Адриан. Золотой полдень

Глава 1

На третий день после казни, отмолившись, вольноотпущенник Корнелия Лонга Эвтерм начал собираться в дорогу. Прежде всего, поднялся к Постумии Лонге, попросил у нее разрешение покинуть дом. Та молча выслушала его, посетовала, что удерживать его ей Бог не позволяет, и добавила.

— Так что, Эвтерм, ты сам как‑нибудь, а мы уж сами как‑нибудь. Ты мне всегда был как сын, и, если надумал, ступай.

— Спасибо, матушка.

Потом вольноотпущенник отправился к Ларцию. Тот тоже молча выслушал его, затем потребовал объяснений — и не каких‑нибудь заумных, со ссылками на волю Вселенского Разума и мировой пневмы, называемой Святым духом, а по существу.

— Разве жизнь остановилась, Эвтерм? — спросил хозяин. — Разве убавились заботы? Бебий подрастает, скоро его ждет обряд совершеннолетия. Он хочет учиться дальше, я не против. Ты столько знаешь, для кого это? Для чужих людей?

Эвтерм опустил голову.

— Прости, господин…

— Не надо, Эвтерм, мы всегда были с тобой как братья. Помнишь, когда я нахлестал тебя по щекам — ты не сбежал. Помнишь, когда ты бросился к Траяну спасать Лупу, а я приказал тебя выпороть, ты и тогда сохранил верность нашему дому. Что на этот раз? Если я виноват перед тобой, то еще больше я виноват перед теми, о ком должен был позаботиться, а слово не сдержал. Ты‑то за что себя казнишь?

— За них же. За Тимофею и Таупату. За наставника моего Игнатия. И не казню, а задаю вопрос, как я дошел до жизни такой? Когда успел облениться? Не знаю, Ларций, поймешь ли?..

На лице Эвтерма нарисовалось что‑то вроде недоумения, обиды и раскаяния.

— Вот схватили Тимофею, — голос его дрогнул — спросили ее, и она ответила. Схватили мальчишку, спросили — он тоже не слукавил. Все мы, уверовавшие в Христа, пригрелись здесь по твоей милости, по доброте твоей матери Постумии. Разве мы плохо жили? Разве ссорились, кляузничали? Постумия была нам указ, но и ты нас не трогал, не преследовал. Мы хранили верность твоему дому. И я хранил, потом спросил — зачем? Разве истина требует послушания, покорности, отговорок, лени?

Он прервался, ему было трудно говорить.

Капель в водяных часах звучала тихо, затаенно.

Наконец Эвтерм собрался с силами.

— Поверишь ли, я прожил в твоем… нашем доме, считай, без малого сорок лет, и никто не называл меня «грязный раб», «вонючий грек». Наказывали? Конечно. Но никто, и ты в том числе, ни разу не спросил меня — христианин ли ты, Эвтерм? И я был доволен — слава Богу, не спрашивают, выходит, понимают, жалеют. Радовался, что здесь благосклонны к государственным преступникам. Чему радовался? Тому, что ежедневно, ежечасно предавал своего Господина? Моего племянника, если ты назвал Таупату сыном, спросили, и он ответил — верую в Господа нашего Иисуса Христа. Ответил без страха и сомнений, а я лукавил.

Эвтерм неожиданно часто зарыдал.

— Поверишь ли, поймешь ли?.. — сквозь всхлипы продолжил он. — Ему было всего шестнадцать лет, когда этот негодяй Витразин… в шею. Покарай его Господь!.. А я пристроился на трибуне, даже пальцем не шевельнул. Молился… Ладно Тимофея. Она, — он указал пальцем вверх и повторил шепотом, — она Любовь! Не нам чета. Но Таупата весь был передо мной! Я его обучал, я шлепал его по пальцам, чтобы он не облизывал их, когда запускал руку в амфору с вином.

Эвтерм порывисто вздохнул.

— Хорошо пристроился, нечего не сказать! Господин наш на кресте пострадал, чтобы путь открылся, чтобы каждому ясно стало — вот откуда свет неземной, вот в какую сторону следует топать. А что же я, такой умный, прославленный, обнимающийся с сенаторами, с господином своим по царским покоям разгуливающий? Когда уверил себя, что блюду Его заповеди, веду праведную жизнь?

Эпиктету хотя бы ногу сломали — это я не от зависти к хромому говорю, а по сути. Сегодня ночью задумался — что же это за напасть такая? Как же я служу истине, если многие, сенатор Аррий Антонин, сенатор Вер, например, знают, что я уверовал, но из деликатности никто из них никогда не спросил меня: ты — христианин, Эвтерм? Это опасный вопрос, его лучше не задавать. Промолчать, сделать вид, что не знаешь.

Не лицемерие ли это?

Тебе понятно, Ларций?

Мне понятно.

Все всё знают, и никто не спрашивает! Что же это за истина такая, с помощью которой можно и брюшко наесть, и добродетель сохранить? Помолился и спи спокойно. Разве не тем смущают души прихвостни Изиды и Сераписа?

Он не стал ждать ответа и договорил сам.

— Вот и я, когда меня спросят, хочу ответить? Хочу испытать себя. Тесно мне стало, Ларций не в доме твоем, но в теле своем. Пойду, может, кто спросит — кто ты, Эвтерм? Сам навязываться не буду, но если спросят, отвечу, вот мне и испытание.

Наступила тишина, первым ее прервал Ларций.

— Судить не берусь. Если сил нет, иди. Разве вас удержишь? Уж сколько я ей объяснял, что не надо в темницу ходить, а если идешь, я записку напишу, будто бы по приказу навещаешь Игнатия. Она отвечала — пустое это, Ларций. Вот и ты также отвечаешь — хочу, чтобы спросили. Что вам не живется? Куда идете? Зачем терзаете меня? Почему вам неймется, а я, трус, должен здесь сиднем сидеть?

— Нет, Ларций, здесь твое место. Здесь! У тебя сын, у тебя полсотни людей, и все пить — есть просят. Куда тебе бежать…

В этот момент в комнату вошла Зия. Села в углу, как барыня, расправила палу. Поправила накидку.

Эвтерм глянул на нее, вздохнул, потом, повернувшись к Ларцию, попросил.

— Матушка помрет, позови Телесфора. Сам не ходи, пошли кого‑нибудь.

Вместо Ларция ответила Зия.

— Уж как‑нибудь сами бы догадались. А ты не вздумай просто так, по утру сбежать. Сначала с Бебием поговори, подготовь мальчика. Посоветуй, кого нанять в учителя. Затем сходи в баню, там обмолвись, что, мол, посылают тебя в Сирию, мол, там у хозяина откупы на вино.

Оба — Ларций и Эвтерм — в голос рассмеялись.

— Этим ты уж сама займись, — ответил Эвтерм, — а насчет учителя скажу так — лучше Диогнета не найдете. По профессии он художник.

* * *

Посмеялся над Зией, а поступил в точности, как потребовала эта вернувшаяся в дом, вмиг обретшая прежнюю властность женщина. С утра поговорил с Бебием — мальчику уже шестнадцать стукнуло, невысок, но как все Лонги крепок и ловок. Увлекается гладиаторскими боями, разведением боевых перепелов. Эвтерм объяснил, что отец посылает его в Сирию по одному важному делу. Какому, не велено говорить.

Бебий — вылитая мать Волусия — пожал плечами и заявил.

— Я знаю, что ты имеешь в виду. Отец отправил тебя в Азию отыскать ребенка Лалаги, не так ли?

Эвтерм опешил.

— С чего ты решил?

Паренек усмехнулся.

— Я слыхал, как он твердил ей, что был бы помоложе, сам отправился бы на восток. Уговаривал ее не тосковать.

Эвтерм не удержался, почесал голову, прикинул, потом, сделав таинственный вид, спросил.

— Надеюсь, Бебий, ты сохранишь это в тайне?

Юноша кивнул, затем с горечью добавил.

— О сыне блудницы он печется больше, чем о собственном сыне.

— Ты не прав, Бебий.

— Ага, не прав. Что ж, он тебя отсылает, а мне теперь придется слушать какого‑то Диогнета.

— Это я посоветовал. Ты сначала послушай Диогнета, потом суди.

— Хорошо, Эвтерм, только ради тебя.

Озадаченный, Эвтерм отправился в баню. Там тоже испытал неловкость. Сенатор Антонин, высокий, добродушный, с заметным брюшком, вызвал его в сад и попросил разъяснить туманное место из Платона, в котором философ, ссылаясь на древних, утверждал, что «матерью всему является борьба».

— Если борьба — мать всему, где же место любви? — спросил сенатор.

— Прости, уважаемый Тит, но сейчас у меня мысли не о том.

Средних лет патриций, проницательно глянул на вольноотпущенника.

— Собрался в дорогу?

Эвтерм кивнул.

— Искать сына Тимофеи?

Эвтерм рот открыл от изумления. Сенатор, не обращая внимания, всерьез подтвердил.

— Хорошее дело. Ты, в случае чего, так и говори — послан патроном на поиски ребенка. О Сацердате не упоминай, скажи, сына Тимофеи украли пираты.

Сенатора поддержал подошедший к ним Анний Вер.

— Если бы меня не прочили в консулы на следующий год, я тоже бы отправился в Азию. Хотя бы до Брундизия. Тебе повезло, ты увидишь много нового, познакомишься со знающими людьми. Когда вернешься, поделишься с нами?

— Непременно, Анний.

С этим обезоруживающим своей римской практичностью и незамысловатостью¹⁶ заданием Эвтерм отправился в путь.

Порыв души, наболевшее, неожиданно обернулось радостью оттого, что люди, в кругу которых он всю жизнь вращался, отнеслись к нему с пониманием. Подобная, редчайшая среди римлян деликатность сразила Эвтерма. Она подействовало на него, как освежающий душ, как лед, приложенный к разгоряченному сердцу, наполнила душу неуместным весельем и надеждой на Божью помощь.

Проходя городскими воротами, выводящими путников на Аппиеву дорогу, он задался вопросом — почему неуместным? Разве Христа не порадует улыбка? Разве Игнатий не учил его, что мрачный человек — опасный человек, и нет ничего страшнее, чем помесь жадности и трусости. Если веришь — улыбайся, твердил старец. Удивился — улыбнись, скажи, велика милость Божья. Встретишь злого, не спеши осуждать. Сядь рядом, преломи хлеб, поделись глоткам воды. Обезоружь его улыбкой, Эвтерм?

Шагая по каменным, выглаженным тысячами ног плитам, устилавшими проезжую часть дороги, он припомнил, что толком даже не поговорил с Лалагой — она вела себя доброжелательно, но никому, кроме разве что Игнатия и Лонга, сердце не открывала. Была улыбчива, но в разговоры почти не вступала. Жила с Ларцием, по утрам, когда Рим малолюден, вместе с Таупатой, а иногда и с Бебием Лонгом отправлялась осматривать город. От Эвтерма держалась в сторонке, разве что однажды позволила вольноотпущеннику проводить себя в катакомбы, где собирались единомышленники. Тогда и призналась — ни о чем она так не мечтает, как отыскать своего ангелочка. Она верила, что он жив — не мог такой хорошенький мальчик погибнуть, ведь «ему даже Матерь Божья умилилась бы».

Все дальше удаляясь от Рима, Эвтерм дивился мудрости Господа, который не на поиски смерти, не на испытание крепости веры, не на подвиг отправил его, но по вполне земному, практическому маршруту — отыскать украденного ребенка, спасти его, помочь ему. Было непонятно, кого искать, куда держать путь, но эта неизвестность, сопряженная с Божьим повелением, вполне оздоровила душу от мрачных и угрюмых размышлений, угрюмого желания «пострадать», от некоей гордыни, охватившей его, когда он принял решение уйти из дома.

Разве это не чудо, разве это не лечение души?

Оказавшись в толпе ходоков, он скоро убедился, что радость не в молитвах, не в обрядах, не в исступленном терзании плоти, но в благожелательном терпении. В согласии, наконец, как форме божественной Любви! В некоем отсвете неслияного единства, в котором являлась смертным божественная Троица. Осуждать — легко, презирать — легко, брезговать — еще легче, но кем брезговать? Теми, кому в удел достанется царство небесное? Он ощутил, что нищие духом вовсе не нищие, и простота — награда счастливому. В толпе странников никто не пытался разузнать, зачем он бросил насиженное место, какому безумству подался? Никто не спрашивал, куда он идет, что ищет?

А если бы спросили, что он, такой ученый, начитанный, ответил бы спутникам? Что ищет праведной жизни? Исцеления души? Прощения грехов? Мало того, что такое объяснение звучало напыщенно, оно лишь подчеркнуло бы глупость отвечающего.

Праведная жизнь никого из путников не привлекала. Манила мечта о праведной жизни — есть, мол, где‑то золотой край, где всего вдоволь и все общее. Многие в толпе помещали этот край далеко — далеко, за краем Индии. Другие утверждали, что счастливую жизнь можно найти на севере, в краю гипербореев. Редко кто с надеждой обращалась к небу, к Тому, кто выслушает, рассудит и пожалеет.

Что же касается праведности, в толпе, скорее, интересовались незакрытыми дверями в домах, незапертыми подвалами, разгильдяями — управляющими, пьяницами — сторожами, к которым легко можно втереться в доверие и поживиться съестным или вином. Такие добычливые места в толпе называли «райскими», что само по себе звучало кощунственно. Эвтерм, в силу прежних, «научных», привычек, как‑то попытался объяснить, что рай — понятие небесное, божественное, не каждому оно по силам. Рай надо заслужить.

Его высмеяли. Бородатый сириец, следующий к сыну в Сицилию — тот служил в городских когортах — презрительно скривился и мудро заметил.

— Слыхали мы эти песни. Таких горлопанов и в Антиохии хватает. Все‑то вы, христиане, гордыню выпячиваете, распятым в глаза тычете. Нет, чтобы чинно, благородно поклониться Баалу, поделиться с ним вином и куском хлеба. Так нет, исступление вам нужно, чтобы выделиться.

Получив отпор, Эвтерм замолчал, еще раз прикинул маршрут. Может, сразу податься в Эфес, говорят, в Эфесе святости хоть отбавляй? Или все‑таки заглянуть на Патмос, где во времена Домициана проживал святой Иоанн* (сноска: Во время гонений Домициана евангелист Иоанн был отправлен в ссылку на остров Патмос в Эгейском море, где, по — видимому, записал Откровение (Апокалипсис). Четвертое Евангелие было записано им в Эфесе, городе в Малой Азии), от которого тоже осталась Благая весть? Говорят, он последний, кто видел Господа живым? Из Патмоса можно доплыть до Антиохии, вотчины Игнатия. Там рассказать, какую смертную муку принял их пастырь, передать послания, проследить, чтобы обряд по убиенному старцу был проведен чинно и благородно.

«Прежде, — напомнил Телесфор, — посети восточные общины. Расскажи о тех бедах, какие напали на нас. В Риме прохода нет от лжепророков, и все они идут из Азии. Пораспрашивай единоверцев, откуда эти соблазнители, чем они отличились у себя на родине? Сколько же небылиц они к имени Господа приплетают! К яду своего учения еретики не стыдятся подмешивать слова Иисуса Христа, чем и приобретают к себе доверие; ибо они подают смертоносную отраву в подслащенном вине».

Это было важно, но, глянув на небосвод, на пронзительное италийское небо, Эвтерм ощутил многогранность истины. Поиски сына Тимофеи, как, впрочем, и поиски праведной жизни, — тоже нельзя было считать пустым занятием.

С тем и отправился дальше.

В Брундизии, в порту его задержали, доставили к местному магистрату. На вопрос, кто он, куда направляется, зачем расхаживает по причалам, Эвтерм отрекомендовался вольноотпущенником Ларция Корнелия Лонга. На восток, мол, послан искать сына некоей достойной женщины. Отправился в путь по воле своего Господина.

Стало стыдно — вроде бы и не слукавил, а спрятался за словечко. Поди разберись, какого господина он имел в виду. Некоторое время Эвтерм покусывал губы и помалкивал, потом, собравшись с духом, признался.

— По воле Господина моего Иисуса Христа.

Чиновник, благожелательно слушавший его, испуганно глянул на бородатого, загорелого до цвета сырой земли, странника, потом безнадежно спросил.

— Ты христианин?

У Эвтерма сердце ухнуло, от страха закружилась голова. Он мгновенно вспотел, потом через силу кивнул.

— Да, уважаемый.

Уже в темнице, сидя на ворохе соломы, он пытался успокоить разбушевавшиеся мысли, унять страхи. Никогда он не судился, никого не обманывал, с властями только однажды имел дело — с самим Траяном! — и оно успешно завершилось. Всегда был тих и покладист, а тут осмелел. Как ни крути, но от мысли, что его бросят на съедение диким зверям, или того хуже, вольют в глотку расплавленный свинец, начинало подташнивать.

Местный эдил, присланный из Рима и слышавший о Лонге, более того, о самом Эвтерме, сразу почувствовал в этом признании неясную угрозу и, чтобы не вляпаться в неприятную историю, отписал в канцелярию императора о задержании вольноотпущенника. В письме сообщил, что ничего предосудительного за Эвтермом замечено не было, разве что бродил по причалам. Единственное преступление заключалось в том, что назвался членом назорейской секты.

В конце спрашивал, как ему поступить с Эвтермом?

* * *

Из письма императора Адриана Регулу Люпусиану, посланное весной 119 года из Кампании:

«…умоляю, тебя, мой друг, не отпускай бороду! Стоило мне появиться на побережье, как местные жители и отдыхающая публика окончательно сошли с ума. Все поголовно перестали бриться, и те, чьи подбородки боги оставили бесплодными, чувствуют себя в высшей степени несчастными. Теперь в Неаполе, в Таррацине, Капуе, Стабиях, Сорренте не встретишь не то что гражданина, но вольноотпущенника, который бы не гордился бородой.

Оказывается, это я ввел подобную моду!! Дорого бы я дал, чтобы сбрить свою лопату, но чем еще можно прикрыть отвратительные пятна, которые появились у меня в детстве после болезни.

В Байях, на водах, я попытался разъяснить, что верность цезарю заключается не в подражании, не в отращивании бороды, а в добросовестном и точном исполнении своих обязанностей. Меня внимательно выслушали, но никто — вообрази, Лупа! — никто не поспешил к парикмахеру. Дело доходит до смешного! Отпущенный мною на волю поэт Мезомед написал многостраничную оду, посвященную бороде. Он выступил с ней на форуме. Он воспел это «украшение», попытался доказать, что без этого символа мужественности, якобы не возможна не только праведная жизнь, но и познание философии. Якобы сам Зевс с удовольствием носит бороду. Он вообще не стрижется, даже не позволяет нимфам выдергивать у себя волоски из ноздрей. Я поинтересовался, не слишком ли насчет Зевса? Что же это за творец с волосиками в носу?

Все начали убеждать меня в противном. Фаворин, отъявленный спорщик и непревзойденный знаток риторики и философии, принялся утверждать, что всякому любителю философии, стремящемуся приобщиться к мудрости Зенона или Эпикура, следует пренебрегать своей внешностью. Что растет, пусть растет, ибо мысли свои следует направлять не на худшее и безразличное, но на лучшее и добродетельное. При этом все требовали воздать Мезомеду за его труды.

Я поаплодировал поэту.

Не — ет, объяснили мне, Мезомеду следует воздать золотыми аурелиями.

В каком количестве, спросил я у скромняги Мезомеда.

Тот потупился и признался, что сотня золотых его вполне бы устроила.

Я поостерегся от подобной расточительности и в ответ сочинил неплохую, как мне кажется, эпиграмму. (Текст отыщешь на странице пятнадцатой, в приложении, после черты). Смысл ее в том, что поэзия не средство для наживы.

Лупа, если бы ты знал, какие суммы состоятельные граждане в Кампании тратят на лучших парикмахеров, с каким вниманием они относятся к каждому волоску, проклюнувшемуся на подбородке, ты вконец бы разочаровался в людях. Порой я становлюсь ненавистным самому себе, порой воображаю себя вожаком стаи, в которой стоит вожаку охрометь, как все тут же примутся ломать себе ноги или, что еще хуже, прикидываться хромыми.

Это раздражает, как раздражает пустопорожняя болтовня, какой развлекается моя свита во главе с Сабиной. От них никакого толку, разве что от Луция Цейония Вера. Это приятный молодой человек, оказывается, знает толк в приготовлении блюд. Его гастрономический вкус само совершенство. По поводу того или иного кушанья он готов разглагольствовать часами. К тому же у него очень злой язычок. Это внушает уважение.

Что касается бороды, я вовсе не против подобной растительности. Как мне помнится, единственный человек, который никогда не расставался с бородой, был вольноотпущенник Лонга Эвтерм.

Помнишь, он спас тебя от ярости Регула?

Признаюсь, мне всегда нравилась его бородка, она была аккуратна, в меру подбита сединой и придавала ему вполне достойный вид. По его совету, кстати, я прикрыл язвы на моем лице подобной декорацией. Но когда все вокруг бородаты, это вызывает меланхолию — стоит ли тратить жизнь на то, чтобы внушить подданным мысль не бриться? Как объяснить — поступайте так, как того требует добродетель, а не цезарь? К сожалению, эту истину очень трудно растолковать населению.

Легче вдолбить…

Однако «секрет тайны», как насмешливо выражается Вер, заключается в том, что вся эта суматоха с растительностью на подбородке, бесконечная болтовня, которой пробавляется моя свита бесчисленные подарки, на которые не скупятся местные состоятельные граждане — это далеко не пустяки.

Иногда я задаюсь вопросом, ради чего я отправился в путешествие в этот когда‑то благодатный край? Моей целью было познакомиться с положением дел, постараться исправить недостатки, составить план перемен и посчитать, сколько на это потребуется средств. Глянул бы ты на Таррацину — город и порт окончательно пришли в упадок. Главные крепостные ворота не закрываются! Чтобы вернуть город к жизни требуется всего‑то отремонтировать причалы и насыпать дамбу в треть мили.

Но даже этим привычным для меня делом мне не дают заняться! Поверишь ли, в понимание местной публики цезарь — это не более чем декорация или ящик для подачи прошений. Порой я представляюсь себе чем‑то вроде бездонного сосуда для проглатывания вина и самых изысканных блюд. Порой выступаю в качестве глашатая, которому приходится по три раза на дню произносить пустые, напыщенные речи. Все ждут от меня покровительства, чинов, золота, наград за самые заурядные предприятия, которые по большей части вполне можно отнести к мошенничествам.

Главная роль в народном фарсе под названием «Царствование Адриана», беспредельно утомила меня.

Вообрази, моя обычная страсть к восхождениям (как тебе известно, я поднялся на самую высокую вершину в Альпах) здесь, в Кампании, обернулась нелепой многолюдной процессией. Стоило мне только заикнуться о желании взобраться на Везувий, о том, что ищу охотников сопровождать меня, как городской совет Неаполя принял решение о сборе пожертвований на «путешествие великого цезаря».

Как ты думаешь, на что лучшие граждане этого цветущего города собирались потратить выколоченные из населения деньги?

На покупку дорогих ковров, которыми многочисленные рабы будут устилать мне путь. На изысканные и удобные носилки, в которых мне будет уютно и удобно, на охапки цветов, на благовония и картины, которыми можно будет развлекаться во время привалов.

Когда я спросил главного распорядителя, нельзя ли обойтись без картин и благовоний, ведь нет ничего лучше, чем чудесный вид, открывающийся с вершины Везувия, и слаще, чем горный воздух, он заявил — никак нельзя!

Лупа, кто из нас цезарь?

У меня отбили всякую охоту совершить восхождение.

Я остался в Неаполе и приказал раздать пожертвования тем, у кого их отбирали. Члены городского совета были изумлены не меньше меня, когда выяснилось, что из этих пожертвований не осталось и половины. Пришлось показать им, кто в доме хозяин. Я приказал распорядителю возместить недостачу из своих средств и сверх того на каждый взнос доплатить по золотому аурелию.

В этом мало смеха, Лупа! Та же история случилась, когда я приказал Флегонту проверить отчетность по сбору налогов и расходованию городских средств. Ни Флегонт, ни я не получили необходимые документы! Доверенному лицу императора городской дуумвир объяснил, нужные документы находятся в таком неприглядном состоянии, что их нельзя демонстрировать цезарю. Их теперь переписывают. Я объяснил дуумвиру, что документы мне нужны не для любования, а для проверки. Тот ответил, что он потребует от писцов, чтобы те поторопились.

Что прикажешь делать с подобными типами, а ведь надо что‑то делать, иначе разворуют все.

Беда с законами! Каждый чиновник, обладающий правом издавать указы, пользуется им безмерно. Дело дошло до того, что, например, в Неаполе повозки нельзя оставлять на левой стороне улицы, если смотреть в сторону Рима, а в Путеолах — на правой…»

Дописав письмо, Адриан снял оптический прибор и позвонил в колокольчик.

Вошел Флегонт, все такой же тощий, с худым лицом. Император сурово глянул на него.

— Ты подобрал кандидатуры членов Государственного Совета?

Флегонт передал господину список. Тот быстро просмотрел его, потом, не поднимая головы, добавил.

— Внеси еще два имени — Аквилий Регул Люпусиан. Запиши его в качестве второго секретаря — докладчика.

Император сделал паузу. Флегонт покорно ждал. Наконец Адриан вскинул голову, бросил взгляд на раба.

— Что же не спрашиваешь, кого следует записать первым секретарем?

— Зачем спрашивать, если ты, господин, и так скажешь.

Адриан поиграл бровями.

— Тоже верно. Пиши Публий Элий Флегонт.

Раба шатнуло, однако он сумел сохранить равновесие. Он даже скривил в усмешке рот и прошептал.

— Еще не легче. Значит, я могу называть тебя могущественным?

Адриан кивнул и поправил.

— Лучше справедливым.

Флегонт поклонился.

— Как будет угодно цезарю.

Наступила тишина. Наконец Адриан поднял глаза на все еще переживавшего обретенную свободу раба и, как бы оправдываясь, пояснил

— Не могу же я ввести в члены государственного совета раба? А ты мне нужен.

Наконец Флегонт сумел взять себя в руки и тут же не удержался от ехидного вопроса.

— Как же насчет урока, который преподал Ликорма?

— Его судьба послужит тебе уроком. Если серьезно, эта угроза страшит меня более всего. Как поступить с тобой, если ты начнешь брать?

— А понесут?

Адриан разволновался, даже руками взмахнул.

— Что значит, понесут? Повезут!! Как быть в таком случае?

— Господин…

У Флегонта перехватило дыхание. Он перевел дух и начал снова.

— Господин! Я знаю средство против мздоимства.

— Ну‑ка, ну‑ка? — заинтересовался император.

— Все, что будут мне предлагать, я буду передавать тебе лично. В таком случае, я избавлюсь от подозрений, так как тебе всегда ведомо, кто насколько расщедрился.

— А что? — задумался император. — Неплохая идея. Только обязательно заведи ведомость.

— Это как водится.

— И никому ни слова.

— Можешь положиться.

Без паузы император спросил.

— Кому еще следует дать вольную?

— Целлеру, господин.

Адриан кивнул.

— Я тоже подумал о нем. Подготовь список тех, кого следует взять с собой в Галлию. Никакой свиты, только инженеры, строители, архитекторы, а также художники. Пригласи Фаворина. Если этот дрянной старикашка откажется, значит, обойдемся без него. Какие новости из Рима?

— В Городе спокойно. Есть сообщение из Брундизия. Там задержан вольноотпущенник Лонга Эвтерм. На вопрос портового эдила он ответил, что отправился на розыски сына Тимофеи. Точнее, это Лонг отправил его в Азию искать мальчишку.

— Врет?

— Не думаю. Зачем это Эвтерму?

Император задумался, потом покачал головой.

— Да — а, Тимофея — Лалага — Эвтерпа… Без нее как‑то скучно. Не страшно…

Он вздохнул, потом приказал.

— Эвтерма освободить. Пусть идет куда хочет. Он всегда был малость не в себе.

Император задумался, его лицо приобрело угрюмое выражение. Наконец он произнес.

— Вот что, Флегонт. Ты напиши в Брундизий письмо от моего имени. Сделай так, чтобы его содержание стало известно и в других магистратах. Смысл послания заключается в разъяснении главной мысли предыдущего письма к волчонку. Надеюсь, ты довел его до сведения должностных лиц в провинциях?

— Да, государь. Его смысл, как мне помнится, в том, чтобы каждый, подавший в суд на христиан, должен доказать обвинение. Если же обвинение не будет подтверждено, истца следует подвергнуть такому наказанию, какое он просил для ответчика.

— Верно. Ты только уточни, что понимать под обвинением. Не следует привлекать к ответственности христиан за их вероучение. Их можно преследовать исключительно за уголовные преступления, причем ложный донос, как я писал ранее, должен караться той же мерой, какую клеветник просил применить к обвиняемому.

— Это разумно, государь.

— Это более чем разумно, Флегонт. Это необходимо.

Когда длинный и, казалось, еще немного подросший после этого разговора Флегонт был возле двери, император окликнул его.

— Вот что еще. Пусть за Эвтермом приглядывают. Нет — нет, не надо чинить ему никаких препятствий. Если он найдет сына Лалаги, первым об этом должен узнать я. И вообще…

Что «вообще…» он не объяснил, но Флегонт, умевший разгадывать недосказанное, кивнул и вышел из кабинета.

Глава 2

Из письма императора Адриана Регулу Люпусиану, посланное в столицу весной 122 года из Лондиниума.

«…пишу тебе из сумрачной Британии — мы здесь деремся с варварами. Они дерзки и самонадеянны и полагают, если нас мало, победа на их стороне. Они смеются над нашим решением выстроить оборонительную стену, но мы, вдохновляемые Геркулесом, неуклонно и последовательно возводим крепкую ограду. Ее длина — 180 миль (около 300 километров), она перегородит весть остров с востока на запад. Скоро варвары будут вынуждены смириться. Не надо битв, криков, воплей — от нас требуется упорная и целеустремленная работа, а римлянам не занимать целеустремленности

Отсюда отправлюсь в Галлию. Необходимо проверить, как выполняются мои распоряжения, а заодно подвергнуть ревизии правильность расходования средств.

Порадуйся, Лупа, в этом году доходы Римского государства превысили расходы. Нам уже не надо ходить с протянутой рукой. После обустройства провинции, отправлюсь на родину в Испанию, оттуда в Мавританию. Пора дать острастку местным варварам, рвущимся из глубины Африки к нашим городам — оплотам цивилизации.

Что касается твоего любезного Лонга, которого ты с таким упорством пытаешься протащить в члены Государственного Совета, я не могу согласиться с этой кандидатурой. Он глуп и дерзок, и его советы, как мне кажется, будут неуместны.

С дороги, когда выпадет свободная минутка, напишу».

Осень 123 года…

«Пишу из Вифинии — прелестное место. Здесь меня посетило вдохновение, я составил трактат о пользе путешествий, в котором набрел на удачное выражение — «зеленые холмы Вифинии»! Сколько раз в будущем его будут повторять бесчисленные поэты и рассказчики. Сколько их будет — «зеленых холмов»! Но это к слову.

Лупа, окрестности Никомедии, а также Клавдиополиса, необычайно живописны. Здесь удивительно целебный воздух! Вообрази изумрудную шерстку горных лугов, дубовые рощи, где не редкость великан, толщина ствола которого превышает пять обхватов (сам измерял). Здесь я отдохнул после войны в Мавритании, где мне удалось отогнать дикарей — их оказалось множество — к зеленым холмам Африки.

Вообрази, Лупа — на меня покушались!..

И где — в родной мне Испании!

В Тарраконе, где я провел съезд представителей всех испанских провинций. Я выбил нож из рук безумца, передал его властям. Когда же выяснилось, что он лишился разума, приказал отпустить.

После Испании заботы о правильном устройстве государства привели меня на восток. Если ты хочешь спросить, что означают слова «правильное устройство государства», я отвечу тебе, как только вернусь в Рим.

Лупа, беды Малой Азии непомерны. Год назад здесь произошло исключительной силы землетрясение. Несколько городов оказались стерты с лица земли, так что есть к чему приложить руки. Я потратил собственные средства, чтобы восстановить разрушенные города, а здесь, в Кизике приказал выстроить храм, который знающий люди сразу назвали восьмым чудом света.

Я устал, но я горд. Разве я не вправе отдохнуть?»

Осень 123 года…

«Лупа, я первый отыскал его! Боги явили милость! Ты не поверишь, мой друг, но, увидав его улыбку, мной овладел трепет. Я сразу различил на его лице отсвет неземной тайны. Конечно, найденного мною малыша смешно причислять к божествам, но некое странное мерцание, исходившее от него, я ощутил сразу.

Он прекрасен, Лупа! Он даже более красив, чем его несчастная мать. Он — само совершенство. Ему двенадцать лет, но мальчишка сложен как Адонис, у него кудрявые волосы, в его позах заметна величавость Аполлона, в походке стремительная властность Вакха.

Наверное, ты уже догадался — я влюблен, Лупа! Тебе больно читать эти строки? Прости, дружок, но я пишу правду. Я нашел своего Ганимеда¹⁷, но в отличие от этого несносного виночерпия, досаждавшего Зевсу своей непроходимой глупостью, мой подкидыш смышлен. Это радует, мой друг.

Тебе надо увидеть его.

Ты скоро увидишь. Он поедет со мной в Рим.

Спешу рассказать, как мы встретились. Недавно я признался тебе, что нуждаюсь в отдыхе. Лучший отдых для меня — охота, здесь это удовольствие особенно привлекательно, ведь зеленые холмы Вифинии полный диких оленей, кабанов, всякой пернатой дичи, как водоплавающей, так и боровой. Есть медведи. Кстати, крупный медведь страшнее матерого льва, добыть его не просто.

Но Вифиния также обильна прелестными лугами, причем в отличие от Аркадии, здешние пастбища необычайно обширны и на редкость богаты травой. На одно из них я выехал после того, как потерял в лесу сопровождавших меня охотников. Меня мучила жажда, в этот момент до меня донеслись звуки свирели. Мелодия была проста, безыскусна, но ее красота и томность пронзили мне печень. Я замер, забыл про жажду. Пока неизвестный музыкант доверял свою грусть пастушьей трубочке, в которой, как оказалось, заключено столько силы и страсти, я не мог тронуться с места.

Знал бы ты, чем сменятся волнующие звуки?

Когда наступила тишина, и я уже был готов тронуться с места, до меня донесся приятный детский голосок, призывающий пса вернуть к стаду заблудшую овцу.

Я бы назвал эту сценку идиллической, если бы не бедность пастушка. Туника на нем была сама ветхость, подол был порван, но он оказался приветлив и щедр, и на мой вопрос, нет ли у него воды, — пастушок протянул мне тыкву, наполненную живительной влагой.

Я потянулся с коня, чтобы принять флягу, и замер. На меня глядели темно — синие глаза. Когда‑то мне уже встречался подобный цвет, и я напряг память…

Лалага! У нее были подобные изысканно — таинственные глаза. Чтобы не выдать своих чувств, мне пришлось слезть с коня. Я прикрылся спиной Борисфена, пока мальчик не окликнул меня.

— Что же ты, господин? Моя вода вкусна, я набрал ее в источнике Эпомеи. Она дочь местного Фавна.

Его голос окончательно сразил меня.

Лупа, боги наградили его необычно — звонким голосом! Мне же в награду досталась встреча с чудом! Я не шучу, мой друг, все смешалось в моем сердце — и непреходящее ощущение вины перед теми, кто вместе с Траяном отважился штурмовать Индию, и безмерная радость, что боги доверили мне первому отыскать таинственного сына загадочной Лалаги. (Учти, мне, а не ее единоверцу Эвтерму!) Сердце затрепетало от мысли, что ее отпрыск добавил веры в необычность этой таинственной женщины. Он не зря встретился мне. Я настаиваю, эту встречу нельзя назвать случайной, ведь высоко в небе над нами парил орел. Священная птица доброжелательно наблюдала за нами. Поверишь ли, Лупа, я прощен! Юпитер улыбнулся мне. После стольких лет борьбы, страха, бесконечных унижений и усердной работы — в том числе и над собой — мне было позволено познакомиться с чудом.

Лицом к лицу!

Приблизившись к пастушку, я принял из его рук флягу, сделал глоток — поверь, Лупа, более вкусной воды мне не приходилось пить никогда в жизни. Я глянул на мальчика, он настойчиво повторил.

— Это вкусная вода, я набрал ее в источнике Эпомеи.

Местная нимфа, оказалась великой искусницей, она ловко перепутала ему кудри, вплела колючки, и это вовсе не портило его. Вообрази, Лупа, картину — мне посчастливилось встретить необыкновенной красоты мальчишку, он был босоног, в волосах застряли колючки, однако эти подробности как раз и придавали ему чрезвычайно живописный и трогательный вид. Руки у него ободраны, туника — лохмотья, а он стоял и улыбался, да так, что никакая красавица мира, никакой Адонис не смог бы выдавить из себя что‑нибудь подобное. Разве его мать, но она теперь далече.

Я выпил всю воду и предложил съездить к источнику, чтобы набрать еще — ведь тебе, дружок, будет трудно без воды, а отойти от стада нельзя.

Мальчик с улыбкой ответил.

— Пей, господин. Мой Хваткий, — он указал на присевшего рядом и высунувшего язык, огромного лобастого пса, — не оставит меня в беде.

Я удивился.

— Как это?

Мальчик сунул горлышко тыквы Хваткому в зубы и приказал.

— Принеси воды.

Пес, виляя хвостом, бросился в рощу и уже через несколько минут вернулся с полной флягой.

Мне оставалось только развести руками.

— Каким же образом ты приучил собаку наливать воду?

— Он опускает пасть в поток, — объяснил пастушок.

Потом он задал вопрос.

— Скажи, господин, почему Хваткий не облаял тебя, почему он ведет себя смирно? Ты любишь животных? Ты — фавн и знаешь заветное слово?

Пришел мой черед рассмеяться.

— Нет, я не фавн, но я люблю животных. Мне с ним веселее, чем с людьми. Вот разве что с тобой мне радостнее, чем конями и собаками. Как тебя зовут, малыш?

— Антиной.

Так мы нашли друг друга.

История Антиноя, мой друг, оказалась короткой и безрадостной. После того, как Сацердата бросил его, он заболел. Горе и отчаяние лишили его памяти, и, если бы не добрые люди, приютившие сироту и несколько месяцев ухаживавшие за ним, он очень скоро отправился бы вслед за матерью.

Мои соглядатаи в Вифинии подтвердили его рассказ. Они донесли, что в последний раз, когда Сацердату видели в столице провинции Никомедии, с ним действительно был мальчик. Допрошенные в моем присутствии местные сообщники этого разбойника и лжепророка, рассказали, что Сацердата намеревался продать Антиноя, и только жадность останавливала его от того, чтобы дешево сбыть мальчишку с рук.

По мнению Сацердаты, мальчишка стоил очень дорого, и получить требуемую цену можно было только с состоятельного клиента, а такие дела в одночасье не делаются. Когда же преступник узнал, что люди императора, отправленные на поиски преступника, добрались до Вифинии, Сацердата страшно перепугался и бросился в порт, пытаясь отыскать капитана, который рискнет взять его на борт. Такой нашелся, он как раз готов был отдать причальные канаты, о чем и сообщил Сацердате. Капитан поставил условие — либо негодяй немедленно поднимается на борт судна, либо судно уйдет без него. Только в этом случае капитан гарантировал ему безопасность. Разбойник недолго раздумывал и тут же, забыв об Антиное, бросился вверх по сходням. Как только весть о людях императора, разыскивающих преступника, распространилась по Никомедии, все отвернулись от мальчишки. Антиной оказался предоставленным самому себе. Даже самые отъявленные негодяи из работорговцев и сводников посчитали неоправданным риском связываться с тем, кого ищет верховная власть, ведь такого красавчика трудно спрятать.

Дело было зимой.

Шли дожди, и изголодавшийся семилетний мальчишка простудился. В горячке отправился куда глаза глядят, в дороге его подобрал некий провинциал из Клавдиополиса, не слыхавший ни о Сацердате, ни об Антиное. Он привез его в свой дом. Сказать, что старик очень заботился о найденыше нельзя, однако без куска хлеба Антиной не оставался. Он выжил, к весне поправился, но с его памятью начало твориться что‑то странное. Однажды я попытался расспросить его о разбойнике Сацердате. Он ответил, что не помнит такого. Я удивился — неужели ты забыл свое прошлое? Он улыбнулся и спросил меня — «зачем мне прошлое? Оно порой так забавно дурачит людей». Затем добавил странные слова — «если бы я верил всему, что рождается в моей голове, я бы утверждал, что рожден на небе».

Каково слышать такое из уст одиннадцатилетнего мальчишки?!

Я долго бился над разгадкой и вот к какому выводу пришел — возрожденный к жизни найденыш после испытаний, выпавших на его долю, утратил целостность воспоминаний, ведь каждому смертному прошлое представляется единым клубком, который всегда, по мере необходимости, можно размотать до выбранной даты. Прежняя жизнь, как объяснил Антиной, для него оживала кусками, мало связанными не только между собой, но и самим с Антиноем. Мальчик признался, что единственное, в чем он уверен, это в своем имени. Потом добавил — «похоже, у меня была мама. Порой я вижу женское лицо, оно прекрасно. Женщина смотрит на меня издали с печалью и любовью» Все остальное происходило как бы не с ним, помимо него.

Я задался вопросом, неужели судьба, лишая его прежних воспоминаний, каким‑то таинственным образом готовит его к какой‑то иной жизни? Поверь, мой друг, мне сразу пришло на ум трудное, безрадостное детство Вакха. Неумолимая Юнона с рождения преследовала его. Мстительная богиня убивала всех, кто был дорог будущему покровителю виноградной лозы. Эта догадка сразила меня, ведь Антиною тоже пришлось не сладко. Всякий обратил бы внимание на подобное совпадение. Что уж говорить об императоре, в чьи обязанности входит особая проницательность. Не умолчу и о звездах, вычерчивающих в небесах пророчествующие знаки! Я составил его гороскоп и изумился — его ждет величественная и трудная судьба. Удивительно, но природная доброта ни в коей мере не изменила Антиною. Не лишился он и разума.

Мой человек предложил приютившему Антиноя старику и его жене гражданство города Мантинеи, что в Аркадии* (сноска: город на полу — ве Пелопонесс, в области Аркадия. Этот город упоминается у Гомера. В 362 г. до н. э. войска Фив под командованием Эпаминонда разгромили неподалеку от Мантинеи армию спартанцев. Быть гражданином Мантинеи было очень почетно, и доставляло практические выгоды) у старик должен был забыть, что когда‑то приютил брошенного ребенка. Сошлись на десяти золотых аурелиях, которые Флегонту пришлось прибавить к гражданству. Полагаю, это была выгодная сделка…».

Куда более длинный и обстоятельный разговор состоялся у цезаря с Эвтермом, который ведóмый известным только ему расчетом, пусть даже с опозданием, сумел добраться до Вифинии и даже докопаться до тайны бегства Сацердаты и брошенного им мальчишки.

Чужеземца, настойчиво допытывавшегося, что случилось с брошенным лжепророком мальчишкой, взяли под стражу и привели к Адриану. Император не поленился лично дать объяснения вольноотпущеннику.

— Я не знаю, каким образом ты вышел на верную тропу, Эвтерм. Возможно, тебе помог твой Господин, но мой Господин, называемый Зевсом, Создателем мира или Вселенским Разумом, оказался ловчее. Ты опоздал, Эвтерм. Опоздал во всех смыслах. Теперь я не выпущу свою добычу. Я первый нашел мальчишку, так что забудь о нем.

Эвтерм пожал плечами.

— Я бы с радостью, но мой патрон… Что мне сказать Лонгу?

Адриан помрачнел, задумчиво повторил.

— Действительно, что сказать Лонгу?.. Это трудный вопрос.

Он замолчал, затем неожиданно повернулся и быстрым размашистым шагом направился на балкон. Эвтерм почти рысцой последовал за ним.

На балконе император оперся о балюстраду и некоторое время изучал пейзаж — изжелта — зеленые горы Анатолии, левее искрившуюся неправдоподобно живописную морскую гладь. Еще левее врезавшуюся в береговую линию гавань Никомедии, у причалов которой толпились многочисленные корабли.

Эвтерм с нарастающим беспокойством посматривал на цезаря. Наконец не выдержал и спросил.

— Случилась беда?

Император кивнул. Не оборачиваясь, выговорил.

— Зия не смогла отыскать тебя в Азии. Она попросила сообщить тебе горестную новость. Твой хозяин скончался в пятый день до июльских календ (28 июня).

Эвтерм обмер.

Император, ускоряя шаг, прошелся вдоль балюстрады, потом тем же скорым мелким шагом вернулся к оцепеневшему вольноотпущеннику, заговорил быстро.

— Поверь, Эвтерм, мы редко ладили с твоим господином, но смерть утишает споры и лечит обиды. Смерть способна исцелить даже ненависть. Мы с Лонгом были разные люди, мы не любили друг друга, но это не означает, что я не скорблю. Это был отважный человек, настоящий гражданин, верный сын Рима. Нам всем неплохо поучиться у него умению исполнять долг. Даже то, что он послал тебя в Азию, говорит о многом. Он всегда держал слово. Он был лучшим другом моего отца, они так дополняли друг друга. Я до сих пор не могу найти себе места, ведь его смерть — это рубеж. Ушла целая эпоха, я бы сказал, героическая эпоха. Мой отец с помощью таких, как Лонг, поднял Рим из руин.

Он отвернулся, глянул вдаль. Затем также страстно продолжил.

— Вообрази, утром я наткнулся на Антиноя, а вечером того же дня мне вручили письмо Зии. У меня все смешалось — радость, скорбь. Не могу сказать, что я и сейчас пришел в себя. Я уверен, это не просто совпадение. Впрочем, об этом меня предупреждали звезды. Эвтерм, ты веришь звездам?..

Эвтерм едва наскреб силы, чтобы отрицательно помотать головой.

Император страстно воскликнул.

— А я верю! Впрочем, это все чепуха! Важно, что теперь пришел мой черед. Антиной — мой Рубикон. Боги подсказали — у тебя развязаны руки, Публий. Поверишь ли, раньше, пока был жив твой хозяин, я не мог отделаться от ощущения, что за мной его глазами надзирает Траян. Что бы я ни делал, эти оба сурово следили за мной. Порой это было невыносимо. Теперь я избавился от опеки. Это совсем не означает, что я дам волю худшему. Наоборот, теперь я тем более обязан утверждать добродетель. Мой отец учил меня — сила должны быть доброжелательной и справедливой, а этого можно добиться, если каждый гражданин будет работать над собой. Каждый из нас обязан приложить все силы, чтобы завтра стать лучше, чем сегодня. Я постараюсь вбить эту истину в головы моих подданных. Я начну с себя, Эвтерм. Но мое завтра должно быть моим завтра и ничьим иным. Тебе понятно?

— Очень, государь! — взволнованно откликнулся Эвтерм.

— Рад. Для этого мне как раз понадобится Антиной. У него необычная судьба, он явился мне как знамение, как обещание нового света, как указующий перст, ведь, согласись, заря может воссиять не только в нищей пархатой Иудее, но и в Риме. Почему бы в Италии не произойти чуду? Почему посланцу небес не быть найденным в Вифинии? Или ты возражаешь? Ты уперся в распятого сына плотника и ничего не хочешь слышать? Вот для таких, как ты — я имею в виду не только христиан, но и всех, бредущих в разные стороны, — мне нужен Антиной. Мне кажется, он будет достоин моих надежд.

Он вновь резво прошелся вдоль балюстрады. Когда вернулся, застал вольноотпущенника плачущим и шепчущим. Император обнял его за плечи. Так они стояли некоторое время, пока Адриан не подал голос.

— Я хочу попросить тебя об одолжении. Не как император, но как частное лицо. Не надо никому рассказывать, что случилось с сыном Лалаги. Если спросят, скажи, мальчишка — уроженец Клавдиополиса, его родители — потомственные граждане Мантинеи. Их предки давным — давно переселились сюда из Аркадии. Они обеднели, но не потеряли достоинства.

Эвтерм кивнул.

— А как император, — голос Адриана посуровел, — я хотел бы предостеречь тебя. В том случае, если кто‑то проявит неумеренную прыть и начнет настойчиво интересоваться прошлым Антиноя, ты должен будешь сообщить мне об этом. У найденыша нет прошлого, его день рождения — это день встречи со мной, ясно?

— Яснее не бывает, государь.

Адриан сделал паузу, потом попытался как бы оправдаться.

— У меня свои виды на этого ребенка. Он будет первым, кто войдет в мой Педагогиум. Я решил открыть школу для сирот, куда буду лично отбирать детей. Мне нужны разумные, не испорченные, любознательные дети. Когда мои питомцы вырастут, они помогут мне управлять империей. Вольноотпущенникам нельзя доверять. Государство — это не усадьба, не постоялый двор, а сила, и эта сила всегда должна питаться свежей кровью

Эвтерм встрепенулся.

— Благая мысль, государь. Учить детей, дать им основы знаний о мире, о том, кто создал его — это очень важно.

Император поморщился

— Давай пока оставим Зевса — создателя в покое. Ты сам мог бы принять участие в воспитании детей, если дашь слово, что не будешь касаться вопросов, связанных с вашей верой. Ты же прекрасный знаток Зенона и Эпиктета. Флегонт считает себя твоим учеником. Твой ум и способности ярче всего проявились в характере Таупаты. К тебе бегали за советами вся челядь в Палатинском дворце. Молодая поросль Целийского холма ценит твои суждения. Мой свояк Анний писал мне, что даже его внук Марк обращается к тебе с вопросами.

Эвтерм не удержал улыбку, она скользнула по губам.

— Да уж! Вообрази, император вот такого, — он показал рукой рост внука Анния, — карапуза, который нахмурил брови и вполне серьезно спросил — если ударить демона палкой по голове, он вправду растает?

Они оба рассмеялись, потом император предложил.

— Вот и передай свои знания юному поколению.

— Нет, государь. Без веры мне будет трудно. Ради чего тогда я отправился в путь?

— Ради чего?

— Чтобы успокоить несчастного, не пройти мимо обиженного. Ради того, чтобы ответить, если спросят.

— Это пустое, Эвтерм, — возразил император, потом неожиданно заинтересовался. — И что, спросили?

— Спрашивали, государь. В Антиохии, в Эфесе. Но к тому времени властям доставили твое разъяснение, посланное эдилу в Брундизии. Он тогда еще поделился со мной новостью, что ты якобы приказал оставить в покое моих единоверцев.

— В каком‑то смысле, — кивнул Адриан.

— Это известие очистило мне душу.

— Рад за тебя, Эвтерм. Рад за твою душу. А мне вот пока не очень‑то везет. Одна надежда на Антиноя.

Император сделал паузу, потом, словно вспомнив о чем‑то, сообщил.

— В письме Зия просила меня передать тебе просьбу Постумии Лонги. Старуха хочет, чтобы ты как можно скорее возвратился в Рим и занялся хозяйством. На том же настаивает Зия. Тебе должно быть известно, эта женщина не умеет просить, она приучена брать, но в данном случае, она, скорее всего, права.

Наступила тишина. Первым ее прервал вольноотпущенник.

— Я не могу отказать Постумии в ее просьбе. Она мне как мать.

— Через несколько дней в Италию отправляется посыльное судно. Оно мчится как ветер. Капитан может взять тебя на борт.

— Благодарю, государь…

— Ступай?

Уже от двери Эвтерм подал голос.

— Лучший наставник для подрастающего поколения — художник Диогнет.

— Я тоже подумал о нем, — кивнул император.

Глава 3

Эвтерм прибыл в Рим в начале осени. Речная барка, на которую он пересел в Остии, причалила затемно. Пришлось некоторое время ждать, пока наступит рассвет и можно будет начинать разгрузку. Тогда и спустили трап.

С первыми лучами солнца Эвтерм отправился домой. Золотые стояли денечки, лучшие в Италии. Прошли дожди, спала жара, протрезвел, охладился воздух. Очистились воды в многочисленных лужах, которые приходилось огибать Эвтерму на пути от пристани к Целиеву холму.

Эвтерм топал кружным путем, через республиканский форум. Пока шагал по Священной дороге, пока огибал Большой цирк, сдерживался, но когда добрался до подножия широкой мраморной лестницы, по которой столько раз — считай, всю сознательную жизнь! — спускался в город, не выдержал, со всех ног бросился вверх. Добрался до верхней площадки и рухнул на скамью, над которой, как и прежде, нависала статуя взбудораженного Париса, протягивающего незримой Афродите победное яблоко.

Сидел долго, переводил дыхание, с угрюмым видом разглядывал застроенные холмы. Донимавшее его на море чувство бессмысленности, ненужности его возвращения домой здесь, на каменной скамье, обострилось до крайности.

Зачем он спешил?

Куда?

Перед ним раскинулся Рим. Город просыпался — громоздкий, безбрежный, бесцеремонно шибающий в глаза символами греховной власти.

Эвтерм не мог отделаться от ощущения, что его, словно нашкодившего щенка, взяли за ухо и вернули в прежнюю опостылевшую конуру — здесь твое место! Скоро ему накинут на шею поводок, посадят на цепь. Неужели до скончания дней ему назначено вертеться в пределах этого гигантского языческого капища?

В прозрачном, не загаженном пылью утреннем воздухе Рим рисовался ему как неправдоподобно огромный языческий храм, в котором ежедневно, ежечасно свершали шабаш не менее миллиона человек. Для острастки миру здесь были выставлены храм Юпитера, цитадель, Большой Цирк, Колизей, Клавдиев акведук, доставлявший свежую воду в самое сердце этой поганой кумирни — в Палатинский дворец, чья гигантская колоннада пристально надзирала за перемещениями повозок, направлявшихся на Бычий, Овощной, Рыбный рынки.

Святынями на этом капище считались каменные, бронзовые, гипсовые и всякие прочие бездушные истуканы.

В Риме их было множество — от мелких, неумело вылепленных, глиняных божков, выставленных у бесчисленных алтарей, до напыщенных, бронзовых, конных статуй императоров, которым с таким восторгом поклонялся ненасытный до зрелищ крови и денежных раздач, безбожный римский народ.

Главный истукан — колосс Нерона — был выставлен возле Колизея. Когда‑то изваяние антихриста и губителя украшало вестибюль Золотого дворца, потом Веспасиан передвинул его ближе к своему амфитеатру. Эвтерм и его единоверцы старались обходить это место стороной. Вольноотпущенник с ненавистью глянул в том направлении — сорокаметровый урод устрашающе взирал прямо на него, на Целийский холм и далее на юг.

Эвтерм сплюнул.

Зачем он вернулся сюда, в это средоточье зла?

Что надеется здесь отыскать?

Праведную жизнь?

Это смешно и глупо. Здесь нельзя обрести ни спокойствия, ни уверенности в завтрашнем дне. Здесь только истуканам уютно. Попробуй обломить какому‑нибудь идолу руку или ногу!

Попробуй вырвать яблоко из мраморных пальцев Париса! Тут же схватят, выжгут клеймо, сошлют в каменоломни. Он не удержался и бросил настороженный взгляд на нависавшего над скамьей Париса. Его рука распростерлась точно над головой вольноотпущенника. Того и гляди, врежет каменным яблоком по черепу! Эвтерм предусмотрительно передвинулся подальше от разбушевавшегося троянского царевича.

Конечно, Эвтерм не первый день в Риме, пообвык, притерся к храмам и алтарям, отыскал свою норку, но все этими благами он пользовался исключительно по милости Ларция. Удобно философствовать и мечтать о праведной жизни в тени порядочного прямодушного патриция! Подобное покровительство очень много значило для Рима. Ларций часто советовался с ним, как избежать того или иного подвоха, которые то и дело обрушивались на обладавшего собственностью гражданина, но, очевидно, это были далеко не все опасности, которые подстерегали Корнелия Лонга. Стоило Эвтерму припомнить заботы, которые тотчас навалятся на него — кирпичный завод, пригородная вилла в Путеолах, оливковые и виноградные плантации, Бебий, его воспитание, около пяти десятков рабов, за которыми нужен глаз да глаз, наконец, Зия — как его бросило в дрожь.

Ему это надо?

Надежды на спокойную, беззаботную жизнь растаяли на глазах. Теперь весь этот груз должен везти он, мечтательный, в общем‑то, человек, предпочитавший созерцать жизнь, а не выстраивать ее. Хуже всего, что после смерти Лонга в Риме найдется немало негодяев, которые сочтут, что для ничем не примечательного вольноотпущенника слишком большая честь распоряжаться немалым имуществом Лонгов. Эта угроза была более чем реальна. В Риме нельзя было оступиться — растопчут!

Он вернулся, чтобы его затоптали?

Зачем?

Еще не поздно уйти.

Если не по нраву бродяжничество, можно осесть где‑нибудь в провинции и заняться преподаванием. Это был надежный заработок, да и много ли ему надо.

Не к месту он вспомнил о Снежном. Как это благородное существо перенесло смерть хозяина? Следом мелькнула дурацкая мысль, теперь он вправе проехаться на коне. Снежный был известен в Риме, к нему на вязку записывались в очередь, это была неплохая статья дохода. Эвтерм усмехнулся — если право покрасоваться на Снежном это награда за измену сердцу, то какая‑то безвкусная, лишенная всякого намека на возможность спасения. Страшно было погрузиться в греховную жизнь и остаться один на один с перекипающим грехами миром.

Устоит ли?

Он закрыл лицо руками, так и сидел некоторое время, пытаясь добиться ответа у сердца, что позволено человеку, а что не позволено?

В чем промысел Божий?

Не лучше ли бросить все и отправиться на запад, по тамошним общинам?

В таком случае, какая будет цена благовестию о царствии небесном в устах человека, предавшего женщину, которая ему как мать?

Отрока, кто ему как сын?

Отринувшего коня и многих сирых тех, кто проживал в усадьбе?

Примет ли Господь такую жертву?

Ведь он верит в Эвтерма, он наградил его чудом, потому что никакой логикой, метафизикой, никаким языческим предопределением нельзя было объяснить находку Антиноя. Как это возможно без Божьего промысла отыскать среди десятка миллионов смертных, за тыщи миль, на краю ойкумены, маленького человечка, которого никто не обязывал искать? Разве что в шутку, чтобы прикрыть подлинный «величественный» замысел. Господь оказался щедр на шутки — отговорка оказалась истиной, а его теоретическое желание пострадать откровенной глупостью. Ему дано было увидеть чадо, рожденное мученицей Тимофеей. Погладить мальчика по голове — он был тощ и светел. Вот в чем радость, но никак не в возможности проехать верхом на Снежном, да еще плюнуть сверху в какого‑нибудь замешкавшегося, загородившего дорогу вольноотпущенника.

Жаль мальчишку. Плохо, что он попал в руки Адриана, но и эта жалость вдруг обернулась неким родившимся в душе прозрением — ты глуп, Эвтерм!

Щедр Господь!

Для каждого, даже для Адриана, у него есть знамение. Господь не скупится на благо, нет для него потерянных душ. Выходит, не зря его, такого робкого и ничтожного, такого начитанного и гордого Эвтерма вернули в этот город? Не пришел еще срок удалиться от мира. Не набрался он обязательной для такого дела мудрости и осознанной простоты.

Он поднялся и, стряхнув сор с верхней туники, решительно направился домой.

Час был ранний, но привратник уже был на месте — то ли страдал от бессонницы, то ли ждал его. Кто их разберет, привратников! Увидав Эвтерма, старик расплакался. Вольноотпущенник тоже не смог сдержать слезы.

— Как мы тебя ждали, Эвтерм, — причитал привратник, открывая двери. — Как ждали! Что творится! Что творится!!

Эвтерм миновал вестибюль и ступил в атриум. На пороге не удержался, на миг прикрыл глаза — не снится ли ему этот открытый небу и утреннему солнцу дворик? Он обвел взглядом скошенную вовнутрь, черепичную крушу, оставлявшую большой прогал в середине двора, как раз над бассейном, куда во время дождя скатывалась вода. Бассейн был отделан мрамором, возле дальнего края была выставлена обнаженная бронзовая Флора, рядом — семейный жертвенник. Под крышей, в тени пряталась аркада и помещения на двух этажах.

Сердце дрогнуло, когда коснулся рукой ближайшей колонны из драгоценного зеленоватого мрамора. Их было восемь, по четыре с каждой стороны, на них опирались нижние скаты крыши. Помнится, из‑за этих колонн Лонг приказал выпороть его, потом строптивого раба отправили в ссылку. Что такого неприличного он сказал хозяину? Напомнил, что нельзя менять человека на мрамор, нельзя губить Лупу? Пригрозил, что пожалуется Траяну?

Когда это случилось? Теперь уже не вспомнить… Давняя история. Другое занудило — почему так встревожен привратник? Что здесь творится?

Через проход, в котором были выставлены семейные реликвии, где любил отдыхать Лонг, Эвтерм, минуя колоннаду, прошел на хозяйственный двор — перистиль. Здесь все было попроще. Пол земляной, справа, возле двустворчатых хозяйственных ворот лежала куча хвороста, в противоположном углу сушилось белье. Эре, новая кухарка родом из Египта, разводила огонь в очаге на кухне.

В перистиле его встретила Зия, сразу повела к Постумии Лонге. Привела и тут же удалилась, чем окончательно сразила вольноотпущенника.

За год старушка усохла еще больше. Она пригласила Эвтерма сесть на маленькую скамеечку возле кресла, потом вздохнула и призналась, что долго не протянет. Так что ему, Эвтерму, теперь тащить «этот воз». Ларций неплохо справлялся, но теперь его нет. Нет и защиты. Надо поставить на ноги Бебия, позаботиться о хозяйстве, если понадобится, можешь продать пригородную виллу, подаренную Траяном, но ни в коем случае не трогай кирпичный завод. Нельзя также избавляться от оливковых и виноградных плантаций. Сохрани земельный надел.

Удивленный Эвтерм перебил Постумию вопросом — зачем продавать виллу, но старушка как бы не расслышала и предупредила вольноотпущенника, чтобы тот сразу и напрочь пресек попытки недобрых людей разбазарить семейное имущество. Своих единоверцев тоже надо урезонить, а то устроят в доме что‑то вроде святилища или храма.

— Этих я беру на себя, — пояснила старушка. — Ты со своей стороны пообещай, что сохранишь доброе имя рода Лонгов. Исполни свой долг, Эвтерм, об этом прошу тебя я, твоя приемная мать. Подрастет Бебий, тогда можешь продолжить путь, а пока займись хозяйством, замени мальчику отца. Ты не дурак, у тебя получится.

Эвтерм кивнул.

— Я все сделаю, матушка. Отдыхай и не беспокойся.

— Отдохну на небесах, — откликнулась Постумия. — Зажилась я на свете. Тит скучает без меня, который раз является во сне, спрашивает — когда же?..

— Гони прочь дурные мысли, матушка! — замахал руками Эвтерм.

— Зачем? — спросила старушка. — Разве я выжила из ума? Разве мне занимать невозмутимости? Разве Бебий не прошел обряд посвящения в гражданство? Хватит, Эвтерм, я тоже устала.

До полудня Эвтерм изучал книги расходов и доходов. Зия, располневшая, похорошевшая, вела себя на удивление тихо, обходила стороной таблиний — там, на рабочем хозяйском ложе расположился вольноотпущенник. Когда же оказалось, что Лонги еще при жизни хозяина влезли в неумеренные долги, он не выдержал и позвал дакийку. Ткнул пальцем в цифры, спросил — что это такое?

— О том и речь, Эвтерм, — вздохнула Зия. — Без Ларция нам невозможно, но ты мужчина. Действуй! Сыщи способ поправить дела. Я уже и свои деньги вложила, но беда не ходит одна.

Она популярно объяснила, что в этом году неурожай на оливки. Пришлось Лонгу заранее взять кредит — обычная мера в случае неудачного года, если бы боги не надоумили Ларция умереть. Нужной суммой его ссудил ростовщик Палладий. На третий день после похорон наступил день выплаты процентов по кредиту. Сам понимаешь, Эвтерм, у нас похороны, траты. Я отправилась к Палладию с просьбой подождать. Что тут началось! Он примчался к нам, начал рвать волосы на голове — разоряете! Не платите! За ним набежали другие кредиторы, стали требовать долги.

— Суммы небольшие, но все сразу — тяжесть неподъемная, — объяснила Зия, потом в сердцах добавила. — Был бы Ларций жив, кто бы к нам сунулся! Но главная напасть — это наследники. Родня, о которой никто слыхом не слыхивал! Сбежались на похороны, подступили к Постумии, кричат — разве можно доверять управление хозяйством чужим людям! То есть мне и тебе. Какой‑то дядя из Бононии потребовал доверенность на управление имуществом, а те, кому не на что претендовать, принялись клянчить — дайте то, дайте это, мне Лонг обещал. Воспользовались тем, что в доме нет мужчины. Бебий пока сопляк — вышиб бы их на улицу, и все дела. На них не напасешься. Я, как могла, охраняла имущество, но за всеми не уследишь, здесь стянут, там. Они не унимаются, Эвтерм, они наглеют на глазах.

Этот дядя из Бононии собирается переселиться в наш дом. Арендаторы, что раньше с поклонами встречали Лонга, теперь по кусочку отхватывают от нашего надела. Когда я упрекнула их — этот участок Лонг сдал тебе во временное пользование, вот расписка, — каждый начал клясться, что эту землю Лонг подарил ему за то‑то и то‑то. Только оформить дарение не успел. В свидетели призывают богов! Местные власти потакают тем, кто растаскивает нашу землю. Если бы не помощь Лупы, пославшего своего прокуратора, все уже либо отсудили, либо разворовали. На местных судей надежды нет. Пока они робеют, но что будет через год? Хуже всего, что растут проценты Палладию, и Бебию скоро в армию. Его надо обуть, одеть, дать с собой, а это траты и немалые. К тому же раньше, «при Ларции» всякий легат рад был бы взять его под свое крылышко, а теперь попробуй найди ему теплое местечко.

Эвтерм глянул на женщину поверх оптических приборов.

— Он что, ищет теплое местечко?

— Он может, и не ищет. Я ищу, и словно в стену утыкаюсь. Адриан далеко, а те, к кому я обращалась, сразу начинают вспоминать, что Лонг никогда не ладил с императором. Боюсь, Эвтерм, замордуют нас, если мы не найдем на них управу.

Эвтерм сжал руки в кулаки.

— Будем работать.

— Ох, не смеши — рассмеялась Зия. — Работают в Риме рабы да ослы. Сенаторы Антонин и Анний Вер готовы помочь Бебию, но чего будет стоить такая помощь? Не попадем ли мы в клиенты к этим господам?

— В клиенты?! Антонин и Вер мои друзья.

— Проснись, Эвтерм. Вольноотпущеннику трудно сыскать в Риме друзей, особенно среди сенаторского сословия. Ну, помогут они раз, ну, два, но ведь каждый раз не напросишься. Я просто не знаю, что делать. Я готова избавиться от виллы, но там надо делать ремонт, к тому же праздная недвижимость сейчас в Риме не в цене. Многие до сих пор опасаются Адриана. Денег за виллу едва хватит, чтобы расплатиться с долгами, а что дальше? Продавать кирпичный завод? Это тогда, когда кирпичи в Риме скоро будут на вес золота? Вот почему нас так упорно зажимают в тиски. Если бы ты знал, как мне жалко кирпичей.

— Почему ты решила, что они будут в цене?

— Знаю, — вздохнула Зия и стрельнула глазками в вольноотпущенника. — Небось, Адриан мне тоже кое‑что доверял. Он когда еще желал перестроить Рим, представляешь! А нам говорят — отдайте завод и разойдемся миром.

— Кто говорит?

— Палладий. Я даже знаю, кто стоит за ним?

— Кто?

— Луций Цейоний Вер.

— Может, займем у Лупы? — предложил Эвтерм.

— Занять можно, только опять же этим дела не поправишь. Всякий раз не набегаешься. В Риме даже самые доброжелательные люди не любят просителей. Кроме того, недолго Лупе ходить в фаворе.

— Почему?

Зия вздохнула.

— После того, как Адриан пришел к власти, он слишком возгордился. Нашел себе суженную, бывшую рабыню. Конечно, пока он ходит в друзьях цезаря, кто ему указ. А вдруг фортуна переменится?

— Регул Люпусиан может попасть в немилость? Близкий друг императора?..

— Знаю я вас, мужиков. Вы так непостоянны. Особенно императоры, — ответила Зия и загадочно усмехнулась.

* * *

На следующий день Эвтерм приказал домовым рабам выгнать со двора приехавшего из Бононии «дядю». Тот явился с вещами и, едва переступив через порог, сразу начал распоряжаться, указывать, куда что ставить, куда что тащить. Эвтерм не пустил его дальше вестибюля и приказал рабам без промедления вынести чужие вещи на улицу, а самого родственника и двух его рабов вывести. Если понадобится, вывести силой.

Тот сразу начал кричать — кого вывести, меня? Римского гражданина? И кто? Ничтожный вольноотпущенник?!

На эти крики и вопли Тарб и его помощник по конюшне Лустрик вынесли из комнаты кресло с Постумией, которая клюкой указала родственнику на дверь и напомнила, как тот был пойман Лонгом на воровстве кирпичей на заводе, куда его когда‑то определили управляющим.

После победы над нищим негодяем Эвтерм и Зия обошли дом с целью отобрать вещи, которые можно было продать без ущерба для хозяйства и расплатиться с мелкими заимодавцами. В опись вошли несколько картин, кое‑что из военных трофеев, привезенных Лонгом из‑за Данувия, серебряная посуда, блюда, фиалы, стеклянные чаши, а также дельфийские столы и три персидских ковра.

— Я нашла хорошего покупателя на протез Ларция, — заявила Зия. — Уммидий Квадрат — известный коллекционер, любит всякие занятные диковинки. Он — сторонник Адриана.

Эвтерм косо глянул на Зию.

— Он не только сторонник императора, но и большой поклонник женских прелестей.

Та пожала плечами.

— Стоит ли ворошить прошлое, Эвтерм? Ты до сих пор не можешь простить мне Волусию?

Эвтерм смутился.

— Сколько предлагает этот сторонник?

Зия назвала сумму.

— Это сумма оскорбительна, — возмутился Эвтерм. — Железная лапа не только семейная реликвия. Он стоит намного дороже, чем предлагает этот проныра. Протез в хорошем состоянии?

— Хочешь взглянуть? — спросила Зия и вздохнула. — Будь у нас выбор…

Они отправились в семейное святилище, где в шкафах, выставленных вдоль стены, были спрятаны бюсты и посмертные маски предков Корнелиев Лонгов. Зия открыла последний шкафчик. На верхней полке стоял вырезанный из дерева бюст префекта Лонга. Рядом была приставлена его раскрашенная посмертная маска.

Эвтерм загрустил, долго перебарывал пагубную слабость. Все‑таки дал слабину и посетил кумирню, но отказать в благодарности человеку, чье гипсовое, дико размалеванное — похожее и не похожее — лицо смотрело на него со стены, было выше его сил. Удивительно, но здесь, рядом с деревянным Ларцием и его предками, борьба праведного с греховным не угнетала. Наоборот, жила в этой несовместимости какая‑то искорка — догадка — может, смертный для того и послан в мир, чтобы вместить в себя и благодарность к человеку, в тени которого прошла вся его жизнь, и верность истине, оставленной Господом?

На нижней полке лежала деревянная коробка. Эвтерм открыл ее. Смазанная оливковым маслом, знаменитая железная лапа тускло посвечивала в неярком свете масляной лампы.

Из‑за спины раздался тихий голос Зии.

— Это еще не все.

Эвтерм вздрогнул, не поворачивая головы, поинтересовался.

— Ты имеешь в виду?.. — начал он и не договорил. Смелости не хватило договорить.

За спиной — молчание.

— Ларций открыл тебе свою тайну? — не глядя на женщину, спросил вольноотпущенник.

Нет ответа.

— Хорошо, — согласился Эвтерм, — давай посмотрим.

Женщина отодвинула шкафчик, в котором хранился бюст Ларция и нажала на вделанную в стену бронзовую пластину. Часть стены отодвинулась, открыв доступ в потайную нишу.

— Я не прикоснусь к ней!.. — торопливо предупредил Эвтерм.

— Какой ты, однако, чувствительный! — укорила его Зия, затем добавила. — Ладно, мне не привыкать копаться в грязи.

Она наклонилась и вытащила из выемки деревянный, покрытый темным лаком ящик, открыла его. Эвтерм взял масляную лампу, поднес ее поближе.

В ящике, обитом изнутри мягкой кожей, лежала отлитая из золота человеческая рука — кисть и часть предплечья. Сходство было потрясающим — каждая жилочка, каждый ноготок были тщательно проработаны. Только большой палец, походивший скорее, на толстоватый, длинный, напоминавший змею, отросток — он, кстати, и заканчивался змеиной головой, — искажал общую картину. Казалось, еще мгновение, и этот отведенный в сторону, несуразно длинный и омерзительно изогнутый член воспрянет, засверкают маленькие глазки — изумруды. Член поднимет голову и вцепится в живую плоть. Четыре других, вполне человечьих пальца с радостью помогут ему.

Когда‑то Ларций захватил этот трофей в доме у Сацердаты. С тех пор золотая рука хранилась в доме под охраной железной лапы — честного и доказавшего свою верность стража.

— Так как? — спросила Зия.

— Прикажи позвать Бебия, — распорядился Эвтерм.

Зия покорно двинулась к выходу. Эвтерм мимоходом отметил, что женщина вела себя на удивление покорно, перечила редко, держалась позади мужчины. Такая Зия была ему по душе.

Бебий Лонг как раз собирался к ритору. На улице его дожидались друзья. Мальчишка Эвбен, домашний раб, приставленный к Бебию, томился в вестибюле — он должен был сопровождать господина в школу.

Бебию Корнелий Лонгу, сыну Ларция в ту пору исполнилось шестнадцать. Это был крепкий, среднего роста, лицом в Волусию паренек. Отец успел провести церемонию посвящения в римское гражданство, так что теперь Бебий разгуливал в тоге. Не скрывая досады, он явился в сакрарий, однако стоило увидеть золотую руку, как на его лице нарисовалось восхищенное изумление. Когда же Эвтерм спросил, не лучше ли будет избавиться от этой «зловредного предмета», он запретил даже думать о том, чтобы продавать «такую замечательную вещицу». Эвтерм попытался напомнить ему, что эта рука достался отцу от известного разбойника. На ней руке клеймо дьявола.

— Глупости, Эвтерм! — возразил юноша. — Не будем поддаваться предрассудкам. Диогнет утверждает, что суеверие — худшая форма безумия. Я согласен с ним.

Он попытался взять золотую руку, однако она была так тяжела, что ему пришлось взяться за нее обеими руками.

Рассмотрев ее поближе, он объявил.

— Очень необычная форма. Неужели у нас так плохо с деньгами, чтобы избавляться от такого раритета?

— Что ты, малыш! — внезапно для самого себя слукавил Эвтерм. — Впрочем, тебе решать. Я только прошу — сейчас ты встретишься с друзьями, рад будешь поделиться этой тайной. Не надо, Бебий. Никто не должен знать, что в нашем доме храниться подобный предмет.

Юноша глянул на Эвтерма, кивнул. С тем и ушел.

— Что у нас есть еще? — спросил Эвтерм.

— Снежный, — коротко ответила Зия.

Составив опись и согласовав ее с Постумией, Эвтерм подсчитал итог. Сумма была велика, но недостаточна.

Делать было нечего, Эвтерм отправился к соседям — сенаторам. По пути поразился женской черствости — с каким равнодушием Зия упомянула о Снежном! Коня в доме любили, даже старушка Постумия порой спускалась в конюшню и приносила ему сладкое. Другое дело, эти железяки. От одной из них все‑таки придется избавиться. Он добьется согласия Бебия. Лучше всего от дьявольской вещицы. В Азии было полным — полно безумцев, которые готовы на все, только бы заполучить этот талисман.

Тот же Сацердата!

Соседи — сенаторы встретили его доброжелательно, сразу принялись расспрашивать о путешествии, но в этом радушии гость сразу уловил некую аристократическую холодность, на которую раньше, в присутствии Ларция, не обращал внимания. Времена менялись, история с Траяном становилась легендой, а легенды в Риме обесценивались очень быстро. Никому в голову не пришло бы сбросить ради них процент с займа. Никто даже не заикнулся о помощи, а первым заводить об этом разговор Эвтерм не решился.

Оставалась последняя надежда — Лупа.

Когда Эвтерм вернулся домой, ему передали записку от Луция Цейония Вера. Тот сообщал, что вечером он устраивает небольшой симпозиум и приглашает «уважаемого Корнелия Лонга Эвтерма» составить ему компанию. «Все будет запросто, — писал Луций Вер, — поэт Флор, государственный секретарь Светоний Транквилл, кое‑кто из римских шалопаев, скульптор Поллукс, остроумец и похабник Фаворин, две артистки, сразившие римскую публику своими озорными танцами. Этим и кое — чем еще они с радостью поделятся с гостями. Жду!»

Удивленный неожиданным приглашением, он показал записку Зие. Спросил — неужели началась атака на кирпичный завод?

Зия пожала плечами, но приглашение посоветовала принять.

— Но мы даже не знакомы!

— Тем более, — настоятельно добавила женщина. — Ты обязан посетить Цейония, иначе наживешь смертельного врага. Нам это надо? Он сейчас в фаворе у императора.

— Чем же он так угодил Адриану? — поинтересовался Эвтерм.

— Луций отличный знаток всяких гастрономических ухищрений. У него талант в этом деле. Говорят, он приказывает ставить себе ложе на кухне и лично руководит поварами. Он выдумывает одну диковинку за другой.

— Что же диковинного он выдумал?

— Вкуснейшую вещь! Называется «тетрафармакон» или «четверное лекарство». Это что‑то вроде паштета, приготовленного из свиного вымени и окорока с добавлением фазаньего мяса и приготовленного особым способом печенья.

— Дьявольское, должно быть, блюдо! — прошептал Эвтерм, глотая слюну.

Зия улыбнулась

— Вот и попробуешь. Заодно выпытаешь, что у него на уме. Надеюсь, ты не польстишься на кое‑что приглашенных артисток и явишься сегодня домой?

— Тебя это волнует? — засмеялся Эвтерм и не удержался — погладил бороду.

Зия погрозила ему пальцем.

— А ты оказывается не такой уж святоша, каким прикидывался.

* * *

Зия оказалась права.

Трудно было сохранить праведность и чистоту помыслов в компании, где шутили так, что уши краснели, всласть рассуждали о наслаждениях, злословили, выясняли, по какой цене нынче арфистки и чего ждать от новой власти.

Это сковывало.

К счастью, Эвтерм был знаком со многими гостями — например, со Светонием, назначенным хранителем государственных архивов, с зодчим Поллуксом, обучавшим императора искусству скульптуры. Встреча с ними позволила скрасить замешательство, ведь ранее на пиру патрициев он всегда находился в тени Лонга. Правда, после случая с Лупой и одобрения его поступка Траяном, римская знать признала Эвтерма и держалась с ним на равных, но дела давно минувших дней мало волновали развязную римскую молодежь, заполнявшую громадный атриум.

Отец Луция Квинт Цейоний Коммод считался близким другом Адриана. Он являлся отпрыском древнего этрусского рода, в чьих жилах текла чуть ли не царская кровь. Его не без оснований считали одним из богатейших патрициев Рима.

Сам Луций, облаченный в египетский наряд, встречал гостей в атриуме, где разъяснял смысл девиза, вывешенного на колоннаде — «на дружеской встрече все цари и боги». Эвтерм так и не понял, кого изображал молодой Луций — то ли Сераписа, то ли воскресшего Озириса? Судя по узкой и длинной накладной бороде, это был, скорее, Озирис.

Рабы провожали каждого из вновь прибывших в особое помещении, где предлагали выбрать близкий ему по духу маскарадный наряд. Эвтерм остановился на одеянии бродячего философа — изумительное рубище было изготовлено из самого дорогого индийского бисоса, посох нищего мудреца украшали рубины и изумруды, сандалии были позолочены. К наряду прилагался золотой венок из лавровых листьев. Этот было лучше, чем, например, позволить напялить на себя бычачью голову. На вечеринке нашелся и такой оригинал, который, облачившись Минотавром, время от времени дико ревел, после чего сообщал: «Нам, Минотаврам, необходимо облегчиться». Можно было прикинуться Гефестом, но тогда пришлось бы весь вечер изображать хромого!

Сколько не охал Эвтерм по поводу разнузданности нравов, как ни сетовал в душе на пустоту языческих развлечений, как не противился соблазну, однако судьба кирпичного завода погнала его дальше, заставила войти в триклиний.

Зал был оформлен как древний египетский храм, в котором незамысловатость и простота внутренней отделки сопрягались с немыслимой по цене, драгоценной посудой и столиками стоимостью в несколько миллионов сестерциев каждый. Пол в триклинии по щиколотку был усыпан розовыми лепестками. Наклонившиеся и рухнувшие колонны, фигуры египетских богов, другие живописные развалины были усыпаны золотыми блестками. При входе лежало чучело громадного нильского крокодила. При появлении гостей крокодил разинул пасть.

Веселенькое было зрелище, когда Минотавр со страху едва не проткнул рогами одну из приглашенных на симпозиум озорных артисток!

Эвтерму пришлось по вкусу гастрономическое мастерство хозяина, особенно знаменитый тетрафармакон — бóльшего наслаждения он никогда не испытывал. Презирая утробу, проклиная себя за малодушие, он смиренно решил — если Луций будет и дальше закармливать его «четверным лекарством», придется уступить завод любимцу Адриана.

Сам хозяин, бледный молодой человек, держался запросто. Речь его была непринужденна и бесстыдна, как, впрочем, и комментарии поэта Флора, известного кутилы и забияки, называвшего своим Вергилием Марциала* (сноска: Мар Валерий Марциал (ок.40 — ок. 104 гг.) — римский поэт. Издал 15 книг эпиграмм. Среди них и очень вольного содержания. Лучший бытописатель римского общества. Его сатиры и любовные стихи бессмертны.)

Сначала, для затравки, поговорили о вечном и неразрешимом — что родилось раньше, курица или яйцо, есть ли жизнь на Марсе, полагать ли число звезд на небе четным или нечетным? Не обошлось и без открытий. Эвтерм изумился, когда ритор Фаворин, невзрачный мелкий человечек, вступив в спор со Светонием, сделал сенсационное заявление, будто Бог иудеев, которому они с таким исступлением поклоняются, есть никто иной, как всем известный Дионис. Свою точку зрения он доказывал сходством праздников и церемоний, которые устраивались в честь иудейского Бога и в честь покровителя вина, а также тем, что все иудеи горькие пьяницы.

Никто и никогда, говорите, не видал пьяного иудея?

В том‑то и дело, засмеялся Фаворин, они всегда пьяны и поэтому кажутся нам трезвыми. Ритор утверждал, что однажды ему удалось увидеть протрезвевшего еврея — это было страшное зрелище. Последний довод сочли неопровержимым.

Выпили за Диониса, после чего перед гостями выступили артистки, разыгравшие незамысловатую сценку — аталану.

Сюжет строился на том, что две гражданки невероятных объемов, встретившиеся в узком римском проулке, никак не могли разойтись, причем никто из этих крикливых, острых на язык толстушек не собирался уступать. Потешая публику сочными простонародными выражениями — «чтоб тебе никогда не попробовать свежего огурца!» — «а тебе стоячей моркови», — каждая из товарок изо всех сил старалась протиснуться в узкую щель между стеной и соперницей.

Жару добавил приятный на вид прохожий, роль которого исполнил сам хозяин дома. Заметив красавчика, озорницы попросили его разрешить их спор, ведь каждая настаивала, что она прелестней соперницы и поэтому имеет право проходить первой. Доказывая свою правоту, они принялись скидывать с себя многочисленные туники, повязки, пояса, пока не выказали себя стройными голенькими простушками, пожелавшими прямо в проулке отведать «огурчика», «морковочки», которым был награжден изображавший ужас и смущение прохожий.

Сценка удалась. Невинное развлечение завершилось обильным возлиянием и предложением хозяина повторить сценку на бис, при этом роль прохожего он готов был предоставить любому из гостей.

— После, после! — закричал Фаворин,

Этот тщедушный ритор и грамматист, оказавшийся не только похабником и остроумцем, но и отменным буяном, изображал Геркулеса. Возле его ложа лежала чудовищных размеров палица.

Затем разговор коснулся недавней, взбудоражившей весь Рим истории с поэтом Флором.

Император письменно предложил ему пост секретаря — докладчика по вопросам культуры. Флор облачил свой отказ в стихотворную форму. По настоянию Фаворина — Геркулеса, Флор зачитал знаменитое четверостишие:

Цезарем быть не желаю,

По британцам всяким шляться.

Укрываться, от снегов страдая скифских…

Как только смешки стихли, в триклиний вошел раб и передал хозяину записку. Луций Вер очень естественно изобразил недоумение. Когда же он распечатал и прочитал записку, его лицо внезапно исказилось от страха. Гости повскакали с мест. Минотавр и Геркулес завопили разом и потребовали огласить записку.

— Не смею, — ответил Луций. — Это адресовано Флору.

Флор, угощавший одну из озорниц вином, лениво повернулся в сторону патриция и, томно картавя, спросил.

— Неужели мне? Кем?..

— Не смею вымолвить, — дрожащими губами добавил патриций.

Неугомонный Геркулес воскликнул.

— Читай, Луций!!

Тот, наконец, принял ораторскую позу и твердым командирским голосом выговорил.

— Император Адриан поэту Флору.

В зале наступила тишина. Гости замерли на ложах, и в тишине Луций в растяжку продекламировал:

Флором быть не желаю,

По трактирам всяким шляться,

По харчевням укрываться,

От клопов страдая круглых.

Все захохотали, даже Флор, созерцавший прелести танцовщиц, рассмеялся.

— Вот она, слава! — воскликнул он.

Поговорили о славе.

Сопутствует ли она императору?

Луций Вер, удивляясь тяготам путешествий, которые непременно должны были сказаться на любви цезаря к прекрасному, задался вопросом — насколько у того хватит сил служить красоте, а не честолюбию? Ответ Флору подтверждал, что Адриан сохранил благородство души и привязанность к стихосложению. Но так ли велика эта страсть и не обернется ли она желанием приказывать и насаждать назначенное в ущерб лучшему?

— Ты сомневаешься, Луций!? — воскликнул Светоний. — Великий цезарь — человек упорный. Так что скоро нам всем придется дружно петь гимны этому уродству, называемому храмом Всех богов, а также всем другим безумным замыслам, которые он лелеет.

Скульптор Поллукс подтвердил слова историка.

— Чего — чего, а упорства Адриану действительно не занимать. К сожалению, он нередко направляет его не на те предметы, на которые следует. В этом случае упорство становится пагубным. Оно в значительно степени портит характер.

— Что ты имеешь в виду, Поллукс? — заинтересовался Флор.

Мрачный, чернобородый ваятель, наряженный Гефестом, усмехнулся.

— Как тебе известно, Луций, я давал цезарю уроки мастерства. Помнится, однажды я не выдержал и объявил ему приговор — он может заниматься, чем угодно, только не скульптурой. В ответ он принялся крушить в моей мастерской все подряд. Досталось даже горшкам, в которых мой раб приносил пищу.

Я боюсь вообразить, какие последствия ждут римский народ, если пристрастия нашего цезаря в архитектуре, живописи и в строительстве не найдут у граждан ликующего отклика. К сожалению, наши с ним вкусы очень разнятся. Его понимание прекрасного, воплощенное в этом непотребстве, напоминающем крепостную башню, но никак не Пантеон, вряд ли найдет отклик в Риме. Зачем этот барабан, зачем купол? Чтобы поразить воображение? Этого мало для наслаждения прекрасным. Где колонны и таинственная сень галерей? Зачем искривлять линию, когда ее следует вести прямо, без загогулин.

— Ну, — возразил хозяин, — ты слишком строг и исходишь из завышенных критериев.

— Нет, — упрямо возразил Поллукс, — из самых заниженных. Руки у него не из того места растут, вот что я хочу сказать! А мысли с детства не получили правильного направления. Так что я согласен со Светонием — очень скоро нам придется восхищаться не тем, что нравится, а тем, чем прикажут. В противном случае головы строптивцев начнут лопаться, как горшки с похлебкой.

— Ты преувеличиваешь, Поллукс, — еще более резко, с некоторым предостережением, возразил Луций. — У императора широкие планы. У него хватит ума отступить там, где его поджидает неудача и направиться усилия туда, где он чувствует себя творцом.

— Возможно, — согласился Поллукс. — Однако до сих пор никто толком не знает, что он задумал? Если его цель — мир, то честь ему хвала, только мне непонятно, как мы будем мириться между собой? Он убедительно доказал, что ему известно как помириться с сарматами, роксоланами, парфянами, британцами и маврами, но как он собирается утихомирить граждан? Например, небезызвестного тебе Палладия, который сменил на поприще вымогательств знаменитого Регула?

Наступила тишина, долгая напряженная.

Первым ее нарушил хозяин. Он сделал вид, что не заметил колкости.

— Говорят, он отыскал себе прелестного эроменоса? — как бы между прочим поинтересовался Луций.

— Кто? — переспросил Поллукс. — Палладий?

Луций скривил губы.

— Нет, цезарь, — ответил он и неожиданно остро глянул в сторону Эвтерма.

Вольноотпущенник, весь вечер вздыхавший по поводу что одно блюдо было вкуснее другого, а вино иначе как непревзойденным не назовешь, все это время усиленно соображал, чего ради такой высокопоставленный патриций как Луций Цейоний Вер позвал его на эту вечеринку? Какую цель имело приглашение ничтожного вольноотпущенника в компанию таких злоязычных гостей? Вряд ли Цейоний имел в виду кирпичный завод? У Луция хватало пронырливых клиентов, которые могли бы куда проще, без всяких церемоний, провернуть это дельце.

Когда Поллукс упомянул Палладия, Эвтерм едва не поперхнулся — выходит, не ему одному досаждает этот проныра? Теперь вдруг заговорили об эроменосе.

Хозяин по — прежнему с намеком глядел на Эвтерма.

Вольноотпущенник хмыкнул.

— Насчет любовной страсти, достойный Луций, ничего не могу сказать, но мальчик произвел на меня самое благоприятное впечатление. Уверен, на цезаря тоже. Антиной — дитя природы, он не испорчен ни городской суетой, которое пагубно действует на юное сознание, ни предрассудками, отравляющими нашу жизнь. Говорят, его род восходит к переселенцам из Мантинеи. Ныне они обеднели, однако радует чистота нравов, которая царит в этой семье.

Дальше Эвтерм, удивляясь, как складно он сочиняет, начал рассуждать уже вполне в языческом духе.

— Его отец проявил редкое благородство (про себя Эвтерм отметил: «поскольку ограничился десятью золотыми и не потребовал двадцать»). Его мечта — вывести Антиноя в люди («спихнуть его подальше и избавиться от лишнего рта»). Цезарь поддержал его («возможно, испытал пагубную страсть»). Мне показалось, что встреча с этим ребенком натолкнула цезаря на мысль основать Педагогиум — особый ликей для одаренных детей, в которых они получали бы хорошее образование за государственный счет.

В столовой воцарилась тишина, ибо благожелательный пафос, с каким Эвтерм рассказывал об Адриане, откровенно противоречил дерзостям и насмешкам, которые как из пифоса сыпались на голову императора.

— Ты хорошо сказал, Эвтерм, — доброжелательно откликнулся со своего места мрачный Поллукс. — Особенно насчет благородного папаши, который рад был сбагрить этого красавчика куда подальше и избавиться от лишнего рта. Но ты так и не пояснил, что нам ждать от появления в городе этого неиспорченного ребенка. Будут ли заказы?

— Не стоит ли заранее побеспокоиться о сладостной элегии? — поинтересовался Флор. — Или о едкой эпиграмме?

— И в каком разрезе нам, историкам, — подхватил Светоний, — описывать встречу императора и беспризорника? Как предсказанную еще при основании Рима? Мальчишка часом не бесноватый? Он не орет, не впадает в исступление, не ссылается на звезды? Напившись неразбавленного вина, оракулы не изрекает?

Эвтерм растерялся.

— При мне нет, — ответил он. — Единственное, на что он жалуется, это на память.

— И то хорошо, — кивнул Светоний. — Очень удобная болезнь. Однако, Эвтерм так ли уж непорочен этот союз, и таким ли свежайшим дитем природы является этот Антиной? Ты единственный, кому посчастливилось увидеть его собственными глазами. Не затуманила ли тебе взгляд его чрезмерная красота?

По какой причине ты, даже не получив заказа, безвозмездно спел дифирамб в честь неизвестного Риму фаворита?

Или ты что‑то скрываешь?

Может, тебе предложили выгодное дельце?

Приятель, в этом нет ничего зазорного, ведь каждый из нас в той или иной форме кормится заказами. Твой патрон Лонг успешно торговал добросовестным отношением к службе. Товар нынче неходовой, но он сумел добиться известных почестей — например, прослыл честным человеком и несгибаемым хранителем римских традиций. За это его вознаградили прелестями Лалаги, которые до сих пор не дают покоя Поллуксу. Он решил по памяти высечь ее изваяние. Как назовешь свою каменную красотку, Поллукс? Кому постараешься продать?

— Назову Венера Искушающая, а кому продать, посмотрим. Кто больше заплатит, дружище. Это будет очень модная вещица. Я изображу ее в момент совершения знаменитого священнодействия, в котором она выказала себя непревзойденной мастерицей. В любом случае я не утаю от тебя имя покупателя, за это ты внесешь меня в свои анналы, как лучшего ваятеля эпохи.

— Прямо туда и внесу, — охотно согласился Светоний. — Да еще засуну поглубже.

Лежавший на ложе ничком Минотавр гулко захохотал, потом потребовал.

— Я тоже хочу в анналы. И поглубже.

На его требование никто не обратил внимания.

Все смотрели в сторону Эвтерма

— Так что, Эвтерм Корнелий Лонг, — продолжил историк, — ответь прямо, в чем подоплека этой довольно‑таки странной даже для испорченного Рима связи?

— Действительно, — подхватил Флор, — с какой стати наш чересчур экономный правитель решил раскошелиться на такое дорогостоящее удовольствие, как школа для беспризорников? Может, он счел удобным, чтобы красивые глазки всегда были под боком?

Хозяин упрекнул поэта.

— Стыдно, Флор, подозревать худшее и пренебрегать лучшим! Но все‑таки, Эвтерм, зачем императору возиться с этими оборванцами, пусть даже они близки к природе и испытывают неукротимую любознательность?

— После окончания школы, благородный Луций, цезарь намеревается использовать их на государственной службе.

Минотавр вмиг протрезвел.

— А как же мы? — взревел он. — Чем прикажешь кормиться нам, вольноотпущенникам?

Луций успокоил негодующего гостя.

— Как‑нибудь проживешь, Проперций.

Затем он вновь обратился к Эвтерму.

— Скажи, дружок, правда ли что этот мальчишка связан каким‑то образом с небезызвестным Сацердатой? Говорят, его мать — известная преступница, чье имя неприлично произносить в благородном обществе?

— Об этом я ничего не слышал, благородный Луций, — твердо выговорил Эвтерм.

Домой он возвращался в сопровождении домашних рабов, которых прислала Зия. На вопрос — зачем? — конюх Тарб объяснил, что время позднее, на улицах полно лихих людей, так что без охраны никак не обойтись.

Этот эскорт вконец сразил Эвтерма.

Как круто повернулась жизнь!

Раньше он всегда сопровождал господина, теперь сопровождают его. Впереди с факелом в руке шагал мальчишка Евбен, за ним два здоровенных вооруженных невольника, выполнявших в доме тяжелую работу. Лустрик, пристроившийся рядом с Эвтермом, заботливо предупреждал господина о каждой колдобине, встречавшейся на дороге, привлекал взгляд к удобному обходному пути, чтобы не угодить в лужу или во что‑нибудь более мерзкое, чем были так богаты римские улицы.

Город оказался не так грозен, как предполагалось в момент возвращения, были здесь и свои приятные стороны. Может, поэтому, укорил себя Эвтерм, он ни словом не возразил против кощунственного сравнения Господа Бога с хулиганствующим, развратным и вечно пьяным Дионисом. Более того, принялся лебезить, оправдывать императора, до которого ему, в общем‑то, не было никакого дела. Это Ларций всегда был готов отличиться на поприще гражданских доблестей. Ему же, ничтожному вольноотпущеннику, эта стезя заказана, а вот поди ж ты — спел хвалы Адриану, прикрыл власть от неуместных ассоциаций, связывавших мальчишку с его матерью, тем более с Сацердатой.

И что? — спросил он себя, — мне следовало заняться проповедью?

В кругу тех, кто повелевает миром? Кто по собственной воле напялил на себя голову быка?! Кто, как Фаворин¹⁸, укравший у Флора одну из озорниц, готов был публично, по примеру несчастной Лалаги, заниматься непристойной любовью?

Опыт быстротекущей жизни подсказал, что глупее занятия не придумать.

Высшее римское общество мало волновала праведная жизнь и надежда на спасение. Устрой он, например, дискуссию на эту тему, ему бы снисходительно объяснили, что каждый спасается, как может, а все эти бредни насчет колдунов, заклинателей, изгонятелей злых духов, как, впрочем, и насчет пагубности христианского суеверия, приверженцы которого якобы уличены в ненависти к человечеству, — следует оставить плебсу.

Темным людям необходим враг, нам он зачем?

Они смеялись над стрелами Юпитера, богиню красоты изображали в непристойном виде, Гефеста объявили хромым. Как это вообразить — хромой бог! Высшая сущность, покровитель ремесел, оказывается, припадает на обе ноги, ему изменяет жена.

Что же он не в силах избавиться от порока?

Или от блудливой женушки?!

Они опасались только гнева цезаря, к этому были приучены.

Уже подходя к дому, потянуло тончайшей струйкой истины, согласующей человеческие слабости, чувство извечной вины, смущающей душу, и неистребимую жажду иного — горнего — мира. Легко проповедовать нищим и простодушным, как поступал исступленный Павел и непримиримый Клемент. Труднее убеждать сытых и испорченных, ведь никого из смертных Господь не лишает надежды на спасение.

Уже Лука, Игнатий и Сикст были более терпимы к миру и более чувствительны к ересям, которые буквально запруживали Рим и все восточные общины.

Игнатий во время редких бесед утверждал — праведная жизнь не по необходимости есть торжество гордыни. Мечтательная святость в сравнении с реальным миром — есть понятие теоретическое, худосочное. Отсюда ереси! Ты попробуй устоять в этой греховной круговерти, на которую была так щедра римская жизнь? Чтобы известить сирых сих, что есть истина, следовало выжить здесь и сейчас.

Обопрись же на Господа! Не теряй лицо и не обижай тех, кто рядом, иначе на чьем спасении ты будешь настаивать перед ликом Создателя.

Далее привиделось совсем кощунственное — извивающийся в танце Саваоф с лавровым венком на голове, с чашей, полной шипучего вина. На этом Эвтерм оборвал фантазию, ибо воспоминание об озорных танцовщицах, встречающих в проулке Создателя, ввергло его в стыд.

С неприятно досаждающим телесным возбуждением он отправился спать. В своей комнате обнаружил широкое ложе. Лустрика, стремившегося помочь ему раздеться, прогнал — стыдно было за вздымающуюся пониже бедер тогу. Эвтерм постоял возле ложа, потом, недоумевая, обошел его кругом, пощупал перину — она была очень мягкая, перышко к перышку. Эвтерм вздохнул, помолился и улегся — буквально утонул в мягчайшем облаке. Сначала с непривычки ворочался, искал твердое местечко, затем в сердцах подумал — может, приказать вынести эту кровать и принести что‑нибудь пожестче. Наконец решил, это может подождать до утра.

С тем и затих.

Очнулся от того, что ложе скрипнуло и неожиданно просело. Он повернулся на другой бок, испуганно глянул из‑под покрывала. В робком свете единственной свечи увидал крупную женщину, деловито, через голову, снимавшую ночную тунику.

Он онемел.

Между тем Зия, обнажившись, легла рядом. Полежала и повернулась к Эвтерму. Тот напрягся.

— Это грех, Зия, — предупредил он.

— Ага, — согласилась женщина и порывисто вздохнула. — Что же, мне к Адриану за утехами бегать? Или какого‑нибудь раба волочить в спальню? А может, к Луцию Веру пристроиться? — она хихикнула. — Помню, он еще мальчишкой молил меня о «любовной награде». Глупенький такой!.. Нет, Эвтерм, я привыкла к дому, теперь ты хозяин, тебе и радовать меня.

Она взгромоздилась на мужчину — у того от тяжести обильного ароматного тела, от прилива желания руки дрогнули. Ее огромные груди влекли и страшили. Он осторожно взял их в обе руки, притянул к себе и робко поцеловал.

— Смелее, Эвтерм, — провозгласила Зия и, тронув рукой его детородный орган, воскликнула.

— Ого!

Затем с неподражаемой для такой огромной дамы с ловкостью вонзила его в себя. Ее лицо исказилось, она закрыла глаза и радостно выдохнула.

— Не ленись, Эвтермчик!

Глава 4

Адриан прибыл в столицу в начале 126 года.

После посещения Вифинии и устройства дел в северных провинциях Малой Азии, он отправился на Родос, оттуда отплыл в материковую Грецию. Везде император первым делом садился за проверку правильности сбора налогов, а также за расходованием муниципальных средств. Обнаружив прорехи и недостачи — а где их не найти! — он терпеливо, позволяя оспаривать императорские претензии, добивался от провинившихся чиновников — магистратов погашения задолженностей и убытков за их счет. Спуску не давал только снабжавшим армию поставщикам и командирам, которые обворовывали солдат. При расследовании этих дел он был неумолим — пойманных за руку казнили безжалостно.

Не было в тех местах военного лагеря, в котором он не побывал, не провел учения, не прожил с солдатами неделю другую.

Добравшись до стоянки, Адриан приказывал рушить помещения для пиров, портики для прогулок, закрытые галереи, вырубать неуместные в пределах лагеря сады. При нем устраивались учения и марш — броски, в которых император принимал самое активное участие.

Он шел в первых рядах, с полной выкладкой,¹⁹ с непокрытой головой. Метал копья — пилумы, учил работать щитом, давал уроки фехтования, ведь Адриан считался одним из лучших мастеров в обращении с колющим оружием. Сказывалась школа Траяна, исповедовавшего принцип «делай, как я» и настаивавшего на том, что «если полководец будет проявлять заботу о собственном войске, ему не потребуется философия, чтобы с уверенностью в победе вступать в бой».

Слух о его скрупулезной дотошности и нечеловеческой проницательности опережал императора. Прозванный «лишаем» за неистребимую, прилипчивую придирчивость при рассмотрении финансовых дел, он тотчас отбрасывал буквоедство, когда речь заходила о строительстве. Везде, где бы он ни появлялся, император требовал на рассмотрение проекты предполагаемых построек. Рассматривал их тщательно, выпытывал у авторов, каким образом согласуются части и целое и не скучны ли теперь неисчислимые ряды колонн, треугольные фронтоны и торжество прямых углов? Он заявлял, что является приверженцем свободного и плавного движения линии. По его словам, в собственных проектах он старался избегать прямых отрезков.²⁰ Свою склонность объяснял тем, что его детство прошло на воле, в Испании. Там он пристрастился к естественным пейзажам, в которых нет места прямым углам. Горожане привыкли к скученности, клетушкам, примитивному, поддающемуся счету порядку, вот почему в городах предпочитают четкие горизонтали и вертикали — по ним легче ориентироваться. Ему же по нраву свет и простор, а портики и гигантские пропилеи «загораживают небо».

Очаровательную зиму он провел в Афинах, где, убедившись в нищете и убожестве великого города, приказал начать возведение библиотеки, гимнасия, акведука, храма Геры, а также святилища Всеэллинского Зевса, или Олимпия, строительство которого было начато Писистратом шесть веков назад и который не удалось достроить Антиоху Эпифану.

Этих трудов ему показалось мало, и на пути в Рим он заглянул на Сицилию, где вместе с Антиноем совершил восхождение на Этну (3 263 м). Там наблюдали восход Солнца и, удостоверившись в ошибочности легенды, утверждавшей, что с вершины вулкана виден африканский берег, с чувством исполненного долга спустились вниз. Там же, в Сицилии, ему доставили послание от префекта претория Сентиция Клара. «В конце путешествия, — сообщал префект, — тебя, справедливый, ждет долгожданная радость — храм Всех богов достроен. Ты должен освятить Пантеон!». Далее Сентиций Клар писал, что в городе собрались толпы народа и более тянуть с открытием небывалого, вызвавшего столько пересудов сооружения, нельзя.

* * *

Адриан прибыл в столицу на день раньше назначенного в письме к сенату и жене срока.

В поздних вечерних сумерках, когда пустели римские улицы, вереница закутанных в воинские плащи всадников миновала Аппиевы ворота. При свете факелов конный отряд добрался до Палатинского дворца, здесь люди спешились. Потом долго шли толпой по бесконечным, скудно освещаемым масляными лампами, коридорам. Адриан тянул за руку истомившегося за день пути Антиноя. У императорских покоев личный раб цезаря Мацест внезапно замер — сквозь щели в темный проход выбивался яркий свет. Адриан бесцеремонно отодвинул раба, толкнул дверь и вошел в небольшой зал. Втащил за собой мальчишку — тот, переступая через порог, споткнулся.

В зале цезаря ждала императрица Вибия Сабина. Адриан удовлетворенно кивнул и, вскинув руки для объятий, двинулся в ее сторону. Мацест подхватил покачнувшегося, засыпавшего на ходу Антиноя. Мальчик зевнул и потянулся вслед за воспитателем. Императрица, глядя на этих усталых, с пыльными лицами людей, улыбнулась. Увернулась от объятий мужа, позволила поцеловать себя в щечку — на этом сантименты закончились.

Оба остались довольны.

Императору доставила удовольствие проницательность жены. Сабина, лучше других знавшая мужа, была уверена, что Адриан ни под каким видом не явится в Рим в указанный в письме срок. Не появится он и на пригородной вилле, на которой она пережидала зиму, хотя туда тоже был послан гонец с предупреждением ждать его в Байях — мол, он обязательно заглянет к супруге. Для всех других подобная непоследовательность казалась обычной мерой предосторожности, но для Сабины в подобной скрытности таился особый, ведомый только им двоим смысл.

Все долгие годы супружества Адриан только тем и занимался, что путал следы. В этой игре решающее для победы значение имело обязательное угадывание скрытого замысла партнера, и точно рассчитанное место встречи. Такой исход доставлял редким свиданиям особую прелесть. Чаще всего в этой игре выигрывала Сабина. В первые годы их совместной жизни Адриан, не выносивший, когда жене удавалось перехитрить его, начинал браниться, потом, уверившись, что Сабину не проведешь, утих. Его смирение давало императрице право упрекать мужа.

Ты — неисправимый выдумщик.

Неужели ты всерьез веришь, что способен водить людей за нос?

На самом деле ты водишь за нос самого себя. Хватит ребячиться! Живи проще, без фантазий.

Впрочем, Сабина в долгу не оставалась — свою личную жизнь, особенно тайные любовные пристрастия, ей удавалось ловко скрывать от чужих глаз. Она никогда не давала поводов для конкретных обвинений. Эта своеобразная игра в немоту и глухоту куда прочнее соединяла супругов, чем бурная страсть или государственная необходимость.

В день ожидаемого приезда Адриана она лично проверила ближайшие к их семейным апартаментам коридоры и залы — чтобы лишних там не было! Император не выносил, когда в принадлежащих ему помещениях становилось тесно. В таких случаях он нередко впадал в неописуемую ярость и мог перебить чаши из драгоценного сирийского стекла и вазы из алебастра. Стекла и ваз было жалко, и Сабина предусмотрительно приказала все хрупкое спрятать подальше. Распоряжалась как бы между прочим, в предположительной форме, с просьбами обращалась исключительно к проверенным людям, так что Адриан, явившись в свои покои, нашел там жену, пустые натопленные комнаты, подогретую воду, любимую еду — горячую похлебку, копченого осетра, охлажденный напиток и вино. Все было сделано по его вкусу.

Вина то и дело клевавшему носом Антиною Сабина дать не разрешила. Велела принести фруктовую смесь. Когда мальчишка попил и немного взбодрился, он с интересом глянул на красивую, невысокого роста, богато одетую женщину.

Сабина спросила.

— Тебе известно, кто я?

Антиной непроизвольно зевнул и ответил.

— Ты — императрица. Тебя звать Сабина. Мой воспитатель часто вспоминал тебя. Он признался, что иногда очень скучает по тебе.

Императрица рассмеялась. Адриан развел руками, как бы показывая, что он здесь ни при чем.

Сабина покачала головой, потом добавила.

— Ты умен. Совсем, как твоя мать…

Адриан из‑за спины мальчика погрозил ей — молчи!

Антиной встрепенулся, с любопытством глянул на императрицу.

— Ты знала мою мать?

— Очень немного. Ты помнишь ее?

— Я вижу ее во сне. Ты расскажешь мне о ней?

Адриан сделал зверское лицо.

— Обязательно расскажу, только не сейчас. Тебе пора спать. Твоему воспитателю тоже надо отдохнуть, тем более, если он скучал по мне. Пусть даже иногда. Пойдем, я провожу тебя. Ты не хочешь умыться?

Мальчик поморщился.

— Не упрямься, Антиной!

— Ладно, не буду, — вздохнул мальчик

Устроившись на ложе в приготовленной для него спальне, Антиной попросил.

— Расскажи сказку?

— Какую?

— Какую тебе рассказывала бабушка. У меня не было бабушки, только бородатый дядька. Он заставлял меня мяукать.

— Зачем? — удивилась императрица.

— У него была ученая собака. Он объявил, что она умеет предсказывать будущее. Только все это было обман. Дядька заставлял собаку раскрывать рот, а я в это время незаметно мяукал, затем чревовещал оракулы. Люди платили ему денежки за предсказания, денежки он забирал себе.

— Боги, что за чушь? Неужели люди настолько глупы, чтобы верить мяукающей собаке? Неужели так бывает?

— Бывает, — вздохнул мальчик и попросил Сабину. — Как насчет сказки?

Императрица задумалась, потом, как бы сомневаясь, выговорила.

— Разве что о принцессе Голубое перышко?..

— Да — да, — обрадовался Антиной. — О Голубом перышке.

Сабина вздохнула.

— Жила — была принцесса Голубое перышко. Когда ей исполнилось тринадцать лет, ее украли пираты и продали в рабство злому колдуну — египтянину…

Антиной заинтересованно спросил.

— Это про маму?

Сабина едва удержалась, чтобы не разрыдаться. Воспользовалась темнотой и, справившись с голосом, твердо ответила.

— И про маму тоже. Ты слушай. Жила — была принцесса Голубое перышко…

Веки у Антиноя слиплись, он ровно засопел. Сабина поправила покрывало и вышла из комнаты.

В спальне муж поинтересовался.

— Что так долго?

— Я рассказывала ему сказку.

После короткой паузы император предупредил.

— Не порти мне Антиноя. Он нам не сын. Я уверен, среди смертных — хоть всю землю обойди! — не найти того, кто мог бы приходиться ему отцом.

Сабина, снимая ночную тунику, пожала плечами.

— Опять новые фантазии, Публий? Зачем?

Потом она совсем по — женски поделилась.

— Какой же он хорошенький. Просто красавчик! Весь в мать.

— О чем сказка?

— Я хотела рассказать ему о принцессе Голубое перышко, которую в тринадцать лет украли пираты и продали в рабство бородатому дядьке, который решил посвятить свою жизнь тому, чтобы научить собак мяукать, а кошек гавкать. Но прежде он научил принцессу бояться мужчин. Он был неисправимый выдумщик, этот дядька. А теперь, по — видимому, бородатый дядька собирается учить мальчика ценить мужчин. Этих бородатых козлов…

Адриан вздохнул.

— Сколько можно, Вибия! Ты неисправима. Иди ко мне.

* * *

Из письма императора Адриана Регулу Люпусиану, посланное в Байи ранней весной 126 года из Рима.

«…удивляюсь, мой друг. Мы находимся на расстоянии какого‑то десятка миль — день пути! — а я вынужден обращаться к тебе письменно. У меня складывается впечатление, что ты бежишь от меня. В этом нет ничего зазорного, я готов все забыть, принять любое твое решение, но я недоумеваю — неужели ты готов отказаться от тех благ, которые могла бы тебе доставить одержанная нами победа и благоволение властелина Рима?

Меня осаждают толпы просителей, их ухищрения поразительны, наглость беспредельна, а ты по неясной причине укрылся в деревне?

Что случилось, мой милый?

Неужели наш союз имел исключительно политическое звучание? Неужели твоя простушка, которой ты подарил свободу, тебе милее, чем бородатый дядька? Так меня недавно назвала жена. На несколько дней она сумела совладать со сварливым и докучливым нравом, но только на несколько дней. Прошел какой‑то месяц, и она вновь досаждает мне ревностью и нравоучениями.

Признайся, тебе не по нраву, что возле меня вдруг очутилось необычное, прекрасное существо? Но в том нет моей вины — Антиноем меня наградили боги. Это более чем увлечение! Антиной — это редчайшая возможность заняться более высокой, я бы назвал ее божественной, политикой. Я уверен, мальчишка является воплощенным в прекрасную форму повелением Высшего разума, своего рода верховным эдиктом, подтверждающим, что мое дело правое, и я двигаюсь в верном направлении.

Согласись, посланец небес должен быть прекрасен, он не может быть никаким иным, ведь прекрасное успокаивает, возносит, но, главное, дает возможность смирить нравы. Пусть подданные спорят по поводу выдающейся статуи, картины. Пусть отстаивают право на тот или иной стиль и презирают неучей, чем тратят силы на бесплодную погоню за властью. Это значит, что всякий, кто лелеет мысль любой ценой достичь империума, должен отчетливо сознавать, что на порочный путь его толкает тщеславие, но никак не призыв спасти родину, покарать тирана или утвердить справедливость.

Главное сделано — мы овладели страной. Не скажу — Римом, но государством без сомнения. Твоя заслуга в этом деле безмерна, я всегда буду помнить, как ты поддержал меня в трудную минуту. Я навсегда запомнил твои слова, дошедшие до меня в трудную минуту, — «ты единственный, кто способен поспорить с богами. Ты обязан с ними побороться — как с этими, на земле, так и с теми, на небесах. Это трудно, это нестерпимо трудно, но мы верим в тебя, в твою выдержку и прозорливость».

Ты поддержал меня и в тот скорбный для меня миг, когда Траян застал нас вместе. Ты отстоял наше право на страсть. Моему приемному отцу хватило ума не поддаваться глупой ревности — он назначил меня наследником.

Какой же наградой я должен отплатить тебе?

Требуй, ты все получишь сполна».

«…Что касается рутины, я стараюсь поступать последовательно, спешить от простого к сложному. С радостью сообщаю, что мои друзья²¹ теперь объединились в Государственный совет и приступили к работе. Оказалось, что назначенное вознаграждение, которое императорский преторий будет выплачивать его членам, вовсе не оскорбило их. Напротив, они восприняли назначенное жалованье как еще один повод для усердной работы.

Теперь пришел черед всадническому сословию. Оно будет реорганизовано исходя из тех соображений, которыми я делился с тобой еще в бытность наместником Азии. В руки всадников должны быть переданы все непосредственные рычаги управления. Власть должна иметь в распоряжении людей, для которых служение государству должно стать главной жизненной обязанностью. Этого нельзя добиться, допуская к управлению вольноотпущенников, потому что в этом случае вся ответственность за промахи и упущения будет лежать на цезаре, а он не всеведущ.

Государство — достояние народа, а не собственность императора. Пусть грамотные, честные, с широким кругозором, обладающие авторитетом люди из народа осуществляют мои планы. В этом смысле имущественный ценз, ранее обеспечивающий доступ в сословие всадников, уже не может служить синонимом деловитости, знаний, навыка. Ведь справедливость и трезвый расчет требуют, чтобы люди из низших сословий, обладающие всеми необходимыми достоинствами, должны быть приравнены к сословию всадников. На государственные должности следует назначать лиц, обладающих опытом военной или гражданской службы, пусть даже их имущество будет меньше, чем требует ценз. Предпочтение при этом будет отдаваться людям, имеющим юридическое образование.

По делам будет и честь. Лица сенаторского сословия впредь будут именоваться «светлейшие мужи». Члены их семей тоже будут иметь право на подобный титул. Представители высших всаднических должностей (например, префект претория, префект Египта) получат титул «виднейшие мужи». Чиновники среднего ранга, такие как префект анноны, будут именоваться «превосходнейшие мужи». Наконец, низших чиновников всаднического сословия следует титуловать «отличные мужи». Всаднические титулы не распространяются на членов их семей. ²²

Теперь на очереди реформа почтовой службы.

Сразу после решения этого вопроса я наконец займусь деятельностью, которая более всего доставляет мне удовольствие — сведением всех эдиктов в единый императорский эдикт, который будет обязателен для всех граждан империи. Для этого я распорядился образовать комиссию во главе с Сальвием Юлианом.²³ Никто, кроме Сальвия, не выплывет в этом море устаревших установлений, повторяющих друг друга законов, а то и просто глупых и бессмысленных распоряжений. Никто другой не сумеет заменить их единым сборником законодательных актов».

«…Моя цель — уравнять в правах столицу и провинции, имея в виду неизбежность предоставления в будущем римского гражданства всем жителям империи. Это станет возможно только в том случае, если принципы, на которых строится деятельность государства — прежде всего, сбор налогов, порядок отчетности в расходуемых суммах, а также правовая база принятия решений — будут едины на всех римских территориях. Еще важнее установить равновесие между традицией и необходимостью внедрения нового, между римским и местным пониманием доблести. Этого невозможно добиться без реформы религиозных культов, с помощью которых только и можно обеспечить единое для всех частей империи понимание воли богов. Разнобой в этом вопросе, бесконечные религиозные распри, дрязги, столкновения, а то и кровавые бунты, с которыми мне пришлось столкнуться во время Парфянской войны, вполне могут обрушить хрупкое перемирие между западной и восточной частями империи.

Поверь, Лупа, у Рима нет другого пути, как научиться ладить с теми, кто по взмаху руки какого‑нибудь «богоносца» готов броситься в огонь и в воду, ведь и римляне сумели добиться того, чего они добились, исключительно силой веры и духа.

«… Дел, как видишь, невпроворот, а ты, мой друг, прячешься на вилле. Перестань дуться, дружок. Теперь мы с тобой на коне, так что возвращайся в Рим. Неужели прелести — что я говорю, страдания! — твоей наложницы тебе дороже, чем радость увидеть меня, побыть со мной. Поверь, я ни на что не претендую — мы уже не в том возрасте, чтобы поддаться страсти, но я все равно скучаю по тебе.

Что касается Антиноя, я увлечен, не буду спорить, но суть здесь вовсе не в любовной страсти, а в некоем знамении, которое пока ясно только мне. Недаром боги расщедрились на этого мальчишку? Поверь, для его возраста он неимоверно рассудителен. На Родосе он сумел ловко отбить наскок преследовавшей меня просительницы, выставлявший напоказ свой огромный живот и рубища, которыми она прикрывала отнюдь не хилую плоть. Послушать ее, так она умирала с голода. Она взвыла к милосердию, уверяла, что лишилась кормильца, бывшего легионера, и теперь нищенствует с малыми детьми.

В этот момент к нам подошел Антиной и, набравшись смелости, ответил вместо меня.

— Женщина, возвращайся к своим рабам. Ты не настолько бедна и не настолько беременна, насколько прикидываешься».

«…Вот что в последнее время не дает мне покоя. Если тот, из Назарета, объявивший себя сыном Бога, воистину был им, как можно поверить, что он — единственный, кого Вселенский Разум послал смертным, чтобы провозгласить истину? Не заблуждением ли следует считать уверенность наивных людей, что тот, кого распяли, был способен донести всю правду и мудрость мира? Единую и неделимую! Христиане правы в том, что истину нельзя начертать на камне, ее нельзя объявить ни с помощью грома, ни обнаружить, наблюдая за полетом птиц. Ее порой нельзя отыскать даже в храме, где статуи безмолвствуют. Открыть человеку глаза может только другой человек, и то только краешек истины, вот почему я склоняюсь к мысли, что есть и другие посланцы Мирового Разума. Они бродят среди нас, а если так, то кому они должны открыться, как не императору? Разве цезарь не сильнее других, разве не в его руках мощь, которая способна отвадить склонных к пороку от самих пороков. Соглашусь, что и цезарь может ошибаться и узреть в пустышке неземной свет. Он может вовсе не заметить его, поэтому не будем спешить, будем очень осторожны и внимательны».

«…Что касается нашего сверхдобродетельного и мечтательного Эвтерма, то, — поверишь ли?! — на склоне лет он спутался с Зией. Услышав об этой связи, я восхитился непредсказуемости мелькающей жизни, ее бездонной глубине, тайному свету, который порой ярко высвечивает темное, которое, как оказалось, таится и в душе такого скромника, каким всегда представлялся наперсник меднолобого префекта.

Мне доложили, что результатом их нечаянного супружества будет разорение Лонгов. Со всех сторон их окружили заимодавцы и потихоньку, как голодные псы, отхватывают от имущества однорукого жирные куски. Сначала я решил, что подобное наказание — заслуженная награда тому, кто вечно путался у меня под ногами. Потом пришел к заключению, что эта мысль слишком отвратительна и низка, чтобы наслаждаться такого рода возмездием».

«…Лонг и подобные ему — это неподъемный камень, который мне до последнего вздоха предстоит вкатывать на вершину горы.

Впрочем, это не только моя участь, но всякого, в чьих руках сосредоточилась верховная власть. Некоторые недалекие властители полагают, что главное — добиться повиновения сильных. На Лонгов, мол, можно не обращать внимания. Нет якобы ничего проще, чем добиться от них послушания. Эти, мол, всегда выполнят приказ, пусть даже и не самый мерзкий, но можно быть уверенным, — то, что они считают справедливым, будет исполнено.

«…Это глубочайшее заблуждение. Лонгов можно сломать, в этом случае трудности для власти возрастают неизмеримо, ведь сломленный человек подвержен самым диким предрассудкам. Если же правитель не желает бездумно проливать кровь, а имеет намерение добиться согласия с большинством населения, ему в первую очередь следует подумать о том, как вести себя с такими, как Лонг. Их, этих приверед, этих микрокатонов, немного, они упрямы, тупы, но непоколебимы, им следует уделять много внимания.

Ужиться с ними трудно, их необходимо убеждать каждый день — прежде всего делами, но также и словами, планами, перспективой.

Их нельзя безнаказанно обманывать.

Стоит мне слукавить сегодня, как завтра все, с таким трудом добытое доверие вновь покатится к подножию горы, и цезарю придется заново усердно трудиться, чтобы внушить Лонгам уважение к римским ценностям, прививать любовь к прекрасному, наставлять в добродетелях.

Говорят, Эвтерм, не знавший прежде земных забот (это было легко за спиной хозяина), пытаясь справиться с трудностями, совсем исхудал, однако обращаться за помощью к власти не хочет. Другой бы на его месте завалил бы меня прошениями, а этот молчит. То ли ему мешает вера, то ли он от природы такой щепетильный?

Не знаю.

Зия тоже притихла! Это удивляет не менее чем спесь, с какой ведет себя Эвтерм!

Нет так нет.

Согласен, здесь есть над чем поразмышлять, тем более что Аррий Антонин, этот зануда, эта язва благоразумия, который считает наилучшим говорить цезарю правду, — просит наградить Эвтерма большой суммой денег и тем самым доказать, что государство выполняет свои обязательства по отношению к «потомству славных воинов».

Луций Вер, мой приятель, исключительный гастроном и неглупый молодой человек, возражает — не в коня корм. Его скепсис понятен, ведь Палладий осаждает Лонгов по его поручению. Тем не менее, Луций во многом прав — стоит помочь одному, как на меня навалятся сотни, если не тысячи просителей. На них казны не хватит. С меня достаточно трехсот тысяч прожорливых плебейских ртов, которые необходимо затыкать хлебом, а глаза туманить игрищами гладиаторов и представлениями в театрах.

Видишь, как все сложно в Риме, а ты прячешься в деревне».

«…Трудность, Лупа, в том, что нечестивцев и чистоплюев, подобных Эвтерму, в империи становится все больше и больше. Когда речь шла о группе безумцев, уверовавших в распятого ритора из Назарета и требовавших казни для себя и для своих единоверцев, чтобы поскорее вознестись на небеса, — проблема решалась достаточно просто.

Рецепт был проверен на Игнатии.

Теперь положение изменилось. По оценке Флегонта, поклонников распятого в империи уже около двух с половиной миллионов человек при общем количестве населения в пятьдесят миллионов. В сельских районах христиан единицы. Их там не любят, крестьяне до сих пор считают, что они крадут младенцев и пьют из них кровь. Христиане окопались в городах, их общины нередко насчитывают десятки тысяч членов.

В Риме не менее двухсот тысяч.

Это сила, Лупа, с ними нельзя не считаться, пусть даже во всякой беде — в разливе Тибра, нашествии чумы, поражении в войне, — наша чернь обвиняет назореев. Якобы все несчастья боги насылают на нас за то, что мы терпимо относимся к этой секте безумцев, посягнувшей на устройство империи.

Тем не менее, они сильны, Лупа, и с каждым днем становятся все сильнее. Поясню на примере — в Риме восемь храмов Изиды, но жрецы каждого из них грызутся между собой как собаки. Каждый озабочен привлечением богатых новобранцев, у всех одна всепоглощающая забота набить свою храмовую казну. Ни о каком единстве между ними, как, впрочем и между приверженцами Изиды, Сераписа, Митры, говорить не приходится. Христиане же презирают богатство. Они пытаются — на этом настаивал Игнатий, я читал его письма, — выстроить единую организацию, называемую церковью, в которой каждый из этих безумцев был бы накрепко привязан к своей общине, а его община, в свою очередь, ко всем другим общинам. Несмотря на внутренние раздоры, они охотно подчиняются своим наставникам, которых называют пресвитерами, а те в свою очередь внимают каким‑то епископам».

«…это уже серьезно. Верховная власть должна иметь возможность влиять на внутреннюю жизнь подобной организации, ведь запрет на тайные общества, введенный моим отцом, никто не отменял. Силой здесь уже ничего не добьешься.

Единственное разумное решение — взять под контроль саму иерархию. Другими словами, власть должна помочь руководителю римской общины вознестись над всеми иными сборищами христиан. Говоря проще, римский епископ должен получить право назначать и смещать епископов на местах. Понятно, что, имея у себя под боком их главу, я всегда сумею договориться с ними.

Скоро, мой друг, я отправляюсь в Африку, где четвертый год стоит небывалая засуха. Хочу на месте разобраться, какую помощь ждут от Рима эти провинции. Отправляюсь налегке, с прежней компанией счетоводов и строителей. Я хотел бы, что ты передал приглашение Эвтерму присоединиться к нам. Я силен в арифметике, истории, в латинском и греческих языках. Эвтерм же славится знаниями о том, как устроен мир. Антиною будет полезно из первых уст услышать о четырех стихиях. К тому же он, возможно, понадобится мне при общении с его единоверцами.

Передай ему мою просьбу…»

В зал вбежал Антиной, за ним ворвался Хваткий. Разговор прервался.

Пес, высунув язык, подбежал к императору, с любопытством заглянул в глаза властелина мира — что надумал, о чем забота, каким образом попытаешься повлиять на христиан?

Адриан улыбнулся, потрепал пса по крупной лобастой голове, потом, представив Хваткого мяукающим, разговаривающим человеческим голосом, рассмеялся и, повернувшись к Антиною, предупредил.

— Сегодня занятий по истории и арифметике не будет. После полудня мы отправимся осматривать самое драгоценное для меня здание в Риме. Пойдем без охраны. Ты не боишься, если римские мальчишки начнут швырять в тебя камни? Они ужасные задиры, я знаю это по себе.

— Со мной будет Хваткий, — ответил Антиной. — К тому же я не собираюсь показывать им язык. Зачем же они будут швыряться камнями?

— Разумно, — согласился император.

После полудня император в сопровождении Антиноя отправился на Марсово поле. С ними также были личный раб Мацест и секретарь Флегонт. Регулу Люпусиану тоже была послана записка с приглашением составить компанию, однако вернувшийся гонец доложил, что Лупа все еще находится в Лавинии, где лечит свою ненаглядную, страдающую кровохарканьем вольноотпущенницу.

Добравшись до Марсова поля, где был сооружен Пантеон* (сноска: Многие исследователи полагают, что создателем Пантеона являлся Аполлодор. Другие утверждают, что Аполлодор мог участвовать в качестве консультатнта. Этой точки зрения придерживается и автор, тем более что отношения между Адрианом и Аполлодором уже в ту пору были натянутыми), цезарь, не обращая внимания на сбегавшуюся толпу, некоторое время разглядывал громадный фронтон, намеренно сохраненный в первозданном виде. По его настоянию на его плоскости была воспроизведена первоначальная надпись, извещавшая, что этот храм был построен сподвижником Августа Марком Агриппой.

Сначала Адриан обошел огромное сооружение, напоминавшее крепостной бастион, накрытое сверху гигантским куполом. Грубое, зримое, даже мрачноватое здание напоминало о неприступности Рима. Вернувшись во входу, император некоторое время стоял перед массивным портиком, затем двинулся вперед. На ступенях склонил голову, миновал колонны и скрылся в глубине здания. Антиной, Флегонт и Мацест последовали за ним. Хваткий, получив команду от Антиноя, уселся на ступенях и, высунув язык, разглядывал римскую публику, несколько обескураженную размерами пса. Сначала плебс молча разглядывал лохматую, ростом с осла собаку, потом из толпы посыпались вопросы. Пес отвечал на них повизгиванием или легким, понятным публике лаем, чем привел собравшийся народ в неописуемый восторг.

Внутри храма было на удивление просторно, легко и воздушно. Света, падавшего сквозь гигантское отверстие в центре купола, хватало не только на то, чтобы различить детали убранства стен и потолка, украшенного бронзовыми, отполированными до зеркального блеска плафонами, — но и для воссоздания в помещении невесомой, таинственно посвечивающей ауры. Адриан не мог отделаться от ощущения, будто попал в обитель богов, и расположившийся на троне прямо напротив входа Юпитер Победитель сейчас встанет, поднимет в приветствии руку. Сердце дрогнуло, когда, обернувшись, он различил ободряющую ухмылку Марса, а с другой стороны — улыбавшуюся Венеру — Прародительницу. Нашлось в Пантеона место и для Юлия Цезаря.

Адриан долго молчал, затем, не говоря ни слова, вышел наружу. Его спутники последовали за ним. На площади, среди окружившего их народа император спросил Антиноя — понравился ли ему храм? Антиной погладил подбежавшего Хваткого, затем громко, так, чтобы слышала толпа, ответил.

— Он напомнил мне Рим, снаружи грозный, внутри радующий. В таком государстве хочется жить.

Глава 5

По случаю освящения Пантеона были устроены игры и назначена раздача денег, услышав о которой Зия обмолвилась в том смысле, что сама не прочь записаться в курию плебеев, чтобы получить лишнюю сотню сестерциев.

Дела у Эвтерма и Зии шли все хуже и хуже. Помощи, оказанной Лупой, хватило на то, чтобы достойно снарядить Бебия, направлявшегося в Малую Азию на военную службу. Надежды на заказ кирпичей оказались напрасны. Зию и Эвтерма ловко оттерли куда более пронырливые подрядчики из евреев, греков, сирийцев, успевшие отхватить самые выгодные куски.

Зия не уставала поражаться наглости пришлых.

— Прохода от них нет, — по ночам жаловалась она Эвтерму.

Супруги поневоле, они, чем дальше, тем чаще сталкивались с вызывающим своеволием чужаков, захвативших в Риме все выгодные и доходные места.

Эвтерм, не в силах найти выход из положения, терялся.

Свет мерк у него перед глазами. Он давно уже не посещал общие трапезы единоверцев. Римский епископ Телесфор, наследник Сикста и Клемента, прощал его, ведь таких, как Эвтерм, оказавшихся в плену имущества и связанных с ним тягот, в общине становилось все больше и больше. Собственность отягощала их совесть, но и расстаться с ней, как того требовали самые крикливые из приверженцев Христа, было немыслимо. И вовсе не по причине жадности или откровенной лени и бесхребности.

Как‑то Эвтерм в сердцах признался епископу, что готов бросить все и бежать из Рима куда глаза глядят. Например, поискать в пустыне святой жизни. Все лучше, чем ждать разорения.

Телесфор, маленький седенький старичок с неимоверно сморщенным личиком и тихим дребезжащим голоском, наложил ему руку на голову и посоветовал.

— Не спеши, Эвтерм. Не ищи святой жизни в обмен на праведную. Измерь юдоль страданий, а не беги от нее. В каком звании кто призван, в том и оставайся перед Богом, так учил апостол Павел. Ведь «обрезание ничто и необрезание ничто, но все в соблюдении заповедей Божиих». Праведная жизнь здесь. Здесь и сейчас.

Он замолчал. Пауза была долгая, ненарушаемая. Наконец пастырь добавил.

— Ты, Эвтерм, в Риме человек небезызвестный. О тебе знают многие из высших и низших, и никто не донес. Ты хозяина своего, Лонга, не испугался. Когда совесть возопила, отправился к Траяну молить за несчастного мальчишку. А теперь, когда познал Христа, когда укрепил его в сердце, решил сбежать?

Что скажут о нас язычники?

Ушел, мол, Эвтерм. Бросил шесть десятков душ и исчез. Пусть выводят их на невольничий рынок, пусть растолкают кого куда. Жен отдельно, мужей отдельно. Матерей отдельно, детей отдельно.

А что же, спросят, Эвтерм?

Он куда глядел?

А он святую жизнь отправился искать, слово Божие проповедовать.

Подумай, что обо всех нас, о братьях и сестрах твоих, будут говорить? Мы, конечно, тебе поможем, но мы ведь не богаты. На кусок хлеба у нас хватит, но ведь, Эвтерм, у тебя же есть руки! Ты — раб Божий, а Спаситель без помощи не оставит. Ты грамотен, многознающ — трудись! Ведь не Христос за тебя трудиться должен. Господь наш свое претерпел — он путь указал, а ты свое претерпи.

Община, как и Лупа, изредка оказывала им помощь, но от полного разорения спасала солидарность и не упоминаемое вслух согласие, которого держались все, проживавшие в усадьбе на Целийском холме. Весной все дружно вышли на сбор вишен, потом торговали вишнями. О бедах вслух не говорили, питались скудно, однако когда подошел срок выплаты процентов, и Палладий предложил отдать ему коня, при этом цену назначил самую смешную, — все негодовали. Палладий не торопился, ему и его патрону некуда было спешить. Еще один неурожайный год и не только конь, но и кирпичный завод, а там, глядишь, и вилла в Путеолах перейдут в его руки. Кстати, местный дуумвир уже выразился в том смысле, что нельзя позволять «какому‑то щенку, тем более грязному вольноотпущеннику владеть императорской виллой. Это памятник эпохи Траяна, и командовать там должен тот, кто способен содержать усадьбу в надлежащем виде».

От слов дуумвир скоро перешел к делу и разместил на вилле полуцентурию городской стражи, тем самым нарушив не только императорское установление, но и законы совести. Солдат необходимо было кормить, они буйствовали, требовали вина, водили девок, обливали вином стенные росписи. Эвтерм подал прошение местному судье, но его заявление встретили не то, чтобы с пренебрежением, но презрительно.

Пришла весна, на удивление теплая, загадочная. После пасхи Эвтерм окончательно потерял покой и сон.

Как‑то в постели ни с того ни с сего принялся исповедоваться Зие.

Говорил быстро, нескладно, возбуждаясь самой возможностью выговориться.

— Ты меня всегда пугала. И тем, как обращалась с хозяином, и тем, что повсюду совала свой нос. Ты заняла место Волусии, а я любил Волусию. Издали, конечно, в мечтах. Потом ты шмыгнула к Адриану, а теперь вот меня вовлекла. Трудно мне без тебя, Зия. Я был бы не прочь, если ты подарила мне маленького.

Женщина прижалась к его плечу.

— Ты думаешь, я не хочу.

Потом она неожиданно села на ложе и звучно, звонко зарыдала. Потом обхватила голову руками и завыла, как выли в ее родных горах женщины, собиравшиеся на жертвоприношения у алтаря той, которая всем мать. Завыла так жутко, что у Эвтерма невыносимо забилось сердце. Он испугался.

— Что ты, родная, я не хотел тебя обидеть.

Зия повыла еще немного и успокоилась. Улеглась, закинул на мужчину мягкую, очень приятную ногу, потом пожаловалась.

— Сегодня видала Антиноя!.. Что говорить, красавчик. И наш Бебий, — вздохнула она, — тоже хорош, весь в отца. Разве я в чем‑то уступала этой блуднице? Разве я в чем‑то хуже Волусии? Почему Юнона дала им детей, а меня обделила?

— Как же она обделила тебя?

Зия долго молчала, потом призналась.

— Я упала с лошади. Когда была беременна от Лонга. Ты не знал об этом?

— Нет.

— Это было давно, еще в Дакии. Ларций хотел от меня ребенка. Адриан хотел. Как он настаивал, бедный! Его Сабина сделала выкидыш, ее наказали боги. Я никогда бы не решилась!.. Теперь ты упрекаешь, — она ткнула Эвтерма в бок кулаком и неожиданно рассмеялась. — Адриан был такой потешный. Грозил, что убьет меня, если я не рожу ему мальчика. Мечом грозил — сделай меня счастливым. Я разозлилась, встала, говорю, давай бороться, кто кого переборет: римская спесь или дакийская выдержка. Поверишь, он десять минут не мог меня побороть.

Эвтерм, обиженный и напрягшийся, сурово спросил.

— Зачем ты мне это рассказываешь? Я ж тебя не спрашивал. Я о своем, а ты о своем.

— К тому, — назидательно ответила Зия и, взгромоздившись на вольноотпущенника, щелкнула его поносу — что от Снежного так или иначе придется избавляться. Сколько слез не лить, а больше тянуть нельзя. Конь стареет, скоро он никому не будет нужен. Бебий — умница, чувствовал, как дело обернется, потому и не взял его с собой, тебе убеждения не позволяют. Мне что ли влезть на него. Как на тебя! — она прыснула.

Эвтерм крепко обнял болтушку, перевернул ее, нащупал мякоть, овладел ею. Тешился долго, видно, от отчаяния, что придется расстаться со Снежным. Потом, отдыхая, спросил.

— Значит, говоришь, придется продавать?

— Придется.

На следующее утро дом Лонгов посетил Аквилий Регул Люпусиан. Он уединился с хозяином, после чего тот спешно, не предупредив Зию, отправился на другой конец города, в известный ему дом, где проживал римский епископ Телесфор. Вернулся поздно, разбудил Зию.

Шепнул.

— Скоро уезжаю.

Зия долго молчала, потом с горечью спросила.

— Бежишь?

— Нет, родная. Отправляюсь с императором в Африку. Он решил приставить меня к Антиною, буду учить мальчишку тому, чему учил Флегонта, Целлера, нашего Бебия.

Мы условились с Лупой, что сначала ты должна добиться приема у цезаря и подарить ему Снежного. В знак ответной милости нам, как управляющим имуществом знаменитого Лонга — железной лапы будет вручена большая сумма денег для поддержания хозяйства. Тебе больше не о чем будет беспокоиться. Лупа возвращается в город, он тебе поможет справиться с нашими врагами. Я еду ненадолго. Мне будет трудно без тебя.

Он внезапно прервал рассказ. Зия толкнула его локтем в бок.

— Договаривай.

— Телесфор готов благословить меня на поездку, но только при одном условии.

— Каком?

— Если ты примешь крещение. Тогда он сочетает нас с тобой.

— С чего это я должна креститься? — возмутилась Зия.

— Слушай, женщина — человеку хорошо не касаться женщины. Но раз уж коснулся, то во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа, — с некоторым раздражением выговорил Эвтерм и добавил. — Так сказал Телесфор. Он предупредил, что мне будет трудно разговаривать с единоверцами в Африке, если наши отношения не будут узаконены общиной. Там много необузданных, и каждый будет вправе упрекнуть меня в грехе и в том, что общаюсь с язычниками. Повинуюсь язычникам.

Он вздохнул.

— Бедные люди, Христос им не указ. Горластые кричат, если живешь с язычницей, значит, сам таков. И не в укор им слова Павла: «…если какой брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее. Ибо жена неверующая освящается мужем верующим». Он ведь знал, о чем говорил.

Эвтерм закинул руки за голову, мечтательно вымолвил.

— Строим мы, Зия, Божий дом. Строим здесь и по всей земле, и нам никак не обойтись без тесных связей между общинами. Без праведных, грамотных наставников, уверовавших в слово Божие так, как его проповедовал Петр, Павел, другие апостолы. Игнатий учил меня, учил Телесфора, Сикста учил — никак невозможно нам без того, чтобы не составить единый хор, настроенный в единомыслии. Все мы должны слаженно, каждый на свой голос, на своем месте, петь единую песню Богу.

Вот о чем святые Игнатий и Клемент тревожились, чтобы стадо не разбрелось, и чтобы не было так, когда одни слушают одних, а другие других. Апостолы, отцы наши, настаивали — в единстве сила, иначе из рабов Божьих обратимся мы в козлищ, которых носят по улицам в дни языческих праздников. Разбродом умаляется величие Господа нашего. Господь для того принял миро на свою главу, чтобы облагоухать церковь нетлением.

Он помолчал, потом добавил.

— О том и будет моя главная забота в Африке — остудить горячих и добиться послушания младших перед старшими. Но как я могу призывать других, любя тебя всем сердцем и мучаясь от того, что гореть тебе в Геенне огненной.

Попросил дрожащим голоском.

— Уверуй, Зия, а?

Женщина не ответила, перевернулась, на бок отодвинулась. Ответа Эвтерм не дождался, так и заснул.

Утром она встретила его в праздничной столе, на голове у нее был венок из белоснежных цветов.

— Что так? — удивился Эвтерм.

— Ходила к Постумии, советовалась.

— Ну и?..

— Благословила.

Эвтерм поднялся, обнял невесту, поцеловал.

* * *

Из письма Корнелия Лонга Эвтерма римскому епископу Телесфору.

«…трудность и неясность моего положения скрашивается радостью, которую я испытываю, когда сталкиваюсь с неизменным любопытством и незаурядной сметкой, выказываемую моим подопечным. Бог не обделил его разумом, причем разумом быстрым, незамутненным и проницательным. Чем дольше я общаюсь с ним, тем сильнее убеждаюсь, что сын мученицы Тимофеи послан нам в награду. Но, к сожалению, он угодил не в те руки.

Я не хочу сказать, в скверные.

Адриан прозорлив, разумен и, что может показаться кощунством, отмечен милостью Господа нашего Иисуса Христа. Стоило государю ступить на африканскую землю, как здесь впервые за четыре года пошел дождь. Ощути вместе со мной, какую радость после месячного плавания мы испытали, стоя под благодатным ливнем.

Я плакал. Слез моих видно не было, но это и лучше. Плакали граждане, собравшиеся в порту, плакали наши братья и сестры, умаявшиеся в жару черпать воду из оскудевших водоемов. Вспомни прошлогоднюю засуху в Италии, иссякавшие струйки, стекавшие с высохших акведуков, людей, стоявших в очередях.

Я не могу отделаться от впечатления, что Спаситель с надеждой смотрит на императора. Он ждет от него мягкого усмирения непокорных и установления спокойствия, ведь как еще выжить нашей матери — церкви, как не в благоразумно управляемом государстве. Мир, первенство закона, торжество общих установлений, пусть даже гнусных, пропитанных поклонением идолам, все лучше, чем смутные, враждебные времена. Если сейчас наших единоверцев обвиняют во всех бедах — в нашествии на Азию язвенной горячки, в нехватке воды в Ниле, в засухе, поразившей Африку, — представь, какая участь ждала бы нас во время гражданской войны.

Люди темные, погрязшие во тьме, не знающие истину, напрямую связали приезд императора с этим небывалым, очищающим дождем. Теперь здесь в Киренаике, в Проконсульской Африке и Нумидии, злаки пошли в рост, да так дружно, что, верую, в этом году в Риме будет изобилие хлеба.

Это радует, как радует твое письмо, в котором ты хвалишь мою супругу за щедрость в раздаче милостыни, за прилежание и умение вести хозяйство. Приятно слышать, что наши враги первыми прибежали в наш дом и поклонились ей. Палладий теперь и слышать не хочет о кирпичном заводе. Отчего, отец, язычники так трусливы и беззаботны? Почему нет в них тяги к добру, почему нет гордости, а лишь гордыня, нет храбрости, а лишь наглость, нет терпения, а только суматоха. Спесивый дуумвир из Путеол, услышав о моем возвышении, сразу примчался в Рим молить о милости и прощении. Такова полезная для всех людей природа власти, пусть чуждой нам, далекой от Христа и все‑таки осененной таким чудом, как Антиной.

Ему не надо ничего повторять дважды. Мы прогуливаемся, и он на ходу постигает, что мир конечен и шарообразен, потому что для движения такой вид удобнее всего (так, по крайней мере, утверждает, Посидоний). Я рассказываю ему о пустой беспредельности, которая окружает мир — она бестелесна, ведь бестелесно то, что может быть заполнено телом, но не заполнено. Мальчишка в ответ задает вопрос — бестелесно ли время?

Каково?

В этих беседах нередко принимает участия цезарь, которому, по — видимому, интересно следить за ходом моих рассуждений. С другой стороны, он, возможно, опасается, как бы я не сказал ничего лишнего о причине мира, его создателе и движителе, которого, как мне кажется, следует поместить за пределы бестелесного. Адриан напрасно беспокоится, я дал слово и не пытаюсь нарушить его. Всему свое время, святой отец — если мальчишка спросит, я отвечу. Я обязательно отвечу, будет ли рядом император или нет.

Но мальчик не спрашивает! Святой отец, поверишь ли, он настолько деликатен, что не спрашивает!.. Ему, как мне кажется, от рождения известно, как был создан мир и человек, и ради чего явился на землю Спаситель.

По ночам я молюсь за сына Тимофеи, мне страшно за него. Мне страшно, что его положение при цезаре с каждым днем ухудшается. И все по причине гнусного слуха, будто император собирается усыновить мальчика. В этом случае, утверждают злые языки, Антиной несомненно станет наследником. Многие пропитались этой подлой вестью и стараются заслужить его доверие. Знаешь, что по поводу этих льстивых людей сказал сам Антиной.

— Цезарь никогда не усыновит меня, ведь я не римлянин, и на то нет разрешения Вселенского Разума, который более печется о соблюдении порядка, чем о судьбе какого‑то сироты.

Минуты печали у нас нередки, мы спасемся лицезрением природы. По ночам считаем звезды и находим это занятие возвышенным и полезным, ибо то, что в силах человеческих — так утверждает Адриан — должно быть исполнено. Поверишь ли, я, старый человек, поддался на искушение и вместе со своим воспитанником и цезарем совершил восхождение на здешнюю вершину. Там мы встретили восход. Это чудесное природное явление, от его божественной красоты замирает сердце.

Скоро цезарь вернется в Рим, тогда увидимся, и я подробно расскажу о том, какие встречи были у меня здесь. Не буду утверждать, что мы полностью нашли общий язык, однако наши друзья готовы послать в Рим человека, которого намерены поставить пастырем, чтобы ты и наши старцы взглянули на него, поговорили с ним. Мы единодушно решили, что такого порядка полезно придерживаться и в будущем. Теперь слово и дело за Антиохией. Потом Эфес и Византий».

* * *

Зия и Эвтерм при встрече обрадовались друг другу, как дети. В проходе между атриумом и хозяйственным двориком собрались домочадцы. День не по — осеннему теплый, и Постумию Лонгу в кресле вынесли в атриум. Старушка совсем ссохлась, но дышала бодро. У нее даже хватило сил протянуть вольноотпущеннику руку. Тот поцеловал ее и с удивлением отметил, что в руке еще сохранилась сила.

— А ты как думал, Эвтерм! — укорила его Постумия. — Я еще жива. Рада бы в могилу, но за Бебием пригляд нужен. Мне пишут, что он загулял в Сирии. Придется тебе, Эвтерм, съездить в Азию. Присмотри за ним, в случае чего привезешь домой. Я не могу долго ждать.

— Я на службе, матушка. Отпустит ли меня император?

— Я прикажу написать Вибии Сабине, она похлопочет.

Ночью, в постели, Зия потребовала, чтобы Эвтерм рассказал ей «все — все, насчет того, каким образом Адриан хочет усыновить Антиноя».

— Кто тебе сказал? — испугался Эвтерм.

— В Городе только и говорят об этом. Анний Вер заходил к нам с внуком, маленьким Марком, интересовался нет ли от тебя вестей, а если есть, то о чем? Хитрюга. Спрашивал бы у своей Фаустины, ведь она родная сестра Сабины. Сама Вибия Сабина, знаешь, какую штуку выкинула?

Зия рассмеялась.

— Светоний Транквилл и Сентиций Клар утверждают, что она пригрозила устроить цезарю публичный скандал, если тот осмелится породниться с безродным щенком. В городе только и говорят об этом неслыханном сумасбродстве.

Она пожала плечами.

— Чему собственно римляне удивляются? Один назначил сенатором своего коня, другой поджег Рим. Адриан, по крайней мере, печется о благе государства.

Эвтерм задумался, потом спросил.

— Не понимаю, причем здесь Транквилл и Клар?

— Ты ничего не знаешь? — обрадовалась Зия. — Они не вылезают из личных помещений Сабины. Впрочем, меня это не касается.

— Меня тоже, — зевнул вольноотпущенник. — Слыхала, матушка посылает меня в Азию к Бебию. До нее дошло, что он там разгулялся.

— Не то слово. На прошлой неделе пришлось отправить ему пять тысяч денариев.

— Это прискорбно, — согласился Эвтерм. — Придется ехать.

Засыпая, он, словно вспомнив о чем‑то, спросил.

— Как считаешь, решится цезарь на такую выходку? Насчет Антиноя?..

— Никогда! — горячо ответила Зия. — Он такой гордый. На что другое — обязательно, но чтобы усыновить сына блудницы, это слишком даже для Адриана!

Через несколько дней, когда Эвтерма вызвали на дачу императора в Тибуре продолжать занятия с Антиноем, в Риме было объявлено об отставке префекта претория и государственного секретаря за то, что они якобы «держали себя на половине императрицы более свободно, чем это было совместимо с уважением к императорскому двору».

Подобная резкость очень взбудоражила сенат, там всегда опасались сумасбродств, которыми славился Адриан и на которые, как утверждали его враги, он рано или поздно отважится. Сенаторы решили не теряя времени в частном порядке прояснить вопрос о престолонаследии и о будущем страны. С этой целью в Тибур отправились негласный руководитель сената Тит Аррий Антонин и консул этого года (в третий раз) Марк Анний Вер.

Услышав о приезде сенаторов, Адриан, до того момента прогуливавшийся с Эвтермом, Антиноем и Целлером, отправился лично встречать гостей. Секретарю приказал следовать за ним. Император поблагодарил патрициев за то, что друзья не забывают его в сельском уединении. Порадовался за свояка Анния Вера, догадавшегося захватить с собой внука Марка.

Марку, сыну претора Анния Вера Младшего — мальчику на редкость кудрявому и миловидному, — в ту пору было шесть лет. Возраст вполне сознательный, чтобы познакомиться с царствующим родственником (он приходился Адриану внучатым племянником) и его знаменитой виллой.

Император предложил мальчику, «пока они здесь побеседуют», осмотреть Тибур и то, «что он здесь отгрохал», после чего приказал Целлеру приставить к ребенку раба посмышленее, который мог бы ответить на вопросы гостя.

Отослав ребенка, Адриан в упор глянул на сенаторов.

— Явились отговаривать меня от постыдного сумасбродства?

— Нет, государь, никто, кроме тебя самого не в силах отговорить цезаря от безумного поступка, — ответил консул Анний Вер Старший.

— Неужели? — вскинул брови Адриан.

Анний Вер задиристо заявил.

— Рим никогда не признает цезарем безродного бродягу и сына блудницы!

— Это решать мне и никому другому! — отрезал Адриан.

— Это право никто не собирается оспаривать, однако… — начал Анний.

— Однако? — неприятно усмехнувшись, переспросил Адриан и, несколько раз сжав пальцы в кулаки, переспросил. — Что значит «однако»?..

Антонин поднял руку и попытался предотвратить назревавшую ссору.

— Не надо поддаваться гнусным слухам, Анний, ведь у цезаря никогда не было подобного намерения, не правда ли, государь? — обратился он к императору.

— Отчего же, — с едва скрываемым раздражением ответил Адриан. — Если вы жаждете услышать честный ответ, признаюсь, что подумывал о такой возможности. Но это была не более чем фантазия, а я никогда не имел склонности, занимаясь политикой, увлекаться мечтой. Удивительно другое — никому и никогда я не открывал свой замысел, ни с кем не делился, не советовался. Каким же образом родилась эта злобная сплетня?

Кто приложил к ней руку?

— Твои и наши недоброжелатели, цезарь, — невозмутимо ответил Антонин. — Мы как раз и явились к тебе, чтобы обсудить этот вопрос. Нас тоже очень интересует, кто и с какой целью грязнит твою репутацию. Поверь, справедливейший, мы вовсе не собираемся требовать у тебя отчета, тем более в каких‑то фантазиях. У нас и в мыслях не было ставить цезарю условия. Слухам о твоих планах в отношении Антиноя мы придаем самое ничтожное значение. Куда больше нас волнует судьба твоего Педагогиума. По сравнению с этим государственным начинанием, что может значить судьба какого‑то безродного найденыша?!

Он сделал паузу, даже император не стал нарушать ее. Ждал продолжения.

Наконец Аррий Антонин продолжил.

— В отношении реформы почты и введении должностей адвокатов фиска²⁴ у государственного совета и сената нет возражений — представленные тобой указы полезны для государства. Тексты эдиктов прописан четко и ясно. Однако у многих вызывает сомнения проект организации Педагогиума. Не буду скрывать — у меня тоже.

Император удивленно глянул на сенатора и не удержался от разъяснений.

— Мой великий отец, — начал втолковывать он, — утверждал, что будущее державы это ее дети. Как государство относится к детям, так боги относятся к государству, поэтому я не жалею сил, чтобы продолжать алиментарную политику Траяна.

— Государь, — откликнулся Аррий Антонин, — если ты полагаешь, что мы собираемся спорить на этот счет, ты ошибаешься. В этом вопросе и совет, и сенат целиком и полностью поддерживает тебя. Государственное вспомоществование брошенным и бедным детям мера, безусловно, разумная, она диктуется обстоятельствами. Тысячи брошенных детишек бродят по дорогам, ночуют в подвалах. Они попадают в руки перекупщиков, развратников, всякого рода преступных элементов. Однако как во всяком добром деле при организации такого заведения как Педагогиум необходимо учесть всякого рода неожиданности, которые могут нарушить твои планы и извратить самый замысел воспитания достойной смены.

— Аррий, ты как всегда заходишь издалека. Говори прямо, что тебя тревожит?

— Я опасаюсь нелепого стечения обстоятельств, государь. Ты намерен разместить Педагогиум на Палатине?

— Да, и в чем здесь опасность?

— В том, что детям, тем более мальчикам, нельзя с ранних лет иметь дело с дворцовыми рабами и вольноотпущенниками. Их следует поселить на воле, в лагере, напоминающем легионную стоянку. Их следует водить в походы, приучать к простой пище, но главное, допускать к ним только самых добропорядочных, самых проверенных воспитателей и риторов. Сидя на Палатине, чем будут заняты их мысли, когда даже твой повар начал писать любовные стихи.

— Неужели? — засмеялся император. — А рисовать он еще не начал?

— Нет, рисованием занялись твои спальники, а конюхи — скульптурой, ведь каждый из них втайне желает привлечь твое внимание. Они берут уроки у Поллукса. Тебе известен этот мошенник, предпочитающий изображать людей и животных в самых гнусных и оскорбительных позах, но я о другом.

Знаешь, кому повар посвящает свои вирши? Он воспевает эроменосов, другими словами, искалеченную любовь. Сам он обожает жену, у них четверо детей, но в стихах повар мечтает о мальчиках. Не он один поддался подобной моде, государь. Все ищут себе дружков. Боюсь, что моду на греческую любовь ввел ты, государь, ведь ранее такая связь считалась предосудительной. По крайней мере, формально. Что случится с мальчиками, когда всякий развратник или негодяй, прижившийся при дворце, будет считать своим долгом заручиться любовью кого‑нибудь из них?

Император мрачно усмехнулся и, не скрывая угрозы, поинтересовался.

— Ты причисляешь меня к развратникам или негодяям?

Наступила тишина, слышно было, как плеснула рыба в пруду. Ветерок пробежал по верхушкам кипарисов, прошелестел метелками пальм.

Тит Аррий Антонин с тоской смотрел в сторону пруда. Анний Вер подобрался и, словно почувствовав себя в строю, встал по стойке смирно.

Первым нарушил тишину император. Сглаживая неловкость, он вполне по — дружески упрекнул крупного, с выступающим брюшком сенатора.

— Что у тебя за привычка, Тит, сводить разговор к самым неприятным вещам. Сказать по правде, я ни разу даже не прикоснулся к Антиною.

— Вот это‑то и хуже всего, государь!! — всплеснул руками моментально оживший Анний Вер.

— То есть? — изумился Адриан.

Антонин, так и не поколебленный в своей невозмутимости, растолковал.

— Да, достойнейший, именно это обстоятельство пугает верных тебе людей. Будь как прежде — скажем, во времена твоего божественного отца, никто внимания не обратил бы на мелкую, пусть даже и порочную интрижку. Однако складывается впечатление, что подобная пустяковая, но вполне оправданная шалость тебе не по душе. Ты измеряешь жизнь величинами, недоступными для простых смертных. Ты отыскал в безродном найденыше ни много, ни мало, как идеал красоты, гармоничное слияние духа и тела.

Опасность в том, что ты сделал только полшага в сторону сына блудницы, а лизоблюды и подхалимы уже готовы умчатся на милю вперед. Это вызывает раздражение среди тех, кто в душе привержен римским ценностям. Ты восхищен необыкновенными способностями, которые выказывает твой воспитанник. Ты называешь его полубогом, неким таинственным посланцем, чья красота якобы является прямым отражением идеи человека. Неужели непонятно, что такого рода пиететом ты возводишь малозначащую, в общем‑то, фигуру до уровня значимого политического фактора? Кое‑кто позволяет себе утверждать, что если не сам Антиной, то само его присутствие начинает определять состояние дел в государстве.

Император резко возразил.

— Это не так! Мне никогда не приходило в голову подпускать мальчишку к решению государственных вопросов. Разве что в будущем, когда нам придется заняться выполнением грандиозных планов. Вполне возможно, что для этого понадобятся люди незаурядные. Антиной один из таких. К тому же он римский гражданин.

— Он сын храмовой шлюхи! — воскликнул Анний Вер. — Он сын государственной преступницы!! Он побывал в руках бандита, которого твои соглядатаи никак не могут поймать!!!

Этим все сказано, величайший!..

Будь найденыш сынком какого‑нибудь варварского царька, будь у него родина, где его имя имело бы какой‑то вес, а его верность могла бы понадобиться Риму в будущем, кто посмел бы попрекнуть тебя! Но ничего такого нет. Тогда зачем прикармливать его и держать подле себя?

Консул сделал паузу и мрачно, как бы отвечая самому себе, поставил точку.

— Мы имеем дело с безродным бродягой, к тому же отпрыском блудницы — этим все сказано.

Его поддержал Аррий Антонин.

— Что касается божественного света, который якобы исходит от этого пастушонка, а также способностей, которыми боги якобы наградили его и о которых ты денно и нощно твердишь, я позволю себе напомнить цезарю, что могущество Рима взросло вовсе не на выдающихся способностях отдельных лиц, но на гражданских доблестях и склонности нашего народа к порядку. И конечно, на истинном благочестии и уважении к богам.

С нами воевали выдающиеся полководцы.

Где они?

Где Пирр, где Митридат?

Властитель Понта был необыкновенный человек. Его не брал яд, он три раза собирал огромные армии, его голосу внимали все, кто в той или иной мере чувствовал себя ущемленным Римом.

И что?

Где теперь Митридат?

Вспомни Ганнибала. Почему Карфаген, имея огромное преимущество в силах, так и не сумел сломить Город?

Помнишь Марка Аттилия Регула, победителя карфагенского флота? Когда его взяли в плен, он прибыл в Рим вместе с карфагенским посольством, чтобы передать условия мира. В Африке он дал слово, что при любом исходе переговоров вернется назад. Враги полагали, что Регул, чтобы спасти свою жизнь, будет с пеной у рта доказывать необходимость мира. Вместо этого он призвал римлян к войне до победного конца, затем добровольно вернулся в Карфаген. Там его подвергли жестокой казни. Его сунули в ящик, утыканный гвоздями, где он умер от бессонницы.

— Я помню о Регуле, и что? — спросил Адриан.

— Поступок Регула, его пример, более важен, чем все завоевания Александра Македонского. Обличительные речи Катона сохранили устойчивость государства более, чем военная сила. Я не буду отрицать, что победители Ганнибала, тот же Фабий или Сципион Старший, с точки зрения полководческих способностей в подметки не годились Ганинибалу.

И что?!

Сципион одержал победу единственно потому, что хорошо выучил урок, преподанный ему при Каннах.

Катон отличался редким упрямством и зловредностью. Римский народ, справляя сатурналии, попросил его удалиться из амфитеатра, ибо он одной своей физиономией смущал толпы желавших совокупиться на арене и тем самым вознести хвалы нашим богам.

Аррий сделал паузу, глянул на небо.

Император и консул, словно по команде, глянули в ту же сторону.

— Я не хочу сказать, — продолжил Антонин, — что у нас не было выдающихся полководцев. Один Сулла чего стоит, не говоря уже о Лукулле, Марии, Помпее, божественном Юлии или Германике, но все они были воспитаны в древней традиции, на опыте доказавшей — исход войны определяет воля народа, благоразумие правителей и крепость армии. Только у нас вошло в обычай регулярно менять полководцев. От наших командиров никогда не требовалось каких‑то гениальных озарений. Нашими легионами может руководить любой более — менее подготовленный военачальник и добиваться успеха. Когда же за дело берется такой мастер, как Тиберий, Траян или сын Веспасиана Тит, сомнений в исходе войны вообще не возникает. Наши герои становились богами после смерти, а не при жизни.

Аррий сделал паузу.

— И последнее. Все мы единый народ, даже те, кого против его воли привезли в Рим. Все мы подчиняемся закону, который наделяет римским гражданством только тех, кто в Городе или в другом месте родился от римского гражданина. Другими словами, это право от рождения, это право дарует новорожденному отец. Сын вольноотпущенника может считаться полноправным гражданином Рима, но не вольноотпущенник. Я уже не говорю о тех, кто претендует на то, чтобы править в Риме. Эти должны быть безупречны, их предки должны быть известны, потому что если в цезари пролезет сын блудницы, каждый может сказать — почему не я?

В этот момент внук Анния Вера подошел к деду и тронул его за край тоги.

— Что случилось, племянник? — спросил его император. — Почему ты один? Раб посмел оставить тебя?

— Нет, цезарь. Я хочу взглянуть на мозаику, на которой Александр Македонский сокрушает персов. Раб объяснил, что для этого требуется твое разрешение.

— Да, малыш. Эта картина выставлена в вавилонском зале и возле нее много драгоценных вещей. Веди себя там осторожнее. Ступай по этой дорожке, и за садком для разведения рыб ты увидишь знаменитое изображение. Я могу угостить тебя наивкуснейшей рыбой на свете, хочешь?

— Благодарю, цезарь, но сначала мозаика.

Он повернулся и двинулся в указанном направлении. Когда мальчик удалился, Аррий Антонин указал на него.

— Ты можешь усыновить Марка, и никто не посмеет возразить тебе, потому что этот мальчик плоть от плоти римский патриций. Все одобрят твой выбор, пусть даже кое — кого начнет грызть зависть, почему не я?

Антиной — чужак.

Особое расположение, которое ты оказываешь ему, не вступая с ним в любовные отношения, чрезмерное восхищение его красотой, может сплотить оппозицию крепче, чем мир с парфянами. Если даже, как ты утверждаешь, этот найденыш способен совершить то, что никому, кроме Македонца, совершить не удалось, мы, верные тебе люди, считаем, что игра не стоит свеч?

Риму не нужны Александры.

Нам нужны честные, озабоченные судьбой родины люди. Нам нужны трезво мыслящие, владеющие наукой власти правители. Неплохо, конечно, если им не дают покоя политические фантазии, но если их нет — не беда. По крайней мере, Веспасиану это не повредило.

Император пригласил гостей последовать за мальчиком. На ходу ответил.

— Я не спорю с тобой, Антонин. Спорить с тобой, что в жаркий день отбиваться от овода. Я вовсе не имел в виду усыновить Антиноя. То есть вот так, ни с того, ни с сего объявить его наследником. Идея в том, чтобы это найденыш послужил государству. Чтобы он усвоил римские ценности, пропитался римским духом.

Он примолк, покачал головой, потом с затаенным воодушевлением продолжил.

— Что касается грандиозных планов, скажу так — работы много. Прежде всего, внутреннее устроение, этим мы сейчас и занимаемся. Затем укрепление границ и, наконец, продвижение лимеса на север от Карпат. Например по Вистуле (Висле) вплоть до ее устья. Тем самым граница Рима пролегла бы от устья Данувия до Мирового океана* (сноска: В ту пору Скандинавию считали огромным островом, лежавшим на самом краю земного диска.), что в три раза сократило бы ее длину. Это означало бы сокращение в три раза потребных легионов, гигантское уменьшение государственных расходов, что дало бы возможность всерьез рассмотреть вопрос о походе в Индию. В этом случае германцев, проживающих между Рейном и Вистулой не надо завоевывать, они оказались бы в наших объятиях против своей воли. Карпаты стали бы нашим бастионом против Азии. Для всех этих свершений нужны люди незаурядные.

— Разве для этого нам нужны безродные чужестранцы? — спросил Анний Вер. — Неужели мы сами уже не в состоянии принять вызов?

Адриан ни слова не говоря повернулся и двинулся в ту сторону, куда ушел маленький Марк. Сенаторы двинулись за ним. По ходу они с любопытством посматривали по сторонам.

Императорскую виллу называли восьмым чудом света, а еще сокровищницей, где можно поглазеть на все рукотворные и нерукотворные чудеса, известные в пределах обитаемого мира. Были здесь и уменьшенные копии египетских пирамид и фессалийские Темпы* (сноска: одно из самых живописных мест древнего мира, находилась в Фессалии, в Греции), родосский Колосс и алтарь Зевса, что в Пергаме. Построены Лабиринт и подземное царство — владение мрачного Аида, а также воссоздан парадный зал дворца царя Вавилона Навуходоносора. Место было священное, историческое — в этом парадном зале, в Вавилоне, четыре века назад был установлен помост, на котором покоилось тело умершего от простуды Александра Македонского, и вся армия, воин за воином, прошла мимо постамента. На противоположной стене располагалась знаменитая мозаика, изобразившая переломный момент битвы на Иссе. Исполинское изображение занимало всю противоположную стену.

— Хорошо, Антонин, если ты такой благоразумный, подскажи, каким образом я мог бы притушить все эти слухи и успокоить Рим.

— Я выскажу свое мнение, государь, если даже тебе будет неприятно услышать его…

В этот момент послышался звон разбиваемого стекла. Адриан резко ускорил шаг, сенаторы поспешили за ним

Напротив мозаики располагались два мраморных постамента, на одном из которых возвышалась ваза из полупрозрачного алебастра. Другой постамент был пуст. Молоденький перепуганный раб дрожащими руками собирал рассыпанные возле него осколки. На внука римского патриция, неуверенно отступавшего в тень каменного быка, он старался не смотреть.

Адриан не спеша подошел к рабу.

Тот замер, головы не поднял.

— Зачем ты тронул ее? — ласково спросил император. — Разве ты не знаешь, что в одиночку здесь ни к чему нельзя прикасаться. Ты будешь наказан.

— Господин… — не поднимая головы, судорожно выдохнул раб.

— Говори, — кивнул император, — если тебе есть что сказать в свое оправдание.

— Господин… — с той же тоской повторил раб.

— Целер, займись, — коротко распорядился Адриан и большим пальцем правой руки ткнул в землю.

Затем император обратился к Аннию Веру.

— Где же твой внук, Анний?

Мальчик вышел из тени и неожиданно бурно разрыдался. Так, хлюпая носом и размазывая слезы, приблизился к взрослым. Аррий Антонин с любопытством, дед с испугом, а Адриан с некоторой брезгливостью, смотрели на него.

Зрелище скривившегося, кусающего губы мальчишки трудно было назвать прекрасным.

— Повелитель, — торопливо, пытаясь совладать с голосом, заявил Марк, — раб не виноват. Это я разбил вазу.

Брезгливость на лице Адриана сменилась удивлением. Наконец ребенку удалось справиться со слезами. Поспешая, чтобы вновь не расплакаться, он добавил.

— Повелитель, ты обязан пощадить его, — мальчик кивком указал на поднявшего голову, чуть ожившего раба и добавил. — И наказать меня, как того требует закон.

Большим пальцем правой руки мальчик потыкал в каменные плиты, которыми был выложен двор.

Адриан оглушительно расхохотался. Улыбнулся Аррий Антонин. Даже дед, до той поры оторопело следивший за внуком, выдавил улыбку. Император присел на корточки, взял мальчика за плечо.

— Во — первых, племянник, повелитель никому и ничем не обязан, — объяснил он. — Во — вторых, принцепсу не к лицу выносить поспешные решения. Прежде всего, ему необходимо научиться всегда докапываться до истины — это его первейшая обязанность. Если в расследовании проступка обнаружились новые обстоятельства, цезарь имеет право взять свое слово назад. Посему я прощаю тебя.

Адриан с некоторым усилием выпрямился. Осмелевший Марк глянул на него.

— А раба?

— Его тоже, — усмехнулся Адриан и добавил. — Когда станешь императором, вспомни, что первый урок, как следует властвовать, преподал тебе сам Адриан.

— Но я не хочу быть правителем. Я люблю играть в мяч, люблю смотреть, как дерутся перепела.

Адриан пожал плечами.

— Быть или не быть принцепсом, сие от нас не зависит. Задумайся, племянник, каково мне было стать императором после божественного Траяна? Что касается перепелов? — император поиграл бровями. — Это пустое… Я знаю воспитателя, который быстро отучит тебя от подобных глупостей.

* * *

Вечером Адриан вызвал Эвтерма.

— Вибия Сабина просила меня отпустить тебя в Азию. Говорят, юный Лонг загулял. Не удивительно, его отец был еще тот сладострастник. Скажи, если я открою Антиною тайну гибели его матери, он возненавидит меня?

— Нет, государь. Он все знает.

Адриан резко вскинул голову.

— Кто посмел?

— Не знаю, государь, но думаю кто‑то из твоего ближайшего окружения.

— Что же Антиной?

— Он ответил, что ты его благодетель, и он готов отдать за тебя жизнь. Он рад пострадать за то дело, которому ты служишь. Как его любезная мать пострадала за то, чтобы каждому стало ясно, что есть любовь, что она рядом, — так и он готов отдать жизнь за то дело, которому ты служишь.

Адриан махнул рукой — ступай. Вид у него был хмурый.

Эвтерм осмелился спросить.

— Как насчет занятий с Антиноем?

— Занятий больше не будет. Я отошлю мальчишку в Грецию, пусть учится там, — император задумался. — А может, не отошлю, оставлю при себе.

После короткой паузы он с горечью признался.

— Эвтерм, им не нужны Александры Македонские! Им не нужен полубог, не нужен человек, отмеченный неземной тайной. Их не интересуют способности, свежесть мысли, глубина идей. Им по сердцу люди ординарные, знатоки, но не мастера, исполнители, но не творцы, центурионы, но не Эпаминонды!²⁵ Но каждый из них не прочь стать богом после смерти. Когда не с кого будет спросить. Поверишь ли, Эвтерм, мне ставят в упрек излишнее покровительство Антиною Тебе ли объяснять, этот мальчишка — дар богов. Меня предупреждают — твои недоброжелатели, наблюдая, как я возвеличиваю Антиноя, подняли головы. От меня требуют, чтобы я уничтожил недоброжелателей. Уничтожил с помощью меры, которая, возможно, и желанна мне, но кощунственна в отношении собственного сына.* (сноска: По римским представлениям, люди, связанные интимной близостью, в число друзей не входили) Что ты, Эвтерм, поклонник странного — я бы сказал нелепого культа — можешь мне ответить?

— Прости, государь, я не совсем понял, какую меру ты имеешь в виду?

— Ты, грек²⁶, философ, знаток философии, не понимаешь куда я клоню?

Эвтерм внезапно отпрянул.

— Ты не посмеешь, цезарь!.. — прошептал вольноотпущенник.

— Ага, не посмею, — усмехнулся Адриан. — Ты так и не ответил на мой вопрос.

Эвтерм наконец сумел взять себя в руки.

— Государь, познакомившись с тобой поближе, я уверился, что у тебя достанет сил спасти мальчишку. Отошли Антиноя куда‑нибудь подальше, хотя бы в армию, чтобы он был вне твоего взора, чтобы там вошел в пору мужественности.

— Он не желает расставаться со мной!! — воскликнул император, потом, понизив голос до страстного шепота, признался. — Он не желает взрослеть.

— И что? — не стесняя себя, воскликнул Эвтерм. — А ты не трожь! Это говорю тебя, я Божий раб, двуногая тварь, червь земной, пребывающий в грехе. Это не угроза, цезарь, это предупреждение. Это твое спасение. Ты отмечен божественной проницательностью, но разгляди ее и в другом. Господь не простит тебе, если ты посягнешь на отпрыска мученицы.

Адриан помрачнел еще гуще.

— Поздно, — признался он.

Эвтерм отшатнулся

— Ты сгубил себя, величайший, — помертвев, прошептал Эвтерм.

Адриан удивленно глянул на него.

— Умом тронулся, червь?

— Что ты, цезарь — прозрел. Радость мне. Ты спросил — я ответил. Я буду молиться за тебя, цезарь. Я сделаю все, чтобы ты обрел спасение, Бог милостив, он все простит.

— Короче, назорей!

— Мое последнее слово — уверуй, господин! Затем отошли Антиноя, отошли навсегда. Ведь и тебе будет прощение, и для общего дела твое решение окажется полезно. Когда все обратятся к Христу, когда не будет ни эллина, ни иудея, ни римлянина, ты, указав на сына Тимофеи, вправе будешь объявить — он тот же, что и вы. Весь от плоти Отца нашего Иисуса Христа.

— Ступай, Эвтерм! Постарайся больше не показываться мне на глаза. Не беспокойся, я не брошу тебя львам. Мне жалко зверя. Твоя плоть для них отрава, как твои слова — отрава для граждан.

Эвтерм поклонился и направился к выходу. Когда вольноотпущенник добрался до порога, император окликнул его.

— Подожди.

Эвтерм повернулся в его сторону.

— Отвезешь письмо в Антиохию наместнику Катилию Северу. Я пишу в письме, чтобы он оказал тебе помощь.

Ступай.