказал Консулов. — А впрочем, оно тебя уже погубило. Тысяча долларов — это, голубчик, «цена в достаточном размере» — от одного до шести лет лишения свободы. По статье двести пятидесятой, параграф второй. А при твоей третьей судимости потянет и на шесть лет!

— Я нашел их на улице, в конверте. Думал отнести и сдать в банк. Только собрался это сделать, как вы меня у автобуса и задержали.

— Браво! А где же конверт?

— Выбросил.

— Хорошо, возможно, мы вам помешали, — сказал Антонов. — Только сейчас у нас нет времени обсуждать ваши плоские шутки. Посидите в камере, а там, когда поразмыслите, снова поговорим. Отведите его.

После того как Алексиев вывел Мери, Антонов позвонил, чтобы справиться об иностранце, которого уже доставили в управление.

Из его паспорта следовало, что он является египетским подданным Омаром Кираджи, 38 лет, из Александрии, торговцем. Возвращался домой после деловой поездки в Италию. Он пока не протестовал, не требовал связать его со своим посольством, только высказывал «безмерное удивление» действиями болгарской полиции, к которой он якобы всегда питал большую симпатию и всячески расхваливал у себя на родине, когда возвращался домой после очередной поездки за границу. И этот принимал всех за дураков, стремясь подкупить примитивными восточными любезностями. «Посмотрим сейчас, как все повернется, как ты запоешь», — подумал Антонов.

Консулов взял паспорт египтянина и вышел навести необходимые справки. Антонов вел разговор с Кираджи на приличном французском, который удовлетворял обе стороны.

— Ну, раз вы хорошо знаете нашу страну, то вам известны те большие заботы, которые проявляют у нас в отношении жизни и здоровья всех граждан — и болгар и иностранцев. В том одно из первых мест принадлежит и любимой вами болгарской милиции. Только этим можно объяснить то беспокойство, которое мы причинили вам в связи с вашим задержанием. Согласно болгарским законам никто не имеет права водить автомобиль, находясь в состоянии даже легкого опьянения. Как вы видите, мы высоко ценим жизнь и своих граждан, и наших гостей.

— Понимаю, понимаю, и сам вам за это признателен, — угодливо заулыбался Кираджи. — А что мне будет?

— В вашем случае закон предполагает штраф в размере от 50 до 300 левов и временное лишение прав вождения автомобиля. Я не могу сейчас вам сказать, к какой из этих санкций мы прибегнем, но, во всяком случае, вам придется подождать у нас в течение шести часов, пока не пройдет действие алкоголя. После этого мы можем отпустить вас… Если… если не появятся какие-либо новые обстоятельства, — многозначительно добавил Антонов.

— О, премного вам благодарен, господин инспектор. Значит, я сейчас могу уйти и погулять по вашей чудесной столице?

— Разумеется. Но только прежде требуется ответить на один вопрос.

— Я к вашим услугам, уважаемый господин инспектор.

— Сколько левов вы получили от лица, с которым встретились в кафе при отеле «София», а затем увезли в вашей машине? Кажется, вы передали ему тысячу долларов? — Антонов извлек из ящика стола зеленые банкноты, веером развернул их перед Кираджи и снова положил обратно.

— А, значит, так?!

— Жду вашего ответа.

— Хорошо. Две тысячи левов.

— А почему вы не обменяли их в банке?

— Зачем, там курс гораздо ниже.

— Там платят по официальному курсу! А знаете ли вы, что финансовая сделка, которая была заключена с нашим гражданином, является незаконной и наказуемой?

— Нет, господин инспектор, поверьте мне, этого я не знал.

Антонов был совсем не склонен верить этому юркому египтянину, но не счел нужным дискутировать с ним. Как только Кираджи выложил на стол две тысячи левов, отданных ему Поповым, и подписал протокол, в котором объяснял все случившееся, Антонов продолжил:

— А сейчас можете поинтересоваться, что предполагает наш закон за совершенное вами преступление.

— Но я же сказал вам, что не знал об этом.

— Допустим. Хотя, если это так, то зачем нужно было проводить валютный размен тайно, где-то за пределами города? Почему не в кафе, за столиком? Однако независимо от этого вы должны знать, что незнание закона не снимает с вас ответственности Наш закон предполагает конфискацию денег — и долларов и левов, а также штраф в тройном размере. Кроме того, поскольку сумма сделки превышает 150 левов, по закону вам грозит тюремное заключение.

— Не может быть!

— Я могу прочесть вам текст закона…

— Нет, не нужно, я вам верю.

— Благодарю за доверие. А теперь скажите, как давно вы знаете человека, с которым совершили эту противозаконную валютную сделку?

— Всего месяц. Я был в этом кафе, он подошел к столику и предложил мне продать доллары или какие-нибудь другие западные деньги. Но тогда у меня не было ничего подходящего. Поэтому мы и уговорились, когда я вернусь из Милана, встретиться снова там же. Так и сделали.

— Что еще он вам предлагал?

— Что, например?

— Мы вас спрашиваем.

— Ничего.

— Девушку?

— Разве это торговая сделка?

— Почему же нет? Вы слышали такое выражение — «торговля телом»?

— Я серьезный покупатель, господин инспектор. В Милане все меня знают.

— Милан — большой город…

Вернулся Консулов. Он протянул Антонову паспорт Кираджи, в который была вложена записка: «В течение последних двух лет он четыре раза пересекал Болгарию. Всегда на автомобиле. Компрометирующего материала не имеется».

Антонов позвал Хубавеньского и поручил ему побыть с Кираджи в соседней комнате. Выходя вместе с Хубавеньским, тот спросил:

— Почему вы меня задерживаете? Что вы сделаете со мной?

— Еще не прошло шести часов, господин Кираджи. Потерпите!

Когда они вышли, Консулов сказал:

— И я присоединяюсь к вопросу этого достопочтенного коммерсанта: что ты намерен с ним делать?

— Лично меня он интересует только в связи с убийством Пели. Мы устроим им очную ставку с Мери и, когда они подпишут протокол, сдадим в хозяйственную милицию, пусть там разбираются… Не только они должны нам помогать, но и мы им! А сейчас — к шефу.

На очной ставке с Омаром Кираджи Попов сначала отказывался давать какие-либо показания, но затем, когда прочел протокол, он взглянул на Кираджи таким «кровожадным взглядом», что тот испуганно отодвинулся. Выходило, будто тот виновен в его провале. Но когда ему показали снимки того, как он сидел в машине, как беседовал в кафе, как менял валюту, Мери заговорил:

— Согласен, ну, купил немного долларов у… этого. На свои же деньги!

— Не немного, а целую тысячу, — возразил Антонов. — А хорошо ли это или плохо, решит суд.

После того как был подписан протокол, Мери отвели в камеру. Требовалось решить, что же делать дальше с Поповым. Конечно, можно было оставить разговор на следующий день. Все и так устали за сегодня. Видимо, еще более утомленным и нервно напряженным был сам Мери. Но как бы он ни горячился, он не может не понимать, что уже обеспечил себя несколькими годами заключения. К ночи же он придет в себя, продумает сложившуюся ситуацию и что-нибудь «изобретет» оригинальное. Нет, решил Антонов, необходимо провести главный разговор сейчас же, не откладывая на завтрашний день.

Старшина привел Мери едва ли не веселого.

— Ну что, начальник, пришло время прощаться?

— Нет, Попов, пришло время поговорить серьезно. Садитесь и отвечайте точно и исчерпывающе на все мои вопросы. Нам предстоит долгий разговор и несколько на… другую тему.

— Что там еще говорить, и так все ясно…

— Вас предупреждали: главный разговор впереди. Это время пришло. Скажите, где вы были в понедельник, в ночь на двадцать второе апреля, после обеда и вечером?

Попов внимательно разглядывал сидящих перед ним людей. Хубавеньский склонил голову над протоколом допроса, а лица Консулова и Антонова ничего не выражали.

— Что означает этот вопрос? Почему вы меня спрашиваете об этом?

— Отвечайте.

— Не помню.

— Вспомните, это было не так уж давно.

Попов немного подумал и категорически отрубил:

— Не могу вспомнить, и все. Другие вопросы имеются?

— Найдутся. Знаете ли вы Пенку Бедросян?

— Пепи? Конечно, я ее знаю.

— Расскажите, с каких пор вы ее знаете, как познакомились, какие отношения сложились между вами. В общем все.

— Как, все хотите знать? Не понимаю, зачем вам нужны сведения о моей личной жизни.

— Мы любопытные. Итак, я жду…

— Напрасно ждете. Я не собираюсь ничего вам рассказывать.

— Хм-м. Вы знаете, где находитесь?

— Хорошо знаю — в милиции. Что, бить будете?

— Управление народной милиции, Попов, большое учреждение. А вам ясно, где конкретно вы находитесь, в каком отделе?

— Надеюсь, вы мне разъясните.

— В следственном. Но и этого еще недостаточно. Вами более плодотворно могла бы заняться хозяйственная милиция. Интерес вы представляете и для специалистов по нравственности. Но мы не то и не другое. Вот, товарищ капитан — из криминального отдела городского управления, а я старший следователь отдела, который занимается только самыми тяжкими преступлениями и убийствами. Только!

— Ах, как страшно!

— Страшно, Мери, страшно, — перебил его Консулов. — За хозяйственные и моральные преступления вы еще получите несколько лет. Может быть, три, а может быть, пять… Но… есть и другое. Вы, как я понял, знаете Уголовный кодекс. Вспомните статью сто шестнадцатую и особенно ее девятый пункт о предумышленном убийстве. Это карается лишением свободы сроком от пятнадцати до двадцати лет, а в особо тяжких случаях и смертью. Могу вас заверить, что в вашем случае, при двух судимостях, при беспрерывных мелких и более значительных проступках, которые нам еще предстоит раскрыть, при конкретных обстоятельствах недавнего убийства, суд признает ваш случай как «особо тяжкий».

— Какой мой случай? Какое убийство! На что вы намекаете?

— Совсем не намекаем, а прямо говорим — ваша старая приятельница Пепи, о которой кто знает почему вы отказываетесь давать показания, убита! Она, как стало нам известно, имела торговые и всякие другие отношения лично с вами. Вы же ей не раз угрожали, что «поставите свечку». У вас что, нет алиби на двадцать первое апреля, на понедельник? Что вы упираетесь?

— Достаточно. Раз вы считаете, что это я… убил Пепи?

— Я ничего не считаю, я только спрашиваю.

— Никого я не убивал! Нет! Нет! — выкрикнул Попов. За все это время он в первый раз по-настоящему разволновался. — Вы специально хотите пришить мне убийство. Не можете найти настоящего убийцу и выбрали меня… Нет, это у вас не получится!

— Есть только один способ, чтобы этого не произошло, Попов. И он в том, чтобы вы рассказали все, что знаете, и хорошее и плохое, без боязни за мелкие прегрешения… Убедите нас, что вы говорите правду и только правду. Дайте нам возможность оценить это…

— Вам?!

— Об убийстве потом. А сейчас скажите, с какого времени вы знаете Пепи?

— Давно. Еще в Плевене. Школьная любовь, первая любовь у Пепи.

— Которая стоила ей очень дорого.

— Любовь без жертв не бывает. Зато я сделал из нее женщину!

— Спокойнее, Попов, спокойнее! Разве вы не видите, разве не в состоянии понять человеческую, трагическую сторону вашего поступка? Вы же разбили ей всю жизнь. Ее исключили из школы, из комсомола…

— Велика потеря! Даже если бы она и закончила школу, эта комсомолка сегодня была бы делопроизводителем в какой-нибудь сельской кооперации. А вы знаете, как она жила в Софии, после того как я ей «разбил жизнь»? Я сделал из нее человека!

— Значит, ее благополучие — ваша заслуга?

— Она моя воспитанница.

— Хорош воспитатель, ничего не скажешь! — воскликнул Консулов.

— И как же закончилась ваша любовь? — спросил Антонов.

— Как и всякая другая. Арриведерчи миа кара бамбина[10].

— Так просто… арриведерчи… и все?

— Конечно, все, а вы что хотели, чтобы я женился на ней! Впрочем, она этого хотела. Даже пробовала меня окрутить. Заявила, что беременна, что у нее будет ребенок. И что от меня! Классическая хватка при отлове дураков…

— А была ли она беременна на самом деле?

— Пустое.

— И каким же образом вы с ней расстались? Без скандалов, тихо-мирно?..

— Куда же ей деваться? Только скандалы ей были нужны да желание раструбить среди всех плевенских сплетников о том, что у нее будет незаконный ребенок.

— Джентльмен, ничего не скажешь.

— О каком джентльменстве здесь может идти речь? Во-первых, она не была беременна. Во-вторых, если и была, то не от меня. И в-третьих, а если и от меня, то пусть делает аборт!

— Хм-м. Но вы все-таки вопреки всему продолжали вашу дружбу, а точнее — деловые связи. После того как вы сказали ей «арриведерчи», она вас разыскивала? Или вы сами вспомнили о ней?

— Через несколько лет мы случайно встретились в Софии.

— А до этого ничего? Как-то легко вы вышли из игры. Разве ей было все равно, что вы обманули и бросили ее?

— А что было делать! Со злости или со стыда, но она покинула Плевен. Отправилась в Софию… Не говоря мне об этом. Правда, через какое-то время я получил от нее телеграмму из Ихтимана. Она звала меня туда.

— А вы… поехали к ней?

— Нет. В это время я был уже на море, работал барменом на «Посейдоне». Произошло это где-то в мае следующего года. Телеграмму получила моя мать. Она отдала ее мне, когда я вернулся в Плевен.

— И что было в телеграмме?

— «Приезжай сразу же больницу Ихтиман. Очень важно». Или что-то в этом духе.

— Но почему в Ихтиман? И что произошло там с ней? Вы этого не поняли и не спросили об этом после?

— Спрашивал я ее раз-другой, но она все усмехалась как-то загадочно. Сказала только, что это давно забытое прошлое, что если уж я не откликнулся на ее призыв, то сейчас мне нечего и спрашивать,

— Каким образом началась ваша дружба в Софии?

— Я случайно встретил ее в «Шляпе».

— Как это еще в «шляпе»?

— Ну, одно заведение, кафе «Динамо» на улице Басила Коларова… Мы его называем «Шляпой» из-за зонтиков от солнца над столиками. Наверное, это наши пижоны-интеллектуалы выдумали…

— Хорошо, встретились, а потом? Расскажите подробнее о ваших взаимоотношениях полностью, до самой ее смерти.

И Попов рассказал все довольно подробно, но явно скрывал самое главное. Было ли главным убийство или же спекуляция иностранным дефицитом?

— А сейчас скажите, — продолжал Антонов, — у вас были какие-либо неприятности с Пепи, скандалы, например?

— Разве ж можно без этого! Кричали друг на друга. Довольно часто. Пепи была настолько жадна, насколько и упряма.

— А вы были бескорыстным филантропом?

— Она ругалась как мужик!

— А кто ее научил?

— Жизнь, гражданин следователь.

— Скажите мне, а какое «большое дело» вы недавно ожидали?

— Было оно, «большое дело». Это с арабом. Разве не «большое»? Если бы вас не было, не менее тысячи левов лежало бы у меня в кармане…

— Значит, так. А нет ли здесь чего-нибудь другого, еще серьезнее?

— Что, разве тысяча левов «не серьезная» сумма? Сколько бы вы вкалывали за них!

— Каким образом Пепи держала вас в своих руках?

— Не понимаю.

— Так много раз она хвасталась перед некоторыми своими знакомыми.

— А, все это сплетни! Если же она об этом болтала, то напрасно — порисоваться хотела. Насколько я был в ее руках, настолько и она была в моих руках. В общем, зря вы меня расспрашиваете о Пепи. Ищите в другом месте!

— И все-таки я хочу, чтоб вы рассказали, как провели день после обеда и вечер двадцать первого апреля. Мне любопытно узнать ваше алиби.

— Нет никакой необходимости в алиби. Пепи я не встречал уже долгое время, в течение нескольких недель до этого дня. Если не больше! Но поскольку вы интересуетесь этим днем… то, наверное, я его проводил как всегда… После обеда в каком-нибудь кафе с приятелями или с бабами. Вечером, наверное, где-нибудь в ресторане, а может быть, перебрасывались в картишки…

Когда Мери увели, пробило десять вечера. Все трое были чертовски голодны и усталы. И хотя Консулов попытался начать разговор, Антонов остановил его: «На сегодня хватит, Крум!» Он проводил обоих до ближайшей закусочной, где жарили последние люля-кебабы, а сам отправился к остановке трамвая. В соседнем скверике он закурил — какую уже сигарету за день? Допрос этого наглого мошенника и развратника его разочаровал, хотя какое-то внутреннее чувство подсказывало Антонову, что Мери не то лицо, которое им нужно. В общем, этот случай был прямо-таки заколдованный. Загадочный убийца действовал каким-то очень хитрым и тонким способом, едва ли не с помощью сверхъестественных сил. Или же… случай был настолько прост, что ослепил их. Прост, как колумбово яйцо!


* * *

День, как всегда, начался с совещания у полковника Бинева. Были и остальные члены группы. Как обычно, Бинев уже ознакомился с последними протоколами допроса, и ему не нужно было докладывать о случае с Мери.

— Почему вы занимаетесь этим хулиганом? — спросил Бинев. Видно было, что он раздражен, готов даже кричать и ссориться. — Работаете для другого отдела, по валютчику, а свои непосредственные задачи не выполняете. — Он посмотрел на Консулова, как бы напоминая ему о давней дружбе с хозяйственным отделом.

— Ради специфики следствия, — спокойно ответил Антонов, — из-за отсутствия косвенных улик нам нужно искать мотивы преступления, а затем уже и убийцу. А Попов, как главный контрагент Пепи, очень перспективен…

— Вы мне с перспективами не очень-то. Сколько дней прошло, а вы прыгаете как блохи от человека к человеку и… ничего конкретного. Именно в этом ваша основная ошибка, что не разрабатываете до конца гипотезы.

— Нет смысла есть яйцо, чтобы понять, что оно тухлое. Достаточно его понюхать, — вставил Консулов.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Если бы мы до конца разрабатывали все эти гипотезы, то были бы еще дальше от конца.

— Это относится и к Сивкову?

— И к Сивкову. Теперь и я убежден в том, что он не может быть убийцей.

— Очень хорошо! Браво! Я удивляюсь вам! — Имеете человека, который был на месте преступления, а бросаетесь искать других. Разве вы не поняли, что зря теряете свое время?

Наступила тягостная тишина.

— Товарищ полковник, — несмело произнес Хубавеньский, — можно ли мне сказать?

— Скажи, скажи, если тебе есть что сказать.

— Пепи звала Попова телеграммой в Ихтиман. Она была там в больнице. Не следует ли нам это проверить?

— А он там не был. И что из этого? Когда это произошло?

— В мае.

— Я спрашиваю, в каком году?

— В шестьдесят шестом.

— Девять лет тому назад! Ничего общего с убийством это иметь не может.

— Но если она вызывала его срочной телеграммой, значит, было что-то важное…

— Наверное, это было важно, но только для нее, а не для нас. Сам Попов не знает об этом, раз она ничего не говорила ему. А что сейчас мы узнаем? Да и зачем нам это нужно?

— Но мы ведь все должны проверять…

— Ты меня не учи тому, что мы должны и не должны делать! Антонов, ты что думаешь?

Антонов молчал. Было что-то странное в этом желании Пепи видеть Попова в Ихтимане. Они ведь прервали все связи и отношения. Пепи жила в Софии… Прошли годы, пока заново они не встретились и не возобновили контакт, уже на почве спекуляции. Что это за странный остров посередине? Почему Пепи звала своего бывшего любовника, которого так ненавидела? Видимо, для чего-то очень важного, определявшего судьбу… Или же просто так — женский каприз? И почему именно в больницу? Что с ней там произошло? В Ихтимане, а не в Софии? Что-то, о чем сам Попов не знает и не догадывается. Если бы он знал, сказал бы. А если здесь было бы что-то, что разоблачало его, что-то крайне невыгодное для него — в общем, он наверняка умолчал бы об этом факте, и никто сейчас об этом ничего не узнал бы. Нет, здесь что-то есть, что-то странное, загадочное, а поэтому может оказаться и интересным.

— Я думаю, стоит сделать проверку в Ихтимане. Вопрос одного дня. Туда можно направить Хубавеньского. В больницу. Если она действительно была там, он легко найдет ее регистрационную карточку…

— Тонущий хватается за соломинку! Хорошо, идите, если у вас нет других дел, — отрубил Бинев. — Потом не жалуйтесь, что я мешал вам действовать. И не думайте, что я не хочу подписать вам командировку.


* * *

Хубавеньский вернулся в тот же день вечером. Показания Попова полностью подтвердились. 5 мая 1966 года Пепи действительно поступила в районную больницу Ихтимана с диагнозом острого аппендицита. Ее оперировал доктор Кубрат Каролев. Выписана она была 12 мая.

Да, это объясняло многое. Может, она ехала в Бургас поездом или какой-нибудь машиной, по пути у нее начался острый приступ аппендицита, и она остановилась в Ихтимане. Затем ее доставили в больницу, и, испугавшись за свою жизнь, она послала срочную телеграмму Попову в Плевен. Хотела, видимо, в этот момент видеть рядом любимого человека. Любимого вопреки всему… только чтобы он был рядом с ней. Но он не явился.

Наступившую тишину кабинета внезапно нарушил Консулов:

— Боюсь, что твой полковник окажется прав — придется нам давать задний ход и бросаться в объятия классического трио «Сивков — Бедросян — Попов».

— Какова идиллия, а? У нас есть человек, застигнутый на месте преступления, человек с мотивами для убийства и человек, способный совершить его. Только все они ничего общего не имеют друг к другу! Видите, в какое болото мы влезли?

— Хорошо, что же теперь делать — ждать, скрестив руки на груди, пока всех осенит гениальная идея?

— Пока мы не ответим на два основных вопроса: каким образом и зачем был дан яд Пепи. Иначе мы не сдвинемся с мертвой точки.

— Тогда отвечай!

— В том-то и дело, не могу…

Оставшись один, Антонов постарался дать себе отчет в том, в каком безвыходном положении все они находятся. Они продолжали действовать, даже распределили объекты, как говорится, «трое на троих» — Консулов продолжал разрабатывать версию с Сивковым, Хубавеньский занимался Бедросяном, а для него самого оставался Попов. И в первый раз за все время у Антонова мелькнула мысль: не будет ли более правильно, более честно, доложить, что они не могут найти настоящего преступника и потому стоит прекратить следствие? Подобный позор он переживал только два раза в своей жизни. Неужели наступила очередь и для третьего? Нет, еще нет! Хотя бы потому, что он морально не был готов капитулировать, признать себя побежденным…

Антонов вернулся домой рано. Да и зачем было задерживаться на работе, когда они ждали гостей? Нужно было помочь жене, купить вина и других напитков. Супруга любила принимать гостей и всегда так готовила, что и гости обожали бывать в их доме. У них было, так сказать, три компании — его, ее и общая, хотя все они давно уже стали общими. Тем не менее на этот раз на очереди была ее компания. Особенно забавно выглядел муж одной из ее подруг, подаривший как-то Антонову на именины повешенного человечка, сейчас украшавшего их люстру. Сам себя он всегда рекомендовал как знатока шести тысяч анекдотов. И действительно, он их знал.

…Гости уехали с последним трамваем, и Антонов, пока жена убирала посуду, отправился принять душ, чтобы освежиться. Раздевшись, он с неодобрением посмотрел в зеркало на свой изрядно пополневший живот, особенно после такого ужина. Шрам на правой стороне живота показался ему еще более глубоким и заметным. Он остался у него после операции аппендицита, единственной операции, которую ему сделали давно, когда он был еще студентом первого курса юридического факультета. Выходит, и у Пепи на теле был такой же шрам, как и у него. Только был ли он таким длинным, глубоким и багровым? Наверное, он ее портил, а такая женщина, как Пепи, вероятно, очень хотела, чтобы ее живот выглядел как следует.


* * *

С утра нужно было принимать участие в месячных стрельбах. Антонов любил стрельбу из пистолета и увлекался соревнованиями с товарищами. Не бог весть какой он стрелок, но нормы выполнял полностью. Антонов утешал себя тем, что если ему придется стрелять в кого-то, то это произойдет с расстояния в несколько метров, и он наверняка попадет в цель. Лучше бы этого ему никогда не пришлось делать!

Бинев позвал его для очередного доклада, но Антонову пришлось несколько минут прождать у секретарши в приемной. Как обычно, они поболтали.

— Как себя чувствуешь, Марче, чем можешь похвастаться?

— Скоро совсем заплачу — вчера вечером у меня разболелся живот. Уж не аппендицит ли?

— Не внушай себе этого, а то и в самом деле разболится. В литературе описан даже случай мнимой беременности из-за сильного самовнушения… Ты просто вечером переела мороженого.

Вернувшись после доклада в свой кабинет, Антонов извлек дело и заново внимательно посмотрел протоколы вскрытия тела Пепи. Нигде ни словом не упоминалось, что она была прооперирована от аппендицита. Может, не следовало называть в протоколе старых оперативных швов или ран, которые явно не имели ничего общего с настоящим, с причиной смерти?

Антонов позвонил доктору Пырванову.

— Док, подполковник Антонов тебя беспокоит. Скажи, пожалуйста, когда составляется протокол осмотра трупа, туда вписываются все шрамы на теле или нет? Например, от старой операции аппендицита…

— Непременно. А что?

— Ты убежден в этом?

— В чем я должен убеждаться? Я, батенька мой, без году пенсионер, а если я до сих пор не научился правильно делать протоколы осмотра, у меня для этого больше не останется времени.

— Ты помнишь этот труп из «Молодости»?.

— Как не помнить! Русоволосая красавица… И мертвую мне было жаль ее резать.

— Я сейчас заново просмотрел твой протокол. Два раза. Но нигде ни словом там не отмечено, что у нее прошла операция аппендицита.

— Значит, ее не было.

— А может, пропустил?

— Аусгешлоссен[11].

— Как же так, ведь она была прооперирована в Ихтиманской районной больнице в шестьдесят шестом году? Мы видели ее историю болезни.

— Может, вы ее и читали. Там могло быть написано все, что придется, но если шрама нет в моем протоколе, значит, у нее не было никакой операции.

— Возможно, шрам стал настолько неприметным, что ты его просто не заметил?

— Снова аусгешлоссен. Правда, встречаются такие хирурги-виртуозы, точнее косметологи, которые так работают, что и комар носа не подточит, Но их не найдешь в Ихтимане. И повторяю — едва ли! Чтобы бай Досю не заметил шрама, этого и они не в состоянии сделать…

— Хм-м. Тогда нам понадобится эксгумация трупа.

— Настолько ли это важно? Знаешь, какая это морока? И столько потребуется возни…

— Не знаю, но это может оказаться весьма важным для следствия.

С этим «настолько ли это важно», «а нужно ли» и так далее он должен был сражаться чуть ли не в трех инстанциях. Первый раз — с товарищами, потом — с Биневым и, наконец, с прокурором. Без санкции последнего не могло быть и речи об эксгумации. А аргументы Антонова были весьма шаткими. Какое-то смутное подозрение, основанное на противоречии между двумя медицинскими документами. Причем все спрашивали: если окажется, что такое противоречие и в самом деле существует, то выиграет ли от этого следствие, и что общего оно может иметь с убийством. И все-таки он добился своего.

Повторное освидетельствование трупа необходимо было провести только в его присутствии! Консулов сразу же предложил заменить его, но он не согласился. Хотя это было неправильно, не по-товарищески, сколько Консулов ни твердил, что «ему ничего не стоит», что «его жилетке ничего не будет» и так далее. Но Антонов взял с собой Хубавеньского — пусть привыкает. Тот смутился, не осмеливаясь возразить.

Когда рабочие извлекли гроб и доктор Пырванов открыл его, Антонов взглянул на молодого коллегу. Тот был белым как полотно. Едва держась на ногах, он готов был в любой момент грохнуться в обморок.

— Хубавеньский, быстрее идите отсюда и выпейте холодной воды… Я так же выглядел на своей первой эксгумации. Помогает! А когда все пройдет, возвращайтесь.

— А я… и не… — лепетал Хубавеньский.

— Уходите! — повысил голос Антонов. — Не хватало, чтобы доктор занялся вами.

Ему тоже хотелось пойти выпить воды, но он воздержался. Стыдно было перед доктором Пырвановым, который невозмутимо продолжал заниматься трупом. Он рассматривал кожу на животе, внимательно вглядываясь через сильную лупу. Потом он протянул лупу Антонову. Как и положено в таких случаях, и вид трупа, и его запах были отвратительны, но зато отлично было видно — кожа повсюду оставалась гладкой, не тронутой скальпелем, без всяких следов операции.

— Конец! — отрубил Пырванов. — Нечего больше смотреть. И так все ясно — она никогда не оперировалась от аппендицита. Напрасно только потревожили покойницу. И нас тоже… В следующий раз верь баю Досю на слово… А теперь давай-ка пойдем выпьем чего-нибудь грамм по сто. И молодому будет полезно, да и тебе тоже, как я вижу.


* * *

Как было обговорено, машина пришла в условленный час. Антонов сел не рядом с водителем, как обычно, а занял заднее место. Шофер Кирчо только спросил, заезжать ли за кем, а когда понял, что они отправятся вдвоем, свернул в сторону бульвара Ленина, Он сразу же сообразил, что подполковнику не хочется говорить, и молча повел машину в сторону Пловдива.

…В канцелярии больницы, видимо, уже были готовы к повторной проверке — ему сразу же принесли историю болезни. В этом не было ничего подозрительного, ведь несколько дней тому назад Хубавеньский уже брал историю болезни Пепи и регистраторша знала, где она находится. Антонов внимательно посмотрел документы. Пенка Василева-Костадинова (так Пепи именовалась до замужества) поступила в больницу 5 мая 1966 года с диагнозом острого аппендицита и в тот же день была прооперирована. А 12 мая того же Года ее выписали домой.

Вчера утром, после того как он решил, что ему самому нужно побывать на месте, Антонов посетил своего школьного товарища доктора Паскала Матева, главного врача одной из столичных клиник. Они не виделись долгие годы, и тот принял Антонова с нескрываемым удивлением. Он вначале подумал, что случилось нечто с его подведомственной больницей и это привлекло внимание друга детства из криминального отдела милиции. Как только он убедился, что интересы Антонова носят чисто познавательный характер, то постарался объяснить ему порядок, существующий в больницах, познакомил с документацией и с тем, как она оформляется. В конце Антонов спросил его, можно ли получить документ об операции человеку, который на самом деле не оперировался. Доктор Матев даже обиделся из-за недоверия, проявляемого представителями следственных органов к его коллегам. Ответ его был категоричен: это абсолютно исключено! И все-таки после добавил: бывает, случается, но это уже носит характер служебного преступления. Впрочем, и тогда очень трудно выдать фальшивый документ, поскольку много людей участвует в оформлении истории болезни. Как пример этого он дал Антонову отчетную форму Б-3 — историю болезни, которая обязательно подписывается двумя врачами, лечащим и заведующим отделением. История болезни Пепи, как сейчас обратил внимание Антонов, была подписана только одним врачом — какой-то неразборчивой и небрежной подписью.

В регистрационной ему пришлось попросить приемную и выпускную книги за 1966 год. Их принесли сравнительно быстро. Но там «все было в порядке» — принята 5 мая с предварительным диагнозом острого аппендицита, выписана 12 мая здоровой, после проделанной операции. Антонов уже не знал, чему теперь верить. Трупу или документу, кем-то заполненному…

Регистраторше он сказал, что эти бумаги ему нужны на несколько дней, чтобы оформить отчет. Однако та объяснила: без разрешения главного врача она не имеет права выдать их ему. Пришлось взять всю документацию и идти самому утрясать вопрос.

Кабинет главного врача находился на втором этаже. Под синей табличкой красовался листок бумаги, на котором было отпечатано. «Д-р КУБРАТ КАРОЛЕВ». Антонов протянул руку, чтобы постучать в дверь, но в последний момент передумал. Откуда ему было знакомо это имя? Да, конечно, из истории болезни. Это был тот самый врач, который оперировал Пепи и о котором говорил Хубавеньский. Антонов еще раз посмотрел в документ. Действительно, тот самый. А он собирался запросто войти к нему и просить разрешения на изъятие документации, которая, возможно, могла разоблачить его в должностном преступлении. К человеку, знавшему тайну загадочной операции! Прийти сразу так, будучи неподготовленным к разговору? Антонов разозлился на себя: почему заранее он не догадался расспросить про врача, который лечил Пепи? Но как он мог предположить, что тот сейчас стал главным врачом больницы? Нет, он должен был допустить и такую возможность.

На деревянной скамье в конце коридора нашлось место и для него. Нужно было подумать, что теперь делать, и притом быстрее. Болтовня ожидавших вызова больных мешала сосредоточиться. Сейчас вопрос стоял уже по-иному: не брать разрешения на документы у врача, а произвести допрос хирурга, в сущности, не сделавшего Пепи никакой операции. С чего начать, как к нему подойти, как объяснить свой интерес к этому старому случаю? А если фальшивый документ покажет дорогу к преступлению, если Каролев как-то замешан в нем?

Антонов постучал. Ему никто не ответил. Постучал еще раз. Снова тишина. Он нажал на ручку, и дверь открылась. В маленьком кабинете за столом сидел пожилой мужчина с седыми волосами, в очках с толстой, «солидной» оправой и пышными усами. Он внимательно читал какую-то толстенную книгу и никак не реагировал на вторжение.

— Добрый день, — сказал Антонов и подошел к столу.

Только тогда сидевший поднял голову и посмотрел на него без всякого интереса, а затем равнодушно пробормотал:

— Сейчас не принимаю. Приходите после обеда.

— Именно поэтому я и зашел, что вы не принимаете. — Антонов показал ему служебное удостоверение. — Нужно выяснить с вами детали одной операции.

— Пожалуйста, садитесь. — Только сейчас доктор Каролев счел нужным убрать книгу, не забыв заложить ее бланком рецепта.

Антонов не торопился начать разговор. Он уже уточнил позицию, стратегию разговора. Сейчас нужно было продумать только тактику. За считанные секунды необходимо было составить представление о человеке, сидевшем перед ним… Подчеркнуто интеллигентен, скорее всего весельчак, еозможно, гуляка и галантный ухажер. Своего рода стареющий ихтиманский Казакова… Очень хорошо, с таким легче было говорить.

— Вот в этих документах написано, что Пенка Василева-Костадинова, — Антонов протянул доктору историю болезни, — была прооперирована от острого приступа аппендицита 5 мая 1966 года. Вы это подписали?

Каролев взял документы и внимательно всмотрелся в их содержание. По каким-то едва уловимым изменениям в выражении его лица, по тому, как он перестал читать и задумался, Антонов понял: он хорошо знает и помнит случившееся. При таком варианте линия разговора могла быть одной — открытая, прямая атака. И нельзя ни на миг забывать: «Пепи сейчас жива!» Нельзя открываться раньше времени…

— Ну… это так давно было, прошло целых девять лет. Знаете ли вы, скольких людей я прооперировал за это время! И что же вас интересует?

Только не так. С самого начала доктор должен понять — у него нет никаких путей к отступлению! Без всяких там виляний.

— Не знаю, доктор Каролев, скольких людей вы оперировали за это время, но данный случай — особенный, и вы его хорошо запомнили, не правда ли? Я пришел сюда не просто побеседовать с вами о вашей врачебной практике, а для того, чтобы все выяснить. Поэтому давайте начнем! Прошу вас закрыть дверь на ключ, дабы нас не беспокоили.

Каролев молча встал и покорно закрыл дверь на ключ.

При знакомстве с его документами оказалось, что Каролев родился в Плевене. Антонову это показалось хорошей приметой, обещающим и перспективным сигналом. После того как он предупредил Каролева об ответственности за дачу ложных показаний, Антонов сказал:

— Вы, разумеется, даете себе отчет в том, что я совсем не случайно приехал из Софии из-за этого «давно забытого случая» в вашей медицинской практике, и нам уже известно не только то, что Пенка Василева-Костадинова не оперировалась от аппендицита, но и многое другое? Цель моего посещения — как можно скорее оформить протоколом события мая 1966 года, поскольку без этого нельзя закончить одно дело и установить степень вашей ответственности за совершенное служебное преступление. Это ваша подпись?

— Да.

— А почему здесь нет подписи второго врача? Разве эта форма не должна подписываться двумя врачами?

— Да, заведующим отделением и лечащим врачом. Но в данном случае я был и тем и другим…

— Как же вы ее оперировали, если этого на самом деле не было?

Доктор Каролев наклонил голову и замолчал. Он только старался делать вид, что вспоминает, хотя на самом деле все хорошо знал и помнил. А сейчас он явно колебался.

— Жду вашего объяснения. И не добавляйте к прежнему служебному преступлению нового, за лжесвидетельствование.

— О каком должностном преступлении вы говорите?

— О том, что Костадинова не была оперирована, хотя в документе вы записали иное.

— Этот документ является лишь частью необходимого оформления одного доброго и справедливого поступка. Дело в том, что, не будучи замужем, она забеременела и не захотела оставлять ребенка. А чтобы не получить психическую травму, не краснеть в будущем, мы и оформили фиктивную историю болезни. Пришлось записать, что ребенка родила другая женщина… С согласия и по настоятельной просьбе обеих сторон. О какой ответственности здесь может идти речь, разве это должностное преступление? В таких случаях, знаете, порой подобное происходит. Такова уж наша медицинская практика.

Вот, значит, как все было. Пепи все-таки забеременела, она в самом деле не лгала Попову. И позвала его телеграммой в самый последний момент, дабы еще раз поговорить с ним о судьбе их общего ребенка. А если бы Мери согласился, они бы поженились. Какое же огорчение и разочарование охватило ее, когда тот не ответил! Это явилось последней каплей в столь фатальном решении Пепи отказаться от ребенка…

— Понимаю, но почему нужно было сочинять операцию от аппендицита?

— А что можно было написать — родила ребенка? Тогда где сейчас ее ребенок? И… кроме того, она на самом деле лежала в больнице, ее пребывание здесь необходимо было как-то оформить…

— И все-таки вы, как должностное лицо, составили документ с преднамеренно ложным содержанием.

Доктор Каролев посмотрел на Антонова долгим взглядом и с нескрываемым укором покачал головой.

— Эх, вы! Кроме должностного положения, я прежде всего врач и… человек. А моя профессия, — тут он сделал ударение на слове «моя», словно бы противопоставляя ее профессии Антонова, — должна быть гуманной. Этот документ, именуемый вами ложным, сделал счастливыми двух человек, не имевших возможности родить своего ребенка. Кроме того, он дал радость и беззаботное детство, причем в самых идеальных условиях, брошенному на произвол судьбы ребенку. Впрочем, это также спасло от позора и страданий его мать, не готовую ею быть, да и не желавшую ею стать. Она недостойна быть матерью! Что вы еще скажете о документе?

— Понимаю, понимаю. И все-таки почему вы согласились с этой… как точнее назвать…, подменой матерей? В этом есть что-то неправильное, противоестественное. Даже с чисто формальной стороны…

— Я сделал бы подобное еще раз, если бы убедился в том, что мой поступок пойдет на пользу обеим сторонам и прежде всего на благо самому ребенку. А здесь именно так и было. Кроме того, ребенка взяли моя сестра и ее муж, люди почтенные, с блестящим общественным положением. Культурные, добрые, заботливые. Наконец, и сама Пенка не чужой нам человек, а… дальняя наша родственница. Дочь моей двоюродной сестры. Но она оказалась неблагодарной. Сожалею, что тогда я помог ей в этом, спас от позора. Ах, какой негодяйкой она потом оказалась!

Доктор Каролев, видимо, был искренне взволнован, даже покраснел от возмущения. Кажется, он забыл, что разговаривает с представителем следственных органов и что у него берут показания. Немного помолчав, он спросил:

— Она хочет назад ребенка, правда?

— Это ее ребенок, — уклончиво ответил Антонов.

— Ребенок! Сучка она, а не мать. Впрочем, зачем обижать собак? Те заботятся о своем потомстве, кормят щенят, готовят к жизни, пока они не вырастут, пока не войдут в жизнь. А она! Бросила его и годами не интересовалась судьбой ребенка. А теперь посмотрите на него1 Какой мальчишка! Мой племянник Виктор!

Каролев извлек из бумажника цветную фотографию и протянул ее Антонову. Восьми-девятилетний мальчуган с длинными русыми волосами дерзко смотрел с фотографии светло-синими глазами. Он был поразительно похож на Пепи. Отличное доказательство!

— Сестра ваша тоже была в больнице?

— Что? — Каролев не понял вопроса. — Нет, я сделал запись о ее родах дома, в домашних условиях. Они были с мужем здесь, ждали, пока Пепи разрешится от бремени. А на седьмой день взяли малыша и отвезли в Софию. Вместе с нею.

— Не было ли это рискованно?

— Ничего особенного, машиной — один час.

— Я имею в виду не дорогу, а отлучение ребенка от матери. На седьмой день после родов…

— Все было подготовлено заранее. Она же не хотела кормить его грудью в больнице! Чтобы не деформировать бюст… Нет, вы можете себе это представить! И здесь и в Софии его кормили чужие женщины… Сестра моя с мужем ухаживали за ним отлично, самым лучшим образом. Сестра у меня педиатр, а муж ее химик, старший научный сотрудник или профессор… Ребенок оказался на редкость здоровым. Хорошо рос…

— Вы явно настроены против Пенки. Сами же сказали, что такое бывает — незамужняя мать, которая не в состоянии вырастить ребенка, и потому отдает его в чужие руки.

— Она мне не родственница. Мать ее — да. И не за это я ее ненавижу. А потому, что она злая и развратная женщина… Впрочем, это ее дело, ее судьба. Я ее ненавижу за то, что последние два года она не давала им проходу, требовала ребенка, угрожала сестре и ее мужу…

— Полагаете, что это противоестественно? Вы, наверное, знаете, что у нее был неудачный брак, хотя бы в этом отношении. Следующий ребенок у нее родился уродом, другой — мертвый. Можете вы это понять? После того как она родила здорового и красивого мальчишку…

— Дело в том, что и после этого ей было начхать на Виктора. Она совсем его не хотела! Зачем он ей — только быть обузой. Она использовала его для шантажа сестры и ее мужа. А как они его любят, как своего ребенка. Собственное дитя редко так любят… Он — вся их жизнь!

— Откуда вы знаете, что она их шантажировала?

— Откуда! От сестры и мужа, разумеется. Они жаловались, советовались со мной. А один раз я сам присутствовал при такой безобразной сцене у них в квартире. Вы бы только видели ее и слышали! Человек без стыда и совести… Ее манера вести себя, ее речь, как злобно у нее горели глаза!

— У вашего племянника, Виктора, те же самые глаза.

— Да, те же, но он вырос в другой среде и по-другому воспитан, нежели его мать. А она! Посмотрели бы вы на нее. послушали! Когда я вмешался, защищая сестру, она выкрикнула: «Заткни свой поганый унитаз, старый потаскун!» Вы можете себе это представить! Говорить это мне, который спас ее от позора! Такова ее благодарность… Так она ведет себя и с сестрой и с ее мужем. Да ей нужно голову разбить за такое!

«Или же отравить!» «Химик, почти профессор…» Да… Но этот Каролев, видимо, ничего не знает. Иначе вряд ли бы он говорил так о Пепи…

— И все-таки вы мне не сказали, в чем же заключался ее шантаж?

— Как в чем? Да во всем. Чтобы иметь возможность раздеть их. Правда, муж сестры зарабатывает хорошо — он уже три года находится в зарубежной командировке, в Вене. Там живут и все они. У него большая зарплата, в долларах. Он наш представитель в каком-то международном институте по охране природной среды… Вот уже два года с тех пор, как умерла мать Пенки, она потеряла всякое чувство стыда. Она ведь сама тогда просила помочь ей с ребенком, избавить ее от него… А сейчас обирает несчастную семью самым бессовестным образом, превратив их в дойных коров. То наряды, то разные магнитофоны, то транзисторы или радиоприемники — одним словом, все, что пожелает.

— А они?

— Дают, что поделаешь. Из-за одной только мысли, что они потеряют Виктора…

— А мальчик знает?

— Упаси бог! Она еще не докатилась до такой подлости. Хранит ее как свой главный козырь в шантаже… Впрочем, вы зачем здесь, она что, уже завела дело?

— Нет, не завела. Я пришел по сигналу о совершенном вами должностном преступлении — составлении и оформлении липовой истории болезни.

— Значит, она вам написала?

— Нет, она не писала.

— Странно. Никто другой не знает об этом. Вы что-то скрываете, товарищ…

— Антонов. Подполковник Антонов. Уверяю вас, она нам ничего не сообщала.

— Пусть так. Только чтобы, в конце концов, не стало, что она заберет Виктора у его родителей! А поскольку это касается лично меня, я готов отвечать перед законом… Если найдется суд, который осудит меня, я готов и за решеткой посидеть, лишь бы Виктор ничего не понял и остался со своей семьей. И со мной! Знаете ли вы, когда они возвращаются в Болгарию, он всегда приходит ко мне, живет здесь по нескольку дней. Мы с ним ходим на рыбалку… Он называет меня дядя Куби. Правда, я — Кубрат.

— А он как себя ведет, похож ли он на свою мать? Я имею в виду его характер.

— Я бы этого не сказал. Чтобы совсем уж непохож, это, видимо, невозможно, но окружение, в котором он растет, его как-то облагораживает, делает другим человеком… Он уже говорит по-немецки и даже по-английски. Правда, он избалован всеобщим вниманием, но это естественно. Так сказать, в допустимой норме… Но вы все-таки не сказали мне, откуда узнали об этом случае и почему им интересуетесь?

— Разве вы не знаете, что не только вы, но и милиция имеет свои профессиональные тайны? Могу вас заверить: дело по этому случаю еще не возбуждено и что сообщила о нем нам не Пенка. С этой стороны вам ничто не угрожает. Весь разговор останется между нами, и незачем писать сестре. Уверяю вас, совсем лишнее, если вы их потревожите!


* * *

Когда на другой день Консулов выслушал рассказ Антонова о поездке в Ихтиман, первое, что он произнес, было:

— Э, в конце концов, мы получили хороший мотив, проверенный в многовековой истории хомо сапиенса, — родители ногтями и зубами оберегают свое бесценное потомство, не отказываясь даже от помощи фосотиона.

— Да, оберегают, — задумчиво сказал Антонов, — но из Вены. Как было установлено, инженер Эмил Донев и его жена, доктор Анна Донева, приезжали в Софию на своей машине лишь восемнадцатого марта и снова на ней же вернулись обратно, уже тридцать первого марта. На этот раз они были без сына. С тех пор Доневы находятся в Вене. Если это не железное алиби, то будь здоров!

— Что еще известно о них?

— Если тебя устраивает, то только то, что есть в их личном деле. Донев числится в штате научно-исследовательского института химической технологии. Старшим научным сотрудником первой степени. Его биография в полном порядке… Бедный сельский парень, закончил гимназию в Шумене с отличием, химия в Софии, потом специализация в ГДР, затем ассистент химико-технологического института, наконец, яри создании нового НИИ был принят, туда научным сотрудником. Часто ездил в зарубежные командировки, на симпозиумы и конгрессы. Кроме немецкого, владеет свободно и английским. В общем, надежный научный кадр страны… В Вену его, видимо, послали не по протекции, а потому, что действительно заслужил. Она — доктор Анна Донева — по девичьей фамилии Каролева, почти как он. С той лишь разницей, что происходит из семьи служащего. Достигла степени ординатора в Третьей городской больнице. Ее отец был налоговым инспектором в Плевене. Донева специализировалась в области педиатрии. Женаты с 1954 года…

— Значит, двенадцать лет безуспешных попыток родить ребенка, — заметил Консулов.

— Почему только двенадцать! Попытки могут продолжаться и по сию пору.

Закрывая свой толстый исписанный блокнот, Антонов добавил:

— Вот и все, Крум. Больше я ничего не знаю.

— Вижу, вижу, здорово ты поработал. Но какая польза нам от всего этого, если они еще в марте уехали в Вену?

— Да, уехали и больше не возвращались. И двадцать первого апреля они там были, и сейчас там находятся… Если это они, то как им удалось дать Пепи яд из Вены, и притом в момент, когда Сивков находился рядом?

— То, что Сивков был у нее, может оказаться простой случайностью.

— Не люблю я этих «случайностей». Любовник — единственный из присутствующих, когда Некто из Вены отравляет Пепи… Не то шампунем, не то каким-то ядовитым зельем, каково?

— А ты опять подозреваешь… Сивкова?

— Не имею права не подозревать.

— Хорошо, продолжай на здоровье. Но не забывай, что от твоих голых подозрений пользы никакой. Сейчас нам нужно разработать гипотезу с участием Доневых. Они хотя бы имеют мотив для убийства…

— Мотив хорош, нет слов, но они же были в Вене!

— Перестань с этой Веной! Преступление совершено либо при личном контакте, либо заочно. Если при встрече с Пепи, то убийца — Сивков. А если оно заочное, то убийцей может быть и Бедросян, и этот — хулиган Попов, и… «мистер Икс». Помнишь? Сейчас «Икс» оформился как семья Доневых. С мотивом, который даже ты, не имеющий детей, признал весьма веским.

— «Икс» может оказаться и не Доневыми, а кем-то другим.

— Может, но это маловероятно. Интересно, сколько же людей хотело убить эту женщину?..

После того как был закончен официальный допрос, доктор Каролев пригласил Антонова пообедать в ресторане, даже попытался при этом заплатить по счету, и, когда ему это не удалось, как он выразился, «в качестве компенсации за беспокойство», он привел его к себе в дом «выпить настоящего турецкого кофе».

Вопрос Антонова о том, как Пепи их шантажировала и сколько получала с них, дал повод доктору заново наброситься на нее, ругая ее всячески. Каролев знал, что при каждом приезде сестра носила полные чемоданы добра к Пепи, а претензии алчной и бесстыдной шантажистки день ото дня росли…

Антонов хотел еще раз осмотреть квартиру Пепи и увидеть своими глазами материальные следы шантажа. Он давал себе отчет в том, что многое из полученных вещей Пепи могла реализовать через свой салон и взамен приобрести другие ценности. Может быть, надо было взять с собой какого-либо специалиста из таможенного управления для оценки вещей. Но он предпочел прежде сам сориентироваться.

…Внутри все оставалось так, как при последнем их посещении. Даже столик с тарелками и стаканами стоял там же. И все-таки чувствовалось, что прошло много времени, что никто уже не заботится об этом доме. Пыль тонким слоем покрывала мебель, воздух был затхлым… Он прошелся по квартире. Всюду вещи, вещи, вещи — немые свидетели смерти хозяйки. Они знали, что здесь произошло. Но они были немы1 Или же он не мог услышать их голоса…

Машинально Антонов начал перебирать гардероб Пепи. Там уже не оставалось места даже для одного, хотя бы легкого летнего платья, настолько плотно все было забито. Внизу, под одеждой, полным-полно обуви. Вся почти новая, фирменная. Видимо, Пепи не опускалась до вещей отечественного производства.

Антонов посмотрел в другом шкафу. И там все ломилось — прежде всего от всевозможного наитончайшего и дорогого женского белья: ночные рубашки, пеньюары, пижамы… Недавно он где-то прочел статью о преклонении перед вещами с Запада, о потребительском обществе, зараженном вещеманией. И сейчас он стоял перед блестящей иллюстрацией авторского тезиса. Всякие штучки здесь тоже были — и сложный, со многими дополнительными приставками американский аппарат для массажа, какие-то другие хитроумные приспособления, чье назначение, вероятно, не знала толком и сама Пепи. Они стояли распакованные, но явно никогда не употреблялись по своему прямому назначению…

Стало ясно: нужно приглашать специалиста, чтобы определить происхождение и цены всех предметов в этом частном музее западной бытовой и легкой промышленности. Антонов сел в холле и закурил. Ему было приятно посидеть одному и неторопливо подумать, не слыша ворчания и шуточек Консулова, не видя вопрошающих глаз Хубавеньского, ожидающего услышать от «старого волка криминалистики» очередное откровение. Вот так, сам с собой, наедине со своими мыслями…

Итак, пока у него не было никакой опорной точки в рассуждениях о том, как на самом деле развивались события, связанные со смертью Пепи, кроме показаний Сивкова. Предположим, она его встретила, ужинали вместе, принесла магнитофон из спальни, начали танцевать. Пили виски с содовой и льдом. Кто-то позвонил в дверь. Она выключила магнитофон. Позвонили еще раз. Она потушила свет. Ждали, обнявшись. Целовались. Решив, что «соседка» ушла, зажгли свет, пили еще виски, вновь танцевали… А через несколько минут этой началось.

Фосотион действует в течение одной-двух минут. С алкоголем и того быстрее. За несколько минут до смерти Пепи вновь пила виски. Значит, если верить Сивкову, это именно тот момент, когда она приняла яд. В бокале с виски! Бокал, который они нашли и в котором яда не оказалось…

Другой вариант. Допустим, Пепи сама бросила яд в свой бокал. Сивков же утверждает, что, напротив, она не могла убить себя. Предположим, он врет или не знает истинного положения дел. Они были вместе, сидели обнявшись, в темноте, когда кто-то позвонил, затем зажгли свет. Значит, он должен был видеть, как она «что-то» опустила в бокал. Нет, это совсем не так! А как?

Антонов почувствовал, что теряет нить размышлений и почва под ногами становится зыбкой. Установим твердо, продолжал размышлять он: Пепи сама себя приговорила! И Сивков не убийца. Не мог же яд сам попасть в рот Пепи! В квартире никого, кроме них двоих, не было. Доневы находились в Вене. Значит, события протекали не так, как их описывает Сивков. Выходит, он врет. Значит, он — убийца! Или… Что же получается?

Наконец, существует и третья гипотеза: Пепи отравила себя случайно. Не давая отчета в том, что принимает яд. Но как и когда могло произойти подобное? Во-первых, когда? Последние десять минут, до начала действия фосотиона, она находилась в холле с Сивковым и пила только виски. И притом из бокала, в котором не оказалось яда. Или из бокала Сивкова, вымытого им самим… По времени ничего не выходит с этой версией. Нужен интервал в одну-две минуты, а вместе с алкоголем — в одну минуту. Краткий интервал действия яда как-то исключает эту гипотезу. А если есть еще какой-нибудь неучтенный фактор?

Антонов прошел в спальню. Одна и та же знакомая ему обстановка. Что нового подскажет она? Большая двухспальная кровать с двумя маленькими тумбочками с обеих сторон. На стене, на стороне холла, висело огромное зеркало, рядом — целая выставка косметических средств на подзеркальном продолговатом столике. И маленький стульчик, на котором Пепи сидела, когда занималась своим лицом. Большой гардероб напротив. Вот и вся меблировка спальни. Окно и три двери: в холл, на балкон и в коридор с ванной. Удобно, уютно…

В шкафчике у стены находилась всякая мелочь, разные там женские принадлежности: иголки, булавки, катушки, нитки, ножнички и много разноцветных, больших и маленьких, пуговиц. В шкафчике перед зеркалом, как помнил Антонов, находились лекарства. Да, Пепи явно спала с этой стороны, там «под рукой» она держала и свои лекарства от бессонницы. А сверху находился… Стоп!

Антонов открыл ящичек.

Противозачаточное средство! Обычно оно принимается по вечерам. Именно по вечерам, не пропуская ни одного вечера. Антикон, кажется. Из ФРГ. И пустая упаковка лежала сверху… Он так взволновался, что даже присел на кровать.

Выходит, Пепи пришла в спальню не только затем, чтобы взять магнитофон, но и для того, чтобы принять антикон. Потом у нее не осталось бы времени это сделать. Приняла очередную таблетку и оставила пустую обертку. Сверху! Завтра бы утром она выбросила ее, если бы…

Сейчас он вспомнил, что тогда они все это видели. Консулов, кажется, еще спросил, а почему она не выбросила пустую упаковку. Он же ему ответил — видимо, хотела себе еще заказать. Кому заказать? Тогда им не пришло в голову, что упаковка от лекарства западного происхождения находится здесь, пустая и сверху, еще и потому, что Пепи только-только приняла последнюю пилюлю. Закончила цикл.

Ну хорошо, вошла и, прежде чем взять магнитофон, приняла пилюлю. Ну и что из этого? Пилюли антикона изготовлены в ФРГ и рассчитаны на длительный прием внутрь. Точно такие же она принимала и в тот вечер. А если та «не точно такая»? Если она не изготовлена в ФРГ, а где-то в другом месте? Здесь, у нас! Возможно ли это? Почему бы и нет? Что другое остается? Или Сивков — или пилюля была «заряжена» ядом, третьего варианта не дано…

То, что Пепи приняла антикон, когда пришла в спальню, это не только возможно, но и обязательно. Да, именно так все и было. Не исключено, что одна из пилюль была специально отравлена… Потом она стала танцевать с Сивковым. А через десять минут началось. Да-а-а… Через десять минут, а не через одну-две минуты, как положено. Симптомы должны были проявиться заранее. Если нет, то пилюля была не отравлена? А может быть, Сивков врет или… заблуждается, не может точно вспомнить, как все происходило?.. Антонов встал и принялся вышагивать по спальне. Десять минут… две минуты… одна минута… Что это значит? Несовпадение? Неужели она была не отравлена и яд каким-то другим способом достиг цели? Или что-то иное, дополнительный фактор…

Пилюля, драже антикона… Да!

Антонов даже хлопнул себя по лбу. Вот так мыслитель, черт тебя побрал! Когда много работаешь головой, можно и отупеть. Они все время считали, что яд принят в «чистом виде» и сразу же начал свое действие. А если он был старательно «упакован» в сердцевину пилюли? Сколько времени понадобится, пока ее оболочка растворится в желудке, и фосотион войдет в соприкосновение с организмом? Нужно поговорить об этом и со Станиловой и с баем Досю… Да, все это он выяснит!

Остается открытым вопрос: действительно ли последняя пилюля содержала яд в своей начинке и кто ее изготовил? Разумеется, не фармацевтическая фирма. Тогда кто? А не Доневы ли вместе со всем остальным снабжали ее еще и противозачаточными средствами? А почему бы и нет? Ведь Донев химик! И все-таки, чтобы подменить пилюлю, упаковка должна быть нарушена и разгерметизирована, а потом снова заклеена. Это не может не броситься в глаза. Впрочем, вряд ли останутся следы после такой операции… Но, наверное, на упаковке могли сохраниться отпечатки пальцев.

Антонов осторожнейшим образом взял пустую упаковку двумя пальцами, поднес к окну и принялся старательно осматривать ее. Гнезда от круглых пилюль были пронумерованы цифрами от 1 до 21, в три ряда по семь единиц. Полный цикл приема! Он увидел, что алюминиевая фольга вокруг последнего гнезда была как-то сморщена, покрыта мелкими трещинками, а на обратной стороне чуть желтоватой. Не следы ли это от клея, подмены пилюли? Но разве можно так точно имитировать ее? А разве нужно делать замену «один к одному»? Можно изготовить ее приблизительно, только чтобы она не бросалась в глаза, пока Пепи несет ее ко рту. Тем более что она уже в течение двадцати дней до того принимала их вполне спокойно, не подозревая, что каждый день приближает ее к смерти, к роковой двадцать первой пилюле. Ловко придумано… Сейчас, после того как она приняла ее, никто уже не скажет, какой она была на самом деле…


* * *

Хотя рабочее время начиналось в восемь тридцать, Антонов сегодня вошел в кабинет несколько раньше полошенного времени. Вечером он передал дело полковнику Биневу — знал, что начальник управления хотел сам просмотреть его перед совещанием. Антонову оно было не нужно, он помнил все детали, все уже передумал, все пережил. У Антонова оставался целый час, чтобы вновь переосмыслить свою гипотезу, определить ее сильные и слабые стороны.

Он достал большой лист бумаги и по всей его длине, сверху донизу, прочертил линию. Слева от нее написал «тезисы», справа — «антитезисы». То, что слева, было ясно и логично.

1966 год — Доневы становятся «родителями».

1966–1973 годы — годы спокойного родительского счастья.

Постучали, и в кабинет вместе с Хубавеньским вошел Консулов.

— Пусть зарница принесет тебе счастья! Ты видишь, Пенчо, что я тебе говорил, — он здесь всегда, от темна до рассвета.

— Хватит, я только что пришел. А вы почему так рано?

— То те самое, что и у тебя, — предэкзаменационная лихорадка.

Жаль, сейчас, когда они пришли, ему не удалось больше спокойно подумать. Но может быть, так и лучше. На совещании можно быть свободным от своих мыслей. В конце концов, он не собирался защищать там диссертацию, они все вместе должны были обсудить сложившееся положение.

Он был возбужден, зато Консулов держался так, будто ему и другим не предстоял решительный разговор с начальством. Консулов сварил кофе, пошутил с Хубавеньским, вытащил из сумки печенье и предложил всем. Только о деле он не сказал ни слова. Это тоже было в его стиле. Консулов тем самым хотел показать, что не придает большого значения «совещанию в верхах» и что он достаточно уверен в себе.

Ровно в девять их принял полковник Пиротский. Как всегда, он со всеми поздоровался за руку, а когда все сели, спросил:

— Кто будет докладывать?

— С Антоновым мы договорились, — сказал Бинев, — что я изложу фактическую обстановку, а он разовьет гипотезу.

— С фактической обстановкой я ознакомился из дела. Надеюсь, за истекшие сутки в нем не оказалось свежих фактов. Предполагаю, и всем присутствующим они хорошо известны. — Пиротский внимательно посмотрел на сидевших вокруг длинного, покрытого зеленой скатертью стола и остановил свой взгляд на Хубавеньском. — Итак, начинайте подполковник.

— Заключение научно-технического отдела подтвердило наши догадки: упаковка импортного противозачаточного средства — антикона — в одной из ячеек нарушена, так что пилю ля, находившаяся на позиции № 21, могла быть извлечена и подменена отравленной, содержащей в себе яд. Взятые некогда пробы заново были проанализированы, на этот раз более внимательно… Было, в частности, установлено, что в содержимом желудка встречались и специфические следы карминовой краски — точно такой же, в которую были выкрашены и подлинные пилюли антикона. Вот эти. — Антонов извлек из кармана полную упаковку антикона и подал ее Пиротскому. — По нашей просьбе его срочно выслал из Вены наш торговый представитель…

— Подождите! Знаю, мне пришлось звонить. Другое я вас хотел спросить. Что говорят химики и судебный эксперт — почему они проглядели это в самом начале? Куда они смотрели?

— Я звонил Станиловой, делавшей анализы, — сказал Бинев. — Отругал ее как следует. Она тоже начала кричать, вы же ее знаете. Она сказала, поскольку эта краска ядом не является и активно используется в кондитерской промышленности, то она подумала: возможно, убитая ела какие-то конфеты. Одним словом, не обратила на это внимания.

— Тогда понятно. И второй вопрос: не означает ли это, что убитая приняла подлинную пилюлю антикона?

— Это, товарищ полковник, означает, — продолжал далее Антонов, — что тот, кто подменил пилюлю, растворил засахаренную оболочку настоящей пилюли в желатине и из этой покрашенной в цвет оригинала эмульсии приготовил новую, уже с ядом. Отсюда можно сделать два вывода: во-первых, что «Икс» располагал хотя бы еще одной упаковкой антикона и… что он хорошо разбирается в химии.

— Понимаю ваш намек, он химик.

— Высококвалифицированный химик, товарищ полковник!

— Ага, нечто вроде старшего научного сотрудника… Почему вы считаете, что отравленная пилюля находилась в желатиновой оболочке? И желатин был обнаружен в пробах?

— Нет, такого ничтожного количества желатина обнаружить не удалось. Желатин не так специфичен, как краска. Это только наше предположение, которым объясняется столь медленное действие яда на организм. Если бы пилюля была покрыта сахарной оболочкой, то яд действовал бы намного быстрее. А в желатине — всего десять-двенадцать минут…

— Не желатину это нужно, а вам. Вам нужны эти минуты, время от момента взятия магнитофона до первых болей у Пепи. Не так ли?

Антонов хорошо знал эту манеру полковника Пиротского — своего рода «пробу», «испытание в убежденности». Поэтому он решил отшутиться:

— Мне нужна только правда. Но не могу не заметить, что интервал, кстати, между принятием препарата и началом действия яда совпадает с временем растворения только желатиновой оболочки — именно такой, которая используется у фармакологов.

— Продолжайте.

— Так был найден ответ на вопрос, который нас мучил с самого начала: как убитая приняла яд? Почему не отравился Сивков? Почему нам нигде не удалось обнаружить следы фосотиона? Гипотеза и в науке и в криминалистике превращается в теорию тогда, когда отвечает на все поставленные в результате наблюдения и практики вопросы. Первый из них был: что ела она сама, нечто специфическое, нечто принимаемое лишь женщиной? Противозачаточные пилюли! Второй вопрос: каким образом Сивков, присутствовавший при смерти Пепн, не оказался ее убийцей? Кто другой и каким образом мог заранее дать Пепи фосотион и та его приняла, не подозревая, что это яд? Ответ и на этот вопрос нам ясен. С первого апреля она начала регулярно принимать актинон — такова особенность этого средства — каждый день по вечерам, перед сном, по одной пилюле. Двадцать первого апреля у нее был Сивков. Она отправилась за магнитофоном и приняла последнюю пилюлю — двадцать первую по счету. Убийца тот, кто принес ей антикон. Он мог дать ей его, естественно, до двадцать первого, за двадцать один день до того, то есть в марте… Именно тогда здесь были Доневы. Только они имели основательные причины желать ее смерти, чтобы прекратить ее приставания, освободиться от кошмара шантажа, страха из-за судьбы ребенка. Остается открытым вопрос: оба ли они действовали, или «операцию» провел один из них, не посвящая в задуманное другого? Я лично убежден: это сделал Эмил Донев. Капитан Консулов два раза был в институте Донева и там установил, что двадцатого — двадцать первого марта тот находился в институте после обеда. Хотя у него не было никаких специальных дел. в институте. В министерстве свои отлучки он объяснял тем, что встречался с коллегами… И другое — он задерживался в лаборатории, которой раньше руководил, и притом в нерабочее время. Один! Разумеется, никто не интересовался, что он там делает. Еще бы, бывший, а возможно, и будущий шеф! Уборщица рассказала, что он ушел оттуда где-то около семи вечера, когда она заканчивала уборку. В его распоряжении было целых два часа.

— А его жена? — спросил Пиротский.

— Не могу сказать.

— Имелся ли в лаборатории фосотион?

— Нет, товарищ полковник, — ответил Консулов. — Я проверил все самым внимательным образом. Донев либо привез его из Вены или же взял у кого-нибудь из знакомых Возможно, он был у него давно. Помимо того, что он химик, у них имеется еще и маленькая дача с фруктовыми деревьями в окрестностях Симеоново. Фосотион — ядохимикат против вредителей — мог быть у него на даче…

— Значит, прямых доказательств, что Доневы имели в своем распоряжении фосотион, нет? — заметил Бинев.

— Доказательств действительно нет, но этот яд можно легко раздобыть.

— Химик, химик! — перебил Пиротский. — Не только химик может дать яд, притом такой весьма распространенный, как вы говорите. Разве можно исключить всех «нехимиков»?

— Я их исключаю, — сказал Антонов, — и не потому, чтоони «нехимики» (хотя в данном случае это имеет значение при технологии изготовления пилюли, при точной дозировке яда), а потому, что Доневы — единственные, которые имели достаточно веские основания для убийства Пепи. Ни Сивков, ни Бедросян, ни Попов не имели таких оснований. И осуществили задуманное таким способом, с таким далеким и направленным прицелом, настолько хорошо и заранее продуманным способом. Если это нужно…

— Нет, не нужно, — остановил его Пиротский, — я читал ваши аргументы. И я согласен с подполковником Антоновым, что это именно Донев. Ему это подходит по всем статьям. Что вы на это скажете, полковник Бинев?

— Я в психологии несилен и придерживался гипотезы Сивкова. Но сейчас, при новой обстановке, он отпадает. А это вкупе с другими обстоятельствами дела показывает: убийцы — Доневы. Я — за!

— Так… — задумчиво произнес Пиротский. — Значит, вы считаете, что все в порядке. Убийцы раскрыты, можно писать обвинительное заключение и передавать дело в прокуратуру. Вы, товарищи, надеюсь, отдаете себе отчет в том, насколько далеки мы от этой идиллии?

— Подозрение еще не расследование, — сказал Бинев, — Вызовем их и… если они вернутся… Придется придумать какой-то повод для их вызова.

— А что вы думаете, подполковник Антонов?

— Я убежден, что они вернутся даже без особо благовидного предлога.

— Почему вы так полагаете?

— Ну… потому, что они не дураки. Они хорошо знают, что ничем не рискуют. У нас же нет против них никаких изобличающих доказательств…

— Вот это-то я и хотел услышать! Мы имеем здесь одну хорошо придуманную детективную историю, и по всему видно, что она правдивая, но для суда она не стоит и копейки. Никакой суд их не осудит на основании наших сколько-нибудь логичных рассуждений.

— В последнее время я только об этом и думаю, — сказал Антонов.

— Ну и что же придумали?

— Мне остается только одно — со слезами на глазах уговаривать их, чтобы они сознались в убийстве.

Наступило тягостное молчание. Полковник Пиротский засмотрелся в окно, будто все, что происходило в кабинете, не касалось его.

— Я хотел бы сказать, — неожиданно поднял руку, как ученик в классе, Хубавеньский. — Каждый преступник действует в материальном мире и сам, будучи материальным, оставляет после себя какие-нибудь следы.

— Да, это так, — улыбнулся Пиротский.

— Каждый преступник поэтому всегда допускает какой-нибудь просчет, — осмелев, продолжал Хубавеньский. — Вопрос в том, найдем ли мы эти материальные следы, обнаружим ли его ошибку.

— Так написано в учебнике криминалистики, товарищ лейтенант, — заметил Бинев. — Но сейчас мы собрались здесь не цитировать учебник. Покажи нам, какие следы оставил преступник в данном конкретном случае, какую ошибку он допустил.

— Не мог не допустить, — начал упорствовать Хубавеньский.

— Не мог — в учебнике, а на практике, в жизни…

— В жизни, — вмешался Антонов, — это порой случается Именно так пополняется черный список нераскрытых преступлений.

— Подождите, подождите, хватит учить парня, — вмешался Пиротский. — Он прав. А я хочу спросить, проверялись ли связи между Доневым и убитой. Помимо разговора Антонова с врачом из Ихтимана.

— Доктором Кубратом Паролевым?

— Да. А эта гречанка, ее подруга, знает ли она о них? Не звонили ли они ей по телефону из Вены? Особенно после двадцать первого апреля…

— Понимаю, — сказал Консулов. — Это я занимался салоном. Клео, как именуют ее там, ничего не слышала о Доневых, и Пепи не звонили из-за границы. У нее нет телефона, поэтому Доневы могли разыскать ее только в салоне… Разговаривал я и с Бедросяном. И он тоже ничего не знает о Доневых. Из разговора, косвенно направляемого мной, а также понял, что он ничего не знает и о ребенке Пепи.

— Значит, Доневы не интересовались больше судьбой убитой, не проявляли к ней никакого, так сказать, «нездорового интереса», дабы узнать о результатах своих действий? Хорошо…

— Нет, товарищ полковник, — включился в разговор Антонов. — И этой ошибки они не совершили. Мы имеем дело с очень умным и осторожным противником. С железными нервами. Зачем им интересоваться? Пепи или умерла, и тогда все в порядке — шантажистка устранена, или — если каким-нибудь чудом спаслась — тогда, в сущности, ничего не произошло. Она сама вновь объявится, и они придумают новый вариант ее уничтожения. Зачем проявлять излишнее любопытство, интересоваться судьбой женщины, которая им безразлична? Чтобы обнаружить себя! Нет, они и этой ошибки не совершили…

— Но смотрите, как умно и изобретательно, — отравлена последняя пилюля! После чего упаковка выбрасывается вон. Даже при том, что она не была выброшена, сколько времени прошло, пока мы ее обнаружили… И конечно, без каких-либо уличающих следов. Это все о вещественных доказательствах. Но в деле есть и гласные доказательства — очевидцы и свидетели, правда, всего один свидетель. Только Пепи знала «тайну ребенка». Доктора можно не принимать в расчет. Он родственник и будет молчать… Только одна Пепи и знала, что шантажировала их. Естественно, кто станет хвастаться столь неблаговидным поступком? И самое главное — только она знала, кто достал ей антикон.

— И эта единственная свидетельница сама жертва! И она больше не проболтается, — вставил Бинев.

— Это вы говорите. Надеюсь, этого вы не сообщили Доневым? Вот здесь-то они и допустили ошибку, на которую указал наш молодой коллега. Из-за своей хитрости, гипертрофированной предусмотрительности — я не хочу спорить об их, возможно, правильной и умной позиции — они, в сущности, сами себя лишили возможности узнать, что же случилось с Пепи. Разумеется, они предполагают, надеются, но не знают, умерла ли Пепи.

— Как она может не умереть, если приняла их антикон?

— Бинев, бывает много неожиданных вещей. А вдруг она его потеряла? Может, его у нее украли? Возможно, она начала принимать какое-то другое средство, а это держит про запас и так далее?.. Всякое бывает в жизни. — Пиротский загадочно улыбнулся. Разговор явно доставлял ему удовольствие, и видно было — он придумал что-то:

— Лейтенант Хубавеньский!

— Да, товарищ полковник, — поднялся Хубавеньский

— Сидите, сидите! Скажите мне, знаете ли вы, что такое «аберацио иктус»?

— Кактус?

— Не кактус, а иктус? Латынь…

— Никак нет, товарищ полковник, — покраснел Хубавеньский.

— Вижу, что «никак не знаете». Какая оценка была у вас по уголовному праву?

— «Отлично», товарищ полковник.

— Даже «отлично»! Хм-м… И не знаете, что такое аберацио иктус? Я бы вам ни за что не поставил такую высокую оценку. Латынь, латынь, лейтенант! Скажите ему, подполковник Антонов.

— Аберацио иктус, или «отклонение удара». Это когда некто целится при стрельбе в А, которого хочет убить, стреляет, но по каким-то причинам пуля убивает В, которого тот не хотел убивать… Это, разумеется, только грубый пример. Аберацио иктус у нас будет и когда, — Антонов улыбнулся, он уже понял мысль Пиротского, — когда Доневы дают коробку антикона с ядом Пепи, а яд по какой-то «досадной случайности» попадает к другому… скажем, ее подруге Клео, и последняя гибнет.

— Достаточно, — рассмеялся Пиротский. — Отлично, даже очень хорошо. Чувствуется, что в старой школе по-серьезному изучали латынь… Если бы была отравлена Клео, которую Доневы на самом деле не знают, то у нас был бы и свидетель, и убийство, за которое пришлось бы отвечать Доневым.

— Но умершая — Пепи, — возразил Бинез.

— Зато Доневы не ведают об этом, я надеюсь. Они только знают, что послали яд в антиконе. А кто, когда и где его получил… Правда, при этом адресатом обязательно должна быть женщина, а не мужчина. Слава богу, мужчины пока еще не начали принимать такие снадобья… Пепи могла достать, скажем, овосистон из ГДР — продается такой в аптеках — и отдать свой антикон кому-нибудь из подруг. Если хотите, даже продать его своей приятельнице Клео. Та взяла и умерла… Мы расследуем дело, обнаруживаем подмену пилюли. От мужа Клео узнаем, кто дал ей антикон. Все остальное рассказывает нам Пепи… Понимая, что приготовили для нее Доневы, она так озлобляется (знает же, что теперь у нее не будет возможности их шантажировать), что изливает всю свою злобу, то есть дает полные показания, хотя и очень субъективные. И как она их просила — со слезами на глазах! — вернуть ей сына, и как они, подлецы этакие, стремились всякими подарками подкупить ее… Дальше нет смысла учить вас, что делать.

— Вы на самом деле решили разыграть аберацию иктус? — спросил Пиротского Антонов.

— Предлагаю, это будет более точно. Если вы придумаете что-то более тонкое и умное, сразу приму. Но сейчас я не вижу иного выхода. Мы располагаем только одним вещественным доказательством — нарушенной упаковкой от антикона. Она свидетельствует о том, что двадцать первая по счету пилюля была подменена, но ничего не говорит нам — кто дал антикон Пепи, а следовательно, кто «зарядил» его ядом… Это обстоятельство было установлено после того, как Доневы благоразумно стерли все отпечатки пальцев, а сам антикон побывал в руках у Пепи. Само собой разумеется, свидетелем осталась одна лишь Пепи. Для этого ее потребуется «воскресить»… Но чтобы провести следствие и привлечь кого-то к уголовной ответственности, нам все-таки нужно иметь и «убитую»… Зачем нужна эта инсценировка? При умелой подготовке, при профессионально проведенном допросе — каждого из супругов в отдельности — операция монет дать желаемые результаты, привести к самопризнанию.

— Для допроса их нужно вызвать в Болгарию. А они могут не вернуться, — сказал Бинев. — Во сколько обойдется это государству, он — крупный специалист, она — детский врач, все семейство их в Вене…

— Если не вернутся, тогда мы подумаем об их экстраординарном принудительном возвращении. И у нас будет дополнительная улика против них.

— Они же сразу объявят себя политическими невозвращенцами.

— Мы должны сделать все, Бинев, что зависит от нас. Нужно разработать операцию так, чтобы они вернулись, а потом уж и разоблачать. Сила преступника в том и заключается, что он действует тайно и скрытно, неожиданно — не знаешь, когда и что он выкинет, кто это сделал и почему. Тогда он «сдает карты». Сейчас пришел наш черед «сдавать». Мы имеем на руках и некоторые козыри, хотя и не очень сильные, но все же имеем. Это наш шанс!

Антонов слушал все это и обдумывал предложение начальника. Да, жалко было, что сам он не догадался об этом раньше. Может быть, ему не хватило времени — он был занят до последнего момента расследованием дела. А возможно, он и не догадался бы, не увидел бы эту щель в столь совершенной конструкции преступления.

— Что вы скажете, подполковник Антонов? — вернул его из задумчивости голос Пиротского. — Все-таки вы лучше всех знаете дело. Получится у нас?

— Думаю, это пока единственная возможность. Единственная и не безнадежная, поскольку установлено, что Доневы и Пепи не имеют общих знакомых. Они относятся к различным общественным кругам. Значит, никто не сообщит им о ее смерти. И доктор Каролев не знает, что она умерла. Иначе бы он ни в каком случае не дал бы нам показаний. Я имею в виду шантаж. Остается одно — когда Доневы вернутся, они сами ею заинтересуются.

— Да, как только они приедут, это будет их первой заботой, — сказал Бинев. — Нам нужно задержать их еще в аэропорту…

— Я в этом не убежден, — возразил Пиротский. — Вопрос нервов и тактики. Они умные люди. Вызов — сигнал для них. Можно и повременить с проверкой. Любой интерес в этом направлении есть улика! Они будут рассуждать так: или их вызывают случайно, без связи с убийством, или же они раскрыты, а следовательно, Пепи мертва. Зачем же тогда интересоваться? Догадаться о нашем… аберацио иктусе они вряд ли сумеют. Мне что-то не верится… Но если они все-таки начнут проверять, если их нервы не выдержат или окажется, что они не настолько умны, тогда нам придется их задержать, так сказать, за пять минут до того, как они узнают истину. Все это должно быть продумано и взвешено до самых мельчайших деталей и подробностей. Основное для нас сейчас — скрыть смерть Пепи, спрятать все ее следы и симулировать, так сказать, ее присутствие в нашем мире.

— Хорошо бы найти ей двойника, — сказал Хубавеньский.

— Ну, настолько стараться нам не следует. Двойники фигурируют лишь в детективных романах… А близнеца у нее нет. Обойдемся и без двойника.

— Но отец ребенка мог бы внезапно появиться и сыграть свою роль в том, что Пепи жива, — предложил Консулов.

— Этот хулиган! — Пиротский задумался. — Стоит ли посвящать такого типа в нашу комбинацию? И в чем он может нам быть полезен? Кроме того, он знает, что Пепи умерла, и может раскрыться. Не исключено его желание умышленно провалить нас.

— Я не о нем подумал. Они же его не знают, ни разу не видели, ни имени, ни фамилии его им неизвестно… Разумеется, они понимают, что согласно закону природы у ребенка должен быть и физический отец. А сейчас он может объявиться лично.

— Значит, кто-то другой! Кто?

— Я, например.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Бинев. — Что за идея! Я убежден, Консулов отлично сыграет роль этого хулигана…

Консулов приподнялся, но Пиротский махнул ему рукой — сиди! — и сказал:

— Полковник Бинев, мне не нравятся ваши намеки, ваши шуточки А предложение Консулова интересно, открывает для следствия известные перспективы и должно быть изучено и обсуждено… В общем, ваша задача сейчас — это составить план подготовки операции и выполнить его. Даю вам сроку до завтра. Предложите мне план для утверждения. А я подумаю, как мы сможем обеспечить безболезненное возвращение Доневых в Болгарию… На этом мы и закончим.


* * *

До конца рабочего дня они просидели в кабинете Антонова. Обдумывали во всех деталях предложенные варианты, пытались представить себе все возможные ситуации и искали выходы из них. Разыгрывали роль сторон — Хубавеньский был Доневым, Консулов — Следователем, Антонов — Судом. Потом поменялись ролями и продолжали «играть». Спорили до хрипоты, предлагали всевозможные неожиданные моменты, в том числе и «безумные варианты», опровергали их. Пока Антонов не почувствовал головной боли. Особенно мучил его Консулов, который упорно спорил, отстаивал свою точку зрения и кричал всякий раз: «Ну, докажи мне, докажи, что я не прав. Не можешь доказать, а!» Поэтому когда на часах пробило 17.30, Антонов встал:

— Баста, на сегодня хватит! Пойдемте по домам.

— Почему так по-чиновничьи, старик? Мы же ничего не решили!

Консулов явно намеревался провести ночь в спорах, да и Хубавеньский был удивлен.

— Чувствую потребность проветрить свою голову. Она полна у меня гипотез и контргипотез…

Разошлись лишь на трамвайной остановке. Антонову показалось, что Хубавеньский кем-то ангажирован на этот вечер (наверное, свидание!), но не решается, видимо, ретироваться. Он ушел вместе с Консуловым. Тот способен был таскать его всю ночь напролет по городу и обсуждать детали операции. Впрочем, и Антонов был не лучше. Разве в его голове сейчас могло найтись место для других мыслей?

…Дома никого не было. Антонов давно не возвращался так рано. Он переоделся, сел в свое любимое кресло и закурил. Решил ни о чем не думать, а просто отдыхать. Даже не стал включать телевизор. Сигарета — которая уж за день! — горчила. Он встал, достал из бара бутылку с вишневкой, которую жена изготовила еще в прошлом году. Настоящая настойка из вишни и черного винограда, вкусная и ароматная. Это была последняя бутылка из прошлогодних запасов и та наполовину пустая. Он прямо из горлышка отпил несколько глотков вина.

Он услышал, как кто-то вставил ключ в замок, но не смог открыть — он оставил свой ключ внутри. Позвонили. Антонов открыл. Это была жена — как всегда, с традиционной сеткой с продуктами в руке, полной до предела.

— А ты… Почему так рано?

— Так, пришел. Где же мне быть?

— Ужин еще рано готовить.

— Знаю. Я спешил не потому.

Ничего больше не спрашивая, жена прошла на кухню и стала разбирать продукты. Вскоре появилась снова.

— Павка, ты чем-то расстроен. Что случилось?

— Что может случиться?

— С детьми?

— С нашими ничего не случилось. С другими может случиться что-то плохое…

— Сделать тебе кофе?

— Можно, один кофе. Лучше станет.

Через некоторое время Милка принесла две чашечки кофе и села рядом. Ни о чем не спрашивая, она внимательно, с каким-то состраданием б глазах посмотрела на него. Антонов не выдержал, коротко рассказал о деле, о своих тревогах и надеждах — не раскрывая имен, только самое важное. Милка молча слушала, не задавая вопросов, не перебивая. А в конце сказала:

— Если бы все зависело от меня, я не стала бы преследовать этих, видимо, хороших людей, которые так охраняют своего ребенка. Они ведь социально неопасны — кажется, так вы говорите. Подумай, а если бы кто-то попытался отнять наших детей? Я сделала бы все, чтобы сохранить их…

— Но наши дети — это наши дети, и мы их прямые родители. В этом же случае…

— Да, здесь другая носила плод, другая родила — и только. А остальное — девять лет забот, надежд, мук и любви) Именно это делает их родителями по праву.

— А ты бы убила?

— Не знаю, до сих пор не приходилось. Но если нужно, то боролась бы всеми доступными мне средствами… Сочувствую им, понимаю их… И ты тоже должен их понять! Подумай и о последствиях. Что станет с ребенком?

— Сам только об этом и думаю. Ты полагаешь — я их не понимаю, не сочувствую им? Но это совсем не оправдывает Доневых, раз уж они посягнули на чужую жизнь, совершили убийство. А закон — и над ними и надо мной… Разумеется, суд примет во внимание все смягчающие вину обстоятельства.

— Да, я знаю, что все это не зависит от тебя, поэтому ничего другого тебе не остается, кроме исполнения служебного долга. Что бы я тебе ни говорила, ты его выполнишь, даже если перевернется мир…

— Мой долг — разоблачить преступников и передать дело в суд. Раздавать милости направо и налево я не имею права. Именно потому, чтобы мир не перевернулся.

— От тебя я слышала, что вы — юристы — имеете такое правило: пусть восторжествует закон, даже если мир перевернется. Как это звучит по-латыни, раньше ты мне говорил?

— Фиат юстиция, переат мундус[12]. Но это не наш принцип!


* * *

План исполнения операции в последнем варианте оказался солидным сочинением из двадцати страниц убористо исписанного текста. Полковник Пиротский два раза возвращал его на доработку, открывая им все новые и новые возможности операции. Например, о том, как Доневы могли бы узнать о смерти Пепи. А они, Антонов и Консулов, должны были обдумывать «закрытие подобных информационных каналов».

Предложение Консулова явиться Доневым в образе Полова, хулигана Мери, и разыграть роль новоявленного отца и шантажиста, который в конце концов «решает жениться на Пепи», все-таки не прошло. Подобные эскапады были не в стиле народной милиции, и полковник Пиротский не разрешил Консулову «сыграть эту роль». В общем, указание было одно — не утверждать открыто, что Пепи жива. Причем допрос должен был вестись так, чтобы из обстановки и косвенных улик Доневы сами бы сделали выводы для себя. Или, как правильно сказал Консулов, они должны были руководствоваться формулой «и волки сыты и овцы целы», при этом он не упустил возможность по-консуловски пояснить поговорку: «волк — следствие, закон — овца»…

Разработка операции была усложнена еще и тем, что предполагала множество вариантов, которые должны были быть самостоятельными и параллельно исполненными. Поэтому операция оказывалась весьма многоплановой. Только «проблема возвращения» Доневых насчитывала четыре варианта: приезжает один Донев, возвращаются муж и жена Доневы, они прибывают всей семьей и, наконец, не возвращаются все вместе. Каждый из этих вариантов был разработан самостоятельно. Особенно сложным было то, как Доневы (каждый по отдельности, все вместе или через третьи лица) могли бы узнать о смерти Пепи. Еще более сложным был вопрос блокировки этой нежелательной информации.

Первой задачей явилась ликвидация многочисленных некрологов, написанных «от любящего супруга Дики», то есть Дикрана Бедросяна, и обильно расклеенных им вокруг квартиры в «Молодости». Потом решили не убирать их (поскольку это могло бы показаться подозрительным; кроме того, считал Антонов, с некрологами так не поступают), а пришли к выводу наклеить на них новые, фиктивные. И хотя эта задача была возложена на Хубавеньского, Консулов почему-то охотно взялся за ее исполнение. А на другой день, сияющий, он появился в отделе со свежеотпечатанной грудой листов бумаги и с гордостью положил ее на письменный стол Антонова.

— Вот, полюбуйся!

И в самом деле, было чем любоваться. Все экземпляры были отлично исполнены: с крестом и с портретом сердито, даже зверски смотрящего мужчины с вислыми усами и бородкой «а-ля Наполеон III», с полагающимся в таком случае четверостишием о весне и опавших дорогих листьях, сорванных жестоким осенним ураганом, — от «вечно скорбящей вдовы Муци». «Покойничек» именовался… Кочо Мангаловым[13].

— Откуда ты выкопал этого типа?

— Вырезал портрет из старого французского журнала. Разве тебе он не нравится? Посмотри, какой красавец!

— Ты не мог бы придумать лучшего имени?

— Как, ты не ценишь мою жертву? Я же своими руками убил своего лучшего друга, Кочо Мангалова. Учти, только в служебных целях! Да и кого другого я мог принести в жертву. Ивана Петрова? А если я нападу на его родственников, да они увидят некролог, то упадут в обморок… Сейчас же такой опасности нет!

— Что же ты станешь делать без своего приятеля?

— Придумаю другого.

— Хорошо, хорошо, только клейте получше, чтобы не отвалился.

— Будь спок, старик, мы работаем с отличным клеем…

Единственный некролог, который они сняли, был с дверей квартиры Пепи. Пришлось отклеить и полосу белой бумаги с печатью жилищного управления.

Самым простым для Доневых было позвонить в салон, где работала Пепи. Но телефон находился только в кассе. Сменных кассирш решили не привлекать к операции, поэтому их временно заменили: руководство поменяло им объекты, а на их место направили оперативниц из управления милиции. Те получили специальную программу, как им отвечать на возможные вопросы о Пепи, и имели круглосуточную связь с Антоновым и Консуловым.

Доневы, разумеется, могли позвонить и Бедросяну. Пришлось провести с ним «доверительный разговор». К счастью, оказалось он еще не сообщил родителям о смерти Пепи, дабы не обеспокоить стариков перспективой «потерянной квартиры». Его же самого весь день не было дома, а если Доневы позвонят ему вечером, Дикран обещал не говорить им о смерти Пепи, а сказать, что она живет отдельно от него, в «Молодости». Бедросяну объяснили, что таким образом он поможет разоблачить опасных преступников. Кроме того, ему сказали, что с него окончательно снимаются все подозрения.

Намного сложнее было с соседями по квартире, поскольку они знали о смерти Пепи, весь большой квартирный блок. Здесь существовало несколько вариантов: дать возможность Доневым узнать о смерти и построить допрос на их «нездоровом интересе» к судьбе Пепи, или же действовать по методу «летучего отряда» — оперативники представятся Доневым вместо соседей с услужливым вопросом «кого вы ищете?» Существовала и возможность получения информации Доневым из соответствующей службы районного Совета — способ весьма грубый и рискованный. Но и он тоже был взят под контроль.

Так каждая деталь операции была продумана, оперативники хорошо подготовлены для встречи Доневых, которая могла бы на практике и не произойти. Целыми днями они разыгрывали различные варианты, пока не решили, что исчерпали все возможности, или, как говорил Консулов, «дошли до полного идиотизма» Тем не менее Антонов отдавал себе отчет в том, что у преступников есть много других возможностей, оставшихся непредвиденными и неразработанными ими.

Когда все было подготовлено для «встречи», полковник Пиротский задействовал механизм вызова Донева. В дело был посвящен только заместитель министра, остальные по прежней работе Донева должны были играть «с закрытыми глазами», в полной уверенности в том, что его приезд действительна нужен. Из министерства Доневу сообщили в пятницу, что в понедельник он должен прибыть в Софию на важное совещание, дабы у него оказалась возможность подготовить не только свой отъезд, но и отъезд жены, если она захочет последовать за ним.

Когда в субботу Антонов и Консулов в последний раз просматривали все детали операции, они с удовлетворением признали — «все идет как надо». Все, что могли, они сделали.


* * *

Донев прибыл самолетом в понедельник. Один. Элегантно одетый, с маленьким портфелем в руке. На аэродроме среди встречавших находились и Антонов с Консуловым. Просто так, чтобы взглянуть на него. Он производил впечатление интеллигентного, самоуверенного и делового человека, с живыми умными глазами. Одним словом, как решил Антонов, — «твердый орешек».

Когда Донев сел в автобус, а они — в машину, Консулов сказал:

— И все-таки, хотя и один, но приехал. Как ты это понимаешь?

— Никак. Это естественно. Сын учится в Вене, жена недавно была в Болгарии, кроме того, Донева вызвали по служебным вопросам всего на несколько дней. Естественная реакция… Ох, Крум, боюсь, что это будет его не последняя «естественная реакция».

Донев оставил портфель дома и сразу же отправился в министерство. В конце рабочего дня он вышел из здания в окружении товарищей. Ужинали вместе. Потом он направился домой. Совещание было назначено на следующий день. Утром Донев сделал мелкие покупки в соседнем магазине и поехал в министерство. Там он провел весь день. Обедал в министерской столовой. Вечером пошел в гости к Козареву — доценту-химику. Наверное, они были друзьями. Когда он направлялся к ним, в руках у него был небольшой пакетик, когда же возвращался, то уже был без него. Явно это подарок. Но кому? Пришлось взять под наблюдение и Козаревых. Совещание в министерстве закончило свою работу. На третий день пребывания заместитель министра пригласил Донева к себе после обеда. Первую половину дня Донев не выходил из дому (наверное, занимался хозяйством). После встречи в министерстве он ужинал один и вновь вернулся домой. На следующий же день Донев должен был улетать назад, в Вену, поскольку срок его пребывания заканчивался и у него уже был билет… Донев не ходил в «Молодость», не звонил ни в салон Пепи, ни Бедросяну. Не обращался ив районный Совет. Ни он и никто другой не интересовались Пепи. Пора было решать, что с ним делать…

Бинев и Антонов явились на доклад к Пиротскому в конце рабочего дня. Бинев уже информировал того обо Есем, что было, поэтому оставалось только решить дальнейшую судьбу Донева. Полковник Пиротский сообщил, что заместитель министра в курсе дела, и получил его согласие на задержание Донева. Но это следовало сделать перед вылетом самолета, чтобы дать ему «последнюю возможность»…

— Непонятно, почему он не интересуется тем, что же случилось с Пепи? — сказал Пиротский. — Это убийство, а не игра в лотерею. Вероятно, он все-таки знает. Или… мне приходит в голову мысль, может быть, он не убийца?

— В принципе его поведение подтверждает это, — согласился Антонов. — А; если он так действует намеренно? Или — или, другого у нас нет, товарищ полковник.

— Почему же он тогда не проявляет никакого интереса к судьбе Пепи? Это ненормально, не по-человечески!

— Зато это единственно умное поведение в такой щекотливой ситуации. Кроме того… еще есть время до отлета в Вену.

Но и до самого последнего момента Донев так ничего и не предпринял. Заказанное им такси пришло вовремя, а по дороге к аэропорту он не заезжал в «Молодость». Оставалась единственная возможность — позвонить с аэродрома.

Антонов вновь связался с управлением и приказал сообщить «дежурному кассиру» в салоне, что, если кто-то будет спрашивать Пепи, тому можно сказать: «Сегодня она работает после обеда. Позвоните ей после двух».

Самолет Донева вылетал в 11.45, так что у него уже не оставалось возможности «позвонить ей после двух». С другой стороны, ему было особенно выгодно связаться с ней в самый «последний момент». Значит, если «есть что», то он поднимается в самолет и улетает в Вену… Пора было решать его судьбу.

Но и из зала ожидания Донев не позвонил! Когда подошла его очередь на таможне, у него взяли паспорт, а затем пригласили в комнату к начальнику пункта.

— Но я уже прошел таможенный досмотр.

— И все-таки вы должны пройти со мной, — сказал оперативный сотрудник.

— А самолет? Билет…

— Это предоставьте нам. Мы все сделаем.

— Но на каком основании, товарищи?

До этого момента Консулов находился неподалеку, вместе с Антоновым они наблюдали за Доневым. Сейчас Консулов приблизился к нему и сказал:

— Допускаете ли вы, инженер Донев, что народная милиция станет без достаточно серьезных на то оснований задерживать ваш отъезд?

— Тогда я ничего не понимаю.

— Прибудете к нам и все поймете.

Через пять минут после того как Антонов вошел в кабинет, появился и Консулов.

— Доставлен целым и невредимым. Сейчас сидит в кабинете Босова и горюет.

— Как он держался по дороге в управление?

— Молчал. Только когда увидел стену нашего милого учреждения, спросил: «Куда вы меня привезли?»

— А ты?

— В следственное управление народной милиции. Куда еще? Если бы я ему сказал, что мы его привезли в оперу, он все равно бы не поверил А так звучит более благозвучно по сравнению, скажем, с центральной тюрьмой. Ты готов, старик? Мы тебе нужны?

— Нет, Крум. Предпочитаю вести допрос один. Хотя бы первый раз… Как-то более интимно выглядит. А вы с Хубавеньским идите и слушайте по динамику, что здесь творится.

— Давай, Пенчо, двигай! Нам не место на празднике жизни.

* * *

Милиционер ввел Донева и вышел. Антонов пригласил его сесть.

— С кем имею честь беседовать?

Вот так, а не иначе. Его пребывание в Вене явно оставило свои следы.

Донев был широкоплечим крепким мужчиной среднего возраста, со скуластым энергичным лицом и серьезными серыми глазами. Его взгляд, манера держаться никак не говорили о страхе или смущении. Он выглядел не только физически, но и духовно сильным человеком, готовым к борьбе. Да, если он нападет на меня, подумал Антонов, я с ним явно не справлюсь. Хотя пусть дойдет до этого, а там посмотрим…

— Подполковник Павел Антонов, старший следователь управления народной милиции. Вы доставлены сюда для допроса. — Он легко сделал ударение на слове «допрос».

— Я пробыл в Софии три дня. Разве вы не могли провести допрос заранее, не снимая меня с самолета?

Антонов молча посмотрел ему в глаза долгим и пристальным взглядом. Чем сейчас он располагал против этого крепкого болгарина, прошедшего нелегкий путь от своей родной деревни до Вены и ставшего крупным научным работником? Одной лишь неожиданностью — главный свидетель «жив»1 Расчет строился на том, что Донев, если не раскусит «игры», то не будет знать — где ему лгать, а где говорить правду. Мало, очень мало! Антонов чувствовал, что движется по скользкой обледенелой дороге, и каждый неловкий шаг может привести его к потере одного-единственного шанса в этой борьбе.

После того как он предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний, Антонов начал задавать самые общие вопросы, расспрашивать Донева о его работе в Вене, семье, биографии — где учился, работал, с кем дружит. Сейчас перед ним не стояла задача «отвлечь внимание» подследственного — на это он и не рассчитывал. Скорее Антонов в самом деле хотел познакомиться с Доневым. Тот отвечал спокойно, не нервничая, не протестуя. Означало ли это, что он готов был признать себя виновным или же, напротив, считал себя вне подозрений? Донев рассказывал подчеркнуто подробно и обстоятельно. Видимо, хотел сказать: «Вот вам, если уж вы интересуетесь столь праздными делами, то слушайте на здоровье». Но он ничего не говорил ни о Пепи, ни о своем посещении института. Неужели Донев выбрал путь утаивания информации и обмана? Если это так, то он, вероятно, все же верил в то, что Пепи мертва. Правда, рано было делать какие-либо выводы…

— И это все? С другими людьми вы не встречались, нигде больше не бывали?

— Я встречался и с другими, например, со знакомыми по улице. Посещал и кафе, которые и сейчас не пропустил.

Ответ Донева был не лишен сарказма. Рискуете, Донев, рискуете! Скоро вам будет не до сарказма!

— Не упустили ли вы какой-либо весьма важной встречи, имевшей для вас решающее значение? Не забыли ли вы о каком-нибудь событии, которое запоминается на всю жизнь? Подумайте, чтобы потом не говорили: «а я не знал», «я случайно забыл об этом».

Да, в первый капкан Донев залез сам. Маленький, но все же капкан!

— Нет, ничего подобного. Я не понимаю, на что вы намекаете вашими «роковыми вопросами»?

— Я вовсе не намекаю, я спрашиваю вполне ясно и понятно. Я говорю о событиях вашей жизни, имеющих решающее значение для вас, для благополучия вашей семьи и… других людей.

— Повторяю вам — нет. Я ничего не пропустил.

Антонов не стал задавать вопрос: «Знаете ли вы Пенку

Бедросян?» — еще было слишком рано. Поэтому он решил прервать невольную ассоциативную связь, которая сложилась и могла навести Донева на мысль о Пепи, и заполнил паузу «нейтральными вопросами». Впрочем, не настолько уж и нейтральными… Спросил его о связях с министерством, химиками, своим бывшим институтом.

— А в институте вы были?

— Нет. Он далеко находится.

— И все-таки — вы были там или нет?

— Да, кажется, был один раз.

— Когда?

— Точно не помню.

— Но в какой из ваших приездов?

— Кажется, в последний.

— В какое время дня?

— Разве это имеет значение? Думаю, это было в обеденное время.

— Только думаете или же точно?

— Да, в обеденное время. Заехал к товарищам, чтобы пообедать вместе.

Пора было приближаться к главному в их разговоре. Антонов уже знал, каков будет ответ Донева.

— А в валютный магазин «Кореком» вы заходили?

— Зачем, я ведь живу в Вене…

Именно этот вопрос задал бы ему Антонов, если бы Донев вдруг сказал, что действительно бывал там. Но и на этот раз Донев его обманул.

— Значит, вы утверждаете, что ничего никогда не покупали в «Корекоме»? Ничего и никогда?

— Да.

— А ваша жена?

— И она там не бывала. В противном случае я знал бы об этом… Ведь ей пришлось бы брать у меня валюту на покупки.

Действительно, Донев выбрал определенную линию в своих показаниях — остерегаться всякого прикосновения к «скользкой теме». Его поведение было не лишено внутренней логики, но далеко не умным. Вслед за этим Антонов задал Доневу целую серию вопросов о его финансовом положении: какую зарплату он получает, дорога ли жизнь в Вене, что они там себе приобрели и что привезли с собой в Болгарию. Допрос явно принимал «таможенный оттенок», и поэтому Донев, не чувствуя себя виновным, окончательно успокоился Напрасно! Из его ответов становилось ясным, что они еще ничего не привозили из Вены, а привезут тогда, когда окончательно вернутся на родину. Антонов начал уточнять, напомнил и о цветном телевизоре. «Да, он у нас есть, но в Вене», и о стереопроигрывателе, и о транзисторах, спросил даже о соковыжималках и кофеварках. На все тот отвечал «нет» и «нет». Донев не мог не понимать, что Антонов перечисляет ему те «подарки», которые они приво зили Пепи (или же покупали их для нее в «Корекоме» за валюту!). Донев продолжал упорствовать, хотя в его взгляде Антонов все чаще и чаще замечал некоторое смущение и колебание. Он все отрицает потому, сделал вывод Антонов, что твердо убежден в смерти Пепи, а поэтому уверен: подтвердить, откуда она получила эти вещи, некому!

После того как Донев прочел свои показания и подписался под ними, он спросил:

— А сейчас объясните мне, что означает этот допрос?

— Мы его еще не закончили. Скорее только начинаем… В конце концов вы все сами поймете… А сейчас скажите мне, какие отношения сложились у вас с Пенкой Василевой Костадиновой, по мужу Бедросян? Кажется, она была дочерью одной из дальних родственниц вашей жены?

Точнее этот вопрос Антонов не мог поставить, чтобы не возникло колебаний и дополнительных вопросов типа «какал Пенка Бедросян» или «не знаю никаких дальних родствен ниц» и так далее… Донев посмотрел на Антонова долгим настороженным взглядом.

— Вы что-то долго обдумываете свой ответ, Донев.

— Мне нечего думать. Чудно все это…

— Видимо, все же есть что обдумывать! Итак, я жду.

— В каких отношениях я могу находиться с одной из маникюрш, этой легкомысленной родственницей моей жены?

— Ну, например, не только вы, но и ваша супруга.

— Да, я и моя жена..

— Значит, вы не имеете никаких «особенных» отношений с нею? Хорошо. Тогда давайте-ка мы все это зафиксируем в протоколе, а вы поставите внизу свою подпись.

На этот раз Донев, явно заколебавшись, все же подписал свои показания. Дорога к отступлению была отрезана… Антонов посмотрел на часы: они сидели вот уже три часа. Но голода он еще не чувствовал. Наверное, и Донев не ощущал, что время обеда давно истекло. Пришел момент «подтянуть струны».

— А сейчас объясните мне, почему вы так старательно избегаете всего, что касается личности Пенки? И то, что вы встречались с нею, пока были здесь в марте, что вместе ходили в «Кореком», делали ей столько подарков. — Антонов сознательно подчеркнул слово «подарки». — Все эти вещи я видел своими глазами…

Донев смотрел на него каким-то отсутствующим взглядом, как человек, не знающий, что ответить. И молчал. Долго.

— Да, я вас хорошо понимаю. Здесь у меня много людей молчали, но это не освободило их от ответственности… Итак, вы долго еще намерены молчать?

— Я ее не видел… мы с ней не встречались… я ей не делал никаких подарков… мы не ходили с ней в «Кореком»… — Донев незаметно повысил голос, он почти кричал.

— Спокойно, Донев, спокойно, я не глухой. Все слышу, но не могу понять, почему вы отрицаете очевидные факты, которые подтверждают свидетели. Объясните мне, пожалуйста, как все это понимать?

— Никаких свидетелей у вас нет.

— Хотите сказать — «уже нет»! Есть Донев, есть. И в этом ваша фатальная ошибка! Вы меня понимаете? Но прежде мы вновь запишем ваши свежие показания.

Антонов начал записывать, изредка поглядывая на Донева. На этот раз тот даже не скрывал своего волнения, поминутно стискивал руки, покрывался красными пятнами…

— Готово, расписывайтесь!

— Ничего больше не стану подписывать… Это какой-то шантаж, какое-то издевательство. Отказываюсь!

— Отказаться вы имеете право. Но пользы от этого никакой. Так и запишу в протокол: «Отказывается подписать свои показания». И пойдем дальше… Предупреждаю вас: я не хочу так поступать, причем исключительно в ваших же собственных интересах… А сейчас, Донев, слушайте внимательно все, что я вам скажу, а потом решим, как быть. Вы, наверное, с тех пор, как мы задержали вас в аэропорту, не перестаете думать — почему, за что? Как это наша милиция «позволяет себе» задерживать уважаемого гражданина, такого способного научного работника?.. Вы сами себя спрашиваете об этом и не можете дать ответа. А ответ прост. Мы никого зря не задерживаем. Мы все знаем о вас! И как вы себе «родили сына», и все, что произошло за последние годы с вашей семьей, и что было в марте этого года, и что — в апреле… Мы знаем все, что знаете вы, но вы не знаете того, что знаем мы. Вы разоблачены, Донев, понимаете ли вы это?

— Вы настаиваете на том, чтобы я подписал свои прежние показания?

— Это зависит от ваших следующих показаний. Я убежден, что скоро вы сами пожелаете собственноручно написать все заново.

Донев обреченно кивнул, либо примиряясь со своей судьбой, либо в знак согласия, и начал подробно рассказывать, как он выразился, «историю усыновления Виктора» и обо всех последующих событиях. Она звучала почти так, как ее излагал доктор Каролев. Сейчас Донев признавал и подарки Пепи, и все встречи с ней, и ее шантаж… Только об антиконе он не обмолвился ни словом.

— Вот из-за этой истории с нашим сыном я и не хотел говорить вам об этой негодяйке, — закончил свой рассказ Донев. — Ведь Виктор, вы знаете, не наш родной сын… Я боялся, что в своей злобной мстительности она не остановится ни перед чем и в конце концов попытается взять его к себе…

— Донев, — перебил его Антонов, — вы меня поняли, но не до конца. Не притворяйтесь несведущим! Мы доставили вас сюда не для того, чтобы выяснять причины и детали усыновления Виктора. Вы не юрист, но и как химик должны знать, что этот вопрос носит чисто гражданский характер и милиция им не станет заниматься… Кстати, когда вы захотели, чтобы я вам представился, я забыл вам сказать. что я следователь отдела, занимающегося только… убийствами. Не вопросами усыновления, Донев, а убийствами! Вы это понимаете?

— Не понимаю.

— Разве вы еще не поняли?! Тогда скажите мне, почему вы продолжаете лгать, что были в вашем институте в обеденное время, а затем ушли с коллегами? Двадцать первого марта вы провели в институтской лаборатории целых два часа, и притом после окончания рабочего дня. Что вы там делали, один в лаборатории?

Склонив голову, Донев молчал.

— Ответьте же мне, объясните толком! Только не изворачивайтесь и не говорите, что вас там не было. У нас есть свидетели… Молчите! Хорошо, подумайте, посмотрим, что вы там придумаете. А сейчас скажите: вы регулярно, каждый раз привозили подарки Пенке? А на этот раз вы ей привезли?

— Нет.

— Почему так? Правда, вы ей обещали. — Антонов решил, что может теперь спокойно рисковать. Едва ли в марте Пепи «помиловала» супругов и вряд ли не шантажировала. — Почему же на этот раз вы ей не привезли подарка?

— Не успел. Меня срочно на три дня вызвали в Софию…

— А почему вы ей не позвонили?

— Зачем мне ей звонить? Чтобы она мучила меня? Если бы все зависело только от меня, то я вообще никогда бы с ней не встречался… Для чего мне нужно было ей звонить!

— У вас что, не было времени? Хотя бы антикон ей передать. Ведь он в каждой аптеке Вены продается… Почему на этот раз вы не привезли ей антикона, Донев? Отвечайте!

— Какой антикон? — На этот раз в глазах Донева мелькнул настоящий страх.

— Давайте, давайте, но не делайте из себя незнающего… Или, быть может, ваша жена передавала ей антикон в марте, когда вы были в Софии?

Донев расслабился, опустил взгляд. Он уже перестал и слышать и видеть.

— Вам не пришло в голову, Донев, что антикон может попасть и в чужие руки, не по адресу. А той, которой он был предназначен, не достался. И она может остаться всего лишь… свидетельницей! — Допев подавленно молчал. — Разве вы не подумали о том, что антикон может быть использован и другой женщиной, например, подругой Пепи. Но с тем же результатом! Вы догадываетесь, что я имею в виду не противозачаточный эффект? Речь идет о двадцать первой пилюле, которая была изготовлена в… лаборатории! Итак, вы или ваша жена дали антикон Пенке Бедросян?

— Я.

— Хм-м. Разве вы еще не заметили — сколько часов разговариваем! — что я задаю вам только такие вопросы, на которые знаю истинный ответ? — Антонов решил еще раз рискнуть таким двусмысленным способом. Ему необходим был еще один психологический толчок к цели. — Вы или жена?

— Антикон дала мне жена. Та его попросила. Интимные женские дела… Но она ничего не знала, не подозревала. Жена ни в чем не виновата!

— Допустим. Говорю вам это вполне искренне — меня это радует.

Донев смотрел на. Антонова с нескрываемым удивлением.

— Что, не верите мне? Думаете, если я следователь, то не пойму ваших чувств и мотивов?.. Не могу вам не сочувствовать. Если ваша жена и в самом деле не участвовала…

— Я говорю чистую правду. Она даже не подозревает. Она ничего не знает об этом!

— Хорошо. В таком случае она одна может воспитать вашего сына, которого вы так оба любите…

— Что с ним теперь будет?

— Об этом поговорим потом. А сейчас расскажите мне все подробно. Где достали фосотион, каким образом изготовили пилюлю, как вложили ее в упаковку антикона… Все. Подробно. И точно!

— Хорошо… Подробно… Точно… Все, — как эхо отозвался Донев. — Дайте мне стакан воды… Очень хочу пить.

— Воды — пожалуйста. А не хотите ли крепкого кофе?

— Можно ли?

— Конечно, можно, почему нельзя.


* * *

Допрос закончился чуть ли не в семь часов вечера. Сразу, как только отвели Донева, вошли Консулов и Хубавеньский. Они находились рядом и слушали весь допрос по внутренней трансляции в соседнем кабинете.

— Ты все же ему не сказал, что Пепи умерла, — были первые слова Консулова. — Даже тогда, когда он жалел, что из-за него «пострадал невинный человек».

— Придет черед — узнает. Более важно то, что я ему не сказал, что она — «жива».

— Да, но ты ему намекнул.

— Едва ли это можно назвать намеком. Просто я только подсказал ему возможный вариант развития событий.

— А как вы себе объясняете, товарищ подполковник, — спросил Хубавеньский, — что он так легко во всем сознался?

— Легко ли! Хм-м… Я что-то не заметил.

— Пока я слушал признание Донева, — задумчиво сказал Консулов, — то все время размышлял: почему этот в общем-то неглупый человек решился на такое страшное преступление? Могу понять родительскую любовь и ее патологические формы, даже по отношению к усыновленному ребенку, но… убийство? У них же были вполне законные средства для защиты…

— Кто знает… Может быть, годы, проведенные на Западе, их фильмы и телепередачи сыграли свою роль… Наверное, они насадили в их душах какое-то не свойственное им недоверие к органам власти, некое искаженное представление о том, что они сами должны защищать себя и что если они сами не справятся, то им никто уже не поможет. Ну, хватит! На сегодня достаточно… У меня сил больше нет ни спорить, ни думать. Давайте-ка по домам, ребята!

Уже в коридоре Хубавеньский спросил Антонова:

— Товарищ подполковник, я думаю, если бы Пепи на самом деле прооперировали от аппендицита, что бы мы тогда делали?

— Э, Пенчо, придумали бы что-нибудь еще!



Перевел с болгарского Г.Еремин

Загрузка...