Адмирал Нельсон. Герой и любовник

Глава шестая КАПИТАН «АГАМЕМНОНА»

С объявлением войны с Францией в Англии немедленно началось спешное формирование сразу двух больших флотов. Первый, чтобы прикрыть берега Туманного Альбиона от неистовых санкюлотов, и второй, чтобы отстаивать британские интересы в Средиземном море. Все сразу пришло в движение. В портах ремонтировали даже такую рухлядь, которую еще вчера не решились бы даже поставить на брандвахту. По городам и весям собирали моряков и в первую очередь капитанов с опытом океанской службы. С послужного списка Нельсона стряхнули пыль, и он был срочно вызван в Лондон. Разом забылись все его былые прегрешения. Разговор в Адмиралтействе был недолог:

— Вам предлагается вступить в командование 64-пушечным кораблем «Агамемнон». Эта «боевая повозка», честно говоря, не из самых сильных. Но «Агамемнону» всего лишь двенадцать лет, и он неплохой ходок. Вы согласны?

— Да, сэр! — едва не прокричал Нельсон, все еще не в силах поверить в свое счастье.

В тот же день он писал Фанни, и перо дрожало в его руках от волнения: «Post nobila Phoebus — после туч появилось солнце. В Адмиралтействе мне теперь улыбаются, а я этому удивляюсь не меньше, чем когда они хмурились. Вчера лорд Чатем много раз просил прощения за то, что не предложил мне командование кораблем раньше. Он сказал, что если я соглашусь для начала на 64-пушечный, то меня назначат на любой, который будет подготовлен. И что он переведет меня на 74-пушечный, как только это будет в его власти».

«Агамемнон» был включен в формируемый Средиземноморской флот, командование над которым было поручено лорду Худу. Все словно вернулось на круги своя, и снова Нельсон был капитаном у своего старого начальника. Худ принял командира «Агамемнона» весьма радушно, и Нельсон с облегчением понял, что былая неприязнь между ними исчезла. Старому капитану Локеру он напишет: «Лорд Худ ведет себя очень корректно. Думаю, мы снова будем друзьями».

Едва в Бернем-Торпе узнали о назначении Нельсона капитаном линейного корабля, как к Фанни немедленно выстроилась целая очередь знакомых и соседей, просивших для своих сыновей мичманские места на «Агамемноне» и покровительства капитана. Сама Фанни пребывала в трауре: окончание опалы мужа совпало с кончиной ее дяди и покровителя Герберта, оставившего ей небольшое наследство.

Вместе с собою на корабль Нельсон взял и своего приемного сына Джосаю. Нельсон убеждал жену, что чем раньше мальчик ступит на палубу, тем для него будет лучше. Кроме того, под его опекой с мальчишкой ничего не случится. Фанни поплакала, как все мамы, но в конце концов уступила воле мужа.

Прощаясь с женой, Нельсон обнял ее:

— Я навсегда соединен супружескими узами с самой хорошей из всех существующих женщин! А потому я оглядываюсь на наше общее прошлое, как на самый счастливый период своей жизни!

Всхлипнув, Фанни уткнулась лицом ему в плечо. Нельсон погладил ее по голове:

— Никогда ничего не бойся! Я однажды с улыбкой вернусь обратно!

4 февраля 1793 года Нельсон отправился к месту службы. Фанни не захотела оставаться одна в доме пастора и решила погостить у своих друзей, а затем снять квартиру в одном из прибрежных городков.

Спустя три дня после отъезда из отчего дома Нельсон ступил на палубу «Агамемнона», корабля, который принесет ему первую славу. Было ему тогда неполных тридцать пять лет.

Прибыв на корабль, Нельсон собрал всех присланных под его покровительство мичманов, в том числе и Джосаю.

— Существует три заповеди, которые вам, молодые джентльмены, необходимо запомнить навсегда! Во-первых, следует неукоснительно выполнять приказы, не задумываясь, правильны ли они. Во-вторых, считать врагом любого, кто плохо говорит о ваших товарищах, и в-третьих, ненавидеть любого француза как самого дьявола! — дал он им свой первый урок. — Вам все понятно?

— Понятно! — недружно, но восторженно прокричали юные мичманы неокрепшими голосами.

В эти дни Нельсон чувствовал себя, наверное, самым счастливым человеком на свете. Он пишет своей Фанни: «Еще никогда не чувствовал себя так хорошо; я думаю, что и ты надеешься на новый этап в жизни».

Чтобы проверить корабль в море, «Агамемнон» определили для конвоирования каравана торговых судов от Чатема в Портсмут. В море провели все возможные учения, составили расписания. На обратном пути до Портсмута опробовали пушки: первая стрельба была плоха, вторая несколько лучше, третья еще лучше, но доволен Нельсон остался только пятой.

Он уже влюблен в свой корабль и, встречаясь с товарищами-капитанами, азартно его расхваливает, предлагая любому желающему заключить с ним пари, что «Агамемнон» при свежем ветре обойдет любого.

Пока все складывалось для Нельсона как нельзя лучше. На Средиземном море следовало ожидать столкновений с французским флотом, а следовательно, реальной становилась возможность быстро отличиться. Кроме этого, Нельсона вполне устраивал и климат.

Имя Нельсона никому ничего еще не говорило, и поэтому вербующиеся на флот матросы старались попасть к более именитым, а значит, и более везучим капитанам в надежде поживиться вместе с ними в скором времени за счет трофейных судов. Отправленные Нельсоном по портовым городам вербовщики соблазняли вчерашних батраков тем, что у «Агамемнона» хороший ход:

— Записывайся к нам, старина, не прогадаешь! Наш «Ага» догонит любого! Без призов не останемся!

— А как зовут вашего капитана? — интересовались видавшие виды марсофлоты, бренча серьгами в левом ухе.

— Нельсоном!

— Не помним что-то такого! — чесали затылки исходившие не один океан «симэны». — А, все одно с кем драться, записывай! Поглядим, что за птица этот Нельсон!

Приняли запасы продуктов, налились водой. Чтобы укрепить моральный дух, Нельсон заранее попросил общество христианского учения прислать ему Библию и молитвенники. Предстояла борьба с неверующими якобинцами, а потому матросы должны были, по его мнению, черпать духовные силы не в богохульствах, а в близости к Господу. В последнюю очередь с подошедшей баржи загрузили порох и ядра. Свистками собрали команду на шканцах. Старший лейтенант зачитал параграфы морского устава об ответственности каждого в военное время.

Нельсон еще раз придирчиво окинул взглядом такелаж, рангоут: вроде бы все так, как надо. Позади у него было пять лет полного забвения, впереди же ждало море. «Агамемнон» готовился покинуть чатемскую гавань. Вместе с ним готовился начать свой путь к величию и славе его командир, путь, который сможет прервать отныне только смерть.

Вскоре британский флот лорда Худа уже качался на средиземноморских волнах. Позади был первый долгий переход с заходом в испанский Кадис. Пока напуганная французским экстремизмом Испания прильнула к Англии и стала ее союзницей, однако придет время и все переменится. Нельсон об этом еще ничего знать не может, но опытным профессиональным глазом он придирчиво оглядывает испанский флот. Испанские капитаны приняли своих английских коллег на 112-пушечном флагмане. Мог ли предположить капитан Нельсон, что последним триумфом его жизни станет спустя двенадцать лет захват именно этого гиганта!

Пока же Нельсона интересует вопрос, насколько можно положиться на этих союзников в случае возможной драки. Вот его первое впечатление: «Корабли хорошие, но команды — ужасают. Я уверен, что если бы экипажи наших шести баркасов — эти отборные парни — взяли на абордаж одно из их первоклассных судов, они бы его захватили. «Доны» делают хорошие корабли, но не умеют готовить моряков!»

Испанцы пригласили англичан на корриду, где при виде бессмысленного массового убийства животных на потеху толпе Нельсона едва не стошнило. Еще более он поразился, когда выделенный для сопровождения покинувшего Кадис английского флота испанский корабль внезапно поднял сигнал, что его команда устала, и повернул в ближайший порт. Нельсон был в полнейшем изумлении.

— Как же так, мы всегда считали, что чем дольше находимся в море, тем становимся выносливее! — высказывался он в кругу своих корабельных офицеров. — А эти испанцы всего две недели провели в море и уже запросились домой! Вот, джентльмены, вам наглядный пример их полной непригодности к морской службе!

В Кадисе Нельсон запасся парой бочонков любимого всеми моряками испанского черного черри. Один для себя, другой — в подарок своему старому другу капитану Локеру, тому самому, под началом которого он начинал когда-то мичманом на фрегате «Ловестов». Ныне Локер служил начальником морского госпиталя в Гринвиче, и Нельсон надеялся передать ему подарок с первой оказией.

Адмирал Худ вел свои корабли к французскому порту Тулон, где было все еще велико влияние роялистов, мечтающих создать в Провансе независимое от революционной Франции Южнофранцузское королевство.

Худ очень торопился успеть к Тулону раньше, чем якобинцы возьмут там власть в свои руки, а потому от Гибралтара флот нигде ни на минуту не задерживался.

Уже вскоре после Гибралтара Худ пригласил Нельсона к себе на корабль и в приватной беседе сообщил, что готов предоставить ему под начало один из новейших 74-пушечных линейных кораблей. Сердечно поблагодарив командующего за оказанное доверие, Нельсон от заманчивого предложения отказался:

— Сэр! Мы только еще начали сплачивать команду, и мой уход разрушит это едва начатое дело! К тому же я просто не могу оставить своих офицеров, которые стали мне уже весьма дороги!

— Что ж, пожалуй, вы правы, Горацио, — кивнул после недолгого раздумья Худ. — Возвращайтесь к себе на «Агамемнон».

Уже вскоре Нельсон начинает скучать по Фанни. Годы совместной жизни в деревне очень привязали его к жене. Это первая их столь долгая разлука, и Нельсон изливает свою тоску на бумаге: «Как я жду писем от тебя! Это самое большое удовольствие, на какое я могу рассчитывать (конечно, не считая жизни рядом с тобой). Я вспоминаю наше единение как счастливейшее время моей жизни. Ты славная женщина. Но поскольку здесь я никак не могу проявить свою нежность к тебе, я проявляю двойную — к Джосае, который получает и твою долю, и свою собственную. Он хороший мальчик и очень сильно меня любит».

Вскоре объединенный британо-испано-сардинский флот в составе сорока линейных кораблей под командованием адмиралов Худа и дона Жуана де Лангара вошел в гавань Тулона. 29 августа был высажен десант, который быстро занял все бастионы. Над ними сразу же подняли белые с золотыми лилиями английские королевские флаги. В руки англичан попала фантастическая добыча — почти весь средиземноморский французский флот: три десятка линейных кораблей и полтора десятка фрегатов. Ни один из кораблей даже не попытался оказать сопротивление, так как команды попросту разбежались, а подавляющая часть офицеров во главе с контр-адмиралами Шоссегросом и Трогофом с удовольствием вручили свои шпаги союзническим адмиралам.

— Мы помним, как казнили командующего Тулонской эскадрой адмирала д'Альберта де Риона и его младших флагманов де Гландефа и де Флета, а потому не хотим, чтобы подобное произошло и с нами, — объяснил поступок французского командования контр-адмирал Шоссегрос.

— Я принимаю под опеку ваш флот как залог во имя Людовика Семнадцатого! — объявил адмирал Худ французским офицерам, щадя их национальные чувства.

Со своими же капитанами он был более откровенен:

— Поставьте ваши корабли так, чтобы в случае необходимости сжечь французов в течение одного часа!

Разумеется, захват важнейшего средиземноморского порта не остался без внимания Парижа. К Тулону немедленно двинулись революционные полки. Вскоре команды английских кораблей уже хорошо слышали доносящуюся с берега пушечную пальбу. Это осадившая город республиканская армия начала методический обстрел. Что касается моря, то здесь осажденным боятся нечего: английский флот надежно прикрывал их от любых неожиданностей. В Тулоне роялистские войска тоже были не слишком многочисленны, однако у Худа сухопутных войск не было вовсе. Если начать перевозить войска из Англии, то можно не успеть, ведь республиканцы ждать не станут. Оставался только один выход: доставить в Тулон солдат из Испании и Королевства обеих Сицилий, которое имеет соответствующий договор с Англией. Худ пишет королю Фердинанду письмо с просьбой о поддержке. Письмо необходимо доставить в Неаполь к британскому послу Уильяму Гамильтону, чтобы он передал его сицилийскому королю. Сначала Худ хочет отправить письмо на одном из фрегатов, которые в общем-то для этих целей и предназначены, но затем неожиданно меняет решение. В море могут рыскать французские корабли, и линкору будет все же легче отбиться от них в случае встречи. Он думает, кого послать. Пожалуй, лучше всего подойдет «Агамемнон». У него прекрасный ход, да и Нельсон так и рвется показать, на что он способен. Вот ему как раз и случай! Лорд Худ вызывает к себе Нельсона, ставит задачу, вручает запечатанный пакет и желает удачного плавания.

«Агамемнон» снимается с якоря и быстро исчезает в туманной дымке моря. Так, сам того не ведая, лорд Худ отправил Нельсона на встречу с его судьбой, на встречу с той роковой и последней женщиной, которая станет для него самым близким человеком и чье имя он будет шептать уже холодеющими губами. Лорд Худ отправил Нельсона на встречу с супругой английского посла леди Эммой Гамильтон.

Ныне весь мир знает ее как Эмму Гамильтон. Настоящего же имени этой женщины — Эми Лайон — не помнит почти никто. Судьба ее настолько необычна, что, не будь даже на ее пути Нельсона, имя ее все равно сохранилось бы в памяти потомков.

Эми Лайон родилась в семье кузнеца в деревушке Нестон, что в графстве Чешир. Рано осталась сиротой, воспитывалась бабушкой. С четырнадцати лет была в услужении, а затем переехала в Лондон. Первым красоту и очарование юной Эми заметил некто Джеймс Грэхем, врач-самоучка, лечивший состоятельных горожан от импотенции и бесплодия в своем так называемом «Храме здоровья». Методика лечения была незамысловата. Вначале пациента окунали в грязевую ванну, затем отмывали и клали на «звездное ложе», расположенное между магическими магнитами. Рядом с пациентом возлежали почти голые девушки — «жрицы». Как правило, последнее действовало на пациентов лучше всего, и лондонцы находили методику лечения доктора Грэхема весьма эффективной. Главной «жрицей» в этом «Храме здоровья» и была юная Эми Лайон.

Однажды в «Храме здоровья» объявился капитан британского флота Джон Уиллет-Пейн, слывший известным сердцеедом и приятелем развратного принца Уэльского. Заплатив Грэхему хорошие деньги, он получил право провести ночь с главной из «жриц здоровья». Спустя некоторое время Эми наскучила Пейну и он передал ее своему другу Гарри Фезерстоунху. Гарри успешно спускал родительское состояние, и ему нужна была красивая, веселая и не обремененная особой моралью подружка. Фезерстоунх поселил Эми в своем загородном доме, где она развлекала гостей хозяина, танцуя обнаженной на столе. Фезерстоунх не был собственником и великодушно позволял своим друзьям пользоваться благосклонностью Эми. Все было бы, наверное, хорошо, однако в один прекрасный день Эми поняла, что беременна. Деваться было некуда, и она призналась в случившемся своему покровителю. Гарри Фезерстоунх был очень обижен такой черной неблагодарностью в ответ на его гостеприимство и тут же выгнал Эми из своего дома. Эми вернулась в родную деревню к бабушке, где благополучно родила девочку, которую тоже назвала Эммой. После рождения дочери она решила сменить фамилию и стала отныне Эммой Харт. Вернувшись в Лондон, Эмма отыскала одного из друзей сэра Гарри — 33-летнего Чарльза Гревилля, сына графа Уорвика. Из всех многочисленных клиентов Эммы он всегда казался ей наиболее увлеченным ею. Переговоры двух бывших любовников были недолгими, и Эмма стала содержанкой Чарльза Гревилля. Она поселилась в его особняке на Эдгвейр-Роу в Пэддингтон-Грин, а ее бабушка стала жить там же в качестве экономки. Помимо этого, сэр Гревилль взял на себя все расходы, связанные с воспитанием маленькой Эммы. Пара жила довольно дружно, хотя и замкнуто, так как Чарльз Гревилль, разумеется, не мог выводить возлюбленную в свет.

До нашего времени дошло немало портретов Эммы, большая их часть написана как раз во время ее проживания у Гревилля. Дело в том, что сэр Чарльз был дружен с известным лондонским художником Джорджем Ромни, который и написал тогда более двух десятков портретов Эммы.

Связь сэра Чарльза с Эммой длилась более четырех лет. Но пришел день, когда он захотел жениться на девушке из хорошей семьи. Затянувшаяся связь с проституткой стала его утомлять. Зная бойкий характер своей содержанки, Гревилль не без оснований опасается скандала, который сейчас ему совершенно не нужен, а потому Гревилль как благородный джентльмен решает пристроить Эмму в хорошие руки. Он заметил, что молодая женщина весьма нравилась его престарелому дяде сэру Уильяму Гамильтону и тот, когда бывал в гостях, всегда заглядывался на голубоглазую красавицу.

Уильяму Гамильтону было в ту пору уже шестьдесят лет, возраст для восемнадцатого века весьма преклонный. Гамильтон происходил из древнего аристократического рода, однако, являясь младшим из сыновей, не унаследовал ни титула, ни состояния. Мать его происходила из рода Аберкони и состояла кормилицей Георга Третьего, поэтому в детстве Уильям был дружен с будущим королем. Служил в гвардии, был женат на своей кузине Кэтрин Гамильтон, умершей в 1782 году. От жены он унаследовал крупное поместье в Уэллсе с доходом пять тысяч фунтов в год. Благодаря связям, получил место посла в Неаполе, рыцарский крест ордена Бани и право зваться сэром. Слыл образованным человеком, увлекался античным искусством. В 1774 году Гамильтон оказал немалую услугу России, способствовав графу Алексею Орлову в поимке известной авантюристки княжны Таракановой, предъявлявшей претензии на русский престол.

Дипломатическая служба престарелого вдовца не сложилась, и на протяжении многих лет он оставался послом в незначительной европейской державе. Однако, наделенный философским складом ума, Гамильтон давно уже успокоился, хитросплетения высокой политики его не слишком занимали, в Неаполе же ему нравилось. Посол более двадцати раз совершал восхождения на дымящийся Везувий, весьма серьезно занимался коллекционированием древностей. Принадлежащая Гамильтону коллекция этрусских ваз, к примеру, имела европейскую известность. Однако недруги посла поговаривали, что его усердие в отношении поиска древностей не лишено спекулятивных целей.

Предприимчивый племянник предложил одинокому дяде сделку, суть которой была весьма проста: он отдает дяде надоевшую любовницу, а за это дядя делает его своим наследником. Что и говорить, в практичности сэру Чарльзу не откажешь. Он сразу же решал три немаловажные для себя задачи: избегал скандала с покинутой Эммой, пристраивал ее в хорошие руки и, наконец, обеспечивал свое собственное будущее. В очередной приезд сэра Гамильтона племянник представил ему Эмму. Когда же дядя оценил его любовницу по достоинству, Гревилль без обиняков заявил:

— Я очень бы хотел, дядюшка, чтобы женщина, сервирующая чай в доме на Эджвэа-роуд, была вашей!

Дядя от предложения племянника пришел в восторг. Все статьи договора его вполне устраивали. Во-первых, он сразу же получал красавицу, а так как своих детей у него все равно не имелось, то ему было в общем-то все равно, кому завещать свои капиталы.

Проблема оставалась только одна: как уговорить Эмму сменить молодого любовника на старого. Но и здесь у хитроумного сэра Чарльза был готов весьма остроумный план.

Для начала он уговорил Эмму поехать погостить в Неаполь к его дяде, обещая, что тоже приедет к ней спустя некоторое время. Эмма появилась в доме Гамильтона как раз в день своего рождения — ей исполнился 21 год. Гамильтон встретил красавицу по-королевски, выделил ей отдельные роскошные апартаменты, слуг и собственный выезд. Почти ежедневно Эмма получала от посла богатые подарки, несколько позднее стали поступать и предложения разделить с ним ложе. Эмма отказывалась и писала Чарльзу Гревиллю полные любви письма. Между тем Гамильтон становился все щедрее и настойчивее. Помимо него любви английской красавицы стал добиваться и король обеих Сицилий Фердинанд. Эмма занервничала. Она не совсем понимала, что происходит. Помимо всего, очень редкими и холодными стали и письма от Чарльза. Наконец ей стал понятен смысл интриги. Разумеется, красавица была оскорблена. «После тебя меня никто не получит», — написала она в Лондон. В ответ Гревилль посоветовал ей не терять даром времени и стать любовницей дяди.

Один из биографов Эммы Гамильтон, некто Джек Рассел (не слишком ей симпатизирующий), констатировал: «То, что такая сделка могла быть заключена двумя цивилизованными джентльменами, обладающими изысканными манерами, которые торговали женщиной, как лошадью, свидетельствует лишь об уровне морали тех дней… То, что любовница перешла от племянника к дяде, считали несколько эксцентричным, чуточку смешным, но никто не поднял шума, никто не порицал, хотя всем было хорошо известно, когда Эмма утвердилась в Неаполе. Гревилль позднее стал членом королевского двора… А сэр Уильям занимал свой пост еще на протяжении пятнадцати лет».

Однако Эмма была уже не той деревенской простушкой, что не столь давно танцевала на банкетных столах. У нее появился шанс, и она решила его любой ценой использовать. Пусть Гамильтон стар, зато он умен, образован и очень учтив.

Три года Эмма прожила с сэром Гамильтоном на правах содержанки и уже настолько вжилась в роль настоящей леди, что ее оскорбляло, что ее не принимают при дворе. Все эти три года она методично и планомерно убеждала сэра Гамильтона, что ему непременно следует на ней жениться. Чтобы ускорить решение этого вопроса, она сама распространяла слухи, будто они уже давно женаты.

Наконец Гамильтон и сам стал склоняться к женитьбе. Однако как истинный дипломат он первым делом выяснил, не повредит ли будущая женитьба его репутации при королевском дворе. В ответ Гамильтон получил заверения короля Фердинанда и королевы Марии Каролины в том, что жена английского посла всегда будет с радостью принята при их дворе.

А потому во время ближайшего отпуска 62-летний сэр Гамильтон женился на 26-летней Эмме. Произошло это достославное событие 6 сентября 1791 года в церкви Марилебон. Эта женитьба весьма расстроила Чарльза Гревилля, который не на шутку испугался, что теперь дядюшкины капиталы уплывут из его рук. Но благородный Гамильтон успокоил племянника, заявив, что их договор остается в силе, и выразил благодарность за такой подарок, как Эмма. Женитьба старого аристократа на бывшей проститутке сразу же стала достоянием общества. Лондонские поэты изощрялись в эпиграммах:

Своеобразный итог разговорам о женитьбе сэра Гамильтона подвел понимающий толк в подобных делах знаменитый герой-любовник Джакомо Казанова, бывший одно время хорошо знаком с английским послом: «Он был умным человеком, но кончил тем, что женился на молодой женщине, которая сумела его околдовать. Такая судьба ждет интеллектуала в старости. Женитьба — это всегда ошибка, а когда умственные и физические способности человека идут на убыль — это уже катастрофа».

Что касается Гамильтона, то он демонстративно игнорировал все пересуды и искренне гордился своим приобретением. Возможно, в его поведении был свой смысл: престарелый дипломат давал всем понять, что, женившись на молодой женщине, он полон и духовных, и физических сил, что вполне способен и дальше исполнять свои служебные обязанности, что его еще рано списывать со счетов.

Безусловно, Эмма была необыкновенно красива. В этот период ее увидел путешествующий по Италии Гете. «Леди очень хороша собой», — записал он в дневнике о супруге английского посла.

Зная живой и веселый характер своей молодой жены, ее необыкновенную общительность, Гамильтон, безусловно, надеялся, что она вскоре установит самые тесные связи с неаполитанской королевой и тем самым переведет отношения английского посла с королем из формально-дипломатических в семейно-дружеские. Что это значило для влияния Англии на расклад политических сил в Средиземноморье, да еще в столь тревожное время, говорить не приходится. Исходя из этого, думается, что помимо своего личного увлечения молодой красавицей сэр Гамильтон преследовал и политические цели. Это лишний раз доказывают и все последующие отношения четы Гамильтонов с Нельсоном. Нет, сэр Уильям вовсе не был, как пишут иные историки, старым сластолюбивым маразматиком. Он был опытным и циничным дипломатом, для которого нравственность и добродетель не имели никакой цены по сравнению с задачами большой политики. Он был сластолюбив, но его сластолюбие касалось не только и не столько предмета его обожания, сколько той великой интриги, которой он посвятил всю свою жизнь и в которой не без оснований считал себя гроссмейстером. Эмме сэр Гамильтон отвел роль не только королевы своего сердца — она должна была стать ферзем на шахматном поле грядущих политических игр, с ее помощью он намерен был выиграть все партии!

Именно поэтому накануне женитьбы Гамильтон интересуется у королевы Марии Каролины:

— Будет ли моя возможная жена принята при дворе вашего величества, несмотря на ее достаточно низкое происхождение?

На что королева недвусмысленно отвечает:

— Мне очень симпатична милая Эмма. И я со всей ответственностью заверяю вас, что в качестве леди Гамильтон она всегда будет принята при нашем дворе! Я искренне надеюсь, что мы с ней подружимся!

Именно поэтому сразу после женитьбы Гамильтон начинает настоящую «рекламную кампанию» для Эммы, стараясь создать вокруг нее ореол неотразимой и роковой красавицы, законодательницы мод и хозяйки влиятельного политического и светского салона. Эмма подходила для этой роли как нельзя лучше. Она обладала врожденной артистичностью и прекрасными манерами, умела мгновенно перевоплощаться, у нее был превосходный голос и замечательный слух. Вскоре, поняв всю силу обаяния Эммы, Гамильтон устраивает весьма оригинальные представления для избранной публики с участием своей молодой жены, во время которых она драпировалась в полупрозрачные шали и принимала красивые, но несколько вызывающие позы. В неаполитанском высшем свете эти представления именовали достаточно невинно — «живые картины». Действо «живых картин» было настолько смело и дерзко для того времени, что они весьма быстро достигли намеченной цели. Дом Гамильтонов стал самым известным политическим салоном Неаполя, а леди Гамильтон — самой блестящей светской львицей в королевстве.

Из записок Гёте, посетившего такое представление в доме Гамильтонов: «Старый рыцарь (Гамильтон. — В. Ш.) заказал для нее греческий костюм, который ей поразительно идет. В тунике, с распущенными волосами, манипулируя парой шалей, жена его принимает самые разнообразные позы, меняет выражение глаз и лица, причем так искусно, что зрителю кажется, что он грезит наяву. Творения художников, которые считали их своей удачей, зритель видит в движении, в восхитительном разнообразии и совершенстве. Вот она стоит, вот опускается на колени; сидит, потом ложится. Мы видим ее серьезной или печальной, игривой или ликующей, кающейся или бездумной; она то угрожает, то страждет — все эти состояния души быстро сменяют друг друга. С удивительным вкусом она драпирует шаль по-разному в зависимости от выражения лица; из одной и той же косынки она способна сделать различные головные уборы. Старый рыцарь держит в руках лампу и всей душой переживает этот спектакль».

На писателя Хараса Уолпола, друга Гамильтона, приехавшего навестить его в Неаполь, леди Гамильтон произвела неотразимое впечатление своим пением: «О! Да ведь она изумительно поет! У нее красивый, сильный голос, она прекрасно исполняет и комические, и трагические вещи. Партию Нины она спела на высочайшем уровне, к тому же ее позы — это целый театр, где царят грация и мимика». Впрочем, Уолпол на правах старого друга все же деликатно поинтересовался, как относится Гамильтон к не совсем беспорочному прошлому своей жены, которое ни для кого секретом не было.

Гамильтон отреагировал на это замечание философски:

— Общеизвестно, что раскаявшийся распутник превращается в примерного мужа. Почему того же нам не сказать и о женщине?

Что оставалось после этого художнику? Только согласиться со своим другом.

Модный в то время итальянский художник Ромни: «Ее Нина превосходит все, виденное мною, и я думаю, что никогда раньше эта роль не была лучше сыграна. Все общество пришло в состояние глубокой скорби». Впрочем, Ромни был отчаянно влюблен в жену английского посла, а потому к его восторгам в адрес Эммы можно относиться достаточно осторожно. Но также доподлинно известно, что побывавший на одном из ее вечеров менеджер Ганноверской оперы тут же предложил Эмме ангажемент, на что она ответила смехом. А сэр Гамильтон тут же объяснил:

— Извините, сударь, но моя жена уже ангажирована до конца своей жизни на совершенно иную роль!

Сэр Гамильтон нисколько не преувеличивал, ибо Эмме действительно суждено было сыграть одну из самых драматических ролей на подмостках жизни.

Что касается королевы Марии Каролины, то вскоре она стала самой близкой подругой Эммы. Недруги говорили, что в их связи было нечто порочное, и основания для таких подозрений действительно были. Каролина, как и Эмма, была весьма изобретательна в любви и, страдая от невнимания мужа, имела явную склонность к любви однополой. Поэтому, когда королева и Эмма при каждой встрече в нарушение всех существующих правил бросались в объятия друг друга и страстно целовались, это, безусловно, шокировало присутствующих. Однако оговоримся сразу, что, кроме слухов, никаких доказательств любовной связи Марии Каролины с Эммой у историков нет.

Уже знакомый нам биограф Эммы Гамильтон Джек Рассел пишет об отношениях королевы и жены посла: «Причину, по которой Каролина нежно улыбалась Эмме Гамильтон, нужно искать в области политики. Неаполь был уязвим с моря, а первой по мощи морской державой являлась Англия. Именно поэтому Каролина опекала леди Гамильтон, а через нее и престарелого английского посла. По мере того как увеличивалась угроза со стороны Франции, росла и дружба Каролины к Эмме».

Неаполитанская королева была на редкость цельной и сильной личностью. Дочь австрийской императрицы Марии Терезии, родившая восемнадцать детей (из которых в живых остались восемь), она фактически отстранила от реальной власти своего мужа и единолично правила королевством. Именно поэтому интимная дружба Марии Каролины с Эммой делала последнюю едва ли не соправительницей королевства.

Что касается короля Фердинанда IV, то он являлся типичным Бурбоном: был туп и ленив, любил охотиться, а еще больше — свежевать убитых оленей и кабанов. При всем этом король был еще и патологически труслив, но даже не стеснялся этого. Когда однажды Мария Каролина, требуя подписать какой-то грозный указ, заявила:

— Не бойтесь, ваше величество, ведь все ваши неаполитанцы — трусы!

Король, вздохнув, ответил:

— Но ведь я тоже неаполитанец и тоже трус!

Чтобы понять поведение королевы, необходимо знать, что в тот момент для нее и короля Фердинанда были чрезвычайно важны тесные союзнические отношения с Лондоном. Революционная Франция уже во всеуслышание объявила Королевство обеих Сицилий в числе своих врагов. Общей сухопутной границы между государствами не было, но Франция зарилась на Северную Италию, и за то, как повернутся события в самое ближайшее время, ручаться не мог никто. Но Франция имела сильнейший флот на Средиземноморье, составить конкуренцию которому могли только англичане. А потому для королевской четы были так необходимы дружеские отношения с четой Гамильтонов, которые в этой непростой обстановке могли оказать неоценимую помощь.

Вот как расценивает участие Эммы Гамильтон в большой политике В. Трухановский, бывший на протяжении ряда лет послом России в Англии: «Никто, даже самые явные ненавистники Эммы, не пытается даже намекнуть, что она вела в политике и дипломатии какую-то самостоятельную линию, отличную от линии мужа-посланника. А тот факт, что он точно выполнял задачи, которые перед ним ставило его правительство, является несомненным и никем не оспаривается. Эмма служила орудием британских интересов, причем орудием, в силу объективных и субъективных обстоятельств действовавшим весьма эффективно, точно и удачно… Пытаясь найти повод для упреков, критически настроенные биографы леди Гамильтон используют ее обширную переписку… где достаточно много и часто затрагиваются дипломатические темы. Ее критики забывают — или делают вид, что забывают, — о том несомненном факте, что Эмма в те годы, да и в значительно более поздние времена, не представляла исключения среди жен послов. Многие из них активно интересовались служебной деятельностью мужей и в меру сил стремились в ней участвовать. И лишь много позже, когда нравы дипломатической службы изменились, а соображения государственной безопасности стали занимать более важное место, роль жен дипломатов значительно сузилась».

Что касается самого Уильяма Гамильтона, то он не раз в разговоре подчеркивал:

— Мой политический авторитет с появлением Эммы значительно возрос, и теперь я могу решать такие вопросы, за которые бы раньше не стал и браться!

Однако в письмах своим друзьям Гамильтон вынужден снова и снова объяснять свою женитьбу на Эмме. Это было достаточно унизительно, но иного выхода у Гамильтона нет, ибо он хотел побороть предубеждение английского света и со временем представить Эмму высшему лондонскому обществу. Для этого ему и нужна была поддержка влиятельных друзей.

«Леди Гамильтон не имеет никакого отношения к моим официальным обязанностям, но оба Их Величества настолько добры, что радушно принимают ее и относятся к ней как к знатной даме. Она здесь завоевала все сердца, даже женские, своей скромностью, умением держаться, и я смею надеяться, что мы будем счастливы. Видимо, ты считаешь, что в девяносто девяти случаях из ста тот шаг, что сделал я, бывает опрометчивым, но я знаю, как себя вести, и намерен прожить с ней большую часть отпущенного мне срока. Без женщины мне невозможно устраивать домашние приемы, а ты, я думаю, услышишь, как уютно в моем доме теперь».

При этом сам Гамильтон, понимая, что в скором времени у него уже не хватит сил удержать рядом с собой свою страстную и любвеобильную супругу, иногда достаточно цинично шутил в узком кругу:

— Неаполь — это тот город, куда можно завлекать мужчин перспективой переспать с женой английского посла!

Впрочем, что касается самой Эммы, то она хранила верность своему пожилому мужу почти семь лет.