Абсолют

5

Уже за фриштыком у Корпа определил обер-полицмейстер дальнейший маршрут. Трудность предстоящей акции состояла в ее полной неизведанности. Никаких инструкций о набивании чучел из здравствующих людей, хотя бы и немцев, не существовало. Правила надо было измысливать по ходу дела. Здесь Свербееву приходилось выступать в роли росского Коломба. И первое, что взошло ему на ум,— Медицинская коллегия. «Прямое их дело,— подумал Иван Фадеич.— Не моим же малютам поручать сию ажурную операцию».

Карета загромыхала в Медицинскую коллегию. Президентом ее состоял Алексей Андреевич Ржевский, фигура заметная на санктпетербургском небосклоне. Давнего рода тверских князей, потерявших титул еще при Рюриковичах, он пренебрежительно относился к своему генеалогическому древу, уповая лишь на самого себя. «В наш просвещенный век,— говаривал он,— лучшие просветители — широкие плечи да быстрый ум, примером тому два Григория».

Конечно, до Орлова и Потемкина ему было далеко. Не хватало ласковой звероватости первого и потемкинских деревень второго.

У тех parvenu из низшего дворянства, которые едва ли своих дедов помнили, оказался такой запас неукротимой и напористой силищи, что состязаться с ними не представлялось возможным. Все у этих дьяволов было с большой буквы: и саженный рост, и прожекты, и взятки, и тщеславие, и беспринципность. Ржевскому с его почти тысячелетним дворянством они виделись какими-то Аларихами, ворвавшимися в Рим. Но изнеженным и слабовольным патрицием, кладущим шею под их пяту, Алексею Андреевичу меньше всего хотелось стать.

Да и не было у него ни патрицианских доходов, ни патрицианской разнеженности. Если не наравне с Аларихами, то рядом с ними!

В 1762 году сержант Ржевский деятельно способствовал возведению Екатерины II на престол, и государыня навсегда отметила его в своей расчетливой памяти. После переворота карьера его направилась вверх: он быстро вышел в штаб-офицерские чины, а, там и в генеральские.

Когда годы вознамерились идти под угор, он с великим удовольствием принял спокойный, видный и денежный пост президента Медицинской коллегии. Во врачевании Алексей Андреевич, кроме домашних снадобий, приготовленных руками жены и тещи, мало что смыслил, но это делу не мешало. Обольстительная пословица тех времен гласила: «Была бы милость, а всякого на все хватит». Тем более что Алексей Андреевич был не всякий, а приметный и заметный. Ни в какие времена люди умные, образованные, деятельные на дороге не валялись, а Ржевский относился к их числу.

Когда секретарь доложил ему о визите обер-полицмейстера, Алексей Андреич досадливо поморщился. Не любил он вмешательства властей предержащих в свои дела. Узнав, однако, от Свербеева о сути дела, президент Медицинской коллегии озадачился.

— Набить из немца чучело? — удивленно протянул он. Будучи повторенной, фантастическая фраза приобрела отчасти обытованное значение.

Ржевский, надо сказать, уже не царской, а божьей милостью был поэтом. Да-да, поэтом, притом еще и незаурядным. Его басни, написанные им в молодости, до сих пор повторялись в присловьях, а стихи он продолжал сочинять по теперешнюю пору. И, как поэт, он был склонен к метафорическому мышлению. «Скорее всего Екатерина Алексеевна вздумала прибегнуть к иносказанию, а этот осел вообразил бог весть что»,— подумалось ему.

— Прошу прощения, почтеннейший Иван Фадеич, но верно ли вы поняли государыню? Не могла ли она иметь в виду, чтобы этого чучело-купца, пьяного остолопа, хорошенько проучить? Не из него, а просто: набить чучело, может быть, в смысле побить пьянчугу, то есть выдрать охальника?

— Тридцать пять лет на государевой службе,— обиделся Свербеев,— а вкось и вкривь толковать царицыны слова не научился. Грешно вам, Алексей Андреич, дурака из меня строить. Да и какой же купец Корп пьяный остолоп! Разве что по великим праздникам чарку выпьет, а так трезвый из трезвых. Мне ли об этом не знать. Но вот проштрафился перед государыней — и битте-дритте.

Множество разнородных чувств и мыслей нахлынуло на Ржевского.

Возмущение, негодование и подавленное вольнолюбие не были последними из них. Но возобладала над ними государственная осторожность.

Высшая власть всегда права, ошибаются исполнители — гласил ее главный и постоянный закон. Ржевский в своей жизненной практике никогда от него не отступал. Не упустил он из виду и то обстоятельство, что от ведомства Ивана Фадеича до тайной канцелярии было рукой подать, а знаться с Шешковским никому не хотелось.

— Не устаю удивляться неизреченной мудрости нашей государыни,— сказал Ржевский с некоторой даже задумчивостью.— Объемное изображение преступника долгие годы, если не века, будет предостерегать грядущие поколения от повторения его злодеяний.

Свербеев посмотрел на собеседника с нескрываемой издевкой.

— Гм-гм. Всего-то преступления что контрабандный привоз разной дряни.

— Ну, это нам неведомо. Скрытные дела Корпа известны могут быть узкому кругу лиц, к коему мы с вами не принадлежим.

Обер-полицмейстер спорить не стал, его тревожили державные нужды, срочные и неотлагаемые.

— Так каким же образом, ваше превосходительство, будем мы с вами доводить до кондиции означенного немца? — поставил он вопрос на попа.— У вас, насколько я знаю, есть опытные препараторы, обученные сему искусству.

Страсть как не хотелось ввязываться в эту мерзкую историю Алексею Андреевичу.

— Извольте объяснить, господин генерал-поручик,— перевел он разговор на официальный язык,— почему вы обращаетесь с сим предложением в Медицинскую коллегию? В Академии наук есть не менее опытные препараторы. Да, наконец, можете вы обойтись и собственными средствами. В крайнем случае попросить о содействии...

— Шещковского? — подхватил обер-полицмейстер.— Так и знал, что упомянете о нем. Да нет, Алексей Андреич, ни мы, ни они этого дела не выдюжим. Топорная у нас работа, а здесь нужна ажурная.

Тут в голове президента Медицинской коллегии промелькнула ловкая мысль:

— А Корп в каком виде должен быть представлен для снятия, гм-гм, объемного изображения? В полном здравии или уже отошедшим из мира сего?..

Свербеев думал об этом, но хотел, чтобы сия мысль исходила от другого человека. С некоторой наигранностью он хлопнул себя ладонью по лбу.

— Господи! Главного-то не сообразил. Умница ты, Алексей Андреич.

Ведь одно дело с живого шкуру драть, другое — покойника потрошить.

— Полагаю, что именно другое,— решил Ржевский.— В наш просвещенный век нужно обходиться без излишних страданий, даже если имеешь дело с закоренелыми преступниками.

— Вестимо, не мое дело рассуждать,— молвил обер-полицмейстер.— Но к чему потом приспособить это, как вы изволили выразиться, объемное изображение? Может, в кунсткамеру, а может, и семье отдадут?

— А что? — оживился Ржевский.— Объемное изображение отца семейства, помещенное в гостиной или в передней, особливо если оно хорошо сделано, может весьма украсить vestibulim[2]. Если фигуре придать вид приветственного поклона, несколько согнув правое колено, вложив в десницу шляпу, а в шуйцу платок, то впечатление будет прекрасное. Вот, мол, грешник, но повинившийся, преступник, но раскаянный, с радостью встречает входящих в дом сей. Слава государыне, духовно и материально соединившейся посредством объемного изображения с добродетельным семейством недобродетельного подданного.

— ■ А вы уж, кажись, оду пишете? — ухмыльнулся Иван Фадеич.— Немного рановато. Пока что надо распознать, в каком виде готовить немца.

— Да, задача,— сошел с небес на землю Ржевский.— А спросить боитесь?

— До смерти! — признался Иван Фадеич.— Такого страху нагнала утресь, что не приведи господь. Поверите, с маркизом Пугачевым сравнивала.

— Это уж последнее дело,— посочувствовал Ржевский.— Так кто же может спросить?

— Потемкин! — прозвучал женский голосок у него над ухом.

Супружеское счастье четы Ржевских вошло в поговорку. Сам Державин воспел в стихах редкую удачу собрата по поэзии. Дарья Степановна, а по-домашнему Дашенька, Ржевская была непременной советчицей мужу на всех извилистых путях-дорогах его царедворческой судьбы. Советчицей здравой, тонкой, деликатной. Порой она удерживала авантюриста 1762 года от крайности, а иногда, наоборот, напоминала ему о необходимой решительности, которую утерял благодушный президент Медицинской коллегии. На службе привыкли к мимоходным посещениям Дашеньки. Она была достаточно умна, чтобы не вмешиваться в служебный распорядок, но для каждого — от сторожа до вице-президента — у нее находилось ласковое слово. Обворожить она умела хоть кого и хоть когда. Лет на десять моложе мужа, она свои тридцать восемь лет искусно облекала в двадцативосьмилетнюю свежесть, подвижность и улыбчивость. «Не на десять, а на двадцать я тебя старше»,— шутя говорил ей Алексей Андреич.

— Я все слышала,— без всяких околичностей объявила Дашенька.— Проскользнула за портьеру и все-все услышала. Так повторяю: Потемкин!

Иван Фадеич, как и весь Петербург, был наслышан о брачных отношениях Ржевских и знал, что никаких секретов у Алексея Андреевича от жены нет. Поэтому он никак не смутился таким вторжением в деликатное дело, а принял его как должное.

— Поди-кось,— ответил он по некотором раздумье,— к светлейшему тоже запросто не попадешь, но времени-то нет...

— А племянницы? — воскликнула Дашенька.— Предоставьте, господа мужчины, заняться этим страшным делом слабому полу. Всетаки мне кажется, что здесь не все так ясно, как вам представляется.

— Чего уж яснее,— нахмурился Свербеев.— Содрать шкуру, да и только.

— Посмотрим, посмотрим, посмотрим...— примечанием на полях приговора улыбнулась Дашенька.

— Так когда ожидать вестей? — обратился обер-полицмейстер к Ржевскому.— Время подгоняет!

— Не успеете оглянуться,— шаловливо ответила Дарья Степановна и, подхватив под руку полицейскую власть имперской столицы, направилась к дверям.

Ржевский остался один. Сбросив с лица и души прочный заслон, в коем он выступал благодушным, снисходительным, дипломатичным вельможей, он вдруг превратился в пожилого, накануне старости человека с устало опущенными углами рта, запудренными припухлостями у глаз, больных и настороженных.

— Когда все это кончится,— прошептал он про себя,— когда кончится?.. Наверное, никогда.

За этой фразой стояло многое. Только-только все начинало успокаиваться: отошел в прошлое пугачевский бунт, в градах и весях стояла тишина, внешняя политика была дерзновенна и удачлива, границы расширились, включив в российские владения Крым и Белоруссию, искусство и науки процветали, любезная его сердцу поэзия расправила крылья, масонство все больше набирало силу. И вдруг такой неожиданный и жестокий поворот. Чем он вызван, чего ждать еще?

Последнее звено в рассуждениях Ржевского имело для него особое значение. Еще в семидесятых годах он поступил в вольные каменщики, а затем, пройдя несколько ступеней посвящения, возведен в ранг мастера масонской ложи «Астрея». Именно в этом качестве не далее как полгода назад он принял в рядовые члены проклятого Корпа, прельщенного возможностью завязать в ложе важные и нужные знакомства. Такой дряни, как этот Корп, разменивающей высокие движения духа на свои мелкие нужды, всегда было хоть отбавляй вокруг и внутри масонства. Но оно в лице деятелей, подобных Ржевскому, в свою очередь, использовало Корпов обычно как дойных коров.

Так или иначе, Корп числился в масонах. Нити, протянутые от него, поднимались бог весть в какие выси. Жестокая казнь Корпа могла стать началом злейших репрессий. Императрица с неприязненным вниманием следила за масонством. Когда же до нее дошло, что ее опальный наследник Павел Петрович присутствовал на заседании «Астреи» одетый в грубую рясу францисканского монаха, такое шутовство ей вовсе не понравилось. Отсюда был только шаг до государственного заговора. Ржевский запоздало ругал себя за проявленную неосторожность. С другой стороны, привлечь к масонству не просто сильных, но сильнейших мира сего было фактической его задачей.

Романтичного же цесаревича монашеской рясой да свечами и черепами только и возможно было склонить в его пользу.

— Ну, что было, то прошло,“ опять вслух подумал Ржевский.

И уже молча продолжил мысль: «С Корпа сдерут шкуру, а для меня по меньшей мере каземат до конца дней. Бр-р».

Каким ослепительным казалось начало царствования молодой императрицы!

Свобода, осененная державным скипетром, вольность под сенью горностаевой мантии. Просвещение, заливающее ровным сиянием российские долы. А вокруг юной монархини юные сподвижники, веселые, щедрые, деятельные. И он, Ржевский, среди них. Куда все это делось? Конец правления ополоумевшей немки так и будет рисоваться ее соотечественникам в виде святомученика Варфоломея со снятой кожей, а грубее говоря, ободранного кота. Алексей Андреевич горько усмехнулся.

Однако что-то нужно было предпринимать. От разъяснения Потемкина мало что переменится. Собратом по масонской ложе был молодой Размятелев, близкий одновременно и к царице и к наследнику.

Несмотря на возраст, он весьма наторел в дворцовых ухищрениях.

— Лошадей! — крикнул Ржевский выбежавшему на звон колокольчика рыжему камердинеру.