НА РАСПУТЬЕ. РОССИЯ В ОГНЕ

Истоки русской революции. – Февраль 1917 года и его последствия. – Революция и Колчак. – Уход с Черноморского флота. – Командировка в Америку. – Отношение к Октябрьскому перевороту. – В поисках выхода. Милитаризм Колчака. И снова Анна Тимирева. – Причины Гражданской войны. Соотношение сил внутри страны (большевики, белые, эсеры и др.). – Роль национальных движений и «интервенции». – Колчак в Сибири. Накануне переворота.

Русская революция была порождена системным кризисом основ, на которых традиционно зиждилась русская монархическая государственность. Его истоки крылись в глубоких социальных сдвигах, порожденных великими реформами 1860-х годов, проведенными императором Александром II, и прежде всего отменой крепостного права, – реформами, вызванными к жизни, в свою очередь, объективно назревшими потребностями развития страны. За последующие полвека произошли кардинальные изменения социальной структуры общества. Монархическая государственность, своим происхождением и традициями генетически связанная с дворянством, оказалась не готова к этому.

В начале ХХ века экономика России находилась на подъеме и постепенно «догоняла» передовые страны Запада. Но глубокие социальные изменения: размывание сословий, упадок дворянства и нарастание экономической мощи буржуазии – властно требовали соответствующих изменений в идеологии и политике. Поскольку этого не происходило, в этих сферах накапливались кризисные явления. В сложном комплексе социальных проблем главными были острый земельный вопрос и пережитки сословного строя. Эти вопросы были подняты первой русской революцией 1905 года, которую монархия сумела перенести благодаря реформам С.Ю. Витте и П.А. Столыпина. Самодержавный строй был умеренно ограничен представительными учреждениями и гражданскими свободами, сделан поворот к формированию массовой опоры монархии в лице крестьян-собственников.

Но и эти реформы, в конечном счете, были половинчатыми, как и освободительные реформы Александра II. Проблемы не были до конца решены. Большинство крестьян продолжали страдать от малоземелья. Попытки П.А. Столыпина решить этот больной вопрос, не затрагивая помещичьего землевладения, не дали ожидаемого эффекта. Росли и политические амбиции окрепшей буржуазии и либеральной интеллигенции. Старая государственная система все хуже справлялась с новыми задачами.

Кроме того, сам по себе вынужденный характер реформ Витте и Столыпина, порожденных революционными событиями 1905 года (по сравнению с теми же освободительными реформами 1860-х годов, которые выглядели добровольным почином власти), не мог восстановить пошатнувшийся моральный престиж власти. Падение морального авторитета власти явилось одной из немаловажных предпосылок революции. Вскоре после гибели Столыпина, последнего крупного реформатора и сильного государственного деятеля в истории дореволюционной России, в канун мировой войны власть в стране по существу оказалась в руках реакционной дворцовой камарильи во главе с императрицей Александрой Федоровной, всецело находившейся под влиянием Распутина. Накануне революции 1917 года государственная власть в лице императора Николая II окончательно дискредитировала себя в глазах всех слоев общества, оказалась в политической изоляции. Распутинская вакханалия лишила слабого императора последних остатков авторитета в обществе и народе.

Трагическую развязку ускорила Первая мировая война, к которой Россия с ее внутренними проблемами была морально не готова. Небывало затяжная и кровавая война принесла народу миллионные жертвы, ухудшение жизни в тылу. При этом специфически «позиционный» характер нудной окопной войны без особых побед и поражений раздражал, а ее цели оставались непонятными массам русского народа. В отличие от Германии, Франции, в России не было такой патриотически-пропагандистской обработки населения в духе подготовки к войне. В народе нарастало глухое недовольство, брожение, чему способствовала активная пораженческая пропаганда в тылу немецкой агентуры и партии большевиков.

В такой сложной обстановке усилившаяся чехарда ничтожных министров лишний раз демонстрировала слабость власти, а делиться этой властью с буржуазно-либеральной оппозицией в лице Государственной думы царь упрямо не хотел. При внешнем спокойствии на фронте и в тылу, все сколько-нибудь опытные политики по ряду признаков предчувствовали приближение грозы. Правительство и двор демонстрировали непонимание всей серьезности положения. Революция стала неизбежной.


Развязка наступила в феврале–марте 1917 года. Стихийно начавшиеся в 20-х числах февраля выступления рабочих в Петрограде за несколько дней переросли в вооруженные столкновения и мощную демократическую революцию. На сторону восставших перешли войска Петроградского гарнизона, состоявшие из тыловых солдат, не желавших отправки на фронт. 27 февраля правительство пало, а 2 марта находившийся на пути из Ставки в столицу Николай II под давлением Государственной думы и высшего генералитета отрекся от престола в пользу брата Михаила, который, в свою очередь, под влиянием той же Думы на следующий день отрекся в пользу Учредительного собрания. Тысячелетняя монархия и трехсотлетний дом Романовых рухнули в одночасье.

Лидеры Государственной думы сформировали Временное правительство, к которому и перешла власть и состав которого утвердил Николай II в своем акте отречения. Это придало свершившемуся перевороту видимость законности, и в таком виде его вынуждены были признать армия и страна.

Для военачальников, проникнутых великодержавным патриотизмом, главным оставалось доведение до победного конца войны. Опасение внутренней смуты во время войны явилось для них одним из стимулов к признанию нового правительства.

Но с революцией ситуация в тылу и на фронте в корне изменилась. Переход от автократического самодержавия к безбрежной свободе был опьяняюще разительным. В условиях такой страны, как Россия, с отсутствием прочных демократических традиций, с крайне низкой правовой и политической культурой основной массы населения, это было неизбежным. Временное правительство, состоявшее из прославленных думских либеральных ораторов и политиков, лишенных, однако, опыта управления, в этой ситуации не сумело найти правильные пути для наведения порядка. Допущенные им с непростительным легкомыслием такие шаги, как «демократизация» армии, роспуск правоохранительных органов и отмена смертной казни (в условиях войны!), дали толчок разгулу анархии, развалу государства и армии.

Революция перекинулась из полуголодного тыла на фронт. Народ, солдатские массы стали требовать скорейшего окончания войны, хотя бы ценой сепаратного мира. Этим воспользовались большевики. Стремясь к власти любой ценой, они стали разлагать фронт демагогической агитацией, обещая немедленный мир и немедленный передел земли, и этим обеспечили себе быстрый взлет популярности в темных массах народа.

Демократическая интеллигенция, раньше сама много и красиво говорившая о благе народа как о высшем законе и своими действиями немало способствовавшая подготовке революции, но в сущности не знавшая и не понимавшая народной психологии, теперь оказалась в растерянности перед лицом разбушевавшейся стихии и не сумела противостоять разрушительной пропаганде демагогов и популистов. О чем говорить, если до революции слово «патриотизм» в среде интеллигенции долгое время было чуть ли не ругательным?! Даже такая демократическая и социалистическая по своему направлению газета, как омская «Заря», в годы Гражданской войны стоявшая в глухой оппозиции к правительству Колчака, вынуждена была тогда признать, что трагический поворот русской революции оказался возможен благодаря «безнациональности русской демократии, отсутствию в ней чувства Родины».[13]

В армии и на флоте началось быстрое разложение, чему в огромной степени способствовал пресловутый «приказ № 1» Петроградского «совдепа», по существу упразднявший традиционные формы воинской дисциплины и ограничивавший власть командиров выборными солдатскими комитетами (позднее его требования были закреплены столь же печально известной «декларацией прав солдата»). Армия начала стремительно разлагаться, без конца митинговать. Все чаще солдаты и матросы отказывались выполнять приказы, дезертировали. В особенно разнузданных формах это проявилось на Балтийском флоте, на котором революция послужила сигналом к форменному бунту с кровавым самосудом над адмиралами и сотнями офицеров; в числе других был убит и командующий флотом вице-адмирал Непенин. (Между прочим, резкий контраст в этом отношении представляла Германия. Там даже после поражения в войне и революции практически не было случаев самосудов над офицерами).

За исключением наиболее революционизированных Балтийского флота и Петроградского гарнизона, остальные соединения русской армии и флота приняли революцию пассивно, в растерянном либо настороженном ожидании. Но последующие события разлагающе подействовали и на них.

Так, на Черноморском флоте положение поначалу казалось спокойным. Хотя и сюда вторглась разнородная митинговая, комитетская и партийно-политическая деятельность, но авторитет командования первое время по инерции сохранялся. Колчак пытался освоиться в новой ситуации, старался не выпускать бразды правления флотом из своих рук. Но уже тогда проявилась его неподготовленность к политической деятельности, в особенности в обстановке революции. Это признавал он сам, подчеркивая, что политикой никогда не занимался.

* * *

В литературе издавна дискутировался вопрос о политических убеждениях Колчака. Впоследствии на допросах в Иркутске он говорил: «Я относился к монархии, как к существующему факту, не критикуя и не вдаваясь в вопросы по существу об изменениях строя».[14] Он говорил, что положительно оценивал работу Государственной думы. «Когда последовал факт отречения государя, – вспоминал он, – ясно было, что уже монархия наша пала и возвращения назад не будет. Я об этом получил сообщение в Черном море, принял присягу вступившему тогда первому нашему Временному правительству. Присягу я принял по совести... Я считал себя совершенно свободным от всяких обязательств по отношению к монархии и после свершившегося переворота стал на точку зрения, на которой я стоял всегда, – что я, в конце концов, служил не той или иной форме правительства, а служу Родине своей, которую ставлю выше всего».[15]При этом он добавлял, что сам факт перехода власти к Государственной думе даже приветствовал, поскольку «для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца и должна быть какая-то другая форма правления, которая может закончить эту войну».[16]

До революции Колчак, как и всякий военный человек, не имел никакого политического опыта: в то время строго соблюдался классический принцип «армия вне политики». Дилетантизм в этой области ему так и не удалось до конца изжить. Уже незадолго до смерти, на допросе, он обнаружил перед своими следователями удивительную для человека его масштаба наивность в некоторых вопросах. Так, единственной причиной первой русской революции 1905 года он искренне считал негодование народа по поводу проигранной войны с Японией, очевидно смешивая причину с поводом. Точно так же и главную причину революции 1917 года он видел в неумении монархии довести до победного конца войну. При этом он усматривал «корень зла» вовсе не в косности и отсталости политической системы, а в отдельных лицах. Таким образом, политические проблемы он рассматривал преимущественно с профессиональной точки зрения военного человека.

Подобные высказывания послужили впоследствии созданию расхожего образа Колчака как абсолютного романтика и идеалиста – образа, ставшего особенно популярным сегодня, после развенчания прежнего мрачного образа кровавого антинародного диктатора. Но реальный Колчак был значительно сложнее этих одномерных образов. Дальше мы увидим, что при всем своем дилетантизме в политических вопросах тесное знакомство с ними в 1917–1919 годах в сочетании с выдающимся интеллектом помогли ему выработать не только цельную, но притом неоднозначную позицию (хотя порой излишне схематичную), но и научиться лавировать – качество, необходимое для любого политика.

Телеграфные вести о революционных событиях в Петрограде начали поступать с 27 февраля. До полного выяснения ситуации в центре адмирал принимал меры к неразглашению информации. Лишь по получении 2 марта телеграммы от председателя Государственной думы М.В. Родзянко об образовании Временного правительства и отречении царя он собрал комсостав флота и отдал распоряжение информировать личный состав, а затем издал приказ с изложением полученных сведений и призывом к флоту, портам и населению районов, подчиненных ему, соблюдать спокойствие и напрячь все силы для исполнения патриотического долга – успешного завершения войны.

В ответ на радиограмму нового правительства он телеграфировал в Ставку, что может подчиниться ему только по получении соответствующего распоряжения из Ставки. И лишь после получения такого распоряжения вместе с флотом присягнул Временному правительству (вначале был отдан приказ о присяге великому князю Михаилу, но после поступившего на другой день известия об его отказе от престола этот приказ был отменен).

4 марта в Севастополе произошел большой митинг. Колчак выступил на нем, говорил о необходимости сохранения дисциплины и доведения войны до победного конца. Казалось бы, успех выступления был полный, его сопровождали овации. Здесь же, на митинге, от имени флота было решено послать приветственную телеграмму Временному правительству.

Тут же был избран «Центральный военный исполнительный комитет», позднее влившийся в состав «Румчерода» – Объединенного совета депутатов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа. Черноморский комитет возглавил меньшевик, участник восстания броненосца «Потемкин» в 1905 году, авторитетный среди матросов Канторович. С советами, матросскими и солдатскими комитетами Колчак поначалу старался сотрудничать, и это первое время ему удавалось.

После двойного отречения от престола царя и его брата адмирал пришел, как он отмечал позднее, к мысли, что с монархией в России, очевидно, покончено, поскольку «новую династию в наше время уже не выбирают».[17] Победа революции стала фактом, и он принял его как данность. В ознаменование признания новой власти 5 марта в Севастополе был устроен военный парад. Позднее Колчак присоединился к предложению о торжественном перезахоронении останков известного революционного лейтенанта П. Шмидта и участвовал в нем.

Главной своей задачей в новых условиях он считал сохранение боеспособности флота, тем самым исполняя свой воинский долг. Но теперь для этого приходилось применять известную гибкость. То были первые в его жизни уроки политической деятельности.

Революционная стихия вызвала у него отвращение. В эти недели он пишет Анне Тимиревой: «Десять дней я почти не спал… Я сознавал, что за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния на отдельных людей и массы; а последние, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению... Лишний раз я убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дешевы ее восторги, как жалки лавры ее руководителей, и я не изменил себе и не пошел за ними».[18]

Впрочем, сохранявшееся первое время после переворота относительное спокойствие на Черноморском флоте, представлявшее резкий контраст трагическим событиям на Балтийском флоте, объяснялось не столько личной ролью Колчака, сколько, во-первых, удаленностью флота от революционной столицы и наводненных немецкими агентами балтийских портов и, во-вторых, его большей боевой загруженностью. Колчак по мере сил и после происшедших событий продолжал активные действия, не допуская выхода в море кораблей противника и надежно блокируя Босфор. В первые же недели после переворота он вывел флот в полном составе в море, демонстрируя этим, что «революция революцией, а если противник попробует явиться в Черное море, то встретит там наш флот».[19] Позднее, с его уходом с поста командующего, все вернулось «на круги своя»: корабли противника вырвались на оперативный простор и стали вновь бороздить Черное море, нападать на порты, на корабли и транспорты.

В апреле 1917 года Колчак был вызван военным и морским министром в Петроград, а оттуда в Псков на совещание командующих сухопутными и морскими силами. Нового министра А.И. Гучкова он неплохо знал и раньше по работе в Государственной думе. На заседании выступали главнокомандующие сухопутными фронтами и командующие флотами. Доклад Колчака о положении на Черноморском флоте произвел благоприятное впечатление.

Поначалу ему импонировал состав Временного правительства, в которое вошли признанные думские лидеры, популярные общественные деятели, зарекомендовавшие себя патриотами. Но со временем становилось ясно, что правительство не в состоянии совладать со стихией и не обладает достаточной решимостью и волей для необходимых по наведению порядка крутых мер. В дальнейшем, когда военным и морским министром, а затем и главой правительства стал А.Ф. Керенский с его словесной демагогией и утопическими лозунгами «чистой демократии», надежды эти окончательно улетучились.

Гучков предложил Колчаку возглавить Балтийский флот и спасти его от окончательного развала. Адмирал ответил, что он, как человек военный, готов исполнить любой приказ, но высказал мнение, что вряд ли ему одному удастся исправить ситуацию на Балтике. Он объективно оценивал разницу в положении двух флотов.

В Петрограде Колчак встретился с М.В. Родзянко, которому высказал опасение, что его флот может постигнуть та же участь, что и Балтийский, советовался о средствах борьбы с разлагающей антивоенной и антиправительственной агитацией большевиков. Родзянко порекомендовал ему встретиться по этому вопросу с лидером правых меньшевиков, стоявших на революционно-оборонческих позициях, прославленным патриархом российской социал-демократии Г.В. Плехановым.

Из рассказа Г.В. Плеханова о встрече с Колчаком, записанного меньшевиком К. Иорданским:

«Был у меня Колчак. Он мне очень понравился. Видно, что в своей области молодец. Храбр, энергичен, неглуп... Но в политике он, видимо, совсем невинен... Вошел бодро, по-военному, и вдруг говорит:

– Счел долгом представиться Вам как старейшему представителю партии социалистов-революционеров.

Войдите в мое положение! Это я-то социалист-революционер! Я попробовал внести поправку:

– Благодарю, очень рад. Но позвольте Вам заметить...

Однако Колчак, не умолкая, отчеканил:

– Я – моряк, партийными программами не интересуюсь. Знаю, что у нас во флоте, среди матросов, есть две партии: социалистов-революционеров и социал-демократов. Видел их прокламации. В чем разница – не разбираюсь, но предпочитаю социалистов-революционеров, так как они – патриоты. Социал-демократы же не любят Отечества, и кроме того, среди них очень много жидов...

Я впал в полное недоумение после такого приветствия и… сказал ему, что я – не только не социалист-революционер, но даже известен как противник этой партии, сломавший немало копий в идейной борьбе с ней... Сказал, что принадлежу именно к нелюбимой им социал-демократии, и несмотря на это – не жид, а русский дворянин и очень люблю Отечество! Колчак нисколько не смутился. Посмотрел на меня с любопытством, пробормотал что-то вроде: ну, это неважно – и начал рассказывать живо, интересно и умно о Черноморском флоте, об его состоянии и боевых задачах. Очень хорошо рассказывал. Наверно, дельный адмирал. Только уж очень слаб в политике...».[20]

Вспомним: это еще только 1917 год, когда Колчак действительно находился в начальной стадии политической подготовки. Вести работу в условиях революции ему было крайне трудно. Приходилось в основном, как и прежде, опираться на личный авторитет в глазах флота.

Итоги беседы с Плехановым он описывал так: «Я... сказал, что... обращаюсь к нему... с просьбой помочь мне, приславши своих работников, которые помогли бы бороться с этой пропагандой разложения… Плеханов обещал мне содействие в этом направлении, причем указал, что правительство не управляет событиями, которые оказались сильнее его».[21]

О том же Колчак просил и А.Ф. Керенского, и тот тоже обещал.

Из совещания командующих в Пскове он вынес крайне тяжелое впечатление о разложении армии, о братании на фронте с неприятелем. Выступая по возвращении на Черное море на собрании офицерского союза и делегатов армии, флота и рабочих с информацией о положении в стране и в столице, Колчак счел необходимым говорить откровенно: «Я хочу сказать флоту Черного моря о действительном положении нашего флота и армии… Мы стоим перед распадом и уничтожением нашей вооруженной силы... Старые формы дисциплины рухнули, а новые создать не удалось, да и попыток к этому, кроме воззваний, никаких, в сущности, не делалось...».

В марте, апреле и даже в мае выступления командующего флотом встречались еще шумными аплодисментами. Большевики тогда на Черноморском флоте были еще слабы, заметной поддержкой не пользовались, руководящую роль играли эсеры и меньшевики (позднее – анархисты). Характерный в этом отношении эпизод: когда в начале мая распространились слухи о возможном приезде в Крым В.И. Ленина, на собрании матросских делегатов из 409 человек 340 голосовали против его приезда, 49 воздержались и лишь 20 высказались за. На основании этого решения черноморский ЦИК разослал телеграмму – не допускать приезда Ленина.

Несколько раньше, в конце апреля, черноморский ЦИК постановил послать делегацию моряков Черноморского флота в поездку по стране с агитацией за продолжение войны. Делегация побывала в обеих столицах, на Балтийском флоте и на фронтах.

Казалось бы, усилия Колчака приносили свои плоды. О его успехах в борьбе с противником и анархией писали в прессе. Слава и престиж адмирала росли. Но он чувствовал, что положение крайне зыбко и непрочно. Кроме того, с отъездом делегации, общая численность которой достигала 460 человек, уехали наиболее патриотически настроенные матросы и солдаты.

Вскоре худшие его опасения начали сбываться. В середине мая отказалась от выхода на боевое задание команда миноносца «Жаркий». Командующий вынужден был вывести миноносец из состава действующих сил. Затем последовал инцидент с помощником начальника Севастопольского порта генералом Петровым, обвиненным Советом в злоупотреблениях. Совет потребовал от Колчака его ареста. Он ответил, что даст санкцию на арест только официальному следствию, если оно в процессе расследования дела выявит действительные признаки преступления. Тем не менее Совет проигнорировал заявление командующего и арестовал генерала. В ответ на это Колчак обратился к правительству с просьбой об отставке.

Для улаживания конфликта на место прибыл новый военный и морской министр А.Ф. Керенский. Как писал он сам позднее в своих мемуарах, «сохранить адмирала на его посту было жизненно необходимо».

Колчак, передавая свои впечатления о приезде министра, говорил: «Керенский как-то необыкновенно верил во всемогущество слова, которое, в сущности говоря, за эти два-три месяца всем надоело... Я доказывал ему, что военная дисциплина есть только одна, что волей-неволей к ней придется вернуться и ему...».[22]

В сопровождении Колчака Керенский объезжал суда, много выступал; подчеркнуто проявляя демократизм, здоровался за руку с матросами. Результатами поездки министр остался доволен: «Вот видите, адмирал, все улажено; теперь приходится смотреть сквозь пальцы на многие вещи; я уверен, что у вас не повторятся события. Команды меня уверяли, что они будут исполнять свой долг».[23] В конце концов ему удалось уговорить Колчака остаться во главе флота.

Однако после его отъезда положение не только не улучшилось, но продолжало быстро ухудшаться. Этому в огромной степени способствовал приезд в конце мая делегации от Балтийского флота из большевиков и сочувствовавших им анархистов. Многие из делегатов были попросту переодетыми в матросскую форму партийными функционерами, которым Я. Свердлов дал наказ: «Севастополь должен стать Кронштадтом юга». Агитаторы упрекали моряков: «Товарищи черноморцы, что вы сделали для революции, вами командует прежний командующий флотом, назначенный еще царем. Вот мы, балтийцы, убили нашего командующего, мы заслужили перед революцией…» и т.п. После этого влияние офицеров стало быстро падать.

Начались и нападки лично на Колчака. Посыпалась клевета о якобы имевшихся у него крупных помещичьих владениях, о том, что из-за них он кровно заинтересован в продолжении войны и т.п. Честному человеку, ничего не нажившему за все годы службы и не стремившемуся к обогащению, было оскорбительно слышать все это. Большая часть личного имущества адмирала погибла в начале войны после обстрела немцами порта Либавы (Лиепая), где жила до войны его семья и откуда его жена вместе с семьями других офицеров эвакуировалась, в общей панике бросив все, что не могла увезти в своих руках. С тех пор, по словам самого Колчака, все его имущество заключалось только в том, что у него в каюте оставалось в чемоданах. На одном из митингов, отвечая на прозвучавшую в его адрес клевету, адмирал сказал: «Если кто-нибудь… найдет у меня какое-нибудь имение или недвижимое имущество, или какие-нибудь капиталы обнаружит, то я могу охотно передать, потому что их не существует в природе».[24] Ответ произвел впечатление, и больше этот вопрос не поднимался.


Тем не менее обстановка продолжала накаляться. На митингах уже звучали требования разоружить и арестовать офицеров. Несколько офицеров, не выдержав травли, покончили с собой. 6 июня делегатское собрание постановило: «Колчака и Смирнова (начальника штаба – В.Х.) от должности отстранить, вопрос же об аресте передать на рассмотрение судовых комитетов». Резолюция была предложена большевиками, которых среди делегатов было уже немало. Тогда Колчак прибыл на флагманский корабль линкор «Свободная Россия» (прежде называвшийся «Георгий Победоносец») и на глазах у собравшейся команды, вынеся из каюты свое почетное Георгиевское оружие, выбросил его в море.

Демонстративный жест адмирала, отказавшегося сдать оружие взбунтовавшимся матросам, стал достоянием всех газет и произвел впечатление в России и за границей. В глазах правых кругов, уже начавших искать выход в идее военной диктатуры, его имя становится популярным. Одна из петроградских газет в те дни писала: «Пусть князь Львов уступит место председателя в кабинете адмиралу Колчаку. Это будет министерство победы. Колчак сумеет грозно поднять оружие над головой немца, и кончится война! Наступит долгожданный мир!».[25] В конце июня в Петрограде Союз офицеров армии и флота поднес Колчаку за мужество и верность долгу золотой кортик и адрес в знак глубокого уважения.

После этой истории Александр Васильевич отправил Временному правительству телеграмму с отказом от командования флотом и съехал на берег. На запрос, разосланный делегатским собранием всем командам кораблей и береговым частям, как поступить с Колчаком, поступило только 4 резолюции за его арест и 68 – против. На собрании была оглашена телеграмма, подписанная главой правительства князем Г.Е. Львовым и министром А.Ф. Керенским, в которой говорилось:

«Временное правительство требует… немедленного подчинения Черноморского флота законной власти… приказывает адмиралу Колчаку и капитану Смирнову, допустившим явный бунт, немедленно выехать в Петроград для личного доклада… временное командование Черноморским флотом принять адмиралу Лукину… возвратить оружие офицерам ... Чинов, которые осмелятся не подчиняться сему повелению, немедленно арестовать как изменников Отечеству и революции и предать суду. Об исполнении сего телеграфно донести в 24 часа. Напомнить командам, что до сих пор Черноморский флот считался всей страной оплотом свободы и революции».

Делегатское собрание подчинилось приказу правительства. Но это была лишь небольшая отсрочка агонии. Разложение флота продолжалось. Позднее, в декабре 1917 года, Черноморский флот постигла та же печальная участь, что Балтийский еще в начале марта: по нему прокатилась волна кровавых самосудов и офицерских погромов.


Итак, 6 июня 1917 года стало тем днем, когда Колчак покинул действующий Российский флот, который потерял в его лице одного из талантливейших адмиралов за свою историю. Вот наиболее ценные свидетельства, исходящие от противников Колчака – немецких адмиралов: «Колчак был молодой и энергичный вождь, сделавший себе имя в Балтийском море. С его назначением деятельность русских миноносцев еще усилилась... Подвоз угля был крайне затруднен... Флот (немецко-турецкий – В.Х.) был принужден прекратить операции». «Постановка русскими морскими силами мин перед Босфором производилась мастерски». «Пришлось сократить железнодорожное движение, освещение городов, даже выделку снарядов. При таких безнадежных для Турции обстоятельствах начался 1917 год. К лету деятельность русского флота стала заметно ослабевать. Колчак ушел. Россия явно выходила из строя союзников, ее флот умирал. Революция и большевистский переворот его добили».

Адмирал тяжело переживал случившееся. Человек талантливый, энергичный, преданный своему делу и в то же время впечатлительный и нервный, он воспринял такой оборот событий как личную трагедию. Но наряду с горечью, в его душе накапливается и ненависть. В те дни он писал Анне Тимиревой: «Я хотел вести свой флот по пути славы и чести… но бессмысленное и глупое правительство и обезумевший, дикий, неспособный выйти из психологии рабов народ этого не захотели… Мне нет места на Родине, которой я служил 25 лет».[26] Эти строки очень важны для понимания его последующих настроений.

Прибыв в Петроград, на заседании правительства Колчак выступил с отчетом, где охарактеризовал положение флота и тенденции к его развалу. К изменившемуся в мае 1917 года составу правительства (тон в нем уже задавали социалисты) он относился критически. В заключении своего доклада он прямо и резко указал на неспособность правительства спасти флот как боевую силу.

Доклад, по отзывам, произвел впечатление. И хотя министры в большинстве своем не могли согласиться со многими оценками Колчака, отношение к нему было уважительным. По возвращении правительственной комиссии из Севастополя, пришедшей к выводу, что все действия его были правомерны, Колчаку предложили вернуться к командованию флотом. Это предложение он отверг категорически.

* * *

Шли дни, недели, а боевой адмирал во время грандиозной войны, когда Родина находилась в опасности, оставался не у дел. Нужно было искать выход из положения. Незадолго до этого в Россию прибыла специальная американская миссия во главе с сенатором Рутом, направленная президентом США Вудро Вильсоном. Соединенные Штаты к тому времени (в 1917 году) вступили в мировую войну как союзник России, и данная миссия призвана была решить вопросы координации совместных действий. Накануне наступившей для Колчака драматической развязки на Черноморском флоте в Севастополь приехал морской представитель этой миссии вице-адмирал Гленнон. Американцев интересовал прежде всего план захвата турецких проливов. Но в силу быстро развивавшихся негативных событий на флоте поездка Гленнона в Севастополь оказалась безрезультатной.

Тем не менее американский адмирал был наслышан о Колчаке как об энергичном и незаурядном флотоводце и выдающемся специалисте в области минного дела. При личном знакомстве Александр Васильевич произвел на него сильное впечатление. И вот в Петрограде Колчак получает от руководителей американской миссии приглашение приехать в Штаты с ответной миссией. Официальной ее целью выставлялся обмен опытом по минному делу и борьбе с подводными лодками, а основной и секретной – разработка плана десантной операции в Турцию через Босфор и Дарданеллы. Колчак не возражал, поскольку применения себе в России уже не находил. После этого руководители американской миссии обратились к Временному правительству с официальным запросом о его командировании в США.

К тому времени А.Ф. Керенский, ставший уже главой правительства и ревниво относившийся к своей власти, по некоторым данным, стал опасаться растущей в кругах правой оппозиции и офицерства популярности находившегося в столице не у дел адмирала. Правые газеты создавали ему рекламу. Некоторые уже называли его имя в числе вероятных кандидатов на роль военного диктатора. В эти месяцы у него были встречи с видными деятелями правой оппозиции П.Н. Милюковым (лидером кадетов) и В.В. Шульгиным (известным монархистом), активистами правого «Республиканского центра».

Думается, в этих условиях Керенскому было на руку предложение американцев, позволявшее под благовидным предлогом удалить опального флотоводца за границу. Через некоторое время последовало официальное распоряжение правительства о его командировке со специальной миссией в США в сопровождении группы морских офицеров.

До отъезда адмирал стал невольным свидетелем июльских событий в Петрограде, связанных с большевистским восстанием матросов и солдат. Казалось бы, для правительства оно должно было послужить серьезным уроком. Но, как показали последующие события, должных выводов оно так и не сделало…

В конце июля миссия Колчака отбыла из Петрограда через Норвегию и в начале августа прибыла в Лондон. Здесь Колчак задержался на две недели: знакомился с морской авиацией, подводными лодками, тактикой противолодочной борьбы, посещал заводы по военно-морскому производству, даже летал на разведку над морем. С английскими адмиралами у него сложились самые лучшие отношения, его доверительно посвящали в военные планы. Общение с англичанами и американцами облегчалось тем, что Колчак превосходно говорил по-английски.

В конце августа миссия на британском корабле направилась в Канаду, а оттуда по суше прибыла в начале сентября в Нью-Йорк и Вашингтон. В США Колчак пробыл около двух месяцев, нанес визиты высшим официальным лицам – госсекретарю, военному и морскому министрам. В октябре его принял сам президент Вудро Вильсон. Внешне прием выглядел любезным. Но пока шло время, положение в России менялось к худшему. Августовское выступление Верховного главнокомандующего генерала Л.Г. Корнилова, имевшего главной целью спасение армии и страны от хаоса путем установления военной диктатуры, потерпело неудачу. Результатом стало усиление влияния большевиков. Власть ускользала из рук Временного правительства. Поэтому интерес американцев к представителям России и планам совместных военных действий быстро угас, а с ним отпал и основной смысл миссии Колчака. По его собственным словам, он был глубоко разочарован таким оборотом событий.

В итоге реальное содержание миссии свелось к частичному обмену опытом: Колчак по просьбе коллег-союзников консультировал слушателей американской Морской академии по минному делу, признанным мастером которого он был, а в качестве ответной любезности по приглашению морского министра США на его флагманском корабле наблюдал за маневрами американского флота.

Тем временем ситуация в России стремительно приближалась к развязке. Глава русской демократии и Временного правительства, знаменитый оратор и поначалу общий кумир народа и интеллигенции, Александр Федорович Керенский терял остатки авторитета и власти. Правительственная чехарда превзошла все рекорды последних лет царского режима: за 8 месяцев существования Временного правительства его состав сменился 4 раза!

Успеху большевистской пропаганды способствовала малокультурность широких народных масс. Не забудем, что 60 % населения России тогда были совсем неграмотны! В отличие от других партий, большевики умело приспосабливали свою пропаганду к низкому уровню сознания этих масс, используя и элементарные классовые инстинкты («грабь награбленное»).

Руководители армии, буржуазии и даже либеральных партий видели единственное спасение от катастрофы в военной диктатуре. Но неудача выступления Корнилова, подавленного Керенским при помощи большевиков, похоронила эти надежды. Временное правительство в результате своей двусмысленной, путаной и колеблющейся политики окончательно расчистило дорогу к власти большевикам.

* * *

Чтобы понять причины вспыхнувшей вскоре в России Гражданской войны, надо вспомнить все деяния советской власти в тот период. Это беззастенчивая социальная демагогия, лишение собственности имущих классов, грубая дискриминация и преследования их, попрание элементарных правовых норм «именем революции», террор по отношению к оппозиции, насилие над культурой и общественными науками, варварские гонения на национальную религию, ломка всех национально-государственных устоев и обычаев. Большевики повторяли якобинцев Французской революции в политическом экстремизме и далеко превзошли их в экстремизме социальном, перейдя вскоре от уравнительного передела земли к полному уничтожению частной собственности.

Это усугубило хаос в экономике и привело к полной разрухе. Позднее коммунисты научились по-своему созидать – через сверхцентрализацию и жесткий контроль. Но на том этапе они еще не умели этого, и большевизм ассоциировался прежде всего с разрушением.

Помимо прочего, революция, развалившая армию, лишила Россию плодов общей союзнической победы в Первой мировой войне, обесценив одержанные победы, титаническое напряжение сил страны и миллионы человеческих жертв, приведя к позорному и унизительному сепаратному Брестскому миру (его кабальные условия были аннулированы в конце 1918 года, после победы союзников в войне, но воспользоваться плодами общей победы Россия уже не могла).

Ставя русской интеллигенции в вину то, что она своей безвольной политикой и приверженностью к «чистой демократии» сама расчистила дорогу к власти большевикам, известный либеральный профессор Н. Устрялов в 1919 году писал: «Окончательная победа над большевизмом – в окончательном преодолении русской интеллигенцией ее прошлого… в отказе от прежней системы идей, чувств и действий… Русская интеллигенция должна сказать большевизму: – Я тебя породила, я тебя и убью».[27] Не случайно в период революции наблюдается отход либеральной интеллигенции от традиционного атеизма и поворот в сторону религии.

Немало говорилось и о том, что существенной идейной предпосылкой большевизма с его материалистическим культом была слабость духовных начал в среде самой интеллигенции, ее «фанатичное, религиозное преклонение перед материальной культурой и материальным прогрессом».[28] Здесь уместно добавить, что в конечном итоге именно это впоследствии послужило главной причиной идейного краха коммунистов, поскольку созданная ими экономическая модель не выдержала исторического соревнования с либерально-рыночной экономикой Запада. Но до этого еще было далеко…

Беда в том, что интеллигенция, упустив власть в руки большевиков, не могла противопоставить им ни серьезной организации, ни воли к действию. Надежда устранить большевиков от власти мирным путем рухнула в январе 1918 года, когда они силой разогнали всенародно избранное Учредительное собрание, в котором не получили большинства (большинство его депутатов были эсерами).

* * *

Первые отрывочные вести об Октябрьских событиях докатились до Колчака в Сан-Франциско, куда он со своими спутниками выехал вскоре после приема президентом Вильсоном, когда решено было возвращаться на Родину. Вначале он не придал им серьезного значения. На полученную из России телеграмму с предложением выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание от партии кадетов и группы беспартийных по Черноморскому флоту ответил согласием. Однако его ответная телеграмма опоздала.

По прибытии в Японию в ноябре 1917 года Колчака догнали уже неопровержимые известия о падении Временного правительства и захвате власти большевиками, а спустя некоторое время – о начале сепаратных мирных переговоров правительства В.И. Ленина с немцами в Бресте. Эти известия были для него, как он отмечал потом, «самым тяжелым ударом». В дальнейшем последовало заключение ленинским правительством Брестского мира – мира, который Колчак расценивал как «полное наше подчинение Германии… и окончательное уничтожение нашей политической независимости».[29]

Адмирал остро переживал произошедшие события и свое бессилие, как ему казалось, что-либо изменить. «Быть русским, – писал он в это время, – быть соотечественником Керенского, Ленина... ведь целый мир смотрит именно так: ведь Иуда Искариот на целые столетия символизировал евреев, а какую коллекцию подобных индивидуумов дала наша демократия, наш "народ-богоносец"».

В этом отношении характерно, что сам В.И. Ленин, трезво оценивая своих товарищей по партии, в одном из своих высказываний выразительно обмолвился,[30] что в ней из каждых ста человек на одного «настоящего» большевика (то есть убежденного и умного) приходится 60 дураков (мы назовем их мягче: оболваненных фанатиков) и 39 мошенников (иначе говоря, карьеристов и приспособленцев, примазавшихся к новой власти).

Перед Колчаком вставал тяжелый вопрос: что делать дальше? В его стране утверждается власть, которую он не признавал, считая изменнической и повинной в развале страны. Связывать служение Родине с большевизмом для него было немыслимо.

По его словам, он «пришел к заключению: мне остается только одно – продолжать все же войну как представителю бывшего русского правительства, которое дало известное обязательство союзникам... Тогда я пошел к английскому посланнику в Токио сэру Грину и… обратился к нему с просьбой довести до сведения английского правительства, что я прошу принять меня в английскую армию на каких угодно условиях».[31] Выбор именно Англии объяснялся наилучшими отношениями, сложившимися за время заграничной поездки с представителями этой державы.

Просьба адмирала была передана английскому правительству. Англичане были наслышаны о нем не только как о крупном военачальнике, но и как о человеке, пользующемся в России авторитетом в определенных политических кругах. Его попросили подождать ответа.

Ждать пришлось в Японии почти два месяца. Свободное время Колчак заполнял чтением древней китайской литературы по философским и военным вопросам (включая Конфуция), изучением китайского языка. Особенное впечатление произвело на него творчество древнего китайского военного мыслителя Сунь Цзы, о котором он писал, что «перед ним бледнеет Клаузевиц». Привлекло Колчака и учение стоической буддийской школы Дзэн. Колчак придавал войнам в истории особое значение. С этой точки зрения он рассматривал и будущее России.

«Война проиграна, – писал он, – но еще есть время выиграть новую, и будем верить, что в новой войне Россия возродится. Революционная демократия захлебнется в собственной грязи или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации, помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего (выделено мной – В.Х.)».

В другом месте читаем: «Война – единственная служба, которую я искренне и по-настоящему люблю. Война прекрасна, она всегда и везде хороша».[32] Надо отметить, что подобные мистически окрашенные, средневековые взгляды на войну в то время были еще довольно распространены в профессиональной военной среде.

Изучение военного искусства Древнего Востока наталкивает его на символы в виде старинного оружия самураев. В Японии он приобрел клинок, сделанный известным средневековым мастером. Одинокими вечерами он разглядывал клинок у пылающего камина и видел в его отблесках живую душу древнего воина...

Милитаристские взгляды адмирал высказывал и раньше, и позже. Он «с радостью» встретил начало войны с Германией, считая ее неизбежной и необходимой. Факт остается фактом: по своему мировоззрению будущий Верховный правитель белой России был ярко выраженным милитаристом.

Во всяком случае, к идее «дружбы народов» адмирал относился не только насмешливо-скептически, как к утопии, но и презрительно. «Будем называть вещи своими именами, – пишет он в другом письме, – …ведь в основе гуманности, пацифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость».[33] Для характеристики его мировоззрения это высказывание весьма показательно.

При этом в бесконечных письмах к любимой женщине он сентиментален и полон самых нежных излияний. Как связать это воедино с жестокими высказываниями апологета войны и поклонника самурайской философии?! Но в этом – весь Колчак: при всей своей суровости, подчас жестокости, которым он придавал мистическую окраску (с учетом этого, его трудно назвать истинным христианином), он остается одухотворен, порывист, нервен и эмоционален во всех проявлениях.

Полны нежности и ответные письма Анны к нему. Пронеся любовь к адмиралу через десятилетия тяжких лагерных испытаний, она уже на склоне лет мысленно обращалась к нему стихами:

Ты ласковым стал мне сниться,

Веселым, как в лучшие дни.

Любви золотые страницы

Листают легкие сны...

В канун нового 1918 года Колчак получил, наконец, ответ правительства Великобритании о принятии его на службу и о направлении на Месопотамский фронт. Русский адмирал понимает, что его положение необычно, иронически называет самого себя «кондотьером» и признает, что его решение служить в иностранной армии не бесспорно. «В конечном счете, – пишет он Тимиревой, – страшная формула, что я поставил войну выше Родины, выше всего...».[34]

Путь в Месопотамию (территория современного Ирака) лежал морем через Индийский океан. Из-за нехватки в условиях войны пассажирского транспорта двигаться приходилось медленно, подолгу задерживаясь в промежуточных портах. В Сингапуре, куда Колчак прибыл в марте 1918 года[35], он получил извещение от английского генерального штаба, что ввиду изменившихся на Месопотамском фронте обстоятельств надобность в его услугах отпадает. Ему было рекомендовано вернуться на Дальний Восток и включаться там в разворачивавшуюся деятельность по борьбе с большевизмом. Из письма можно было понять, что изменившееся решение англичан связано с настойчивыми ходатайствами русских дипломатов и других политических кругов, видевших в адмирале кандидата в вожди.

По возвращении в Китай русский посланник князь Кудашев сказал ему, что в условиях начинающейся в России Гражданской войны задача состоит в формировании против большевиков вооруженной силы на Дальнем Востоке. Адмирал дал согласие на сделанное предложение. Ареной формирований предполагалась Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД), построенная русскими к 1903 году и с тех пор управлявшаяся престарелым генералом Д.Л. Хорватом, с центром в Харбине.

Войдя в состав правления КВЖД, Колчак подчинялся Хорвату. С апреля 1918 года он приступил в Харбине к выполнению своей задачи и сразу столкнулся с атмосферой разложения, междоусобной борьбой различных сил и давлением Японии. Готовя интервенцию и видя «неподатливость» адмирала, японцы постарались отстранить его от дел.

С Хорватом у него тоже отношения не сложились. Стремившийся сделать собственную политическую карьеру, дряхлый генерал видел во властном, деятельном и популярном адмирале опасного соперника. У Колчака к избегавшему определенности, лавирующему генералу складывалось неуважительное отношение, за глаза он называл его «старой шваброй».

Кроме того, в Харбине царила такая атмосфера разложения, взаимных дрязг и склок соперничавших между собой группировок, что сделать в ней что-либо, не имея реальной власти, было практически нереально. Позднее Колчак вспоминал, что в Харбине он не встречал людей, которые хорошо отзывались бы друг о друге. Общий упадок отражался и на отношении местного китайского населения к русским, которых в то время в Харбине было не меньше, и хотя город находился на территории Китая, до революции в нем, как и по всей линии КВЖД, хозяйничали русские, а китайцы считались людьми второго сорта, их именовали презрительной кличкой «ходя», тогда как русских и других «господ» белой расы сами китайцы подобострастно называли «капитана» (от слова «капитан»). Теперь же роли поменялись. Видя послереволюционное бытовое разложение и пьянство, охватившее русскую среду, осмелевшие китайцы нередко били русских и приговаривали: «Мы теперь капитана, вы теперь ходя». «Какое же это правительство, – иронически говорил Колчак, – которое может выселить каждый китайский городовой?![36]».

Для выяснения позиции Японии он поехал в Токио в июле 1918 года. Здесь адмирал добился встречи с высшими генералами японского Генштаба, но общего языка они не нашли. Японцы не были настроены особенно считаться с русскими интересами на Дальнем Востоке в обстановке начинавшегося развала России. Они решили не пускать его обратно в Харбин и под предлогом отдыха и лечения задержали в Японии почти на два месяца. Впрочем, он и сам уже понял, что в Харбине ему делать нечего. К тому же здоровье было расшатанным, особенно нервы, и лечение оказалось кстати.


В эти месяцы он окончательно сошелся с Анной Тимиревой. Анна с мужем летом 1918 года ехала во Владивосток и по дороге случайно узнала от знакомого офицера, что в Харбине находится Колчак. Из Владивостока она написала ему, а затем приехала в Харбин. Они встретились, проехав навстречу друг другу по всей окружности земного шара.

Вернувшись во Владивосток, Анна развелась с мужем. Сын Тимиревых жил в то время у ее матери на Кавказе. Продав жемчужное ожерелье, она отплыла в Японию. Здесь Колчак и Тимирева вместе отдыхали в небольшом курортном городке. Отдых, лечение, приезд любимой женщины освежили пошатнувшееся здоровье и нервы адмирала. Отныне она до конца связала с ним свою жизнь.

* * *

Тем временем он продолжал следить за событиями в России. Летом 1918 года Гражданская война охватила уже всю страну. Своим крайним радикализмом и экстремизмом в социальном, политическом, духовном отношениях, своей позорной и провокационной международной политикой большевики вызвали сопротивление самых разных классов и слоев населения, за исключением наиболее обездоленных. Дворянство, утратившее привилегии (а помещики – и лишенные своих земель), буржуазия, лишенная собственности, – и те, и другие, подвергавшиеся преследованиям, офицерство, униженное травлей 17-го года и не смирившееся с развалом родной армии, духовенство, гонимое и преследуемое, интеллигенция, возмущенная уничтожением демократических свобод, казачество, потерявшее привилегии и теснимое на своих землях «иногородними», зажиточные слои крестьянства, подвергавшиеся продразверстке, наконец, все патриоты, оскорбленные в национальных чувствах унизительным и кабальным сепаратным миром и разрушением национальных святынь, – все эти классы и слои общества поднялись на вооруженную борьбу, поскольку мирная борьба при новом режиме стала невозможной.

Но все эти социальные слои были слишком разнородными по целям и устремлениям. В Гражданской войне в России, продолжавшейся два с половиной года в масштабах всей страны и еще два года – на отдельных окраинах, сформировались три основных противостоявших друг другу движения:

1) советская власть (большевики), социальная база – рабочий класс промышленно развитых Центра и Северо-Запада страны, Донбасса и Причерноморья, беднейшие слои крестьянства европейской России, включая «иногородних» казачьих областей, городская и еврейская беднота;

2) демократическое движение, слои поддержки – зажиточное крестьянство всех регионов, связанный с деревней рабочий класс Урала, разночинная интеллигенция во главе с партией эсеров;

3) Белое движение (белогвардейцы), социальная опора – дворянство, буржуазия, офицерство старой армии, казачество, духовенство, часть наиболее зажиточного крестьянства Сибири (где не было помещиков), либеральная интеллигенция во главе с партией кадетов.

Ни одно из этих движений не пользовалось поддержкой подавляющего большинства населения – настолько смутным и противоречивым было описываемое время. Победило же то из них, которое в той обстановке проявило наибольшую последовательность и наибольшую жестокость.

Не случайно в этих условиях наиболее слабым и аморфным оказалось демократическое движение, в котором главенствовали эсеры. Уже к концу 1918 года оно было раздавлено большевистским террором в центре страны и сброшено белыми на востоке, что, как мы увидим из следующей главы, и привело к власти Колчака. По закону поляризации сил в экстремальных исторических ситуациях, главными противоборствующими силами в русской гражданской войне оказались крайние течения – большевики и белые.


Помимо этого, привходящую роль в Гражданской войне играли национальные движения на окраинах страны и иностранные державы. Но первые из них были слишком слабы (из них действительно масштабным столкновением была лишь война Польши с Советской Россией в 1920 году).

Сепаратизм большевиков во внешней политике и их экстремизм внутри страны, а также их отказ платить долги старой России привели к полной международной изоляции советской власти в первые годы ее существования. К тому же большевики не скрывали, что их конечной целью является мировая революция. Коммунистическая идеология поползла из России по Европе, как эпидемия, дойдя до неудавшихся революций в Германии, Венгрии, Чехословакии. Она породила многочисленные зарубежные компартии, управлявшиеся советской Москвой с помощью Коминтерна и служившие ее агентурой на Западе. Запад не мог не реагировать на это. К концу 1918 года с Советской Россией разорвали дипломатические и торговые отношения все государства мира. По инициативе держав Антанты она была подвергнута экономической блокаде.

Но каковы были масштабы вмешательства иностранных держав, много лет непомерно преувеличивавшиеся советскими историками в легендах о «походе 14 держав» и им подобных? По условиям Брестского мира, немцы и их союзники оккупировали Польшу, Прибалтику, Белоруссию, Украину, Донбасс, Новороссию, Крым и Закавказье. По окончании Первой мировой войны, в конце 1918 года, они, будучи побежденными, были вынуждены эвакуировать свои войска.

Ввод войск держав Антанты проходил под флагом помощи Белому движению и был более ограниченным по масштабам, чем германская оккупация. Англичане некоторое время занимали Крайний Север, французы – Новороссию и Крым, японцы – дальневосточное Приморье.

В обоих случаях, как видим, интервенция великих держав совершенно не затронула коренные, внутренние области России. Более того, она практически не сопровождалась вооруженными столкновениями. Их избегали как большевики – по вполне понятным причинам, так и сами иностранные державы. Ни одна из них не находилась в состоянии войны с Советской Россией. Немцы и их союзники опасались второго фронта, от которого только что удачно избавились. Но и державы Антанты не шли на широкое военное вмешательство. Уже в январе 1919 года министр иностранных дел Франции Пишон заявил, что союзники в России ограничатся «реорганизацией русской армии (т.е. белой – В.Х.), которая принудит большевиков сложить оружие»[37], и не собираются сами вмешиваться в вооруженную борьбу.

На то у них были две серьезных причины:

1) собственная истощенность четырехлетней мировой войной (как экономическая, так и человеческая);

2) популярность советской власти в первые годы ее существования среди рабочих и демократической общественности на Западе. Уже само по себе присутствие их войск в России было настолько непопулярно в этих странах, что уже в 1919 году покинули ее территорию сначала французы, затем англичане, и лишь японцы, занимавшие выжидательную позицию, оставались в Приморье до 1922 года.

Военное значение интервенции великих держав было ничтожным. Она имела политическое влияние, оказывая моральную поддержку белым армиям. Несравненно большее значение имело материальное снабжение Англией и Францией русской Белой армии. Об этом мы скажем в следующих главах.

Как бы то ни было, вина за эту войну, своими ужасами напомнившую жуткие времена средневековья, лежит на большевиках, что бы ни говорили их сегодняшние последователи. Это они спровоцировали ее радикальной ломкой всех социальных и национально-государственных устоев общества, разожгли пламя классовой ненависти, вместо того чтобы искать пути общенационального примирения. С тех пор кровь и насилие неизменно сопутствовали их режиму, пока он не пережил свой исторический апофеоз при Сталине и не начал после его смерти постепенно разлагаться изнутри, закончив свое существование в 1991 году полным крушением.


Но вернемся к Колчаку. Поначалу он намеревался через Дальний Восток проехать на юг России и там вступить в Добровольческую армию, возглавлявшуюся (после гибели генерала Л.Г. Корнилова) генералами М.В. Алексеевым и А.И. Деникиным. Что же касается роли западных держав, то можно сказать однозначно: да, Антанта поддерживала Колчака, когда он пришел к власти, но выдвинули его все-таки отечественные, русские антибольшевистские силы.

Теперь все его помыслы сосредоточились на возвращении в Россию с тем, чтобы непосредственно включиться в борьбу с большевиками. В сентябре 1918 года он выехал из Японии во Владивосток.

* * *

Во Владивостоке Колчак подробнее знакомится с ситуацией в восточных регионах страны, узнает о состоявшемся в Уфе совещании представителей различных демократических сил и об образовании объединенного правительства на территории от Волги до Сибири – Директории, претендовавшей на роль «Временного Всероссийского правительства».

Советская власть в восточных регионах России, от Тихого океана до Волги, пала еще летом 1918 года в результате восстания чехословацкого корпуса. Этот корпус был сформирован в ходе мировой войны из военнопленных австро-венгерской армии, чехов и словаков по национальности, не желавших воевать за Австрийскую монархию и добровольно сдававшихся в плен русским. Многие из них, желая сражаться против Австро-Венгрии за независимость своей родины, вступали в ряды русской армии. Из них-то и был сформирован корпус. После Брестского мира чехи стали требовать отправки в Европу для продолжения борьбы с Германией и ее союзниками, и правительство Ленина разрешило им эвакуацию через Тихий океан (поскольку их переброска прямо на Запад, через занятые немцами территории, была по понятным причинам невозможна). Чешские эшелоны растянулись по всей Транссибирской магистрали и по дороге были спровоцированы на восстание.

Спровоцировали их сами большевики. В мае на станции Челябинск произошла стычка чехов с пьяными красногвардейцами и примкнувшими к ним немецкими военнопленными, среди которых были ненавистные чехам мадьяры (венгры). Каждый, кто читал «Похождения бравого солдата Швейка» Я. Гашека, может вполне оценить глубину вражды между этими народами. За этим последовал непродуманный приказ Л.Д. Троцкого: «Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на железнодорожной линии, должен быть расстрелян на месте, каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный, должен быть выброшен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных».

Этот приказ и послужил непосредственным толчком к восстанию. В свою очередь, восстание чехов послужило сигналом к выступлению подпольных русских офицерских антибольшевистских организаций и к свержению советской власти в течение каких-нибудь двух месяцев по всей огромной территории от Владивостока до Самары и Казани.

На освобожденных от большевиков землях были образованы различные демократические «правительства», среди которых ведущую роль играли два: так называемый Комитет членов Учредительного собрания, сокращенно – Комуч, в Самаре и Временное сибирское правительство в Омске. В подчинении каждого из них находились крупные войсковые массы: у Комуча – Народная армия, у Сибирского правительства – Сибирская армия. Переговоры между ними об образовании единой власти начались еще в июне 1918 года, но окончательное соглашение было достигнуто лишь в сентябре на совещании в Уфе.

В результате было создано объединенное коллегиальное правительство в составе 5 человек – Директория, под председательством одного из лидеров партии эсеров Н.Д. Авксентьева, в прошлом – министра Временного правительства. В ходе наступления большевиков Директория переехала из Уфы в Омск. Деловым аппаратом ее стал совет министров, в большинстве состоявший из представителей бывшего Сибирского правительства.

Власть Директории была слабой и непрочной, она не пользовалась подлинным авторитетом. Ядро армии – офицерство – было настроено к ней по существу враждебно, справедливо видя в ней повторение ненавистного для них Керенского (надо сказать, что Керенского и правые, и либеральные круги в то время винили во всех смертных грехах, считая его причиной всех бед). К тому же ее раздирали внутренние противоречия, за что либеральная пресса иронически сравнивала Директорию с крыловскими лебедем, щукой и раком. Военные поражения Директории предрешили ее падение. Ситуация во всех отношениях очень напоминала положение во Франции накануне прихода к власти Наполеона (и там тоже была Директория, так что даже название эсеровские лидеры позаимствовали весьма неудачно и пророчески…).


В эти дни Колчак встречается с чешским генералом Р. Гайдой. Это был предприимчивый авантюрист, бывший военный фельдшер австро-венгерской армии, присвоивший себе в плену офицерское звание. Попав в русский плен и затем в ряды чехословацкого корпуса, в дни мятежа этого корпуса в 1918 году он сделал головокружительную карьеру. Вскоре он перешел из чехословацкого легиона на русскую службу, стремясь лично выдвинуться в обстановке русской смуты. В противоположность ему, остальные чешские генералы и офицеры, не говоря уже о солдатах, оказались втянутыми в водоворот Гражданской войны в России поневоле.

В беседе с Колчаком Гайда первым высказался о необходимости военной диктатуры. На роль диктатора он прочил… себя, ни больше ни меньше! Колчак, резонно считая, что преобладать в борьбе с большевиками будут русские войска, высказывался за выдвижение русского. Он говорил: «Для диктатуры нужно прежде всего крупное военное имя, которому бы армия верила, которое она знала бы, и только в таких условиях это возможно».[38]

Имел ли в виду он уже тогда себя? Нельзя говорить об этом утвердительно, но, зная честолюбие Колчака, можно предположить, что он был готов рассматривать такой вариант, был изначально не против такого поворота событий. Однозначно можно сказать одно, и этого он впоследствии не скрывал перед своими следователями: к моменту приезда в Омск он политически определился, придя к выводу о том, что единственным средством победить большевизм может быть военная диктатура.

В это же время по заданию крупной подпольной антисоветской организации «Национальный центр» из Москвы в Сибирь выехал видный сибирский кадет, в прошлом депутат 4-й Госдумы В.Н. Пепеляев. «Национальный центр командировал меня на восток, – отмечал он, – для работы в пользу единоличной диктатуры и для переговоров с адмиралом Колчаком в целях предотвращения соперничества имен Алексеева и Колчака. Со смертью Алексеева кандидатура адмирала стала бесспорной...». Свидетельство Пепеляева очень важно. Очевидно, кандидатура Колчака рассматривалась в этих кругах уже довольно давно, но его длительное время не было в России.

Партия кадетов, до революции являвшаяся оплотом либерализма, уже в 1917 году довольно быстро «очнулась» и поняла, что в обстановке революционного хаоса спасти положение может только диктатура. В отличие от так ничему и не научившихся революционно-демократических партий (эсеров и др.), кадеты все же извлекли кое-какие уроки из событий 1917 года. Они не могли ни забыть, ни простить себе, с какой легкостью они упустили тогда власть.

Но поскольку партийные политики либерального толка не имели для осуществления диктатуры ни воли, ни навыков (в отличие от большевиков), оставался только один вариант – диктатура военных, чему в особенности благоприятствовала обстановка Гражданской войны (именно поэтому кадеты еще в 1917 году поддержали выступление генерала Корнилова). Обобщая печальный опыт интеллигенции у власти в ходе революции (во Временном правительстве и сибирской Директории), омская газета «Наша заря» позднее писала: «Мы всегда склонны думать, что мы… больше понимаем, лучше работаем, но стоит только нас поставить на работу, и мы должны сознаться в полной неспособности делать дело».[39] И тот факт, что российская либеральная интеллигенция в то время добровольно уступила первенство и власть военным, весьма показателен.

В любом случае, кадетская партия стала главной политической опорой Колчака и других белых режимов. 16 ноября 1918 года, за 2 дня до колчаковского переворота, конференция кадетской партии в Омске приняла следующую резолюцию[40]:

«Партия должна заявить, что она не только не страшится диктатуры, но при известных обстоятельствах считает ее необходимой… На Уфимском совещании государственные силы допустили ошибку, пойдя на компромисс с негосударственными и антигосударственными элементами (имелись в виду представители революционной демократии – В.Х.)… Партия находит, что власть должна освободить страну от тумана неосуществимых лозунгов».

По поводу собравшегося в это время на Урале съезда членов разогнанного большевиками Учредительного собрания, состоявшего в большинстве из эсеров и занимавшего позиции социалистической демократии и интернационализма, в резолюции говорилось: «Партия не признает государственно-правового характера за съездом членов Учредительного собрания, и самый созыв Учредительного собрания данного состава считает вредным и недопустимым».

Впоследствии, говоря о своей роли в организации колчаковского переворота на партийной конференции в мае 1919 года, лидер омских кадетов А. Клафтон с гордостью заявил: «Мы стали партией государственного переворота… и приняли на себя всю политическую ответственность».[41] Сибирские кадетские вожаки – В. Пепеляев, В. Жардецкий, Н. Устрялов, А. Клафтон – стали трубадурами диктатуры.

Но кто мог претендовать в тот период на роль диктатора? Наиболее популярные вожди старой русской армии – генералы М.В. Алексеев и Л.Г. Корнилов – уже ушли из жизни (да Алексеев и не мог бы реально играть роль диктатора по свойствам своего мягкого характера). Колчак создал себе имя еще до революции как выдающийся флотоводец, а в 1917 году всю Россию облетела история с его выброшенным в море кортиком. Его мужеством восхищались. А за время заграничной поездки он успел приобрести уважение английских и американских военных и дипломатов, а позиция последних имела несомненное значение, поскольку кадеты и другие крайние антисоветские политические силы в России неизменно поддерживали с ними связи.

По дороге В. Пепеляев встретился с Р. Гайдой и имел разговор на ту же тему, называя Колчака кандидатом в диктаторы. По словам Пепеляева, ему удалось убедить в этом самоуверенного чеха, и в заключение тот ему пообещал: «Чехов мне удастся убедить». Поскольку чехословацкий корпус представлял в те месяцы серьезную и сплоченную вооруженную силу, его позиция была немаловажной. Сразу оговоримся, что «убедить» чехов до конца Гайде так и не удалось – основная масса их была настроена демократически. Тем не менее его влияние на них – наряду с воздействием эмиссаров Антанты – способствовало тому, что они по крайней мере сохранили в той обстановке нейтралитет.

Как и из Японии во Владивосток, через Сибирь Колчак ехал как частное лицо в штатской одежде. В Омск он приехал в середине октября и оттуда написал письмо генералу М.В. Алексееву на юг, где сообщал о своем решении пробираться в расположение его войск и работать под его началом (напомним, что еще до Февральской революции Алексеев был начальником штаба Верховного главнокомандующего и фактическим руководителем вооруженных сил России). Он еще не знал, что за неделю до письма Алексеев скончался (после чего во главе Добровольческой армии окончательно утвердился А.И. Деникин).

* * *

Адмирал сразу выделился на фоне провинциальных сибирских деятелей, оказавшихся вдруг министрами, генералами и командующими армиями. Известно, что основная часть политической и военной элиты России оказалась в Гражданскую войну на Юге. К тому времени Колчак был известен и как сторонник жесткого курса и военной диктатуры. Один из будущих министров его правительства И. Серебренников в своих мемуарах так передавал резонанс, произведенный в Омске появлением Колчака: «Невольно всем казалось: вот человек, за которым стоит будущее».[42]

По прибытии в Омск он первым делом, как и намеревался, установил контакты с представителями Добровольческой армии. Выяснилось, что те относятся к Директории крайне отрицательно, называя ее «повторением Керенского», что полностью соответствовало истине. По поводу же первоначального стремления Колчака на Юг генералы говорили ему: «Зачем Вы поедете – там в настоящее время есть власть Деникина, там идет своя работа, а Вам надо оставаться здесь». При этом ясно подразумевалась идея переворота.

Одним из первых в Омске с ним встретился главнокомандующий войсками Директории генерал В.Г. Болдырев (фигура случайная и малопримечательная). Услышав о намерении адмирала ехать на Юг, Болдырев тоже просил его остаться и рекомендовал своему правительству на пост военного и морского министра.

Из дневника генерала В. Болдырева тех дней:

«В общественных и военных кругах все больше и больше крепнет мысль о диктатуре. Я имею намеки с разных сторон. Теперь эта идея, вероятно, будет связана с Колчаком».

Разумеется, Болдыреву, фигуре в общем-то незначительной и случайной, трудно было конкурировать с адмиралом.

Это же подтверждает в своих воспоминаниях управляющий делами кабинета министров Г. Гинс: «Я… слышал как-то, – пишет он, – от одного офицера, что все военные были бы рады видеть вместо Директории одно лицо. И когда я спросил, есть ли такое лицо, которое пользовалось бы общим авторитетом, то он сказал: «Да, теперь есть» (выделено мной – В.Х.)».[43]

Колчака «обхаживали» и члены правительства, включая главу Директории Н.Д. Авксентьева, пожелавшего с ним встретиться. В конце концов, 4 ноября он дал согласие на предложение, исходившее уже официально от имени Директории, на пост военного и морского министра. В нем одновременно и нуждались, и его боялись; через него рассчитывали наладить отношения с англичанами (было общеизвестно, что Колчак состоит с ними в наилучших отношениях) и опасались его диктаторских наклонностей.

Итак, почти случайная остановка в Омске приняла для адмирала совсем непредвиденный оборот, а затем и радикально изменила всю дальнейшую судьбу. Здесь, в Сибири, ему будет суждено и достичь вершины славы, и окончить свою жизнь. Во всяком случае, длившаяся полтора года полоса мучительных метаний, скитаний и неприкаянности окончилась. До переворота оставалось две недели…

Загрузка...