Ачайваямская весна

Средние Пахачи

Поселок Средние Пахачи небольшой. Он стоит на горной речке Пахача, которая впадает прямо в Тихий океан.

Поселок чудесный. Домики новые, деревянные, из бруса. Обшиты фигурными досками и покрашены в самые веселые цвета. В поселке фундаментальная двухэтажная школа, прекрасная больница, один из самых лучших на Севере клубов — несколько залов, библиотека. Такой клуб мог бы сделать честь любому сельскому поселку и на «материке».

Дома отапливаются центральной котельной — никакой заботы с дровами. Никаких перебоев с электричеством. В домах имеется водопровод, канализация, ванны. Все как на «материке».

Только ходишь здесь не по земле, а по эстакадам. Весь поселок опутывают мостки на сваях. Построен он на мерзлоте, и летом место вокруг становится топким.

Шел март, и снег на мостках был кое-где заляпан кровью. «Ага, — подумалось, — значит, забой оленей проводят, мясо возят».

Оказалось — совсем не от оленьего мяса эти пятна, а от собачьей крови. Собаки бродят поодиночке и стаями. Ждут, когда их запрягут и заставят работать. Пока ждут — дерутся. К людям относятся с почтением.

К достоинствам Средних Пахачей надо прибавить и то, что это хозяйство, одно из лучших на Крайнем Севере по организации оленеводства, дает еще продукты, совсем не свойственные Северу: кур, яйца, молоко. И продукты эти очень дешевы.

Кормит поселок река Пахача. Травы здесь, в речной пойме, выше двух метров. Сено готовят для коров с избытком. Косят чукчи, русские — все, кто живет в поселке и хочет пить молоко. Косцы привязывают к поясам колокольца или разные железки, чтобы гремели. Медведей пугают. Медведей здесь больше, чем где-либо в России.

Каждый год по реке идут на нерест лососевые: кета, горбуша, нерка, чавыча, кижуч. Рыба побита о камни, чуть жива. Люди ее ловят. Рыбу режут, готовят юколу, сушат на вешалах, которые тут же и стоят. Женщины-чукчанки одним движением ножа отделяют голову, а другим разрезают рыбину от того места, где голова была, — шеи-то у рыбы не найдешь — до самого хвоста. В таком виде рыбу и вешают на жердину. Она быстро высыхает, и ее складывают в мешки. Высококалорийное питание готово.

Рыбу, кроме того, солят в тузулке — в насыщенном солевом растворе, просто посыпая солью.

Ну а местным жителям кроме этого природа посылает еще и икру, ягоды — голубику, бруснику, морошку, шикшу, жимолость, чернику — и грибы. За два часа здесь можно набрать ведро ягод. Грибы за ценность не считаются. Чтобы ведро набрать, и получаса будет много.

— Говоришь, кто у меня прапрапрапрадед был? — задумался Володя Кергувье. — Не помню. Я только знаю, кто у меня прадед был.

— А кто знает?

— Это моя мать должна знать. Она сейчас шьет в яранге. Хочешь, пойдем поговорим. Заодно и нашу ярангу посмотришь.

Семейство Кергувье живет в современной квартире.

— А зачем ярангу держите?

— И дача, и мастерская. Сейчас тепло. Старикам в доме душно. Они и поставили ярангу, чтобы на свежем воздухе побыть. К тому же дома не станешь шкуры обрабатывать.

Обычно яранга считается мрачной и грязной. Любой дом можно превратить в мрачную и грязную берлогу, если хозяйка нерадива. Так же и с ярангой.

Яранга у Кергувье небольшая и аккуратная. Чтобы представить себе ее, надо очертить круг диаметром метров десять. Потом накрыть этот круг приплюснутой сферой, чтобы высота оказалась метров шесть — повыше, чем потолки в современных квартирах. Это общая схема жилья. А более подробно так: ставится легкий и изящный каркас, который покрывается хорошо выделанными шкурами. По кругу расставляются треноги, к ним прикрепляются гибкие шесты, сходящиеся вверху, и подпираются центральными шестами. Центральных шестов — три.

Шкуры для рэгэм (покрышек) тщательно продублены и выкрашены отваром из ольховой коры в изысканный красновато-коричневый цвет. В этот цвет красились и одежды индейцев, и одежда наших чукчей.

Но это еще не само жилище. Это чоттагын — холодная часть, где занимаются хозяйственными работами. Если сравнить ярангу с северными русскими жилищами, то чоттагын будет крытым двором, а сам дом ставится уже внутри его.

Человек живет в пологе. Точнее, спит и отдыхает в нем. Полог представляет собой параллелепипед, этакий вытянутый короб из самых лучших оленьих шкур. Наверху этот четырехугольный мешок держится на горизонтальной палке. Палка эта подперта снизу массивными шестами с рогатками на концах. Верх полога привязан к каркасу яранги. Этот короб, в котором может свободно разместиться человек десять, сшит из шкур шерстью внутрь. Передняя стенка его поднимается, и тогда он напоминает сцену в старинных театриках.

Под голову чукчи, как истинные спартанцы, клали общую подушку — бревнышко по всей длине полога. Одеялами служили сшитые нежнейшие шкуры пыжика — олененка.

В самый лютый мороз стоило двум людям залезть в полог и опустить переднюю стенку, как он от человеческого тепла нагревался так, что приходилось раздеваться догола. Женщины так и сидели в пологе в одних набедренных повязках. Надевали керкер (комбинезон), только покидая полог.

Мать Володи прилежно шила. Под центральной треногой тлел костерик, над ним остывал подвешенный чайник.

Володя поговорил с ней по-чукотски и объявил:

— Имя моего прапрадеда — Хилино.

— Спроси, кто у него были братья и сестры.

Володя перевел вопрос, выслушал ответ и сказал:

— Она не знает.

— Спроси, кто знает.

Старуха некоторое время задумчиво смотрела на меня, а потом что-то неторопливо сказала сыну.

Тот тоже подумал и обратился ко мне:

— Сейчас все поехали в личное стадо. Там все старики собрались. Мать не едет, потому что плохо себя чувствует. Может быть, поедем вместе?

Это было замечательное предложение. Старики обычно неохотно пускают чужих на свои праздники. Не то чтобы они относились к другим людям плохо. Просто они, как и все, предпочитают свои семейные дела решать без посторонних. А для этнографа заманчивее всего проникнуть в самое сокровенное. Ведь любой знает, что путешественник не много узнает о других, если он будет только слоняться по улицам.

— А старики разрешат, Володя?

— Если мать предлагает, значит, разрешат.

На коррализацию личного стада и впрямь собрались все старики с фактории. Настроение у всех явно приподнятое, одежды самые новые.

— Пойди на ту сторону, за палаточный лагерь, — кивнул мне Володя. — Только внимательно под ноги смотри…

Я пошел в указанную сторону. Снега под ногами почти не осталось. Отдельные пласты, как слоеные пирожные, высились на кочках. Метрах в двадцати от последней палатки на темном мху лежали два собачьих черепа с обломками полусгнивших палок, торчащими из них, — свидетели времен жизни чаучу Ахалькута и его сверстников. Я посмотрел на черепа и стал тихонько отходить назад, спиной, доставая одновременно из-за пазухи фотоаппарат. Так поднялся на твердый снежный пласт, оказавшись сразу высоко, и глянул в видоискатель.

Вечер был тихий-тихий. Тепло. Ветра нет. Искрятся только пласты снега здесь, в низине, где уже поставлен корраль.

Пригнали стадо, и оно замерло перед палатками. Мужчины бродят среди оленей. Все идут одинаковой походкой — вперевалку. Руки у всех за спиной. В руках чааты.

Самый высокий мужчина — бригадир личного стада — одет в яркую кухлянку с пышным воротником шоколадного цвета.

— Что это за мех? — спрашиваю у одной из женщин.

— Собака, — фыркнула она.

Мужчины все кружат и кружат по стаду. Потом они выходят из него. Пастухи разбегаются в разные стороны и начинают криками пугать животных. И вот доселе неподвижное стадо начинает волноваться. Группы оленей мчатся в одну, в другую сторону. Взлетают чааты, и работники тянут пойманных оленей к своим палаткам, где собрались родственники. Тащит своего оленя и Володя. Олешек прыгает, выгибая шею. Володе приходится прилагать все силы, чтобы одолеть его. Он наконец заводит зверя на снежную плиту, и олень останавливается. Чаат у Володи берет молодой парень, его родственник…

Большинство людей с удовольствием едят мясо, однако многие не желают знать, как оно достается. При этом все славят хлеборобов.

Для чукчей, как и для всех народов Севера, хлеб — это олень. Да и для всего человечества вообще сначала едой было мясо, а потом и хлеб.

Старая истина гласит: «Если хочешь знать, как живут эти люди, узнай, как и что они едят». Поэтому, чтобы узнать, как живут чукчи, надо знать, что они едят.

В Володиной палатке пиршество еще не началось, но собралось уже человек двадцать. На печке булькала кровяная похлебка — панга — основная еда пастухов. Уравнаут наколола маленькими кусочками замерзшую кровь и опустила их в воду, где уже варились корни сараны и черемша — дикий чеснок.

В отдельной кастрюле варится, а точнее, обваривается мясо. Чукчи говорят, что едят мясо не сырым, а обязательно вареным. Мы же смеем утверждать, что они едят его сырым, но подогретым в воде.

Старые женщины в углу энергично колотят ножами в деревянном корытце — рубят легкое. Самая стариковская еда — жевать не надо.

Наконец мясо «готово». Его также вываливают в корытце. У чукчей сейчас все есть — и тарелки, и фарфоровые блюда, и медные блюда, а корыта все в ходу. Традиция… А главное, видно, в том, что сырое мясо на фарфоре резать плохо.

Пожив в палатке у Володи, мы узнали традиционное меню чукотского оленевода.

Тыкычн — окорочные части, межреберные и плечевые мышцы — еда для всех. Парак — это икроножные мышцы, самые вкусные, едят все, но в основном пастухи во время тяжелых работ. Сухожилия называют по-разному, едят их всегда сырыми — возьмут конец в зубы и отрезают возле губ. Линглинг — сердце, исключительно сытная пища, которую должны есть взрослые мужчины. Панга — кровяная похлебка с сараной и черемшой, о которой уже шла речь. Сейчас пангой называют любую похлебку, в которую кладут и макароны, и крупы, и картошку, и консервы, и поэтому для обозначения кровяного супа с сараной говорят: «Настоящая панга». Вилкрил — жидкая каша из иссеченных хрящей с квашеной кровью и желудочным соком оленя. Кчимет — почки, едят только сырыми, лакомство. Понд — печень, столь же вкусна, как и почки. Эйнгэчн — селезенка. Глаза — детское лакомство. Рыт-чат — легкие, можно есть, мелко изрубив, что рекомендуется особам со слабыми зубами, а также можно обжарить кусками на костре. Рэлеиль — язык, варят и подают только самым любимым гостям. Ауый — головной мозг, едят сырым, быстро восстанавливает силы. Комль — костный мозг, особо вкусная и калорийная пища; хранится в трубчатых костях, как в естественной упаковке, в прохладном месте. Мыткль — костный жир, который вытапливают из ребер (толь-холь), тазовых костей (нгонгын) и черепной коробки (тлеут); все кости варят в воде, после чего всплывший жир употребляют, как европейцы масло.

Итак, это все получают из оленя. А сколько блюд готовят из рыбы, которая может украсить любой стол! Из сушеной рыбы раньше и муку делали… А саму рыбу и квасили, и отдельно головки ели с икрой, и перемешивали свежую с иван-чаем и шикшой — ягодой для праздничного блюда. Ну и конечно, готовят юколу! Всего не перечислить. И ничего никогда не солили!

Уравнаут насыпает из горсти возле меня на низенький столик соль. Это только мне. Все остальные едят без нее. Я кладу в рот кусок мяса, и он оказывается чуть-чуть солоноватым. А ведь мясо не солили, когда оно варилось.

— Сейчас, весной, хорошо, — говорит Володя. — В табуне можно неделю жить без запаса еды. Я когда раньше пастушил вместе с отцом, то мы никогда весной с собой еды не брали. Хочешь есть — наберешь личинок кожных оводов — и сыт. Срежешь молодой рог — вот и второе. А когда важенки растелятся, то всегда можно и молочка попить. Мальчику один раз напиться — как раз хватает молока одной важенки.

— Ты приезжай как-нибудь летом. Мы тебя и сушеным мясом весеннего забоя угостим — колобками из мясной муки с костным жиром.

— Володя, а летом грибы едят?

— Нет, не едят почему-то. Мне грибы нравятся, а старики почему-то смеются, говорят, что это еда только для оленей.

— А что это за корешки, которые твоя тетка в бульон сыплет?

— Это женщины у мышей отбирают. Наши женщины всю осень по тундре ходят, ищут их норы. Как найдут, раскопают немножко и берут часть, а сами им юколу и сушеное мясо оставляют. По-старинному говорят: «Мы с вами меняться пришли».

Было темно, когда встали все — и взрослые и малые. Уравнаут подала миску с кровяной похлебкой, ложки из рога горного барана и «колбасу» — рорат.

Позавтракав, мы уже до вечера есть не будем. Теперь весь день пойдет пастушеская работа де. ишь стадо. Делят это стадо точно так же, как и то стадо, в котором мы оставили Ивана Ивановича Вантуляна.

Так же до вечерней зари будут взлетать чааты, вытаскивая из корраля рвущихся животных, и так же вечером пастухи будут лежать в большой общей палатке, где киномеханик покажет очередной фильм.

Поэтому лучше снова вернуться к воспоминаниям Ивана Ивановича.

— И как так старики решались на это, — голос Ивана Ивановича горестно дрогнул. — Все боялись, что не прокормятся, все боялись, что они обузой станут. Или у них всякие предрассудки ум мутили. Вот сейчас я сам старик, все мои сверстники постарели. А покончить с собой — даже дико кажется.

Чукчи говорят: «Куйкиннеку[1] келе наделал, когда Митти¹ спала».

Иван Иванович:

— Раньше думали, что болезни — это келе. Келе поедают людей так же, как и люди едят оленей. У этих самых келе, как верили старики, есть свои олени.

Старик Чавэйпин как-то мне рассказывал: «Я из стада шел. Шел в темноте. Вдруг я ярангу увидел. Там огонь горел. Я сразу понял, что это яранга келе. Рядом с ним его сын играл. У келе все лицо волосами заросло. В пологе у него человеческая голова висела.

Я наломал ольховых прутьев, связал их травой и стал размахивать этим веником перед входом. Ребенок вскрикнул, упал и умер.

Келе тогда говорит: «Это Чавэйпин пришел. Надо мне кочевать».

Приставил руку ко рту, дохнул, и поднялась сильная пурга. Я схватился даже за куст, чтобы удержаться. Потом, когда пошел, все время за собой ольхой мел, чтобы келе за мной не увязались».

Видели, у многих старых мужчин на поясе связки палочек есть? Это эйлюч — охранители. Жена такого мужчины, когда спит, во сне их видит. Просто ей приснится, какой формы должны эйлюч быть. Она просыпается и говорит мужу: «Вот так делай». Потом ему эйлюч на ремешки привязывает, и он их на поясе носит.

Чавэйпин совсем старый был, а я — молодой.

Мы возвратились в Средние Пахачи.

Ночью прибежал парнишка из поселка и сказал, что умерла старуха. Я видел эту старую женщину. Несколько раз она выходила греться на солнце.

— Что теперь делать будем? — задумчиво спросил меня Володя. — Надо будет несколько раз упряжку гонять. Все равно всех сразу на тех собаках, что есть, не увезти.

Возле корраля было несколько упряжек, на которых привезли старых и малых из разных семей. За один рейс всех увезти было немыслимо.

Собаки, привязанные за палатками, как будто понимали, что предстоит тяжкая работа. Они тихонько поскуливали и взлаивали, глядя на людей. Ждали своей работы и длинные собачьи нарты с полукруглой дугой впереди. Нарты были у всех совершенно одинаковыми. Их ставили вертикально возле деревьев, к которым привязывали собак. Сбрую — длинный ремень-потяг с прикрепленными по бокам алыками — ременными шлейками, надеваемыми на собак, вешали на этих же деревьях.

Всего двенадцать упряжек. Конечно, всех не увезут за один прием. Здесь народу хватит рейсов на сорок. Да еще надо и мясо увезти, и шкуры, и палатки.

— Давай-ка я пешком пойду, — предложил я Володе.

Он выдержал паузу, ровно такую, чтобы соблюсти приличие и не выразить удовлетворения от такого решения гостя.

— Правильно решил, — сказал он, — можно не спеша дойти. Дорога хорошая. Парень ночью легко прибежал.

Я смотрел, как старый Кайматке заводил животных в загон. Он один неторопливо гнал важенок и прошлогодних телят ко входу, возле которого сидели и лежали пастухи.

Кайматке покрикивал особым голосом, кидал вверх чаат и неуклонно шаг за шагом прижимал оленей к корралю.

Вошла «головка» стада, пастухи с обеих сторон побежали, отрезав оленям путь назад, — и стадо в загоне.

Опять началась обычная работа. С тем же упорством, с каким олени не хотят идти в загон, животные не желают расставаться с сородичами. Пастухи силой, с большим напряжением тянут на чаатах сильных оленух. Женщины сзади подгоняют их, хлещут их прутиками. И с мужчин, и с женщин пот течет ручьями.

Старый Кайматке перехватывает оленуху за рога, каким-то особым образом поворачивает ей шею, и важенка мчится вприпрыжку ко входу в корраль. Вместе с нею такими же прыжками мчится и Кайматке, которому за шестьдесят лет — он уже три года на пенсии. Возле выхода старик отпускает животное, и оно мчится прочь, высоко поднимая ноги.

Сегодня у всех пастухов-оленевладельцев, как четки, свисают с запястий связки разноцветных пластмассовых. пуговиц.

— Зачем пуговицы, Володя?

— Метки на телятах будем ставить.

— Как это?

— В уши будем продевать на капроновой нитке.

— Разве сейчас у вас меток нет для оленей?

— Видишь ли, есть старинные. По ним хозяина не определишь.

— А что же по ним определишь?

— Определишь, какая мать у какого оленя.

Володя сорвался с места и кинул чаат в самую гущу телят, выдернув оттуда своего олененка. Он повалил его и крикнул брату Саше. Саша подбежал и навалился на теленка сверху, прижимая ему голову к земле. Володя проколол бычку ухо иголкой с толстой капроновой леской и буквально пришил к уху красненькую кругленькую пуговку.

— Так какие же метки были раньше? — спросил я Володю, когда он, тяжело дыша, возвратился на старое место у стенки корраля.

— У нас делали метки на ушах. Перегибали ухо сверху или снизу и вырезали ножом уголок. Также отрезали кончики ушей. Можно только одну метку поставить сверху, можно — две сверху, можно две сверху, а одну — снизу. Понимаешь? Очень много комбинаций получается.

Я прикинул. Действительно, если использовать не более трех вырезов на каждой кромке оленьего уха — сверху и снизу — и еще в качестве знака обрезать кончик уха, то можно составить несколько тысяч комбинаций.

— Очень много комбинаций можно получить, Володя. Как же их употребляли?

— У нас есть один закон: каждый олень получает знак своей матери.

— Ну и что?

— А то, что у одного хозяина будут олени с разными ушными метками, и у другого хозяина будут олени с теми же ушными метками. Ведь у нас оленей и дарили, и продавали, и меняли, и в наследство они разным людям попадали… По этим меткам хозяина не определишь.

Старый Кайматке безапелляционно говорит:

— У нас всегда самый главный старик всем стадом владел. Когда он старел, то говорил своим сыновьям: «Теперь я старый, теперь вы оленей делите, как хотите, а меня вы сами будете кормить».

Все правильно излагал старик Кайматке. Но он же при этом сообщал:

— У нас раньше было, что богатые хозяева все стадо ставили как приз на гонках. Бывало — все проигрывали. Стадо к другому переходило, и все люди — пастухи и даже их сыновья — тогда к этому человеку жить переходили. Это ему почет был тогда, если он стадо ставил на гонках и его проигрывал.

— Как это? Ни с того ни с сего ставил на гонках все свое стадо и проигрывал?

— Ну не просто так. Если от человека оленное счастье уходило…

Вот оно что! «Оленное счастье»! Значит, любой человек не был всевластен над собственным имуществом. Значит, если от него уходило «оленное счастье», то есть беды преследовали его стадо и оно уменьшалось, то его надо было передать другому, к которому духи более милостивы, а может быть, у которого и ума побольше. Так велела воля народная. Значит, не было уж такой власти беспредельной у чукчей над своей собственностью. Ну а гонки — это жребий, это испытание судьбы.

Надо идти на факторию.

— Иди по собачьему следу, — советует Володя. — Сюда вчера собаки самым коротким путем прибежали. Ты по следу и иди.

Дорога сначала вела через небольшое плато. Снег «спаялся» под теплыми лучами солнца и стал крепок, как стекло. Идешь словно по асфальту. Потом вышел на собачий след. И вот тут-то ждало самое плохое — наст под ногами стал ломаться. Ступишь неловко — по пояс. Встанешь, пройдешь несколько шагов — снова проваливаешься. Собаки — те легонькие. Да и парнишка, который ночью прибежал, также сухой. А меня наст не держит.

Дорога в двадцать километров заняла шестнадцать часов.

Старая женщина умерла ночью. Сейчас с ее половины раздавались громкие взрывы хохота.

Я взял пачку чая, пачку сигарет и пошел отдавать приношения — обычай!

Возле покойной, которая лежала на полу среди комнаты, сидели старички старше шестидесяти. Они успели приехать, пока я шествовал по собачьему следу самой короткой дорогой.

Старички вспоминали что-то веселое.

Мою красивую сумочку с чаем и табаком тотчас же развязали и передали чай на кухню — по принадлежности, а сигареты положили отдельно.

— Когда хоронить? — спросил я у ее формального мужа — молодого красавца, известного бригадира оленеводов Юры Нутескина. Юре старуха досталась согласно левирату. Она была женой покойного старшего брата.

— Наверное, послезавтра, — Юра элегантно стряхнул пепел с дорогой болгарской сигареты (он только что возвратился из Болгарии — посылали отдыхать как лучшего оленевода). — Еще не вся ее родня приехала.

— Пойдем к нам, — предложил я Юре.

— Пойдем. — согласился он.

Мы сидели, пили чай.

— Ты чего, так никогда женат и не был больше? — спросил я его.

— Почему? — улыбнулся Юра. — Мне эту старуху записали, когда я еще только школу кончил. Родня навалилась, говорят, нельзя старый закон нарушать. Как ты бросишь свою жену?.. Ну я и согласился. Ладно, пускай ее за мной запишут… Ну а у меня сын есть в другом месте. Не слыхал?

Я, конечно, слыхал об этом.

— Эта старуха ко мне без детей перешла. Вроде бы на иждивение… Я, конечно, дурака свалял. Очень старшего брага любил и хотел показать, что не брошу его вдову… Ерунда, конечно…

— Юра, а старшие братья как обращались с женами младших?

— Никак… Старшие на них и смотреть не могли.

— И после их смерти?

— Неважно, при жизни ли или же после смерти — не могли старшие даже думать о младших.

Мне стало ясно — человеческое немногочисленное общество заботилось о восполнении слабого и небольшого коллектива.

Мужчины всегда чаще гибнут. Получается — чем дольше живет мужчина, тем меньше у него остается брачных партнеров. Под старость — совсем мало. Наоборот, чем старше женщина, тем она обеспеченней брачными партнерами. Если у нее умирает один муж, то ту г же появляется другой. Женщина и материально остается обеспеченной, и может продолжить род. А для рода было очень важно, чтобы он продолжался.

Для покойницы шили одежду ночью. Шкуры были выделаны заранее, выкроены. Женщины делали стежки редкие, слабые. Они сметывали одежду, что называется, на живую нитку.

— Почему так? — спросил я у Юры.

— Так ее же провожают к верхним людям. Там же все наоборот.

— Верно, верно. Как я и сам не догадался? У верхних людей все наоборот.

— Если кухлянку сшить слабо и без узлов, — поясняет Володя Кёргувье, — то она, как старики верят, будет носиться в верхнем мире долго, будет прочной.

Разбудили меня потом часу в шестом. Проводы.

Одежда была готова, и старуху обряжали. Я пришел к тому времени, когда одевали кухлянку, капюшоном на лицо. Женщины, которые возились со старухой, держали во рту пучки травы — заткнули себе рот на всякий случай. Руки их также были перевязаны выше локтей травяными веревками.

Все, что с покойником связано, у всех, пожалуй, соблюдается более или менее строго. Как бы человек ни был цивилизован, а все кажется, что с покойными и самим покойнее обращаться по старинке.

Когда старуха была одета, то на нее положили камешек и палочки, связанные крестиком.

— Зачем? — спросил я Володю Кергувье.

— Сам не знаю, — ответил он. — Только так всегда делают.

— Ну, пошли, — сказала одна из женщин, поднимаясь с корточек.

— Пошли! — отозвалось несколько голосов.

Люди один за другим, поочередно перешагнули через старухины ноги, ударив по ним пяткой, и «хоркали» по-оленьему.

Хитрые люди! Вдруг старухе захочется позвать с собой кого-либо из присутствующих! Надо ей показать, что здесь нет людей. Мы не люди. Мы — олени.

Вышли на улицу.

Погребальные нарты готовы. Обычные изящные женские нарты. Очень похожи на те, что используют для гонок.

Старуху положили ногами вперед — совсем по-христиански. Над ее головой повесили ее нож в ножнах, кружку, мешочек с жиром, кусочками меха, тряпочками, принадлежностями для шитья… Что еще надо женщине, прожившей почти весь век в непрерывном кочевье?

Володя впрягся в лямку, другие взялись за вертикальную дугу, и мы все тронулись на восток. Только на восток можно везти покойника к погребальному костру.

Идти предстояло два километра.

Вдруг к процессии кинулась, было, собака. Тотчас в нее полетела палка, и собака убралась визжа.

— Чего так строго? — спросил я у Володи.

— Старое поверье, — пояснил он. — У нас всегда всех собак привязывают, как только появится покойник. Старики так говорят: «Когда-то умер один человек. Покойник лежал, уже собранный в дорогу. В это время отвязанные собаки сцепились и стали драться. Никто не мог их разнять. Они налетели на покойника, и он встал.

Все люди в страхе разбежались. Остался только один парень у очага, который не успел завязать ремни на обуви и поэтому никак не мог убежать. Он был очень хороший бегун.

Покойник подошел и говорит: «Давай с тобой померяемся силами, давай посостязаемся в беге». — «Давай», — говорит парень.

Побежал он что было сил. Чувствует — покойник все время сзади неотступно держится. Все время парень боится, что покойник схватит его.

Уже была поздняя осень, и парень увидел медвежью берлогу. Прямо в нее вбежал парень. Там была медведица. Медведица спросила его: «Чего ты испугался?» Парень объяснил: «Покойник за мной гонится». — «Ничего не бойся, — говорит она. — Я тебя от него спасу».

В это время подбежал покойник прямо к берлоге. Выскочила медведица и изорвала его на куски.

Но куски тела мертвого сползлись, опять он целый стал. Вновь его тогда схватила медведица и изодрала всего на еще более мелкие куски. Снова слепились куски, и снова стал покойник целый. В третий раз медведица изодрала на мелкие куски покойника и стала кусочки глотать. Когда съела всего, то он уже не встал.

Тогда медведица говорит парню: «Ложись отдыхай, а завтра пойдешь к себе».

Лег тот отдыхать, проснулся — снег уже тает. Это он полгода пролежал в берлоге. Только тогда он домой пошел.

Яша Чейвилькут рассказывал, что раньше черепа убитых медведей держали в ярангах. В яранге его матери и до сих пор возле полога лежит старый медвежий череп. Мать считает, что он уводит покойников, если они лезут незаметно в ярангу.

Чукчей и ненцев разделяет целый мир — Таймыр, вся Северная Якутия, а и те и другие верят в то, что медведь оберегает от покойников. Ненцы даже на поясе носят медвежий зуб, чтобы оборотни не приставали.

Я шел потихоньку и жевал кусочек мяса, который взял из деревянного корытца усопшей, когда выходил из дому. Мяса все взяли из корытца, но прожевали давно. Это мне попался на редкость жилистый кусок.

Солнце высветило панораму сопок нежным розовым светом. Дорога перед погребальными нартами искрилась. Она ровно шла на восток мимо последних домиков фактории, мимо нового прекрасного клуба к горе, которую называли Шаманкой, как везде на Камчатке называют подобные места.

На дороге показался человек с оленем.

Значит, здесь половина дороги. По традиции оленя в погребальную нарту впрягают на полдороге.

Далее нарту вез олень.

Было морозно. Здесь в эту пору — в апреле — всегда так. Днем солнце гонит воду, топит льды и снега, а ночь снова воду останавливает.

Сосульки висят на деревьях огромные, фантастические. Прямой сосульки не найти. Они кривобоки. Сначала, бывает, сосулька растет на восток — это воду на ней западный ветер на восток сдувал. Потом ветер переменился — сосулька стала загибаться на север или же на юг.

Процессия подошла к перемерзшему ручью.

— Непременно надо через воду переходить, — говорит Володя.

Он отбежал в сторону и наломал веточек ольхи. Веточки положили на лед и перевезли через них нарту. Сами тоже перешагнули через них. Это загородь для духов — келе, если они за нами увязались.

Вот и последнее место на этой земле, откуда покойница пойдет по дороге в верхний мир.

Гора. На ней следы многих кострищ. Ничего от прошлых погребений не осталось, кроме кругов, на которых разбросаны угли, да наконечники копий, да лезвия ножей.

Мужчины стали ломать кедровый стланик. Стланик для погребального костра полагается ломать руками. Ветки кладутся плотно. Горка стланика все росла и росла. Наконец она достигла роста взрослого мужчины.

С востока тянул ровный, пронзительный ветер. Солнце еще пряталось за сопками, но заря достигла уже той силы, за которой должен был наступить день. В небе кружилось три пары. воронов. Они летали высоко, неторопливо.

Мужчины разожгли в стороне маленький костер. Он, показалось, вспыхнул. Пламя металось на ветру, то припадая к земле, то устремляясь вверх.

Запалили от этого костра факелы — большие суки стланика и подожгли погребальное сооружение с наветренной стороны.

Пламя, гудя, набирало силу. Когда нарту со старухой ставили на костер, то постромки отвязали и кинули прочь. Парни устроили из-за них чуть ли не драку. Победил один. Ему и шкура жертвенного оленя досталась.

Огонь гудел, повышая «голос» в такт порывам ветра. От костра веяло нестерпимым жаром. Кайматке взял шест и стал подправлять костер, Он тащил этот шест от самого поселка. Шест стоял возле чьей-то собачьей упряжки. Теперь понятно стало, почему шест держали именно возле собак. Собаки ведь отгоняют духов — келе. И келе никак не могли прицепиться к этой палке и попасть к человеку, даже если они тоже пожаловали на похороны и бродят возле костра.

Молодые играют в «ворона». Один парень — «ворон». Он «водит». Остальные встали цепочкой, так же как дети играют в паровозик — все за «главным», держась друг за друга. «Ворон» старается ухватить последнего игрока, а цепочка мечется, спасаясь от него.

Костер стал оседать. Остались одни раскаленные угли, и нельзя определить, где был прах покойницы.

Кайматке сгреб шестом угли к середине. Женщины-вороны бросили в костер жгуты из травы, которыми были перевязаны руки. Кайматке кинул последним шест.

Парни обложили кострище ольховыми ветками.

Женщины-вороны воткнули веточки ольхи — вроде воротца сделали — и присели возле них. Мы тронулись домой.

Солнце стояло над сопками, и голубая прозрачность неба казалась праздничной.

До поселка шли безо всяких обрядов. Только на самом краю поселка, у дороги, были воткнуты ольховые ветки, и возле них сидел симпатичный веселый старик. Сразу же за воротами две женщины обмели с двух сторон участников похорон ольховыми ветками. Возле дома старая женщина стояла с миской воды, в которой лежала ольховая веточка. Этой водой надо было вымыть лицо и руки. Потом — перешагнуть через костер.

Все, как предки учили. Ольхой очистились, водой очистились и огнем.

Однако в отдалении сидела еще одна старуха с тазиком воды. В тазике плавал голец с привязанной за хвост травяной веревкой.

— Это почему так? — спросил я Володю Кергувье.

— Сам не знаю, — усмехнулся Володя. — Корякская фантазия…

— Чукчи так не делают?

— Нет.

Все эти похороны, эти путешествия в верхний мир и его устройство имеют к нашей работе самое прямое отношение. Эти представления о потустороннем мире самым непосредственным образом связаны с тем порядком, как давали имена здесь.

Рассмотреть хотя бы их представления о возрождении людей. Пока что мы выяснили, что, по чукотским старым верованиям, люди попросту кочуют из одного мира в другой. Поживет здесь человек — переселяется в верхний мир. Поживет он там — опять возвращается сюда. В верхний мир он уходит сквозь огонь, старым. В этот мир приходит из влаги материнского лона, ребенком. Жизненный цикл человека замкнут. В этом мире жизненная дистанция имеет стартом младенчество, а финишем — старость. В верхнем мире — наоборот: старт — старость.

Наша земная дистанция видна всем хорошо. Та потусторонняя дорога неведома никому. Поэтому и подробности превращения старцев в младенцев, сама механика этого превращения описываются информаторами весьма туманно:

Вантулян. Не могу себе представить, как в верхнем мире люди живут. Говорили старики, что они как-то моложе становятся и тогда в ребенка превращаются…

Чельгат. Они там вроде как второй раз умирают…

Кеккет. Душа-то не может молодеть или стареть. Всегда одинаковая бывает. Она только в разном теле живет.

Келевьи. Черт их знает.

Ну ладно, оставим в стороне представления чукчей о мире ином. Для нас-то главное, что они верили в существование единого генофонда, говоря языком нашей науки. По их представлениям, они являются замкнутой популяцией, расселенной в двух сферах.

Есть ли какая-нибудь закономерность в том, как люди возвращаются из верхнего мира? Может быть, существует порядок, по представлениям чукчей, по которому люди выходят из чрева своих потомков? Скажем, отец возродится в сыне своей дочери? А может быть, в сыне своего сына? А может быть, в сыне дочери своей дочери? А может быть?.. Все может быть. Разных комбинаций предостаточно. Если какая-нибудь закономерность обнаружится, то будет понятно, по какой линии — мужской или женской — преобладает счет родства. Стало быть, мы представим себе, каким путем возникла нынешняя брачная система. А уж это позволит коллегам-генетикам восстановить историю сложения современной генетической картины.

Несколько дней расспросов — ничего утешительного. Никаких закономерностей не обнаруживается.

Самым убедительным примером существующего беспорядка является традиция «награждения» родившихся именами. Так как рождаются умершие люди, то они приходят опять сюда со своими именами. Один и тот же круг имен у здешних чукчей состоит в беспрерывном обращении. Если бы порядок существовал, то в одной и той же линии родственников обнаруживались бы одни и те же имена. Ничего подобного нет.

— Как хотите, так и думайте, — заключил Иван Иванович Вантулян. — Только мой Илькутки сразу стал живой, когда правильное имя к нему пришло. У наших людей всегда так: пока правильное имя человеку не найдут, все время болеет ребенок, не хочет жить.

Мы последуем совету Ивана Ивановича и будем думать как хотим. Прежде всего подумаем о том, что этот самый генофонд не приведен чукчами в определенный порядок. На этом свете порядок отношений есть, а у обитателей антимира его нет. Может быть, антипорядок и есть порядок антимира? А может быть, нынешнее поколение стариков что-нибудь позабыло из установлений предков? Может быть, древние-то старики все себе иначе представляли? Все может быть.

Ну а пока с этими именами здесь можно голову сломать. Представьте себе, что перед вами похозяйственная книга Ачайваямского сельского Совета и в ней записаны на одной странице: глава семьи Тентынкевев Андрей Ильич, его жена Сольтынвагаль Валентина Анатольевна, сын Сольтынвагаль Олег Андреевич, сын Сольтынвагаль Игорь Андреевич, дочь Лятына Анастасия Валентиновна, дочь Омрина Наталья Валентиновна, дочь Тентынкевев Надежда Валентиновна и сын Кияв Владимир Валентинович.

С позиций русских норм вроде бы все в порядке. У людей есть фамилия, имя, отчество.

— У нас сперва фамилий не было, — говорят старики. — Были только свои имена. Это потом стали давать фамилии и русские имена и отчества.

— Откуда же взяли фамилии, если их не было?

— Сначала брали свое имя и ставили фамилией. Давали также русские имена и отчества к этой фамилии.

— Стало быть, Тентынкевев — это чукотское имя Андрея Ильича, которое стало для него фамилией, и Андрей Ильич — новоданное имя и отчество? Кстати, у его отца русское имя было Илья?

— У него еще не было русского имени. Его звали Олеттын.

— Тогда почему же Андрей-то все-таки Ильич?

— Наверное, сам так захотел… Однако, может быть, потому, что Олеттын и Илья похожи.

— Ясно… Значит, у его жены фамилия Сольтынвагаль — это ее собственное чукотское имя, а Валентина Анатольевна — русское имя и отчество, где Анатолий — имя, похожее на имя ее отца?

— Нет, совсем не так… Сольтынвагаль — это имя ее бабушки, с которой она все время жила, когда была маленькой. Свое имя у нее Ратына. А она стала Анатольевной просто так, когда первый раз замуж вышла и у нее был муж Анатольевич.

— Так, понятно… Значит, нынешняя фамилия может браться из имени воспитателя данного человека, а отчество бывает и производным… Значит, сыновья Олег Андреевич и Игорь Андреевич Сольтынвагаль также воспитанники Сольтынвагаль, усыновленные Тентынкевевом Андреем Ильичем?

— Почему так? У них совсем по-другому. Олег Андреевич — настоящий сын Гентынкевева.

— Так почему же он Сольтынвагаль?

— А они тогда не женаты были, когда Сольтынва-галь Валентина от Тентынкевева сына родила… Вот его по ней и записали.

— Так настоящее имя у нее Ратына?

— Ратына. Она тогда жила с Сольтынвагаль, и та считалась главой семьи. Поэтому и Олега записали Сольтынвагаль.

— Хорошо. А Игорь Андреевич чей сын?

— Вот он действительно не Тентынкевева Андрея сын. Он — сын Ратыны и одного русского, который был первым мужем Валентины. Он утонул потом.

— Так почему же он Сольтынвагаль? У его отца ведь была своя фамилия?

— Он очень похож на чукчу. Тогда решили, что пусть будет по старому порядку — он воспитанник своей матери Сольтынвагаль, пусть у него будет фамилия Сольтынвагаль. А его потом усыновил Тентынкевев, и поэтому он стал Андреевичем.

— Так ведь у его отца было и свое имя, чтобы дать отчество?

— Так его отца тоже Андреем звали. Поэтому решили, пускай у него Андреевич будет отчество, потому что у его русского отца и самого Тентынкевева русские имена одинаковые — Андрей!

— Ладно… А вот дочь Лятына Анастасия Валентиновна — это чья же дочь и вообще почему у нее все другое — фамилия, имя и отчество, если она в этой семье дочь?

— Ну это просто. Ее отец был Киява. Он сейчас на другой женщине женат. Это от Валентины Сольтынвагаль дочь.

— Так откуда же Лятына, если отец — Киява, а мать — Сольтынвагаль?

— А ее просто по-старому записали на собственное имя свое Лятына. А Валентиновна она потому, что ее мать — Валентина Сольтынвагаль… Вот другая дочь, Омрина Наталья Валентиновна, это правда дочь Валентины и Тентынкевева. Ее имя чукотское Омрина, поэтому и фамилию записали Омрина, а отчество тоже дали по Валентине. Она сама так хотела.

— А дочь Тентынкевев Надежда Валентиновна, наверное, дочь Тентынкевева от другого брака?

— Нет. Это их с Валентиной общая дочь. Просто сказали тогда, когда она родилась, что надо по отцу записывать. Ей так и дали фамилию Тентынкевев. Тут еще не записан сын Натальи Кульу Юрий.

— Кульу — фамилия отца?

— Нет. Кульу — это чукотское имя Натальи. Она без брака его родила, вот его на ее чукотское имя и записали.

— А сын Кияв Владимир Валентинович?

— Он Валентине Анатольевне и Андрею Ильичу внук. Он от их умершей дочери и одного чукчи с Чукотки… С этим парнем просто. Они его усыновили.