Адольф Гитлер: клинический случай некрофилии

Обозначая термином «некрофилия» не столько извращенное поведение, сколько черту характера, я следую смыслу, который вложил в это слово испанский философ Мигель де Унамуно в 1936 г.[8] в речи, произнесенной в связи с выступлением генерала-националиста Милана Астрая в Университете Саламанки, ректором которого Унамуно был в начале Гражданской войны. Любимой присказкой генерала был лозунг «Viva la Muerte!» («Да здравствует смерть!»), и кто-то из его приверженцев выкрикнул это из зала. Когда генерал закончил свое выступление, поднялся Унамуно и сказал:

«Только что я слышал некрофильский и в высшей степени бессмысленный выкрик: «Да здравствует смерть!» И я, который провел жизнь, формулируя парадоксы, вызывавшие порой у людей неописуемый гнев, я должен сказать вам, сказать как эксперт, что этот диковинный парадокс мне отвратителен. Генерал Милан Астрай — калека. Пусть это прозвучит здесь без всяких экивоков. Он инвалид войны. Как Сервантес. К сожалению, теперь слишком много инвалидов в Испании. И скоро их станет еще больше, если только Господь не придет к нам на помощь. Мне больно думать, что генерал Милан Астрай будет камертоном массового сознания. Калека, лишенный духовного величия Сервантеса, находит обычно зловещее утешение в том, чтобы насаждать вокруг себя уродство».

Тут Милан Астрай не выдержал и закричал: «Abajo la inteligencia!» («Долой интеллигенцию!»), и сидевшие в зале фалангисты подхватили его крик.

Но Унамуно продолжил:

«Это храм интеллекта. И я его верховный жрец. А вы оскверняете эти священные стены. Вы победите, ибо на вашей стороне грубая сила. Но вы не сможете никого убедить. Чтобы кого-то убедить, надо обладать качествами, которые у вас отсутствуют: Разумом и Правотой. Я считаю бесполезным призывать вас подумать об Испании. Я закончил»[9].

Я взял на вооружение этот термин в том значении, в каком его использовал Унамуно, и, начиная где-то с 1961 г., изучал феномен укорененной в характере некрофилии[10], Разрабатывая теоретические вопросы, я опирался при этом главным образом на результаты наблюдений над пациентами, проходившими психоанализ[11]. Кроме того, источником представлений о характере некрофила стало изучение исторических личностей (например, Гитлера) и наблюдение поведения отдельных индивидов и социальных классов. Впрочем, при всей важности клинических наблюдений, решающим фактором, подтолкнувшим меня к этой работе, стало все же теоретическое положение Фрейда об инстинктах жизни и смерти. Его рассуждение о том, что стремление к жизни и стремление к смерти суть две наиболее фундаментальные силы, борющиеся в человеке, произвело на меня огромное впечатление. Вместе с тем я не смог согласиться с предложенным в его работах теоретическим обоснованием этого тезиса. Тем не менее идея Фрейда направляла мой поиск, проливая совершенно новый свет на клинические данные, и это позволило в конце концов переформулировать (и тем самым сохранить) введенные им понятия, — на иной теоретической основе и на базе клинического материала, связанного, как я попробую показать, с более ранними разысканиями самого Фрейда об анальном характере.

Некрофилия в характерологическом смысле может быть описана как страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему, нездоровому. Это страсть делать живое неживым, разрушать во имя одного лишь разрушения. Это повышенный интерес ко всему чисто механическому. Это стремление расчленять живые структуры.

Сновидения некрофила

Влечение к мертвым и разлагающимся объектам проявляется наиболее отчетливо в сновидениях людей, склонных к некрофилии.

Сон первый. «Я сижу в уборной: у меня понос. Испражнения выходят из моего тела с ужасающей силой, как будто взрываются бомбы, которые могут разрушить дом. Я хочу помыться, но когда пытаюсь пустить воду, обнаруживаю, что ванна уже наполнена грязной Водой: я вижу, что вместе с нечистотами в ней плавают отрезанные рука и нога».

Сновидение принадлежит ярко выраженному некрофилу и является одним из серии подобных снов. Будучи спрошен аналитиком, какие чувства он испытывал во сне по поводу происходящих событий, он сказал, что ситуация его не напугала, но что ему было неловко пересказывать этот сон.

В данном сновидении хорошо просматриваются некоторые характерные элементы некрофилии, наиболее очевидным из которых является тема отсеченных частей тела. Кроме того, здесь налицо тесная связь некрофилии и анального комплекса, которую мы обсудим позднее, и тема разрушения. В переводе с символического языка сновидений на обычный язык этот сон свидетельствует о желании индивида разрушить дом силой своих испражнений.

Сон второй. «Собираясь навестить друга, я направляюсь к его дому. Дорога туда мне хорошо известна. Внезапно обстановка меняется. Я оказываюсь в какой-то сухой, пустынной местности. Там нет ни растений, ни деревьев. Я по-прежнему пытаюсь найти дом моего друга, но единственное, что я вижу перед собой, это какое-то странное строение без окон. Я захожу внутрь сквозь маленькую дверку. Когда я закрываю ее за собой, то слышу щелчок, как-будто захлопнулся замок. Я нажимаю на ручку, но дверь не открывается. В тревоге я двигаюсь по узкому коридору, — он, к тому же, еще очень низкий, так что мне приходится ползти, — и попадаю в большое овальное темное помещение. Оно выглядит как большой склеп. Когда глаза привыкают к свету, я вижу, что на полу лежат несколько скелетов, и понимаю, что это моя могила. В панике я просыпаюсь».

Это сновидение совершенно прозрачно. «Склеп», оказавшийся могилой, одновременно символизирует материнское лоно, матку. «Дом друга» — символ жизни. Вместо того чтобы идти к жизни, навещать друга, человек направляется в обитель смерти. Символы смерти — пустынная местность и склеп. Сам по себе такой сон не обязательно свидетельствует о некрофилии. Он может быть и просто выражением страха смерти. Однако, в данном случае, человеку постоянно являлись во сне могилы, мумии и скелеты, то есть во сне его воображение было неизменно занято картинами из мира мертвых.

Сон третий. Короткий сон женщины, страдающей сильной депрессией: «Я испражняюсь, и моим испражнениям нет конца; экскременты переполняют унитаз, начинают заливать все помещение. Их уровень поднимается все выше и выше, я уже тону в них[12],— и в этот момент просыпаюсь с непередаваемым ужасом». Для этого человека вся жизнь превратилась в грязь. Все, что она делает, — это грязь. Ее мир состоит из грязи, и смерть — последнее единение с грязью. Тот же сюжет находим мы в мифе о царе Мидасе: все, чего он касался, превращалось в золото, — символизирующее, как показал Фрейд, грязь или нечистоты[13].

Сон четвертый. Сновидение, посетившее Альберта Шпеера 12 сентября 1962 г., когда он был узником тюрьмы Шпандау.

«С инспекцией должен прибыть Гитлер. Я, в то время по-прежнему Государственный Министр, беру в руки метлу, чтобы помочь вымести с фабрики грязь. После инспекции я оказываюсь в его машине и тщетно пытаюсь попасть рукой в рукав френча, который я снял, чтобы подметать пол. Вместо рукава моя рука вновь и вновь попадает в карман. Наша поездка заканчивается на большой площади, окруженной правительственными зданиями. На одной из ее сторон расположен военный мемориал. Гитлер подходит к нему и возлагает венок. Мы входим в мраморный вестибюль одного из правительственных зданий. Гитлер говорит, обращаясь к своему адъютанту: «Где венки?» Адъютант, обращаясь к офицеру: «Как вам известно, он теперь возлагает повсюду венки». Офицер одет в светлую, почти белую лайковую униформу, поверх которой наброшено свободное, как у служки в церкви, одеяние, украшенное тесьмой и вышивкой. Приносят венок. Гитлер направляется к правой стороне зала, где расположен еще один мемориал, у подножия которого уже лежит множество венков. Он встает на колени и начинает петь скорбную песнь в стиле Грегорианского хорала, где постоянно повторяются нараспев слова «Иисус Мария». Вдоль стен этого длинного и вытянутого вверх мраморного зала тянутся бесчисленные мемориальные доски. В убыстряющемся темпе Гитлер возлагает к ним венок за венком, которые все время подает ему адъютант. Песня становится все более монотонной, ряд досок кажется бесконечным»[14]..

Сон этот чрезвычайно интересен. Прежде всего, он выражает не собственные чувства и желания, а оценку личности другого человека[15]. Нередко такие оценки являются намного более точными, чем впечатления, полученные наяву. В данном случае Шпеер совершенно отчетливо выражает в чаплиновской манере свое отношение к некрофильской натуре Гитлера. Гитлер предстает в сновидении как человек, все время воздающий почести смерти, однако действия его выглядят до странности механическими и не оставляют места чувствам. Возлагание венков превращается в организованный абсурдный ритуал. В противовес этому, тот же Гитлер, возвратившийся к религиозным впечатлениям своего детства, полностью погружен в исполнение своей горестной песни. Финал сновидения подчеркивает монотонность и механичность этого скорбного ритуала.

В начале сна Шпеер воскрешает реальную ситуацию, относящуюся к тому времени, когда он был Государственным Министром, то есть активно и ответственно действующим человеком. Мусор, который он выметает, является, вероятно, символическим выражением грязи нацистского режима. Неудачные попытки попасть рукой в рукав френча означают, по-видимому, ощущение невозможности дальнейшего личного участия в делах этого режима. Отсюда совершается переход к основной части сновидения, содержащей признание, что все оставшееся позади — это мертвые и унылый, механический некрофил Гитлер.

Сон пятый. «Я сделал великое изобретение: придумал «сверхразрушитель». Эта машина, если нажать одну тайную кнопку, которую знаю только я, может убить все живое в Северной Америке. Это — в течение первого часа, а в течение второго часа — все живое вообще на Земле. Только я, поскольку я знаю формулу химического вещества, смогу себя защитить. (Следующая сцена.) Я нажал кнопку: больше нет жизни, я один, я наслаждаюсь существованием».

Это сновидение выражает рафинированную разрушительную наклонность человека, страдающего ярко выраженным нарциссизмом, который ни с кем по-настоящему не общается и ни в ком не нуждается. Рассказавший его индивид страдал тяжелым психическим расстройством. Сон этот снился ему регулярно, чередуясь с другими некрофильскими сновидениями.

Сон шестой. «Я приглашен на вечеринку, где присутствует много юношей и девушек. Мы все танцуем. Но происходит что-то странное: ритм все замедляется и уже кажется, что вскоре никто не сможет двигаться. В этот момент в комнату входит очень высокая пара. Кажется, они несут с собой много всяческого оборудования в двух больших коробках. Они подходят к первой из танцующих пар. Мужчина берет большой нож и разрезает юноше спину. Странным образом, нет никакой крови и юноша как будто не чувствует боли. Затем высокий мужчина берет что-то, чего я не могу разглядеть, какую-то маленькую коробочку, и вставляет это юноше в спину. Это очень маленькая вещь. Затем он вставляет в эту коробочку какую-то ручку или ключик — так, чтобы юноша мог сам до него дотянуться, — и делает такое движение, как будто заводит часы. Пока высокий мужчина делает все это с юношей, его партнерша проделывает ту же операцию с девушкой. Когда они заканчивают, молодая пара начинает танцевать, но уже быстро и энергично. Высокая пара совершает это со всеми девятью присутствующими парами, и после того, как они уходят, все кажутся возбужденными и счастливыми».

Значение этого сна станет ясным, если перевести его с символического языка на обычный. Человек, которому это приснилось, ощущает, что жизнь угасает, что ее энергия кончилась. Но положение можно поправить с помощью искусственного приспособления. Людей тогда можно будет заводить как часы и они будут выглядеть оживленными, хотя на самом деле станут не более чем автоматами.

Сон этот привиделся девятнадцатилетнему юноше, который учился на инженера и был совершенно поглощен всякими техническими проблемами. Если бы речь шла только об этом сновидении, его можно было бы расценить как выражение его профессиональной увлеченности. Однако у него было ещё много сновидений, в которых присутствовали другие аспекты некрофилии. Таким образом, этот сон нельзя считать выражением его технических интересов. Скорее, наоборот, технические интересы являются выражением его некрофильской ориентаций.

Сон седьмой. Это сновидение, рассказанное профессионально преуспевающим человеком, представляет особый интерес, поскольку оно может служить иллюстрацией к тезису о некрофильском характере современной техники, который мы еще обсудим в дальнейшем.

«Я медленно подхожу ко входу в пещеру и уже начинаю различать в ней нечто, что меня поражает. Внутри находятся две человекоподобные свиньи, которые что-то делают со старой маленькой вагонеткой, вроде тех, что используют в шахтах. Они ставят ее на рельсы, ведущие в глубь пещеры. Внутри этого вагончика я вижу нормальных людей. Они кажутся мертвыми, но я знаю, что они спят.

Я не знаю, это другой сон или продолжение предыдущего. Кажется, я просыпался, но я не уверен. Во всяком случае, начало такое же. Я опять подхожу ко входу в пещеру. Солнце и голубое небо остаются позади. Я углубляюсь в пещеру и вижу в конце ее зарево. Приблизившись к нему, я вижу перед собой удивительный сверхсовременный город. Все залито светом, и я знаю, что это искусственный, электрический свет. Город сделан целиком из стали и стекла. Город будущего. Я иду дальше и вдруг понимаю, что не встретил еще никого — ни животного, ни человека. Затем я оказываюсь перед огромной машиной. Это что-то вроде гигантского современного электрического трансформатора, к которому подходят многочисленные толстые кабели, напоминающие кабели высокого напряжения. Они выглядят как черные шланги. Мне приходит мысль, что по этим кабелям подается кровь. Я очень взволнован и обнаруживаю у себя в кармане брюк вещь, которую тотчас же узнаю. Это маленький перочинный ножик, который мне подарил отец, когда мне было около двенадцати лет. Я подхожу к машине и делаю этим ножиком надрез на одном из кабелей. Внезапно что-то бьет оттуда струей и обдает меня с ног до головы. Это кровь. В тревоге я просыпаюсь весь покрытый потом».

После этого рассказчик добавил: «Я не понимаю как следует ни машины, ни крови. Но здесь кровь заменяет электричество, ведь то и другое — энергия. Я не знаю, почему я думаю об этом таким образом. Возможно, я думаю, что машина отбирает кровь у людей».

Как и в случае со Щпеером, это сон не некрофила, но — биофила, осознавшего некрофильский характер современной цивилизации. Пещера — наряду с могилой — часто встречающийся символ смерти. Пещера — это шахта, а люди, работающие там, — свиньи или мертвые. («Знание», что они на самом деле живы, — коррекция сновидения с позиций реальностей бодрствующего сознания, — вещь довольно распространенная.) Значение данного символа таково: это обитель людей, расставшихся с жизнью. Первое действие сновидения изображает начальную стадию индустриального развития. Второе действие — развитую кибернетическую эру будущего. Прекрасный современный город оказывается мертвым: в нем нет ни животных, ни людей. Могущественная техника высасывает из человека жизнь (кровь) и превращает ее в электричество. Когда рассказчик пытается разрезать электрический кабель (быть может, с целью вывести его из строя), он оказывается весь в крови, как будто он совершил убийство. Это данное в сновидении видение умертвленного, насквозь технизированного мира является столь ясным и художественно выразительным, что его можно поставить в один ряд с произведениями Блэйка или полотнами сюрреалистов. В то же время в бодрствующем состоянии рассказчик не знает того, что он «знает», когда его сознание избавлено от шумов здравой бессмыслицы.

«Непроизвольные» действия некрофила

Некрофильские побуждения обнаруживают себя не только в сновидениях. Не менее явственно прослеживаются они порой в непроизвольных, «ничего не значащих» действиях, в «психопатологии обыденной жизни», где, по мысли Фрейда, проявляются вытесненные желания. Вот наблюдение, относящееся к Уинстону Черчиллю — натуре, несомненно, весьма непростой. Однажды, во время второй мировой войны, Черчилль обедал с фельдмаршалом сэром Аланом Ф. Бруком, начальником Имперского штаба. Дело происходило в Северной Африке, был жаркий день и вокруг летало множество мух. Черчилль убивал мух направо и налево, как, по-видимому, стал бы делать в его положении любой человек. Но затем он совершил нечто странное. (Сэр Алан пишет, что это его шокировало.) В конце трапезы он собрал всех мертвых мух и выложил их в ряд на скатерти: так после охоты знатной персоны слуги выкладывают в ряд все трофеи[16].

Объясняя это поведение, можно сказать, что у Черчилля «просто» была такая привычка. Но все равно остается, вопрос, что она означает. Это выглядит как проявление некрофильских наклонностей. И хотя из этого нельзя сделать вывод, что Черчилль имел некрофильский характер, какая-то некрофильская черта в нем, по-видимому, присутствовала. (Характер Черчилля слишком сложен, чтобы разбирать его здесь подробно.)

Я упомянул этот случай потому, что он подробно описан свидетелями, и потому, что личность Черчилля хорошо известна. Аналогичные детали поведения встречаются у многих людей. Весьма распространенной, например, является привычка ломать и мять мелкие предметы — спички или цветки. Некоторые люди причиняют себе боль, расковыривая ранки. Эта тенденция выражается более отчетливо, когда люди наносят ущерб чему-то прекрасному — зданию, мебели и т. д., а в экстремальных случаях — портят полотна в музее или увечат собственное тело.

Некрофильское поведение демонстрируют также люди — главным образом студенты-медики или врачи, — которых особенно привлекают скелеты. Обычно такое влечение объясняют профессиональными интересами, однако, как свидетельствует следующий случай из психоаналитической практики, это не всегда так. Студент-медик, у которого в спальне стоял человеческий скелет, рассказал психоаналитику в величайшем смущении, что он часто кладет его с собой в кровать, обнимает его и иногда целует. В его поведении обнаружились и другие некрофильские действия.

Еще одним проявлением некрофильского характера является убеждение, что все проблемы или конфликты можно решить только с применением силы. Это не означает, что ни при каких обстоятельствах нельзя применять силу. Но для некрофила характерна уверенность, что сила, насилие (или, как сказала Симона Вейль, «власть превращать человека в труп») является первым и последним решением в любой ситуации, что гордиев узел можно только рубить, но бесполезно аккуратно распутывать. На все жизненные проблемы некрофил всегда, в принципе, отвечает разрушением и никогда не действует созидательно, осторожно, бережно. Так, королева из «Алисы в Стране Чудес» на все отвечала репликой: «Отрубить ему голову!» Поэтому некрофил обычно не видит иных выходов, не требующих разрушения, и не понимает, что по большому счету насилие тщетно. Вспомним классическую ситуацию, когда Царь Соломон рассудил двух женщин, предъявлявших свои права на ребенка. Он предложил разделить ребенка надвое, и та, что была истинной матерью, согласилась отдать его другой. Та же, которая лишь называла себя матерью, была не прочь разделить ребенка. Это типичное решение некрофила, озабоченного всегда только вопросом собственности.

Несколько более завуалированным выражением некрофилии является подчеркнутый интерес к болезни в любой ее форме и к смерти. Примером может служить мать, которая всегда интересуется болезнями и неудачами своего ребенка и строит мрачные прогнозы. В то же время ее не трогают перемены к лучшему, она никак не реагирует на проявляемые ребенком признаки бодрости или радости и не замечает успехов в его развитии. Таким образом, она как будто не причиняет ребенку прямого вреда и все же может тихо задушить в нем радость жизни, веру в будущее, заражая его собственной некрофильской ориентацией.

Всякого, кто когда-либо прислушивался к разговорам людей среднего возраста и старше, не могло не поразить, какое важное место занимает в них тема болезни и смерти других людей. Конечно, на то есть много причин. Для многих, в особенности для тех, чьи интересы не выходят за рамки повседневных забот, болезнь и смерть являются единственным драматическим элементом в жизни. И все же такое объяснение не всегда убедительно. Есть люди, которые необыкновенно оживляются, когда говорят о болезнях или каких-нибудь других печальных событиях — смерти, разорении и т. п. Этот некрофильский интерес проявляется не только в разговоре, но и в том, например, как человек читает газету. В первую очередь он читает самое для него интересное — сообщения о несчастных случаях и некрологи. Он также любит на все лады поговорить о смерти: кто умер, и от чего, и при каких обстоятельствах, и кто может умереть в ближайшее время и т. д. Он не упускает возможности посетить похороны, поминки, кладбище. Легко видеть, что эта склонность к траурным церемониям, этот не выходящий за рамки социальных приличий интерес к процессу погребения является слабой формой описанной выше заинтересованности в могилах и моргах.

Несколько менее очевидной чертой, отличающей личность некрофила, является особого рода безжизненность, проявляющаяся в общении. Дело не в том, о чем идет разговор: интеллигентный, эрудированный некрофил может говорить о вещах крайне интересных, но его манера, как правило, является удручающей — холодной, чопорной, отчужденной. Он педантично и сухо излагает предмет. В противоположность этому, его характерологический антипод — жизнелюб — может вести речь о сущей ерунде, но весело и заразительно, так, что все будут слушать его с интересом и удовольствием. В любой компании некрофил вносит атмосферу неловкости, навевает скуку и утомляет людей, в то время как биофил вносит радость и оживление.

И еще в одном измерении проявляются характерные реакции некрофила: в его отношении к прошлому и к имущетву. Реальным для него является только прошлое, но не настоящее и не будущее. Прошлое, то есть прошедшее и умершее, по-настоящему правит его жизнью — будь то традиции, установления, законы или имущество. Иначе говоря, вещи правят человеком, мертвые — живыми; некрофил всегда предпочитает иметь, а не быть. В личных, философских и политических воззрениях прошлое всегда священно, нововведения не имеют ценности, а перемены являются преступлением против «естественного» порядка вещей[17].

Следует упомянуть также о цветовых предпочтениях некрофила. Он в основном имеет склонность к темным тонам, поглощающим свет, таким как черный или коричневый, и не любит ярких красок[18]. Эти предпочтения проявляются в одежде людей, склонных к некрофилии, и в гамме, свойственной их рисункам. Впрочем, когда выбор темных тонов продиктован традицией, это, конечно, никак не связано с характером.

Как мы уже видели при обсуждений клинических материалов, некрофилы имеют особую склонность к дурным запахам, в основе своей восходящим к запаху разлагающейся плоти. Это действительно свойственно некрофильскому характеру и проявляется обычно в двух формах: 1) в откровенном удовольствии от запаха кала, мочи или гнили, в привычке посещать дурно пахнущие уборные, и 2) в вытеснении этой склонности, результатом которого становится навязчивое желание избавиться от дурного запаха, как правило, не существующего в реальности. Вторая форма является более распространенной и напоминает навязчивое стремление к чистоте, развивающееся у людей с анальным характером. Как бы то ни было, дурной запах небезразличен для некрофила. У многих представителей этого типа это выражается в привычной гримасе: они как будто все время к чему-то принюхиваются. Такое выражение лица можно разглядеть на фотографиях Гитлера. Оно присутствует не у всякого некрофила, но когда оно есть — это один из самых надежных критериев, позволяющих определить некрофильские наклонности.

Еще один специфический признак некрофильского характера, который можно усмотреть в выражении лица, это неспособность смеяться. Смех некрофила представляет собой скорее принужденную усмешку, сухую и безжизненную, в которой начисто отсутствует свобода и радость нормального смеха. Вообще, лицо некрофила является обычно неподвижным и маловыразительным. Иногда на экране телевизора можно видеть оратора, выступающего с каменным лицом. Улыбается он, как правило, только в начале или в конце своей речи, когда, по всем американским обычаям, он просто обязан это сделать. Но говорить и в то же время улыбаться он не способен, поскольку его внимание должно быть сосредоточено на какой-нибудь одной из этих деятельностей. У таких людей улыбка является не спонтанным, но плановым действием, как вычурный жест у плохого актера.

Порой некрофила выдаёт кожа: она выглядит безжизненной, сухой, имеет нездоровый оттенок. И если у нас возникает ощущение, что лицо человека не чисто, то дело не в том, что он не умылся. Просто мы так реагируем на специфическое выражение лица некрофила.

Язык некрофила

Наиболее употребимыми в некрофильском лексиконе являются слова, имеющие отношение к разрушению или же к испражнениям и нечистотам. Несмотря на то что слово «говно» получило сегодня довольно широкое хождение, есть люди, которые питают к нему особую склонность и употребляют его с частотой, значительно превышающей среднестатистическую. Примером может служить двадцатидвухлетний молодой человек, для которого все — «говно»: жизнь, люди, идеи, природа и т. д. «Я художник разрушения», — с гордостью заявлял он.

В начале 30-х гг. во Франкфурте я участвовал в исследовании, включавшем опрос немецких рабочих и служащих[19]. Анализ полученных данных позволил выявить некоторые суждения, типичные для некрофильского характера. Так, отвечая на вопрос «Как вы относитесь к тому, что женщины используют косметику и красят губы?»[20], многие респонденты утверждали, что это «буржуазные» или «неестественные», или «негигиеничные» привычки. В таких ответах (а их было большинство) находили выражение преобладавшие тогда идеологические установки. Но были и ответы иного типа: «Это отрава» или «Такие женщины выглядят, как проститутки». Здесь уже проявлялась структура характера. В подавляющем большинстве случаев эти респонденты демонстрировали деструктивные наклонности и в ответах на другие вопросы.

Чтобы оценить валидность теоретических представлений о некрофилии, мы с Майклом Маккоби позднее разработали специальный опросник, воспроизводивший некоторые формулировки, использованные еще во франкфуртском исследовании, только вместо открытых вопросов здесь были вопросы закрытые. Всего вопросов было двенадцать. Некоторые из них были нацелены на выявление черт, свойственных анальному характеру, другие — предположительных черт характера некрофила. Затем Маккоби провел опрос на шести выборках, различавшихся по классовой и национальной принадлежности и уровню образования. Не имея возможности подробно излагать здесь ни методологию, ни результаты этого исследования, скажу лишь, что оно позволило установить: 1) наличие некрофильского синдрома» подтверждающее теоретические выкладки; 2) принципиальную измеримость некрофильских и биофильских тенденций; 3) корреляцию этих тенденций с социально-политическими взглядами индивидов. Как показала интерпретация данных, от 10 до 15 % опрошенных демонстрируют в характере ярко выраженную некрофильскую доминанту. В домах этих людей интервьюеры отмечали чистоту, граничащую со стерильностью. Их жизнь протекает в мертвящей, безрадостной атмосфере[21].

Некоторые вопросы, заданные в ходе исследования, позволили выявить корреляцию черт характера и политических взглядов опрошенных. Отсылая читателя к подробному отчету Маккоби, отмечу здесь только следующее: «Во всех шести группах была установлена значимая корреляция некрофильских тенденций с политическими взглядами, заставляющими этих людей отстаивать необходимость наращивания военной мощи и поддерживать репрессии против инакомыслящих. Индивиды, у которых доминирует некрофильская ориентация, считают первоочередными следующие задачи: усиление контроля над смутьянами и мятежниками; более жесткое проведение в жизнь законов по борьбе с наркотиками; победа во Вьетнаме; пресечение деятельности подрывных групп; укрепление полиции и борьба с коммунистической угрозой во всем мире» (М. Маккоби, 1972).

Некрофилия и преклонение перед техникой

Льюис Мамфорд убедительно продемонстрировал разрушительные аспекты деятельности государственных «мега-машин», существовавших в Месопотамии и Египте около пяти тысяч лет тому назад. Впрочем, по его мысли, современные мега-машины Европы и Северной Америки имеют с ними немало общего. Вот что он пишет.

«Эти инструменты механизации, изобретенные пять тысяч лет тому назад, были по своему замыслу уже обособлены от других человеческих функций. Они обеспечивали неуклонное наращивание порядка, мощи, предсказуемости, но прежде всего — контроля. Наступление этой протонаучной идеологии сопровождалось регламентацией и подавлением человеческой деятельности, которая до этого была автономной. Так впервые в истории появились феномены «массовой культуры» и «массового контроля». Характерно, что конечным продуктом деятельности мега-машин в Египте стали колоссальные могильники, населенные мумифицированными мертвецами. Позднее, в Ассирии, а затем и в других раздвигавших свои границы империях техническое развитие измерялось числом погубленных городов и деревень и площадью испорченной почвы. Все это было лишь преддверием разрушений, которые принесла современная цивилизация»[22].

Возьмем для начала простейшее, лежащее на поверхности качество человека современной индустриальной эпохи: его слабеющий интерес к людям, к природе, к живым структурам и одновременно растущее внимание к механическим, неживым объектам. Примеров более чем достаточно. Повсюду в промышленно развитых странах мы встречаем мужчин, которые испытывают большую нежность к своему автомобилю, чем к своей жене. Они гордятся своей машиной, ухаживают за ней, моют ее (порой несмотря на то, что имеют возможность поручить это за плату кому-то другому), а в некоторых странах еще и дают ей ласковое имя. Они внимательно следят за ее состоянием и тревожатся при малейших признаках каких-либо нарушений. Конечно, машина — не сексуальный объект, но это несомненно объект любви. Жизнь без автомобиля представляется многим более невыносимой, чем жизнь без женщины. Разве нет в этой привязанности чего-то странного, даже извращенного?

Другой пример — привычка фотографировать. Всякий, кто когда-либо наблюдал туристов (быть может, себя в качестве туриста), согласится, что фотографирование мира подменило собой его созерцание. Конечно, у вас должны быть глаза, чтобы направить объектив на нужный объект, нажать кнопку и… затем показывать друзьям фотографию. Но смотреть и видеть — разные вещи. Умение видеть — чисто человеческая способность, бесценный дар, которым наделен человек. Оно требует активности, внутренней открытости, интереса, внимания и сосредоточенности. Сделать снимок означает подменить акт видения объектом — фотокарточкой, которая может служить доказательством, что «вы там были». Точно так же обстоит дело и с теми меломанами, для которых слушание музыки — только предлог для экспериментов с высококачественной звуковоспроизводящей аппаратурой и разного рода усовершенствованиями и приставками, улучшающими ее технические характеристики. Интерес к музыке уступил у них место интересу к продуктам высоких технологий.

Еще одним примером может служить тип «изобретателя» — человека, который всякое человеческое действие норовит подменить механическим приспособлением — «удобным» и «экономичным». Мы не будем здесь говорить о тех, кто не выполняет простейших арифметических операций без калькулятора или не делает и двух шагов по городу без машины. Но есть ведь и такие домашние умельцы, которые конструируют приспособления, позволяющие нажатием кнопки включать воду или открывать двери, или совершать какие-то еще менее практичные, иногда просто абсурдные действия в духе произведений Р. Голдберга[23].

Когда я говорю о таком поведении, я вовсе не имею в виду, что само по себе использование автомобиля или фотоаппарата, или любых иных технических приспособлений свидетельствует о наличии некрофильских тенденций. Действия эти лишь в том случае приобретают некрофильскую окраску, если они заслоняют интерес к жизни и подменяют собой то бесконечное многообразие способностей, которыми наделен человек. И я далек от мысли, что инженер, с увлечением конструирующий какие-либо машины, демонстрирует таким образом свою некрофильскую ориентацию. Он может с равным успехом быть и чрезвычайно продуктивной личностью, наделенной страстной любовью к жизни, которая проявляется в его отношении к людям, к природе, к искусству и наряду с этим — в техническом конструировании. Речь, следовательно, идет лишь о тех индивидах, чей интерес к искусственным механическим объектам заслоняет интерес к жизни, о тех, кто, общаясь с техникой, сам действует сухо и педантично, как механизм.

Некрофильская природа этих явлений станет гораздо более очевидной, если мы обратимся к прямым свидетельствам, подтверждающим деструктивный характер техники, в которых наша эпоха не знает недостатка. Одним из первых связь разрушения с преклонением перед техникой ярко продемонстрировал Ф.Т. Маринетти, основатель и лидер итальянского футуризма, убежденный фашист. В своем первом Футуристическом Манифесте 1909 г. он сформулировал идеалы, которые затем нашли свое полное воплощение в национал-социализме и в методах, применявшихся фашистами во время второй мировой войны[24]. Необыкновенное художественное чутье позволило ему выразить тенденции, которые в то время совсем еще не были очевидны.

«1. Да здравствует риск, дерзость и неукротимая энергия!

2. Смелость, отвага и бунт — вот что воспеваем мы в своих стихах.

3. Старая литература воспевала леность мысли, восторги и бездействие. А вот мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.

4. Мы говорим: наш прекрасный мир стал еще прекраснее — теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомобиля змеятся выхлопные трубы и изрыгают огоны Его рев похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится Ника Самофракийская.

5. Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронзает Землю, и она несется по круговой орбите.

6. Пусть поэт жарит напропалую, пусть гремит его голос и будит первозданные стихии!

7. Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров. Поэзия наголову разобьет темные силы и подчинит их человеку.

8. Мы стоим на обрыве столетий!.. Так чего же ради оглядываться назад? Ведь мы вот-вот прорубим окно прямо в таинственный мир невозможного! Нет теперь ни Времени, ни Пространства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.

9. Да здравствует война — только она может очистить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся! Долой женщин!

10. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль, трусливых соглашателей и подлых обывателей!

11. Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы; пеструю разноголосицу революционного вихря в наших столицах; ночное гудение в портах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадящих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки вырывающегося из их труб дыма. Пусть мосты гимнастических бросков перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной толпы»[25].

Совершенно недвусмысленно здесь выражены характерные элементы некрофилии: преклонение перед скоростью и машинами; поэзия как орудие агрессии; прославление войны; разрушение культуры; ненависть к женщинам; паровозы и аэропланы как живые существа[26].

В Манифесте 1916 г. Маринетти развивает идею новой религии скорости:

«Скорость, в основе которой — интуитивный синтез всех движущих сил, по природе своей чиста. Промедление, в основе которого — изнуряющий рациональный анализ, по природе своей порочно. Разрушив старое добро и старое зло, мы создадим новое добро — скорость, и новое зло — промедление.

Скорость = синтез дерзновенных действий, наступательных и воинственных.

Промедление = косный и робкий анализ, умиротворяющий и пассивный…

Если молитва — это общение с божеством, мчаться на бешеной скорости означает молиться. Колеса и рельсы — наши святыни. Мы станем преклонять колени на железнодорожных путях, вознося молитву божественной скорости. Мы будем молиться на гироскоп: 20 000 оборотов в минуту — высшая скорость, которой удалось достичь человеку.

Упоение скоростью мчащегося автомобиля — это радость от слияния с единственным божеством. Гонщики стали первыми адептами этой религии. Да будут разрушены дома и города, чтобы дать простор аэродромам и автострадам»[27].

Про Маринетти говорят, что он был революционером, что он порвал с прошлым и открыл дорогу образам нового мира, — мира ницшеанского сверхчеловека, что наряду с Пикассо и Аполлинером он принадлежит к самым влиятельным фигурам в современном искусстве. На это я отвечу, что его революционные идеи ставят его в один ряд скорее с Муссолини и Гитлером. Эта смесь революционной риторики, преклонения перед техникой и призывов к разрушению чрезвычайно характерна для нацизма. Быть может, Муссолини и Гитлер и были бунтарями (Гитлер в большей степени, чем Муссолини), но революционерами они не были. У них не было по-настоящему созидательных идей, и они в конечном счете не сделали ничего для блага человека. Им не хватало главных качеств, отличающих дух революционера: любви к жизни, желания способствовать ее росту и развитию, и стремления к свободе.

Во время первой мировой войны разрушительная природа техники не проявилась еще в полной мере. Самолеты еще не могли нанести большого ущерба, а танки недалеко ушли от традиционных видов оружия. Вторая мировая война была ознаменована решительной переменой: для массовых убийств стали использовать самолеты[28]. Те, кто сбрасывал бомбы, даже не сознавали как следует, что в считанные минуты они убивают или сжигают заживо тысячи человеческих существ. Каждый член экипажа выполнял в полете свою задачу: один управлял самолетом, другой прокладывал курс, третий сбрасывал бомбы. Ни один из них не совершал прямого убийства и даже не видел врага. Их общей задачей было управление сложной машиной в соответствии с детально разработанными инструкциями. А то, что в результате их действий многие тысячи (иногда сотни тысяч) людей оказывались убиты и изувечены, — конечно, они знали об этом, но на рациональном, а не на эмоциональном уровне. Как это ни звучит парадоксально, это их не касалось. Вероятно, поэтому они — по крайней мере, большинство из них — не чувствовали своей вины за действия, ужаснее которых, по человеческим меркам, вряд ли можно что-то себе представить.

Современная воздушная война производит разрушение, следует тем же принципам, что и современное производство[29], где и рабочий, и инженер отчуждены от производимого ими продукта. Они выполняют технические задания, следуя планам своего предприятия, но зачастую даже не видят результатов своего труда. А если и видят — результаты эти их не касаются и ответственности за них они не несут. Считается, что они не должны задаваться вопросом, полезен или вреден производимый ими продукт. Это решают руководители производства. Однако для руководителей «полезный» означает, как правило, просто «прибыльный», а это тоже не имеет отношения к характеру его использования. В военном деле «полезно» то, что приближает победу над врагом. Решение о том, что в этом смысле полезно, основывается нередко на весьма расплывчатых данных. Примером может служить сконструированный Фордом «Edsel». Инженеру, как и летчику, достаточно знать, что решило руководство. Подвергать это сомнению он не вправе и не заинтересован в этом. Идет ли речь об убийстве ста тысяч людей в Дрездене или в Хиросиме или об уничтожении земли и населения Вьетнама, военные и моральные последствия приказов не могут заботить исполнителя. Его задача — как следует обслуживать свою машину.

На это можно возразить, что во все времена солдаты были обязаны беспрекословно повиноваться приказам. Это действительно так, однако существует глубокое различие между солдатом, воюющим на земле, и пилотом бомбардировщика. Первый находится в непосредственной близости от причиняемых им разрушений и не может одним движением уничтожить массу человеческих существ, которых он не видел и не увидит. Что касается летчика, то традиционная армейская дисциплина и чувство патриотизма в лучшем случае увеличивают его готовность беспрекословно повиноваться приказам, но отнюдь не являются ее решающим фактором, тогда как для солдата, воюющего на земле, это несомненно так. Летчики — люди, прошедшие длительную подготовку, обладающие высочайшей технической квалификацией, и они вряд ли нуждаются в такой дополнительной мотивации, чтобы выполнять свою работу точно и без колебаний.

Даже массовые убийства евреев были организованы нацистами как индустриальный процесс, хотя уничтожение людей в газовых камерах не представляло собой сложной технической задачи. В начале этого страшного конвейера жертвы сортировались по признаку трудоспособности. Тех, кто оказывался непригодным к физическому труду, заводили в специальные камеры — как им объясняли, «для гигиенической обработки». Затем в камеры пускали газ. После того как все было кончено, с трупов снимали одежду и другие полезные вещи, например золотые зубы, подлежащие «утилизации», а сами тела сжигали. Такая «обработка» жертв производилась методично и эффективно. При этом исполнители не наблюдали агонии. Они участвовали в проведении в жизнь политико-экономического плана фюрера, но оставались в стороне от непосредственного убийства буквально на один шаг[30]. Несомненно, чтобы быть безучастным к судьбе людей, которых ты только что видел и из которых сам выбрал тех, кто будет убит в течение часа в соседнем помещении, требуется гораздо большее жестокосердие, чем то, которое необходимо экипажу выполняющего боевое задание бомбардировщика. Но, несмотря на это различие, в обеих ситуациях есть одна общая и очень важная деталь: технологизация процесса массового убийства, позволяющая исполнителю сохранять эмоциональную дистанцию по отношению к результатам своих действий. Когда процесс организован таким образом, разрушению уже нет предела, ибо никто не выступает как разрушитель. Все просто обслуживают машину, работающую по заданной — и, следовательно, рациональной — программе.

Но если это действительно так, если в основе современного широкомасштабного разрушения действительно лежат техно-бюрократические структуры, разве не опровергает это мою основную гипотезу о некрофильском характере преклонения перед техникой? Не правильнее ли будет считать, что современный технократ не движим вовсе мотивом к разрушению, а представляет собой скорее тип холодного, умственного человека, не ведающего любви, но и не одержимого разрушительной страстью, превратившегося — в характерологическом смысле — не в разрушителя, но в автомат?

Это сложный вопрос. Нет сомнения, что для Маринетти, Гитлера, для тысяч сотрудников нацистской или сталинской секретной полиции, охранников лагерей, исполнителей массовых казней страсть к разрушению была доминирующим мотивом. Но, может быть, все они не имеют отношения к типу личности, порожденному нашей эпохой? Правы ли мы, определяя дух технократического общества как некрофильскую ориентацию?

Чтобы ответить на эти вопросы, надо прояснить ряд моментов, которых я до сих пор здесь не касался. Прежде всего необходимо остановиться на связи некрофилии с анальным характером.

Как показывают клинические данные и анализ сновидений некрофилов, у них присутствуют отчетливые черты, свойственные анальному характеру. Фиксация на испражнениях является, как мы видели, символическим выражением интереса ко всему гниющему, разлагающемуся, мертвому. Однако, хотя «нормальный» анальный характер предполагает некоторую долю безжизненности, он все же не тождествен некрофилии. Анализируя пути развития анального характера, Фрейд и его сотрудники обнаружили, что иногда в качестве побочного продукта он порождает склонность к садизму. Это происходит не всегда, но лишь у тех людей, которые отличаются особым нарциссизмом и враждебностью. Впрочем, даже и садисты остаются по эту сторону интересующей нас границы: они хотя и стремятся контролировать других людей, но не стремятся их убивать. Но если у человека отсутствует и такая, пусть извращенная связь с другими людьми, если его нарциссизм и его враждебность достигают критической точки, такой человек становится некрофилом. Тогда его цель — превращать живую материю в неживую, разрушать все и вся, часто даже самого себя. Его главным врагом становится сама жизнь.

В соответствии с этой гипотезой, развитие от нормального анального характера к садистскому характеру и от него к характеру некрофила обусловлено возрастанием нарциссизма, неконтактности и склонности к разрушению, причем находящийся между этими полюсами континуум включает бесчисленное множество случаев. Некрофилию, следовательно, можно определить как злокачественную форму анального характера.

Если бы связь анального характера с некрофилией была столь простой и однозначной, данную теоретическую схему можно было бы считать удовлетворительной. Однако в действительности связь эта далеко не так однозначна. Анальный характер, типичный для представителей среднего класса в XIX в., в наше время среди населения, задействованного в современных видах производства, становится все более редким[31]. Если для среднего жителя Америки феномен тотального отчуждения является, по-видимому, еще достаточно редким, то для групп, которые наиболее ярко выражают сегодня тенденции общественного развития, он уже достаточно характерен. Рождаемый нашей эпохой человек нового типа уже не вписывается в рамки, задаваемые старыми представлениями об оральном, анальном и генитальном характере. Этот новый тип я уже пытался описать как «рыночный характер»[32].

Человек, обладающий рыночным характером, воспринимает все как товар, — не только вещи, но и саму личность, включая ее физическую энергию, навыки, знания, мнения, чувства, даже улыбки. Такой тип — явление исторически новое, ибо он возникает в условиях развитого капитализма, где все вращается вокруг рынка, — рынка вещей, рынка рабочей силы, личностного рынка, — и его главная цель — в любой ситуации совершить выгодную сделку.

Анальный характер, так же как оральный и генитальный, принадлежит к реалиям старого мира, в котором еще не было в такой степени развито тотальное отчуждение. В основе этих типов характера лежит опыт чувственного переживания человеком своего тела, его функций и его продуктов. Но у кибернетического человека процесс отчуждения заходит так далеко, что он начинает видеть в своем теле только инструмент успеха. Тело его должно выглядеть здоровым и юным. Оно воспринимается в сугубо нарциссическом модусе — как самый ценный товар, который можно предложить на рынке.

И здесь мы должны вернуться к вопросу, заставившему нас совершить этот характерологический экскурс. Действительно ли некрофилия так характерна для человека, живущего во второй половине двадцатого столетия в Соединенных Штатах или в любом другом обществе, столь же далеко зашедшем по пути капиталистического или государственно-капиталистического развития?

Этот новый человек вроде бы совсем не интересуется нечистотами и трупами. Напротив, он испытывает по отношению к трупам такой панический страх, что готов делать все, чтобы придать им вид более живой, чем они имели, пока были живы. (И, судя по всему, это не компенсаторная реакция, а проявление общего отрицания всего натурального.) Но он идет и значительно дальше, отворачиваясь от жизни, от людей, от природы. Все живое, не исключая и себя самого, со всеми своими человеческими качествами, со способностью размышлять, видеть, слышать, чувствовать, любить, он норовит превратить в предмет, в вещь. Сексуальность становится техническим навыком, «любовной машиной», чувства оказываются как бы сплющенными и обыкновенно подменяются сентиментальностью, радость — это извечное выражение жизнелюбия — уступает место возбуждению, создаваемому «индустрией развлечений», а в качестве главных объектов любви и нежности начинают выступать машины и механизмы. Мир превращается в совокупность безжизненных предметов, включающих среди прочего искусственную пищу и искусственные органы. Благодаря этому и сам человек становится частью всеобщей машинерии, которой он управляет и которая, в свою очередь, управляет им. У него нет ни плана, ни цели в жизни, ибо все его действия следуют логике окружающей его техники — технологии. Достижение технического разума, вдохновляющее его превыше всего, это перспектива создания роботов, и, как утверждают некоторые специалисты, роботы эти будут неотличимы от живых людей. Надо признать, что, когда сами люди становятся неотличимы от роботов, достижение это не выглядит таким уж невероятным.

Обитаемый некогда мир становится миром неодушевленных предметов, населенным не людьми, а всякой «нежитью». Но на символическом уровне смерть уже более не выражается нечистотами и смердящими трупами. Теперь ее символы — аккуратные, сверкающие машины. И людей притягивают не вонючие уборные, а ажурные конструкции из алюминия и стекла[33]. Однако этот стерильный фасад не может заслонить скрытой за ним реальности. Руководствуясь идеей прогресса, человек превращает мир в смрадное и непригодное для жизни место (и это уже не в символическом, а в буквальном смысле). Он отравляет воздух, воду, землю, растения и животных, отравляет самого себя. Процесс этот зашел уже так далеко, что всерьез обсуждается вопрос о выживании человечества. Факты эти известны, и все же, несмотря на многочисленные протесты, те, кто принимает решения, демонстрируют готовность принести все живое в жертву идолу технического развития. В прежние времена люди тоже приносили в жертву детей или пленных, но никогда еще они не были одержимы стремлением в угоду Молоху разрушить всю жизнь — свою и своих потомков. И неважно, намеренно это делается или нет. Если бы человек не ведал о последствиях своих действий, он бы еще мог считаться свободным от ответственности. Но укоренившаяся в его характере некрофильская ориентация заставляет его игнорировать очевидные вещи.

В полной мере это относится и к идущей полным ходом подготовке ядерной войны. Две сверхдержавы непрерывно наращивают свой разрушительный потенциал, которого уже сегодня с лихвой хватит, чтобы они могли сровнять друг друга с землей, уничтожив попутно еще полмира. Тем не менее они до сих пор не предприняли ничего серьезного, чтобы уменьшить опасность, а единственной реальной мерой могло бы стать только уничтожение всех запасов ядерного оружия. Вместо этого те, от кого это зависит, были уже не раз на грани применения оружия и продолжают играть с огнем. При этом стратеги — например, Герман Кан в книге «О термоядерной войне»[34] — спокойно обсуждают вопрос, «достаточно» ли будет убить пятьдесят миллионов людей. Вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что дух некрофилии здесь налицо.

Многие явления, вызывающие сегодня протест, — наркомания, преступность, упадок культурной и духовной жизни, презрение к подлинным этическим ценностям, — напрямую связаны с растущим влечением к разложению и смерти. Но вправе ли мы ожидать, что молодые, неимущие и потерявшие всякую надежду люди смогут избежать разложения, если к нему направляют курс те, кто стоит у руля нашего общества?

Таким образом, можно прийти к заключению, что безжизненный мир тотальной технологии — это просто новое обличье, которое принимает сегодня мир смерти и разложения. Большинство людей не сознают этого факта, но, как говорил Фрейд, вытесненное содержание сознания неизменно выходит на поверхность, и влечение к разложению и смерти становится столь же очевидным, как и в случаях прямого проявления злокачественного анального характера.

До сих пор наше внимание было сосредоточено на выявлении зависимостей между механичностью, безжизненностью и анальным характером. Есть, однако, еще один аспект, которого нельзя не коснуться, рассматривая характер тотально отчужденного кибернетического человека. Это его шизоидные, или шизофренические, качества. Пожалуй, самой яркой его чертой является расщепление мышления, аффекта и воли. (Именно это расщепление заставило в свое время Э. Блейлера выбрать термин «шизофрения» — от греческого «schizo», расщеплять и «phren», душа.) Описывая кибернетического человека, мы уже сталкивались с некоторыми проявлениями этого расщепления: достаточно вспомнить, что отсутствие эмоциональной реакции соседствует у пилота бомбардировщика с ясным знанием, что одним нажатием кнопки он убивает тысячи людей. Но чтобы уяснить себе это явление, не надо даже обращаться к таким крайним случаям. Как мы уже отмечали, у кибернетического человека доминирует умственная ориентация: это в первую очередь головной, умственный человек, И к окружающему миру, и к себе самому он подходит с интеллектуальных позиций. Он хочет знать, что представляют из себя вещи, как они устроены, как действуют и как можно их конструировать и ими управлять. Дорогу такому подходу проложила наука, и он является доминирующим в европейском сознании нового времени. Именно он лежит в основе современного прогресса, технологического развития и массового потребления.

Может показаться, что в такой тенденции нет ничего зловещего, однако есть факты, которые настораживают. Прежде всего «умственная» ориентация свойственна далеко не только ученым. Она захватывает также конторских служащих, коммерсантов, инженеров, врачей, менеджеров и в особенности интеллектуалов и художников[35], то есть, по-видимому, большинство городского населения. Мир для них состоит из массы сложных вещей и, чтобы их эффективно использовать, надо в первую очередь их понять. Не менее важным является то, что этот интеллектуальный подход сопровождается отсутствием эмоциональных реакций. Чувства не то чтобы совсем исчезли из жизни, скорее, они поблекли. В той мере, в какой они еще живы, они не культивируются и вследствие этого становятся грубыми, превращаются в необузданные страсти, такие, как страсть быть первым в любой ситуации, подчинять себе других, разрушать, или стремление находить возбуждение в сексе, скорости или шуме. К этому надо еще добавить, что умственному человеку свойствен особого рода нарциссизм — сосредоточенность на своем теле и своих способностях, выступающих исключительно как инструмент успеха. Одновременно он в такой степени стал частью созданной им машинерии, что воспринимает окружающие его машины как неотъемлемый элемент себя самого, включая их таким образом в сферу своего нарциссизма. В самом деле, между человеком и машиной складываются в наше время отношения, типичные для симбиоза, то есть «союза одного индивида с другим (или с любой другой внешней по отношению к нему силой), приводящего к исчезновению целостности обоих и установлению между ними взаимозависимости»[36]. Символически это означает, что матерью человека становится уже не природа, а «вторая природа» — техника, которая его лелеет и защищает.

Еще одной характерной чертой кибернетического человека является его склонность к рутинному, стереотипному поведению, неспособность к спонтанным действиям. В более резкой форме эта черта встречается у шизофреников. Вообще сходство их поведения бывает порой просто поразительным. Но еще больше поражает подобие черт умственного человека с картиной, характерной для психического расстройства, не тождественного шизофрении, но тесно с ней связанного, — «детского аутизма», описанного впервые Л. Каннером[37], а затем исследованного М.С. Малер[38]. По Малер, аутистический синдром складывается из следующих признаков: 1) потеря фундаментальной способности различать одушевленную и неодушевленную материю, то, что фон Монаков назвал протодиакризисом; 2) привязанность к неживым объектам, таким, как игрушка или стул, и одновременно — неумение строить отношения с людьми, прежде всего с матерью, которая при этом обычно сообщает, что «не может пробиться к ребенку»; 3) склонность к фиксации тождества предметов, описанная Каннером как классический симптом детского аутизма; 4) стремление к одиночеству и активное противодействие попыткам навязать им человеческий или социальный контакт; 5) использование речи (если они говорят) не как средства общения, а для манипулирования собеседником: как пишет Малер, «эти дети командуют взрослым с помощью сигналов и жестов так, будто это полуодушевленный или неодушевленный механизм, который можно по своему усмотрению включать и выключать»; 6) наконец, Малер указывает на еще одну черту, важную с точки зрения наших рассуждений, о снижении значимости «анального комплекса» для умственного человека: «у большинства аутичных детей наблюдается очень незначительная фиксация психической энергии на поверхности тела, чем объясняется их низкая чувствительность к боли; это сопровождается отсутствием либидонозных зон, иерархически организованных по принципу удовольствия» (М.С. Малер, 1968)[39]

Итак, неумение различать живую и неживую материю, неспособность к человеческим отношениям и к общению, использование речи в манипулятивной функции, преобладающий интерес к неодушевленным объектам — все это слишком напоминает характеристики описанного нами типа. Впрочем, чтобы ответить на вопрос, существует ли у взрослых форма психического расстройства, соответствующая детскому аутизму, нужны еще специальные исследования. Поэтому более корректно пока говорить о сходстве функционирования кибернетического человека с клинической картиной шизофрении. Но здесь возникает ряд затруднений.

Во-первых, в различных психологических школах приняты очень разные определения шизофрении, которые варьируют в диапазоне от традиционных представлений о ней как о заболевании, вызванном органическими причинами, до представлений, принятых в школе Адольфа Мейера (Салливэн, Лидц), в работах Фромм-Райхманн, а в более радикальной форме — в школе Лэнга, в рамках которых шизофрения считается не заболеванием, но психическим процессом, развивающимся с раннего детства и представляющим собой реакцию на особого рода межличностные отношения. Что же касается соматических нарушений, то Лэнг, например, рассматривает их как результат, а не как причину этого процесса.

Во-вторых, понятие шизофрении объемлет целый ряд различных психических нарушений, так что со времен Блейлера принято говорить скорее о шизофрениях, чем о шизофрении как едином заболевании.

Наконец, в-третьих, динамика шизофрении изучена еще очень слабо, и пока у нас слишком мало данных, позволяющих с уверенностью судить об этом процессе.

Весьма перспективным является, на мой взгляд, изучение связи шизофрении с другими типами психических нарушений, в частности с эндогенными депрессиями. Конечно, даже такой глубокий исследователь, как Блейлер, четко различал шизофрению и депрессивный психоз, и действительно клинические картины двух этих процессов не совпадают (хотя во многих случаях приходится ставить сложный диагноз, сочетающий признаки шизофрении, депрессии и паранойи). Тем не менее есть основания предполагать, что два эти заболевания представляют собой разные формы одного и того же психотического процесса. С другой стороны, может оказаться, что различия между разными видами шизофрении являются более фундаментальными, чем различия между шизофреническим и депрессивным процессами. Если это в самом деле так, это избавляет нас от видимого противоречия, ибо наряду с явными чертами шизофрении, свойственными современному человеку, имеется еще одна очевидная его особенность — скука, в основе своей восходящая к состоянию хронической депрессии[40]. Чтобы примирить между собой эти два наблюдения, можно либо поставить под сомнение какой-то из этих диагнозов, либо вообще отказаться от диагностики, сопряженной с навешиванием психиатрических ярлыков[41].

Было бы в высшей степени удивительно, если бы умственный кибернетический человек не демонстрировал признаков хронической вялотекущей шизофрении (воспользуемся этим термином для простоты изложения). Ведь атмосфера, в которой он живет, лишь по своим количественным характеристикам отличается от обстановки, царящей, по данным, полученным Лэнгом и другими исследователями, в так называемых шизогенных семьях.

Я считаю возможным говорить в этой связи о «безумном обществе» и о проблемах, которые встают перед живущим в таком обществе здоровым человеком[42]. Общество, производящее в достаточно большом количестве людей, страдающих тяжелыми формами шизофрении, ставит под угрозу свое существование. Настоящий шизофреник характеризуется тем, что у него перекрыты все каналы общения с внешним миром. Он полностью замыкается в своем внутреннем мире, и главная причина, заставляющая считать его состояние тяжелым недугом, является социальной: он не может функционировать в обществе, не может как следует себя обслуживать и нуждается в той или иной мере в помощи других людей. (Это не совсем так, ибо существуют места, где благодаря финансовой поддержке государства созданы благоприятные условия, позволяющие шизофреникам работать и в значительной степени самостоятельно себя обслуживать.) Общество, тем более большое и сложное, не может быть управляемо шизофрениками. Однако с этой задачей вполне могут справиться индивиды с шизофренией, протекающей в мягкой форме. Такие люди не теряют способности «реалистического» мировосприятия, если понимать под этим способность судить о вещах с точки зрения их эффективного использования. Но способность личностного, субъективного, эмоционального восприятия может быть у них совершенно утрачена. Здоровый, нормально развитый человек может, к примеру, воспринимать розу как нечто огненное, пламенеющее (если он облекает это в слова, мы называем его поэтом), но он при этом полностью отдает себе отчет, что в мире физических реалий роза не согревает, как может согревать пламя. Современный человек склонен воспринимать мир только сквозь призму практических задач. Но это ничуть не меньший дефект, чем тот, который мы с готовностью квалифицируем как болезнь, а именно неспособность воспринимать мир «объективно» при сохранении способности личностного, субъективного, символического восприятия.

Кажется, первым, кто сформулировал понятие «нормального» безумия, был Спиноза. Некоторые люди, писал он, «упорно бывают одержимы одним и тем же аффектом. В самом деле, мы видим, что иногда какой-либо один объект действует на людей таким образом, что, хотя он и не существует в наличности, однако они бывают уверены, что имеют его перед собой, и когда это случается с человеком бодрствующим, то мы говорим, что он сумасшествует или безумствует… Но когда скупой ни о чем не думает, кроме наживы и денег, честолюбец — ни о чем, кроме славы и т. д., то мы не признаем их безумными, так как они обыкновенно тягостны для нас и считаются достойными ненависти. На самом же деле скупость, честолюбие… и т. д. составляют виды сумасшествия, хотя и не причислены к болезням»[43].

Наше время тем отличается от семнадцатого столетия, что установки, которые тогда, по словам Спинозы, «обыкновенно считались достойными ненависти», рассматриваются теперь как весьма похвальные.

Но мы должны двигаться дальше. «Патология нормы» (см.:Э. Фромм, 1955) редко становится причиной тяжелых психических расстройств, поскольку общество вырабатывает соответствующее противоядие. Когда патологические процессы становятся стереотипными, они теряют индивидуальный характер. Больше того, больной индивид, будучи окружен другими такими же индивидами, чувствует себя вполне в своей тарелке. Вся культура приспосабливается к патологии определенного типа и вырабатывает средства, удовлетворяющие запросы больных. В результате средний индивид не испытывает такого отчуждения и одиночества, на которое обречен настоящий шизофреник. Ему легко иметь дело с людьми, страдающими теми же нарушениями. А вот здоровый человек чувствует себя в больном обществе по-настоящему неуютно. И изоляция, которая для него почти неизбежна, может стать причиной развития у него психоза.

В контексте настоящего исследования важным является вопрос, помогает ли гипотеза квазиаутистических или квазишизофренических нарушений объяснить факт повсеместного распространения насилия в современном мире. Здесь мы попадаем в область чисто умозрительных построений, которые смогут подкрепить только какие-то новые данные. Несомненно, насилие весьма характерно для аутизма, но мы еще как следует не знаем, как применить в нашем случае эту психиатрическую категорию. Что касается шизофрении, то пятьдесят лет тому назад ответ был бы вполне однозначным. Тогда ни у кого не было сомнений, что шизофреники агрессивны и что по этой причине их необходимо запирать в дома умалишенных, откуда они не могли бы сбежать. Однако, как показал опыт создания ферм, где работают одни хронические шизофреники (например, ферма, организованная в Лондоне Лэнгом), они редко проявляют агрессивность, если их оставить в покое[44].

Но «нормального» индивида с признаками вялотекущей шизофрении беспокоят все время. Его толкают, пытаются вступить с ним в контакт, сплошь и рядом ранят его обостренные чувства. Вполне понятно, что в такой обстановке у многих индивидов, находящихся на грани нормы и патологии, проявляются разрушительные наклонности. В наименьшей степени это характерно, конечно, для индивидов, хорошо адаптированных к социальной системе, и в наибольшей — для тех, кто не нашел в ней своего места и не получает социального поощрения, то есть для неимущих, для представителей национальных меньшинств, для безработных и для молодежи.

Здесь мы должны остановиться, оставив вопрос о связи шизофрении (и аутизма) с разрушительными наклонностями до конца не решенным. Вслед за этим, по логике нашего рассуждения, должен идти вопрос о связи определенных форм шизофрении с некрофилией. Но моих знаний и опыта хватит лишь на то, чтобы сформулировать эту проблему и подвесить ее в воздухе в надежде, что она будет стимулировать дальнейшие исследования. Нам придется довольствоваться утверждением, что атмосфера, царящая в шизогенных семьях, очень напоминает социальные условия, приводящие к развитию некрофилии. К этому мы прибавим еще только одно соображение. Умственная ориентация не дает возможности видеть цели, связанные с развитием личности и выживанием общества. Для этого нужен разум, а это нечто большее, чем интеллект. Разум предполагает союз ума и сердца, согласованность мышления с чувствами. Потеря способности мыслить конструктивными визуальными образами является сама по себе серьезной угрозой выживанию.

Если мы поставим здесь точку, нарисованная нами картина будет неполной. Одновременно с нарастанием некрофильской тенденции в современном мире пробивает себе дорогу тенденция прямо противоположная, основу которой составляет любовь к жизни. Ее проявления многообразны. Это и протест против омертвения жизни, идущий со стороны различных социальных групп, но прежде всего — молодежи; и выступления против войны и загрязнения окружающей среды; и призывы к улучшению качества жизни; и та самоотдача, с которой молодые профессионалы обращаются к осмысленным и интересным занятиям, предпочитая их занятиям более престижным и доходным; и интенсивные духовные искания — какими бы они ни были порой наивными. Даже обращение молодежи к наркотикам является искренней, хотя и ошибочной формой протеста, попыткой жить более интенсивно, используя методы потребительского общества. Тенденция жизнелюбия проявила себя и в том, что многие люди изменили свои политические убеждения в связи с войной во Вьетнаме. Такие случаи еще раз показывают, что хотя любовь к жизни была подавлена, но она не была мертва. Любовь к жизни является настолько глубоко укорененным биологическим качеством человека, что можно смело утверждать: кроме немногих сугубо патологических случаев, она в конечном счете всегда побеждает, хотя для этого и требуются особые личные и исторические обстоятельства. (В частности, это может происходить в результате психоанализа.) Само наличие и очевидное нарастание жизнелюбивых тенденций — единственное, что заставляет надеяться на успешный исход эксперимента под названием Ното sapiens. Я думаю, что ни в какой стране нет таких шансов ступить на путь жизнеутверждения, как в Соединенных Штатах, где надежда обрести счастье, следуя по пути «прогресса», обернулась иллюзией, очевидной для тех, кто имел возможность вкусить плодов технократического «рая». Но произойдет ли здесь крутой поворот в сознании — никому не известно. Силы, противодействующие такому ходу событий, очень сильны, и пока еще нет оснований для оптимизма. Но я верю, что есть основания для надежды.