Ачиханьваям — Акякваям


Спросонья и понять было невозможно, чем пахнет. Чем-то паленым. И не скажешь, кто первый крикнул: «Горим!»

Полыхала добрая четверть палатки в том углу, где была печь.

Мгновенно выбежали наружу и кое-как сбили пламя, «задушили» его снегом.

Палатка имела вид грустный. Клок выгорел такой, что без фундаментального ремонта в ней останавливаться и думать было нечего.

Наш тракторист-подводник Вася выглядел совсем виноватым.

— Хотел к утру подогреть, понимаешь, — оправдывался Вася, — а ветер вон куда повернул.

Вася, как выяснилось, под утро совсем закоченел в своем мешке и решил облегчить всем муки вставания. О том, как неприятно вылезать из теплого спального мешка на мороз, знает каждый, кто это испробовал.

Вася от души подбросил дровишек в печку, и она раскалилась, как обычно, докрасна. А ветер переменился. Ведь палатку и ставят всегда торцовой стороной против ветра. Тогда ветер и в дверь не задувает, и дым с искрами относит с палатки. Ветер здесь не постоянный. Меняется то и дело. Когда Вася раскочегарил печку, ветер стал сносить дым на палатку и она, естественно, загорелась.

Отъезд пришлось отложить до той поры, пока палатка не будет починена.

Вася наделал из гвоздей больших игл, мы расплели капроновый шнур на нитки и взялись за работу. В качестве заплаты употребили брезентовый чехол от Васиного же трактора.

Бригада перебиралась в другое стадо. Первыми отправились на упряжках Ятгиргин и несколько молодцов, работавших на коррале.

Здешние нарточки удивительны по легкости и изяществу. Самая массивная деталь их не превышает толщины большого пальца. Ни одного прямого угла. Ни одной части, которая была бы перпендикулярна другой.

Полоз плавно закругляется и переходит в рейку, составляющую часть сиденья. Стойки — копылья — делаются в виде полуокружностей, а точнее, в виде несколько сплюснутых полуовалов. По форме копыльев такие нарты этнографы называют дугокопыльными.

Сиденье вырезается из нескольких тонких реек. Сзади на санках крепится изящная спинка, напоминающая изгибы знаменитой «венской мебели».

Никаких гвоздей чукчи не признают. Даже деревянных. Все части связываются между собой ремешками. В полозьях высверливаются хитроумные дырочки, куда протягивается ремешок, укрепленный на копыле. Ремешками скреплены все детали сиденья. Эта нарточка гнется, но не ломается.

На полозьях спереди укреплены ременные петли. Сквозь них продергиваются постромки. Концы постромок закрепляются на кожаных лямках, которые надеваются на оленей. Оленей всегда два. Главный олень, которым управляют с помощью вожжей, — правый. Ездовые олени очень пугливы. Если подойти слева, то олени придут в смятение, не станут слушать каюра и могут даже сломать нарту.

Жизнь ездовых оленей нелегкая. Вот какую сказку рассказал об оленях Иван Иванович.


Говорили два оленя: один — простой из стада, а другой — ездовой олень. Простой олень говорит:

— Жалко мне тебя, ездовой олень. Как тебя хозяин мучает! Как тебя он душит и как тебя он гоняет!

— Ты лучше посмотри на свои копыта, — говорит ездовой олень, — они у тебя тупые совсем. Они у тебя стерлись от того, что ты все время роешь крепкий наст в большом стаде, из которого уйти не можешь. Когда ты побежишь, то у тебя сразу все в голове перемешается и ты ум потеряешь, а если упадешь, то тебя сразу хвостатый себе в рот положит. А мне, пускай хотя и тяжело учиться было, копыта острые. Я по льду могу бежать не оскользаясь. Это потому, что меня хозяин отдельно кормит на местах, где снег мягкий и где ягеля больше всего. У меня после учебы голова не кружится. Я долго бегать могу.


Такова сказка.

Ездовых действительно содержат на особом положении. Их, бывает, и отдельно прикармливают на лучших местах. Но все же и работать их заставляют неимоверно много.

Отчаянные гонщики готовят своих оленей к ристалищам не менее половины года. Они их гоняют беспрерывно. Олени в таком худом теле, что удивляешься тому железному духу, который они проявляют.

К слову сказать, здешние олени мало пригодны к транспортному использованию. Они, если так можно выразиться, мясо-шкурной породы. Эти олени быстро нагуливаются. Животные дают прекрасное мясо и шкуры, но спортсмены они никудышные. Во всяком случае сами чукчи отдают предпочтение в гонках лесным ламутским оленям или же каким-то другим.

После гонок олени часто оказываются загнанными. Их тогда с почестями отправляют в верхний мир. Мясо едят, хотя есть почти нечего — сухожилия, кости, твердейшие мышцы да кожа.

У ачайваямских чукчей имеется особое орудие для управления оленем, название которого звучит весьма романтически-нежно: «алеэль». Оно делается из рябиновых стволиков. На один конец его надевается квадратная или круглая пластина, или куб, или шар из моржовой кости, в некоторых случаях — из рога снежного барана. Они привязываются ремешком. Ремешок обматывает и место рукоятки. На противоположном конце — кенкль — костяной клювик непередаваемо совершенной формы. Он отдаленно напоминает фигурку петуха.

Груз и кенкль пастухи берегут постоянно. А рябиновые стволики возят с собой пучками. Здесь человеческая жизнь часто от оленьих ног зависит. А раньше зависела еще более.

Шить палатку на морозе — малое удовольствие. Руки быстро замерзают, пальцы скрючиваются, и ухватить даже грубую иглу бывает невозможно. Работа идет медленно. Почти все парни уехали со стойбища, а мы все корпим да корпим. Наконец сделаны последние стежки. В один угол вшита жестянка, чтобы оберегать ткань от горячей трубы. Можно и ехать. Попутчик у нас один — Иван Иванович Вантулян.

Трактор неспешно тянет тяжеленные сани, закрытые брезентом. Целый дом на санях едет. На шкурах лежать тепло и мягко. И мы просим Ивана Ивановича продолжить рассказ.

— Ну, а дальше что было, Иван Иванович, когда к вашему отцу Ахалькуту приехал русский, чтобы проводить перепись?

— Дальше другая жизнь пошла…


Русский был у Ахалькута на стойбище только один лень. Он все время писал, совсем как амрыканкиси. Он показал Ахалькуту, где у него в бумаге оказался записанным сам Ахалькут, его жены, его сын Коян с двумя женами и четырьмя ребятами, где его дочь Айнат и ее муж сирота Кайматке и младший сын Вантулян.

Потом русские показали, где записаны олени и собаки, яранги и ружья.

— Зачем тебе все это надо? — наконец решился спросить Ахалькут.

Антоска важно перевел вопрос. Он же перевел ответ русского:

— Ты здесь кочуешь все время в тундре. Ты разводишь оленей и меняешь оленье мясо и шкуры на жир и шкуры морских зверей у береговых коряков. Ты отдаешь меха разных зверей заморским людям, которые платят за них очень мало. Они просто грабят вас. чаучу. Теперь новая власть — она сама будет с вами торговать. Для того чтобы знать, сколько тебе нужно товаров, я сюда и приехал. Я считаю людей: значит, теперь я знаю, сколько вам прислать чаю, муки, спичек. Я считаю оленей — это я знаю теперь, сколько ты можешь заплатить за товары.

Долго думал, опустив голову, чаучу Ахалькут.

— Ты скажи теперь. — обратился он опять, — оттого, что ты оленей пересчитал и людей пересчитал, какого-нибудь вреда от ваших русских духов нам не будет?

— У нас теперь нет никаких духов, — рассмеялся русский.

Ахалькут смеяться не стал. Он знал, что в нем самом сидит дух, который причиняет ужасную боль. Он и сейчас держится руками под кухлянкой за живот.

— Мечинки (хорошо), — через силу улыбнулся Ахалькут. — Еще приходи с товарами.

Боль все чаще и чаще приходила к чаучу Ахалькуту. Он просыпался и лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, что было внутри тела.

Один раз он проснулся совсем мокрый, потный, каким бывал только мальчишкой, когда учился бегать. Он проснулся, но долго не мог понять — спит он или нет. Руки чувствовали нежный мех пыжика, из которого было сшито одеяло. Это был его полог, его яранга. Рядом слышалось дыхание его жены. Но перед глазами стояло какое-то странное мохнатое существо, не имеющее формы. Это существо не было похоже ни на человека, ни на собаку, ни на какого-либо зверя. У Ахалькута оставалось явственное ощущение живого и лохматого. «Кто это? — думал Ахалькут. — Это, наверное, келе (дух)… Наверное, он меня жрет… Иначе как бы я так его чувствовал… Наверное, он во мне внутренности ест, и поэтому я его не вижу, а только чувствую, что он лохматый…»

Чаучу Ахалькут долго лежал, прислушиваясь к затухающей боли. «Ушел пока келе. Поэтому болеть перестает. Это — келе». — уже без сомнения подумал он.

Так промучился он всю зиму. Наступила весна. Ахалькут поражался, глядя на свое тело. Он, лежа в пологе, выдыхал из себя воздух и принюхивался к нему. Он явственно различал запах гниения, дыхание проклятого келе.

Проклятый столько изгрыз, что надежды на возвращение здоровья не оставалось. Ахалькут решился. Тянуть было больше нельзя. Не помогли два шамана, несколько раз приезжавшие к нему.

Ахалькут решился. Если терпеть дальше, то проклятый келе совсем сделает тело гнилым. Он там сам будет жить и детей своих в него приведет. Тогда себя нельзя будет отправить к верхним людям. Тогда себя нельзя будет положить на погребальный костер и ты не попадешь на дорогу в верхний мир. Тогда ты не возродишься вновь в младенце, вышедшем из чрева женщины. Ты тогда умрешь навсегда.

Если тело сгнивало при жизни, обычай предписывал положить его на землю и закрыть камнями.


Иван Иванович объясняет:

— Такая вера была. Считали, что, если человек болеет, его келе едят. Если они его заедят до смерти и тело его станет гнилым, то жечь его нельзя. Тогда вместе с душой этого человека в верхний мир, к верхним людям, попадут и келе. Они там будут терзать верхних людей, как терзали людей на земле. Души келе будут делать такое же с душами людей, как келе с самими людьми.


Иван Иванович женился не по правилам. По старому закону ему бы надо годика три поработать на своего тестя. Ахалькут не захотел, чтобы его младший сын уходил надолго в чужую семью. Тесть — Эттувьи не стал настаивать на соблюдении закона.

— Ты сразу к ним иди, — объяснил он дочери. — Отец твоего мужа долго на этой земле оставаться не будет. Тогда я сам к вам жить приду… Только пускай он тебя украдет… Тогда люди не станут разное говорить, будто за тебя муж не работал…

— Мечинки (хорошо), — торопливо согласилась Кутевнаут.

— Мечинки, — согласился и Вантулян, когда Кутевнаут передала ему слова отца.

Он украл ее на весенней ярмарке. Подъехал к девушке на своей беговой упряжке, схватил ее, посадил на нарту и погнал оленей, держа невесту на коленях.

— Мэй, — закричал один из наиболее ретивых парней, вваливаясь в ярангу, где Эттувьи сидел у праздничного костра, — твою дочь Вантулян увозит!

Старик неторопливо выпил кружку огненной воды, которую ему поднес его друг — хозяин яранги, и скорбно повесил голову:

— Вот какой пьяный стал… Уже дочь украли…

— Я догоню, мэй, — горячо сказал парень.

— Лучше раздели со мной мое горе, — предложил Эттувьи, протягивая тому кружку с огненной водой.


А по старым правилам Иван Иванович Вантулян должен был бы года три работать в стадах будущего тестя Эттувьи. Будущий тесть не давал бы спуску молодцу ни в чем. Жених и ел бы хуже всех, и с чаатом бегал бы больше всех, и помалкивал. Сколько ни работай, а последнее слово за стариком. Если не понравишься, то после трех лет каторги старик может отказать. Скажет: «Слабый этот парень. Плохой пастух и старших не уважает. С ним дети моей дочери всегда голодные будут. Он и дочь мою будет обижать. Он и оленей ее есть будет. Нет».

Это означало больше, чем оскорбление. После таких слов человеку можно было вообще остаться без жены, без семьи.

Если тебя заподозрят в том, что ты способен съесть оленей жены, — это гражданская смерть. У чукчей не было совместной собственности на оленей. В семье были олени главы — мужа и олени жены, которых ей дали с собой. И в совместной жизни чукча оставался пастухом оленей своей жены, хотя она и их дети жили за счет стада мужчины. Да и дети при жизни отца могли владеть только теми оленями, которых им дарили родственники. Оленями отца они не владели. Олени отца переходили к ним, когда он сам это решал.

Олени жены должны были плодиться и множиться, но не убывать. Оленевод предпочитал потерять собственных оленей, чем жениных. Когда женщина уходила от него, то забирала своих оленей до последнего, несмотря на то что по чукотским законам ее собственные дети оставались в семье мужа.

Олени, олени, олени… Основа чукотской жизни. Только о них и слышишь, когда разговариваешь о прошлом. Даже если муж умирал, то женщину стремились оставить в семье мужа, отдав ее младшим братьям покойного. В этнографии этот обычай именуется левиратом.


Шел праздник молодого оленя — праздник родившихся телят.

Стадо Ахалькута вышло на отельные места. Надо было отделить важенок, умилостивить духов, чтобы они не унесли оленное счастье, и забить оленей для семей оленеводов. С оленями уходили только молодые мужчины. Старики и женщины оставались на рыбалке, на речке, где рыбы было особенно много.

Коян и Вантулян обегали все соседние стойбища, приглашая друзей на праздник. Потом и они будут помогать людям в трудной весенней работе.

Народу собралось много. Яранги поставили вокруг на ровном месте, и между ними сделали загородки из жердей и нарт.

Было еще совсем темно, когда сам старик Ахалькут повел белую собаку к восточной стороне от стойбища. Он вел белую собачку к месту, где еще с вечера положил обрезок нетолстого бревнышка и длинную ольховую палку.

Люди молча шли за старшим.

Ахалькут поставил собачку мордой на восток и сел на нее, придавил ее всем телом. Сын Коян подсунул ей под шею бревнышко и отошел к людям, стоявшим полукругом.

Все по-прежнему молчали. Только собачка коротко взвизгнула, но старик надавил ей рукой на затылок, прижав морду к бревну, и собачка затихла.

— Вальгиргин, отец всего живого, — заговорил Ахалькут запинаясь, — прошу тебя сохранить моих оленей и моих людей, которых эти олени кормят. Пусть эта моя любимая собака сторожит нас от духов, когда солнце уйдет с востока и пойдет своей дорогой.

Солнце как будто услыхало слова чаучу. Оно показало свое ослепительное лицо из-за гряды сопок. И в тот же миг Ахалькут сунул нож под горло собаки. Он резко дернул нож кверху, подняв левую руку с собачьей головой навстречу светилу.

Старик тяжело встал и плохо слушающимися руками насадил на палку голову собаки. Больше сил не осталось.

Сын Коян поглубже засунул палку в голову собаки и направил морду точно на солнце, воткнув палку в глубокий снег.

Он присел возле собачьего тела и сделал то, что полагалось по старому закону. Коян разрезал собачью шкуру на спине от головы до хвоста, стянул ее по обе стороны надреза и сделал насечки поперек тушки, чтобы священным птицам, мудрым воронам, было легче получить пищу.


Иван Иванович Вантулян говорит:

— Ворон самым главным духам близкий. Посмотри, как долго он живет. Вот сейчас приедем на место, где два ворона живут — их еще дед моего деда знал. Они живут — никогда друг другу не мешают. У каждой их семьи своя земля есть. Старики наши всегда знали, у каких воронов какая земля.

— А как они в поселке делятся?

— В поселке совсем другие вороны. Те только по помойкам живут. Все же и у них свое место есть. В тундру они никогда не полетят. Их настоящие вороны (квэлль) не пустят.


Пусть поселковые вороны и не принадлежат к «врановой аристократии», все же они приезжего с «материка» поражают. Во-первых, они строго знают свое место, то есть на одних и тех же местах по крайней мере ночуют. Во-вторых, «говорят» не на языке материковых воронов. Здесь не услышишь вульгарное «карр, карр» или же нечто похожее на «невермор», сказанное Эдгару По зловещим вороном. Столовыми их, правда, являются помойки, но помойки — это столовые и собак, и лошадей. На помойках собаки и лошади появляются здесь не потому, что не кормлены. Напротив, мы имели много случаев убедиться, что лошадей кормят отлично и именно лошадиным кормом — овсом, сеном и прочим, а собак — рыбой и мясом. Видно, шарить по помойкам для здешних собак — лишнее развлечение, а лошадок кроме этого влечет и услада гурманства — остатки соленого лосося или же вареной оленины.

Обычная картина на поселковой помойке: здесь мирно роются три-четыре лошади, несколько собак и воронов. Лошадям наскучивает это место, и они отправляются колонной по одному к соседней помойке. Вороны взлетают и садятся на спины лошадей. Вид у них, когда они едут верхом, бывает такой же, как у бывалых гусаров, покидающих надоевший городишко. Собаки трусят сзади. И никогда не увидишь, чтобы собака посмотрела косо на птицу или же птица проявила недружелюбие к собаке.

Что же касается здешнего вороньего языка, то его можно сравнить разве что с воркованием. Идешь где-нибудь и слышишь над головой в очень приятной тональности, безукоризненно музыкальное: «Курлуа-рру, треуэрре!» Думаешь: «Что за райский голос?» Поднимаешь голову — пара воронов.


— Воронов нельзя обижать, — продолжает Иван Иванович. — Они людям помогают. Раньше, когда охотились на снежных баранов, вороны всегда показывали, где бараны лежат. Мы вдвоем с братом Кояном тогда вместе ходили. Идем — смотрим: вороны над одним местом кружатся. Мы близко, напрямую к той сопке идем. Как близко подойдем, то вороны выше летать начинают, кружиться. Значит, бараны нас заметили. Тогда один остается и стоит, не двигается. А другой идет в обход — справа или слева, как удобнее. Если один неподвижно будет стоять, то другому совсем легко будет к баранам подобраться. Вон — Чельгат. Тот еще недавно так близко к баранам подбирался, что догонял барана, ножом убивал. Потом надо воронам все кишки баранов оставлять.

Очень вороны умные и сильные. Как-то один русский еще давно приехал на отел. Он тогда увидел, что ворон выклевывает глаза теленку, который еще рождается. Он говорит:

— Я его сейчас убью!

Ему люди говорят, не делай этого. Ворон может обидеться, тогда все стадо пропадет. Он клюет, наверное, потому, что мы ему никакой еды не дали, ничего не оставили от забитых оленей.

Он все же взял ружье и убил того ворона. Скоро прилетела туча воронов. Они всех важенок заклевали и всех телят. Только после этого улетели. Они так за своих мстят.


Оставив на совести Ивана Ивановича этот рассказ, мы приступили к выгрузке имущества. Снова надо строить корраль, снова пастухам работа и работа. А нам предстоит опять переезд в другую тундру — в Пахачинскую.



Загрузка...