Адмирал Колчак: правда и мифы

СЛОВА И ДЕЛА

Политическая и социальная программа белых, сформулированная в общих чертах в декларациях Колчака и Деникина в первой половине 1919 года и в несколько измененной дипломатичной форме изложенная в ответе Колчака на упоминавшееся послание союзных держав, сводилась к следующим основным положениям:

1) «непредрешение» политического строя России, который должен был определить после свержения большевиков сам народ через посредство вновь избранного Национального Учредительного собрания: старое Учредительное собрание белые не признавали из-за его левизны и демократизма, под предлогом того, что оно было избрано «в обстановке народной смуты»;

2) разгон Советов и запрещение партии большевиков как «антигосударственной»;

3) восстановление «единой неделимой России» (под давлением союзников они соглашались признать лишь независимость Польши, признанную еще Временным правительством, и отложить разрешение вопроса об автономии некоторых национальных окраин);

4) возвращение национализированных большевиками частных промышленных и торговых предприятий и банков прежним владельцам при сохранении дарованного большевиками 8-часового рабочего дня и профсоюзов;

5) частичный возврат земель помещикам при установлении максимальных норм землевладения с продажей излишков крестьянам (то есть выполнение еще дореволюционной программы кадетской партии).

Что касается революционных изменений, произошедших в России в 1917 году, то белые предводители признавали большинство из тех, что были проведены в жизнь при Временном правительстве, то есть на начальном этапе революции, например, уничтожение сословного неравенства – этого явного пережитка старины, имевшее безусловно положительное общенациональное значение. Из мероприятий Временного правительства принципиальное неприятие у белых вызывали лишь такие, являвшиеся плодом слабости или недомыслия, как «демократизация» армии, разрушившая ее, и отдельные уступки сепаратистским элементам национальных окраин.

Остановимся подробнее на перечисленных лозунгах белых. Уклончивое положение о «непредрешении» государственного строя, казалось бы, способствовало временному объединению в стане белых сторонников монархии и ее противников (кроме социалистов). Была образована правительственная комиссия по разработке вопросов, связанных с подготовкой к созыву в будущем Национального учредительного собрания. Хотя большинство белого офицерства было настроено монархически, идея монархии после революции была слишком непопулярна. Даже казачьи станицы, прежняя опора престола, в своих наказах периода Гражданской войны высказывались против монархии. А в либеральной прессе ругать монархию стало признаком хорошего тона, что переходило всякие границы разумного: можно было подумать, что все выдающиеся завоевания России и ее культуры достигнуты вопреки власти Романовых, а все плохое (экономическая отсталость, варварство народа и т.д.), наоборот, является ее следствием. И снова здесь напрашивается аналогия с современностью. Ведь и сегодня стало чуть ли не правилом все достижения и победы советского периода приписывать исключительно героизму народа и творческому потенциалу интеллигенции, а все отрицательное – одной лишь советской власти…

Но вернемся к программе белых. С другой стороны, тезис «непредрешения» был довольно расплывчатым и не давал ясной позитивной цели, способной сплотить вокруг себя. Основная цель исчерпывалась, таким образом, свержением большевистского режима и уничтожением его структур – партии и Советов, что выражалось во втором лозунге. На дальнейшие вопросы государственного строительства ответа не было.

Социальная программа белых представляла на первый взгляд разумную попытку компромисса между помещиками и буржуазией, с одной стороны, и крестьянством и рабочими – с другой. Но теперь, когда представители ранее господствовавшего меньшинства были уже «экспроприированы» большевиками, эта программа была безнадежно запоздалой. Ее осуществление было возможно – с известными оговорками – в отношении возврата предприятий их хозяевам, поскольку здесь речь шла о возврате собственности от государства. Хотя ее содержание все равно не могло привлечь рабочий класс на сторону белых, поскольку рабочие немало получили от большевиков (достаточно широкие права, 8-часовой рабочий день), были распропагандированы ими, считали их своей партией и верили им.

Но решающее значение имела все-таки позиция белых в земельном вопросе. А она, в отличие от предыдущей, была совершенно ошибочной и безнадежной. Здесь речь шла о возврате собственности старым владельцам – пусть даже частичном! – не от абстрактного государства, а от вполне конкретных новых собственников – крестьян, составлявших большинство населения России. В данном вопросе белые оказались заложниками идеи компромисса. Если вспомнить историю Франции, то вернувшиеся к власти через четверть века после революции Бурбоны удержались достаточно долго только потому, что не стали поднимать вопроса о возвращении земли дворянам (вместо этого им выплатили частичную денежную компенсацию за счет государства).

Казалось бы, программные речи Колчака указывали на понимание им этого вопроса. Из выступления перед земскими деятелями в Омске 4 апреля 1919 г.:

«Мелкое крестьянское земельное хозяйство есть основа экономического благополучия страны (выделено мной – В.Х.)… Правительство… будет всемерно поддерживать его за счет крупного землевладения… Крестьянство, составляющее 85 % населения государства, имеет право на преимущественные о нем заботы правительства».[133]

В самой Сибири никогда не было помещиков. Но поскольку колчаковское правительство претендовало на роль всероссийского, оно должно было учитывать положение во всей стране, а не только в Сибири. Это понимали и сами помещики. Не случайно, по свидетельствам прессы, бежавшие от большевиков из Европейской России помещики неоднократно обращались в колчаковское министерство земледелия с просьбами восстановить в правах дореволюционное землевладение в полном объеме.

Да и само сибирское крестьянство по своему составу и настроениям было неоднородным. Крестьяне-старожилы – коренные жители Сибири, никогда не знавшие крепостного права, – были довольно зажиточны и консервативны. Напротив, многочисленные переселенцы из Европейской России, наводнившие Сибирь после столыпинской реформы, в основном были бедны, многие из них поддерживали советскую власть и были не прочь «поживиться» за счет земель коренных жителей. Это разделение на «старожилов» и «новоселов» отметил, в частности, Дмитрий Фурманов в своем романе «Мятеж». В то время на подвластной Колчаку территории проживало около 20 миллионов человек, из них 10 – в Сибири. 3 миллиона переселенцев-«новоселов» составляли в этой массе солидный удельный вес. С другой стороны, в Гражданскую войну на этой территории очутились свыше полумиллиона беженцев от советской власти, представлявших надежную опору белых.

Немалую роль играл и возраст. Как и во все времена, радикальные настроения преобладали среди молодежи: вспомните в «Тихом Доне» Шолохова яркую грань между казаками-«стариками», изначально настроенными крайне консервативно, и молодыми фронтовиками, первоначально склонными к поддержке советской власти.

В результате белые избрали линию уклончивого компромисса между крестьянством и помещиками – как показала жизнь, линию глубоко ошибочную. Вскоре после вступления наступающей армии Колчака на территорию Европейской России его правительство 8 апреля 1919 года опубликовало свою декларацию по земельному вопросу. Она была явно половинчатой. Откладывая окончательное решение вопроса до полной победы над большевиками и созыва после войны Национального собрания, правительство пока что лишь разрешало крестьянам сбор урожая с захваченных земель и пользование им и после разных оговорок «обнадеживало», что в будущем за ними будет сохранена та часть бывшего помещичьего фонда, которая относилась к землям «нетрудового пользования».[134]

Но жизнь порой требует срочных решений, не дожидаясь удобных условий мирного времени. «Не правильнее ли было бы, – писали по этому вопросу «Отечественные ведомости» в том же месяце, – выступить перед русским земледельческим населением с заявлением, что, хотя земельный вопрос и будет окончательно решен Национальным собранием, Российское правительство, освобождающее Россию от большевиков, будет осуществлять в порядке предварительного решения… план реформ, и дать при этом не неопределенный и очень общий перечень законопроектов с указанием на цели, ими преследуемые, а ясное изложение главных оснований нового земельного закона».[135]

Позиция правительства обосновывалась и развивалась в его докладе на государственном экономическом совещании 23 июня 1919 года, посвященном программе развития российской экономики в целом (к этому докладу мы еще вернемся). По земельному вопросу в нем говорилось, что низкая производительность мелких крестьянских хозяйств и невозможность их быстрой интенсификации вынуждает к расширению их площадей за счет «нетрудового» землевладения путем его принудительного отчуждения.

При этом предполагалось, что государство заплатит помещикам выкуп за отчужденные земли, а крестьяне постепенно возместят государству сумму этого выкупа (как это было при отмене крепостного права).

Позиция А.И. Деникина по этому вопросу была примерно схожей, с той лишь разницей, что если Колчак отдавал крестьянам весь урожай, то Деникин изымал из него 1/3 в пользу бывших владельцев (так называемый «указ о третьем снопе», как прозвали его крестьяне). Кроме того, аграрная программа Колчака была несколько полнее и детальнее деникинской.

Такая политика земельного компромисса не удовлетворяла ни «правых», ни «левых». Первые вообще противились любому «отчуждению» помещичьей собственности, а вторые – то есть социалисты – наоборот, были против любой частной собственности на землю, как помещичьей, так и крестьянской. С этой точки зрения они критиковали даже решение правительства о наделении землей в частную собственность участников войны, выступая за традиционную общинную собственность крестьян на землю. Правительство же Колчака в этом отношении продолжало традицию Столыпина и восстановило в полном объеме право купли-продажи земли (право, приостановленное, кстати, еще Временным правительством Керенского).

Но главное, позиция белых в земельном вопросе не могла удовлетворить, а значит, и привлечь на их сторону самих крестьян. В этом отношении положение было проще в Сибири, где никогда не было помещиков, а крестьянство было относительно зажиточным и поначалу поддержало Колчака против большевистской продразверстки. Крестьяне же Юга России были готовы скорее предпочесть продразверстку возврату помещиков.

Не случайно отдельные, наиболее дальновидные либеральные политики, как и социалисты, призывали правительство признать факт крестьянского «черного передела» помещичьих земель нерушимым и сделать это до созыва Национального или Учредительного собрания, чтобы заверить крестьян в сохранении всей земли за ними. Ведь от позиции крестьянства, составлявшего (без казаков) две трети населения России, в конечном итоге зависел исход всей Гражданской войны (даже законченный монархист и помещик В. Пуришкевич после революции вынужден был признать: «будущее России принадлежит крестьянству»). Даже большевики, при всей своей «пролетарской» ориентации, понимали это, и в марте 1919 года Ленин провозгласил лозунг привлечения на сторону советской власти среднего трудового крестьянства (оставаясь при этом непримиримым врагом «кулаков»).

Компромисс в этом вопросе не сулил перспектив, поскольку дворянство как класс по существу сошло с исторической сцены. Все те же «Отечественные ведомости» писали по этому поводу: «Та власть устоит в великом… историческом переломе, которая сумеет выделить из колоссального революционного процесса его основной исторический стержень и, не пытаясь рассудку вопреки ломать его, обопрется на него».[136] Нельзя не согласиться с этой мыслью.

В отношении правительственных заверений о решении земельного вопроса в пользу крестьянства умеренно-социалистическая «Заря» писала: «Одних деклараций недостаточно. Жизнь требует реального творчества».[137] Понимая это, Колчак и Деникин пытались подкрепить свои декларации какими-то реальными шагами, и ниже мы скажем о них. Но шаги эти, как мы увидим, были слишком умеренными и осторожными. В целом они, подобно Временному правительству, откладывали решение важнейших вопросов государственной и общест­венной жизни до Учредительного собрания, тогда как время не ждало и требовало немедленных решений, во всяком случае, по некоторым из этих вопросов. Выступая перед представителями блока либеральных и правосоциалистических партий и организаций 22 марта 1919 года, Колчак заявлял: «Полное уничтожение военной живой силы противника – по отношению к таковой основной задаче все остальное должно получить характер служебный».[138] Подхватывая его мысль, либеральная «Сибирская речь» писала: «И лишь там, в Москве, заколов дракона, можно будет думать о длительных задачах национального и государственного существования».[139] Руководствуясь в большей степени законами внешней войны, белые руководители не понимали: в такой войне, как Гражданская, для победы над внутренним врагом важно первым делом «перетянуть» от него на свою сторону народ.

К сожалению, этого сделано не было. И не только из-за недооценки всей остроты вопроса самими белыми военачальниками. Большинство сопутствовавших им профессиональных либеральных политиков тоже продолжало оставаться в плену идеи земельной «компенсации» помещикам и затягивать принципиальное решение вопроса.

Факт остается фактом: если поначалу большинство населения Сибири и Урала приветствовало колчаковский режим, то в дальнейшем его социальная база резко сузилась. Со стороны широких масс народа поддержка сменилась сопротивлением – пассивным (в форме дезертирства из армии) или активным (в форме восстаний в тылу). И главная причина этого – вовсе не в произволе на местах и не в жестокости, как считали многие. Большевики были не менее, а то и более жестоки. Причина – в нерешенности главнейших и существенных для народа вопросов.

Главный боевой клич Белой армии: «За единую неделимую Россию!» – объединил вокруг нее патриотические круги общества, но в условиях Гражданской войны и слабого развития патриотических чувств в массе народа (что продемонстрировала Первая мировая война) не имел большого веса. Простой народ отнесся к нему равнодушно. Что же касается национальных окраин, в ходе революции провозгласивших самостоятельность, то этот великодержавный лозунг совершенно исключил возможность совместной с ними борьбы против большевиков. В условиях Гражданской войны он был не вполне своевременным, тем более что этот лозунг постоянно подчеркивался белыми.

Яркий пример. В июне 1919 года глава финского правительства Карл-Густав Маннергейм – бывший генерал русской армии и императорской свиты, сочувствовавший белым, предложил Колчаку (как верховному главе белых) военную помощь в наступлении белой армии Н.Н. Юденича на Петроград при условии признания белыми независимости Финляндии (уже признанной большевиками). Но Верховный правитель отверг эту сделку из принципиальных соображений, и Финляндия осталась нейтральной. Один из его министров негодующе записал по этому поводу в своем дневнике: «Какой ужас и какой идиотизм!».[140] Да и сам генерал Юденич, которого этот вопрос касался непосредственно, относился к нему намного мягче Колчака. Несколько раньше в интервью одной из западных газет он заявил, что в сложившихся условиях не признавать суверенитета Финляндии могут «лишь немногие непримиримые шовинисты». А после предложения Маннергейма и Юденич, и члены «Русского политического совещания» в Париже буквально уговаривали Верховного правителя дать финнам соответствующие заверения, но он остался непреклонен. Получается, Колчак был именно таким «одним из немногих» наиболее упорных, но и наиболее прямолинейных патриотов великодержавной России в годину смутного лихолетья.

О крайне националистически настроенном правительстве Польши нечего и говорить. Враждебно относились к белым и националистические правительства Украины (С. Петлюра), государств Прибалтики (Эстонии, Латвии, Литвы) и Закавказья (Грузии, Армении, Азербайджана).

Со стороны белогвардейцев особенно непримиримое отношение было к украинским «самостийникам». В тот период великорусская патриотическая мысль вообще стояла на той точке зрения, что украинский («малороссийский») и белорусский народы являются лишь особыми ветвями русского народа. Попытки Франции устроить переговоры между А.И. Деникиным и лидером украинских самостийников Симоном Петлюрой об образовании единого фронта против большевиков на Юге России натолкнулись на категорический отказ Деникина. Белогвардейская пресса называла Петлюру «выкидышем русской революции», с которым «недостойно даже разговаривать».[141] Когда весной 1919 года в Сибири возник проект формирования украинских воинских частей в белой армии, кадеты резко выступили против этого, справедливо полагая, что разделение армии по национальному признаку может привести в конечном счете к ее развалу.

Между прочим, признавая независимость Польши, белые при этом выступали за воссоединение с Россией Западной Украины (Галиции) и, как это ни странно может показаться, находили отклик в настроениях значительной части ее населения, противившегося порабощению со стороны Польши (а до этого – Австро-Венгрии). Собравшийся в Омске в апреле 1919 года 2-й съезд «карпатороссов» (так называли себя в то время прорусски настроенные жители Западной Украины) постановил добиваться воссоединения Галиции и Буковины с Россией и против «самостийной» Украины, назвав Петлюру и его окружение «кучкой фанатиков» и призывая «теснее сплотиться вокруг собирателя Земли Русской – Верховного правителя».[142] Декларацию о воссоединении с Россией принял и национальный карпаторусский конгресс в Нью-Йорке. Руководящий орган «карпатороссов» – так называемый «Национальный совет Прикарпатской Руси» послал уведомление об этом волеизъявлении французскому премьеру Клемансо и американскому президенту Вильсону. А из находившихся в Сибири уроженцев Западной Украины в армии Колчака был сформирован добровольческий Карпаторусский полк (вскоре, впрочем, попавший в плен к красным).

Махровый «бандеровский» антирусский национализм сформировался на Западной Украине значительно позже, и во многом здесь повинен Сталин, после ее присоединения развернувший политику насильственной «коммунизации», репрессий и искоренения национальной униатской религии.

Великодержавная позиция была характерна не только для военных лидеров Белого движения. Весьма показательно, что ее активно поддерживали либералы и прежде всего их авангард – кадетская партия. И в этом – их отличие от современных российских либералов, с самого начала горбачевской «перестройки» избравших в этом вопросе линию не просто демократическую, но линию всемерного ублажения окраинных сепаратистов и покровительствующего им с некоторых пор Запада.

Почему? Во-первых, в те времена имперское сознание доминировало не только в Америке, как сейчас, но во всех великих державах, и выражалось еще в прямом обладании территориями – то была еще эпоха огромных колониальных империй. Во-вторых, тогда Запад еще не так боялся «непредсказуемости» России, как сейчас, после семидесяти лет враждебности, сорока лет «холодной войны» и пятнадцати лет прославленной «русской мафии». Тогда идея возрождения великой России еще не вызывала на Западе такого страха, как сейчас. И это тоже, несомненно, влияло на позицию тогдашних наших либералов: ведь российские либералы всегда выступали за дружбу и союз с западными демократиями. С другой стороны, тогда они не были столь зависимы от Запада, как сейчас, в прямом, финансовом смысле. И объективно тогдашние либералы занимали более национальную позицию, чем нынешние.

Одним из аргументов тогдашних либеральных публицистов был тот, что мощная великодержавная Россия является мировым оплотом славянства, без которого оно будет порабощено. Вот характерная цитата: «Самоопределение мелких народностей – одно из самых нелепых проявлений русской революции… Оторванные от великой России, они будут жалки и ничтожны, они не найдут в своей среде достаточного количества культурных и технических сил, не смогут самостоятельно построить ни одной железной дороги, открыть ни одной гимназии, ни одного университета». И это писал вовсе не какой-нибудь погромщик и шовинист. Это писал орган кадетской партии на колчаковском Востоке газета «Сибирская речь».[143]

И в те времена под подобными словами охотно подписались бы государственные деятели любой западной державы, если бы они касались их страны. Демократическая Британская империя еще со времен Киплинга оправдывала свою колониальную политику высокими словами о «бремени белого человека», несущего факел цивилизации туземцам.

При этом кадеты не возражали против местной национально-культурной и языковой автономии входивших в Россию народностей. Но понятие «самоопределения» отрицалось категорически. По их мнению, только общероссийское Национальное собрание было правомочно решать вопросы, связанные с предоставлением кому бы то ни было независимости или автономии. Эту традиционную позицию кадетов по национальному вопросу подтвердил в очередной раз в своей резолюции от 7 июля 1919 года восточный отдел ЦК партии, находившийся при Колчаке в Омске.

Отстаивая эти позиции, Русское политическое совещание в Париже в марте 1919 года сделало заявление Версальской мирной конференции о том, что вопросы «самоопределения» отдельных национальностей России не могут быть решены «без согласия русского народа». Заявление подписали лидеры белой и либеральной русской эмиграции: князь Г.Е. Львов, С.Д. Сазонов, Н.В. Чайковский, В.А. Маклаков. Несколько позднее, на одном из заседаний мирной конференции, куда двое из представителей этого совещания были приглашены, они заявили решительный протест против претензий Румынии на аннексию родственной ей Бессарабии (современной Молдавии), до революции входившей в состав России. Видный кадетский лидер П.Б. Струве подчеркнул, что «борьба с большевизмом не может вестись за счет силы и единства России».

Эти слова стали политическим кредо патриотической части русской эмиграции на долгие годы. Его она придерживалась и в годы Второй мировой войны, став в оппозицию Гитлеру и в ряды Сопротивления, в противоположность тем немногим эмигрантам, которые были готовы сотрудничать «хоть с чертом, но против большевиков». К чести русской интеллигенции и русской эмиграции, последних оказалось явное меньшинство.

Национальный вопрос был весьма острым и давал о себе знать даже на тех территориях, которые были уже заняты белыми, хотя они были по преимуществу «русскоязычными». Так, например, в связи с «самоопределением» Эстонии дальневосточная община эстонцев обратилась к колчаковским властям с заявлением об отказе их, как «иностранных граждан», от призыва в русскую армию.

Положение осложнялось тем, что независимость государств Прибалтики и Финляндии была де-факто уже признана Западом (в отличие от закавказских республик и петлюровской Украины, которых западные державы игнорировали). Белые же по существу не признавали ее, будучи последовательными поборниками возрождения единой Империи. В этой связи главный орган сибирских кадетов – газета «Сибирская речь», выражая точку зрения правительства, в июне 1919 года писала: «Прежде чем Россия не «определится» сама, в ней никто не может «самоопределяться», в этом смысле позиция национальной России непоколебима».[144]

Правда, в тот период стремление к независимости и отделению от России проявляли лишь относительно развитые окраинные национальные образования. Что касается «внутренних» нацменьшинств России, да и некоторых народностей Северного Кавказа, они еще не помышляли об этом и в Гражданской войне участвовали, подобно русским, либо за красных, либо (и даже чаще, в силу своей отсталости и приверженности старине) за белых. Так, весьма активно сражались на стороне Колчака башкиры (об этом свидетельствовал, в частности, известный чапаевский комиссар и советский писатель Д. Фурманов), а на стороне Деникина – калмыки. В рядах колчаковских войск, а именно – в составе Оренбургско-Уральской казачьей армии был сформирован Башкирский корпус. Не стремились к независимости и поддерживали белых туркестанские басмачи, о чем свидетельствуют грамоты Колчака на имя хана хивинского и эмира бухарского.

С другой стороны, серьезную опору красных составляли многочисленные интернациональные батальоны латышей, мадьяр (из бывших военнопленных австро-венгерской армии),[145] китайцев и корейцев (последние широко использовались в дореволюционной России как дешевая наемная рабочая сила на востоке). На южных участках Восточного фронта эти интернациональные батальоны составляли от 30 до 60 % (на уральском направлении) от общей массы красных войск. Одних китайцев, но некоторым данным, в Красной армии насчитывалось до 30 тысяч. Нередко в обстановке Гражданской войны в России враждебные друг другу народы сводили счеты между собой. Так, один из предводителей венгерских коммунистов, бывший лейтенант австрийской армии К. Лигети на одном из митингов прямо заявил, что «на полях Сибири решается исторический чешско-мадьярский спор».[146]

В своей антибольшевистской пропаганде белые очень часто делали упор именно на это – на тот факт, что актив большевистской партии и Красной армии состоит из «международного сброда авантюристов», чуждых русским людям. В одном из своих приказов Колчак называл Красную армию «кровавой армией германо-большевиков, с основой и примесью немцев, мадьяр, латышей, эстонцев, финнов и китайцев». Но еще любопытнее то, что точно такой же пропагандистский прием использовали против них сами большевики: советская пропаганда всегда упирала на то, что белые питаются помощью «иностранных империалистов Антанты» и якобы выполняют их волю.

Следует подчеркнуть, что истинные взгляды Колчака далеко не во всем соответствовали его официальным декларациям. Так, в упомянутой официальной декларации перед союзниками он, демонстрируя свой «демократизм», хотя и в несколько двусмысленной форме, но по существу признавал право той же Финляндии на «самоопределение», а прибалтийских, закавказских и закаспийских национальных образований – по крайней мере на автономию, правда, с каверзной оговоркой, откладывая «окончательное» решение данных вопросов до будущего Учредительного собрания. Это было не случайным: союзники, на словах – из приверженности «демократическому» лозунгу о «праве наций на самоопределение», а на деле – также из вполне эгоистических соображений, не желали возрождения Российской империи в прежних границах (вспомним приводившиеся выше слова Д. Ллойд-Джорджа).

На практике же, как видим, Колчак поступал в этом вопросе с противоположных позиций – как непримиримый поборник единства Империи.

Сказанное выше в полной мере касается общеполитического аспекта его программы. Публичные декларации и заявления нередко резко расходились с куда более откровенными высказываниями адмирала в частном кругу.

Рассмотрим этот вопрос подробнее. В первом же после переворота официальном обращении «К населению России» Колчак заявлял: «Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».[147]

Любопытное свидетельство по поводу этого знаменитого обращения оставил в своем дневнике Виктор Пепеляев, один из организаторов колчаковского переворота: «Колчак сказал, что обращение нужно немедленно для союзников… чтобы было сказано о демократии, отсутствии реакционных намерений».[148]

Из интервью А.В. Колчака журналистам в ноябре 1918 года:

«Я сам был свидетелем того, как гибельно сказался старый режим на России, не сумев в тяжелые дни испытаний дать ей возможность устоять от разгрома. И конечно, я не буду стремиться к тому, чтобы снова вернуть эти тяжелые дни прошлого, чтобы реставрировать все то, что признано самим народом ненужным… Государства наших дней могут жить и развиваться только на прочном демократическом основании».[149]

В декларации его правительства по поводу окончания Первой мировой войны оно заверяло союзников в своем стремлении к «воссозданию государственности на началах истинного народовластия, свободы и равенства».[150]

Этот тезис декларировался и в упоминавшемся ответе Колчака на обращение западных держав в июне 1919-го: «Россия в настоящее время является и впоследствии может быть только государством демократическим».[151]

И на встречах с собственной интеллигенцией, с представителями земств и городов он не уставал подчеркивать, что «безвозвратно прошло то время, когда власть могла себя противопоставлять общественности».[152] Такие заверения были призваны рассеять возникшие было в левых демократических кругах после переворота 18-го ноября опасения о том, не намерен ли новоявленный диктатор вообще уничтожить представительный образ правления (тревогу на этот счет осмелились выразить в первые недели после его прихода к власти газеты «Дело» и «Новая Сибирь»).

Как бы отвечая на эти опасения, адмирал в цитированном выше интервью прессе заметил: «Меня называют диктатором. Пусть так – я не боюсь этого слова и помню, что диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским» (выделено мной – В.Х.). Далее он приводил примеры из истории, когда республиканские граждане в особо опасные для государства периоды избирали на время диктатора.

Официальную позицию Верховного правителя в данном вопросе авторитетно подтвердил за рубежом министр иностранных дел Сазонов. По прибытии в Париж в январе 1919 года он сразу выступил с заявлением перед западной прессой, в котором опровергал слухи о «реставрационных» намерениях белых. А в апреле с аналогичным заявлением обратилось к французскому премьеру и председателю Версальской мирной конференции Жоржу Клемансо «Русское политическое совещание» в Париже, за подписями князя Г.Е. Львова, С.Д. Сазонова, Н.В. Чайковского и В.А. Маклакова.

Для подкрепления этих заявлений была создана правительственная комиссия по подготовке выборов в Учредительное собрание. Подготовленный ею в августе законопроект[153] был с виду вполне демократичным. Сохранялось провозглашенное Временным правительством всеобщее и равное избирательное право (по словам председателя комиссии Белорусова-Белевского, без него парламент не имел бы «должного морально-политического авторитета»). На сей раз оно распространялось и на женщин – по образцу, начавшему утверждаться на Западе после Первой мировой войны. Отличия от избирательного закона, по которому было избрано Учредительное собрание 1917 года, были малозначительными и в основном техническими. Так, прямые выборы предполагались лишь в крупных городах с населением свыше 250 тысяч жителей, в остальных местностях – двухстепенные (через выборщиков), когда каждый избирательный округ подразделялся на ряд участков (чаще всего избирательным округом был уезд). Отменялись выборы по партийным спискам, депутатами могли избираться только «одномандатники» (по одному на каждый округ). Пропорциональная система выборов заменялась мажоритарной, когда для избрания необходимо набрать свыше 50 % голосов, а если ни один из кандидатов столько не набирает, то проводится второй тур между двумя ведущими кандидатами. По сравнению с законом Временного правительства, повышался возраст, необходимый для участия в выборах, до 25 лет, как это было при царе. Так же, как и до революции, избирательного права лишались военнослужащие в соответствии с классическим принципом «армия вне политики». Правда, в условиях Гражданской войны это звучало парадоксом, поскольку именно военные стояли во главе Белого движения. Но в целом, повторяем, законопроект выглядел вполне демократичным – внешне.

Намечались также выборы в государственное совещание по народному образованию, отложенные на неопределенный срок из-за военных событий.

Несколько позднее, 16 сентября 1919 года, Колчак издал «грамоту» о созыве Государственного земского совещания из «умудренных жизнью людей земли» на переходный период до того времени, когда соберется Национальное собрание. По поручению Колчака Совмин разработал и в начале ноября принял положение об этом совещании,[154] представлявшем собой подобие дореволюционного Государственного совета, но вдвое меньшем по числу членов (около 200 человек). Две трети из них должны были избираться земскими собраниями, городами, профсоюзами, казачьими станицами и церковными приходами, а одна треть – назначаться правительством из числа опытных юристов (по первоначальному проекту соотношение выборных и назначенных членов предполагалось половина на половину, но возобновившиеся военные неудачи вынудили «демократизировать» проект). Обязательными условиями для избрания являлись грамотность и высокий возрастной ценз – 30 лет. Участвовать в выборах не могли, по тогдашнему обычаю, учащиеся и военные. В случае разногласий совещания с правительством предполагалось образование согласительных комиссий. Чрезвычайные указы Верховного правителя по безотлагательным вопросам должны были после их издания в недельный срок также вноситься на утверждение совещания. Либеральная пресса приветствовала этот жест правительства как «новую фазу в строительстве государственности», а церковь благословила это начинание (лишь отдельные социалистические газеты, например, «Русь», критиковали проект за половинчатость и недостаточную демократичность).

Указом Колчака от 8 ноября 1919 года выборы в Государственное земское совещание намечались на декабрь. Но выборы в него проводились уже после случившейся катастрофы на фронте, при бойкоте со стороны левых партий, и собраться это совещание так и не успело.

Все эти «демократические» декларации, жесты и заявления Верховного правителя, впрочем, достаточно осторожные, в его указах, на многочисленных встречах с общественностью и в интервью прессе, укрепляя его авторитет, в то же время питали в интеллигентской среде иллюзию о его демократизме. В порыве умиления либеральная печать называла Колчака «русским Вашингтоном».

Из иркутской газеты «Свободный край» за 16 марта 1919 г.:

«Верховный правитель во всех его речах представляется нам вполне конституционным представителем высшей власти. Нигде он не говорит о себе лично, обычная формула «я и правительство, возглавляемое мною», указывает на осторожность отношения к принципу единоличной власти. Неоднократные указания на необходимость согласования общественности с городским и земским самоуправлением рисуют нам адмирала Колчака как человека, искренне проникнутого демократическими началами, которые он намерен неуклонно проводить в жизнь».[155]

Лишь часть социалистической прессы продолжала выступать с последовательной, хотя и осторожной, критикой правительства Колчака. Например, харбинский «Вестник Азии» в июне 1919 года писал об «оторванности от широких общественных кругов», узости социальной опоры, основу которой составляли, по мнению газеты, буржуазия и кадетская партия. О том же писала в октябре омская «Русь». О «разладе администрации с органами местного самоуправления, определенном курсе в сторону от демократии» писала в июньские дни владивостокская газета «Эхо».

На деле же все эти выступления Колчака были скорее вынужденной данью времени, рассчитанной прежде всего на привлечение помощи оружием и снаряжением со стороны западных демократий, в которой он так нуждался, а также на поддержку широкой общественности. Гораздо важнее многозначительные оговорки, которые он при этом допускал. В том же ответе союзным державам он отмечал, что не считает возможным восстановление Учредительного собрания 1917 года, как избранного в обстановке народной смуты. Куда откровеннее выглядят его высказывания на этот счет в узком кругу. Вряд ли он, живо помня события 1917 года, собирался допустить повторение свободных выборов.

Об этом свидетельствует его красноречивая реплика, приводимая в воспоминаниях генерала М. Иностранцева: «При выборе в Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно-здоровые элементы». И когда в одном из публичных выступлений (в Уфе в мае 1919 года) Верховный правитель выставлял одной из первостепенных своих задач после победы над большевиками «создание условий» для этих выборов, то ему даже не приходилось лукавить, хотя, конечно, он недоговаривал. В его понимании «создание условий» означало обеспечение любыми средствами победы тех самых «государственно-здоровых элементов». Не случайно белые, желая подчеркнуть отличие этого будущего парламента от Учредительного собрания 1917 года, называли его несколько иначе: либо Национальное Учредительное собрание, либо просто Национальное собрание. В одном из первых своих интервью перед журналистами в качестве Верховного правителя Колчак так и сказал: «Я избегаю называть Национальное собрание Учредительным, так как последнее слово слишком скомпрометировано».[156]

А что касается демократичного законопроекта о выборах… Сталинская конституция внешне выглядела одной из самых демократичных в мире, но Советское государство и уж тем более его «парламент» демократичными от этого не стали. Можно только предположить, что если бы Колчак победил, то при таком отношении и при умело организованной системе отсева («пропущу лишь государственно-здоровые элементы») и его «парламент» был бы немногим «свободнее» советского, разве что для соблюдения декорума перед союзниками в него была бы допущена самая умеренная оппозиция, как в Испании при диктатуре Франко. Приходится признать, что в этом вопросе Карл Маркс был прав, когда сказал в своем «18-м брюмера Луи Бонапарта»: всеобщее избирательное право – еще не показатель демократии.

Тем не менее проэсеровские круги интеллигенции, не смирившись со своим поражением, продолжали муссировать вопрос о немедленном созыве на освобожденной территории Учредительного собрания старого состава или, по крайней мере, на скорейших выборах нового. Из наиболее влиятельных газет с такими требованиями неоднократно выступали омская «Заря» и иркутское «Наше дело» (обе впоследствии были закрыты). «Заря», в частности, ссылалась на пример Германии, которая сразу после ноябрьской революции 1918 года, совпавшей с поражением этой страны в Первой мировой войне и свергнувшей с престола кайзера, провела новые выборы в рейхстаг, что не только не помешало, а, по мнению газеты, помогло ее правящим кругам сплотиться и разгромить своих немецких большевиков – так называемых «спартаковцев» во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург.

В данном случае газета игнорировала тот факт, что в Германии разложение и распространение большевистских идей были существенно меньшими, чем в России, и «силы порядка» были гораздо организованнее и сильнее коммунистов, тогда как в России 1917 года эти силы оказались раздробленными и в итоге парализованными. Впрочем, даже «Заря» оговаривалась, что не следует возрождать дискредитировавшее себя Учредительное собрание старого созыва, которое «не могло защитить себя против пьяного большевика-матроса» (имея в виду матроса А. Железнякова, который закрыл это собрание своей исторической фразой: «Караул устал!»).

Колчак реагировал на подобные предложения резко отрицательно.

Из письма Колчака генералу А. Пепеляеву по поводу предложения срочного созыва Учредительного собрания в июле 1919 г.:

«Это будет победа эсеровщины – того разлагающего фактора государственности, который в лице Керенского и К° естественно довел страну до большевизма». Далее адмирал выражается еще резче, говоря, что никогда не допустит «гнусной эсеровщины» и «ничтожного шутовства в стиле Керенского».

Еще более показательна в этом отношении фраза Колчака, сказанная им на допросе следственной комиссии в Иркутске: «Я считал, что если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного собрания является их заслугой, что это надо поставить им в плюс».[157]

Как знаменательно здесь сходство взглядов Колчака и Ленина в их презрении к демократической «говорильне»! И как тут не вспомнить приведенные нами в предисловии слова Ленина, когда тот с полным пониманием говорил о жестоких методах Колчака в подавлении противников и высмеивал его «критиков». В методах борьбы, в их беспощадности они понимали друг друга…

Упоминавшийся на этих страницах журналист С. Кара-Мурза в своей экстравагантной «теории» с «компатриотических» позиций объявляет белых и Колчака не просто «ставленниками империалистического Запада» (к таким изжеванным коммунистами эпитетам им, как говорится, «не привыкать»), но и… «чуждыми России либералами-западниками»! Дескать, Белое движение – не более чем реакция Февраля на Октябрь, а Колчак – масон и чуть ли не агент мирового сионизма (кстати, в свое время коммунисты обвиняли Колчака в обратном, будто он был «ярым монархистом»). По-вашему, человек, одобрявший разгон всенародно избранного Учредительного собрания, – либерал?! В свете приведенных выше и давно опубликованных высказываний Колчака хочется посоветовать г-ну Кара-Мурзе и ему подобным: прежде чем о чем-то писать, вы хотя бы прочтите…

Впрочем, и сами либералы вовсе не настаивали на воссоздании Учредительного собрания, неожиданно для них получившего социалистическую окраску. Понимали они и то, что до окончания Гражданской войны диктатура необходима. Единственная уступка, которой они добивались от Колчака на этом этапе – в резолюции восточного отдела ЦК партии кадетов в Омске от 30 апреля 1919 года и на страницах своих газет, – это воссоздание на правах законосовещательного органа Государственного совета, соглашаясь при этом даже на назначение его членов (без выборов), лишь бы из среды «общественности».

Характерно, что не только в офицерской среде, но и в органах гражданской власти на местах преобладало (за исключением земств и городских дум) враждебное отношение к демократии. Замечательный до курьеза пример в этом отношении приводила иркутская газета «Наше дело». Слюдянская волостная земская управа направила в уездную милицию ходатайство с просьбой уточнить наименование Российского государства. «Запрос вызван тем, – писала газета, – что лиц, едущих с паспортами, в которых указано, что они состоят гражданами Российской республики, останавливали в дальнейшем следовании и чуть ли не пороли». Еще замечательнее то, что милиция, не сочтя себя компетентной в этом вопросе, препроводила бумагу в уездное земство, а оно, в свою очередь, переправило ее далее по инстанции. «Надо полагать, – с иронией комментировала газета, – когда ходатайство исколесит все учреждения и вернется в Слюдянку – много воды утечет».[158]

Или вот еще один замечательный образчик истинного отношения Колчака к демократии (из его записей): «Что такое демократия? – задает вопрос адмирал и сам отвечает на него: – Это развращенная народная масса, желающая власти. Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа: каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже одного… наконец, уже 20–30 человек не могут вынести никаких разумных решений, кроме глупостей» (выделено мной – В.Х.). Это было сказано как раз в 1919 году.

Здесь показателен чисто военный подход к политическим вопросам – по принципу Наполеона: «один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших». Колчак переносил законы управления армией на жизнь гражданского общества.

Свидетельство управляющего делами колчаковского правительства Г. Гинса:

«До последнего времени адмирал больше всего ненавидел «керенщину» и, может быть, из ненависти к ней допустил противоположную крайность – излишнюю «военщину»»[159] («керенщиной» – по имени бывшего главы Временного правительства – в те годы называли политику дряблой и безвольной демократии).

Показательно и то, что Колчак отменил празднование самой годовщины демократической Февральской революции, более того, были даже запрещены митинги и манифестации в ее честь. Мотивировалось это тем, что рано подводить итоги революции, обернувшейся большевистским переворотом. Впрочем, либеральная пресса высказывалась по этому вопросу еще резче. «Сибирская речь» писала, что эту годовщину «уместно помянуть… во всенародном стыде и молчании»,[160] имея в виду плачевные последствия революции. Либералы выражали при этом надежду, что революция явилась историческим «испытанием на прочность» русского народа, который должен преодолеть ее бури и выйти из них закаленным, как булат из огня.

Не лучше относились белые и к рабочему празднику 1-го Мая. В его канун в 1919 году приказом коменданта Омска в белой «столице» были запрещены первомайские митинги и демонстрации под предлогом того, что город находится на военном положении. Предлог был слишком явной натяжкой, так как, несмотря на «военное положение», в городе вовсю работали рестораны, кабаре, казино и прочие развлекательные заведения. Просто власти опасались «беспорядков».

Надо отметить, что для такого недоверия к демократии имелись все основания. Отсутствие демократических традиций, малограмотность населения сказывались постоянно. Даже сегодня, при поголовной грамотности, выборы в России проходят в обстановке политической апатии, а основная масса народа плохо разбирается в политических программах различных партий. Что же говорить о том времени, когда больше половины населения страны было вообще неграмотным?!

Одним из ярких примеров неподготовленности общества к демократии стала деятельность новых земских и городских учреждений местного самоуправления, избранных на основе всеобщего избирательного права (кроме того, наряду с традиционными губернскими и уездными земствами появились и волостные). Вопреки радужным ожиданиям интеллигенции, как отмечала сибирская пресса колчаковского периода, состав новых земств, по сравнению с дореволюционными цензовыми земствами, оказался не только непрофессиональным, но и вообще невежественным. Получившие преобладание крестьяне рассматривали свое депутатство не как право участия в гражданском самоуправлении и решении важных общественных дел, а как возможность приобретения различных льгот лично для себя. Первый демократический «блин» выходил «комом»… Да о чем здесь говорить, если точно так же поступают и многие сегодняшние «народные избранники», более «просвещенные», чем тогдашние крестьянские депутаты?!

Немногим лучше была ситуация в городском самоуправлении. Прошедшие весной 1919 года по Сибири выборы в городские думы показали крайне низкую активность избирателей: лишь 25–30 % приняли участие в выборах. И это – в условиях революции! А ведь, казалось бы, выборы проводились на вполне демократической основе. На основании правил о выборах гласных городских дум от 27 декабря 1918 года, в них участвовало все население, в том числе и женщины, чего не было до революции (по-прежнему лишались избирательного права только военные, милиционеры и монахи). Тем более жалкими оказались результаты.

К тому же в земствах и городских думах было немало эсеров и меньшевиков, связанных с подпольными организациями своих партий, боровшихся против Колчака. Местами, хотя и в меньшинстве, они даже преобладали в этих учреждениях (из крупных городов – в Иркутске), занимаясь не столько местными хозяйственными делами, сколько политиканством.

Методы диктатуры проявлялись и в ограничении свободы печати. В первые недели после переворота 18-го ноября была даже ненадолго введена предварительная цензура печати, контролировавшая ее реакцию на события. Две недели спустя ее отменили, но обычная цензура сохранилась. Военные цензоры и начальники гарнизонов имели право возбуждать уголовные дела против редакторов и авторов, а начальник штаба Верховного главнокомандующего мог по их представлениям закрывать газеты и журналы.

Конечно, по сравнению с советским режимом, жестоко преследовавшим любую критику правительства, здесь была довольно широкая свобода мнений. В период наибольшего расширения подвластной Колчаку территории в апреле 1919 года на ней издавалось (от Уфы до Владивостока), по данным отдела печати при Совете министров, 107 газет и 84 журнала.[161] Тем не менее нередки были случаи закрытия газет по распоряжениям правительства и военных властей. Так, за критику правительства были закрыты омские газеты «Заря» и «Наша заря», иркутская «Наша мысль», новониколаевская «Народная Сибирь», владивостокские «Далекая окраина», «Эхо» и «Рабочий мир» и петропавловский «Рабочий», хотя все они были отнюдь не большевистскими и совсем не призывали к свержению правительства, а лишь критиковали ряд его действий. Писать о недостатках, беспорядках и злоупотреблениях считалось допустимым, но осуждать правительство – лишь в осторожной критике отдельных его мероприятий, и не дай Бог при этом задеть лично Верховного правителя. Читатель увидит в этом знакомые аналогии…

Помимо этого, на время войны запрещались политические уличные собрания, демонстрации и митинги.

Кстати, отношение к большевикам и со стороны либералов было крайне непримиримым. Многочисленные газетные статьи того времени пестрят такими эпитетами в их адрес, как «отстой российского дна», «нечисть», «человеческое отребье», «подонки общества из уголовных элементов», «международные преступники».

По поводу празднования Первого мая в 1919 году кадетская «Сибирская речь» писала:

«По улицам Петрограда, по улицам оскверненной и замученной Москвы сегодня бродят с красными флагами жалкие толпы советской челяди. Комиссарские латыши, китайцы и наши отечественные отбросы в рядах красной гвардии маршируют по Невскому и по Тверской. Перед наскоро построенными памятниками Карлу Марксу и другим великим учителям разбоя сегодня пляшут сарабанду красные бесы. Там, в Москве и Петрограде, сегодня праздник Красного Дьявола… Он клялся, что правы только надежды на земное счастье, которое все – в равенстве у полного корыта…

Великий обманщик показал, наконец, фокус, которым так долго тешил воображение черни… Земля залита кровью. Человек замучен и загнан… Дети Сатаны внушили ему соблазнительную мысль восстать против законов хозяйственного сотрудничества людей. Мщение природы обществу не замедлило прийти в образе голода, который терзает его тело, в образе смерти… Воистину несчастливы эти верующие в Сатану, которых Троцкий приобщает кровью жабы… У жалкого разбитого корыта сегодня топчется несчастное, голодное, вымирающее стадо… Но Тот, Кто справляет сегодня праздник в Москве и Петрограде, отменно доволен. Вечный Шутник, Козлоногий, он заливается неслышным дребезжащим смехом… Вечный Шутник знает, что его сила на земле только на срок… а пока незрячие… сегодня будут справлять Его праздник. Гнусавыми голосами споет ему сегодня приветственную речь социалистическая рать, на всякий случай отделив себя на вершок от большевиков… От всей души пожелаем простым и в сущности неплохим людям, чтобы 1 мая 1919 года было для них последним искушением поклоняться Великому Шутнику».[162]

И когда умеренно-социалистические газеты призывали правительство к политической амнистии и «прощению обид», либеральная пресса возражала им: никаких амнистий и поблажек большевикам и вообще всем борющимся против правительства! Война – так война!

Иные органы либеральной печати старались перещеголять самого Колчака в стремлении к диктатуре. Так, проправительственные «Отечественные ведомости» требовали на «переходный период» диктатуры сверху донизу, вплоть до назначения членов земств. На это даже Колчак не пошел! А когда в апреле его правительство выдвинуло проект временного законосовещательного органа – Государственного совета, кадетская партия и ее орган «Сибирская речь» заявили о нежелательности любого выборного госучреждения до полной победы над большевиками.

Но, в отличие от Ленина, имевшего – при всех просчетах и промахах эпохи «военного коммунизма» – в целом продуманную программу действий, Колчак недостаточно ясно представлял себе дальнейшее будущее. Над ним довлело в первую очередь стремление сокрушить большевиков, к которым он относился с подлинной (и вполне понятной) ненавистью. В письме к жене осенью 1919 года он писал: «Моя цель первая и основная – стереть большевизм и всё с ним связанное с лица России, истребить и уничтожить его. В сущности говоря, всё остальное, что я делаю, подчиняется этому положению».[163] Ради этого он допускал в тактических целях и дипломатические уловки перед союзниками.

Несомненно одно: вопрос о форме государственного устройства не был для него принципиально важным – об этом свидетельствуют его вполне откровенные высказывания о монархии и республике, приводившиеся нами в предыдущих главах. Но несомненно и другое: демократия как способ управления была ему органически чужда, в особенности после событий 1917 года, связанных с плачевной деятельностью Временного правительства.

Исключение составляет его действительно доброжелательное отношение к местным учреждениям земского и городского самоуправления, обладавшим (при всех недостатках, о которых мы говорили) незаменимым опытом в хозяйственных делах – но только на местном уровне и только в пределах хозяйственно-экономических нужд, не допуская их к вопросам общей политики.

А поскольку, как мы видели из его не менее откровенных писем, адмирал был по своим взглядам убежденным милитаристом, главное внимание он, и будучи Верховным правителем, уделял военным, а не политическим вопросам – и жестоко ошибался в этом, поскольку победа в Гражданской войне зиждилась в первую очередь на привлечении на свою сторону народа (один из его министров образно замечал по этому поводу: «Адмирал – Верховный главнокомандующий поглотил адмирала – Верховного правителя»[164]). Очень хорошо высказалась по этому поводу омская газета «Заря» в полемике с правительственным официозом «Русская армия». В своей статье «Идеи и штыки» (27 февраля 1919 г.), отвечая на вопрос: кто же побеждает на войне – идеи или штыки, она писала: «И идеи, и штыки. Идеи, поддержанные штыками, но и штыки, одухотворенные освободительной идеей».

И Колчак, и Деникин любили подчеркивать тезис о «надпартийности» своих правительств. Действительно, формально все министры при вступлении в должность выходили из партий. У многих это создавало иллюзию о чисто «деловом» характере их деятельности, направленном на решение текущих финансовых, хозяйственных и военных вопросов и подчиненном лишь одной объединяющей цели – борьбе с большевизмом. Конечно, было бы упрощением так считать. Бывают надпартийные правительства, но практически не бывает внепартийных. На опыте стран Европы газета «Отечественные ведомости» справедливо указывала в своей полемике с «Зарей»: любое, даже коалиционное правительство не может стоять вне вопросов общей политики. Сами кадеты, больше всех говорившие о «надпартийности» и обвинявшие других в «узкопартийных интересах», оказавшись ведущей силой в белых правительствах, проявили все то же тяготение к навязыванию своей идеологии. Другой вопрос, что программа правительства может представлять собой более или менее удачный компромисс между различными партиями, но без формулировки общей политической и социально-экономической платформы ему не обойтись. Это подтверждал и опыт самих белых правительств. И основная слабость их – как раз в том, что предложенный ими компромисс был слишком общим, в большинстве вопросов расплывчатым. Что и предопределило в конечном счете их поражение.

Тем не менее во многих вопросах управления и хозяйственно-экономической жизни правительство Колчака проявляло здравый смысл. С декабря 1918 года было отменено постановление Сибирского правительства о государственном регулировании хлебной, мясной и масляной торговли и разрешена свободная торговля ими «по вольным ценам» (государственная монополия на сахар была временно сохранена). И хотя перечисленные продукты после этого подорожали, но во всяком случае они перестали быть дефицитом для голодных очередей (как и в 1992 году).

Для координации деятельности правительства по вопросам финансов и снабжения было образовано Экономическое совещание (под председательством вначале самого Колчака, а затем министра Г.К. Гинса) с приглашением представителей банков, торговли, промышленности, кооперации, земств и городов (делегаты от этих отраслей избирались соответственно Советом съездов торговли и промышленности, Советом кооперативных съездов, земскими собраниями и городскими думами, а представители банков назначались их правлениями). Экономическое совещание имело право непосредственных докладов Колчаку, минуя председателя правительства.

Проводился курс на поощрение предпринимательства, банковской системы, был основан новый Торгово-промышленный банк Сибири. Восстанавливались в своих правах владельцы национализированных большевиками предприятий, акционерные общества. Это делалось до Колчака и продолжалось при нем в освобождаемых регионах (владельцы, территориально отрезанные от своих предприятий Гражданской войной, получали право управлять ими через доверенных лиц). Отдельные предприятия могли по стратегическим соображениям передаваться в собственность государства только путем выкупа у владельцев (как это произошло с Черемховскими угольными копями под Иркутском), но никоим образом не конфискации. (Подобным же образом колчаковское правительство намеревалось выкупить в собственность государства всю добычу каменного угля в Сибири, включая Кузбасс).

Поощрялась инициатива, выражаясь сегодняшним языком, «малого бизнеса». Это относилось и к крестьянству. В Сибири, славившейся до революции развитой кооперацией, восстанавливались ее силы. Население приобретало облигации займов. Возрождалось частное кредитование промышленности (хотя главенствующую роль в условиях «постбольшевистской» разрухи играли государственные займы). Совершенствовалось сберегательное дело (так, держателям сберегательных вкладов была предоставлена уникальная возможность получать деньги с них в любой сберкассе города, в котором проживал вкладчик).

В развитии путей сообщения, помимо железных дорог, особое внимание уделялось дальнейшему освоению стратегически важного для России Северного морского пути. Как уже отмечалось в первых главах нашей книги, этот вопрос живейшим образом интересовал самого Колчака со времен его полярных плаваний. В Гражданскую войну над ним продолжал работать созданный по его личной инициативе специальный комитет. В его планах намечались новые исследовательские экспедиции (одна из них, упоминавшаяся в этих главах, была проведена в 1919 году в Карском море под руководством друга Колчака Бориса Вилькицкого) и строительство нового порта в устье Енисея.

Экономическая политика колчаковского правительства, в отличие от «собственно» политики, была по своему направлению в целом действительно либеральной, рассчитанной на наименьшее государственное вмешательство. Здесь господствовало классическое кредо либералов: создание равных возможностей для всех, а в их пределах – полная свобода предпринимательской инициативы (одним из немногих исключений было финансирование правительством тех частных предприятий, работа которых имела общегосударственное и прежде всего оборонное значение). Так, управляющий делами совета министров Г. Тельберг в своем интервью томской газете «Сибирская жизнь» прямо заявил, что «организацию хозяйственной жизни страны правительство от себя отводит, указывая на тот вред, который был принесен правительственным регулированием, и надеясь на живые силы страны».[165] Что же касается политических целей колчаковской власти, то здесь он, напротив, недвусмысленно констатировал (в унисон с мнением самого Верховного правителя и при всех дежурных реверансах в адрес демократии), что главной задачей является «спасение государства, а не демократии».

По вопросу о «невмешательстве» государства в экономику некоторые публицисты полемизировали с правительством, утверждая, что этот либеральный принцип хорош для мирного, «благополучного» времени и при нормальной конкуренции, а применять его в обстановке войны и разрухи нельзя. Иркутский военно-промышленный комитет выступал даже за государственную собственность на недра земли и недопущение к скупке земель иностранцев. Особенно критиковала либерализм правительства социалистическая оппозиция, требовавшая всевозможных ограничений для предпринимательского класса и карательных мер за «спекуляцию».

Но такая политика правительства полностью отвечала пожеланиям предпринимателей и прежде всего крупной буржуазии. Из резолюции совещания торгово-промышленных организаций Омска от 2 января 1919 г.:

Предпринимательский класс «не мыслит экономического возрождения страны в существующих еще и поныне условиях государственного регулирования промышленности и торговли. Дух свободного творчества, индивидуальная свободная инициатива создавали те культурные богатства и ценности, которые теперь приходится вновь воссоздать, а отнюдь не мертвящий дух регламентации».[166]

Впрочем, в исключительных условиях военного времени правительство допускало возможность отдельных чрезвычайных мобилизационных мероприятий в экономике и устами министра Г. Гинса призывало промышленников «производить прежде всего то, что нужно для Российского государства, а не то, что выгодно».[167]

Однако рассчитывать на «голый патриотизм» предпринимателей было затруднительно. Ведь даже военно-промышленные комитеты («вопромы») – организации, создававшиеся самой буржуазией для помощи правительству в условиях войны, – обвинялись левой прессой в том, что работают не столько в помощь фронту, сколько ради прибыли.

Нередкими были и случаи сокрытия предпринимателями подлинных доходов. Как и сегодня, чтобы уклониться от уплаты налогов в полном объеме, занижали в отчетах Госконтролю штатную численность и зарплату персонала, прибегали к «двойной бухгалтерии», когда реальная зарплата многократно превышала ту, что числилась в ведомостях (опять же знакомая читателю ситуация).

В более развернутом виде экономическая программа правительства была изложена в докладе на государственном экономическом совещании 23 июня 1919 года, о котором мы уже говорили в связи с вопросом о земле. В нем вновь подчеркивалось, что «в основу должно быть положено частное хозяйство»,[168] но при этом отмечалась и необходимость развития государственной, муниципальной и кооперативной собственности, иначе говоря, провозглашался курс на многоукладную экономику при доминировании частной собственности.

В том же докладе декларировался принцип свободы торговли. Исключение делалось для внешней торговли, которая должна была оставаться под контролем государства прежде всего с целью защиты отечественной промышленности от конкуренции иностранных товаров с помощью таможенных пошлин на них. При этом, однако, отмечалось, что защищать таким способом имеет смысл лишь перспективные, развивающиеся отрасли, а не те, в которых господствуют отсталые технологии. Что же касается дефицитных товаров, то на их импорт предполагалось, наоборот, снижать пошлины. Таким образом, намечался гибкий подход в регулировании внешней торговли, исходя из соотношения рыночного спроса и потребностей развития собственной промышленности.

В этом документе говорилось и о необходимости привлечения иностранных капиталов для ускорения развития промышленности, восстановления и развития банковской системы. Поскольку восстановление крупной промышленности в условиях Гражданской войны и хозяйственной разрухи было делом нелегким и требовало длительного времени, придавалось большое значение поощрению мелкого и кустарного производства.

Все эти меры привели к оживлению экономики, доведенной до разрухи «военным коммунизмом». Возникали новые акционерные общества. В городах налаживалась торговля, не было характерного для советских областей голода, повального дефицита товаров и полного обесценения денег.

Разумеется, характерная для военной обстановки разруха порождала различные дефициты и здесь. Особенно велика была необходимость закупок оружия и снаряжения для армии, получаемых от союзников, на которые приходилось тратить часть золотого запаса. По информации министерства финансов, в бюджете колчаковского правительства расходы в 8 раз превышали доходы.[169] Это вело к неизбежной инфляции. Однако эта инфляция была на порядок ниже, чем в областях, занятых большевиками, а после победы союзников над Германией курс рубля на какое-то время даже вырос. Позднее для обуздания инфляции были запрещены спекулятивные операции с валютой, не связанные с торговыми сделками.

С трудом, но все же была налажена к концу весны 1919 года и работа железнодорожного транспорта, представлявшая настоящую «головную боль» для правительства и по своей стратегической важности, и по объему творившихся на железных дорогах злоупотреблений, хищений и спекуляции. Опыт показывает: перебои с транспортом – первый признак неблагополучия в хозяйстве. А в Гражданскую войну разруха на железных дорогах была и у красных, и у белых. Омская газета «Заря» иронически предлагала снять многосерийный кинематографический боевик о том, как в поезде на перегоне Омск – Новониколаевск родился человек, как он в дороге вырос, женился, стал большевиком, потом монархистом, а поезд все никак не мог дойти до станции…

Но к лету усилиями правительства положение на транспорте было исправлено. Поезда стали ходить по расписанию, сократилось число злоупотреблений и беспорядков. Однако порядок был достигнут ненадолго. Летом началось отступление на фронте, военные проблемы заслонили собой все остальные, и по мере поражений разложение в тылу стало прогрессировать.

Предпринимались меры и для снижения социальной напряженности. В условиях характерной для военного времени инфляции особый комитет при министерстве труда утверждал прожиточные минимумы по регионам – в отличие от нынешних, реальные, а не смехотворно мизерные – и в зависимости от них периодически индексировал зарплату госслужащих. Практика исчисления прожиточных минимумов была впервые введена в Сибири именно при Колчаке.

Жизненный уровень населения Сибири и Урала был хотя и низким (все-таки шла война), но в среднем гораздо выше, чем в Советской России, где царил настоящий голод. Сибирские крестьяне, отличавшиеся и до революции относительно высоким достатком, имели достаточные запасы хлеба. Однако из-за плохой постановки снабжения и злоупотреблений армия нередко испытывала перебои с провиантом. Вследствие этого военное командование, особенно в прифронтовой полосе, все чаще прибегало к реквизициям, несанкционированному изъятию у крестьян продуктов и скота, что мало чем отличалось от большевистской продразверстки и вызывало протесты, стихийное сопротивление, а в итоге способствовало отходу крестьянства от Колчака.

Конечно, в условиях Гражданской войны «благополучие» было весьма относительным. Газеты регистрировали вспышки тифа в перенаселенных, наводненных беженцами городах, дороговизну, дефицит бумаги и мелкой разменной монеты, ряда товаров, повальное самогоноварение и рост преступности в сельской местности. Иногда дефицитом становились самые неожиданные вещи. Так, в мае 1919 года главное тюремное управление из-за недостатка форменной арестантской одежды специальным циркуляром разрешило содержать наиболее «благонадежных» заключенных в их гражданском платье.

Но по сравнению с состоянием, которое переживала Советская Россия, где в обстановке «военного коммунизма» царили всеобщий дефицит и полная хозяйственная разруха, – по сравнению с таким состоянием это было, конечно же, благополучие.

Что касается пьянства, то оно в годы Гражданской войны было всеобщим. Разница в том, что большевики, пытаясь бороться с ним, продлили действие введенного еще царем с началом мировой войны «сухого закона», а их противники, наоборот, отменили его. Уже демократические правительства в 1918 году возобновили продажу спиртного, а колчаковское правительство расширило ее.

Политика Колчака в земельном вопросе в принципе не расходилась с его декларациями. В свое время демократическое Сибирское правительство издало поспешный указ о возврате захваченных земель владельцам. Закон был ориентирован на Сибирь, в которой не было помещиков. Колчак, претендовавший на роль всероссийского правителя, понимал, что в масштабах всей России так поступать нельзя, иначе крестьянство будет бороться против белых. Поэтому 5 апреля 1919 года постановлением колчаковского Совета министров этот указ был отменен. Не случайно это произошло в разгар наступления армий Верховного правителя на Волгу.

Те, кто по навязанному коммунистами трафарету продолжают считать Колчака «защитником капиталистов и помещиков», могут прочесть строки из телеграммы Верховного правителя генералу А.И. Деникину от 23 октября 1919 года: «Я считаю недопустимой земельную политику, которая создает у крестьянства представление помещичьего землевладения. Наоборот, для устранения наиболее сильного фактора русской революции – крестьянского малоземелья…я одобряю все меры, направленные к переходу земли в собственность крестьян участками в размерах определенных норм. Понимая сложность земельного вопроса и невозможность его разрешения до окончания гражданской войны, я считаю единственным выходом для настоящего момента по возможности охранять фактически создавшийся переход земли в руки крестьян, допуская исключения лишь при серьезной необходимости и в самых осторожных формах». И далее, сознавая щекотливость положения Деникина, окруженного на своей территории бывшими помещиками, и желая «подстраховать» его, Колчак добавляет: «Ссылка на руководящие директивы, полученные от меня, могла бы оградить Вас от притязаний и советов заинтересованных кругов».[170] Согласитесь, не мог так писать в доверительной депеше своему соратнику «убежденный защитник помещиков».

В упоминавшемся нами ответе союзным правительствам он особо подчеркивал: «Только тогда Россия будет цветущей и сильной, когда многомиллионное крестьянство наше будет в полной мере обеспечено землей».[171] Более того, правительство считало многочисленные мелкие крестьянские хозяйства более перспективной формой землевладения, чем единичные крупные помещичьи латифундии. Об этом неоднократно говорили и сам Колчак, и министр земледелия Петров.

Но, к сожалению, реально в этом отношении мало что делалось. Министерство земледелия только занималось изучением вопроса о передаче государственных земель Сибири и Урала малоземельным и безземельным крестьянам. Бывшие помещичьи земли Европейской России в законопроекте этого министерства объявлялись временно переданными в хозяйственное ведение государства, а частновладельческие леса – во временное распоряжение губернских земств. Такое «компромиссное» решение не могло удовлетворить ни крестьян, ни помещиков: для первых оно означало (несмотря на аренду и всевозможные оговорки) опись и изъятие захваченных земель из их собственности государством, для вторых – тем более, так как для них эти земли были «кровными». В самом правительстве Колчака многие министры считали этот проект неудачным; показательно, что он прошел с перевесом всего в один голос.

В свою очередь, все государственные земли передавались в долгосрочную аренду губернским земствам или – по их рекомендациям – крестьянам. Закон об этом был принят в конце февраля 1919 года.

Возврату помещикам, согласно проекту министерства земледелия, подлежали их усадьбы и так называемые земли «трудового пользования» (то есть обрабатываемые силами самих владельцев и их семей), а также показательные по образцовому ведению хозяйства и земли, занятые построенными ими техническими заведениями – от фабрик до простых мельниц. Как видим, довольно значительная часть собственности. Но и этот умеренный законопроект был «забракован» после резкой критики слева и справа и отправлен на доработку.

В вопросе же о денежной компенсации помещикам за земли, отобранные крестьянами в ходе революции, правительство полагало, что цена эта должна определяться путем соглашений между теми и другими в каждом отдельном случае. Ясно, что при таком порядке помещики постарались бы выжать из крестьян максимум возможного.

По этому поводу оппозиционная правительству «Заря» замечала: «Большинство законодательных новелл нынешнего министерства земледелия отличается... стремлением если не вернуть владельцам хоть часть экспроприированных у них имений, то хотя бы дать им возможность выручить за них побольше денежных знаков».[172]

Реально в положительном смысле для крестьян – помимо права сбора урожая и аренды казенных земель – был решен вопрос о выделении в их собственность небольших участков из свободного земельного фонда солдатам – участникам войны (по закону от 14 марта 1919 года). В первую очередь ими наделялись георгиевские кавалеры, инвалиды войны и семьи погибших. Несомненно, такой закон поощрял вступление малоземельных крестьян в белую армию. Проведение его в жизнь было возложено на переселенческое управление министерства земледелия. Такие участки выделялись и за счет конфискации земли у дезертиров и крестьянских повстанцев против Колчака, которых было особенно много в Енисейской губернии и которые именовались, как и большевики, «предателями Родины».

В данном случае правительство Колчака нарушало принцип неприкосновенности чужой собственности: в демократических государствах законно приобретенная собственность не конфискуется даже у людей, совершивших тягчайшее преступление, и если их даже казнят, она переходит к их семьям и наследникам. Здесь мы опять видим сложное переплетение либерализма и деспотизма в политике белого правительства и его приемах.

С целью механизации отсталой земледельческой техники министерство земледелия заказывало в США в немалом количестве сельскохозяйственные машины.

Несколько позднее, когда начались поражения, Колчак стал делать более решительные заявления по земельному вопросу, вроде такого: «Мы считаем справедливым и необходимым отдать всю землю трудящемуся народу» (из обращения к крестьянам от 29 июля 1919 г.).[173] Но, во-первых, эти заявления были запоздалыми, а во-вторых, не подкреплялись реальными законами.

Рабочий вопрос, помимо того, о чем мы уже говорили, осложнялся еще и тем, что часть рабочих, особенно малоквалифицированная, выиграла от проведения большевиками уравнительного принципа оплаты труда. Попытки администрации заводов и фабрик при белых наладить производительный труд, изменить сложившееся положение вещей вызывали протесты.

Учитывая интересы рабочих, правительство Колчака сохранило в своем составе министерство труда во главе с меньшевиком Л.И. Шумиловским, хорошо знавшим нужды рабочих, который, опираясь на институт инспекторов труда (губернских, уездных и фабричных), добивался известных результатов. Были восстановлены биржи труда, больничные кассы (органы страхования рабочих, в которые вносили деньги и они сами, и хозяева предприятий). Несколько повысились льготы кадровым рабочим: если раньше администрация обязана была предупредить рабочего об увольнении за две недели и выплатить ему выходное пособие на этот же срок, то по новому закону, если он проработал на данном предприятии более года, этот срок повышался до месяца. Разрабатывались коллективные договоры между трудовыми коллективами заводов и фабрик и их владельцами. При конфликтах рабочих с предпринимателями нередко создавались примирительные камеры, третейские суды.

Характерно, что при этом колчаковскому правительству пришлось преодолевать сопротивление части предпринимателей. Так, в марте 1919 года группа уральских горнопромышленников выступила против заключения коллективных договоров с рабочими, ссылаясь на «разнообразие условий труда», низкую грамотность рабочих и тому подобные «помехи». Но такие аргументы звучали неубедительно.

Сохранились и профсоюзы. Более того, министр труда Л. Шумиловский ратовал за развитие профсоюзного движения, говоря, что только оно «выведет рабочий класс в русло деловой работы… и поможет ему избавиться от гипноза заманчивых, но нереальных большевистских лозунгов»,[174] имея в виду демагогию большевиков о превращении рабочих в «подлинных хозяев» предприятий.

Реально, однако, численность профсоюзов при Колчаке сократилась из-за преследования властями по обвинениям в антиправительственной деятельности, причастности к забастовкам и восстаниям. Взаимоотношения профсоюзов с властью находились в прямой зависимости от того, кто возглавлял те или иные из них: меньшевики или скрытые большевики. С первыми удавалось найти общий язык, а вторые были в постоянных трениях с властями и значительную часть профсоюзных средств тайком переправляли на нужды большевистского подполья. При этом ряд профсоюзов обращались к властям с ходатайствами не распускать их, а ограничиться арестом злонамеренных членов. Циркуляр министерства труда от 31 мая 1919 года запрещал рабочим профсоюзам заниматься политической деятельностью.

В марте 1919 года Колчак запретил забастовки, мотивируя это условиями военного времени. Так же действовали в тех условиях и сами большевики: более того, они приравнивали забастовки против своей власти к «саботажу», то есть к уголовно наказуемому преступлению и «измене революции». Не случайно многие пострадавшие от большевистских репрессий против стачек уральские рабочие (в Перми, Ижевске, Воткинске) поддержали Колчака. Еще в 1918 году рабочие Ижевского и Воткинского заводов подняли восстание против большевиков, продолжавшееся три месяца. Позднее в армии Колчака они составили ядро добровольческих Ижевской и Воткинской дивизий, с особенным упорством дравшихся против красных. За боевые отличия Ижевской дивизии было пожаловано почетное Георгиевское знамя.

Об отрицательном отношении основной массы уральских рабочих к большевикам говорят и приветствия в адрес Колчака, поступавшие от рабочих Пермской железной дороги, Мотовилихинского, Верх-Исетского и других заводов. Так, рабочие Верх-Исетского завода в Екатеринбурге в своей телеграмме, принятой на общем собрании 25 декабря 1918 года, выражали надежду на защиту Верховным правителем интересов и нужд рабочих и изъявляли готовность «всемерно помочь восстановить разоренную злоумышленниками и предателями (т.е. большевиками – В.Х.) Родину».[175] Рабочие Златоустовского оборонного завода заслужили от Колчака особую благодарность за отличную работу и рост производительности труда. Исправно трудились на белую армию и рабочие военных заводов в Екатеринбурге, Перми, Нижнем Тагиле, Мотовилихе.

Казалось бы, невероятно: рабочие – и вдруг против большевиков, против своей же партии! Но здесь надо отметить, что уральский пролетариат, в отличие от питерского, московского или донецкого, был не кадровым, а как правило, сезонным, сохранявшим постоянные связи с деревней, к разорению которой «приложили руку» большевики. Кроме того, злоупотребления местных советских властей на Урале до прихода белых были особенно вопиющими. И именно при Колчаке, зимой 1918/19 года, на уральских заводах впервые после революции начался рост производительности труда.

Вообще у нас до сих пор с «легкой» руки советской пропаганды бытует расхожее мнение, что русский рабочий класс – во всяком случае, «кадровый», в своей массе (в отличие от уральцев) поддерживавший большевиков, особенно питерский – был исключительно грамотным и политически развитым. До такой степени, что возникает резонный вопрос: почему же сейчас он не таков? В памятной исторической кинотрилогии о Максиме этот рабочий-большевик легко побеждает в споре интеллигента-меньшевика на удивление точными дословными цитатами из К. Маркса. Конечно, это большое преувеличение: коммунистам было выгодно представлять свой «классовый авангард» именно таким (не хуже, мол, «гнилой контрреволюционной интеллигенции»!). Да, постольку, поскольку рабочие относились к городским жителям, они были, как правило, грамотнее деревенских, но далеко не все, и даже грамотные в смысле образования и политической культуры в своей массе находились на низком уровне.

Кстати, приветствия Колчаку нередко приходили и от волостных крестьянских сходов. Позиции среднего крестьянства оставались весьма и весьма неоднозначными. Так, например, крестьяне Красноуфимского и Златоустовского уездов на Урале, озлобленные большевистской продразверсткой и притеснениями, большими массами добровольно вступали в армию Колчака. Все эти факты лишний раз говорят о неоднозначности отношений народа и власти.

В политическом спектре Белого движения параллельно были представлены элементы двух идеологий: национальный консерватизм и либеральное западничество. Казалось бы, эти течения на горьком опыте революции сблизились между собой, что привело к сотрудничеству. Особенно активно в этом направлении работали кадеты. Либеральная пресса оказывала немалую моральную поддержку правительству Колчака, призывала население к пожертвованиям для нужд армии. Во многом под ее влиянием на местах образовывались различные общества помощи армии, больным и раненым воинам, посылавшие на фронт солдатам теплые вещи, продукты, табак (так, по сообщению томской газеты «Сибирская жизнь», в канун 1919 года некое дамское общество в Тюмени послало на фронт 50 тысяч пельменей к Рождеству).

Кадеты активно работали над созданием единого антибольшевистского политического блока из правых, либеральных и правосоциалистических партий под знаменем белых. В этот блок, помимо кадетов, вошли буржуазный совет съездов торговли и промышленности, военно-промышленные комитеты, часть кооператоров, представители казачества, от социалистов – энесы (народные социалисты), плехановская меньшевистская группа «Единство» и часть эсеров. На первой встрече с Колчаком 20 декабря 1918 года делегация представителей блока сделала заявление о «жизненной верности и необходимости указанного им (Колчаком – В.Х.) пути» и о своей всемерной поддержке его правительства. Именно на этой встрече после беседы с Колчаком один из кооператоров под аплодисменты присутствующих впервые провозгласил клич: «Да здравствует русский Вашингтон!», подхваченный затем либеральной прессой.

За границей блок был представлен Русским политическим совещанием в Париже в составе авторитетных либеральных и правосоциалистических лидеров во главе с бывшим премьером Временного правительства князем Г.Е. Львовым. Тем не менее блок был достаточно непрочным, часто подвергался нападкам со стороны оппозиционных социалистов, называвших его (устами томского «Голоса Сибири») «политической бутафорией», организованной кадетами (примерно так же сегодня оппозиция относится к «Единой России»). Весной 1919 года из омского блока вышла меньшевистская плехановская группа «Единство» из-за резких разногласий с кадетами по ряду вопросов. Иркутское социалистическое «Наше дело» писало, что «для существования такого блока потребуется значительный сдвиг кадетствующей буржуазии влево».

Тем не менее политическое окружение Колчака было все же несколько «левее», чем Деникина, хотя лично Деникин по своим взглядам был либеральнее, чем Колчак. Сказывалось то, что на Востоке антибольшевистское движение поначалу формировалось политиками и притом под демократическими лозунгами, а на Юге – изначально под эгидой армии, более консервативной по своему настроению. Поэтому в правительстве Деникина были примерно поровну представлены кадеты и люди правых, промонархических взглядов, а в правительстве Колчака «правее» кадетов никого не было, и хотя кадеты преобладали, но были даже отдельные социалисты (в том числе правый эсер Старынкевич и меньшевик Шумиловский). Интересно, как излагал впоследствии на суде арестованный большевиками министр труда Л. Шумиловский мотивы, по которым часть правых социалистов поддержали режим Колчака: «Я считал, что адмирал Колчак, как сильная личность, сможет сдержать военную среду и предохранить государство от тех потрясений, которые неизбежно грозили справа. Эти мотивы: популярность в демократических странах – Америке, Англии, умение поставить себя в военной среде, подтвержденное его положением в Черноморском флоте, – и заставили меня подать голос за него».[176]

Из авторитетных деятелей социалистического лагеря за объединение всех антибольшевистских сил вокруг Колчака особенно ратовал популярнейший журналист Владимир Бурцев, в прошлом прославившийся разоблачением таких провокаторов в революционном движении, как Гапон, Азеф и Малиновский. В одной из статей в парижской газете «Матэн» в мае 1919 года он призывал демократов «пойти навстречу» адмиралу. «Адмирал Колчак, – писал Бурцев, – является для нас гарантией, что нам нечего бояться возвращения старого режима. Мы горячо приветствуем адмирала и призываем во имя Отечества, находящегося в опасности, все политические партии к признанию его правительства и к оказанию ему поддержки… Время колебаний прошло. Перед нами – Колчак или Ленин». В заключение автор статьи провозглашал: «В настоящую минуту, при существующих политических условиях, наша программа действий определяется одним словом – Колчак».[177]

Эти слова В.Л. Бурцева звучали в унисон призыву либеральной «Сибирской речи»: «Теперь всем русским патриотам надлежит помнить, что у них нет иной обязанности, кроме обязанности повиноваться власти Верховного правителя адмирала Колчака».[178]

Свою лепту в это дело вносила и Русская православная церковь. Гонимая большевиками, она хоть и дистанцировалась от политики, но борьбу со своими преследователями, преданными анафеме самим патриархом Тихоном, считала своим кровным и патриотическим делом. 6 февраля 1919 года высшее временное церковное управление в Омске обратилось с призывом об оказании моральной поддержки белым к ведущим иерархам зарубежных христианских церквей – Папе Римскому, архиепископам Кентерберийскому, Парижскому и двум Нью-Йоркским (протестантскому и католическому), митрополитам Сербскому, Бухарестскому и Афинскому. В своих ответах те изъявляли полное сочувствие. Летом 1919 года пастырское благословение Колчаку прислал митрополит Херсонский и Одесский Платон. Православное духовенство активно содействовало организации добровольческих «дружин Святого Креста» в Белую армию.

Белые не признали советского декрета об отделении церкви от государства, и на содержание высшего временного церковного управления отпускались деньги из государственного казначейства. В школах по-прежнему преподавался Закон Божий, – правда, идя навстречу требованиям свободы совести, колчаковское правительство разрешило освобождать от его изучения по заявлениям родителей учеников (а с 16 лет – по желанию самих учеников). В борьбу же партий церковь старалась не вмешиваться, официально провозгласив устами архиерейского собора в Томске (в декабре 1918 года) внепартийность приходских советов.

Но, увы, национальную идеологию, которая могла бы стать достойной альтернативой большевизму в глазах широких масс народа, выработать не удалось. Ни военные вожди, ни окружавшие их политические интеллектуалы так и не сумели решительно повернуть к нуждам народа. О необходимости разработки полноценной идеологии не раз говорили наиболее дальновидные представители белых и поддерживавших их либералов. «Сибирская речь» писала 18 июня 1919 года: «Творческая работа в области создания этой единой и сильной идеологии – таковы текущие задачи русской интеллигенции». Но на практике в интересах консолидации разрабатывали не идеологию, которая имела бы под собой прочную духовную основу и могла бы сплачивать, а всего лишь программу, основанную на слабом компромиссе, который никого по-настоящему не удовлетворял.

Несмотря на общее признание диктатуры Колчака, правые социалисты все же оставались при особом мнении и оставляли за собой право на критику правительства. Между ними и либералами не утихала острая полемика по коренным вопросам государственного строительства. Особенно язвительной она была между ведущим органом партии кадетов «Сибирской речью» и рупором умеренных социалистов газетой «Заря». «Сибирская речь» презрительно именовала «Зарю» органом «обезьяньего народа бандерлогов» (по Киплингу), а «Заря», в свою очередь, иронически обещала подарить «Сибирской речи» на Рождество «картонную царь-пушку с мешочком гороха для стрельбы по воробьям и меховые колпачки для ушей, чтобы не выглядывали». Вместо настоящего объединения в лагере противников большевизма продолжалась межпартийная грызня.

Позднее, когда в обстановке поражений колчаковской армии общественные настроения заметно «полевели», наметилась тенденция к консолидации умеренно-демократических сил социалистического толка. В октябре 1919 года (незадолго до падения Омска) энесы, наиболее правые элементы эсеров и меньшевиков, а также кооператоры объединились в Демократический союз, стоявший на позиции общей поддержки Колчака против большевиков при осторожной критике слева социально-экономической программы правительства и ряда его политических и административных действий.

Следует признать, что при всем стремлении самого Колчака действовать в качестве объединяющей силы, обеспечивая компромисс между разными классами общества, реальная политика его правительства больше всего содействовала интересам буржуазии. В частности, ссуды правительства частным предприятиям в 6 раз превышали ссуды земствам при том, что сельское хозяйство оставалось основной отраслью русской экономики, в которой было занято 3/4 населения страны. Говоря об эгоизме предпринимательского класса, все та же «Заря» писала: «Жутко за нашу государственность, от которой отошла демократия, а буржуазия представляет настолько ненадежный фундамент, что базироваться на ней нет никакой возможности».[179]

В правительстве и поддерживавших его либеральных кругах господствовал такой взгляд на вещи, что перед лицом главной объединяющей цели, каковой представлялся разгром большевизма, остальные вопросы можно на время отложить, ограничившись пока что общими заявлениями программно-декларативного порядка. В этом крылась коренная ошибка. В отличие от них, большевики прекрасно понимали, что в условиях Гражданской войны для привлечения народа на свою сторону одних обещаний – в которых они тоже не скупились и тоже превосходили своих противников – мало, необходимо подкреплять их хоть какими-то крупными конкретными действиями популистского характера и делать это немедленно, не дожидаясь мира и других благоприятных обстоятельств. В этом понимании и заключалась главная сила большевиков по сравнению с их противниками.

Резюмируя, можно утверждать, что решающими причинами поражения белых стали именно слабость социальной программы и отсутствие четкой идеологии. Они не смогли представить для большинства народа достойную альтернативу большевизму. В этом их историческая трагедия. Для простого народа они оставались «господами». Остальные причины: отсутствие стратегического единства, слабость тыла, враждебность национальных окраин – имели второстепенное значение.