Ада Даллас

Томми Даллас

С того вечера я и думать не мог ни о ком другом, кроме Ады, перестал путаться с женщинами и считал, что теперь все идет как надо.

И вдруг все изменилось.

Правда, отношения между нами и раньше не отличались постоянством. В свое время я готов был на все, лишь бы Ада стала моей женой. Но вот прошел медовый месяц, она занялась своими делами, а я опять начал таскаться по девчонкам, и в конце концов мы стали заурядной супружеской парой. Но однажды под влиянием какого-то порыва я чуть не силой овладел ею, и мы снова сблизились, словно впервые узнав друг друга.

А теперь опять все переменилось.

Отношения между супругами меняются по-разному. Либо так медленно, что перемен не замечаешь до тех пор, пока все не становится совсем по-новому, и остается только недоумевать, когда и как это произошло, — настолько это медленно и безболезненно протекало.

А бывает и так: не успеешь и глазом моргнуть, как трах-тарарах, и все летит к чертям. И лишь оглядываясь назад, в прошлое, видишь день, час, а то и минуты, про которые можно сказать: вот тогда-то это и случилось.

Поначалу наши с Адой отношения менялись медленно, а в последний раз, когда я силой овладел ею у нас в гостиной, они преобразились внезапно. И в следующий раз перемена явилась столь же неожиданной.

Произошло это после того, как Ада вернулась из Нового Орлеана — она провела там не только день, но и ночь, — куда ездила, по ее словам, на какое-то совещание.

Узнав, что она вернулась, я просунул голову в дверь ее кабинета и сказал:

— Привет, босс!

Ада оторвалась от бумаг и с улыбкой взглянула на меня.

— Привет, Томми!

Что-то в ее голосе показалось мне необычным — так бывает, передвигая стрелку на шкале радиоприемника, на мгновенье поймаешь какое-то важное сообщение. Но я прогнал мелькнувшее у меня подозрение. Просто она много работает и утомлена. Надо сказать, чтобы не забывала о себе.

— Как там этот город? — спросил я.

— Да все такой же, — безучастно отозвалась Ада и опять вяло улыбнулась.

— Ну, а твои малолетние преступники?

— Напрасно ты так говоришь, — с укором сказала Ада. — «Лига молодежи штата Луизиана» делает много хорошего.

— Ха!

Ада снова улыбнулась, но промолчала.

— Не слишком ли ты утомляешь себя? Надо поменьше работать.

— Не получается. — Она опять улыбнулась.

Меня неотступно преследовала какая-то мысль, но я не мог сосредоточиться. Я вернулся к себе в кабинет, просмотрел почту, потом взялся за бумаги дорожного департамента, но, не в состоянии вникнуть в содержание, отложил их и вынул из верхнего ящика стола журнал «Вэрайети».

И только уже на третьей странице, где описывались альковные развлечения голливудских звезд, я наконец сообразил, что меня беспокоит.

В Новом Орлеане Ада с кем-то переспала.

Кишки у меня скрутило, дыханье участилось.

Черт бы ее побрал!

«Но позволь, — тут же остановил я себя, — ты ведь ничего не знаешь, зачем же высасывать из пальца всякую чепуху?»

Но это одна из тех вещей, что сразу становятся заметны.

Это только догадки. Наверняка ты же не знаешь. Ничего не знаешь.

Я принялся убеждать себя, что ничего не произошло, и в конце концов поверил в это. Почти…

Потом я повел Аду вниз в кафе обедать. Как и утром, она выглядела усталой и рассеянной, словно ее мысли витали где-то далеко-далеко.

А вечером, когда я попытался приласкать ее, она сказала:

— Только не сегодня, дорогой!

Я думал, что она сразу же уснет, едва коснувшись подушки, — такой она казалась утомленной. Однако часа через два, ложась в постель, я по ее дыханию понял, что она не спит.

— Ада! — позвал я.

— Да?

— Дать тебе снотворное?

— Нет.

На следующее утро за завтраком она сидела бледная и измученная, а мысли ее снова витали где-то далеко-далеко. Когда в полдень я заглянул к ней в кабинет, она с кем-то быстро-быстро говорила по телефону, бросив мне, что слишком занята и не может идти обедать. Больше в тот день я ее не видел. Собственно, я заранее знал, что так оно и будет.

Я не прикасался к Аде недели две, а когда наконец решился, то понял, что ничего похожего на прежнее не получится.

Я изо всех сил старался не верить себе, надеясь, что это одни лишь догадки. Но не мог с собой справиться. Я не был уверен в измене Ады, и эта неопределенность особенно мучила меня; порой мне казалось, что я готов примириться с изменой, лишь бы узнать правду. Я стал ревновать ее даже к случайным собеседникам. Стоило ей улыбнуться какому-нибудь журналисту, как у меня появлялась мысль: «Он?» Ада провожает до дверей одного из членов «Лиги молодежи штата Луизиана», а я уже спрашиваю себя: «Не он ли?» Однажды я приревновал ее к мальчишке — разносчику телеграмм. Даже Сильвестр оказался у меня под подозрением, но ненадолго — он был единственным человеком, в виновность которого я не мог заставить себя поверить. Я ненавидел всех, точнее — каждого мужчину, выходящего из кабинета Ады: молодого юрисконсульта, чиновника департамента торговли и промышленности по связи с прессой, старика адвоката, директора приютов. Но все это были догадки, догадки…

Однажды, недели через две после того, как у меня впервые возникло подозрение, я увидел полковника Роберта Янси, прикрывающего дверь ее кабинета и направляющегося по коридору. «Он?» Почему-то мне запомнилось его лицо — не то чтобы улыбающееся или счастливое, а какое-то удовлетворенное.

«Это он! — обожгла меня мысль. — Боже, конечно, он!»

— Доброе утро, господин губернатор, — поздоровался Янси, изо всех сил пытаясь казаться жизнерадостным. — Как дела?

— Привет, — ответил я и некоторое время пристально всматривался в него, пытаясь найти какое-нибудь подтверждение своей догадки, но ничего не обнаружил.

Янси ушел, а я, как и прежде, не мог с уверенностью сказать, с ним или с кем-то еще из дюжины, даже из сотни других обманула меня Ада. Может, этого человека вообще здесь нет? Может, это был ее старый дружок Стив Джексон, работающий на телевидении? Может, это был некто, кого я и в глаза никогда не видел?

Вот еще муки-то!

Теперь я следил за Адой при каждом удобном случае. Еще недавно это показалось бы мне верхом подлости, но сейчас я на все махнул рукой. Как только я замечал, что она кому-то улыбается, а улыбалась она бог знает какому количеству мужчин, меня тотчас начинала мучить ревность, но уже через десять минут я понимал, что ошибся.

Как-то в полдень я сидел в кафе, укрытый от взоров посетителей оркестром. Недалеко от входа расположился за столиком полковник Янси. От меня не ускользнуло, что время от времени он бросал быстрый взгляд на дверь, словно кого-то ждал.

Спустя несколько минут появилась Ада. Не замечая меня, она медленно прошла рядом со столиком Янси, он повернулся и посмотрел на нее, и Ада отрицательно качнула головой. Движение было чуть заметным, но я все же увидел его. Такими знаками могут обмениваться только очень близкие люди. Потом Ада, уже не таясь, кивнула полковнику, как обычно делают, здороваясь со знакомыми. Тут она увидела меня, помахала рукой и направилась к моему столику.

Теперь у меня не оставалось никаких сомнений: Ада украсила меня рогами именно с Янси.

В ту ночь, узнав наконец правду, я впервые за несколько недель спал спокойно. Ну, а следующую ночь я провел с блондинкой из департамента торговли и промышленности.

Вскоре я сделал еще одно открытие: Ада решила выставить свою кандидатуру на выборах. Не могу сказать, когда именно она изменила свою точку зрения и решила не только добиваться популярности, но и баллотироваться на губернаторских выборах. Знаю только, что однажды, внимательно присмотревшись, я сообразил, что Ада готовится к выдвижению своей кандидатуры. А ведь мне и в голову не приходило, что она хочет стать губернатором. Впрочем, нет, приходило, но как-то подсознательно, а вот теперь она выложила карты на стол. До первичных выборов демократической партии оставалось еще свыше полутора лет, но Ада уже развила бурную деятельность. Она произносила речи, с которыми может выступать только человек, добивающийся официального выставления своей кандидатуры. Ее благотворительная деятельность, возня с «Лигой молодежи штата Луизиана», якшанье с политиканами в округах не оставляли никаких сомнений на сей счет.

Уж кто-кто, а я отлично разбирался во всем этом, поскольку в свое время сам занимался тем же.

Вообще-то я не возражал против намерений Ады: в соответствии с конституцией штата меня все равно не могли переизбрать на новый срок. Пусть выберут ее. Но и у Ады не было никаких шансов. Ни в нашем, ни в другом южном штате, а возможно, и вообще в США, ни одна женщина не может надеяться быть избранной на пост губернатора.

Подожди-ка, а как же с мамашей Фергюсон в Техасе?

Да, но с ней совсем другое дело — мамаша Фергюсон вовсе не была такой молодой и пригожей, как Ада. Хорошо, конечно, когда у политического деятеля красивая жена, но, если женщина сама становится политической деятельницей, красота превращается в помеху. Мамаша Фергюсон была далеко не молоденькой, когда выставляла свою кандидатуру, да к тому же в течение некоторого времени уже выполняла обязанности губернатора, что имело весьма важное значение. Она стала губернаторствовать, когда папаша Фергюсон не то заболел, не то умер; все происходило так давно, что я забыл подробности да и вообще не интересовался этой историей. А раз она уже была губернатором, считай, две трети опять проголосуют за нее. Вот как ей удалось победить на выборах.

Вот как…

И тут меня осенило. Я понял, что меня ожидает. То же самое испытываешь, находясь на рельсах и видя приближение курьерского поезда. Экспресс еще далеко, но он мчится, а твой старенький «пикап» застрял на рельсах и не заводится. Ты слышишь далекий шум поезда, потом показывается и надвигается прямо на тебя серебряный локомотив, шум переходит в грохот, ты без конца жмешь стартер, но мотор все не заводится, а локомотив уже рядом. Тут ты или просыпаешься весь в поту и с трудом приходишь в себя, или распахиваешь дверцу и ныряешь вниз с насыпи, или, не двигаясь с места, слышишь скрежет и лязг, но ничего уже не видишь, потому что ты мертв.

Вот так. Я догадался, что замышляла Ада. Ада и Сильвестр. Я слышал грохот, видел приближение поезда и понимал, что время мое истекает.

Стив Джексон

Я усиленно пытался придумать что-нибудь такое, чем можно было бы заткнуть рот этой женщине из Мобила, но тщетно. Даже если бы Ада напустила на нее специально отобранных полицейских, все равно история вышла бы наружу. Если же Ада начнет платить, платежам не будет конца. Единственным надежным решением вопроса было физическое устранение женщины, но это, разумеется, исключалось.

И все же я кое-что придумал. Вместе с Адой мы можем собрать соответствующие материалы и предъявить этой особе обвинение в шантаже и вымогательстве. Это будут меченые банкноты, разговор при вручении денег, записанный на миниатюрный магнитофон, спрятанный в сумочке, мои свидетельские показания (я буду присутствовать при уплате денег, притаившись где-нибудь в укромном месте), фотоснимки, сделанные скрытой камерой. Собрав эти улики, мы предъявим их шантажистке. Я скажу ей: «Двадцать пять лет тюрьмы вам обеспечены. Судья в этом районе наш человек… Если вы оброните хоть слово, если кто-нибудь начнет болтать, мы возьмемся за вас. Зарубите себе на носу: неважно, кто и где начнет чесать язык, отвечать будете вы. Мы засадим вас на всю жизнь в тюрьму со строгим режимом, причем в наших силах сделать этот режим еще более строгим».

Потом ее припугнет Ада, а я добавлю еще кое-что.

План этот мне нравился, и чем больше я о нем думал, тем сильнее проникался уверенностью в успехе. Я поехал в Батон-Руж и обо всем переговорил с Адой в углу Охотничьей комнаты ресторана при Капитолии. Я вынул блокнот и, беседуя с Адой, время от времени делал заметки, будто брал интервью.

— Что ж, — согласилась Ада. — План недурен. Я и сама обдумывала нечто подобное. Примерно так все бы и сложилось.

— Значит, начнем действовать?

Ада посмотрела мне в глаза:

— Я не могу пойти даже на минимальный риск.

— Ты предпочитаешь платить?

— Надеюсь, не придется. — Она провела кончиком языка по губам и опустила глаза. — Видишь ли, я уже уплатила, и немало. Думаю, что на время заткнула ей рот. Во всяком случае, сейчас она меня не беспокоит.

— Будем надеяться.

Ада снова взглянула на меня.

— Стив, но это так, поверь.

— Тебе виднее.

— Я в этом убеждена и прошу тебя больше не беспокоиться.

Ада на мгновенье прикоснулась к моей руке и тут же приняла прежнюю позу.

Мы провели в ресторане около часа. С того дня, как на горизонте появилась эта особа из Мобила, у меня уже не возникало никаких иллюзий относительно Ады. Возвращаясь в Новый Орлеан, я размышлял о том, что всякий раз, встречаясь с Адой, я делаю еще шаг к… К чему?

Наша следующая встреча с ней состоялась при совершенно иных обстоятельствах.

Роберт Янси

Итак, я стал убийцей. Я совершил убийство. Не то, какое вы совершаете, когда на вас солдатская форма, а настоящее убийство. Интересно, изменился ли я сам, думал я. И что испытывает человек, ставший убийцей?

Я начал бояться. Боялся, что меня найдут и посадят на электрический стул. А главное, чувствовал себя виновным. Ощущение вины и чувство боязни вовсе не одно и то же. Когда вы только боитесь, то знаете, чего боитесь. А когда вы виновны, то боитесь, сами не зная чего. Вы чувствуете, что что-то вас преследует. Что именно, вам не понятно, но оно существует и не дает вам покоя.

Но этим мои переживания не исчерпывались. Испытывал ли я жалость к своей жертве? Скорее всего, нет: эта женщина была настоящим подонком, причинила много вреда и вполне заслужила смерть. И все же у меня в ушах до сих пор звучит повторяемая на одной ноте мольба: «Прошу вас, не надо!», а перед глазами стоит ее лицо, на котором написано, что она сразу все поняла, едва увидев меня. Кажется, она действительно вызывает какую-то жалость, хотя это по меньшей мере странно.

Итак, я был испуган, чувствовал себя виновным и немного жалел эту женщину.

Что еще?

Я заважничал. Не всякий способен совершить подобное. Я доказал, что не лишен решительности, что со мной снова нужно считаться. По-хорошему ли, по-плохому, но считаться. И еще я казался самому себе в известной мере победителем.

Итак, убийца чувствует себя испуганным, виновным, сожалеющим, важным. И еще — победителем. Таким образом, кем бы я ни был в действительности, заурядной личностью меня не назовешь.

Ада принадлежала мне, а я ей. Мы оба это понимали. Мы знали, что, если один из нас предаст другого, оба мы люди конченые. Вот что сильнее всего связывает мужчину и женщину. Страсть остывает, деньги кончаются, любовь — лишь красивое слово для дураков, а вот такая взаимозависимость может длиться вечно.

Совершив то, что мы совершили, мы стали частью друг друга, и теперь уже не могли существовать порознь, сколько бы ни пытались. Иногда у меня появлялось желание убить ее, даже если бы потом пришлось покончить с собой. Я знал, что еще чаще, именно из-за того, что мы не могли существовать порознь, у нее возникала мысль убить меня. Но ни она, ни я на это не решались. Мы оба были одним существом.

Оставаясь наедине, мы не только отдавались друг другу, но словно горели на медленном огне, который сами подогревали.

Иногда я чувствовал, что и во время самой интимной близости она ненавидит меня. На одной из встреч она прямо сказала:

— Будь ты проклят! Будь проклят на веки вечные!

— Я уже давно проклят, — спокойно ответил я. — Во всяком случае, в аду мы будем вместе.

Ада застонала, будто ее засасывало в болото, хотела вцепиться мне в лицо, но я увернулся, и ее ногти до крови расцарапали мне горло и грудь. В следующее мгновенье я поймал Аду за руку и несколько раз ударил. На белой щеке заалели пятна. Она разрыдалась, но не от боли. Не так уж сильно я бил. Расправа с ней доставила мне удовлетворение. Ада вырвалась и отскочила в сторону.

— Мерзавец! — крикнула она. — Попробуй еще раз поднять на меня руку! Только попробуй!

Я чувствовал, что ее ненависть вонзается в меня, наверное так же, как и моя — в нее. Такую ненависть испытываешь к самому себе — ведь мы были одним существом.

Я стал ей служить. Она тоже оказывала мне кое-какую помощь, но я делал для нее неизмеримо больше. Я был ее телохранителем, шофером, ближайшим советником, рассыльным. Я передавал поручения Ады различным людям в штате, охранял ее, когда она выступала с речами, снабжал материалами, компрометирующими ее противников (все подобные документы сосредоточивались у меня). И все же мне хотелось делать для нее еще больше. Мне хотелось избить до полусмерти всякого, кто становился на ее пути. Но Ада охлаждала мой пыл.

— Я уже говорила, — заметила она как-то. — Нужно обходиться без насилия.

— Но я хотел бы только немного припугнуть их.

— Никаких угроз! Ни прямых, ни косвенных. Разве только…

— Разве что? — спросил я.

— Разве только в тех случаях, когда это абсолютно необходимо.

— Ну, если ты настаиваешь…

— Да, настаиваю.

Я никак не мог понять, чего добивается Сильвестр. Без его согласия она не могла бы так действовать. Хитрый и замкнутый, он был откровенен с вами только в пределах того, что было выгодно ему самому. Я не мог понять, действительно ли он хочет, чтобы Ада стала губернатором, или на уме у него было что-то другое.

— Ты уверена в Сильвестре? — как-то спросил я Аду.

— Мысль о моем губернаторстве принадлежит ему в такой же мере, как и мне самой.

— Да, но ты ему веришь?

— Я никому не верю.

— Даже мне?

— Тебе еще меньше, чем другим.

Она, как обычно, криво улыбнулась. Я поцеловал ее. Сначала она укусила меня, потом ее губы раскрылись.

Каждое утро я прежде всего принимался просматривать пачку газет, лежавшую у меня на столе, но лишь бегло скользил глазами по строчкам. Со страхом ожидал я момента, когда в руках у меня окажется газета из Мобила, штат Алабама.

Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы получать ее ежедневно. Я мог бы навлечь на себя подозрение, если бы подписался только на эту газету. Я даже не хотел покупать ее в киосках. Мне пришлось подписаться на целую кипу газет, выходящих в штатах Луизиана, Миссисипи и Алабама. В виде обоснования я написал в докладной записке, что они необходимы руководимому мною департаменту, чтобы следить, как в этих штатах решаются проблемы регулирования движения на улицах и дорогах и как осуществляются меры административного воздействия на нарушителей установленных правил.

Я никогда не позволял себе сразу хвататься за эту газету или специально отыскивать ее в общей пачке. Я заставлял себя ждать. На этот раз она оказалась шестой по порядку, и я тщательно, дюйм за дюймом, просмотрел ее.

Ничего не было.

Я с облегчением перевел дух.

Томми Даллас

Теперь я знал, чего добивается Ада, и терпеливо ждал. Все должно было произойти довольно быстро, поскольку Ада могла рассчитывать на успех лишь в том случае, если пробудет в должности губернатора не меньше года. Я ждал, Ада действовала, а Сильвестр посмеивался.

Ада получила от него разрешение. Это ясно. Иначе она ни за что не сделала бы первого шага. Я пытался уяснить, что выгадает Сильвестр от затеянной комбинации, что заработает на Аде. Почему его выбор пал на нее? Он мог бы выставить кандидатуру любого из десятка-двух своих помощников и, вероятно, добиться их избрания.

Может, он считал, что не очень рискует, не играет с огнем, вовлекая Аду в политику и баллотируя ее в губернаторы. Но по-моему, риск был велик. Она женщина. Еще никогда в этом штате не выбирали в губернаторы женщину. Поднимется крик, что мы намереваемся облапошить избирателей, и тогда они с дьявольским упорством примутся доказывать, что не так-то легко с ними договориться.

Ни в коем случае нельзя позволить избирателям понять, что их легко провести. Избиратели — все равно что женщины. Согласны, но без боя не сдаются. Дашь им понять, что их согласия добиться нетрудно, и они тебя возненавидят.

Почему Сильвестр остановил свой выбор на Аде? Я не мог понять. Может, потому, что считал ее тем человеком, кто был ему нужен и кто на блюдечке поднесет ему весь штат. Как в свое время сумел сделать Хьюи Лонг.

Но она-то не обладала способностями Хьюи. Она же не Хьюи. Чем же она располагала… тем, чего не было у меня?

Затем я вспомнил обращенные к ней лица, представил, как она стоит в круге света среди обступившей ее тьмы, и у меня молнией сверкнула догадка.

Может, она тот человек, кому уготована блестящая карьера? Может, она находится лишь в начале этой карьеры? Может, она тот человек, и Сильвестр, поняв это, решил вести ее до самого конца?

Может, он считает, что она будет идти и идти вперед и ничто ее не остановит?

От таких мыслей мурашки забегали у меня по спине. Но мне не оставалось ничего другого, как ждать.

И вот час пробил. Я понял это, когда однажды, словно в день Страшного суда, из телефонной трубки, напугав меня, как автомобильный гудок над ухом, раздался голос Сильвестра.

— Томми, — сказал он, — у тебя найдется сейчас свободная минутка?

Прекрасно понимая, о чем пойдет речь, я сказал:

— Конечно, конечно!

С этими словами губернатор Луизианы вышел из своего кабинета и покорно направился в соседний кабинет, как приказал один из его помощников.

Сильвестр и Ада сидя ждали меня — Сильвестр за своим j письменным столом, Ада рядом в кресле, закинув ногу на i ногу. Я прикрыл за собой дверь. Они не смотрели друг на друга; Ада не удостоила меня взглядом.

Я сел в кресло и ссутулился.

— Ах, Томми! — заметил Сильвестр и одарил меня отеческой улыбкой.

«Точно, как с Хадсоном», — мелькнуло у меня. Но я знал, что за этим последует.

— Наш старина Томми, — добродушно продолжал Сильвестр и посмотрел на меня поверх очков. — Наш Томми.

«Боже мой! — снова подумал я. — Ну точь-в-точь как с Хадсоном!»

— Так вот, мой мальчик, — заметил Сильвестр. — Полагаю, ты догадываешься, о чем идет речь.

— В некотором роде, да.

Сильвестр засмеялся. Ада чуть заметно улыбнулась.

— Я не сомневался. Совсем не сомневался, Томми. Ты слишком умен, чтобы не догадаться.

— Да, — промямлил я.

— Вот так я и сказал Аде. Наш Томми, сказал я, большая умница и сразу все поймет.

Я улыбнулся и промолчал.

— Да, сказал я, наш Томми немедленно схватит суть вопроса. Томми немедленно схватит что к чему.

— Вы уверены? — усомнился я.

— Да, да, мой мальчик! И какое время тебе предстоит! — Голос Сильвестра был подобен кисти художника, рисующего умилительные картинки. — Какое время! К тому же у меня припасены два дельца, которые позволят тебе грести деньги лопатой. Понимаешь, лопатой!

— Вы уверены? — повторил я.

— И никаких забот по службе. Ни о чем не надо беспокоиться. Живи-поживай! — Широкий жест. — Одна дума: как лучше провести время.

Сильвестр гулко рассмеялся.

Ада вперила взор куда-то в пространство, рассматривая не то облако в небе, не то еще что-то. Лицо ее было мрачным и неподвижным.

— Все это звучит прекрасно, — заметил я.

— Не правда ли? И скоро ты получишь все это… Ну так вот. Мы не можем попусту тратить время. Твой срок пребывания в должности истекает через год с небольшим, нам надо торопиться.

Я кивнул; я вообще старался держаться как можно вежливее.

— Мы уже сейчас должны придумать какую-то вескую причину твоего ухода. — Он впервые назвал вещи своими именами, причем сделал это с такой непосредственностью, словно актер, хорошо заучивший свою роль. — Конечно, речь должна идти о твоем здоровье, только о нем, но не надо придумывать ничего серьезного, например инфаркта, ничего такого, что превратило бы тебя до конца дней твоих в беспомощного инвалида. Ты согласен? — невинным тоном осведомился он.

— Конечно, ничего похожего на инфаркт, — таким же тоном подтвердил я.

— Вот и хорошо! Что ты скажешь о таком плане? Мы угробим твою машину. А потом посадим в нее тебя. Доставим в больницу — с ее администрацией уже достигнута полная договоренность — и объявим, что твое состояние очень серьезно. Настолько серьезно, что оно вынуждает тебя уйти в отставку. Ради родного штата ты считаешь необходимым передать бразды правления в здоровые руки… Ну, что скажешь?

— Превосходно, — отозвался я.

— Видишь, моя дорогая? — Сильвестр повернулся к Аде. — Я говорил тебе, что на Томми можно положиться. Я знаю этого мальчика как родного сына и не сомневаюсь, что мы можем положиться на него.

Ада подняла брови, это могло что-то означать, но могло и ничего не означать. До сих пор она ни разу на меня не взглянула.

— Дорогой мой Сильвестр! — воскликнул я. — Моя верная жена!

Направляясь в кабинет Сильвестра, я думал, что мне придется натерпеться страху. Я и в самом деле боялся еще несколько минут назад. Однако сейчас, когда самое трудное осталось позади, я чувствовал себя отлично.

— В чем дело? — совсем иным тоном спросил Сильвестр, внимательно всматриваясь в меня.

— Хочу сообщить вам одну новость. — Я помолчал, внимательно наблюдая за их лицами. Внутри у меня что-то расправилось, словно пружина, и я крикнул: — Я отказываюсь играть в вашу игру!

Это мгновенье я запомню навсегда, как самое прекрасное в своей жизни. Я впервые увидел, что Сильвестр утратил способность управлять выражением лица, на котором читались одновременно и ярость и удивление. Ада, казалось, была готова выпрыгнуть из кресла.

Но не выпрыгнула и теперь не сводила с меня холодного, безжалостного взгляда.

— Болван! — прошипела она. — Настоящий кретин.

— Допустим. А все же играть в вашу игру я отказываюсь.

Я встал, вышел из кабинета и направился по коридору к лифту, на дверце которого висела табличка: «Только для губернатора». Нажав кнопку, я почувствовал, как кабина плавно двинулась вниз.

Конечно, это еще не было концом. Сильвестр дважды предоставлял мне возможность изменить свое решение, и моя неуступчивость больше удивляла, пожалуй, не его, а меня самого. В конце нашего последнего разговора он проявил удивительное дружелюбие.

— Что ж, хорошо, Томми, если ты так настаиваешь.

Вот тут-то я понял, что тучи над моей головой сгустились.

Но проходили день за днем, неделя за неделей, а все оставалось по-прежнему: никаких неприятностей, ни единого выпада с их стороны. Как женщина в положении ощущает в своем чреве растущего младенца, так и я чувствовал усиливающийся страх.

Но я не сдавался.

С Адой у меня, конечно, было покончено. Все то, что заново началось между нами в ночь, когда я силой овладел ею, оборвалось в день ее возвращения из Нового Орлеана. После ее попытки столкнуть меня с поста губернатора я уже не испытывал к ней ничего даже отдаленно напоминающего прежнее чувство. И все же наше последнее мимолетное сближение, или, если хотите, наш последний роман, оказал мне кое-какую услугу. Не будь его, я бы не смог отказать Сильвестру. Нет, определенно оказал.

Итак, я ждал.

Спустя пять недель и два дня (потом я точно подсчитал), ровно через пять недель и два дня после того, как я сказал Сильвестру «нет», мне пришлось поехать в Новый Орлеан на встречу с крупными профсоюзными деятелями.

Я опасался, что в Новом Орлеане со мной может случиться что-нибудь непредвиденное, а потому вызвал двух своих прежних помощников по Сент-Питерсу и велел им встретить меня в вестибюле гостиницы «Монтлеоне». Приняв меры предосторожности, я было почувствовал себя в безопасности, но, когда вспомнил, что это не столько мои люди, сколько Сильвестра, мое хорошее настроение мигом улетучилось.

Утром в тот день мой шофер сообщил по телефону, что заболел; это произвело на меня неприятное впечатление. Но дела требовали моего присутствия в Новом Орлеане, и я решил, что поведу машину сам, иначе, кто знает, не подставит ли мне Янси одного из своих головорезов.

Из-за большого движения в городе и в пригородах мне пришлось ехать черепашьим шагом, лишь миль через пятнадцать поток машин на дороге поредел. Мне предстояло выступать в десять тридцать; часы показывали уже девять. Выбрав сравнительно пустынный участок шоссе, я нажал на акселератор и сразу почувствовал, как рванулась вперед машина, услышал усиливающийся стук мотора, увидел, как полетели навстречу белая лента дороги и зеленые поля. Я взглянул на спидометр: стрелка переползла с цифры «60» на «65», коснулась «70». Я снова перевел взгляд на дорогу.

И тут лавина грохота обрушилась на меня, голубое небо и зеленая трава закружились в диком хороводе, словно я качался на огромных качелях, потом машина взлетела вверх тормашками, меня придавило, и я потерял сознание.

Я очнулся в мрачном океане, в который погрузился мир. Мне казалось, что отдельные части меня самого всплывают на поверхность этого безбрежного простора, но никак не хотят слиться воедино, не слушают моего приказа. Лишь огромным усилием воли я добился своего и в конце концов снова ощутил себя самим собой.

Да, я стал самим собой, открыл глаза и вперил взгляд в нечто белое, большое и плоское. Снова смежив веки и снова раскрыв их, я понял, что смотрю в белый потолок. Медленно поводя глазами, я увидел белые стены, часть белой койки, видимо моей, а сбоку женщину в белом халате и белой шапочке.

Женщина улыбнулась, и я осмелился сказать: «Привет, крошка!» — с тем, чтобы сразу придать нашим отношениям нужное направление.

И вдруг с удивлением понял, что не слышу своих слов. Еще больше я удивился, когда обнаружил, что рот у меня закрыт и я не в состоянии открыть его. И уже совсем нелепым мне показался тот факт, что я не могу даже пошевелиться.

Медсестра заметила, что я пришел в себя, и снова улыбнулась.

— Ни о чем не беспокойтесь, — сказала она. — И не пытайтесь двигаться.

Прошло два дня, прежде чем Сильвестр и Ада навестили меня. Сильвестр принес большую корзину белых роз. Ада была очаровательна и изображала убитую горем верную супругу. За открытой дверью палаты толпились репортеры.

Сильвестр и Ада словно нависли надо мной.

Ада коснулась моего лба. Ее рука была холодной, мягкой и благоухала.

— Мой бедный, мой любимый! — воскликнула она.

— Стерва! Ненасытная гиена! — ответил я, однако мои слова заглохли в марле, плотно окутывавшей голову.

— Как же это произошло? — расстроенно спросила Ада. — Наверное, мы никогда этого не узнаем.

— Наверное, — подтвердил Сильвестр, будто говорил о покойнике, и, возможно, был не так далек от истины. — Бедняга Томми!

— Мерзавцы! — крикнул я и опять с тем же результатом. — Оба вы мерзавцы!

В ту минуту ничего большего я бы не сказал, если бы и мог. У меня просто-напросто не хватило бы слов, чтобы высказать все, что хотелось.

— Ни о чем не беспокойся, мой мальчик, — снова заговорил Сильвестр. — Ни о чем абсолютно. Мы сами обо всем позаботимся.

— Он прав, любимый. — Ада печально улыбнулась. — Думай сейчас только о том, чтобы поскорее поправиться.

Я не мог даже повернуться к ним спиной. Мое самочувствие было, наверно, ничуть не лучше самочувствия тех несчастных, которых в старину, во время пыток, связывали по рукам и ногам, бросали на землю, клали на живот им крысу и прикрывали ее горшком.

— Если бы не эта поездка, будь она проклята! — сказала Ада, и я заметил, что она говорит искренне. На какое-то мгновенье она выглядела значительно старше своих лет.

«Если бы я вовремя убрался из кабинета губернатора и пустил тебя туда!» — подумал я.

Сильвестр похлопал меня по плечу.

— Так ты не беспокойся. Все в надежных руках. Обязанности губернатора исполняет твоя жена, и дела у нее идут неплохо.

Ада промолчала. Она смотрела на дверь и больше не улыбалась.

— Мы подумали, что тебе захочется знать об этом, — продолжал Сильвестр и снова дотронулся до моего плеча. — Ни о чем не беспокойся. — Он взглянул на часы. — Я подожду тебя на улице, Ада.

Сильвестр ушел.

Я посмотрел на Аду.

— Томми, Томми! Я не… — Она не договорила.

Глаза у нее затуманились. В первую минуту я решил, что это только показалось мне — никогда бы не подумал, что она способна заплакать, но на щеках у нее действительно показались слезы.

— Поправляйся! — крикнула она и выбежала из палаты.

Через закрытую дверь до меня донесся стук ее каблуков и чьи-то голоса, которые затихали по мере удаления.

На следующий день врач сообщил, что у меня перелом шейных позвонков.

— Поправиться-то вы поправитесь, — утешил он, — но потребуется время. Очень много времени.

Предупреждая мой вопрос, он добавил:

— Вы потеряли управление машиной. Возможно, произошел прокол. Лопнули обе покрышки передних колес. Автомобиль трижды перевернулся. — Он засмеялся, словно не знал, что можно сказать еще. — Страшный случай. Это чудо, что вы остались в живых.

Я вопросительно посмотрел на доктора, и он понял мой взгляд.

— Ну, месяцев шесть, а то и год. Можно только гадать.

Спустя неделю верховный суд штата вынес определение о том, что, согласно закону, я не в состоянии выполнять функции губернатора, и передал бразды правления в руки Ады.

Газеты принесла медсестра. Она прочитала кое-что из напечатанного в них и показала первые полосы. Я увидел себя в гипсе и снимок печальной Ады, поднимающейся по ступеням Капитолия.

— Видите? — спросила медсестра. — Вы ни о чем не должны беспокоиться. Обо всем позаботились без вас.

На следующий день после того, как Ада стала исполнять обязанности губернатора, со мной попыталась повидаться газетная братия, но врач не разрешил. Кстати, встреча все равно оказалась бы бесполезной, поскольку я даже знаками не смог бы изобразить ни «да», ни «нет».

— Через несколько дней вы сможете разговаривать, — сообщил мне врач. — Думаю, всему причиной шок. Но вы не беспокойтесь.

«Не беспокойтесь»! До чего же мило! Не беспокойтесь — и все тут…

В восемь он сделал мне инъекцию снотворного, и я мгновенно заснул. Спал я, наверно, часов семь-восемь — во всяком случае, на улице было уже совсем темно, как бывает лишь в самое темное время суток.

Я уже проснулся, когда открылась дверь и на пороге появилась медсестра. В мягко освещенном дверном проеме она казалась большим белым ящиком. Видимо, она заглянула в палату, желая проверить, все ли в порядке. Сестра нагнулась надо мной, я услыхал, как зашелестел ее накрахмаленный белый халат, а в слабом свете, проникавшем из коридора, увидел ее седые волосы и грубые черты лица.

— Вам надо бы спать, господин губернатор, — сказала она, заметив, что я лежу с открытыми глазами.

«Никакой я не губернатор! Вы что, не слышали?» — хотелось крикнуть мне, но, разумеется, ничего из этого не получилось.

— Нужно отдыхать, — приказала сестра. — Постарайтесь заснуть.

Шурша халатом, она промаршировала по палате и скрылась за дверью, а я снова остался один.

Я лежал на больничной койке со сломанной шеей и сквозь окно мог видеть ночное бледнеющее небо, еще усыпанное звездами, похожими на булавочные головки. Вот так же выглядело оно, это небо, год назад, когда я был губернатором — целым и здоровым, или пять лет назад, когда я служил шерифом, и за десять лет до этого, в бытность мою простым певцом-самоучкой из захолустья. Такое же небо расстилалось надо мной и в те дни, тридцать лет назад, когда я просыпался в щитовом домике от крика петухов, выскакивал на улицу и видел такое же бледнеющее небо и такие же гаснущие звезды. Все было таким же. Только я стал другим.

И вдруг как раз в это мгновение я услышал пение петуха и на секунду подумал, что все происходит тридцать лет назад. Мне показалось, что я иду по длинному коридору и нахожу дверь, за которой живет мое прошлое — любой его день, любая минута по моему выбору.

Но я тут же вернулся в настоящее. Все происходило наяву, в пять часов утра, я беспомощно валялся на больничной койке со сломанной шеей, а моя продажная жена-убийца, едва не отправив меня на тот свет, уже успела забраться в мое кресло.

Время тянулось медленно, будто две недели прошли, а не ночь, но вот дневная медсестра принесла мне вместе с завтраком утренние газеты. Красавицей ее никто бы не назвал, но после ночного солдафона она казалась даже хорошенькой: лет около тридцати, пухленькая, с гладкой кожей, темноволосая.

Здороваясь со мной, сестра чуточку покраснела, и где-то в глубине сознания у меня мелькнула мыслишка, что со временем я, может, приударю за ней, хотя до этого еще очень далеко и в данную минуту мне совсем не до нее.

Она показала мне первую полосу газеты, и я увидел огромную фотографию Ады; она стояла у подножия высокой белой лестницы и смотрела вверх, на двустворчатые, обитые медью двери, а может быть, и значительно выше — на вершину Капитолия. Ничего не скажешь, хорошая фотография, хотя и самая настоящая липа. По этой лестнице поднимались только любопытные туристы, и никто больше. Однако снимок был прекрасный. Ада выглядела грустной и одинокой, но мужественной.

Да, она добилась своего. Именно к этому она все время стремилась. С самого начала. А я, как самый настоящий болван, не только ничего не сделал, чтобы помешать ей, но даже ни о чем не догадывался, пока не стало поздно. Она ловко использовала меня. Она и Сильвестр. Она использовала меня так же, как когда-то использовал меня он, а сейчас использует ее, о чем, возможно, она еще не догадывается. Сильвестр! Даже про себя я не мог обозвать его сукиным сыном — это было бы слишком мягко сказано. Да и вообще, что бы я ни придумал для него, этого все равно было бы недостаточно. Он, как всегда, все рассчитал заранее. Что ж, должен же наступить день, когда произойдет нечто, не предусмотренное им. Мне бы очень хотелось присутствовать при этом.

Я снова бросил взгляд на снимок и на одинокую Аду, смотревшую вперед, уж не знаю на что.

Именно этого она всегда хотела — быть впереди. Но ведь на самом-то деле все обстояло наоборот. На снимке следовало бы запечатлеть Сильвестра, показать, как он, стоя позади Ады, манипулирует привязанными к ней нитями. Точно так же, как он делал со мной. А может, на снимке следовало показать полковника Роберта Янси, мерзавца из мерзавцев — жаль тратить на него более крепкое словечко. Показать так, чтобы каждому стала видна его пакостная шпионская душонка.

Ты веришь в то, во что тебе хочется верить, и не обращаешь никакого внимания на то, во что не хочется верить, хотя от этого несет падалью, как от дохлого мула, месяц пролежавшего в канаве. Зажимаешь себе нос прищепкой для белья и важно шествуешь мимо, и в один прекрасный день тебя разносит на куски. Интересно, кто же из них все это подстроил? Сильвестр? Янси? Сама Ада? Все вместе, наверно. Черт бы их побрал!

— Ну не замечательно ли, господин губернатор? — продолжала медсестра таким тоном, будто она сама стала губернатором Луизианы и с ней спал полковник Янси. — Вы должны гордиться, — слащаво улыбнулась она.

«Да, крошка, ты и не представляешь, как замечательно!» — хотелось ответить мне, но у меня снова ничего не вышло.

Она опять улыбнулась и потрепала меня по плечу.

Стив Джексон

Утром, ровно в девять часов пятнадцать минут, Ада принесла присягу перед вступлением в должность. Церемония происходила в устланном красным ковром губернаторском кабинете; на письменном столе темного дерева лежала аккуратно сложенная пачка белоснежных бумаг; позади губернатора скромно и почтительно стояла темноволосая секретарша. Ада фотографировалась под аккомпанемент вспышек блицламп. По просьбе фоторепортеров она вторично положила руку на Библию.

— Спасибо, губернатор, — поблагодарил ее корреспондент Ассошиэйтед Пресс по окончании церемонии.

— Благодарю вас, господа, — ответила Ада. — Ну, а теперь я должна заняться работой. Могу вас заверить, что моя администрация окажется на высоте.

— До свидания, губернатор!.. Желаем успеха, губернатор!.. — Журналисты наперебой прощались с Адой и разбегались к своим пишущим машинкам и телефонам.

Мы остались вдвоем.

— Ну, вот ты и губернатор, — заметил я.

— Да, губернатор, — подтвердила Ада, и в ее голосе прозвучали одновременно и ирония и гордость.

— И как ты себя чувствуешь?

— Да никак. — Ада пожала плечами и нахмурилась. Ее лицо было чуть напряжено, и я спросил себя: от чего бы? От чувства новой ответственности или от чего другого? Авария с машиной Томми произошла в полном соответствии с тем, что она называла «генеральным планом» Сильвестра. Я не сомневался, что она не могла бы сделать это сама или через других. Почти не сомневался.

— Как Томми? — попробовал позондировать я.

На ее лице отразилась озабоченность, и ничего больше.

— Плохо. У него серьезно поврежден позвоночник. Удивительно, как он остался жив.

Действительно ли прозвучала в ее словах нотка горечи или это только мне показалось?

— Но все же он поправится?

— Со временем, — кивнула она.

— У тебя уже есть какие-то планы управления штатом?

— Он мне еще ничего не сказал. — Ада не уточнила, кто этот «он», но горечь в ее словах на этот раз прозвучала вполне отчетливо.

— Какие новости о том, другом, деле?

Ада быстро качнула головой и прикоснулась пальцем к губам:

— Я уже тебе говорила. По-моему, пока вопрос исчерпан.

— Надеюсь, так будет и дальше, — заметил я и переменил тему. — Ты стала такой важной персоной, что мне, наверно, теперь нельзя даже пригласить тебя на обед?

Ее лицо просветлело.

— Чертовски важной. Правда, из-за Томми и всего прочего мне, пожалуй, не следует появляться с тобой в общественных местах. Знаешь что? Я накормлю тебя обедом у себя дома. В час дня.

Она, конечно, имела в виду губернаторский особняк.

— Заранее охвачен благоговейным трепетом.

На обеде у нее я все же побывал. Ничего особенного она мне не сказала, ее явно что-то угнетало, но моему приходу она обрадовалась. Разумеется, и я был рад, хотя ее возвышение существенно изменило соотношение сил между нами.

Как всегда в таких случаях, новому губернатору полагается обычный мораторий. В передовых статьях газеты выражали сочувствие по поводу несчастья, постигшего Томми и тем самым ее лично, подчеркивали, какие трудности, особенно для женщины, связаны с пребыванием на посту губернатора, намекали, что ей обязательно потребуется помощь. В течение нескольких недель газеты воздерживались от нападок на Аду. Пожалуй, пока не стало ясно, что на очередных выборах губернатора она выдвинет свою кандидатуру.

Это открытие, или разоблачение, или просто запоздалое осознание давным-давно ясного факта произошло в апреле, когда Ада созвала специальную сессию законодательного собрания штата. Над Капитолием, словно туча, нависло смутное беспокойство. Тревожная неизвестность наполняла места, где собирались члены собрания, — вестибюли и номера отелей, комнаты комиссий и рабочие кабинеты двадцатичетырехэтажного улья Капитолия.

Газеты проявляли сдержанную заинтересованность и осторожности ради держались выжидательно. Никто ничего не знал.

— Что она задумала? — за день до открытия сессии спросил у меня знакомый журналист из Ассошиэйтед Пресс, отпивая кока-колу прямо из бутылки. Мы сидели в комнате для прессы в здании Капитолия; тут же в углу стучал телетайп. — В свое время вы были ее… одним словом, поддерживали с ней довольно тесные отношения. Разве она не посвящает вас в свои дела?

— Никогда! — ответил я и отпил из своей бутылки кока-колы.

Задолго до выступления Ады зал палаты представителей был заполнен до отказа; казалось, люди вот-вот начнут выжимать друг друга в распахнутые двойные двери. В креслах располагались члены обеих палат; зрители толпились на галереях для публики и на островках за барьерами, отгораживающими партер.

Наконец из боковой двери в зал вошла Ада. Вначале поднялись законодатели в первом ряду, за ними все остальные. Ада была в простом белом платье — своей официальной форме — и почти без косметики. Она поднялась на возвышение и повернулась к собравшимся.

«Я знаю, все вы добры, ну а мне не занимать мужества», — казалось, говорила ее улыбка, когда законодатели встретили ее аплодисментами.

Подождав, пока в зале воцарится тишина, Ада начала читать в микрофон свою речь, время от времени скользя взглядом по обращенным к ней лицам.

Не прошло и десяти минут, как она закончила, снова улыбнулась и склонила голову. Законодатели аплодировали ровно столько, сколько требовала традиция. Ада под аплодисменты спустилась с возвышения, прошла по проходу и скрылась за двойными дверями.

Только теперь, почти в полном молчании опускаясь на свои места, законодатели начали осознавать, что госпожа губернатор подложила им бомбу замедленного действия.

Ада предложила: ввести всеобщее социальное страхование; продлить выплату пособий по безработице с пяти месяцев до года; создать кредитное бюро, предоставляющее индивидуальные займы на строительство домов в размере до девяноста процентов их стоимости; увеличить размер пенсий по старости ровно наполовину.

И каждый законопроект о перечисленных льготах содержал пункт о повышении того или иного налога для их финансирования.

Так, в законопроекте об увеличении пенсий по старости до ста долларов в месяц предлагалось повысить стоимость пачки сигарет на два цента с тем, чтобы полученный доход направлять на выплату повышенных пенсий. Законопроект о продлении срока выдачи пособий по безработице содержал положение о повышении на три цента цены каждого галлона бензина. Надбавка трех центов на каждую бутылку пива должна была окупить создание нового кредитного бюро, а увеличение цены на бутылку вина на шесть центов позволяло ввести всеобщее социальное страхование.

На голосование ставился каждый законопроект в целом; следовательно, тот, кто голосовал против повышения налога, одновременно отвергал и введение той или иной льготы.

Правда, один из внесенных Адой законопроектов представлял исключение. Он не предусматривал введение каких-либо новых льгот. В нем шла речь о введении специального пятипроцентного налога на корпорации. Все сборы предполагалось направлять в «общий фонд».

Теперь я раскусил замысел Сильвестра. Он был уверен, что причастность Ады к этим законопроектам гарантирует их успех. А ему останется только подсчитывать дивиденды. Я был прав: он приберегал их не для Томми, а для Ады, чтобы создать ей популярность.

Законодатели не сразу поняли, чем оглушила их Ада. В беседах с журналистами они высказывались довольно осторожно: «Я должен поразмыслить и посоветоваться со своими избирателями». В действительности они просто выжидали реакцию общественности; поскольку дело происходило в четверг, собрание объявило перерыв на субботу и воскресенье, и государственные мужи отправились домой.

Разумеется, реакция не заставила себя ждать. Ее первым сигналом послужила статья, опубликованная на первой полосе наиболее консервативной газеты Нового Орлеана, причем никто не сомневался, что автора надо искать отнюдь не в самой редакции. Предложения Ады квалифицировались как «самая деспотичная в истории Штатов попытка ввести налогообложение, которое повергнет Луизиану в пучину банкротства». Далее в статье говорилось, что «ни один здравомыслящий человек (подразумевалось, конечно, „ни один здравомыслящий мужчина“) не допускает мысли, что избиратели дадут свое согласие». Предложенные Адой льготы вкратце перечислялись на внутренних страницах.

Эту аргументацию тут же подхватили остальные газеты штата, а бизнесмены покупали время на телевидении и выступали с резким осуждением законопроектов; в общем, оппозиция, судя по поднявшемуся шуму, оказалась весьма солидной.

Членов законодательного собрания, прибывших в понедельник на очередную сессию, газеты встретили большими черными заголовками о надвигающейся налоговой грозе. Сама по себе сессия длилась недолго и протекала спокойно. Сразу же после окончания состоялось заседание финансовой комиссии палаты представителей для обсуждения законопроектов. В присутствии Сильвестра Марина десятью голосами против четырех комиссия приняла решение рекомендовать законопроекты палате представителей.

О дальнейшей судьбе законопроектов высказывались самые различные предположения. В тот же день часа в три я сидел в ресторане со своим приятелем, сенатором от Нового Орлеана; компанию с нами делили еще один сенатор (я почти не знал его) и два сенатора от северных районов Луизианы.

— Просто не представляю, как поступить, — признался сенатор-северянин, высокий человек с пасторским обликом и порядком поредевшими каштановыми волосами. — Голосовать «за» — невозможно, голосовать «против» — нельзя. Как тут быть?

— Ничего не поделаешь, — отозвался второй северянин. — Нужно голосовать «за», в противном случае вам придется побыстрее уносить ноги из Луизианы. Жить здесь вы уже не сможете.

— Это почему же? — поинтересовался я.

— Да потому, что идете против администрации. Правительство штата будет мариновать все ассигнования на нужды вашего избирательного округа, ну и, конечно, избиратели постараются как можно скорее избавиться от вас. К тому же, голосуя против введения льгот, вы окажетесь мерзавцем.

— Но я окажусь мерзавцем и в том случае, если проголосую за повышение налогов, — возразил первый северянин. — Что же делать?

— Джентльмены, — вмешался мой друг из Нового Орлеана сенатор Мориарити. — Бессмысленно сопротивляться тому, что неизбежно, нужно смириться и радоваться его приходу. Поверьте, то, о чем мы говорим, — неизбежно.

Перед тем как уехать в Новый Орлеан, я зашел повидать Аду. Мы говорили только о законах и законодателях.

— Они перепуганы, но не станут голосовать против, — сообщил я.

— Не сомневаюсь. Больше всего на свете они боятся его.

— Это его проекты?

— Его и мои. — Ада была явно довольна собой. — Я внесла определенный вклад в разработку законопроектов.

Возвратившись в Новый Орлеан, я попытался узнать, что думают простые люди. В любой политической столице люди живут если не в вакууме, то на каком-то островке. Журналисты интервьюируют только друг друга, политики интересуются лишь мнением других политиков, и невозможно раздобыть сколько-нибудь интересную информацию, пока не вырвешься из этого круга.

Я ездил в трамваях, завтракал в дешевых закусочных, заходил в контору букмекера на Гравиер-стрит, посетил несколько третьеразрядных баров на Эксчейндж-аллее. Наслушался я вполне достаточно, чтобы сделать вывод: по мнению избирателей, роман между ними и Адой закончился ее полной изменой.

В трамваях я слышал такое:

— Кем она себя воображает? Обещания, обещания, обещания… Пачка сигарет — тридцать три цента! Не хочу я платить тридцать три цента за курево. Кто она такая?

— Да, да! Нужно что-то сделать с этой бабенкой. Мой так и сказал вчера: с этой стервой, говорит, надо что-то сделать.

Кругом, поджав губы, кивают.

В дешевых барах:

— Ну и стерва! Вот сука! Пиво подорожает на целых три цента!

— А знаете, что я скажу? С этой сукой все равно кто-нибудь расправится. Вот увидите!

В более приличном баре:

— Нет, вы только представьте себе!

— Будем надеяться, что кто-нибудь из наиболее стойких ее сторонников вовремя уберет ее.

Конечно, до поры до времени все ограничивалось болтовней. Но дело происходило в Луизиане, где на стенах в коридорах Капитолия можно было увидеть сколько угодно пулевых царапин.

В конце концов и сенат и палата представителей штата, хотя и не без скрипа, приняли предложенные Адой законопроекты.

Вечером того же дня Ада позвонила мне и попросила прийти. Как и в прошлый раз, она могла говорить только о налогах.

— Ну, что слышно? — спросила она.

Я показал ей дневные выпуски газет. Я испытывал легкую горечь от сознания того, что она интересуется лишь делами своей администрации, как они называли себя. Снова я оказался в дураках.

— Это я уже видела, — сказала Ада, кивнув на заголовок.

— А знаешь, газеты будут и дальше накалять обстановку, используя эти новые налоги, а все остальное всячески преуменьшать.

— Ну и что? Не забудь, что сказал Макиавелли: все плохое нужно делать сразу, а все хорошее постепенно. Все образуется, как только начнут действовать льготы.

— Это твои аргументы или их придумал Сильвестр?

— Мы оба, если хочешь, — сухо улыбнулась Ада.

— Надеюсь, твой оптимизм оправдается.

— Да и что они могут сделать? — несколько возбужденно бросила Ада. Неминуемость конфликта только подогревала ее. — Что они могут сделать? — повторила она.

Ответ на свой вопрос она получила уже в начале сентября. До этого общее возмущение новыми налогами напоминало тлеющий огонек — он не угасал, но и не разгорался. И газеты и оппозиция лишь поддерживали язычок пламени, не позволяя ему потухнуть. Однако 1 сентября, как только законы о повышении налогов вступили в силу, огонек вспыхнул и запылал.

В кафе и в окнах баров появились объявления: «Пиво — 30 центов, налог — 5 центов, новая цена — 35 центов». Во всех винных магазинах на ярлыках бутылок указывался размер нового налога и новая цена; специальные объявления на прилавках табачных лавчонок и на автоматах оповещали, что пачка сигарет отныне стоит тридцать три цента; на бензозаправочных станциях такие же объявления, написанные огромными буквами, сообщали: «Бензин — 15 центов, налог — 26 центов, новая цена — 41 цент».

Даже те, на кого распространялись новые льготы, возненавидели Аду — ведь она и Сильвестр заставили этих людей оплачивать повышение пенсий и пособий из их же собственного кармана.

С особым возмущением реагировали заправилы различных корпораций: они теперь должны были выплачивать пятипроцентный налог и серьезно опасались, что в будущем их заставят платить еще больше. Они-то в первую очередь и разжигали всеобщее недовольство.

У окон магазина с объявлениями о новых ценах вовсе не случайно, а явно по чьему-то наущению начали собираться небольшие толпы. В центре одного из таких сборищ я увидел гангстера, который еще год назад у меня на глазах пытался сорвать митинг, где выступала Ада.

— Вы же знаете, кто скрывается за всем этим! — орал он. — Вы же знаете, кто преподнес вам этот подарочек!

«Началось!» — подумал я. Оппозиция явно подливала масла в огонь.

В самом деле, почти по всему штату — в Шривпорте, Александрии, Опелоусасе, Лейк-Чарлзе и других пунктах — вспыхнули беспорядки. Несомненно, они были инспирированы и поддержаны населением, поскольку выражали его настроения. К 8 сентября весь штат Луизиана ненавидел Аду, как никакого другого общественного деятеля со времен Гражданской войны.

Следующий шаг, как и было запланировано, сделал Арман Ленуар, который в то время пользовался общей симпатией в связи со смертью жены.

Вполне возможно, что Ленуар сам заметил, какая благоприятная возможность открывается перед ним, но возможно также, что он вовремя получил соответствующее указание. Как бы то ни было, он вдруг стал олицетворением того движения, которое называло себя «сопротивлением». В речи, получившей широкую известность, он заявил:

«Сейчас совершенно ясно, что миссис Даллас предала жителей Луизианы. Я не могу больше молчать. Я призываю народ нашего штата воспользоваться своим правом и отозвать с поста губернатора никем не избранную и не способную выполнять столь высокие обязанности женщину».

На следующий день все газеты напечатали портрет Ленуара, его речь и справку о том, что такое «отзыв» и как он осуществляется: если две трети зарегистрированных избирателей подпишут петицию об отзыве Ады, она должна будет покинуть свой пост, после чего назначаются новые выборы.

Все мы немедленно бросились к юридическим справочникам, пытаясь разобраться что к чему. Никто не помнил, чтобы в нашем штате когда-нибудь отзывали губернатора. В свое время у нас пытались снять Хьюи Лонга, но тогда его собирались обвинить в государственном преступлении.

Затем выяснилось, что конституция штата не предусматривает отзыв губернатора. Она лишь разрешает законодательному собранию принять соответствующий закон. Лет шесть назад собрание и в самом деле приняло такой закон, но он был благополучно похоронен в своде законодательных актов и распоряжений.

Я позвонил своему старому другу сенатору Джону Мориарити.

— Да, правильно. Помню я этот закон. Сам помог провести его, — подтвердил он и засмеялся.

— А что за этим скрывалось?

— Что? — Сенатор захохотал. — Держись-ка покрепче на стуле! Закон этот протащил некий господин, желавший получить дубинку и держать ее над головой тогдашнего губернатора. Этим господином был Сильвестр Марин, сенатор от сент-питерского округа.

Я позвонил Аде, не сомневаясь, что Сильвестр уже подготовил ее соответствующим образом.

— Могут тебя отозвать? — спросил я.

— А как ты сам думаешь?

— Не знаю. Знаю только, что подкоп ведется по всем правилам… Кстати, что думает он?

— Он? — Вопрос почему-то взволновал Аду, однако она предпочла уклониться от ответа. — Поживем — увидим.

Статьи об «отзыве» послужили сигналом к новому подъему кампании. По всему штату начали возникать клубы под названием «Долой Аду!».

Почти все газеты ежедневно печатали сводки о количестве собранных в округах и штате подписей и о том, сколько еще требуется.

Вся эта кампания проходила чересчур уж гладко — не возникало сомнений, что тут действует опытная рука. Я подозревал, что помощь оказывает одна из нью-йоркских фирм, где имеются лучшие специалисты по такого рода делам, но подтвердить свои подозрения ничем не мог.

Злились на нее буквально все. По-моему, это объяснялось не только увеличением налогов, но и тем, что многие избиратели где-то в душе были в нее влюблены. С введением новых налогов у них возникло, как у обманутого любовника, чувство разочарования. На нем весьма искусно играли те, у кого действительно был повод горевать (вроде потери денег). Но в чем бы ни состояла причина, вражда к ней была огульной, безрассудной и всеобъемлющей.

Даже шерифы в своих избирательных округах лишь беспомощно пожимали плечами — так велико было общее возмущение, подогреваемое к тому же крупными деньгами. Одно упоминание о введенных Адой налогах приводило людей в ярость, и шерифам оставалось только мягко уговаривать жителей.

В течение следующего месяца я почти не отходил от телефона, сообщая Аде все, что удавалось узнать о ходе кампании за ее отзыв с поста губернатора. Ничего большего я не мог для нее сделать и мучился от сознания собственного бессилия.

Движение «Долой Аду!» оформилось 9 сентября, а 2 октября Ленуар объявил, что петицию с необходимым количеством соответствующим образом заверенных и удостоверенных подписей предполагается доставить 4 октября в Батон-Руж для вручения государственному секретарю штата. Охрана несгораемых ящиков с петициями и подписями была поручена шести полицейским из Нового Орлеана.

Узнав об этом, я немедленно связался с Адой, чувствуя себя в положении судьи, оглашающего приговор. Но мое сообщение не поколебало ее оптимизма, свойственного ей в критические минуты.

— Ну, у меня еще есть кое-какие козыри, — заявила Ада, и я не мог не обратить внимания, что она сказала «у меня», а не «у нас».

Роберт Янси

Я был в отличном настроении. Надев в четыре часа утра пояс с тяжелым, отливающим синевой кольтом сорок пятого калибра и почувствовав запах заново вычищенной кобуры и ружейного масла, я сразу воспрянул духом. На память мне тут же пришла острая горьковатая жженая вонь пороха: быть может, подумал я, еще сегодня придется поработать кольтом и снова вдыхать этот аромат. Положив револьвер в кобуру, я повернул барабан и поставил кольт на предохранитель. Жив курилка!

Рассвет еще не начинался. За окнами стояла темная луизианская ночь, еще более темная оттого, что под окном росла большая ива, купол которой закрывал небо, погружая комнату в мрачную, как в преисподней, черноту. Выпив вторую чашку кофе, я взглянул на часы. Четыре семнадцать, я мог бы спать еще часа два. Однако рисковать не хотелось. Я не раз наблюдал, как хорошо продуманные, казалось бы, операции срывались только потому, что происходило нечто непредвиденное, а исправлять что-либо было уже поздно. Время — это все.

Подъезжая на машине к казармам, я не мог отделаться от воспоминания о том, что недавно перевозил в багажнике. Впрочем, подобные мысли теперь приходили мне в голову всякий раз, едва я садился в машину, но до сегодняшнего дня мне удавалось без труда отделываться от них. Полиция пока ничего не пронюхала. Однако ждать оставалось недолго.

Усилием воли я заставил себя думать о предстоящем деле.

Когда я подъехал, мои люди только начали собираться. Я приказал им прибыть к пяти часам, а сейчас было четыре тридцать девять. Уж лучше я подожду их, чем они меня.

Расположившись за своим письменным столом, я развернул утреннюю газету из Нового Орлеана. Ничего нового газета не сообщала. Автоколонна предполагала отправиться с Джексон-сквера в восемь и около полудня подойти к Капитолию.

Там должно было состояться вручение государственному секретарю петиции «Долой Аду!» И с Адой будет покончено.

Но автоколонне не суждено было даже приблизиться к Батон-Ружу.

Без двух минут пять я вышел из казармы. Мои люди уже собрались и построились. Они прекрасно понимали, что коль скоро я назначил сбор на пять часов, значит, и работа начнется не позже. Ровно в пять я начал инструктаж, а несколько минут спустя мои парни расселись по патрульным машинам, которые одна за другой направились туда, где им надлежало быть.

А быть им следовало в Ла-Пласе, расположенном в тридцати милях к северу от Нового Орлеана, — час езды по шоссе, ведущему к аэропорту, — где предстояло развернуться событиям.

Последней вышла моя машина. Я ехал один. Вскоре я остановился у телефона-автомата около безлюдной в этот ранний час бензозаправочной станции и позвонил в Новый Орлеан.

— Привет! Мы начинаем, — сообщил я. — У тебя все в порядке?

— Да.

— Отлично. Давай сверим часы. — Я рассмеялся. — Сегодня к вечеру дело будет сделано.

— Надеюсь. Желаю успеха.

— Пустяки, — ответил я, попрощался, повесил трубку и вернулся в машину. Я разговаривал с Адой.

«Оказав ей эту услугу, я вторично спасу ее», — мелькнуло у меня в голове. Да, еще была комбинация с Томми, хотя она и закончилась не так, как предполагалось, поскольку в наши планы входило лишь напугать его. Как только Томми, начнет заводить машину, должен был сработать взрыватель, нагнав на него страху. Однако произошла какая-то ошибка, и все получилось иначе. Тем не менее Ада добилась своего, и лучше ей не забывать, чем она мне обязана. Сейчас, когда она стала губернатором, у меня порой появлялось подозрение, что она не прочь от меня отделаться. Вот уж этого-то я никогда не допущу; ей ни за что не удастся порвать со мной. Да и она пока без меня не может обходиться; в этом она снова удостоверится сегодня. По Флоридскому бульвару я выбрался на шоссе и поехал со скоростью миль пятьдесят в час, не больше. Я мог не спешить.

Ночь ушла, но утро еще не наступило. Из окна машины я видел, как светлеет небо, хотя звезды по-прежнему казались желтыми и яркими; с полей вдоль шоссе тянуло свежестью; навстречу неслась бесконечная, прямая, как стрела, бетонная лента дороги, на которой время от времени попадались машины. Я очень люблю вот такое время — ни день, ни ночь. И ты один во всем мире, и мир принадлежит тебе. Такое чувство испытывал я в то утро. Мне было хорошо еще и потому, что меня ожидало приятное дельце, бедром я ощущал приятную тяжесть револьвера, который вот-вот предстояло пустить в ход.

Мы намеревались сегодня добыть петиции «Долой Аду!». А как только они окажутся в наших руках, с движением против Ады будет покончено. Подписи были заверены нотариусами во всех избирательных участках. Теперь их предстояло вручить секретарю штата. Но как только мы завладеем этими петициями, все будет в порядке.

В начале седьмого я добрался до Ла-Пласа, представлявшего собой всего-навсего четыре бензозаправочные станции на каждом из углов дорожного перекрестка. Проехав еще мили три-четыре по новоорлеанскому шоссе, я свернул налево на проселок и остановился позади небольшой дубовой рощицы. Там уже расположилось человек пятнадцать моих полицейских; одни стояли у машин, другие сидели в них, распахнув дверцы. Я вышел из автомобиля и направился к ним. Увидев меня, они хотя и не приняли стойку «смирно», но подтянулись. Это были мои надежные и проверенные люди. Не чета всяким там чинушам из отдела по связи с общественностью.

— Ну как, порядок? — спросил я. Я сразу заметил, что ребята почувствовали себя свободнее. Догадались, что я всем доволен.

— Так точно, господин полковник.

— Вот и прекрасно. Теперь нам остается сохранять спокойствие и ждать. Вы знаете, что от вас потребуется.

— Так точно, господин полковник.

— Как настроение? — ухмыльнулся я.

Ребята осклабились.

— Хорошее… Прекрасное… Все в порядке… — послышалось с разных сторон.

— Ну и хорошо, а то ведь, возможно, вам сегодня предстоит небольшая работенка. Не исключено, что я дам вам маленькую тренировку.

— Вот это здорово! — воскликнул Пэкстон, высокий рыжий полицейский из молодых. Он шлепнул себя по кобуре и повторил: — Вот здорово!

— Да, но я ведь сказал возможно. Не думайте, что так оно обязательно случится. Пока вам просто надо быть в готовности.

— Так точно, сэр!

Я возвратился в Ла-Плас. У бензозаправочных станций в юго-восточном углу перекрестка уже скопилось порядочно машин. Все это были автомобили старых моделей, покрашенные, с белыми колесами и двойными выхлопными трубами; некоторые стояли без капота. Здесь собрались члены «Лиги молодежи штата Луизиана» — собрались, надо сказать, вовремя. Я остановился у бензозаправочной станции через дорогу. Меня не должны были видеть беседующим с ними. Однако я не мог удержаться, чтобы не проверить по радио, все ли у них в порядке.

— Чарли Йоук вызывает Экс-рея! Как меня слышите? Прием.

Экс-рей был старшим среди членов «Лиги» — участников операции, собравшихся в своих машинах у станции с другой стороны дороги. Его приемник был настроен на ту же волну, что и мой радиопередатчик. Он тут же ответил и подтвердил, что все готово.

Итак, все в порядке, сказал я себе. Мои солдаты могли начать в любую минуту. Мои солдаты… Было время, когда я командовал отличным батальоном в Германии. А теперь возглавлял банду сопляков в машинах, взятых со свалки. Что ж, ничего другого я не имел, и мне предстояло выжать из них все, что можно.

Правда, план был совсем не плох. Его разработал Сильвестр, Ада уточнила детали со своими подонками, а мне предстояло руководить боевыми действиями. План реальный. Ничего не скажешь.

Несколько позже я связался по радио с двумя патрульными машинами.

— Чарли Йоук вызывает Эйбла и Дога! Как меня слышите? Прием.

— Эйбл вызывает Чарли Йоука! Слышу превосходно. Прием.

— Дог вызывает Чарли Йоука! Слышу отлично. Прием.

Обе машины находились к югу от меня.

— Начинайте операцию «Блокирование», — распорядился я, и полицейские подтвердили, что мое распоряжение принято. Мне оставалось лишь ждать. Машину свою я поставил у самой обочины шоссе с тем, чтобы без задержки помчаться в нужное место.

— Показался подозреваемый, — доложил Эйбл в десять тридцать. Это означало, что автоколонна появилась на дороге.

— Вас понял. Всем машинам занять позиции! — приказал я. — Экс-рей, внимание! Экс-рей, внимание! Прием.

— Все в порядке! — крикнул Экс-рей, он так разволновался, что забыл процедуру радиообмена.

Из машины без капота, стоявшей через дорогу, высунулась рука в красном рукаве и помахала мне. Пальцы сложились в знак, означающий полный порядок.

— О'кей! — ответил я по радио.

Набитые сопляками из «Лиги» машины были готовы, патрульные машины с полицейскими были готовы. Я был готов. Все были готовы, за исключением этих жирных и тупых мерзавцев в автоколонне.

Я вынул из футляра бинокль и оглядел шоссе, но ничего не увидел, кроме нескольких машин, мчавшихся в обоих направлениях. Автоколонна не появлялась. Я положил бинокль на сиденье. В стареньких автомобилях, сгрудившихся по ту сторону дороги, царила тишина; из них торчали десятки голов, причем многие принадлежали девчонкам. Снова показалась рука в красном рукаве, изобразив в воздухе вопросительный знак.

— Не волнуйся, Экс-рей, — ответил я. — Теперь уже скоро.

Я еще раз, уже не прибегая к помощи бинокля, посмотрел на блестевшую под солнцем дорогу. На горизонте показалась черная машина, не слишком быстро направлявшаяся в нашу сторону. Мне показалось, что за ней идут еще несколько, и, чтобы убедиться в этом, я опять взялся за бинокль.

Да, это действительно появилась автоколонна.

— Экс-рей, приготовиться! — приказал я, и рука в красном сделала подтверждающий жест. Почти сразу же до меня донесся шум заводимых моторов, и минуту спустя все они ревели, словно истребители в бою.

Теперь я отчетливо различал в бинокль головную машину колонны, видел, как на ее никелированных частях по временам вспыхивают солнечные лучи; автоколонна приближалась.

А на другой стороне шоссе машины ревели так, что сотрясалась земля. Такое ощущение вибрации обычно возникает, когда вылетает целая эскадра, а ты сидишь в окопе и думаешь: подождите, сволочи, они еще вам покажут.

Автоколонна приближалась. Я приметил низкорослое деревце, росшее у дороги примерно в полумиле от меня.

— Эйбл и Чарли докладывают о прибытии на позицию, — поступило донесение по радио.

Это значило, что две патрульные машины вышли к дороге позади колонны, отрезая ей обратный путь.

Как только головная машина прошла мимо деревца, я приказал Экс-рею:

— Пошел.

В ту же минуту на шоссе — по две и по три сразу, словно кто-то выталкивал их, — начали выскакивать машины из отряда Экс-рея. Они расположились на полотне дороги и по обочинам, так что и мышь не проскользнула бы мимо. Моторы ревели и чихали, а потом вдруг разом умолкли. И все, кто был в них, высыпали на дорогу. Автоколонна затормозила, первая машина остановилась ярдах в ста от ребят.

Ребята Экс-рея орали и смеялись. У некоторых я заметил кастеты и самодельные пистолеты. Наверно, у них были и ножи, хотя я категорически запретил пускать в ход какое-либо оружие.

Подбадривая себя воинственными возгласами, ватага парней направилась к автоколонне. Хорошо одетые люди, скорее удивленные, чем испуганные, молча смотрели на приближающееся воинство. Среди них были две немолодые женщины. Я взглядом поискал Ленуара, но не нашел. Ребята во главе с Экс-реем в красной фланелевой рубашке подошли к колонне и в замешательстве остановились. Нет, я бы не сказал, что они струсили, просто они не знали, что от них ожидают. Меня начал разбирать смех, но я сдержался. Наконец Экс-рей в сопровождении трех-четырех телохранителей подошел к группе людей, вышедших из машин автоколонны, и заговорил с ними. По выражению лиц я заметил, что назревает ссора. Экс-рей ткнул пальцем в сторону автоколонны и сжал кулаки. От сдерживаемого смеха у меня начали слезиться глаза.

Но вот Экс-рей неторопливо, будто в нерешительности, отвел правую руку. Помедлив — рука висела в воздухе, как неживая, — он ткнул ею в живот разговаривавшему с ним толстяку. По-моему, удар был совсем слабеньким, но толстяк согнулся чуть не вдвое. Остальные подонки издали воинственный клич, словно вдохновленные примером, но по-прежнему пребывали в замешательстве. А затем, словно по сигналу, вся орава набросилась на сопровождающих колонну людей, но делала это неохотно, словно не зная, зачем и как. Хорошо одетые люди, испугавшись, отступили, попытались обороняться. Началась потасовка. Из третьей машины выскочило трое полицейских.

Они подбежали к дерущимся, и один из них опустил дубинку на голову подростка в длинном голубом пиджаке. Он упал, отполз на четвереньках в сторону, но тут же поднялся и снова ринулся в гущу свалки.

Обстановка резко изменилась. Ребята Экс-рея, забыв про нерешительность, с новой энергией бросились в бой. Теперь они дрались с полицейскими. Они знали, что эти полицейские никаких прав на нашей территории не имеют и ничего сделать им не могут. В руках у нападающих появились кастеты и велосипедные цепи, самодельные пистолеты, которыми они наносили удары, как дубинками. Один из полицейских получил сильнейший удар по голове, зашатался, но устоял.

Все шло прекрасно, и я уже не сдерживал смеха. Мне и самому хотелось поразмяться — все равно на ком, но я понимал, что это невозможно.

Некоторое время я не вмешивался в драку. Прибывшие с колонной полицейские знали, что здесь они не имеют права стрелять. Понимал это и я и потому спокойно наблюдал, как они пробивают друг другу голову. Прошло минут десять. Я бы не возражал и дольше развлекаться этим интересным зрелищем, но не хотел рисковать — в конце концов дело могло дойти до убийства.

Решив, что пора вмешаться, я вызвал по радио патрули. Минуту спустя со стороны перекрестка появились мои машины; еще две остановились в тылу колонны, отрезав ей путь к отступлению. Затем к месту свалки подъехал и я.

Драка моментально прекратилась, едва они увидели, что при мне не меньше двадцати пяти полицейских. Я вышел из машины и протолкался в гущу потасовки.

— Что тут происходит?

Экс-рей тяжело дышал; один глаз у него был подбит, на лице кровь. Толстяк сидел на земле, привалившись к колесу машины; я мельком заметил его разорванный пиджак и обрывок галстука на шее.

Ленуара по-прежнему не было видно.

— Еще раз спрашиваю: что тут происходит? — с самым суровым видом повторил я.

— Это все они, — прокряхтел толстяк и ткнул пальцем в сторону Экс-рея. — Остановили и набросились на нас.

Машины подростков все еще перекрывали дорогу, и любой болван понял бы, что толстяк говорит правду.

— Нет, нет, сэр! — вмешался Экс-рей. — Ничего подобного, сэр. Мы просто хотели немножко поболтать с ними, а они напали на нас, сэр.

Он произносил эту ложь с таким невинным выражением на поцарапанном лице, что трудно было не поверить.

— Не знаю, кто тут из вас прав, кто виноват, но коль скоро порядок нарушен, я обязан выяснить, в чем дело. Собрать оружие и контрабанду, — приказал я полицейским, стоявшим позади меня.

— Слушаюсь, господин полковник, — отозвался Пэкстон.

Мои люди отобрали у молодых хулиганов кастеты и самодельные пистолеты. У тех, кто приехал в колонне, разумеется, с собой ничего не было, и мои молодчики принялись обыскивать машины. Одни обыскивали машины ребят, я же лично занялся автоколонной. Первая и вторая машины оказались пустыми, зато в третьей — большом черном «линкольне» — я обнаружил Ленуара; он сидел с двумя полицейскими из Нового Орлеана по бокам, в ногах у него стоял черный ящик.

— Мистер Ленуар?! — воскликнул я. — Вы тоже участвуете в этой авантюре? Вот уж не ожидал!

— Участвую? — Ленуар побагровел: вот-вот лопнет, как воздушный шар. — Участвую?!

— Да, сэр, никак не ожидал. Ну, а сейчас, господа, попрошу вас выйти из машины. Я должен обыскать ее и удостовериться, нет ли в ней оружия и контрабанды.

— Обыскать?! Знаете, Янси, вы заходите слишком далеко. Эти хулиганствующие юнцы напали на нас. Арестуйте их, я требую.

— Я сам решаю, мистер Ленуар, кого арестовать, а кого нет. А пока, впредь до окончания расследования, я вынужден задержать всех. Хотя, скажу откровенно, что-то не вижу ни на ком из вас следов нападения.

Ленуар совсем разозлился. Он побагровел больше, чем когда-либо.

— Я обеспечиваю сохранность некоторых весьма важных документов, — напыщенно заявил он. — Уверен, что именно они интересуют этих бандитов. Если бы не документы, я бы…

Подобные песни мне не раз доводилось слышать. Это был голос человека, безуспешно пытающегося скрыть свой испуг.

«Герой войны вы или нет, мистер Ленуар, но теперь я вижу вас насквозь».

Я улыбнулся ему.

Ленуар выбрался из машины пунцовый, как мак. Он, наверное, подумал, что так ему будет сподручнее разговаривать, поскольку, пока он сидел, я смотрел на него сверху вниз.

— Слушайте, Янси, я не намерен шутить. Арестуйте всех хулиганов и освободите дорогу, или вам придется покинуть Луизиану. Можете не сомневаться! — Он пошевелил тем, что оставалось у него от руки, лишний раз демонстрируя пустой рукав.

Я снова улыбнулся. Его игра была мне понятна. И он тоже это понимал.

— Видите ли, мистер Ленуар, я уверен, что надобности в вашем задержании не возникнет. Однако осмотреть вашу машину мне все же придется. Пожалуйста, попросите полицейских из Нового Орлеана выйти. На этой территории они не имеют никаких прав.

— Оставайтесь на местах! — проревел Ленуар.

Полицейские явно чувствовали себя не в своей тарелке и не знали, что делать.

— Мистер Ленуар, прошу вас отойти в сторону, — обратился я к нему. У меня давно чесались кулаки, и я наделся, что он не послушается.

— Ни за что! — Ленуар затравленно озирался по сторонам. Люди в таком состоянии куда опаснее тех, кто умеет владеть собой.

— Мистер Ленуар, вторично прошу вас дать мне возможность произвести осмотр. — Я понимал, что он никогда не согласится, и во мне закипала злость.

— Ни за что! — Теперь он стоял, привалившись к машине, не двигаясь и загораживая к ней дорогу рукой.

Я мог с ним делать все, что захочу.

— В третий раз обращаюсь с просьбой, мистер Ленуар: не мешайте мне выполнять мой служебный долг. — Я повернулся к рыжему Пэкстону и маленькому креолу Бьюсану, стоявшим позади меня. — Вы слышали, что этот господин не хочет пойти нам навстречу?

— Да, господин полковник.

— Конечно, господин полковник.

— Вам понятно, что мне лишь остается применить суровые меры?

— Да, господин полковник.

— Совершенно справедливо, господин полковник.

— Мистер Ленуар, в последний раз прошу отойти от машины. — Меня стошнило бы, если бы Ленуар послушался и отошел. Но он был до того напуган, что боялся шевельнуться. — В таком случае вы лишаете меня выбора.

Я вынул из кобуры револьвер. По лицу Ленуара было видно, что он не верит в мое намерение применить оружие, и все же он буквально затрепетал от страха. Придав своему лицу возможно более печальное выражение, р сделал шаг вперед и ударил Ленуара стволом по голове. Послышался звук, словно ударили по арбузу. Ноги Ленуара подкосились, и он грохнулся на землю, как крышка от люка.

Во мне все кипело, я с трудом сдерживал себя.

Сняв револьвер с предохранителя, я распахнул дверцу машины.

— Вы, ребята, забрались на чужую территорию, — дружелюбно заметил я. — Давайте-ка выбирайтесь да передайте мне этот ящик.

Полицейские в нерешительности переглянулись. Один из них, пожав плечами, стал вылезать через дверцу с противоположной стороны. Другой даже не шевельнулся.

— Ну-ка, поживее! — крикнул я.

Полицейский лишь покачал головой и злорадно ухмыльнулся.

— Сейчас же передай мне ящик! — Настроение у меня улучшалось с каждой минутой.

— А вы попробуйте заставить меня, — снова покачал головой полицейский.

Именно это мне и требовалось. Мой палец ощутил холодную сталь курка, стал нажимать сильнее, и револьвер словно взорвался.

Полицейский тупо уставился на меня. Пуля попала ему в предплечье — именно сюда я и целился. В нос мне ударил такой знакомый горьковатый запах жженого пороха. Мой рабочий день был близок к концу.

— Мальчик мой! — заметил я. — Тебе не следовало хвататься за пистолет.

Полицейский не сводил с меня глаз, его лицо искажала гримаса боли; он держался рукой за раненую руку; кровь проступала сквозь ткань синего кителя и медленно стекала на пальцы.

— Сукин ты сын, — сказал он.

— Извини, пожалуйста, я должен был так поступить, — улыбнулся я ему.

Не поворачивая головы, продолжая в упор смотреть на раненого, я спросил у своих парней:

— Ребята, вы видели, как он схватился за оружие, не так ли?

— Так точно, господин полковник! — закивал Пэкстон.

— Конечно, видели, — подтвердил Бьюсан.

— Ладно, — с трудом проговорил раненый полицейский. — Ладно, Янси.

— Сейчас же отправьте его в больницу, — распорядился я и, обращаясь к нему, добавил: — Я на тебя не обижаюсь. Ну, а теперь давай сюда ящик.

В тот же вечер часов в девять я встретился с Адой в мотеле к северу от Батон-Ружа.

Она открыла дверь после первого же стука. Бледная, почти без косметики, Ада была напряжена, словно футболист перед решающим ударом. Хлопнув дверью и не ожидая, пока я заговорю, она быстро спросила:

— Значит, все прошло хорошо? Списки и петиция у тебя? — Она говорила тихим, неестественно ровным голосом.

— Все прошло прекрасно. — Я нарочито медленно прошел по комнате и плюхнулся в кресло. — Просто прекрасно. Правда, пришлось стукнуть Ленуара и выстрелить в полицейского. — Мне хотелось напугать Аду, и я преуспел в этом. На лице у нее отразился ужас. — Да ничего, ничего, я не убил его, только ранил в руку.

— Болван! Тупица! Кретин!

— А что мне оставалось делать? Ленуар не хотел отдавать петицию и списки, а фараон схватился за оружие. Я был вынужден стрелять.

— Еще бы! Еще бы! — Ада, конечно, сердилась, однако сейчас ничто не волновало ее так, как судьба бумаг. — Но петиция и списки у тебя?

— Да.

— В конце концов, это главное. А об остальном у нас еще будет время подумать. Шум, надо полагать, поднимется немалый. Вот что мы сделаем. Спустя некоторое время вернем часть списков через соответствующие каналы. Если наши противники начнут утверждать, что мы возвращаем не все, назовем их лжецами, будем настаивать, что вернули им списки целиком и полностью. Вряд ли они были засняты на микропленку, да и вообще в данном случае пленка не имеет юридической силы. А все остальное мы сожжем. Ада нервно расхаживала по номеру взад и вперед. Губы у нее были стиснуты, брови нахмурены; она уже давно забыла и про удар, который я нанес Ленуару, и про мой выстрел.

— Правильно, — согласился я. — Вот тогда-то мы и возьмем их за известное место.

Ада сурово сдвинула брови. Ей не понравился мой тон. Раньше я никогда так с ней не разговаривал.

Но ведь то было раньше.

— Вот так, — подытожила Ада. — А теперь я хочу взглянуть на подписи, прежде чем ты сожжешь бумаги… Пожалуй, я сама займусь этим. — Она рассмеялась. — Займусь с превеликим удовольствием.

— Понимаю, крошка. Отлично понимаю.

Ада заподозрила неладное и пристально посмотрела на меня.

— Ну так в чем же дело? — Она насторожилась. — Что ты тянешь? Дай бумаги.

Я не тронулся с места. Лишь ухмыльнулся.

Ада не сводила с меня глаз и чем-то напоминала сжатую пружину, готовую с силой расправиться при малейшем прикосновении.

— Давай бумаги, — ровным голосом тихо проговорила она.

— Потерпи немного.

— Что значит «потерпи»? Я сказала: сейчас же покажи бумаги!

— Может, покажу, а может — нет.

Именно после этих слов и сработала пружина. Вне себя от ярости Ада подскочила ко мне и, тщательно выговаривая разящие, как пули, слова, бросила:

— Что ты задумал, черт бы тебя побрал?

— О, не годится так разговаривать со старым приятелем, моя крошка!

— Сукин ты сын! Отдай мне бумаги сейчас же, слышишь?

— Слышу, моя крошка!

— Не смей называть меня крошкой! Ты что, хочешь, чтобы я позвала Сильвестра?

— Послушай, крошка, в твоих ли интересах, чтобы Сильвестр узнал кое о чем?

Ада не спускала с меня глаз, и мне показалось, будто я заглядываю в неплотно прикрытую дверцу раскаленной печи.

— Тебе и в самом деле нужны эти бумаги?

Она промолчала.

— Тебе так хочется их видеть, что ты готова попросить меня хорошенько?

Ада продолжала молчать. Дверца печи теперь была широко распахнута, и я видел бушующее пламя.

— Вот если ты попросишь меня хорошенечко…

И снова молчание.

— Если они тебе действительно нужны…

Что-то произошло с лицом Ады. Она наконец поняла, на что ей придется пойти, чтобы заполучить бумаги. Раньше она этого не знала и была абсолютно уверена, что у меня не хватит наглости сделать то, что я хотел. Лишь в это мгновенье ее осенило, что у меня хватит наглости; она поняла, чего я добиваюсь.

— Ты же не хочешь, моя крошка, чтобы петиция и все подписи к ней поступили по назначению и были официально зарегистрированы, не правда ли?

Плечи Ады вздрагивали, но не от рыданий.

— Я могу стереть тебя в порошок, — вяло заметила она.

Мы оба понимали, что это всего лишь пустой звук, что ей все равно придется капитулировать; она заранее знала мой ответ, а ответил я вот что:

— Ты только повредишь себе, моя крошка, вот и все.

Мы выжидающе молчали. Я слышал, как у меня колотится сердце. Наконец-то до нее дошло, что она в моих руках.

Ада сидела с застывшим лицом.

Я продолжал молчать. Больше мне ничего не надо было говорить.

Во мне все кипело, как и в тот момент, когда я понял, что придется стукнуть Ленуара, как в ту минуту, когда я почувствовал, что не могу не выстрелить в полицейского. Я был хозяином положения, мог делать, что хотел. Все, что угодно.

Первой прервала молчание Ада.

— Ну хорошо, — еле слышно проговорила она, — будь любезен, передай мне петицию.

— Плохо просишь. Побольше нежности!

Ада промолчала.

— Попроси-ка снова. Да поласковей.

Она повторила просьбу.

— И опять слишком сухо. Скажи так: «Любимый, дай, пожалуйста, документы!»

Ада дважды тяжело вздохнула, нервно передернула плечами. Потом, не глядя на меня, произнесла:

— Любимый, дай, пожалуйста, документы!

— А теперь скажи: «Я буду паинькой, буду всегда и во всем слушаться тебя».

— Я… я буду паинькой…

— Договаривай.

— …буду всегда и во всем слушаться тебя.

Я понимал, что Аде сейчас безумно хочется задушить меня, и мысль об этом доставляла мне удовольствие.

— Теперь получается лучше. Но я все еще не уверен, что тебе действительно так уж хочется заполучить эти документы.

Ада бросилась на меня, выкрикивая что-то нечленораздельное, норовя вцепиться мне в лицо. Я успел схватить ее за руки. Она извивалась, пытаясь вырваться, шипела и визжала, потом плюнула мне в лицо и сразу обмякла.

— Знаешь, крошка, так ты никогда ничего не получишь.

Ада не сомневалась, что я настою на своем. Я же не сомневался, что она расхохочется мне в лицо, если я проявлю слабость.

— А теперь приласкай меня, — продолжал я. — Ну хоть чуточку!

— Роберт! — Ада старалась придать своему голосу как можно больше мягкости, но это плохо ей удавалось. — Ну, что тебе еще нужно? Не вынуждай меня делать то, что сверх моих сил. Неужели тебе не жаль меня?

— Жаль-то жаль, дорогая. Но я хочу, чтобы ты была чуточку поласковее.

— Так вот в чем дело? А я-то не догадалась сразу.

Я ухмыльнулся.

— Вот если бы ты попросила меня как следует.

Она поняла, что все бесполезно. И попросила.

— Если бы попросила на коленях.

Она встала на колени. Я готов был танцевать, так хорошо я чувствовал себя в эту минуту.

— Теперь проси.

Не поднимаясь с колен, Ада принялась упрашивать меня, с трудом выговаривая слова. Рыдания и злоба душили ее.

…Еще утром, едва проснувшись, я уже знал, что мне предстоит замечательный день.

И все же петицию и списки с подписями под ней я оставил у себя. Сильвестр и не заикнулся о них. Ада, очевидно, сказала ему, что сожгла бумаги.

Томми Даллас

Я прочел об этом в газетах. Любой дурак понял бы, как все произошло. Хулиганье из «Лиги молодежи Луизианы» и Янси заранее условились, что, когда подростки остановят машины с петицией, Янси вмешается, арестует всех подряд и заберет документы. Сплошное жульничество, а не игра, но, если судьи у вас в кармане, вам плевать, заметит кто-нибудь жульничество или нет.

Публика слопает все что угодно, если вы не поскупитесь и хорошенько посахарите блюдо. Уж конечно, Ада и Сильвестр так и сделают. В виде сладкого они используют повышение пенсий, займы на строительство и деньги на медицинскую помощь, простофили съедят все, да еще будут просить добавки. А о повышении налогов и думать забудут.

Так они и сделали, и на этот раз им удалось выкрутиться. Это их спасло. Будь она проклята, эта продажная сука, моя жена! Но я должен был смотреть правде в глаза. Пока все козыри у нее в руках, и она остается сидеть в губернаторском кресле. В моем кресле! Она, несомненно, победит на выборах в будущем году. Устранив меня с пути, Ада обеспечила себе победу. Она бы ничего не добилась, если бы уже не пробралась в губернаторский кабинет, а теперь ее не остановить. Ее и Сильвестра, будь они оба трижды прокляты на веки вечные!

— На веки вечные! — повторил я и только тут сообразил, что произнес это вслух, потому что сестра вдруг взглянула на меня.

— Что, что, господин губернатор?

Господин губернатор… Как приятно это звучит!

— Вы могли бы дать мне еще кофе?

— Господин губернатор, но вы уже выпили две чашки, — наставительным тоном учительницы заметила сестра.

— Ну а если чего-нибудь покрепче? Давайте выпьем вдвоем и повеселимся.

Девушка хихикнула и покраснела, но я видел, что мое предложение пришлось ей по душе.

— Что вы, господин губернатор! Ничего подобного у вас и в мыслях не должно быть.

— Не должно? Черта с два! Давайте кутнем, а?.. — предложил я.

Сестра снова хихикнула.

— Ну ничего, отложим до лучших времен.

Конечно, много воды утечет, пока я смогу выполнить свое обещание. Сейчас я, в сущности, полутруп. Ада добилась своего, использовав меня на полную катушку, а я оказался у разбитого корыта, да еще со сломанной шеей, и все же довольный тем, что остался жив.

Забавно, но факт: я был доволен собой. Впервые в жизни я отказался лизать пятки Сильвестра. И он вместе со сворой своих холуев ничего не мог со мной сделать. Да, они расправились со мной. Я был искалечен, но они не заставили меня изменить свое решение. Все шло так, как должно было идти, согласись я на их предложение с самого начала. Но зато мне не приходится винить самого себя, они были вынуждены действовать сами.

И вот я свободен… Лязг ломающегося металла… Грохот машины, швыряющей меня, как шарик рулетки… Распахнутая дверца, из которой я вылетаю подобно игральной кости… Все это оторвало меня от Ады и от Сильвестра. Я стал свободен!

Финал мог оказаться куда более трагичным, а сейчас, месяцев через шесть, самое большее через год, я снова стану человеком.

— Сестра! — позвал я.

С ее лица еще не сошла краска, вызванная моим предложением.

— Да, господин губернатор?

— Вы знаете, чем мы с вами займемся, когда я поправлюсь?

И я пустился в подробности.

Она стала совсем пунцовой. И только твердила:

— Господин губернатор! Господин губернатор! Как вам не стыдно!

Однако из палаты не ушла.

Стив Джексон

«Лига молодежи штата Луизиана» и полковник Роберт Янси выручили Аду. Конфискация петиции об «отзыве» и подписей под ней означала конец кампании. Прокурор штата, человек Сильвестра, без конца откладывал возвращение документов, а потом заявил, что подписи вообще не имеют никакой юридической силы. Ленуар и его сторонники раскудахтались, требовали вмешательства федеральных властей, и некоторое время обстановка оставалась накаленной.

Однако страсти мигом охладели, словно от ледяного душа, как только были выплачены новые пенсии по старости.

Дело в том, что Ада, сама или вкупе с Сильвестром, выкинула ловкий трюк.

Пенсии были выплачены не только за текущий месяц, но и за четыре предыдущих, то есть с момента подписания закона, а не в оговоренный в нем срок. Ада сделала это своей властью, в обход конгресса, что являлось прямым нарушением конституции штата. Но признать ее распоряжение антиконституционным мог только верховный суд штата, а там сидели люди Сильвестра.

Чеки на первую выплату новых пенсий по старости были выписаны каждый на 400 долларов. Сразу же, как только пенсионеры получили деньги, движение «Долой Аду!» тихо скончалось, и роман между публикой и Адой возобновился с новой силой. Ада выступила по телевидению и, помахивая чеком, мило объяснила, что ей удалось повысить пенсии благодаря повышению налогов, что, хотя, таким образом, налоги идут на благое дело, определенные круги в штате сопротивляются, мешают ей проявлять заботу о народе.

За эту саморекламу Аде не потребовалось даже платить, поскольку она выступала не с политической речью, а как губернатор, с официальным обращением.

Все последующие месяцы из казначейства штата потоком шли чеки на пособия по старости и безработице, а департамент общественных работ развил самую бурную деятельность в связи с постройкой дорог, общественных зданий, медицинских учреждений. На каждом новом здании укреплялась огромная доска, которая гласила:

ВОЗДВИГНУТО АДМИНИСТРАЦИЕЙ

ГУБЕРНАТОРА ШТАТА АДЫ ДАЛЛАС.

Все это вместе с выплаченными за четыре месяца пособиями по старости совершенно изменило ситуацию. За каких-нибудь два месяца Ада как губернатор стала необыкновенно популярна.

Надвигались выборы, и Ада с Сильвестром заранее стремились укрепить свои позиции.

Поэтому…

Через четыре месяца после введения новых налогов, когда избиратели уже начали привыкать к ним, как к цене, которую они должны платить за повышение пенсий и пособий, Ада полностью отменила торговый налог, взимавшийся лет двадцать.

По ее распоряжению, департамент финансов в один прекрасный день прекратил сбор этого налога. Это было, разумеется, незаконно. Но кто будет жаловаться?

Насколько я помню, ни одно мероприятие ни одного губернатора Луизианы не пользовалось у населения штата таким успехом. Очевидно, Марин немало потрудился, чтобы как следует подготовить новый шаг Ады, справедливо полагая, что он поможет окончательно забыть недовольство, вызванное введением новых налогов. И момент был выбран весьма удачно. Выдвигая свою кандидатуру в губернаторы, Ада сможет спекульнуть на двух важных для избирателей обстоятельствах: повышении пенсий и пособий и отмене торгового налога.

На следующий день после столь блестящего маневра (иначе не скажешь!) Ада стала предметом… чего бы вы думали? Предметом всеобщего обожания! И я спрашивал себя, как далеко она пойдет. После Хьюи Лонга еще ни один губернатор не пользовался такой популярностью. Колесо истории было повернуто вспять. Ада стала одновременно и Жанной д'Арк, и рождественским Дедом Морозом.

Вместе с тем я задавался вопросом, как у нее сложились отношения с Сильвестром. Удалось ли ей убедить его ослабить вожжи хотя бы немножко? Или она умела хорошо выполнять указания, только и всего?

Роберт Янси

Какое-то время я чувствовал себя триумфатором. Я поставил Аду на то место, на которое стремился поставить все три последних года. Она пресмыкалась предо мной.

Да, верно, она использовала меня в своих целях. Использовала, использовала, использовала!.. А когда вы используете кого-то в своих целях, вы принадлежите этому человеку больше, чем он вам. И она принадлежала мне.

Ей хотелось убить меня. Всякий раз, заставляя ее ползать на коленях, я чувствовал, как хочется ей убить меня, так хочется, что ее даже трясет. Мне это нравилось. Больше всего вы наслаждаетесь жизнью, когда кто-то жаждет вас убить.

Мне недолго пришлось торжествовать, но я неплохо использовал это время. После первой же выплаты пенсий по новым ставкам я начал терять власть над ней, а когда она отменила торговый налог, я понял, что петиция со всеми своими подписями не стоит и бумаги, на которой она написана.

Уже на следующий день я принес Аде эти документы и молча протянул через стол. Она взяла их и с каменным лицом с полминуты смотрела на меня. Потом, по-прежнему не сводя с меня взгляда, открыла верхний ящик стола и молча спрятала бумаги. Я повернулся и ушел.

Несколько дней я не пытался даже дотронуться до нее.

Однажды утром она позвонила мне по телефону и поручила повидать одного человека в центральной части штата. Ее голос не выражал ни вражды, ни расположения. Я выполнил поручение и вернулся к ней с докладом — неофициальным, конечно, поскольку человека пришлось… урезонить; в ту ночь мы опять были вместе, хотя она, как и прежде, ненавидела меня и — я это чувствовал, — как и прежде, хотела бы со мной разделаться.

Однако теперь ее желание было совсем иным. Оно не проявлялось так страстно, как раньше, от него веяло холодом; его можно было сравнить не со льдом, который со временем мог растаять, а с прочной, не поддающейся износу сталью.

Мы по-прежнему были вместе, и ни я, ни она не могли уйти друг от друга. К лучшему или к худшему, но мы составляли одно целое. Конечно, я уже не был хозяином положения. Впрочем, как и она.

Однажды я спросил у Ады, не опасается ли она услышать какие-нибудь новости из Мобила.

— Не спрашивай об этом! — сказала она. — Во всяком случае, вслух.

— Но ведь со временем там кое-что обнаружат.

— Ну и что? Ничего нет. — Она хотела сказать, нет такого, что могло бы привести к нам. — Ничего нет, зачем и говорить об этом?

Все же Ада, по-моему, тревожилась. Может, провела не одну бессонную ночь, размышляя, как чувствует себя человек, когда через него пропускают двести тысяч вольт. Вполне возможно.

Зато в политических делах ей не о чем было беспокоиться. Победа на выборах не вызывала сомнений, поскольку ее поддерживала политическая машина Сильвестра. И все же одно время я с некоторой тревогой думал, что события развиваются слишком медленно.

Но, видимо, я ошибался. Во всяком случае, возня за кулисами не прекращалась. Законодательное собрание выжидало начала избирательной кампании, когда страсти разгорятся вовсю. Технические служащие собрания часами торчали в столовых и кафе Капитолия, не отходя от автоматов с кока-колой. Журналисты, дежурившие в комнате прессы, то и дело выскакивали в коридор в надежде перехватить кого-нибудь, кто мог бы дать им материал хотя бы для небольшой заметки.

А тем временем за кулисами развертывалась бурная деятельность. Ответственные чиновники администрации готовились к сдаче дел, если это окажется необходимо.

Никто не знал твердо, останется он на своем месте или нет, если Ада будет избрана… Никто, кроме меня.

Я-то мог встретить безбоязненно любую ревизию. В армии вы прежде всего усваиваете простую, но важную истину: всякую писанину надо держать в идеальном порядке. Никому, кроме вас самих, не интересно, чем вы занимаетесь; значение имеет лишь то, что занесено в бумаги.

Дважды в неделю я просматривал газеты. Я не мог себе позволить заниматься этим чаще. Всякий раз, когда на глаза мне попадалась газета из Мобила, я испытывал желание накинуться на нее и разорвать. Это было какое-то физическое желание, такое же непреодолимое, как желание обладать женщиной. Но я терпеливо ждал.

Я понимал, рано или поздно найду и прочитаю в газете, что обнаружился какой-то след. Вот так же человек ежедневно ходит на почту и наводит справки, не пришла ли давно ожидаемая посылка. Вы что-то заказали, выслали деньги и знаете, что заказ вот-вот придет. Но почтовый служащий всякий раз отрицательно качает головой и смотрит на вас таким взглядом, каким смотрят, когда говорят «нет». Вы уходите, потом снова возвращаетесь и снова наводите справку — ведь посылка-то придет, это лишь вопрос времени; поэтому вам представляется, что она уже пришла, вы вынимаете то, что в ней лежит, ту вещь, что заказали и за что выслали чек; и, держа в руках, рассматриваете. А потом, когда посылка приходит на самом деле, вам кажется, будто все повторяется, и вы думаете: почему мне приходится делать это снова?

Именно такое чувство я испытал 19 марта. На первой полосе мобилской газеты появился снимок двух тринадцатилетних мальчиков с удочками. Один из них был вихрастым и с веснушками, и оба они казались и смущенными, и возбужденными — не каждый день их фотографировали для газет. Под снимком шла подпись:

«РЕБЯТА ПОЙМАЛИ НА УДОЧКУ СКЕЛЕТ».

Ну вот. Посылка пришла. «Поздновато, — подумал я. — Что тебя задержало?» Я не испугался, не встревожился. Я испытал нечто иное, хотя и не знаю, что именно.

Я внимательно прочел заметку. Мальчики почувствовали на удочке какую-то тяжесть, с трудом вытащили ее из воды и… увидели истлевший труп, почти скелет. Мешок, видимо, развязался, и его унесло водой. Труп пока не опознан.

Пробежав заметку глазами, я ни на минуту не потерял самообладания. Я спросил себя: что же я испытываю?

Что чувствую? И наконец сообразил. Я почувствовал облегчение.

Я обрадовался появлению посылки.

А признавшись себе в этом, я испугался. Я испугался того, куда это может меня завести, каким явится следующий шаг. Если я обрадовался, что нашли труп, может, мне захочется и чтобы его опознали.

Я услышал самого себя: ты уже хочешь, чтобы его опознали.

И тогда мне стало по-настоящему страшно.

Газета вышла два дня назад. Следовательно, в сегодняшнем номере будет, наверно, что-нибудь новое. Я мог бы пойти на Третью улицу и купить ее.

Через боковую дверь я вышел к своей машине, доехал до центра, поставил автомобиль на стоянке у гостиницы и пешком прошел квартал до Третьей улицы. Я уже совсем было решил войти в табачную лавку, где продавались иногородние газеты, но в последнюю минуту передумал и прошел мимо. Дойдя до середины квартала, я повернул и направился обратно.

«Это может показаться подозрительным», — мелькнуло у меня. Теперь я, как судья на поле, следил за игрой и оценивал собственные действия: хорошо — нормально — не очень хорошо. Последний мой маневр никуда не годился.

Не раздумывая больше, я вошел в лавку.

— Слушаю, сэр? — почтительно обратился ко мне лысый продавец. Все становятся дьявольски вежливыми, когда на вас форма начальника полиции.

— Дайте мне… — заговорил я, но спохватился: я чуть было не назвал мобилскую газету! — Дайте мне «Морнинг адвокейт». — Так называлась газета, выходившая в Батон-Руже.

Продавец подал газету, я вручил ему деньги и, чувствуя, как от внезапной слабости у меня подгибаются ноги, выскочил на улицу, к яркому солнцу.

Слабость охватила меня потому, что я испугался самого себя. Мне вдруг захотелось, чтобы продавец заметил, что я купил газету из Мобила! Захотелось, чтобы он запомнил это!

«А ну, малый, кончай игру! Веди себя осторожно», — приказал я себе.

На память пришло несколько дел об убийствах, когда преступники вели себя так, словно нарочно хотели навести полицию на свой след. Раньше я никак не мог этого понять. Не мог понять, зачем убийцы оставляют улики, почему ведут себя так глупо.

Теперь я начал понимать.

«Будь осторожен!»

Не отдавая себе отчета в своих действиях, не думая о последствиях, я остановился прямо посреди тротуара, развернул газету и чуть не вскрикнул. Я ждал, что интересующее меня сообщение может появиться в мобилской газете, но то, что оно появилось в газете из Батон-Ружа, застало меня врасплох. В углу первой полосы мне бросился в глаза заголовок:

«НАЙДЕННЫЙ В МОБИЛЕ СКЕЛЕТ ПРИНАДЛЕЖАЛ ЖЕНЩИНЕ»

В заметке, всего из двух абзацев, сообщалось: по заключению судебно-медицинского эксперта, обнаруженный скелет принадлежал женщине примерно лет пятидесяти.

Продолжительное время ничего другого никто не узнает. Потом обнаружат машину без номерного знака и со спиленным номером мотора, что надолго затруднит выяснение личности ее владельца. Следствию потребуется месяцев шесть, чтобы проверить местонахождение всех машин марки «олдсмобил», проданных в Алабаме с начала выпуска модели.

В конце концов, видимо, все же установят фамилию покупателя и, возможно, даже узнают, кто та женщина, чей скелет выудили из реки два маленьких рыболова. И все равно не будет оснований связать эти факты с Луизианой, а тем более с нами. Скорее всего, следствие решит, что женщина стала жертвой гангстеров.

Оснований для беспокойства не было.

Если только я сам не допущу какой-нибудь непростительной глупости.

От меня требовалось лишь одно: осторожность и еще раз осторожность.

Если я ничем не занимал себя, если не придумывал себе какого-нибудь занятия, которое поглощало меня целиком, заставляя действовать быстро и решительно, я начинал почти физически ощущать, как то, что должно произойти, надвигалось, надвигалось, надвигалось…

Господи, куда легче было на войне, где не надо было ни о чем думать. И куда ушли те дни?

Вся моя жизнь заключалась теперь в ожидании того, что найдут в Алабаме. У меня в штате царило затишье. После истории с петицией об «отзыве» Ады все порядком струхнули, никто не хотел подставлять свою шею. Работы у меня не было.

С Адой я уже не мог вести себя так, как в течение тех нескольких недель. Я не мог ею командовать, как и она не могла командовать мною. Мы зашли в тупик.

Порой, ощущая тепло ее тела, прислушиваясь к ее дыханию, я слышал собственный шепот:

— Ты меня ненавидишь, да?

— Да… Да.

— И хочешь меня убить, да?

— Да, я убью тебя.

— Нет, не сумеешь.

— Мерзавец! Ненавижу тебя.

Вот и все — такие разговоры и ожидание. Иногда мне и вправду хотелось, чтобы она попыталась убить меня. Пришлось бы действовать, а это значит, что я живу. Но она не пыталась. Она только мечтала об этом. А я продолжал читать газету из Мобила.

В конце весны в заливе нашли машину.

Сообщение состояло всего из нескольких строк; и отыскал я его не на первой полосе, а где-то на внутренних страницах; едва начав читать, я почувствовал себя так, словно по жилам у меня течет не кровь, а кипяток. Нет, я не испугался, я ощутил удовлетворение. Итак, прибыла еще одна затерявшаяся было посылка.

Я прочел заметку до конца и весь похолодел.

Последняя фраза гласила: «Полицейские утверждают, что личность владельца машины установить уже невозможно и никаких попыток в этом отношении предприниматься не будет».

В тот же день вечером я сообщил новость Аде. Она глубоко, с облегчением вздохнула и воскликнула:

— Прекрасно!

— Но полиция все же может узнать, кому принадлежала машина, — заметил я. — Способов сколько угодно.

— Не слишком-то полицейские надеются на это! — засмеялась Ада и некоторое время пристально и как-то странно смотрела на меня.

Томми Даллас

После долгих месяцев лежания я наконец-то вновь обрел способность передвигаться и на время забыл обо всем остальном. Я бродил по террасе, мне казалось, будто я хожу на чужих ногах, не принадлежащих мне. Знакомым было лишь ощущение гипсового панциря на спине и шее. Все же это был я.

Осторожно, маленькими шажками ходил я взад и вперед, поминутно останавливаясь и чувствуя, как постепенно начинают работать мои мышцы. Это было ощущение, о существовании которого я давно забыл. Словно заново родился.

По газетам я следил за деятельностью Ады: за ее публичными выступлениями, отменой торгового налога, всякими демонстрациями и прочим. На первый взгляд, она высилась над всеми, словно несокрушимая скала, но я-то знал, как обстоит дело в действительности. Я знал, где находятся нити, кто их дергает и что при этом чувствует человек. Его выдают за героя, но он знает, что за спиной у него палочка с нитями и что кто-то дергает их в нужный момент. Сознание того, что сам по себе он ничто, заставляет его страдать. Это заставляло страдать и меня, а сейчас — еще сильнее — Аду. У меня хватило сил выдержать до конца. Сумеет ли выдержать Ада?..

Вскоре после того, как ко мне вернулся голос, газетчики буквально атаковали меня, засыпая вопросами. Они торчали в палате все отведенное врачами время и спрашивали, а я с неизменной любезностью твердил одно: «К сожалению, не располагаю достаточной информацией, чтобы дать исчерпывающий ответ. Вы же видите, ребята, я нахожусь в больнице, давно оторвался от дел…»

С репортерами полезно беседовать, даже когда тебе нечего сказать. Есть люди, которые этого не понимают. Например, Эрл Лонг. До чего он не любил с ними разговаривать!

Я принял журналистов и в тот день, когда покидал больницу. Моя беседа с ними свелась к заявлению, что я уезжаю для поправки здоровья и на прощание желаю Аде всяческих успехов в ее ответственной работе. Находившаяся тут же Ада облобызала меня в знак расставания — специально для фоторепортеров.

— Ты и тут не можешь не показать себя, а, дорогуша? — шепнул я, прижимая ее к себе.

Ада чуть отодвинулась и смотрела на меня с нежной улыбкой, пока вокруг то и дело вспыхивали блицы фоторепортеров.

— Любимый, не забывай, что о тебе молится весь штат, — громко сказала она и ушла из палаты в сопровождении свиты журналистов и фотокорреспондентов.

Я снял коттедж на северном побережье Флориды, за Мобилом, по дороге к Панама-Сити, — один из коттеджей, удаленных и друг от друга, и от населенных пунктов, заброшенных в пески, белые как снег и горячие как ад. Здесь никто не мог нарушить моего уединения. Со мной поселился санитар-массажист, или как там их называют. Что и говорить, было бы куда приятнее заполучить вместо него ту хорошенькую сиделку. Но, признаться, я еще не чувствовал себя в форме.

Санитар Эрл, похожий на заросшего черной шерстью медведя, казался подростком, хотя ему, наверно, уже стукнуло тридцать пять. Он постоянно носил одну и ту же форму — белые брюки и белую футболку, плотно облегавшую его атлетический торс. На ходу он подтягивал живот и выпячивал грудь; по вечерам я слышал, как он пыхтит в своей комнате, занимаясь штангой и гимнастикой. Хорошее настроение никогда не покидало его, он ни минуты не давал мне скучать, хотя был несколько простоват (то же самое, вероятно, он думал обо мне). Санитар мне нравился, однако я пожелал бы ему чуточку поменьше бодрости и оптимизма. Возможно, они входили в его обязанности. Раньше он работал в первоклассных клиниках, знал свое дело и хорошо ухаживал за мной.

Коттедж состоял из трех комнат (моей, санитара, гостиной), кухни и туалета. Дом стоял на самом берегу, на небольшой возвышенности, и, сидя у огромного, во всю стену, окна в гостиной, оборудованной кондиционером, я мог видеть волны Мексиканского залива, набегающие на белый песок. Я мог спокойно сидеть у окна и без конца созерцать мир, совершенно не соприкасаясь с ним. Какое это сулило наслаждение — сидеть просто так в прохладной комнате и не двигаться, никуда не спешить. Однако я заставлял себя выходить, чтобы больше бывать на воздухе, загорать, чувствовать, как уходит из тела болезнь и как здоровье вливается в него подобно хмельному вину. Когда начинаешь с нуля, то ощущаешь каждый дюйм на пути к поправке.

Раз в неделю из Таллахасси приезжал врач.

— О, да вы уже молодец, — сказал он однажды. — Вы умеете плавать?

— Как вам сказать? Призов не беру, но…

— Вам надо ежедневно заниматься плаванием. Это ускорит окончательное выздоровление.

По существу, мне пришлось заново учиться плавать. Я нашел неподалеку уютную, укрытую от волн лагуну и почти месяц в ней барахтался. Доктор оказался прав. Здоровье у меня быстро шло на поправку.

Сидя у окна, я часто наблюдал за купальщиками, видел, как они удаляются от берега все дальше и дальше, а потом, отчаянно размахивая руками, возвращаются на гребнях волн к берегу.

Присмотревшись, я решил, что со временем ни в чем не буду уступать им — надо только научиться сочетать свои движения с ритмом волн.

Однажды Эрл вернулся из города с пачкой газет из Батон-Ружа. Он бросил их на кушетку рядом со мной и сказал:

— Вы, я думаю, не прочь узнать, что творится на белом свете.

— Конечно, не прочь.

Признаться, меня не очень интересовало, что творится на белом свете, да кое-что я знал и без того. Знал, например, что Ада взяла кое-кого в работу.

Я развернул одну из газет и сразу понял, почему Эрл проявил такую любезность. На первой полосе красовался огромный снимок Ады, присутствующей на церемонии открытия нового здания суда в Драй-Пронге. На самом краешке фотоснимка примостился полковник Роберт Янси. Сильвестра не было.

— Эта девочка выглядит замечательно, — заметил Эрл.

— М-да….

— Интересная женщина!

— М-да…

— Уж тут-то вам здорово повезло, босс.

— Да, да! Еще как повезло!

Стив Джексон

После отмены торгового налога Ада почти целый месяц ничего не предпринимала. Однако это бездействие напоминало затишье перед бурей. Воздух неподвижен и тяжел, и над вами словно нависает молот. Вы видите, как в барометре падает и падает тоненькая ниточка ртути, чувствуете запах шторма и ощущаете в воздухе электричество, хотя оно еще не сверкнуло молнией. Вы видите, чувствуете, ждете под мрачным, опускающимся небом и знаете, что ждать придется недолго.

Вот и это затишье оказалось непродолжительным. Прошло около месяца, и оно словно взорвалось и разлетелось тысячью осколков. Шторм разразился внезапно и охватил всю Луизиану: началась кампания по избранию Ады губернатором.

Я наблюдал за развитием событий издалека, подытоживая явления и примечая разрушения. Правда, я частенько разговаривал с Адой. Мы по-прежнему чувствовали связывающие нас узы. Но Ада еще тверже, чем раньше, подчиняла нашу взаимную привязанность тому, что считала своим долгом. «Между нами ничего не изменилось, — казалось, говорило ее поведение, — но у меня есть более важные дела. Кстати, не забудь, что ты сам поставил наши отношения в определенные рамки».

Те отношения, что существовали между нами, приняли такой оборот, какой может существовать, не изменяясь, долгие годы. Я когда-то знал в Коннектикуте одинокого мужчину и замужнюю женщину, которые поддерживали именно такую связь в течение четырнадцати лет, не делая ни единой попытки ее изменить. Затем однажды, когда ее муж уехал в город, в доме возник пожар, мужчина бросился спасать женщину, и, пока пожарные заливали водой другую часть дома, они вспомнили про любовь.

На свидания со мной Ада приходила утомленная, лишенная воли и энергии, напоминая спортсмена, только что закончившего бег на длинную дистанцию. Однако когда она появлялась перед толпой или перед телевизионной камерой, активность в ней начинала бить ключом. Много раз я видел ее и в ослепительном, холодном свете юпитеров, и под яркими лучами солнца, и в вечерних сумерках. Но слышал всегда одно и то же:

— Вы же знаете, как они пытались поступить с вами!

— Они хотели предать вас!

— Они пытались лишить вас того, что по праву принадлежит вам!

— Я никогда не позволю им этого!

— Я никогда не допущу!

И всякий раз аудитория отвечала ей ревом, напоминавшим рев моря во время шторма.

Так было везде — одна и та же речь с небольшими вариациями, одна и та же реакция толпы, хотя и с некоторыми различиями — в зависимости от состава и местности.

Вот центр округа Уинн в деревенской глуши, где родился Хьюи Лонг; раскаленное бело-синее небо над возбужденным человеческим стадом; красно-коричневые морщинистые лица, синие рабочие комбинезоны, рубахи цвета хаки, клетчатые бумажные платья. Все жадно ловят каждое ее слово, все верят ей, как не верили никому после смерти Лонга в 1935 году, когда доктор встретился с сенатором в коридоре.

Вот набережная в порту Морган-Сити. Мачты и нок-реи рыбацких судов, покачивающихся на волнах подобно черным крестам на фоне голубого неба; полуденный, насыщенный горячим солнцем воздух; отдающий мускусом запах только что пойманных и уже гниющих креветок и креветок, еще ожидающих своей очереди в прохладной мгле под сине-зелеными волнами Мексиканского залива; дочерна загорелые лица с черными усами и черными бачками, крики: «A-da! Ma chere! Eh la-bas!»[2]

Новый Орлеан… Самодовольные лица всезнающей золотой молодежи. Прически «конский хвост» и ежик, яркие пиджаки и модные платья. Сосредоточенно внимающие фанатики. Их лояльность ни у кого не вызывает сомнений.

Богалуса. Нестерпимая вонь бумажных фабрик, отчего лишаешься слуха и зрения, и лица рабочих, обращенные к Аде.

Одна и та же картина во всех городах и городках: белые лица, старые домашние платья, застиранные воротнички и засаленные галстуки, испачканные маслом и бензином комбинезоны рабочих заправочных станций, блузки официанток; напряженные лица людей, отчаянно пытающихся постичь смысл происходящего.

Район Рейлроуд-авеню в Батон-Руже. Шоколадно-коричневые лица, грошовые стандартные сорочки, ярко-красные в желтую полоску майки, дешевые пиджаки, кричащая расцветка сатиновых блузок, темные лица «освобожденных» рабов, в эти минуты почти счастливых и радостно приветствующих Аду.

Женские клубы. Дамочки (в возрасте от тридцати до шестидесяти) в нарядных платьях с искусственными драгоценностями, поставленные перед труднейшей дилеммой, явственно читаемой на их невинных, обильно напудренных лицах. Их мужья утверждают, что Ада опасная смутьянка, а она вот перед ними, и нет у нее ни рогов, ни копыт, и она так мило улыбается за чашкой кофе. «Что вы! Она же душка! Совсем как мы!»

Правда, так говорили в женских клубах, не признанных высшим светом Нового Орлеана. В самом же городе — точнее, в том замкнутом кружке, который назывался светским обществом Нового Орлеана, — положение Ады ничем не отличалось от положения парии в Калькутте, внезапно оказавшегося на посту мэра.

В течение трех лет после того, как Ада, тогда еще просто жена губернатора, предприняла неудачную попытку быть принятой в «высшем свете» Нового Орлеана, между ней и этим светом шла открытая война, служившая предметом многочисленных насмешек и острот, — на приемах и балах передаваемых, однако, шепотком и с оглядкой. Память о докторе Смите, о де Нэгри и о полковнике Бартлете была еще свежа.

Но были в городе и другие клубы и сотни различных кружков и групп, куда входили тысячи скромных, простых женщин. Их члены, если и попадали в светскую хронику «Таймс-Пикэн», то только в связи с выходом замуж, да при этом могли рассчитывать не больше чем на три строки. Как ни забавно, подобная дискриминация вызывала у них протест. Они не хотели безропотно принимать ее как нечто ниспосланное небом. Поэтому-то Ада была близка и понятна им. В ее победе они видели свою победу. Я читал это на ненакрашенных лицах простых женщин.

Долгое время Ада тщательно скрывала, что родилась и выросла в трущобах, но после своей неудачной попытки сделала плебейское происхождение одной из козырных карт в игре. В глазах земляков Ада стала чуть не новым Георгием Победоносцем. Во время одного из ее выступлений я толкался в толпе и наслышался немало лестных для нее восклицаний:

— Хороша, хороша, ничего не скажешь!..

— Нет, вы только послушайте! Вот режет, вот режет!..

— О, она еще покажет себя этим бюрократам!..

— Да, да, ждать долго не придется!..

Разумеется, я видел лишь то, что происходило на сцене, но не видел режиссера этого представления — Сильвестра Марина.

Я всюду следовал за Адой как тень. Меня восхищали каждый ее жест и каждое ее слово, когда она бывала в обществе, на людях, и я жаждал получить от нее хоть какие-нибудь крохи, когда мы оставались наедине и она становилась сама собой.

Как-то вечером в местечке Бьюрас, к югу от Нового Орлеана, она заметила меня в толпе и дала знак, чтобы я к ней зашел. Двадцать минут спустя я уже стучался в дверь ее комнаты в мотеле.

Мне сразу бросилось в глаза, что Ада выглядит не такой, как всегда, словно она сняла с себя панцирь. Ее лицо выражало беспокойство и что-то еще — не то раскаяние, не то просто усталость. Я мысленно спросил себя: отчего бы это? Может, без всяких причин? Может, в этот вечер ей вспомнились давно ушедшие дни? Как бы то ни было, передо мной стояла совсем не та женщина, которую я только что видел в свете прожекторов. И меня охватило странное чувство нереальности происходящего, которое всегда появлялось, когда она казалась мне другой.

— Привет, Стив, — Ада протянула мне руку, с трудом сдерживая волнение.

— Здравствуй, — ответил я.

Какой-то миг мы молча смотрели друг другу в глаза, потом я сказал:

— Хорошая речь.

— Да? Спасибо.

— Публика отлично ее приняла.

— Да? Спасибо, — повторила она, и в комнате снова наступило тяжелое молчание. «Сегодня мы не очень надежно защищены друг от друга», — мелькнуло у меня.

— Хочешь выпить?

— С удовольствием.

Ада подошла к туалетному столику, на котором стояли бутылка, лед и стаканы.

— Разбавлять придется водой.

— Вот и прекрасно.

Мы выпили и обменялись несколькими банальными фразами, перемежая их долгими паузами. Меня неудержимо влекло к ней, и я понимал, что уже проделал большую часть пути. Ада отвела было взгляд, но вдруг резко повернулась и с мольбой взглянула на меня.

— Стив!

— Да?

У меня мгновенно созрело решение сделать все, что бы она ни попросила, зародилась надежда, что она еще раз захочет, чтобы я вернулся к ней на условиях, уже мною однажды отвергнутых.

— Да нет, ничего… — пробормотала Ада, снова бросая меня от надежды к разочарованию. Что ж, если теперь уже ничего нельзя изменить, виноват в этом только я сам.

Ада отвернулась, я с тоской и печалью смотрел на ее профиль, на морщинку в уголке губ. Ее раньше не было. И вдруг… Ада посмотрела мне прямо в глаза, и на лице ее я увидел все-все, что хотел увидеть.

— Прошу тебя, вернись ко мне! Ты так мне нужен…

Мы оба понимали: вернуться к ней я могу лишь на ее условиях. Вместо ответа я нежно привлек ее к себе. Я не стал ее целовать, я просто держал ее в объятиях, и Ада наконец тоже обняла меня, и мы замерли. Не успел я полностью осознать все счастье этой минуты, как раздался быстрый стук в дверь.

— Боже! — прошептала Ада и резко отстранилась.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел полковник Роберт Янси.

Причина его внезапного появления не вызывала сомнений. А взгляды, которыми они обменялись, прямо-таки кричали, что он ее любовник. Заметив меня, Янси нахмурился. Ада уловила мой взгляд и покраснела. На ее лице боролись гнев, сознание своей вины и мольба.

Впрочем, все мы тут же взяли себя в руки.

— Я заглянул на всякий случай, узнать, не потребуюсь ли я вам, — обратился Янси к Аде.

Благодарю вас. — Ада со злобой посмотрела на полковника, а потом опять с мольбой на меня. — Уж если вы пришли, не откажитесь по крайней мере выпить. Мы с мистером Джексоном уже выпили.

— Мне пора идти, — сказал я.

— Прошу вас, не уходите! — Ада жестом остановила меня, всем своим видом говоря: «Пожалуйста, смирись и с этим. Я бессильна что-либо сделать…»

— Нет, я должен уйти. — Я вовсе не собирался делить ее и с Томми Далласом, и с Сильвестром Марином, и с избирателями, а теперь и с полковником Робертом Янси.

— Что ж, в таком случае спокойной ночи. — Теперь и лицо и голос Ады совершенно ничего не выражали.

— Спокойной ночи.

Не замечая перед собой дороги, я шел к машине и думал, что сегодня потерял Аду в третий раз. И хватит! Теперь я позволю себе лишь наблюдать ее издалека. Как ни старался я возненавидеть ее, у меня ничего не получилось. Вот Янси — другое дело. Я сразу же возненавидел полковника Роберта Янси.

Роберт Янси

Мне хотелось самому водить машину Ады во время ее поездок по штату, но, как начальник полиции, я мог лишь изредка позволять себе подобное удовольствие. Зато я организовывал для нее полицейский эскорт, следил за порядком на дорогах по маршрутам ее поездок, а иногда и сам в своей служебной машине ехал впереди. Изредка, повторяю, мне удавалось занимать место водителя в ее машине. Поездки Ады не входили пока в программу предвыборной кампании, поэтому, как губернатор, она имела право на такую привилегию.

Мы тщательно скрывали свои истинные отношения. Я почти не разговаривал с ней на людях, лишь иногда появляясь в нужных местах и в нужное время. Так уж устроен человек, что не может не насплетничать о всякой симпатичной цыпочке, словно созданной для постельных утех; ну, а если она к тому же постоянно на виду, тут уж и вовсе не оберешься разговорчиков. А ведь Ада была губернатором. В этом-то и самый смак!

Формально она все еще носила нечто вроде траура по Томми Далласу, превратившемуся без малого в живой труп. Бедняга! Знал ли он подоплеку того, что с ним произошло? Догадывался ли, кто все это подстроил? А если и знал и догадывался, то что мог сделать? Он здорово пострадал. Жаль, конечно, я ведь хотел только как следует припугнуть его.

Так вот, мы с Адой постоянно соблюдали осторожность и осмотрительность. Потому-то мне и не нравилось, что этот мерзавец с телевидения Стив Джексон видел нас вместе в мотеле Бьюраса.

— Не беспокойся, — сказала Ада. — Он друг, ему можно доверять.

— Работая в полиции, прежде всего уясняешь, что доверять нельзя никому.

— А я еще раз говорю: не беспокойся. Стив хороший человек.

— Что ж, тебе виднее. Кстати, он, в сущности, ничего и не видел.

В тех редких случаях, когда я, нарушая протокол, управлял ее машиной, Ада беззастенчиво командовала мною.

— Поезжай медленнее… — Или: — Не так быстро… Следуй вон по той дороге… Я хочу поехать вон там… — приказывала она. Хотя иногда это значительно удлиняло путь.

Ада хотела показать, что она старший из нас двоих. Черт возьми, обычно я беспрекословно выполнял ее распоряжения. Хотя чуть с ума не сходил от злости. Я всегда или почти всегда выполнял распоряжения Ады.

Как-то она велела поехать по одной дороге, а я умышленно свернул на другую, хуже, но короче.

Ада заметила, и ее лицо буквально побелело от гнева, как в тот раз, в коридоре.

— Черт бы тебя побрал! Не смей никогда этого делать! — прошипела она. — Каждое мое распоряжение — закон для тебя, слышишь?

— Послушай лучше ты. Выкинь из головы, что можешь командовать мной. Никогда! И не забудь, мы с тобой одного поля ягоды.

— Но и ты не приказывай мне!

— Я не приказываю. Мы не можем приказывать друг другу. Помни, у нас у обоих рыльце в пушку.

Я нажал на педаль, и 380 лошадиных сил помчали нас со скоростью управляемой ракеты. Навстречу все быстрее и быстрее неслись белая дорога и зеленый необъятный мир, и мы были на самой вершине его, а машиной, уносившей нас, управлял я.

Стив Джексон

Целый год Ада носилась по штату словно фурия, выступала с предвыборными речами, хотя официально предвыборная кампания началась лишь месяца за два до проведения демократами первичных выборов. Против Сильвестра и Ады выступали те же самые лица, что и против Сильвестра и Томми Далласа в свое время. На этот раз, хотя кандидат была женщина, шансы оппозиции расценивались гораздо ниже, чем четыре года назад.

Ленуар опять выступал как ставленник так называемых «реформистов». Вначале, когда публика еще находилась под впечатлением от самоубийства его жены, он пользовался некоторым успехом. Но провал кампании за отзыв Ады отрицательно сказался на его популярности. Ада и Сильвестр сумели внушить публике, что за спиной Ленуара стоит крупный капитал. Что вполне соответствовало действительности. Джек Мур снова выдвинул свою кандидатуру с единственной целью — подороже продать потом голоса своих сторонников во время вторичных выборов. Баллотировалось еще несколько человек — либо ради рекламы, либо из тех непонятных соображений, которые заставляют безнадежных кандидатов заведомо безнадежно добиваться успеха на выборах.

Итак, Ленуара поддерживали некоторые весьма солидные капиталисты, несколько групп, ратовавших за «реформы» в штате, и большинство газет. Сильвестр и Ада противопоставили им коалицию из шерифов, профсоюзов, «Старых кадровиков» из Нового Орлеана, владельцев крупных картежных синдикатов, собственников небольших фирм и хорошо отлаженную политическую машину Сильвестра. Ада обещала избирателям свой вариант «Нового курса», для финансирования которого собиралась повысить налоги на бензин, нефть, серу и лес. Платить их предстояло фирмам, оперировавшим на территории штата, но с конторами, расположенными в других штатах. Естественно, что намерения Ады встретили почти всеобщее одобрение.

Эти фирмы не пожалели средств для поддержки Ленуара, но союзники Сильвестра тоже не ударили лицом в грязь, так что Ада не нуждалась в деньгах на предвыборную кампанию.

Теперь Ленуару помог бы лишь какой-нибудь сенсационный ход, который произвел бы на избирателей впечатление разорвавшейся бомбы. Несомненно, следовало ожидать, что наступит момент, когда кто-то выступит и поведает о мобилском эпизоде, но пока этого никто не делал, и кампания протекала в полном соответствии с тем, что Ада называла генеральным планом Сильвестра.

Мне волей-неволей приходилось принимать какое-то участие в этой кампании, поскольку я должен был освещать ее по телевидению. Но с Адой я не обмолвился ни словом и даже не приближался к ней. На одном из митингов я на минуту оторвался от своего блокнота и взглянул на платформу, с которой Ада смотрела на меня. Она улыбнулась, и я невольно улыбнулся ей. Но тут же снова склонился над своими заметками.

День выборов в Новом Орлеане. Бары закрыты до шести часов, и одного этого достаточно, чтобы все казалось каким-то особенным. Деловая активность почти замерла, в городе было тихо. Оживление наблюдалось лишь на избирательных участках да в штабах кандидатов, которые еще недавно разбрызгивали свою энергию, как сифон воду.

В шесть часов голосование заканчивается, бары распахивают свои двери, по мостовым и тротуарам сплошным потоком движутся люди. Подобно островкам, в этом потоке остаются лишь места, где ведется подсчет голосов.

Часов в восемь, когда стали вырисовываться первые итоги, я в сопровождении операторов с телевизионной камерой предпринял объезд штабов каждого из кандидатов.

Штаб Ленуара находился в банкетном зале отеля «Сент-Чарлз». Прежде всего мне бросилась в глаза большая классная доска, установленная под углом в сорок пять градусов. Рядом стоял Ленуар, а поодаль еще человек пятьдесят. Они молчали, и вид у них был довольно пришибленный. Я заметил также, как помят и запачкан белый костюм Ленуара. Он весь вспотел и то и дело вытирал лоб скомканным платком.

На его лице застыли обида и возмущение, как у мальчишки, внезапно обнаружившего, что его любимый пруд, где он обычно купался, засыпан щебнем, а бойскаутский отряд распущен навсегда.

Я понимал, что мой вопрос покажется глупой шуткой, но все же спросил в микрофон:

— Мистер Ленуар, вы уже составили хотя бы общее представление об исходе выборов?

Ленуар даже не взглянул на меня. Он смотрел на доску, на которой какой-то лысый в пропотевшей сорочке человек в колонке, отведенной сент-бернардскому избирательному участку, только что записал цифры с результатами голосования. Две крупные капли пота проступили на лбу Ленуара, возмущение на его лице сменилось неверием.

Ленуар продолжал молчать, и, чтобы скрыть паузу, я быстро сказал в микрофон:

— Мистер Ленуар знакомится с только что полученными данными по очередному избирательному участку и… — Я произнес еще несколько фраз.

Потом я схватил его за рукав, знаком показал: «Телевидение!» — и поднес микрофон к его губам. Ленуар вперил в меня бессмысленный взгляд. Но тут же пришел в себя.

— Все это мошенничество и вздор! — крикнул он, и выражение его лица снова изменилось. Он напоминал благочестивого человека в церкви, который собрался помолиться, но, оглянувшись, увидел, что за спиной у него совершается языческий обряд.

Я посмотрел на цифры из сент-бернардского участка: 2018 за Аду, 123 за Мура, 21 за Ленуара.

— Мошенничество и вздор, — повторил Ленуар, но теперь не в микрофон, а самому себе. — Да там у меня одних друзей больше двух десятков. Мошенничество! Сплошное надувательство!

За подобные заявления по телевидению нас могли привлечь к ответственности как за клевету, и я быстро перестроился.

— Скажите, вы надеялись на иные результаты?

Сделав над собой нечеловеческое усилие, он ответил:

— Разумеется. Но я все же убежден, что народ Луизианы еще докажет свою веру в принципы добропорядочного управления.

— Благодарю вас, мистер Ленуар, — сказал я.

Он проиграл, и по его лицу было видно, что он знал это.

Арнольд, адвокат из Северной Луизианы, даже не побеспокоился организовать у нас в городе свой штаб. Поэтому я отправился прямо в помещение, где расположился со своим аппаратом Джек Мур, старый профессиональный политикан, обычно продававший голоса тех, кто голосовал за него.

Мне показалось, что я попал на поминки: плотное, как туман, молчание царило в комнате, и чье-то обращенное ко мне «Да?» прорезало его подобно лучу прожектора.

В комнате собралось человек десять, все мужчины, за исключением низенькой, плотной блондинки с сединой в волосах — жены Мура. Они сидели растерянные и ничего не понимающие, с видом людей, застигнутых страшной катастрофой. Сам Мур приткнулся в дальнем углу, и на его жирном лице отчетливо читались ужас и сознание своего провала.

Мне сразу стало ясно, что между Ленуаром и Муром есть и еще нечто общее, кроме поражения. Каждого из них подвели их личные божества. Хотя, разумеется, молились они разным богам.

Начиная беседу с Муром, я чувствовал себя гробовщиком.

— Мистер Мур, что вы можете сказать о ходе избирательной кампании?

— Что, что? — шепотом спросил он.

— Что вы можете сказать о ходе избирательной кампании? — повторил я.

Мур взглянул на меня, и я понял, каких усилий стоит ему собраться с мыслями.

— Я… я… — хрипло начал он. — Сейчас еще слишком рано подводить окончательные итоги… Я… Да, да, миссис Даллас значительно опережает остальных кандидатов. Однако по многим избирательным участкам результаты еще неизвестны; я отказываюсь признать себя побежденным и не могу сказать ничего определенного, пока не подсчитают все голоса.

Глядя на Мура, можно было подумать, что его незаслуженно оскорбило все человечество. Он не верил в такую чепуху, как истина, справедливость, и даже в счастливый случай. Он и не надеялся победить. Не хотел этой победы и совершенно не собирался участвовать во вторичных выборах. Он хотел лишь, чтобы вторичные выборы состоялись, и тогда он мог бы продать голоса своих сторонников одному из кандидатов за круглую сумму в двадцать тысяч долларов, как утверждали понаторевшие в таких делах люди.

И вот теперь приятная перспектива испарилась раз и навсегда, как испарилась и надежда вернуть деньги, израсходованные на предвыборную кампанию, а это означало в целом потерю сорока тысяч долларов. Верная, казалось бы, сделка сорвалась.

В восемь часов тридцать шесть минут, через два с половиной часа после закрытия избирательных участков, выяснилось невероятное. В первом же туре голосования Ада Даллас избрана губернатором Луизианы.

Штаб избирательной кампании Ады находился в отеле «Монтлеоне» на Ройял-стрит, но ни ее, ни Сильвестра, ни полковника Роберта Янси я здесь не застал. Они отправились в Батон-Руж, в особняк губернатора.

В соответствии с традицией роль хозяина взял на себя член законодательного собрания Алва П. Будэн, надутый и напыщенный по этому случаю, как петух. Я вручил ему микрофон, и он не заставил себя уговаривать.

— Народ сказал свое слово. Теперь Луизиана и наш губернатор пойдут вместе рука об руку.

Его похожее на брюкву лицо было необыкновенно торжественным, все видели, как он гордится тем, что именно ему выпала честь выступить с этим важным заявлением.

Вечер выдался хлопотливый, и мне удалось вернуться домой лишь после полуночи. Я долго лежал в темноте, не смыкая глаз. Я пытался угадать, что в эти самые минуты делает Ада. Была одна из тех ночей, когда никакое снотворное не помогает.

Томми Даллас

О результатах выборов я услышал в тот же день по радио. Победа Ады не явилась для меня неожиданностью — ничто не могло остановить их с Сильвестром; но все же я не думал, что она окажется избранной в первом же туре. Известие подействовало на меня, словно удар тока.

Я выключил радио и встал. Нервы у меня были напряжены до предела, я должен был что-то предпринять.

— Поехали! — крикнул я Эрлу. — Едем в Мобил.

— Чего, чего?! — удивился я.

— Я сказал, едем в Мобил.

— Губернатор, вам не следует…

— Поехали!

По приезде в Мобил мы остановились в мотеле. Коридорный шепнул мне, что у них есть девушки. По моей просьбе он вскоре прислал одну из них. Но у меня с ней ничего не получилось.

Девушка поняла мое состояние.

— Не огорчайся, милый, — сказала она и погладила меня по щеке. — Это бывает с кем угодно.

Напуганный, готовый от стыда провалиться сквозь землю, я кивнул:

— Да, да, конечно…

— Но заплатить тебе все же придется. Считается, что ты взял меня на ночь, а как там было — это нас не касается.

— Раз уж я плачу за все, давай выпьем, что ли.

Выходит, я еще не вполне поправился. Будь проклята Ада! Будь проклята на веки вечные! А что, если я вообще не поправлюсь? Ну нет! Обязательно поправлюсь. Ведь девушка сказала, что такое нередко случается.

Но я чувствовал себя конченым и на поправку не надеялся.

Мы включили свет и уселись на широкую белую кушетку; только тут я обратил внимание, что номер довольно неплохо обставлен.

Девушка заметила мой взгляд и ухмыльнулась.

— Этот номер называется у нас свадебным, — сообщила она. — Сразу видно, милый, что ты важная персона.

Девушка была невысокой, худенькой, рыжеволосой, с веснушчатым лицом, каким-то домашним и одновременно чувственным. Я видел, что ей хочется вернуть мне хорошее настроение.

— М-да… — промычал я. — Да, понимаю…

— Я же говорю, не огорчайся ты ради бога? С кем не бывает! — убеждала меня она.

— Ну, разумеется…

— Так-то лучше. А теперь я покажу тебе кое-что. Наша прежняя хозяйка очень любила фотографировать своих клиентов скрытой камерой. — Девушка хихикнула. — Ей удалось сделать несколько таких снимков, что закачаешься. Старухи здесь давно нет, а коллекцию ее случайно нашли.

Девушка открыла ящик стола и вынула из него большой альбом.

— Старинный, как видно, — заметил я.

— Да. Времени с тех пор прошло немало.

Я открыл альбом и не удержался от восклицания:

— Ну и ну!

— Правда, здорово? — снова хихикнула девушка. — Умела старуха снимать, ничего не скажешь. Видать, нравилось ей это дело. В каждом номере она наделала по нескольку дырок и через них фотографировала клиентов в любых позах. Новой администрации пришлось раскошелиться, чтобы заделать дырки.

— Представляю. — Я лениво листал страницу за страницей, но пикантные снимки не возбуждали меня, наоборот, вызывали нечто похожее на отвращение. — Она что, использовала эти штучки, чтобы шантажировать клиентуру?

— Что ты, дружок! Старуха даже не интересовалась фамилиями клиентов. Ее заведение пользовалось популярностью, а она была не такая уж дура, чтобы рубить сук, на котором сидишь. Нет, милый, она занималась этим ради собственного удовольствия.

Девушка засмеялась. Я продолжал небрежно переворачивать старые, обмахрившиеся на уголках страницы, пока меня словно не ударила молния. Я увидел снимок мужчины и женщины, лежащих в кровати. Лицо женщины полностью попало в кадр. О чем она, разумеется, и не подозревала. Ее длинные черные волосы рассыпались по плечам, веки были плотно сомкнуты, рот полуоткрыт.

Девушка снова захихикала.

— Нравится?

— Не сказал бы. Ничего особенного. — Я быстро перевернул страницу.

— Вот и хорошо. Эта красотка давно тут не бывает. Я даже не знаю, кто она.

Я продолжал листать страницы, но сосредоточиться уже не мог.

Убедившись, что фотографии не производят на меня никакого впечатления, девушка поднялась, извинилась и пошла в ванную комнату.

Едва за ней закрылась дверь, я быстро нашел в альбоме снимок женщины с черными волосами и попытался его отклеить, но передумал, осторожно вырвал всю страницу, скатал в трубочку и сунул в карман.

Вскоре я уехал. Перед уходом девушка дружески похлопала меня по плечу и сказала.

— Не огорчайся, папашка. Перемелется — мука будет.

Эрл ждал меня в машине. Он встретил меня двусмысленной ухмылкой, но, заметив мое состояние, принял серьезный вид.

У меня не хватило терпения дождаться возвращения к себе. Как только мы отъехали по шоссе несколько миль, я приказал Эрлу остановиться у бензозаправочной станции. В уборной я достал из кармана снимок, прикрыл пальцем черные волосы и мысленно представил себе другую прическу — золотистые, зачесанные назад волосы. Долго рассматривал я то лицо женщины, то ее обнаженное тело. И то и другое я знал как свои собственные. Да, сомнений не было. Кто-нибудь другой, может, и ошибся бы, только не я.

Это была Ада, которая стала моей только после свадьбы.

На следующий день, пока Эрл еще спал, я поднялся и отправился на пляж — не в свою лагуну, а просто на берег. В то утро на пляже не было ни души, так как день выдался сумрачный и ветреный. Надо мной нависло серое небо, а море из синего стало темно-серым и покрылось белыми барашками.

Я выбрал вполне подходящий день.

Тщетно пытался я забыть о снимке; с той минуты, как я увидел его в мотеле, он не выходил у меня из головы. Да, это действительно кое-что. Мой шанс отомстить ей и Сильвестру за все, что они причинили мне. Оставалось только заполучить необходимые доказательства, но теперь, располагая снимком, я знал, что так или иначе добуду их. Конечно, нужно выждать удобный для удара момент, но я не сомневался, что он наступит.

Прежде всего надо во что бы то ни стало поставить себя на ноги.

Я вошел в море и стал медленно погружаться в холодную воду. Когда она дошла мне до пояса, я подобрал ноги и поплыл. Впереди возникла серая, окаймленная по гребню пеной стена. Огромная волна все быстрее и быстрее надвигалась на меня — не злая, не разгневанная, а просто равнодушная и ко мне, и ко всему на свете; вот волна оказалась передо мной, и я нырнул под нее. Она не вышвырнула меня, только сжала на мгновение в своих мощных объятиях; я вынырнул и стал поджидать следующую.

Мне нравилось преодолевать их неукротимый бег, хотелось снова и снова бросаться навстречу пенящимся валам, но, оглянувшись, я обнаружил, что уплыл слишком далеко и что Эрл стоит на берегу и, отчаянно размахивая белой футболкой, зовет меня вернуться.

Я поплыл к берегу, при каждом взмахе рук поворачивая голову и наблюдая за настигавшими меня волнами. Неожиданно какая-то сила погрузила меня в воду: едва не захлебнувшись, я с трудом поднялся на поверхность и тут же увидел другую волну, приближавшуюся со скоростью экспресса. На этот раз мне удалось удержаться на ее гребне. Как только она ушла дальше, я поспешил к берегу, отчаянно размахивая руками и поворачиваясь лицом к каждой новой волне, чтобы не позволить ей накрыть меня. Только так я мог держаться на плаву.

Наглотавшись горько-соленой воды и почти совсем обессилев, я вдруг с радостью увидел подплывавшего ко мне Эрла.

— Вам не следовало, губернатор, заплывать так далеко, — сказал он мне, когда мы наконец добрались до пляжа. — Нельзя этого делать.

— М-м… — промычал я, пытаясь одновременно и откашляться, и поглубже вздохнуть. — П… п… пожалуй…

Я с трудом стоял на ногах, хотя Эрл и поддерживал меня.

— Нельзя так делать.

— Все шло хорошо, пока… — Теперь мне дышалось легче. — …Пока я не поплыл обратно. Силенок не хватило. Вот уж в следующий раз…

Меня вырвало, зато потом дыхание успокоилось. С каждой минутой мне становилось лучше. Через некоторое время я самостоятельно поднялся по склону и отдохнул у разведенного Эрлом костра. Прислушиваясь к потрескиванию горящих веток, я с удовольствием вдыхал запах дыма и чувствовал себя совсем хорошо. В общем-то у меня получилось неплохо. А в дальнейшем должно получаться еще лучше.

Я научусь преодолевать волны и еще повидаюсь с той девушкой. Сами по себе ни волны, ни девушка никакой роли не играли, но они означали для меня нечто важное. Они превратились в своего рода вехи на том пути, который я должен пройти, пока — пока что? — пока не наступит время действовать.

Стив Джексон

Торжественная церемония вступления Ады в должность губернатора происходила в солнечный голубой день — такой солнечный и такой голубой, что трудно было поверить, будто существуют на свете какие-то человеческие грехи вроде той лжи, что во время предвыборной кампании, изобрела оппозиция для завоевания голосов избирателей.

Ада выглядела спокойной и очаровательной… Нет, нет, не те слова! Ада выглядела безмятежной и какой-то целомудренной в своем белом одеянии, когда, словно на троне, восседала на белом кожаном сиденье белого открытого «кадиллака», любезно предоставленного фирмой «Уайлд Билл Хиксон моторс». В похожем на тунику белом платье, без шляпы, с длинными золотистыми волосами, зачесанными назад и уложенными в классический узел, она напоминала принцессу из сказки, медленно плывущую в позолоченной раковине… А ведь была самой обыкновенной женщиной, с помощью интриг, махинаций и комбинаций поднявшейся до своего теперешнего положения. Но ее лицо ничего подобного не отражало.

Сама же церемония инаугурации напоминала старый-престарый кинофильм, снятый на видавшей виды пленке. Все это я уже видел четыре года назад. На сей раз некоторые действующие лица были новыми. Мне все время хотелось спросить: «А где же прежний губернатор Томми?» Его-то и вырезали из фильма. Зато полковник Роберт Янси ехал, как и тогда, в машине… Да, этот сукин сын тут как тут.

Все было так же, и все казалось иным. Все как и раньше, и все по-другому. Кавалькада тех же предоставленных фирмой «Уайлд Билл Хиксон моторс» открытых «кадиллаков», сверкающих в солнечных лучах, тот же самый маршрут, те же самые насмешливые лица в машине журналистов, тот же самый конечный пункт следования процессии — стадион университета с временными трибунами и платформой.

Они напоминали сооружения, возведенные для прощального в то далекое утро появления Анны Болейн. Ада, разумеется, направлялась сюда совсем с иной целью.

Как и раньше, Ада поднялась на платформу и произнесла речь перед установленными в ряд микрофонами. Где-то вдалеке раздался выстрел, и на память мне снова пришла Анна Болейн. Судья в черной мантии (как он, наверно, потел в этом одеянии!) принял присягу, и она стала губернатором Луизианы.

Все происходило на удивление спокойно. Теперь церемония инаугурации напоминала не старый художественный фильм, а киножурнал, повествующий о старом-престаром историческом эпизоде. «Все это уже было, — подумал я. — Зачем это опять?»

Перед тем как Ада начала свою речь, я проверил микрофон, но, хотя мы были почти рядом, она не проронила ни слова и даже не взглянула на меня.

Когда все кончилось, Ада снова заняла свое место в белой колеснице, и кавалькада направилась вслед за ней к Капитолию.

Сильвестр Марин в процессии не участвовал. Я видел его среди зрителей, а потом заметил, как он, еще до начала церемонии, усаживался в черный «крайслер», к которому фирма «Уайлд Билл Хиксон моторе» никакого отношения не имела.

Состояние какой-то опустошенности — так бывает после свадьбы или похорон — не оставляло меня все время, пока я возвращался в город после окончания телепередачи.

Через час началось заседание обеих палат законодательного собрания; они собрались сначала по отдельности, затем совместно, чтобы на Объединенной сессии обеих палат заслушать послание Ады. Законодатели, по обычаю стоя, проводили ее овацией, а затем разошлись.

Теперь Ада, если судить по внешним признакам, находилась на самой вершине власти, но она и сама, наверно, понимала, насколько призрачна ее власть и как мало она собой представляет. Между тем, чем она была сейчас, и тем, чем могла бы быть на самом деле, стоял Сильвестр Марин.

Всю первую неделю сессии законодательного собрания я оставался в Батон-Руже; ничего интересного не произошло, и казалось, вообще ничего не происходит. Разработанную Сильвестром и Адой программу мероприятий они постарались выполнить еще до выборов. По распоряжению руководства нашей телевизионной станции я вернулся в Новый Орлеан.

Законодательное собрание заседало еще в течение трех недель, и надо сказать, что уже давно никто не помнил таких спокойных сессий. Как-то в субботу меня пригласил на обед сенатор Мориарити, приехавший в Новый Орлеан на субботу и воскресенье. Мы встретились в ресторане новоорлеанского спортивного клуба, но только перед тем, как нам подали кофе, сенатор наконец открыл, зачем он искал встречи со мной.

— Вам известно, что Сильвестр и ваша приятельница совершают тут кое-какие сделки?

— Это с кем же?

— С нами… Со «Старыми кадровиками»…

— Что за сделки?

Мориарити ухмыльнулся и состроил гримасу, отчего стал похож на лукаво улыбающегося сатану.

— Большой секрет, — ответил он. — Но я вас проинформирую перед началом фейерверка.

«Фейервекр» готовился, очевидно, довольно долго. Прошло еще около двух недель, прежде чем Мориарити снова позвонил и сказал:

— Приезжайте к нам в будущий понедельник, не пожалеете.

Однако вскоре произошло нечто такое, чего ни «Старые кадровики», ни я сам не могли и предполагать.

Существуют такие люди, места и вещи, кажущиеся незыблемыми, как вечные истины. И представить себе нельзя, что их тоже может постичь удар судьбы, который является признаком того, что они не вечны. Такой удар обычно поражает столь глубоко, что заставляет переоценить общепринятые ценности. И даже наводит на мысль о том, что в мире царит не определенный порядок, а хаос, последствия которого налицо.

На следующее утро я развернул газету «Таймс-Пикэн» — и на меня словно рухнули стены. На первой полосе в глаза мне бросилось сообщение о том, что у Сильвестра Марина случился инфаркт.

Его положение характеризовалось как серьезное, но пока не критическое. Как только его личные врачи найдут возможным, говорилось далее, Сильвестра на самолете доставят в Бостон, где им займутся крупнейшие специалисты страны.

Я отшвырнул газету, испытывая ясное чувство утраты. Сильвестра Марина я ненавидел всей душой, но думал… нет, не думал, а был глубоко убежден, что он не подвержен никаким человеческим слабостям. Его болезнь заставляла думать, что на свете не существует ничего неизменного, что мир погружен в хаос. На несколько секунд мне даже показалось, что я беспомощно барахтаюсь в воздухе, совершая такие сальто, словно вдруг перестал действовать закон земного притяжения.

Впрочем, это не мешало мне испытывать и другое чувство — чувство удовлетворения и даже триумфа (пока незаслуженного), за которым последовало вдруг и ощущение вины. Несколько овладев собой, я позвонил Аде.

Это был наш первый разговор после того, как в номер мотеля влетел Янси. Даже мне самому мой голос показался неестественным. Ада же говорила совершенно спокойно.

— Ты, разумеется, понимаешь, зачем я звоню. Мне нужны какие-нибудь подробности о Сильвестре.

— Я уже набросала кое-что. Послушай. «Вместе со всем народом Луизианы я желаю скорейшего выздоровления Сильвестру Марину, чьи заслуги как перед нашей администрацией, так и перед всем населением штата поистине неоценимы. Насколько мне известно, состояние Марина серьезно, но врачи выражают уверенность в благополучном исходе. Давайте молиться за него». Ну, что, достаточно? — спросила Ада.

— Для заявления — да. А что ты скажешь о дальнейшей работе законодательного собрания?

Мне казалось, что Ада ответила несколько уклончиво:

— Мы обязаны выполнить все, что намечено.

— А именно?

— Расскажу при встрече.

Только теперь я понял, что Ада говорит не столько уклончиво, сколько осторожно.

Однако разъяснение я получил не от нее, а от Мориарити. В воскресенье вечером, приехав в Батон-Руж и явившись в Капитолий, я получил его записку и тут же позвонил ему. Мориарити попросил встретить его через пятнадцать минут у выхода, поскольку дело не терпит отлагательства.

Взяв меня в машину, сенатор проехал кварталов пятнадцать, потом свернул в боковую улочку и затормозил.

— Извините, пожалуйста, за такие предосторожности. Но меня не должны видеть с вами, предполагается, что я должен хранить молчание. Однако предстоит нечто такое, о чем я не могу молчать.

— Вот как?

Мориарити повернулся ко мне, и в рассеянном свете уличных фонарей его подвижное личико выходца из Ирландии было мрачным.

— Должна взорваться бомба, мой мальчик, большая бомба. Вы помните мои слова относительно «Старых кадровиков» и Сильвестра?

— Помню.

— Так вот, все должен был обстряпать Сильвестр. Вы, очевидно, знаете, что разработан законопроект, в соответствии с которым муниципальные комиссии в дальнейшем будут избираться отдельно по районам, а не в масштабе всего города. Затем члены комиссий, уже из своей среды, будут избирать мэра. Если помните, такой законопроект однажды уже выдвигался. Если бы его удалось протолкнуть, мы бы на долгие годы захватили власть над городом.

— Да, да, помню.

— Сильвестр обещал нам провести законопроект в обмен на наше согласие утвердить некоторые другие его мероприятия. Все было согласовано, но у него случился инфаркт. И мы теперь не знаем, что будет дальше.

— Понимаю.

— Чтобы прояснить обстановку, мы, Уайти Лэмберт, Джонни Даро и я, посетили госпожу губернатора. Она казалась невозмутимой и пожала нам руки с таким видом, словно никаких причин для беспокойства нет и она с полным основанием могла сказать: «Все в порядке, ребята! Чего вы хотите от меня?» Мы выразили ей свое понимание того, насколько неприятно для нас отсутствие Сильвестра, и в связи с этим поинтересовались, не думает ли она, что, пожалуй, было бы целесообразно отложить на некоторое время осуществление обговоренных мероприятий. «Что вы! Нет, конечно, — ответила она. — По-моему, в этом нет никакой необходимости». «Спасибо, что приняли нас, госпожа губернатор», — сказал Джонни. «Не стоит благодарности, — ответила она, откинулась на спинку кресла и добавила: — Джентльмены, у меня подготовлено несколько новых законопроектов, которые помогут вам решить свою проблему». Мы переглянулись, и я спросил: «Что вы имеете в виду, миссис Даллас?» И она рассказала.

Мориарити замолчал. На фоне света от лампы его голова казалась темным пятном.

— И ошеломила же нас миссис Даллас! — продолжал он после паузы. — Оказывается, она составила еще несколько законопроектов, которые, если они будут приняты, на тарелочке преподнесут Новый Орлеан губернатору. Разумеется, кое-что перепадет и нам, но она отхватит самый лакомый кусок, черт бы ее побрал! Все это выглядело отлично, даже чересчур. В конце концов Джонни сказал: «Я не уверен, что нам удастся провести эти законы, миссис Даллас». А она и говорит таким сладким голоском: «Как же так? Сильвестр сказал мне, что они все являются частями одного и того же законопроекта». — «Понятно», — отозвался Джонни. Мы и в самом деле поняли. Она ставила вопрос ребром: либо все, либо ничего. Мы помолчали, потом Джонни сказал: «Разумеется, госпожа губернатор!»

Я присвистнул.

— Вот теперь и вы готовы к тому, что произойдет завтра, — заключил Мориарити.

— Вы правы. Благодарю вас.

— Не стоит, мой мальчик, не стоит благодарности. Если мне придется выступать, покажите меня как можно лучше телезрителям. На большее я не претендую.

Заседание законодательного собрания, состоявшееся на следующий день, вначале напоминало проигрывание старой заезженной патефонной пластинки. Но затем начался «фейерверк».

— Мистер спикер! — послышался чей-то голос.

— Слово предоставляется члену собрания от Нового Орлеана, — объявил спикер.

Джонни Даро сейчас же поднялся и подошел к микрофону.

Он сладко улыбался, показывая ровные белые зубы под короткими усиками, и был воплощением здравого смысла.

— Я хотел бы внести небольшую поправку к законопроекту об ассигновании бюджетных средств порту Нового Орлеана, — сказал он в микрофон, все так же любезно улыбаясь и демонстрируя ямочки на щеках. — Поправка эта существенно ничего не меняет. Просто она определяет порядок назначения членов дирекции порта, приводя его в соответствие с основным законопроектом об ассигнованиях, только и всего.

Клерки тут же раздали членам собрания копии проекта поправки и бросили один экземпляр на стол представителей прессы. Мы столпились, чтобы посмотреть его.

— Эта поправка, — продолжал Даро, поблескивая зубами из-под черных усов, — предоставляет властям штата голос при назначении членов дирекции порта.

Я быстро пробежал глазами поправку, напечатанную на папиросной бумаге. Если отбросить обычную юридическую шелуху, смысл ее состоял в том, чтобы полностью подчинить дирекцию порта Аде и «Старым кадровикам».

Вначале ошеломленные члены собрания молчали. Потом начали перешептываться, и вскоре в зале поднялся шум. Джонни молчал, но продолжал по-прежнему сладко улыбаться в пространство.

Затем слово попросил другой член собрания от Нового Орлеана из группы реформистов. Он явно не знал всего, что происходит, но догадывался о каких-то грязных намерениях «Старых кадровиков».

— Вношу предложение передать проект поправки в комиссию для дальнейшего изучения, — заявил он.

Ничего более дельного сей деятель предложить не мог, а то, что он предложил, особого значения не имело. Джонни Даро раскинул руки и несколько раз кивнул в знак великодушного согласия; ямочки на его щеках стали еще глубже. Спикер поспешил принять поправку на рассмотрение комиссии.

Но это было только начало. Джонни тут же внес кучу других законопроектов. Один из них передавал Аде и «Старым кадровикам» контроль над ирригационной комиссией. В другом предлагалось, как того давно добивались «Старые кадровики», впредь избирать муниципальные комиссии в городах с населением свыше 250 тысяч жителей (в нашем штате это был только Новый Орлеан) не в масштабе всего города, а по районам. Следующий законопроект предусматривал выборы мэра в таких городах не самим населением, а членами муниципальной комиссии. В соответствии с четвертым в тех же самых городах создавались «полицейские органы», причем членов ее назначал губернатор, а утверждал муниципальный совет. Если бы этот законопроект был принят, полиция Нового Орлеана оказалась бы в полном подчинении муниципального совета и губернатора, а не мэра, как прежде.

Когда чтение законопроектов подошло к концу, члены собрания буквально онемели от изумления.

— Даже Хьюи не… — пробормотал кто-то за столом представителей прессы.

Да, даже Хьюи Лонг не мог подчинить себе Новый Орлеан. Эти законопроекты, получи они одобрение, давали Аде больше власти, чем любому другому губернатору в истории штата. Но предстояло еще добиться их одобрения.

Газеты Нового Орлеана выходили с крупными, исполненными негодования заголовками, консерваторы проводили массовые митинги протеста, в некоторых церквах в богатых районах города верующие возносили молитвы к престолу всевышнего, призывая его не допустить принятия новых законов. Телефонные провода в Вашингтон гудели от перегрузки. Однако столица была бессильна что-либо сделать, пока вопрос не рассмотрит верховный суд. Между тем девяносто пять процентов членов конгресса от провинциальных избирательных округов были послушным орудием в руках Ады и Сильвестра, а «Старые кадровики», представлявшие в конгрессе Новый Орлеан, имели почти двойной перевес над оппозицией.

В день голосования на большом световом табло, установленном в собрании, непрерывно загорались зеленые огоньки, означавшие «за». На следующий же день Ада подписала новые законы, однако войти в силу они пока не могли.

— Мы используем все юридические средства, чтобы не допустить подобного беззакония, — заявил мэр Нового Орлеана.

Он обратился в суд с иском, в котором оспаривалось право принятых законов на существование. Началось бесконечное блуждание документа по бесчисленным судебным инстанциям, которые то запрещали введение законов, то признавали их вообще неконституционными.

Сильвестр, конечно, выждал бы окончания дела, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги. Уж он-то знал, что не может проиграть.

Но Сильвестра не было, Ада же — я знал — ждать не станет. Знал так же твердо, как и то, что земля вертится.

Роберт Янси

Спустя месяц после сессии и через два месяца после того, как заболел Сильвестр, Ада вызвала меня для разговора о Новом Орлеане. Мы, правда, виделись накануне вечером, но дел не касались.

Сидя за письменным столом и рассеянно играя ножом для разрезания бумаги, Ада смотрела куда-то на стену, позади меня. Наконец она отбросила нож и посмотрела на меня.

— Не вижу смысла дожидаться конца этой судебной волокиты, — сказала она.

— Но ты же знаешь, как бы поступил он.

— Знаю. Но его нет.

— Верно, его нет.

Ада снова уставилась в пространство, словно что-то разглядывала там.

— Ты помнишь Хьюи и Уолмсли?

— Помню.

Будучи губернатором, Хьюи Лонг (а возможно, О. К. Аллен — забыл, кто из них, да это не так уж было важно) приказал национальной гвардии вступить в Новый Орлеан. По приказу тогдашнего мэра города Уолмсли население воздвигло баррикады и взялось за оружие.

Ада посмотрела мне пристально в глаза.

— Что ты скажешь, если я предложу тебе принять командование частями национальной гвардии, когда они войдут в город, чтобы навести порядок?

— Пожалуйста. Но я должен получить от тебя официальное распоряжение.

— Ты его получишь.

Стив Джексон

Как-то в утренних газетах появились кричащие заголовки об ультиматуме, предъявленном Адой ее противникам в Новом Орлеане. Она предложила всему прежнему составу дирекции порта и ирригационной комиссии в течение пятнадцати дней передать свои полномочия новым членам.

(Казалось, это не имело никакого отношения к вопросу о введении новой, порайонной системы выборов муниципального совета, однако не приходилось сомневаться, что, как только требование Ады окажется выполненным, она и «Старые кадровики» немедленно потребуют выборов и нового муниципального совета.)

Не случайно Ада пригрозила прибегнуть к помощи солдат, если ее предложения не будут приняты.

Я отложил газету.

Да, Ада все же поступила по-своему. В отличие от Сильвестра она позволила себе не ждать решения верховного суда и бросила вызов всему миру. Теперь события начнут развиваться куда быстрее.

Роберт Янси

Спустя три дня после разговора с Адой я принес ей на подпись приказ, уполномочивающий меня приступить к делу. И мое назначение на должность командующего национальной гвардией Луизианы в чине генерал-майора.

— Этого достаточно, — небрежно сказал я.

Ада сидела за столом: каждая золотистая прядь на месте, а овальное, с гладкой кожей лицо словно высечено из белого мрамора. Она прочла первый документ и тут же его подписала. Потом взяла второй и подняла на меня глаза.

— Так нужно, — пояснил я, имея в виду свой будущий генеральский чин. — Для успеха дела.

Ада улыбнулась уголком губ, но промолчала. Она прекрасно понимала, что иной возможности обеспечить выполнение задуманного плана нет и что документ все равно придется подписать. И тем не менее уж очень ей не хотелось этого делать.

— Ты же просишь меня оказать тебе кое-какую услугу, не так ли?

Все с той же кривой полуулыбкой Ада снова прочла бумагу, потом выхватила из подставки золотую ручку и с такой решимостью подписала приказ, что скрипнуло перо.

— Пожалуйста, — ничего не выражающим голосом проговорила она. — Теперь, кажется, все. Успех обеспечен?

— Можешь не сомневаться.

— Вот именно, — подтвердила она таким тоном, что я мог понимать ее слова как угодно.

С того мгновения, как Ада подписала документы, я стал самым сильным человеком во всей Луизиане. Теперь в моем подчинении была и национальная гвардия, и полиция штата. Со времен Гражданской войны такой властью не обладал у нас ни один генерал.

Подписав бумаги, Ада тут же о них забыла.

— А они по-прежнему упорствуют. — Ада кивнула на лежавшую на столе газету. — Сами не уйдут, пока кто-нибудь не выгонит.

Ада находилась в прекрасном настроении. Она уже испробовала прелесть большой власти и теперь предвкушала новые удовольствия. Ее нетерпение было так велико, что она не могла спокойно усидеть на месте и принялась быстрыми шагами прохаживаться вдоль стола.

— Придется, видимо, кому-то этим заняться, — заметил я, небрежно опускаясь в кресло.

Ада взглянула на меня с прежней гримасой, но ничего не сказала.

Без стука распахнулась дверь, мы оба повернулись: в кабинет вошел Сильвестр Марин, хотя предполагалось, что он все еще находится в бостонской больнице.

Коричневый полотняный костюм висел на нем, как на вешалке, — за время болезни он потерял, наверно, фунтов тридцать. На его похудевшем и теперь еще более бледном и морщинистом лице резко выделялись глубоко запавшие черные глаза. Они занимали все лицо.

— Доброе утро, — сказал он.

Растерянность Ады как рукой сняло. С возгласом «Сильвестр!», улыбаясь, словно никого в жизни не была так рада видеть, она бросилась к нему и обняла. Марин даже не пошевелился. И Ада невольно отодвинулась.

— Какими судьбами? Как я рада видеть вас! Ну и сюрприз!

— Не сомневаюсь, — усмехнулся Марин.

— Почему вы не в больнице? Вам уже разрешили ходить?

Марин взглянул на Аду, чуть помедлил — гримаса исказила его лицо — и ответил:

— Как видите. — Он посмотрел на меня черным-пречерным взглядом, потом снова на Аду и продолжал: — А вы, оказывается, развили бурную деятельность, а? Стряпаете законопроекты. Предъявляете ультиматумы. Готовите вторжение. — Он засмеялся коротким сухим смешком, будто кашлянул. — В Бостоне тоже есть газеты. И обслуживает их тоже Ассошиэйтед Пресс. — С этими словами Марин подошел к столу, увидел приказ, предписывавший мне немедленно приступить к действиям. Он прочитал его и, разорвав пополам, бросил в корзинку для бумаг.

— У нас тут многое изменилось, пока вы болели, — спокойно заметила Ада, стараясь сдержать себя. — Сейчас было бы опасно сидеть сложа руки.

— Она права, — подтвердил я. С момента появления Марина я чувствовал себя как мальчишка, которого застали в укромном месте с сигаретой во рту. Но мной уже овладевало бешенство. — Они отбились от рук. Их нужно хорошенько проучить.

Сильвестр опустился в кресло, поставил меж ног свою трость, и на его худом злом лице проявилась усмешка.

— Правильно, — поддержала Ада. — Нужно от слов переходить к делу.

Марин продолжал саркастически смотреть на Аду.

— Мы возьмем их за горло. Мы приберем Новый Орлеан к рукам. — Вопреки своим усилиям сохранить самообладание, Ада повысила голос. Ей явно нравилось и думать и говорить об этом. — Да, да, возьмем за горло.

Сильвестр, неподвижно сидя в кресле, резко повернул к ней мертвенно-бледное лицо с запавшими глазами. Он посмотрел на нее, потом на меня, потом снова на нее.

— Никого и ничего вы не возьмете. — И зло усмехнулся.

— Вы не согласны, что иного выхода нет? В данной ситуации? — Она не сводила с него настороженного взгляда. Голос ее был ровным.

— Да, не согласен, — четко отпарировал он. — Я еще могу обратить ваши неблагоразумие и неосторожность себе на пользу. Я подожду решения верховного суда штата… — Тон его был резким, но голос — впервые по-старчески скрипучим. — А если он сочтет нужным передать дело дальше, я подожду определения верховного суда США. Таким образом, все формальности будут соблюдены, окончательное же решение, не сомневаюсь, будет таким, как нужно мне.

Ада отвернулась от Марина, а я украдкой наблюдал за ее лицом. Оно выражало глубокую сосредоточенность человека, принимающего важное решение и готового пойти ва-банк. Потом мне даже смешным это показалось. И вдруг — пока они, то есть мы, беседовали — словно бомба взорвалась. Собственно, этого уже давно следовало ждать.

Ада повернулась к Сильвестру. Ее белое гладкое лицо было лишено всякого выражения, а голос, когда она заговорила, стал ровным и твердым.

— Нет, ждать мы не намерены, — сказала она. — Я не потерплю ни малейшего пренебрежения законной исполнительной властью штата. Согласно конституции, командующим национальной гвардии являюсь я, и мне придется приказать ей вступить в Новый Орлеан. Национальная гвардия обеспечит передачу законным органам, учрежденным конгрессом штата, всех прерогатив, ныне узурпированных посторонними лицами.

Вот и все. Ада решительно рвала с Марином. Она поняла, что появилась возможность стать единоличным хозяином штата, и тотчас воспользовалась ею.

Однако ее ход сулил успех лишь при одном условии: если я встану на ее сторону и введу гвардейцев в Новый Орлеан. Она не раз использовала меня раньше. Может использовать и теперь, но, разумеется, за соответствующую мзду. Думаю, она заранее была согласна на такую сделку. Более того, хотела ее.

Сильвестр взглянул на Аду. Губы у него кривились, но он не улыбался. Лицо его не выражало удивления, оно вообще ничего не выражало.

— Да? — тихо спросил он. — Так, так, понимаю! Полковник, — обратился ко мне Марин, — возможно, вы поделитесь с нами своими соображениями?

— Я солдат, мое дело выполнять приказы… когда я получаю их в письменном виде. От губернатора штата.

Марин снова посмотрел сначала на Аду, потом на меня и зло рассмеялся.

— И вы смеете… — Глаза у него почти закрылись, он перестал улыбаться. — Вы, два негодяя, смеете… — Он поднялся, постукивая тростью по полу — так капает вода из крана, — подошел к окну, постоял и вернулся к нам. — Вы когда-нибудь слышали о Бланш Джеймисон? — спросил он и улыбнулся, а у меня что-то оборвалось внутри.

— Нет, это имя ничего мне не говорит, — отозвалась Ада.

Он опять перевел взгляд с нее на меня, улыбаясь, как сам дьявол.

— Так. А об убийстве Бланш Джеймисон вы тоже ничего не слышали?

— О чем вы говорите? — ледяным тоном осведомилась Ада.

— О Бланш Джеймисон, убитой вами и Янси, — небрежно ответил Марин.

— Сумасшедший!

— Нет, это вы идиотка. Неужели вы думаете, что я не разузнал о вас все, прежде чем взять к себе? Разве вам не приходило в голову, что я раздобыл некоторые сувениры на память о вашей ранней карьере? Вы не догадывались, что я знал о визитах, которые наносила вам Бланш Джеймисон, и что, когда обнаружили скелет, а потом машину, я провел свое расследование?

Марин явно наслаждался моментом. Его злость обрела спокойствие.

— Мне пришлось торопиться со сбором доказательств, зато удалось заполучить кое-что весьма ценное. — Он достал из кармана пиджака сложенный вдвое конверт и вынул из него несколько бумаг. — Вещественное доказательство «а»: данные о движении средств на банковском счету миссис Даллас два года назад. Обратите внимание, с какой регулярностью на протяжении полугода в первые десять дней каждого месяца со счета снималось по десять тысяч долларов. Затем расходы вдруг прекращаются. — Марин извлек из конверта второй документ. — Вещественное доказательство «б», заверенные нотариусом показания помощника управляющего мотелем миссис Джеймисон, гласящие, что в те же самые месяцы того же самого полугодия она регулярно раз в месяц ездила в Луизиану…

Марин смаковал момент. Он был счастлив.

— Дурак. Выживший из ума старый дурак! — спокойно сказала Ада. — И вы всерьез думаете, что эти бумажонки имеют какое-то значение?

— А вот это, — невозмутимо продолжал Марин, переходя к третьему документу и поглядывая на него чуть ли не с нежностью. — Вот это я приберег на десерт.

Ада с презрительной усмешкой взяла протянутую ей бумагу, но, по мере того как она читала, усмешка сползала с ее губ, глаза расширялись, лицо принимало все более жесткое выражение. Дочитав документ, Ада молча передала его мне.

Едва пробежав глазами первую строчку, я почувствовал слабость в ногах, а к горлу подкатил комок.

В документе говорилось, что нижеподписавшийся был свидетелем того, как Роберт Янси, то есть я, убил Бланш Джеймисон.

— Да, «большая посылка» наконец-то разыскала меня. Ужасно, конечно, но все шло как по расписанию, все шло своим чередом.

Я знал, что рано или поздно это произойдет. Чувствовал себя муравьем, на которого неотвратимо надвигается паровой каток. И мне предстояло бороться с этим чувством, забыть, что оно предопределено судьбой.

Я читал, страх постепенно сменялся во мне бешеной злобой. Боже, да это же не так! Катку вовсе не суждено проехать по мне. С каким наслаждением я придушил бы того, кто подписал документ, окажись он здесь! Документ был фальшивкой.

«Нижеподписавшийся» утверждал, что видел, как я задушил Бланш Джеймисон в ее автомобиле, в гараже мотеля к югу от Батон-Ружа.

— Это ложь! — вскипел я. — Мерзавец лжет!

— Замолчите! — крикнула Ада; она, видимо, боялась, как бы я не проговорился, что я не задушил Джеймисон, а убил ударом ножа, и не в машине, не в гараже мотеля, а в лесу, за рекой.

Я бы и в самом деле мог проговориться, если бы Ада не остановила меня.

— Подпись мне знакома, — угрожающе произнесла Ада.

— Луис Лемор? Да, тот самый Лемор, от которого в свое время я отвел обвинение в убийстве. После этого он очень старался и уже оказал мне кое-какие важные услуги.

— Например, подписал вот эту ложь? — осведомилась Ада.

Сильвестр улыбнулся.

— Ложь? «А что есть истина?» — вопрошал Пилат. Кстати, он так и не дождался ответа. Однако я не намерен обсуждать с вами этот философский вопрос. Замечу лишь, что в конце концов каждая истина соткана из лжи. Подлинность документа не вызывает у меня ни малейших сомнений. Думаю, не вызовет она сомнений и у суда, тем более что на месте убийства мистер Лемор нашел браслет с инициалами «А. Д.» и медную форменную пуговицу с гербом штата Луизиана.

Тогда на мне не было формы.

— И снова ложь! — заявила Ада. — Я вообще не ношу браслетов. — Она не повышала голоса и даже улыбалась, словно слова Марина совсем ее не задевали. — Неужели вы думаете, что утверждениям бывшего сводника кто-то поверит больше, чем губернатору и начальнику полиции?

— Конечно, нет. Однако и губернатору, и начальнику полиции придется подвергнуться проверке на детекторе лжи. Как ваш юрисконсульт и юрисконсульт администрации штата, я первым внесу такое предложение. Проверка немедленно положит конец дикому обвинению, да? Она поможет вам избежать крупной неприятности, да? — Сильвестр снова засмеялся. — Ложь лопнет как мыльный пузырь, да? — Его смех стал едва слышен. — Придется всего лишь согласиться на проверку.

Внутри у меня все застыло. Он знал! Как и откуда — я сказать не мог, но он знал! Доказательства были сфабрикованы, но от этого правда не переставала быть правдой.

— И тем не менее, — продолжал Марин, — меня не прельщает мысль увидеть вас обоих на электрическом стуле. Вы же понимаете: подобное преступление карается смертной казнью. Такая перспектива, чего доброго, вгонит вас в истерику, и вы наболтаете такого, о чем лучше помалкивать. — Он сделал два шага к открытому окну и опять повернулся к нам. — Вот что я сделаю. В банке в Мехико я открою счет на имя Ады и внесу на него десять тысяч долларов. Насколько мне известно, полковник, вы не теряли времени даром и уже успели сколотить солидный капитал, который можете перевести в тот же банк. Я передам имеющиеся у меня материалы в соответствующие органы не раньше чем через неделю. За это время вы вполне успеете перебраться в Мексику или в любую другую страну Латинской Америки. Вас оттуда не вышлют. Тем самым… — Марин помолчал, потом медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, закончил: — Тем самым вы избавите себя от сомнительного удовольствия оказаться на электрическом стуле. По-моему, я проявляю редчайшую доброту и снисходительность, а?

Мы молчали.

Марин улыбнулся самой дружеской улыбкой.

— Вы понимаете, я никогда не рискую. Рискуют только болваны, только они верят в везение. Умные люди все подготавливают и рассчитывают заранее. Вот потому-то я никогда не делаю ошибок.

— Напыщенный вы осел, — спокойно отозвалась Ада.

— И кто знает, — перестал улыбаться Марин, — вместе с полковником в качестве своего… гм… сообщника вы, возможно, сумеете в Мексике заняться своим прежним доходным ремеслом. Вы…

Сильвестр не успел договорить — Ада подскочила к нему и с силой ударила по лицу. Несколько мгновений они стояли рядом, готовые убить друг друга. На побелевшей щеке Марина проступили красные пятна. Ада напоминала обезумевшее от ярости животное, пальцы ее стали похожи на когти. Я подбежал к ней и схватил за руки.

— Спокойно, спокойно, — повторял я. Снова я стал посторонним, наблюдавшим за происходящим со стороны. Я держал ее и успокаивал, а сам вспоминал, что всего лишь минуту назад она сама успокаивала меня. Марин назвал Аду убийцей, и она лишь рассмеялась ему в лицо, но стоило ему назвать ее проституткой, и она бросилась на него, готовая задушить.

Марин потер покрасневшую щеку и тихонько рассмеялся.

— Разумеется, вы можете доказать свою невиновность, — заговорил он и угрожающе усмехнулся. — Но лишь с помощью детектора лжи. Согласитесь подвергнуться допросу на детекторе лжи. Опровергните все обвинения с помощью детектора лжи. — Теперь он смеялся во всю глотку. — Детектор лжи, только и всего!

— Пошли! — кивнула мне Ада.

Даже в соседней комнате, через закрытую дверь, мы слышали смех Сильвестра.

Ноябрьский день стоял пасмурный и ветреный; похоже, что собирался дождь; шелестел кустарник, зеленела лужайка.

Направляясь к машине, мы прошли мимо статуи Хьюи Лонга.

— Что будем делать? — спросил я у Ады.

— Я убью его, — ответила она, даже не взглянув на меня.

Стив Джексон

Я спал. И мне снилось, что по Третьей улице идут, направляясь к Капитолию, танки. Идут и уходят куда-то в белый туман. А я лежу у них на пути и стараюсь уползти, но не могу сдвинуться с места. И вот я уже не я, а кто-то другой, я пытаюсь вытянуть его из-под танков и вижу, что это Ада. Я не в силах сдвинуть ее с места, а под черным шлемом водителя мне видится лицо полковника Роберта Янси, которое, приближаясь, становится лицом Ады. Тогда я смотрю на лицо человека, которого не могу сдвинуть с места, и опять вижу, что это Ада.

Потом туман протыкает нечто похожее на кинжал, раз, другой, и я соображаю, что кто-то звонит и что нужно встать. Медленно приходя в себя, словно всплывая из глубины моря на поверхность, я поднялся, прошел, спотыкаясь, через комнату и нажал кнопку, которая открывает дверь внизу. По лестнице застучали каблуки, и я понял, кто это.

Я отворил дверь. Желтый свет хлынул у меня из-за спины и осветил лестницу. Долгие месяцы я ждал этого момента. Ждал, что он настанет.

— Заходи, Ада.

Капли дождя блестели у нее на волосах; вода струйками стекала с плаща. Она тщательно закрыла за собой дверь и прислонилась к ней, чуть раскинув руки.

— Стив, у меня неприятности, — спокойно сообщила она, и это ее спокойствие особенно меня напугало.

— Что случилось? Сними плащ и сядь.

Я взял плащ, повесил его на спинку стула, чтобы он просох, и налил ей виски.

Ада села, отхлебнула несколько глотков и, улыбаясь всем своим мертвенно-спокойным лицом, повторила:

— Да, у меня очень крупные неприятности.

Мне пришло в голову, не беременна ли она. Наверное, она уловила мой взгляд, потому что рассмеялась.

— Нет, отнюдь не так просто. Нечто гораздо серьезнее.

— Рассказывай.

— Затем и пришла. — Она была смертельно спокойна. — Расскажу все, хотя о главном ты, наверное, и сам уже догадался.

Прошло полчаса, прежде чем она закончила.

— И что же ты намерена делать? — спросил я. — Бежать или… — Я замолчал.

— Или остаться здесь и угодить на электрический стул? — подхватила она и безмятежно улыбнулась. — Ни то ни другое… Во всяком случае, я сделаю то, чего Сильвестр никак не ожидает.

— Что же?

— Я убью его, — улыбнулась она ледяной улыбкой, и ее слова упали, как камни в воду.

Я ничего не ответил. Я не знал, что отвечать. В комнате слышались только пронзительное тиканье часов и громкий стук моего сердца.

— Ну, а потом? — наконец спросил я.

— А потом что будет, то будет, — почти весело ответила Ада.

Я мучительно искал правильный выход, прекрасно понимая, что его не существует.

— Воспользуйся предложением Сильвестра. Беги. Все, что угодно. Только не электрический стул.

— Нет! Я думаю иначе. Говорят, стул этот весьма комфортабелен, — с наигранной бодростью заявила она.

Разговаривать с Адой сегодня было бесполезно.

— Пожалуйста, оставайся у меня. Поговорим завтра. Возможно, завтра все будет выглядеть иначе.

— Остаться-то я останусь. Только и завтра это не будет выглядеть иначе. Ни в коем случае.

Я дал Аде пижаму, застелил свободную кровать в спальне. Принес снотворное, а когда она уже легла, налил ей горячего пунша.

Ада взглянула на меня и слегка улыбнулась.

— Ах так? Ну хорошо. Спокойной ночи, Стив.

Я почувствовал, что краснею. Она, видимо, думала, что я лягу с ней. Но в эту ночь было не до любовных утех.

Ада приняла таблетки и выпила пунш; я сидел рядом, пока она не уснула. Потом я на цыпочках вышел в гостиную. Открыл дверь на балкон и долго смотрел, как косые струи дождя пролетают в тусклом свете узенькой улочки, слушал, как уныло стучат они по крыше и по асфальту. Я пошел спать, когда серый рассвет уже начал сменять темноту ночи.

Кажется, я все же нашел выход из положения.

Я проснулся, когда свет сумрачного дня проникал в окна. Вторая кровать была уже пуста, а из кухни доносились шаги Ады.

Заглянув туда, я увидел, что она поджаривает бекон. На ней был белый фартук, когда-то брошенный моей венесуэлкой. Лицо Ады выражало спокойствие и бодрость. Вся сценка дышала уютом и благополучием семейной жизни, мирно протекающей где-нибудь в пригороде.

Между тем я видел перед собой губернатора Луизианы, которая когда-то зарабатывала на жизнь проституцией, организовала убийство шантажистки, а сейчас говорила о своей решимости убить другого шантажиста, хотя и понимала, что сядет за это на электрический стул.

— Привет, — весело поздоровалась она.

— Доброе утро.

Я не знал, с чего начать. В холоде и сырости раннего рассвета мой план казался мне логичным и разумным. А сейчас я даже не мог заставить себя заговорить.

— Ты так крепко спал, что я не решилась тебя будить, — улыбнулась Ада. — Вот тебе кофе, а сейчас поспеет и завтрак. Ну, будь пай-мальчиком и поцелуй меня.

Я так и сделал — поцеловал ее, пожалуй, впервые за все шесть лет. Ее волосы пахли свежестью и чем-то сладким, и я понял, что для меня-то все эти годы ничего не изменилось.

Она отстранилась, положив руки мне на плечи, и с улыбкой взглянула мне в глаза.

— Может, ты возьмешь меня куда-нибудь дня на два? Или, быть может, разрешишь побыть с тобой здесь? Вообще-то я бы предпочла второе.

Я снова поцеловал ее.

— Знаешь, пожалуй, я кое-что придумал.

— Выпей сперва кофе.

Она налила чашку, поставила передо мной и, пока я пил, ласково ерошила мне волосы. Наконец я отставил чашку. В кухне было светло. Ада выглядела оживленной. А мне предстояло начать невеселый разговор.

— Это я о том, что ты заявила вчера.

— Да?

— Ты не изменила своего решения?

— Нет. — В голосе Ады прозвучали жесткие нотки.

— Напрасно. Прими предложение Сильвестра и уезжай из страны. Я могу встретить тебя в Мехико. Мы с тобой еще не старые люди. У нас впереди много времени.

Глаза Ады затуманились, она отрицательно покачала головой.

— Нет.

— Ты не хочешь изменить свое решение?

— Нет. Не хочу. Оставим этот разговор. В нашем распоряжении два дня. Постараемся прожить их спокойно.

— Хорошо, тогда у меня есть другой план. Слушай.

Я предложил Аде поставить за дверью двух свидетелей, вызвать к себе Сильвестра и застрелить его. Позднее свидетели под присягой покажут, что слышали, как Сильвестр угрожал ей оружием. Она же заявит, что ей стало известно о взяточничестве Сильвестра и что она пригрозила разоблачить его. В подтверждение сказанного Аде нужно устроить беспорядок в своем кабинете — опрокинуть стулья, разбросать служебные бумаги.

Два надежных свидетеля, готовых подтвердить ее слова, — и Ада сможет выкрутиться, если, конечно, не произойдет ничего непредвиденного.

— И кто же будут эти двое?

— Янси и я.

— Боже! Ты?! Чем я провинилась перед тобой? — Ада сморщилась, и мне показалось, что она вот-вот расплачется. — Никогда! Я не хочу тебя впутывать.

— А я настаиваю. Сильвестр давно уже напрашивается на это. Его просто необходимо убить. Когда на тебя набрасываются с кастетом, ты имеешь право защищаться.

Ада сузила глаза.

— План твой хорош. Даже очень. — Она сделала паузу и глубоко вздохнула. — Но мой лучше.

— А именно?

— По моему плану ты остаешься в стороне и вообще ничего не знаешь… Если тебе нужно, оклеить комнату обоями, ты зовешь маляра, а когда нужно привести в порядок сад, приглашаешь садовника. Я найду для своего дела опытного специалиста. Во всяком случае, буду заниматься этим сама, без чьей-либо помощи.

— Я тебе понадоблюсь.

— Я же сказала, что не хочу тебя впутывать. А если ты попробуешь вмешаться, я застрелю Сильвестра средь бела дня, и не при двух, а при двадцати свидетелях. Я говорю совершенно серьезно. Ну, а сейчас помалкивай и больше не заикайся об этом. Очень, очень, очень прошу тебя, Стив!

Ада жила у меня два дня и снова стала моей. Я был счастлив, но все это время меня не покидало тягостное чувство. Она ушла в воскресенье, когда уже сгустились сумерки.

Роберт Янси

Дважды постучав, я открыл дверь кабинета Ады и вошел. Она ждала меня, и я заметил, как она взволнована, хотя и старается не выдать себя. Был понедельник, шесть вечера; в здании оставались только уборщицы.

— Ну, в чем дело? — спросил я. Она вызвала меня.

— Он… он ждет.

— Какой смысл разговаривать с ним?

Сильвестр загнал нас в угол. Я потратил целый день на подготовку к отъезду, выписывал и подписывал банковские ордера на перевод средств в Мехико. Правда, Ада еще не дала согласия, но что ей оставалось делать? Он загнал нас в угол.

— Попробую еще раз поговорить с ним.

Я пристально взглянул на Аду.

— Что ж, давай, хотя, честно говоря, не вижу смысла.

По коридору мы прошли в приемную Сильвестра, затем в его кабинет. Он сидел за письменным столом, глубоко втянув голову в плечи, похожий на одряхлевшего бульдога. Как же он постарел!

Увидев нас, Сильвестр рассмеялся — словно кто-то поскреб напильником.

— Так, так, просители явились? Вы ведь просители, а? Хотите предложить мне сделку, а?

— Вот именно, — кивнула Ада.

— Но я уже сообщил свои условия. — Голос его окреп.

— Вы должны выслушать меня.

Сильвестр ехидно рассмеялся.

— Говорите. Мне тоже иногда хочется развлечься.

Он ухмылялся, поворачивая голову то ко мне, то к Аде. Как ужасно он выглядел! Совсем не то, что до инфаркта. Теперь было видно, какой он старый. Неужели и я стану когда-нибудь таким?

— Я прошу вас порвать эти лживые бумажки, — сказала Ада.

Сильвестр скривился.

— Ну, знаете, вы меня разочаровали. Ничего лучшего придумать не могли?

— Еще раз прошу: порвите бумаги. Я прошу вас. Я умоляю.

Однако мольбы в ее голосе не слышалось.

— Зачем вы зря отнимаете у меня время?

— Хочу предоставить вам возможность покончить с этим делом.

— Предоставить мне возможность? — Безобразная ухмылка раздвинула его губы, а худые плечи передернулись от сдавленного смеха. — Это какую же?

— Возможность жить, — ледяным тоном ответила Ада. — Прошу вас.

Лицо Сильвестра потемнело от гнева. Тяжело опираясь на стол, он поднялся и крикнул:

— Стерва! Не смей и думать, что тебе удастся что-нибудь сделать со мной. Мой шофер ждет внизу в машине, он знает, где я и с кем. Я ведь предвидел какую-нибудь истерическую выходку с твоей стороны. Напрасно ты стараешься. Ничего не выйдет.

Сильвестр распалялся все больше и больше.

— Я хочу предоставить вам такую возможность. Хотя вы не заслуживаете пощады. Вы грязная и мерзкая личность! — сказала Ада.

Сильвестр занес над головой трость и с искаженным злобой лицом двинулся было на Аду. Раньше он никогда бы этого не сделал, но после инфаркта нервы у него стали сдавать.

И вдруг он остановился, опустил трость и усмехнулся.

— Нет, дорогая миссис Даллас, вам меня не спровоцировать.

— А мне и не нужно, — по-прежнему холодно ответила Ада. — Я намерена убить вас.

Вздрогнув, Сильвестр удивленно взглянул на нее.

— Ты… — Он снова сделал шаг вперед и снова остановился. — Нет, вы не посмеете. Но хватит, мне нельзя волноваться.

— О нет, я не собираюсь убивать вас сию же минуту да еще своими руками. Больше того, я теперь же подам вам заявление об отставке, как вы и требовали. Но где бы я ни была, я сделаю так, что вас все равно убьют, и вы ничего не сумеете предотвратить.

— М-м-м… — От бешенства Сильвестр не мог произнести ни слова.

— Мои люди будут неотступно следить за вами, и даже если потребуется месяц, год, десять лет — все равно наступит час, когда они появятся в нужное время в нужном месте. И вы не сможете предугадать, где и когда это произойдет. — Ада подошла к нему ближе. — Все случится совершенно неожиданно. Ну как, Сильвестр? Улыбается вам такая перспектива? Ждать и ждать.

Сильвестр издал какой-то звук — не то рычание, не то кашель — и оскалился. В нем боролись ненависть и страх. Мне еще не приходилось видеть его в таком состоянии.

— Ничего вы не сделаете! — крикнул он. — Я сейчас же дам ход этим документам. И вы оба сгорите на электрическом стуле.

— Все случится совершенно неожиданно, — словно не слыша его, повторила Ада. — Одно вы будете знать: что ваша смерть уже оплачена, но где и когда она настигнет вас — это до последнего мгновения останется тайной. И вы ничего не сможете сделать. Вы не будете знать, что делать.

— Будь ты проклята, сука!..

— Вы ничего не сможете сделать, — мягко, не повышая голоса, повторила Ада. — И комбинировать, интриговать, управлять событиями вам уже тоже не придется. Понимаете? Ничего не сможете сделать.

Издав ни на что не похожий звук, Сильвестр бросился к Аде и замахнулся тростью. Я смотрел на него и не верил своим глазам. Да, он болен, очень болен, и Ада воспользовалась этим.

Трость свистнула в воздухе, но Ада спокойно отступила в сторону, и трость ударила в ковер. Сильвестр словно споткнулся.

— И вы не сумеете предотвратить того, что вас ожидает, — продолжала твердить Ада.

И снова в воздухе свистнула трость, и снова опустилась на ковер, на этот раз упал и Сильвестр. Он упал лицом вниз. Попытался подняться, но не смог.

Ада подошла вплотную к нему.

— Это будет нечто такое, что вы не сможете предотвратить… Вы будете бессильны что-либо предпринять…

Сильвестр сделал новую попытку встать, приподнялся немного над полом, но ткнулся в ковер и затих.

Почти минуту мы молча смотрели на распростертое тело. Потом я опустился на колени и перевернул его. На меня глянули широко открытые закатившиеся глаза Сильвестра; я приложил ухо к его груди и сразу же поднялся.

— Боже мой! — вскрикнул я.

Ада кивнула, на секунду закрыла глаза и покачнулась.

— Присядь!

Она безвольно позволила усадить себя в кресло.

— Здорово мы разыграли этого старого дьявола, — пытаясь говорить шутливо, заметил я, хотя мне было вовсе не до шуток.

— Да, — прошептала Ада. — Рискуют только болваны. Умные люди все подготавливают и рассчитывают заранее.

Не понимая, о чем она говорит, я взглянул на нее и только тут сообразил, что Ада повторяет слова, сказанные в свое время Сильвестром.

— Правильно, — согласился я.

— Он все подготовил и рассчитал заранее. И все у него получилось. За исключением маленькой детали. Он не мог учесть состояния крохотной сердечной мышцы, а она-то и оказалась ненадежной. Подумать только, совсем маленькая мышца сорвала идеально разработанные планы!

— К тому же и ты немного помогла этой самой мышце, — добавил я, чувствуя, что меня трясет, вероятно, от радости. Теперь никто и ничто не могло нас остановить.

Ада не ответила, и, взглянув на нее, я увидел на ее глазах слезы.

— Да, — продолжал я. — Рискуют только болваны.

Ада разрыдалась.

— Придется вызвать «скорую помощь», — проговорил я.

Теперь нас беспокоили лишь копии показаний Лемора, если только они вообще существовали. Первым делом мы тщательно проверили содержимое письменного стола и сейфа Сильвестра в его кабинете в Капитолии. Но ничего не обнаружили.

На следующий день, захватив с собой двух полицейских, я отправился к нему домой, предъявив его секретарше поддельное письмо, в котором он предлагал ей в случае его внезапной смерти сообщить подателю письма цифровую комбинацию замка сейфа и разрешить взять любые бумаги. Письмо не вызвало у секретарши ни малейших подозрений. Открыв сейф, я нашел именно то, что хотел найти: в аккуратной папке с инициалами «Б. Д.» лежало шесть копий лживых показаний. Я любезно поблагодарил секретаршу, взял бумаги домой и сжег.

На следующий день по моему вызову явился Луис Лемор.

— Садитесь, — предложил я. — Закуривайте. Надеюсь, с вами ничего не стряслось на пути из Нового Орлеана?

— Ничего, благодарю вас. — У него было смуглое лицо с гладкой кожей и карие, беспокойно бегающие глаза.

— Так вот, — продолжал я, стремясь вынудить его на полную откровенность, потому что только тогда все карты оказались бы у меня в руках. — Так вот, Сильвестр умер.

— Да. — Лемор то смотрел на меня, то пялил глаза на стены.

— Я нашел у него в столе папку с кое-какой информацией… Однако я не считаю настолько уж необходимым оставлять это дело в производстве. — Я сделал паузу, позволяя ему подумать над моими словами. — Мне казалось, что это, возможно, вас заинтересует.

Я имел в виду дело по обвинению Лемора в убийстве и не сводил с него глаз, желая убедиться, понял ли он меня; и он понял.

На какое-то время его глаза перестали бегать, и он взглянул на меня.

— Возможно, — согласился он.

— Вот оно. — Я вынул дело из стола. — Как я уже сказал, у меня нет особых оснований оставлять его в производстве. Если, конечно, у вас нет документов вроде всяких там показаний, которые могут вынудить меня ускорить расследование.

Я смотрел на него, он — на меня, и мы прекрасно понимали друг друга.

— Что вы, сэр! Никаких документов у меня нет. И я не собираюсь сочинять ничего нового.

— Вот и хорошо. В таком случае я сейчас же вынесу постановление о прекращении следствия и возьму дело домой, на тот случай, если кому-нибудь по ошибке придет в голову опять направить его в производство.

Лемор понял и это.

— Все в порядке, — сообщил я Аде в тот же вечер. — Инцидент с Лемором исчерпан. Теперь мы с тобой на вершине мира и можем вечно править им. Сейчас же возьмемся за Новый Орлеан.

— Вечно — это слишком долгий срок, — заметила она.

Томми Даллас

Всю ночь мы с Эрлом ехали из Флориды, чтобы успеть на похороны Сильвестра. Я не мог не приехать. Пожалуй, я не поверил бы в смерть этого человека, пока не увидел его в гробу.

Я увидел его. Он и вправду умер.

Я смотрел на его лицо, сохранившее обычное жесткое выражение, и думал, что оно нисколько не изменилось, разве что немного заострилось, да веки, словно тонкая бумага, прикрыли глаза. Я никогда не видел его с закрытыми глазами. «Рискуют только болваны», — любил говаривать Сильвестр. Он пытался убить меня, и вот он лежит в гробу, а я стою рядом и смотрю на него. Интересно, что сказал бы он теперь!

День для похорон выдался самый подходящий.

Серое небо, холодный ветер, посвистывающий над надгробными плитами. Я наблюдал, как могильщики орудуют лопатами, как уменьшается куча земли, сбрасываемой в могилу и постепенно закрывающей крышку посеребренного гроба, и пытался вызвать в себе жалость к Сильвестру, потому что сейчас он мертв, а когда-то был добр ко мне. Однако совсем иное чувство овладело мною. «Сукин ты сын! — думал я. — Ведь ты изо всех сил пытался отправить меня на тот свет. А что получилось? Ты в могиле, а я вот он, живой!..»

Но о покойниках грешно думать плохо, поэтому в конце концов я перестал думать о Сильвестре и все чаще повторял про себя, что вокруг холодно и сыро и добрый глоток виски придется весьма кстати, о чем я и позабочусь сразу же после похорон.

Мелькнуло что-то желтое, я испуганно мигнул, но тут же сообразил, что это всего лишь лампа-вспышка. Отвык я от нее. Какой-то фоторепортер снял меня и Аду. Давненько фотокорреспондентам не выпадало такое везение.

Ада взяла меня под руку — разумеется, для следующего снимка, — и я украдкой взглянул на ее лицо с гладкой белой кожей, слегка прикрытое черной вуалеткой. Ада казалась серьезной, но не печальной. «Интересно, — подумал я, — какой бы у нее был вид, если бы она узнала о моей находке и о том, как я намерен ею воспользоваться!»

Опять мелькнула вспышка.

— Теперь можешь убрать руку, — шепнул я. — Больше фотографировать не будут.

Но Ада словно не слышала.

И тут у меня мелькнула сумасшедшая мысль.

— Это ты «позаботилась» о нем?

В ответ она лишь чуть заметно поджала губы.

И тогда меня прорвало.

— Я ездил в Мобил на прошлой неделе. Останавливался в мотеле «Парадизо». Очень интересное место.

На ее лице что-то отразилось. Не слишком заметно, но отразилось, я хорошо это видел. Пусть помучается как следует.

Похороны закончились, и я сел в свой «кадиллак», где меня поджидал Эрл. Я не хотел уезжать с кладбища вместе с Адой. Пусть она объяснит это газетчикам, как хочет.

— Останови вон у того бара, — приказал я Эрлу.

«Гастон» — так он назывался, судя по вывеске. В воздухе висел сигарный дым, свет ярких ламп отражался на полированной стойке, а я глотал виски и чувствовал, как по телу разливается приятная теплота. На задней стене висела доска с результатами заездов на ипподроме, а перед ней несколько мужчин без пиджаков играли в покер и в домино. За одним из столов над чем-то громко смеялись, и этот смех заполнял душный зал.

Сильвестр лежал мертвый в земле, а я живой сидел здесь.

— Еще порцию, — сказал я бармену.

Роберт Янси

Через два дня после похорон Сильвестра я ехал по шоссе в Новый Орлеан, покачиваясь на заднем сиденье штабной машины. На плечах у меня красовались погоны с двумя генеральскими звездами, а за мной катилась целая дивизия. Не все на колесах, разумеется, но тем не менее колес было немало: двенадцать легких танков, столько же самоходных противотанковых орудий, а бронетранспортеров, джипов и грузовиков не сосчитать. И все это принадлежало мне!

Боже, да если бы так я вступал в Ремаген! Но мы направлялись всего-навсего в Новый Орлеан; позиции, которые нам предстояло атаковать, представляли собой всего-навсего наспех воздвигнутые баррикады, а силы противника — всего-навсего несколько полицейских.

Разумеется, они и не подумают сопротивляться, когда увидят нас. Они тут же разбегутся, едва увидят танки, противотанковые самоходки, грузовики и солдат. Разбегутся ко всем чертям. Только болваны рискнули бы оказать сопротивление механизированной дивизии, располагая лишь дубинками и пистолетами.

В качестве ординарца я взял с собой рыжего верзилу Пэкстона — не потому, что он отличался особым умом, а потому, что ухитрялся говорить то, что мне нравилось.

— Какой прекрасный денек, а, господин полковник? — заметил он и тут же спохватился: — Прошу прощения, я хотел сказать — господин генерал.

— Ничего, ничего, — снисходительно улыбнулся я.

— Черт возьми, так и должно было произойти, а, господин пол… генерал? Вы и с вами целая армия?

Я засмеялся.

— Да-с, сэр, наступит времечко, когда вы, господин генерал, поведете не одну дивизию. Я уверен, такое время наступит, и, клянусь всеми святыми, я бы и тогда хотел быть вместе с вами.

— Будешь, Пэкстон, будешь!

— Вот здорово-то! До чего же здорово!

Я опять засмеялся. Штабная машина катилась по шоссе со скоростью, позволявшей другим машинам не отставать от нее. Мы миновали пригороды, шоссе перешло в Тьюлейн-авеню; переправившись по мосту через осушенный навигационный канал, мы пересекли Броуд-стрит, за ней Канал-стрит и наконец увидели главную линию обороны противника.

Это было всего несколько старых плотничьих верстаков, перед которыми стояла жиденькая цепь полицейских в новоорлеанской синей форме.

— Остановись здесь, — приказал я водителю; он повиновался, и позади тотчас загрохотали и завизжали тормозами бесчисленные машины. А нам противостояла всего лишь реденькая цепочка полицейских.

Я уже выбирался из машины, когда Пэкстон прикоснулся к моей руке.

— Не лучше ли вам остаться в машине, сэр?

— Мой мальчик, я ведь настоящий, а не штабной генерал, — ответил я и подошел к стоявшему у баррикады капитану полиции.

— Вам известно, зачем мы здесь? — обратился я к нему.

— Известно, но у нас есть свой приказ, генерал.

Я вынул из внутреннего кармана кителя бумагу.

— Вот предписание верховного суда Луизианы. Вам предлагается без сопротивления передать мне все служебные здания, оборудование и дела дирекции порта и ирригационной комиссии, новый состав которых только что назначен губернатором в соответствии с существующими законоположениями.

— У нас есть свой приказ.

— Это же предписание уполномочивает администрацию штата Луизиана принять все необходимые меры для осуществления данного распоряжения. Слышите? Все необходимые меры.

— Я уже вам ответил, генерал. У нас есть свой приказ.

— Послушайте, разве вы не видите эти машины вон там, на шоссе? Вы что, хотите, чтобы все это обрушилось на вас?

По лицу капитана было видно, что он вовсе не испытывает подобного желания. Однако все тем же тоненьким и безжизненным голосом он повторил:

— Приказ.

— Вот что я вам скажу. Я не хочу кровопролития. Даю вам тридцать минут на размышление. Если не передумаете — пеняйте на себя.

Я резко повернулся и направился к своей машине. Настроение у меня было превосходное. Когда человек становится генералом, он и чувствует себя как-то иначе. Это означает, что он добился чего-то настоящего, стал одним из сильных мира сего.

— Поставьте машину в тень, — распорядился я, усаживаясь в автомобиль. — Мы подождем полчаса. Передайте командиру танковой части, пусть подтянет танки.

Даже тень не спасала от страшной жары. Струйки пота катились у меня по телу и по лицу, но я не снимал кителя. В таких делах не должно быть никаких отступлений от устава.

— Уж не вздумают ли они затеять пальбу? Как вы считаете, господин генерал? — спросил Пэкстон.

Из тридцати минут прошло шестнадцать.

— Нет. Надеюсь, не такие они идиоты.

Однако полицейские не покидали своих мест, и я не видел никаких признаков отступления.

Скрежеща гусеницами и чихая моторами, подползли и остановились шесть танков; торчавшие из открытых люков головы водителей казались частью самих танков; из башен высовывались под углом в сорок пять градусов длинные стволы 90-миллиметровых пушек.

Я поглядывал то на танки, то на часы. Когда до конца получасового срока осталось пять минут, я вылез из машины и подошел к полицейскому капитану, все еще стоявшему около баррикады. На его синей рубашке расплывались большие пятна пота, багровое полное лицо покрылось испариной. Похоже было, что офицер ничего не собирается предпринимать.

— Ну, так как же, капитан? — спросил я. Полицейскому потребовалось какое-то время, чтобы собраться с силами и заговорить.

— Приказ… У меня есть приказ…

— Да? Дело ваше.

Я направился к головному танку, поднялся в него и сел рядом с его командиром.

— Вы готовы?

— Так точно, господин генерал.

Правой рукой я подал знак заводить моторы и сейчас же услышал нарастающий гул, вскоре переросший словно в грохот работающей над самым ухом цементомешалки. Время истекло, но я решил дать им еще минуты две. Подняв руку с двумя пальцами, я издали показал ее полицейскому офицеру. Капитан вытер лицо белым носовым платком. Полицейские по-прежнему стояли на месте. Я наблюдал за минутной стрелкой часов, завершающей последний круг.

— Вперед! — наконец скомандовал я водителю. — Пошел. На самой малой скорости.

Верхний люк у нас был открыт; я жестом подал команду остальным танкам, и мы двинулись на баррикаду.

— Не останавливайтесь и не ускоряйте ход, — приказал я водителю. — Продолжайте двигаться, даже если они попытаются встать на вашем пути.

Танкисты еще раньше получили приказ не открывать огонь первыми. Меня не оставляла надежда, что это сделают полицейские.

Я смотрел вдоль длинного ствола пушки с каплеобразным вздутием на конце, видел шеренгу людей в синей форме, длинный мост на фоне горячего голубого неба. Полицейские не вытащили свои пистолеты. Да я и не ждал этого. Я слышал, как гусеницы танка пронзительно скрежещут по асфальту. Фигуры в синем стояли неподвижно. До них оставалось футов тридцать.

— Не замедляйте хода и не сворачивайте! — крикнул я водителю на ухо.

По-прежнему скрежетали гусеницы, синие фигуры росли и росли, потом цепь рассыпалась, и полицейские начали поспешно, но без паники уступать нам дорогу. Словно по заранее продуманному плану. Так оно, наверное, и было. И вот уже на нашем пути осталась лишь опустевшая баррикада из небольших плотничьих верстаков.

Я даже не почувствовал, как танк ткнулся в заграждение, только услышал громкий хруст дерева под гусеницами. Теперь никто и ничто не могло остановить нас.

Бронированная колонна медленно двигалась по Тьюлейн-авеню. Гусеницы пожирали асфальт как мясорубка. Тротуары по обеим сторонам улицы заполняли толпы людей, лица их сливались воедино, как патроны, уложенные в патронташ. Я смотрел вперед, и толпа представлялась мне монолитом; а потом я смотрел по сторонам и видел каждое лицо в отдельности. И мне вспомнился ринг, где я дрался за школу в полутяжелом весе: то вокруг непроглядная тьма, то, войдя в клинч и глядя через плечо противника, ты видишь лица, будто они всего на фут от тебя, различаешь их черты, их выражение, догадываешься, о чем они думают, и по их губам понимаешь, что они кричат: «Бей его, Янси, бей!» Вот и сейчас, глядя по сторонам, я видел лица людей так отчетливо, что на секунду мне почудилось, будто и я стою среди них, смотрю на самого себя в башне танка и, может, даже думаю: «Полюбуйтесь-ка на этого мерзавца!»

Потом на углу впереди нас от толпы отделилась какая-то размахивающая руками фигура. «В чем дело?» — подумал я. А вглядевшись, узнал Аду и подал команду остановиться. Колонна — целая дивизия — замедлила ход и застыла на месте. Не слишком торопливо, но все же быстро, так что белая юбка развевалась вокруг ног, Ада подошла к танку и, подняв голову, взглянула на меня. Улыбка на ее лице показывала, что никогда еще, наверно, она не была так довольна, как в эту минуту.

— Ну как? Все в порядке? — спросила она.

— Разумеется. Иначе и быть не может.

Ада удовлетворенно кивнула:

— Прекрасно. Продолжайте. — Она отошла от танка и вернулась на прежнее место.

Я прекрасно понимал, зачем ей понадобилась эта сцена. Она хотела показать Новому Орлеану, что и танки и солдаты принадлежат ей, повинуются каждому ее слову, что это она прислала их. Ей хотелось показать, что это она завоевала город. Что ж, она достигла своей цели. Только те, кто все это наблюдал, не ведали того, что ведал я: она принадлежала мне. Так же, как я принадлежал ей.

Я подал команду, ни секунды не сомневаясь, что за мной послушно двинется целая дивизия. Какое восхитительное ощущение!

Стив Джексон

Новый Орлеан оказал такое же сопротивление, как полусгнившие деревянные верстаки, раздавленные танками нашего знаменитого полковника… я хотел сказать — генерал-майора Роберта Янси. Теперь город принадлежал Аде. Ей и, конечно, «Старым кадровикам». В тот день, когда дивизия Ады оккупировала город, чтобы обеспечить соблюдение установленных ею законов, ни у кого не возникло ни малейших сомнений относительно того, кто отныне будет владеть Новым Орлеаном.

Я отчетливо помню выражение ее лица, когда Ада наблюдала за прохождением танков по Канал-стрит. Она со стороны любовалась собственной триумфальной процессией, но мысленно находилась в головном танке. У победоносного римского полководца в одной с ним колеснице сидел раб, то и дело шептавший ему: «Помни, ты всего лишь простой смертный». Но если бы кто-нибудь напомнил Аде этот исторический факт, она бы лишь удивленно пожала плечами.

«Теперь Ада прошла весь путь, — думал я. — Круг замкнулся. Идти предстоит по уже пройденному. Что же ожидает ее дальше?..»

В клубе «Орлеан» снова был устроен прием. Я отправился туда во фраке, который не надевал уже несколько лет, с того дня, как Ада потерпела здесь сокрушительное фиаско.

Ада совершенно умышленно принимала гостей одна. В тот последний раз она была только первой леди, женой губернатора — в прошлом доморощенного исполнителя народных песен и окружного шерифа. Теперь она сама была волею божьей губернатором Луизианы, и ее танки только что штурмом взяли Новый Орлеан.

У входа гостей встречали пять чиновников различных рангов во фраках и белых галстуках и генерал-майор Роберт Янси в парадной генеральской форме с двумя блестящими звездами на погонах. Ада стояла в отдалении — величественная, словно королева.

На прием явились почти все, кто не мог покинуть город, привык пользоваться его удовольствиями, добывать здесь средства к существованию. Были, правда, исключения. Не пришла, например, миссис Анри де ля Пейр Наварра — уж она-то не опасалась за свои доходы, не страшилась репрессий и считала себя единственным влиятельным лицом в городе. Однако шесть семейств, хотя они и дорожили своими связями с ней, поскольку она была де ля Пейр, да к тому же Наварра, все же пришли, как и некоторые другие, и все они не скупились на знаки почтения, правда вынужденного и потому болезненного, как удары бича. Я увидел чету Рейли, чету Льюин, чету Фрассо, миссис Дороти Грант и многих других, чьи фамилии я запомнил еще по первому приему. Не пришли, но поминутно упоминались: доктор Смит, Блэр де Нэгри, полковник Бартлет и фон Паулюс.

Не сочли нужным прибыть и еще некоторые лица, которых я видел на том, другом, приеме: Карло Чеджиано, Эрни Морис, Чарлз Лемонд и Луис Лемор.

Ада приветствовала гостей холодно и молча, величественным кивком, не снисходя даже до официальной улыбки. Но со мной она заговорила.

— Как хорошо, что ты пришел, Стив. — Она тепло улыбнулась, но, как только я отошел от нее, ее лицо, словно от поворота выключателя, снова стало величественно-ледяным. Гремел оркестр, постепенно пустели наполненные пуншем огромные хрустальные вазы, прием шел своим чередом, в строгом соответствии с протоколом, и закончился, как и полагалось, в установленное время.

Я подошел к хозяйке, собираясь поблагодарить ее и откланяться, но она сказала:

— Стив, может, ты останешься поужинать? Мне надо поговорить с тобой.

— Это что, приказ?

— Нет, просьба, — произнесла она, чуть ли не извиняясь.

Она жила в том же особняке, где когда-то произошел столь памятный мне и будивший столь болезненные воспоминания прием. Я не сомневался, что Ада выбрала его не случайно. Правда, когда дворецкий подал индейку, золотисто-розоватую ветчину и шампанское в ведерке со льдом, она объяснила, что сняла дом всего на месяц.

— На этот раз ты не намерена продлить бурное веселье? — спросил я.

— Нет, на этот раз не намерена, — ответила Ада, усмехаясь с каким-то мрачным удовлетворением. — На этот раз я хотела только доказать кое-что.

— И, видимо, доказала.

— Видимо, да. — Ада, все еще улыбаясь, опустилась в красное мягкое кресло, чем-то напоминавшее трон. — Видимо, да.

— В таком случае ты не задержишься тут надолго.

— Нет, не задержусь. Хотя могла бы. На этот раз могла бы. Сейчас я покажу тебе кое-что.

Ада встала, прошла по комнате в том же роскошном голубом платье — она не удосужилась переодеться во что-нибудь более уютное, вероятно, считала, что ей и в этом уютно, — достала из белого письменного стола в стиле эпохи Людовика XIV пачку белых конвертов и подала мне.

— Взгляни.

Я просмотрел их. Это были приглашения на различные званые приемы и вечера, устраиваемые наиболее известными горожанами.

Пожалуй, было несколько странно, забавно и даже печально, что губернатор штата находит нужным демонстрировать пачку приглашений в качестве доказательства своей победы. Наверно, такое могло быть только в Новом Орлеане.

Ада улыбнулась одновременно устало, торжествующе и несколько насмешливо.

— Приятно, правда? Как ты думаешь, может, они просто вспомнили о докторе Стерлинге Смите, де Нэгри, полковнике Бартлете? Не говоря уже о танках на Канал-стрит?

Я пожал плечами. Ада сама ответила на свой вопрос. Мне стало жаль ее. В эту минуту она опять превратилась в моих глазах во всеми забытую беспризорную девчонку из трущоб Нового Орлеана. Она силой заставила признать себя, чего так долго и так упорно добивалась, но понимала, что признание это мертво и ровным счетом ничего не стоит. Мне вдруг захотелось утешить ее. Но, взглянув на жесткие черты ее застывшего лица, на ее великолепный туалет, я решил, что это невозможно. Разве императрицы нуждаются в утешении?..

— Нет, — продолжала Ада, — я не собираюсь посещать приемы. Я не пойду на них, но я заставила этих людей пригласить меня. Вынудила сделать это. Да, вынудила! — Теперь только триумф сиял на ее холодном лице. Потом улыбнулась и совсем другим тоном добавила: — Давай выпьем шампанского.

Я налил вино, и, когда передавал ей бокал, она прикоснулась к моей руке. Больше между нами ничего не произошло.

На следующий день Ада вернулась в Батон-Руж и отправилась в Капитолий. Она ехала в губернаторском черном лимузине, похожем на катафалк, в сопровождении эскорта из шести полицейских на мотоциклах с включенными сиренами. После ее отъезда я почувствовал себя так, словно что-то потерял, — как и в тот день, когда она уехала и оставила меня одного в гостинице на острове. Да, да, я действительно что-то потерял. Я понял это еще в ту минуту, когда увидел ее танки на Канал-стрит. И дело не в том, что она стала какой-то другой, а в том, что она преуспела, и преуспела полностью. Ничто так не отдаляет вас от победителя, как его успех.

Я все время спрашивал себя, не является ли ее взлет той наивысшей точкой, после которой неизбежно начинается падение и утрата достигнутой власти. Неизбежность существования этой точки я постиг, занявшись по мере возвышения Ады изучением пути, пройденного самыми разными диктаторами. Разумеется, Ада ни в коем случае не была внешне похожа на тех диктаторов-мужчин верхом на коне, какими их любили изображать в учебниках по истории, а ее «кадиллак» ничуть не напоминал лошадь, хоть и имел мотор в 380 лошадиных сил. Но если не принимать во внимание все внешние признаки, она вполне соответствовала общепринятому понятию о диктаторе. А поскольку все они, от Хоремхеба и Наполеона до Хьюи Лонга, были оппортунистами, руководствовались только собственным разумом и заботились в конечном счете лишь о собственной персоне, то в широких масштабах обычно действовали неразумно. Захват ими власти, по-видимому, был в прямой зависимости от того, насколько это устраивало те силы, которых люди интересовали только тогда, когда их можно было использовать.

Так вот, использовав диктатора в качестве копья, силы эти бросали его на произвол судьбы, и тогда начиналось падение.

Не достигла ли она этой точки?

Томми Даллас

О том, как танки Ады захватили Новый Орлеан, я прочитал в газете, полученной часа в два дня. Зачем? Вот первый вопрос, который я задал себе. Зачем она так поступила? Она могла бы и не пускаться на подобную крайность, потому что, подождав немного, все равно добилась бы своего.

И еще один вопрос возник у меня: не упустил ли я прекрасную возможность дать ход тому, чем располагал? Но нет, очевидно, не упустил. Поскольку, собственно говоря, еще не собрал достаточно улик. Однако не это до сих пор останавливало меня. Я хотел проделать все сам, лично. А для этого нужно было окончательно окрепнуть.

Я посмотрел на море и вдруг подумал: «А не начать ли мне сегодня же?»

Через минуту я уже был на пляже, бросился в воду и поплыл.

Как только подкатилась волна, я вовремя поднырнул под нее и поплыл дальше. Ярдов через триста я повернул и медленно направился к берегу. Дождавшись приближения очередного вала, я сумел удержаться на гребне и, когда вал схлынул, порадовался, что наконец-то способен справляться с волнами, синхронизировать с ними свои движения. Одна за другой набегали волны, и я позволял им нести меня к берегу. Вскоре я оказался на пляже. Пошатываясь и чувствуя, как подгибаются колени, я вышел из воды, сделал несколько шагов и лег на песок, подставив лицо под горячие лучи солнца.

Вечером на следующий день я принял еще одно решение. Оставив Эрла в коттедже, я сел в машину и отправился в Мобил, проехав примерно двести миль. Остановился я в том же самом мотеле и попросил прислать мне ту же самую рыжую девушку.

— Папочка, ты можешь приезжать ко мне в любое время, — сказала она, когда я прощался с ней на следующий день. — Запомни: в любое время.

После двух лет болезни со мной наконец-то все было в порядке.

Немало часов провел я в размышлениях о том, как расквитаться с Адой и Сильвестром. Больше ни о чем я думать не мог. Теперь Сильвестра уже не было, но оставалась Ада. По-прежнему для меня не было дела более важного, чем это, но оно перестало быть единственным. Появилось кое-что еще.

Уже темнело, когда я вернулся во Флориду. Эрл сидел в гостиной.

— Упакуй вещи, мой мальчик, — распорядился я, входя в гостиную. — Мы возвращаемся в город.

— Куда, куда, господин губернатор?

— Я сказал — в город. В Новый Орлеан.

Я тщательно завернул снимок в бумагу, положил в папку, спрятал на самое дно чемодана и ласково похлопал чемодан по крышке. В нем находился мой билет — мой обратный билет.

Роберт Янси

Я страшно скучал. И вот, когда, казалось, ситуация полностью контролируется, то там, то здесь стали происходить кое-какие события. Это напоминало старый пружинный матрац. Только что его поверхность была ровной и гладкой, как вдруг, едва вы накинули одеяло, со звоном выскакивает пружина и приподнимает одеяло, словно на острие ножа. Вы вдавливаете пружину и опять расправляете одеяло, но выскакивает другая пружина. Вы справляетесь с ней, но тут же слышится ехидный звон третьей пружины, потом четвертой, пятой — и так без конца. В бешенстве вы хватаете молоток и начинаете колотить по матрацу… Именно я и оказался в роли человека, орудующего молотком.

Я неоднократно внушал себе, как нехорошо поодиночке избивать людей, не способных оказать сопротивление, и как мне не нравится подобное занятие. Но тут же я ловил себя на мысли, что лгу. Мне нравилось подобное занятие. Мне нравилось во мраке ночи мчаться в машине по белому асфальту к месту назначения, мне нравилось то, что нам предстояло сделать, мне нравилось возвращаться, сознавая, что дело сделано. Мне нравилось находиться в движении, нравилось иметь определенную цель, нравилось ощущать, что я успешно иду к этой цели. Давно уже я понял, что, если перед тобой стоит выбор — ничего не делать или делать что-то плохое, лучше делать плохое.

Первым, кого мы взяли в работу — мы отказались от намерения разрушить принадлежавшую ему недвижимость, как от действия формально незаконного, — был один человек в районе Лафайета. Ни с того ни с сего он начал выступать с речами против Ады, против администрации штата в целом и против меня особенно. Он даже назвал меня фашистским гангстером. Это был некий Этранжер, владелец магазина скобяных товаров. Его интересы никак не были затронуты, и меня удивило, чего вдруг он полез не в свои дела, начал произносить речь за речью и никак не хотел остановиться.

Вот к нему-то я и поехал однажды вечером, прихватив с собой Пэкстона и еще двоих надежных ребят в штатском. Аде я ничего не сказал.

Сидя в машине, я смотрел, как мои молодцы учили его.

В кромешной тьме среди сосен, вырисовывающихся удлиненными треугольниками на фоне звезд, металась из стороны в сторону черноголовая фигурка в белой ночной рубашке. Я слышал звуки ударов один за другим, каждого отдельно, слышал, как он хрипел и стонал, но не услышал ни единого крика. Меня это даже несколько обеспокоило — естественнее, когда человек в таких случаях кричит. Это здоровее для него и более естественно.

На обратном пути я чувствовал себя необычно: я был потрясен, да, потрясен самим собой. Я получил удовольствие от того, что увидел. Раньше нечто подобное мне удовольствия не доставляло. Я всегда любил хорошую драку, любил побеждать, но не более того. Вероятно, когда у человека появляется вкус к подобным вещам, он становится законченным мерзавцем. Однако вполне возможно, что такая склонность жила во мне и прежде и выбралась наружу теперь, когда я взял на себя обязанность орудовать молотком. И я буду орудовать, буду управлять штатом, и никому меня не остановить. Ни Аде, ни кому-нибудь другому.

На следующий день все газеты штата в один голос кричали о таинственном избиении. И все обвиняли меня. Надо ли говорить, как я разозлился? Откуда они разнюхали? Они же не знали, что это правда.

Ада буквально вышла из себя. Она ведь запретила мне хотя бы пальцем касаться Этранжера, велела не обращать на него внимания.

— Черт бы тебя побрал! — кричала она. — Какой смысл в таких выходках? Они не только не привлекают к нам людей, а наоборот, отталкивают. Они болтают? Ну и пусть. Пытаться заткнуть им рот кастетом — только подливать масла в огонь.

— Но, моя крошка, ты же сама на Канал-стрит пустила в ход «кастеты» куда чище наших.

— Не смей называть меня крошкой! — Ада произнесла эту фразу почти совсем тихо, но таким тоном, что по спине у меня пробежали мурашки. А ведь я знал, что она ничего не может мне сделать.

Но я знал свое место. А она свое.

— Я могу уволить тебя, — продолжала она, — ты и пикнуть не посмеешь. Не забывай, речь идет и о твоей шкуре тоже.

— А разве я сказал, что собираюсь об этом рассказывать? Хотя кое о чем другом мог бы рассказать.

Ада сразу поняла, что я имею в виду: те дни, когда она обслуживала клиентуру за большие деньги.

— Ты! — вскричала она, вкладывая в это коротенькое восклицание всю ненависть, на которую была способна.

Это задело меня за живое.

— Поверь, я без всякого удовольствия говорю подобные вещи, и только потому, что ты меня вынуждаешь. Вообще-то я хороший парень, когда ты позволяешь мне проявить себя.

Ада расхохоталась.

— Честное слово, — продолжал я. — Ты говоришь, что можешь меня уволить, и, наверное, ждешь, что я промолчу. Не надо со мной разговаривать в таком тоне. Мы с тобой так много пережили и должны всегда оставаться друзьями.

— Я до сих пор помню некоторые твои «дружеские» поступки.

Ада давала понять, что она не забыла, как я когда-то заставил ее валяться у меня в ногах. А мне-то казалось, что с тех пор прошла целая вечность!

Но как бы то ни было, она все равно не смогла бы заставить меня плясать под свою дудку. Да и никто бы не мог. Я и впредь не собирался отходить от своего принципа — делать то, что хочу, однако почему бы не поиграть в великодушие? И я ответил:

— Хорошо. Обещаю не перегибать палку.

Но стоило мне чуть ослабить вожжи, как снова стали появляться всякие там критиканы и крикуны. Пришлось опять взяться за дело. Так, на границе штата с Техасом я «поговорил» с двумя крупными местными тузами, которые не откликнулись на мою просьбу сделать соответствующие взносы. Я взял их в работу, да еще в какую! Так сказать, в назидание другим. В магазинах, принадлежащих этим типам, мы устроили такой погром, что уцелели только стены. Для пущего эффекта даже арестовали несколько подвернувшихся под руку покупателей.

— Полагаю, господин генерал, что мы основательно им всыпали, — заметил Пэкстон, сидевший рядом со мной на переднем сиденье, когда на обратном пути мы неслись по шоссе, окаймленному темными рядами кустарника и освещенному ноябрьской луной.

— Да, — отозвался я. — Пожалуй.

После нашей вылазки строптивые почти полностью исчезли. Оставалось, правда, несколько упрямцев, но они были у нас на очереди.

Как-то неожиданно я начал богатеть. Раньше я не стремился к этому и, честно говоря, не очень интересовался деньгами, — было много такого, что интересовало меня больше денег. Но, получив возможность добывать деньги, я вошел во вкус. И когда кто-нибудь отказывался тряхнуть мошной, я с удовольствием начинал действовать. Действовать — вот что особенно мне нравилось, а деньги как таковые мало меня волновали.

И все же, без труда сорвав однажды куш, я обнаружил, что мне определенно нравится располагать деньгами. Приятно иметь деньги, они — сила. И потому мне захотелось как можно больше денег. Столько, сколько можно добыть.

Стив Джексон

По мере того как администрация штата «закручивала гайки», расправляясь с последними вспышками сопротивления, я все реже и реже встречал Аду. Частично это объяснялось, наверно, тем, что я совсем не одобрял деятельности Янси — в конце концов, именно Ада несла за нее ответственность. Частично же, вероятно, потому, что мне не хотелось видеть ее раскаяние и смущение — я надеялся, что эти чувства ей не совсем чужды.

Неожиданный уик-энд в канун смерти Сильвестра все больше уходил в прошлое, и память о нем постепенно тускнела. После той встречи прошло несколько недель, когда кто-то жестоко избил старика трактирщика в округе Калказье за неоднократную задержку с выплатой поборов. Кому это понадобилось? Генералу Роберту Янси или самой Аде? Ответ имел для меня определенное значение.

Я внимательно просмотрел подшивки газет и вырезал все сообщения о произволе полиции и об избиениях людей «неустановленными хулиганами». Вырезки составили солидную пачку.

Подобные происшествия участились после ввода танков в Новый Орлеан. Кажется, именно с того времени Ада начала широко практиковать насилие, точнее говоря — стала во всем подчиняться Янси.

Мне не верилось, что людей избивали по ее указанию, но без ведома Ады это вряд ли могло бы происходить.

Вырезки из газет я аккуратно наклеил на листы белой бумаги, написал в сопроводительной: «Возможно, это вас заинтересует», подписался, сделал на конверте пометку «Лично» и отправил по адресу: «Губернатору Аде Даллас, Капитолий, Батон-Руж, Луизиана».

Она ответила не сразу. Я уверял себя, что и не жду ничего от нее. И все же я не был удивлен и даже в какой-то мере проникся сознанием выполненного долга, когда в одну из суббот поздним утром в квартире раздался телефонный звонок и единственный на всем белом свете голос Ады спросил:

— Алло, это ты, Стив?

Я согласился встретиться с ней через час под дубами на старой дуэльной площадке в Чалметте.

Из-за большого движения на дорогах в субботу я несколько задержался и застал Аду уже на условленном месте. У черных с толстыми стволами деревьев стоял одинокий «понтиак», взятый Адой напрокат.

Ада небрежно поздоровалась со мной, и мы молча пошли среди огромных корявых дубов, кроны которых образовывали живую крышу над мягким зеленым грунтом.

— А место тут надежное для встречи? — спросила она.

— Вполне. Правда, я не захватил с собой дуэльных пистолетов.

Ада рассеянно (как того и заслуживало мое замечание) улыбнулась.

Я все время спрашивал себя, из каких соображений она выбрала для свидания такое место вблизи от Нового Орлеана? Мне не составило бы труда приехать к ней в Капитолий в любое время дня, причем никто бы и словом не обмолвился, если бы о моем визите стало известно. Возможно, встреча среди дубов казалась ей более интимной… В таком случае, что же заставляет меня тревожиться?

Ада хотела объясниться и сбросить с себя бремя весом в пылинку, которое я взвалил на нее. Если я отклоню ее объяснение, она решит, что я просто-напросто болван, и пошлет меня к дьяволу. Если же я поверю, значит, наше свидание окажется не напрасным. В обоих случаях пылинка перестанет ее тяготить.

Я сел на траву и прислонился спиной к твердому, словно железо, стволу дуба. Ада сняла пальто, расстелила его подкладкой вверх и грациозно уселась рядом со мной.

— Я получила твое письмо вместе со всеми вложениями.

— Да?

Я взглянул на ее лицо, похожее на белую камею, — только с забранными наверх гладкими волосами. Она же смотрела не на меня, а куда-то вдаль.

— Это не я, — проговорила она, продолжая смотреть все в ту же далекую точку. — Не я.

Я молчал.

— Стив, это не я, — продолжала Ада. — Я не даю указаний Янси заниматься подобными делами.

Я внимательно наблюдал за машинами, проносившимися по шоссе. Некоторые из водителей замедляли ход, чтобы полюбоваться дубовой рощей. Странно, но среди деревьев сегодня никто не бродил.

— Ты мне веришь?

— Это ты дала ему такую власть, не так ли?

— Ну и что?

— Вот ты и должна нести ответственность.

— Не так-то все это просто. Я не могу выгнать его.

Шурша шинами, по шоссе неслись машины. Над нами тихо шептались листья, где-то далеко кричала сойка. Ада вздрогнула.

— Тебе холодно? Возьми мой пиджак.

— Ничего, пройдет.

Я все же набросил пиджак ей на плечи.

— Этот… — начал было я, но в нерешительности умолк.

Я все время старался забыть тайну, обладателем которой стал. Но она незримо витала между нами, укрывалась в тени дубов — мрачная и беспощадная.

— Ты же знаешь, не в моих силах остановить его. И хотела бы, да не могу.

— Он погубит тебя.

— Знаю. Он сейчас, как леопард, отведавший крови.

— Выгони его. Или он тебя уничтожит.

— У тебя есть конкретные предложения на сей счет? — криво улыбнулась Ада. — Может, мне пристрелить его? Или отравить? Или просто околдовать?.. Стив, что же делать, что же делать? — вдруг жалобно проговорила она.

— Почему ты спрашиваешь у меня?

— Потому что ты моя совесть. Разве ты не знаешь? — усмехнулась Ада.

— Вот уж чего не знал! — Я почувствовал, как вспыхнули у меня щеки.

— Во всяком случае, я спрашиваю тебя: что мне делать?

Я глубоко вздохнул и, подумав, ответил:

— По-моему, есть несколько вариантов. Во-первых, ты могла бы уволить его, но… ты же сама говоришь, что это не в твоих силах. Во-вторых, ты могла бы отказаться от поста губернатора, а новый губернатор немедленно вышвырнул бы Янси и даже, возможно, посадил в тюрьму. В-третьих, можно оставить все как есть, но попытаться сдерживать его. Подходит?

— Нет.

— Тогда остается одно из двух: либо уйти в отставку, либо закрыть на все глаза.

Ада промолчала.

— Какой же путь ты выбираешь? — настаивал я. — Уйдешь в отставку?

— Нет.

На этот раз промолчал я, и Ада продолжала:

— Если я уйду, меня разорвут на части. Ты же понимаешь, раз уж ухватилась за что-то, держи крепче, не выпускай.

Я молчал.

— Не хочу лгать. — Она заглянула мне в глаза. — Если бы я и могла уйти, я бы не ушла.

— В таком случае, Ада, ты должна что-то предпринять, И как можно скорее.

Я не видел смысла повторять то, что мы оба прекрасно понимали: теперь, когда по Канал-стрит прогрохотали танки, ей все больше надоедало играть роль новоявленного мессии, и «деятельность» Янси лишь ускоряла события.

И все же я хотел верить, что она сумеет найти выход из тупика, как не раз выходила раньше из, казалось бы, безвыходного положения.

Роберт Янси

Сразу же после возвращения из Нового Орлеана Ада вызвала меня к себе. Едва взглянув на нее, я понял, что всем своим видом она хочет сказать: «Хотя ночью я и предаюсь с тобой кое-каким забавам, днем ты должен делать то, что я прикажу».

Правда, мы оба хорошо понимали, что приказывать мне она уже не может.

Я небрежно опустился в большое кресло и перебросил ногу через подлокотник.

— Наше вам! — поприветствовал я ее.

Ада притворилась, что сосредоточенно пишет какую-то бумагу, но не выдержала и гневно взглянула на меня.

— Ты губишь нас! — крикнула она, вскочила, обогнула стол и вплотную подошла ко мне. — Ты губишь нас, и я больше не намерена терпеть.

Я не спеша снял ногу с подлокотника и так же не спеша встал.

— Вздор! Взгляни-ка лучше вот на это.

Я сунул руку в карман и протянул Аде сюрприз, вернее сюрпризы, поскольку их было четыре.

Она с опаской взяла их. Я заметил, как у нее расширились и снова сузились глаза. Это были чековые книжки банков в Техасе, Миссисипи и Арканзасе на четыре различных женских имени: Стеллы Хьюстон, Евы О'Грэйди, Евы Дарт и Мэри Мэлоун — на общую сумму в двести двадцать тысяч долларов.

— Твоя половина, — пояснил я.

Она опустила руку с чековыми книжками и посмотрела в окно.

Я проследил за ее взглядом. Было уже почти пять; потоки людей вытекали из здания и направлялись к машинам, оставленным на улице перед входом или на стоянке. Среди зелени возвышалась статуя старины Лонга, выглядевшего так, будто все вокруг принадлежит ему. В свое время так оно и было. Вот и Ада, наверно, думала, что ей принадлежит все. В действительности же ей принадлежала только часть; другая часть была моей, и я собирался позаботиться, чтобы она была как можно больше.

— Если ты хочешь вернуть…

Ада ничего не ответила.

— Или если ты действительно хочешь, чтобы я прекратил…

Ада продолжала молчать.

— Тут результаты трех месяцев работы. Года за два ты сможешь собрать кучу денег для следующей выборной кампании.

Ада повернулась ко мне. Ее взгляд был пристальным.

— Да, — ровно, с расстановкой проговорила она. — Кучу денег.

— Так прекращать мне мое занятие или не прекращать?

— Нет, — так же ровно, с расстановкой ответила Ада. — Я вовсе не хочу, чтобы ты прекратил свою… финансовую деятельность. Но без хамства, понял?

— Понял, крошка!

Дальше дела пошли так гладко, что порой я даже сожалел о добром старом времени. Сейчас все шло как по расписанию. Мне оставалось только заезжать за приготовленными деньгами и, порядка ради, бросать коротенькое «спасибо».

Теперь уже не приходилось ни избивать какого-нибудь жалкого старикашку при свете луны, ни чувствовать в руке тяжести занесенного над чьей-нибудь головой топора, ни ощущать в ладонях сладостного томления после того, как вы основательно стукнули того или иного мерзавца. Все это отошло в прошлое.

Теперь я слышал лишь: «Сигару, господин генерал?..», «Виски, господин генерал?..»

А тем временем портфель, набитый подержанными банкнотами, валялся на столе, и мы оба делали вид, что не замечаем его, потом я небрежно прихватывал его с собой. Я никогда не считал содержимого. Я был уверен, что все будет правильно. Посмел бы кто-нибудь дать меньше оговоренного!

Стол, на котором лежал портфель, иногда был красного дерева, покрытый стеклом, иногда дубовым — поцарапанным, в пятнах, а иногда простым, колченогим. И стены то были отделаны богатыми, под орех панелями, то оклеены роскошными обоями, а случалось и так, что с них отваливалась штукатурка или сквозь плохо пригнанные доски просвечивало небо. Я видел перед собой то тщательно выбритое, холеное лицо и ручной росписи галстук, то морщинистое, худое и грязную сорочку с расстегнутым воротом. Мы соблюдали полную беспристрастность. Мы позволяли любому и каждому вносить свою лепту.

Никто не жаловался, неприятностей не существовало.

— Как дела, господин генерал?

— Все идет хорошо, господин генерал?

— Как вы прекрасно выглядите, господин генерал!

— Как госпожа губернатор, господин генерал?

— Передайте губернатору наши наилучшие пожелания.

Или, если они считали себя близкими нам людьми:

— Как Ада? Скажите Аде, что будем рады видеть ее у себя.

Вот так все и шло. Без сучка и задоринки. Без шума и треволнений.

А я от безделья и скуки, как солдат оккупационной армии, испытывал нарастающее беспокойство и нервозность. Именно потому, что все шло чересчур гладко. Дела в штате крутились как раз и навсегда заведенная машина. Ада ложилась в постель по первому моему требованию, но принадлежала мне только как женщина. Я стал похож на человека, живущего стрижкой купонов. Ни необходимости, ни возможности действовать. И напрасно я вдалбливал себе, что накопление денег, процесс обогащения гораздо приятнее активных действий. Я не находил выхода копившейся во мне энергии, внутреннее напряжение росло. Неудовлетворенность и скука мучили меня. Вдобавок из головы не выходило то…

Иногда мне удавалось на несколько дней избавляться от видения той картины, но потом воспоминание снова возникало подобно взрыву снаряда, разорвавшегося у самых моих ног. Снова у меня перед глазами покачивался большой сук, снова я слышал крики соек в лесу, видел выражение лица женщины, ощущал в руке нож. В такие минуты зримо представала передо мной бесформенная куча под деревом, и мы с Адой на земле. Так зримо, словно это случилось вчера.

Время шло, а воспоминания оставались — живые, реальные. Коль скоро, что-то произошло — не так уж важно когда, двадцать лет или двадцать минут назад. Отделаться от прошлого невозможно, оно всегда с вами, всегда за плечами.

Однажды вечером, слушая ровное дыхание Ады и глядя на ее белевшее в темноте тело, я спросил:

— Ты когда-нибудь вспоминаешь об этом?

Она сразу поняла, о чем я спрашиваю, и коротко ответила:

— Нет.

Я промолчал, и она заговорила:

— Почему, собственно, я должна помнить? Все давно забыто. Да и потом, она вполне заслужила свою участь. Никто и не вспомнит о ней. Никто и никогда не причинит нам никаких неприятностей. Все забыто.

— Черт возьми, как бы мне хотелось забыть!

— Ну и забудь. Она покончила с собой, и только. Виновны не ты и не я, а она сама. Помни это. Она сама виновата. Она сама, и никто больше.

Я понимал, что Ада права. Но ножом орудовал я. Я был не в силах вытащить руку из походного ранца, не мог опустить нож, который сам же положил туда. И держал его не за рукоятку, а за лезвие.

Стив Джексон

После встречи в дубовой роще нам с Адой не приходилось поговорить как следует в течение нескольких месяцев. В штате царили мир да благодать. Если не считать газет Нового Орлеана, постоянно атакующих администрацию Ады, оппозиция словно воды в рот набрала. Все делалось в рамках строгого приличия, и даже головорезы Янси орудовали в тщательно отутюженных костюмах… то бишь форме.

Я уже не верил, что Ада пытается удержать Янси от вымогательства. Она или вообще отказалась от этой мысли, или заведомо лгала, когда давала мне обещание, или перерешила и теперь спокойно клала в карман свою долю. Я не хотел верить, что она солгала мне, но, возможно, это неверие было следствием моей наивности. Признаться, за последнее время я подчас проявлял невероятную наивность.

Как бы то ни было — возмущала ли ее гнусная деятельность Янси, мирилась ли она с ней, поощряла ли ее, — во всех случаях перед противниками Ады открывались широкие возможности, и они, разумеется, не замедлили этим воспользоваться.

Однажды утром, придя на службу, я обнаружил у себя на столе записку: «Д. С. хочет видеть вас в 10 часов».

Подчеркивая свою независимость, я появился в приемной Д. С, устланной зелеными коврами, лишь в две минуты одиннадцатого. Секретарша нашего босса, девица с поросячьей мордочкой, неодобрительно взглянув на меня, сказала:

— Вас уже ждут. — Это подчеркнутое «вас» было исполнено величайшего негодования. Я вошел в «святилище».

За длинным письменным столом, словно в крепости, восседал Д. С. — солидный, с тяжелой челюстью, в очках с роговой оправой. Рядом расположился небольшой седой человек с ничем не примечательными, но приятными чертами лица — издатель одной из крупнейших газет Луизианы.

— Садитесь, — последовало довольно сухое приглашение Д. С. (я оказался не пунктуальным). — Знакомьтесь: мистер Спенсер — Стив Джексон.

Судя по почтительному тону босса, это было не простое знакомство, а представление рядового генералу.

— Здравствуйте, — холодно поздоровался я.

— Здравствуйте, — куда более любезно ответил Спенсер. — Я регулярно слежу за вашей телевизионной программой, и, должен признаться, она безусловно мне нравится.

Спенсер говорил с настоящим южным акцентом, что в Новом Орлеане становилось все более редким явлением. Он поднялся, тепло пожал мне руку, и я почувствовал неловкость за свою грубость.

Д. С. немедленно учуял, откуда дует ветер.

— Стив, — почти дружески заговорил он. — У нас тут возникла одна проблема, и без твоей помощи нам не обойтись.

— Пожалуйста, если смогу помочь. — Я сделал ударение на слове «если».

Д. С. нахмурился, поджал губы и некоторое время безмолвствовал, уставившись в стол. Спенсер, чуть улыбаясь, вежливо ждал.

— Видишь ли, Стив, администрация нашего штата допускает, особенно за последнее время, серьезные крайности, и я думаю… вернее, мы думаем, что наступил момент, когда необходимо выступить с некоторыми, пожалуй, даже сенсационными разоблачениями.

— Да? — Я уже понял, о чем пойдет речь.

— Так вот, твоя программа, Стив, пользуется особой популярностью у телезрителей, а ты по-прежнему лучший репортер из тех, кого я знаю, поэтому мне кажется, что ты самый подходящий человек для нашей цели.

— И что же от меня требуется? — осторожно спросил я, вовсе не испытывая желания броситься ему на помощь.

— Стив, — мягко вмешался мистер Спенсер, — мы полагаем, что, если моя газета напечатает серию статей, разоблачающих систему вымогательств, процветающую в нашем штате, а вы одновременно с нами нанесете удар по этому злу в своей телевизионной программе, нам, вероятно, удастся повлиять на благоприятный для нас исход будущих выборов. За два с лишним года, как следует потрудившись, мы бы сумели добиться своего. Мои сотрудники могли бы осуществлять для вас всю черновую работу по сбору материалов, консультироваться с юристами о возможности использования собранных сведений в телепередачах, хотя я понимаю, конечно, что решающее слово будет принадлежать вам.

— Да, да, Стив, ты самый подходящий человек для этой цели, — уже более властно повторил Д. С.

Следовательно, мне предлагали выступить против Ады и добиваться ее уничтожения. Меня обуревало желание расхохотаться, крикнуть им в лицо, с каким абсурдным предложением обращаются они ко мне. Еще совсем недавно я соглашался (или думал, что соглашусь) стать убийцей ради нее. Теперь же от меня требуют, чтобы я помог уничтожить ее самое. Вот было бы забавно, узнай они, о чем я сейчас думаю! Мне не понадобилось бороться с самим собой, побеждать самого себя — без всяких колебаний я признал предложение неприемлемым.

— Нет! — сказал я.

Во взгляде Д. С. блеснула молния. Глаза его за толстыми линзами очков превратились в коричневые с черным мишени.

— Как прикажешь тебя понимать? — зловещим шепотом спросил он.

Мною начала овладевать злость. Злость и тщеславие. Когда-то мне приходилось смиренно выслушивать нападки босса. Но те времена давно прошли. Я стал знаменитым телерепортером, правдолюбцем, не боящимся ни бога, ни черта. В наших условиях «отчаянные правдоискатели» не появляются вдруг — их создают обстоятельства. Но если уж они появились, нельзя не считаться с ними.

— А вот так и понимайте: нет!

Черные глаза босса вновь блеснули за толстыми стеклами очков.

— Ну знаешь! — Д. С. пытался говорить не терпящим возражения тоном, но это у него не получилось. — Если ты хочешь сохранить свою телепрограмму, тебе придется согласиться. Любой наш сотрудник с удовольствием воспользуется возможностью занять твое место, и с ним легко будет договориться.

— Ну и договаривайтесь на здоровье. Я могу в любое время избавить вас от своего присутствия. Кстати, оно уже, по-моему, наступило.

Д. С. побагровел. Он понимал, что я правильно оцениваю обстановку и что он стоит перед трудным выбором: ему ничего не стоило вышвырнуть меня за дверь, но тогда он терял выгодную программу, приносившую ему немалый барыш.

— Минуточку, Джо. — Спенсер даже не повысил голоса, но Д. С. сразу присмирел, как пес, внезапно взятый на поводок. И тут меня осенило: Спенсер был не только владельцем газеты, ему, видимо, принадлежала и наша телевизионная станция. Как я не догадался об этом раньше? — Нельзя заставлять человека действовать против совести.

Он произнес эту фразу не от смущения, не потому, что хотел рассеять возникшую неловкость, — его слова прозвучали просто и естественно.

— Стив, а почему вы не хотите нам помочь? — по-прежнему вежливо обратился он ко мне.

— Резонный вопрос. Да потому, что когда-то я был помолвлен с Адой Даллас. Резонный ответ?

— Несомненно, — задумчиво кивнул Спенсер.

Чтобы забить гвоздь до конца, нужно было еще раз стукнуть молотком. И я интуитивно почувствовал, что следует досказать.

— Я не могу выступать против нее. Полагаю, так поступил бы на моем месте любой порядочный человек. — Я почувствовал, что он меня понял.

— Разумеется, — согласился Спенсер, поворачивая к Д. С. седую голову. — Давайте поручим это кому-нибудь другому.

Каждый из нас понимал, что это не просьба, а приказ.

Я внушил себе, что обязан рассказать Аде о разговоре со Спенсером и Д. С. и тем самым подтолкнуть ее на более решительные попытки обуздать Янси. Как раз в то время Аде предстояло выступить в Новом Орлеане с речью. После ее выступления мы встретились в ресторане «Две сестры». Проникая сквозь опущенные жалюзи, лучи полуденного солнца рисовали на белой скатерти замысловатый узор; полосатая тень лежала на лице Ады, усевшейся напротив.

— Давно я тебя не видела.

— Порядочно.

— И как же это понимать? Как выражение неодобрения?

— Пока еще не решил. Пытаюсь понять, что в конце концов происходит. Вот и сейчас хочу разобраться: лгала ли ты мне, когда обещала воздействовать на Янси, или передумала.

— Нет, не лгала.

— Следовательно, передумала?

Ада промолчала, что уже было ответом, потом заметила:

— Ты знаешь, в основном это люди, занимающиеся всякими сомнительными делишками.

— Да?

Ада посмотрела мне в глаза.

— Мне нужны деньги, Стив.

— Для чего?

— Ты знаешь! Чтобы и в будущем занимать губернаторское кресло.

— Но таким поведением ты только помогаешь своим врагам.

— А что они могут сделать?

— Не следует их недооценивать. Они готовят кое-что.

— Опять?!

— Терять-то им нечего. Они никогда не сложат оружие. Кстати, они только что пригласили меня в свою компанию.

— И ты отклонил приглашение.

— Ага.

— Тебе угрожали?

— Немножко.

— Мой милый, славный Стив!

Я почувствовал себя неловко, словно кто-то погладил меня по голове и взъерошил волосы.

— Будь осторожна.

Ада улыбнулась и похлопала меня по руке.

Вскоре она ушла, тепло улыбнувшись на прощание. Я понял, что ровным счетом ничего не добился.

Томми Даллас

Некоторое время я пожил в Новом Орлеане в отеле «Сент-Чарлз», потом снял дом в Сент-Питерсе. В добавление к имевшемуся у меня фотоснимку я поручил частному детективному агентству собрать сведения об Аде. Во время переговоров пришлось соблюдать большую осторожность, мне не хотелось ни словом, ни намеком выдать владельцам агентства свою тайну; они могли продать ее кому угодно. Я сообщил им, что интересуюсь ранним периодом жизни Ады. Детективы раскопали кое-какие компрометирующие материалы, касающиеся ее семьи, разузнали, что одно время она работала в баре и что, пока училась в «Ньюкомбе», часто уезжала на конец недели в Мобил. Для суда эти сведения ценности не представляли, но меня вполне устраивали, поскольку служили ценным дополнением к фотоснимку. Сбор даже этих отрывочных данных требовал много времени, но я мог не спешить.

Снимок по-прежнему оставался для меня «обратным билетом». Время от времени я вынимал его и принимался рассматривать. Снимок открывал мне неограниченные возможности; с ним я добьюсь всего, чего захочу. Я собирался вновь заняться политической деятельностью и в нужное время опять стать губернатором. Я не переставал твердить себе, что расплачусь с Адой, сделаю с ней то же, что она сделала со мной.

Но теперь я буду действовать самостоятельно. Я вовсе не хочу сказать, что мне не потребуется чья-нибудь помощь, — это неизбежно. Однако я не собирался вновь стать марионеткой, которую дергают за нитки.

Как нельзя более кстати — за два года до выборов губернатора — предстояли выборы шерифа в сент-питерском избирательном округе. Вот эту благоприятную возможность я и постараюсь использовать для начала. Первый раз меня посадил на должность шерифа Сильвестр. Если теперь я сам добьюсь своего избрания, это уже докажет кое-что.

Вежливости ради я нанес визит в местный суд и сообщил ставленникам покойного Сильвестра, что собираюсь выставить свою кандидатуру. Мое намерение не вызвало восторга: у них были свои планы.

— Понимаешь, Томми, поздновато ты спохватился. Ну что бы тебе прийти чуточку пораньше! Мы уже выдвинули Жана и обещали ему свою поддержку. Выкинь-ка лучше из головы эту затею. Да и должность для тебя маловата. Ты же фигура, бывший губернатор!

— Видите ли, господа, я, право, ценю вашу откровенность, но я уже принял решение. Мне, конечно, очень была бы кстати ваша поддержка, но, поскольку у вас другие намерения, давайте разойдемся тихо и мирно.

Мои собеседники удивленно переглянулись: «Что с ним? Он стал совсем другим!»

— Но ты ведь можешь многое потерять. Если ты не выиграешь этих, в сущности, второстепенных выборов, твоя песенка в нашем штате спета.

Они не сообщили мне ничего нового. Я и сам немало думал над тем, что будет означать для меня провал.

— Спасибо за совет. Я, безусловно, ценю его, но отказываться от своего решения не намерен.

Итак, я в официальном порядке выдвинул свою кандидатуру, и газеты Нового Орлеана подняли невероятную шумиху вокруг того, что назвали «Даллас против Даллас». Созданная в свое время Сильвестром организация стала теперь работать на Аду. Разгоревшиеся страсти вновь подтвердили тот общеизвестный факт, что мы с Адой разошлись. Ни она, ни я не пытались оформить наш развод, и все понимали почему: многие избиратели исповедовали католическую религию.

Газеты подробно описывали борьбу, которую мне пришлось выдержать с теми, кто когда-то выдвигал меня, но ни одна из них не выступила в мою поддержку. Сами по себе выборы были для газет всего лишь интермедией. У меня же не выходила из головы мысль, что я и в самом деле влип как самый последний болван: ничего не выиграв, я рисковал потерять все. Но иного выхода я не видел. Выборы были для меня как бы вторым рождением после взрыва бомбы и аварии с машиной. Я должен был испытать свои силы, как должен был научиться покорять огромные морские волны.

Мне предстояла трудная, но не безнадежная борьба. Организация стала уже не такой мощной, как при Сильвестре, а я к тому же сумел перетянуть кое-кого из них на свою сторону. Мне удалось устроить на избирательные участки для подсчета голосов своих людей с тем, чтобы мои противники не смогли фальсифицировать результаты голосования. Потом я объехал весь избирательный округ все с той же четверкой музыкантов, как в добрые старые времена.

Вначале мне казалось, что разница в количестве голосов, поданных за меня и за другого кандидата, окажется не столь уж значительной. Но накануне выборов, проанализировав обстановку, я убедился, что противник соберет по крайней мере на пять тысяч голосов больше.

Но позже произошло нечто такое, что совершенно изменило положение. Кто-то зверски избил мелкого бакалейщика, некоего Персонна, и тот в припадке отчаяния перестрелял всю свою семью и застрелился сам. Скорее всего, расправу над Персонном учинил Янси. Было бы просто глупостью не воспользоваться таким случаем, и в своих выступлениях я квалифицировал его как убийство. Я говорил, что найти убийцу для меня не менее важно, чем одержать победу на выборах, что ничего подобного вообще не должно происходить в городе и что, если меня изберут шерифом, я положу конец насилиям и разбою.

Я одержал победу на выборах и стал шерифом сент-питерского округа.

Конечно, до губернаторского кресла было еще далеко, но место шерифа принадлежало мне. Я снова стал самим собой. И те, кто всегда считал меня дураком, начали придерживаться другого мнения.

Стив Джексон

Самые огромные двери легко раскрываются на маленьких шарнирах; пустяковый случай может совершенно изменить ход истории. Вот так же дело Джорджа Персонна круто изменило судьбу Ады Даллас, а вместе с ней судьбу штата и многих его жителей, в том числе и мою судьбу.

Джордж Персонн был всего-навсего бакалейщиком в сент-питерском округе. Его имя впервые всплыло на поверхность, когда он отказался уплатить соответствующий взнос на расходы, связанные с выборами на должность шерифа Сент-Питерса (кандидата той самой организации, которую оставил после себя Сильвестр Марин и против которой, как ни удивительно, резко выступил Томми Даллас).

Если бы Джордж Персонн, отказавшись внести деньги, попридержал язык за зубами, все обошлось бы благополучно. Он был слишком ничтожен, чтобы тратить на него время и усилия. К сожалению (для него самого), Персонн принялся кричать о своей независимости, и тогда бакалейщику тактично напомнили, что банк Сент-Питерса в свое время предоставил ему заем под залог его лавки.

Потом Персонн совершил вторую ошибку. По крайней мере для него она обернулась очень серьезной ошибкой, хотя в конечном итоге могла бы принести большую пользу, но только ему уже не пришлось в этом убедиться.

Ошибка эта заключалась в том, что он обратился за помощью в новоорлеанскую газету, которая уже много лет воевала с сент-питерской организацией. Газета не преминула раздуть историю. Три дня подряд она печатала его рассказ под огромными заголовками, публиковала интервью с ним, в результате чего никому доселе не известный Джордж Персонн стал (на три дня) своего рода Георгием Победоносцем, поражающим дракона. Затем, как и полагается, он стал вчерашней новостью, интерес к нему погас, со страниц газеты исчезли всякие упоминания о нем.

Персонн не сразу примирился с потерей популярности. Некоторое время он продолжал толкаться в редакции. Сначала газетчики внимательно выслушивали его и даже кое-что записывали в свои блокноты, потом выслушивали, но не записывали и старались побыстрее от него отделаться. Потом его визиты стали заканчиваться в приемной дежурного секретаря, а тот тактично и вместе с тем решительно выпроваживал его.

И вот наступил момент, когда Персонн остался наедине с организацией политиканов округи, разумеется, входившей теперь в организацию Ады. Коль скоро он решил сделать свою особу символом сопротивления, у политических гангстеров не оставалось другого выхода, как с ним разделаться.

Банк воспользовался тем, что Персонн просрочил возвращение займа, и отобрал у него лавку. Персонн тщетно пытался устроиться куда-нибудь на работу — всюду ему указывали на дверь, государственные органы и частные благотворительные организации отказали в выдаче пособия его семье.

Позже я узнал, что политиканы предложили ему выступить с публичным покаянием, объяснить свое поведение тем, что его-де совратили негодяи-газетчики. Только в этом случае, заявили Персонну, он может рассчитывать на милость и даже вознаграждение.

Персонн мог бы в любое время покинуть штат.

Он не воспользовался ни той, ни другой возможностью.

Он достал из-под прилавка ничуть не впечатляющий пистолет 22-го калибра, пошел домой и застрелил сначала четырехлетнюю дочь, потом семилетнего сына, потом жену и наконец себя.

Он опять оказался в центре внимания. Газеты подняли невероятный шум: громадные заголовки на первых полосах, фотоснимки семьи в счастливые времена, снимок пистолета, рисунок художника, попытавшегося изобразить подробности трагедии. Покровительствовавшая ему (в течение трех дней) газета опубликовала на первой полосе передовую, возложив всю вину на Аду и сент-питерскую организацию и потребовав строжайшего расследования.

Я посвятил происшествию одно из своих телевизионных выступлений, предприняв отчаянную попытку всячески приуменьшить его значение. Что за дурак? — думал я. Почему он не выбрал любую из других возможностей?

Вероятно, он был в том состоянии, когда трудно выбрать правильный путь. Что заставило его взяться за пистолет? Упрямство? Тупость? Или желание выразить свой протест любым, даже таким страшным способом?..

Дурак он, и больше ничего.

Во всяком случае, утром на следующий день я попросил Д. С. принять меня. Я хотел заявить ему, что изменил свое решение и согласен участвовать в кампании, направленной на свержение администрации штата. Но только сначала я должен сам сказать об этом Аде.

Роберт Янси

— Размазня! — воскликнул я. — И от начала и до конца круглый болван!

— Не он один такой, — заметила Ада.

Наш разговор происходил на другой день после того, как этот прохвост из Сент-Питерса перестрелял свою семью и застрелился сам.

— Ну и типы там подобрались, — покачала головой Ада. — Ведь он так бы и остался никому не ведомым бакалейщиком, если бы его не трогали. А теперь…

— Откуда им было знать, что он покончит с собой?

— Надо было предвидеть. Мало того, я специально предупредила их не трогать лавочника. Правда, накануне смерти. Видно, слишком поздно. — Ада расхаживала по кабинету, уставившись в пол. — Надо было предусмотреть, что такое может случиться. Шумиха началась, и теперь попробуй угадай, когда и чем все кончится. Это как круги на воде от брошенного камня — расходятся все дальше и дальше.

— Он сам виноват, и скоро о нем все забудут. Никто не посмеет нас обвинять, — сказал я.

— И тем не менее уже обвиняют. — Она нахмурилась, быстро подошла к стене и резко повернулась. Брови у нее сошлись на переносице, а в потемневшем взгляде появилось что-то твердое. — Обвиняют только нас, и никого другого.

— Да перестань ты думать об этом! Что они могут нам сделать?

Ада молча отвернулась. Я подошел к ней, обнял и попытался повернуть к себе, но она отстранилась.

Я понял, что сейчас ей не до меня.

— Бедняга! — наконец сказала она. — Жалкий дурачок!

Стив Джексон

Я позвонил Аде, договорился, что она примет меня в официальном порядке, и отправился в Капитолий.

— Сейчас четыре часа, — сказала она, едва я закрыл за собой дверь. — Почему бы нам не пойти и чего-нибудь выпить?

— Я предпочел бы уклониться.

— Вот как? — Ада слегка улыбнулась, но в голосе у нее проскользнула озабоченность. — Если не ошибаюсь, тебя привело ко мне какое-то серьезное дело?

— Вот именно.

И я рассказал ей о причинах своего визита.

Когда я окончил, в кабинете долго стояла тишина. Ада смотрела в окно на крыши домов, раскинувшихся под высоким безоблачным небом.

— Стив, — заговорила она, все еще не поворачиваясь, — ты поверишь, если я скажу, что не имею к этому никакого отношения? Ты поверишь, что за день до происшествия я предложила им оставить Персонна в покое?

— Да, поверю.

Ада с признательностью взглянула на меня.

— Спасибо. Так оно и было на самом деле.

— Верю, — с трудом произнес я.

— Почему же в таком случае ты хочешь выступить против меня? — Глаза ее блеснули в свете лампы.

— Не против тебя лично, — только и смог ответить я.

— Следовательно, против меня как губернатора? — Она нехотя улыбнулась. — Против моей администрации? Да?

— Да.

Ада покачала головой не то устало, не то печально, и мне захотелось как-то оправдаться в ее глазах.

— Твои действия вызывают последствия, которые невозможно предугадать. Я знаю, ты не хотела, чтобы люди убивали своих жен и детей, а потом самих себя. Я знаю, ты не хотела предоставлять свободу действий маньяку в полицейской форме. И знаю, у тебя и в мыслях не было, что может произойти то, что произошло. Беда в том, что нечто подобное будет происходить и дальше.

По губам Ады снова проскользнула улыбка, и я вдруг заметил, что она уже не молода, что годы неумолимо берут свое.

— Стив, неужели ты думаешь, что с моим уходом что-нибудь изменится? Что воцарится благоденствие, о котором говорится в учебниках по социологии?

— Нет, не думаю. Но уверен, что генерал Роберт Ян си не будет пользоваться такой бесконтрольностью. Если бы хозяйкой положения была ты, все могло бы идти иначе. Но ты уже ничего не в силах сделать. Ты привела в движение колеса, а остановить их не в состоянии. Единственный способ — это сломать всю машину.

— Ты хочешь сказать: сломать Аду Даллас, не так ли? — опять улыбнулась она.

— Я уже пытался объяснить. Не тебя лично. Но тебя как главу администрации…

— Да, но ты можешь и без этого погубить меня в любое время. Тебе достаточно открыть рот, чтобы послать меня на электрический стул. Но ты этого не сделаешь.

Я ничего не ответил.

— Ты можешь погубить меня, если заговоришь и еще кое о чем, однако и на это ты не решишься. Ты будешь отчаянно пытаться помешать моему переизбранию на следующий срок, используя любую возможность, и в то же время безропотно пойдешь на казнь, но никогда не используешь то, что может мгновенно меня погубить… Стив, Стив! Таких, как ты, больше нет на свете. — Ада покачала головой, одновременно улыбаясь и плача. — Нет! — Она с силой схватила меня за руку и хотела, видимо, поцеловать, но не решилась. — Ну, что ж, давай, давай.

Ничего не видя от душившего меня волнения, я повернулся и направился к двери.

— Стив… — позвала Ада.

Я остановился и взглянул на нее. В холодном свете ламп дневного освещения на щеках у Ады поблескивали влажные дорожки.

— Возможно, ты и прав, — прошептала она.

Одной рукой она держалась за спинку стула так крепко, что побелели суставы пальцев.

— Ты знаешь, что я не в силах отказаться от власти.

— Прощай.

Ада послала мне воздушный поцелуй, и я тихо закрыл за собой дверь кабинета.

Д. С. тщетно пытался согнать со своего жирного лица выражение довольства, когда я сообщил ему о своем согласии.

— Очень рад, что ты решился, Стив, — напыщенно заявил он, отдуваясь и поблескивая стеклами очков. — Ты можешь сделать огромное дело, мой мальчик. Огромное!

— Положим, я не совсем разделяю вашу точку зрения. Но, возможно, вы правы.

Мой двусмысленный ответ на какое-то мгновение озадачил Д. С, но затем он улыбнулся.

— Да, да, конечно. Вот именно! — воскликнул он. И я ушел.

Ничему я так и не научился, хотя не раз считал, что постиг уже все. Оказывается, то, что тебя ежечасно, ежедневно терзает боль, этого еще не достаточно. Несмотря на то что эта боль растет, ты хватаешься за первую же возможность действовать. И вот тогда тебя ждет еще более болезненный удар, возможность действовать превращается в обязанность.

Я не питал никаких иллюзий относительно мотивов, которыми руководствовались Д. С. и пайщики компании, владевшей нашей телевизионной станцией. Они выступали против Ады только потому, что она залезала к ним в карман и тратила их деньги бог весь на что. Если бы не это, все остальные ее дела встретили бы у них полное одобрение. Конечно, были среди пайщиков и исключения. Например, такой анахронизм, как Спенсер. И еще кое-кто, сохранившие традиции нашего народа.

Чушь! Никаких традиций не существовало. Просто Спенсер оказался человеком, не совсем утратившим чувство порядочности. Кое-что у него осталось. И за это спасибо. В молодости я в глубине души осуждал тех, кого не мог назвать порядочными людьми. Теперь же я поздравлял себя с тем, что тот или иной из моих знакомых не оказался подлецом.

Я уже составил для себя план действий, решив твердо придерживаться правила, сформулированного в кабинете Ады, ни одного слова, ни одного выпада против нее лично. Я буду выступать против нее как губернатора, разоблачать преступления назначенных ею чиновников и ее администрации в целом. Я буду разоблачать этого мерзавца Янси. Я ему еще покажу.

И я приступил к делу.

Томми Даллас

На следующий день после моего вступления в должность шерифа Сент-Питерса я послал за окружным прокурором Лэттимером. Через секретаршу он ответил, что постарается выкроить время, если я навещу его часа в три.

Я позвонил ему по телефону.

— Мистер Лэттимер, — очень любезно начал я, — вот о чем я все время себя спрашиваю: значит ли что-нибудь для вас выражение «нефтеносный участок „Раймонд“»?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — крайне сухо ответил он.

— А имя и фамилия Мария Санчез вам что-нибудь говорят? А Эйс Уилкинс? А Рикко Медина?

Лэттимер молчал.

— Может, какая-нибудь из этих фамилий вам все же знакома? — бодро и совсем по-дружески спросил я.

Лэттимер продолжал молчать.

— Так все же, возможно, вы забежите сейчас ко мне? — поинтересовался я.

— Слушаюсь, — тихо, с ненавистью ответил Лэттимер.

Некоторое время назад он и судья Риверо ухитрились хапнуть тысяч по семьсот пятьдесят. Это произошло после того, как созданная ими корпорация купила исключительно богатый нефтью участок «Раймонд», принадлежавший округу. Участок находился на земле вдовы Марии Санчез. У нее-то — якобы за неуплату им же придуманных налогов — Лэттимер конфисковал эту землю, а потом еще до торгов приобрел ее буквально за гроши. Эйса Уилкинса он использовал для избиения неугодных ему людей; сейчас они поссорились из-за денег, и Уилкинс был готов дать компрометирующие прокурора показания. Рикко Медина был известен как самый гнусный во всей Луизиане гангстер; я располагал полученными под присягой показаниями о его преступной связи с Лэттимером и фотоснимками, на которых Лэттимер запечатлен в момент двукратного посещения квартиры гангстера.

Детективное агентство, о котором я уже говорил, после моего возвращения в Луизиану развило бурную деятельность, что стоило мне большей части денег, накопленных еще в годы сотрудничества с Сильвестром. Забавно, но, видимо, это был наилучший способ расходовать их. Разумеется, кое-что о Лэттимере, Уилкинсе и Медине я разузнал, еще когда работал с Сильвестром. Нужно быть глупее, чем я был в их глазах, чтобы не понять, что представляла собой эта троица. Агентство все это подтвердило.

Лэттимер немедленно примчался ко мне, а через полчаса, когда он уходил, на моем столе лежало его заявление с просьбой об отставке. На следующий день я проделал то же самое с судьей Риверо.

Сразу же состоялись выборы для замещения этих должностей. Поскольку председателем исполнительного комитета демократов в этом округе всегда был шериф, то в этом амплуа мне удалось выгнать всех жуликов, пробравшихся в участковые избирательные комиссии, и поставить на их место порядочных людей, способных обеспечить честный подсчет голосов. Избранными оказались два хороших человека, и даже я удивился, как дружно явились избиратели на голосование. Видимо, им надоело быть пешками в руках политиканов.

Потом я выпустил из тюрьмы нескольких политических противников Лэттимера, им арестованных, передал миссис Санчез документы о незаконном отчуждении ее земли с тем, чтобы она могла возбудить уголовное дело, и выгнал людей Сильвестра (перекинувшихся, конечно, к Лэттимеру) со всех занимаемых ими постов. На выборных должностях кое-кто из них уцелел, но благодаря принятым мерам они уже никому и ничем не могли вредить. За какие-то несколько недель мы перешерстили весь окружной аппарат и полностью ликвидировали всякие следы его подчиненности бывшей организации Сильвестра.

Я не переставал удивляться, как много хороших людей появилось после того, как для них распахнули двери. Меня удивила и реакция газет Нового Орлеана, положительно оценивших мои старания. «Давно ожидаемое возвращение к временам честной администрации!» — кричал заголовок одной газеты; «Шериф Даллас не в пример губернатору Даллас отвергает всякие компромиссы с политическими гангстерами!» — гласил заголовок другой.

«Может, Сильвестр ошибался и относительно газет?» — подумал я.

Однажды я приехал в Новый Орлеан для выступления в клубе молодых бизнесменов. Заседание состоялось в гостинице «Рузвельт». Выходя из гостиницы, я нос к носу встретился с Адой.

— Как себя чувствует наш поющий шериф? — Она как-то странно улыбнулась. — Извини, я хотела сказать — наш бесстрашный шериф.

— Прекрасно, госпожа губернатор, прекрасно. А ты?

Она поняла, о чем я спрашиваю, и потому ответила:

— Тоже не жалуюсь.

Она постарела, на лице прорезались морщинки, появился второй подбородок. Я ненавидел ее за участие в попытке убить меня, знал, что постараюсь во что бы то ни стало положить конец ее карьере, используя то, что у меня было, и все же не мог забыть те ласки, которыми она одаривала.

Я злился на себя за эти воспоминания и, поддаваясь чувству злости, спросил:

— Последнее время не бывала в Мобиле?

— Нет, — спокойно ответила она. — Не бывала.

— И в мотель «Парадизо» не заглядывала?

— Уже довольно давно, — тем же тоном ответила Ада.

— А вот я, знаешь ли, побывал там недавно, — сказал я, пытаясь хоть как-нибудь задеть ее.

— Ты уже говорил.

— И мне удалось найти там весьма интересную картинку.

— Да? — Ада по-прежнему держалась так, словно мои намеки совершенно на нее не действовали.

— Да, да, с хорошенькой черноволосой девушкой по имени Мэри.

Ада скучающе взглянула на меня, я же так и кипел весь, понимая, что мне не удалось вывести ее из равновесия.

— Вероятно, зря я так разоткровенничался. Теперь мне придется ждать еще одной автомобильной катастрофы?

— Не думаю. Кто, по-твоему, удержал определенных людей от поездки в Сент-Питерс, когда ты там громил всех и вся? — Она выжидающе замолчала, но я отвел взгляд. — Прощай, Томми. Желаю удачи.

Ада повернулась и пошла. Наблюдая за ней, я впервые после возвращения в Луизиану почувствовал, что чего-то не понимаю.