Адская игра. Секретная история Карибского кризиса 1958-1964

Глава 1. Речь в Американском университете

Урегулирование кубинского кризиса вовсе не означало, что Кеннеди примирился с режимом Кастро. На заседании Объединенного комитета начальников штабов в Палм Бич, где семья Кеннеди проводила Рождество 1962 года, президент подтвердил решимость в будущем устранить Кастро. «Хотя в настоящее время ситуация на Кубе спокойная, — заявил Кеннеди начальникам штабов, — мы должны понимать, что в один прекрасный день нам придется оказаться на Кубе»^{1}. Он знал о недовольстве в Пентагоне способом разрешения кризиса и не желал, чтобы его обвиняли в мягкотелости в отношении Кастро. Президент заверил начальников штабов, что «через несколько лет военные действия не исключаются, кто бы ни был президентом, и что США должны быть к ним готовы»^{2}. Как и после поражения в Заливе Кочинос в 1961 году и в начале 1962 года, Кеннеди выразил надежду, что «если военные найдут способ нанести решительный удар как можно скорее и с минимальными потерями», он готов отдать приказ о вторжении на Кубу^{3}. Ветераны ракетного кризиса хорошо знали, что Кеннеди не одобрил ни одной военной акции, после того как воздушный удар 20 октября был признан рискованным, а избрал дипломатическое решение.

В случае необходимости риторика Кеннеди могла быть жесткой. У военных создалось впечатление, что вторжение на Кубу все еще на повестке дня. Кеннеди упомянул в этой связи о специальных силах и предложил продолжить подготовку «в гражданских и военных сферах». Наконец, он заговорил о кубинской бригаде, своем любимом детище, то есть о подразделении в составе армии США, состоящем из беженцев с Кубы. Три дня спустя в районе Майями Орендж Боул на 40-тысячном митинге горячо приветствующих его кубинцев Кеннеди, отбросив заранее заготовленный текст, провозгласил решимость своей администрации изгнать братьев Кастро из Гаваны Взяв в руки переданный ему флаг бригады № 2506, которая высаживалась в Заливе Кочинос, он под возгласы одобрения воскликнул: «Заверяю вас, что этот флаг будет снова вручен этой бригаде в свободной Кубе»^{4}.

Однако на деле Кеннеди проявлял крайнюю осторожность в отношении Кастро. Разговоры о вторжении служили способом смягчения недовольства вашингтонских ястребов. Президент слишком хорошо понимал политические обязательства, налагаемые на него званием «Лидер свободного мира», чтобы всерьез думать о нарушении гарантий, данных Хрущеву в начале 1963 года^{5}. В Декабре 1962 года бесславно окончилась операция «Мангуста». 28 октября были заморожены все акции саботажа, финансируемые ЦРУ, а с ноября Специальной группе не разрешалось планировать ни одной операции на Кубе. После кубинского кризиса Эдвард Лэнсдейл выразил сомнение в целесообразности свертывания операции «Мангуста», и, несколько замявшись, президент и его брат, который пытался сохранить Лэнсдейла на своем посту, согласились на то, чтобы операция «Мангуста» шла своим чередом^{6}. Хотя отношение Кеннеди к Кастро не изменилось, он все же изредка платил Гаване за освобождение 1189 кубинцев, захваченных во время операции в Заливе Кочинос. Среди собравшихся в Орендж Боул, требовавших голову Кастро, были члены бригады, воссоединившиеся со своими семьями в Малой Гаване, что обошлось США в 53 млн. долларов в качестве платы за медикаменты и продовольствие^{7}.

В начале 1963 года приоритетом внешней политики Кеннеди было использование кубинского ракетного кризиса для выстраивания стратегической линии советско-американских отношений. Кризис стал решающим моментом президентства Кеннеди. Общественный рейтинг президента в течение тысячи дней пребывания на посту был устойчиво высок, но непосредственно перед кризисом снизился до 65 % из-за экономического спада в 1962 году. После кризиса он вырос вновь до 75 %. И Кеннеди имел основания полагать, что кризис дал ему второе дыхание и возможность заняться внешнеполитическими проблемами, которые пострадали из-за неудачного саммита в Вене, берлинского кризиса и, конечно, Кубы.

Действия Никиты Хрущева в ходе кризиса дали Белому дому надежду, что, говоря языком социологии, советский лидер получил некоторое «ядерное образование» в результате «флирта» с термоядерной войной. В письме по завершении кризиса Хрущев поднял вопрос о переговорах по запрещению ядерных испытаний^{8}. Он вернулся к позиции до венских переговоров и согласился на три ежегодные инспекции на месте, что было хотя и неприемлемо для Кеннеди, тем не менее знаменовало некоторое движение вперед; по-видимому, и здесь кризис в Карибском бассейне сыграл свою роль. Кеннеди проконсультировался по этому вопросу с активистом антивоенного движения Норманом Казинсом. Президент попросил Казинса, который в декабре 1962 года отправился в Москву в качестве эмиссара папы римского Иоанна XXIII, выяснять позицию Хрущева по поводу запрета ядерных испытаний. Кеннеди готов был согласиться на 8-10 инспекций на местах, то есть на меньшее число, чем то, которое обсуждалось Робертом Кеннеди и Георгием Большаковым в апреле 1961 года. Хотя 11 декабря Кеннеди написал генералу де Голлю, что «еще не наступил благоприятный момент для инициатив Запада по проблемам отношения Восток-Запад», он все же надеялся, что кубинский кризис даст ему второй шанс достичь ограниченной разрядки, которую Хрущев отверг в Вене^{9}.

Не желая купаться в заходящих лучах кризиса, Кеннеди опасался, что не сможет добиться разрядки, если американский народ узнает действительную цену его разрешения. Чтобы поддержать собственную версию событий, президент помог своему старому другу Чарльзу Бартлетту, вашингтонскому корреспонденту газеты «Чатануга таймс», изложить то, что впоследствии легло в основу первого отчета о кубинских событиях.

Через день после того, как Хрущев по московскому радио объявил о ликвидации всех ракет на Кубе, Бартлетт спросил Кеннеди, как он смотрит на то, чтобы помочь ему, Бартлетту, написать историю кубинского ракетного кризиса^{10}. Кеннеди одобрил идею, но попросил до публикации показать ему статью в гранках. Слухи о торге носились в воздухе. Турецкое правительство упорно добивалось от США опровержения какой-либо связи между удалением советских ракет с Кубы и перемещением или демонтажем ракет НАТО. Зная чувствительность Объединенного комитета начальников штабов, Роберт Макнамаре заверил Пентагон: «В настоящее время нет никакой сделки Куба-Турция»^{11}. По-видимому, Белый дом хотел притушить всякие слухи о ракетах «Юпитер». На завтраке с Бартлеттом Майкл Форрестел, помощник Макджорджа Банди, «случайно» оговорился, рассказав президентскую версию связи между Турцией и Кубой. «Во всем виноват Эдлай», — доказывал Форрестел. Эдлай Стивенсон рассердил президента, предложив убрать ракеты из Турции в обмен на ликвидацию советских ракет на Кубе. «Президент был против этого и не дал возможности Хрущеву добиться такой сделки»^{12}.

Бедного Стивенсона, дважды неудачно баллотировавшегося на пост президента от демократической партии (ставшего при Кеннеди представителем США при ООН) обрекли на молчание. Кеннеди хотел, чтобы пресса поверила, что слухи о сделке исходят от Стивенсона и его сторонников. Миф создали для тоги, чтобы рассеять все сомнения в твердости Кеннеди. Жесткий президент не мог поставить на карту безопасность союзника по НАТО ради разрешения кубинского кризиса.

После инаугурации Кеннеди старался отмежеваться от Эдлая Стивенсона, хотя принадлежал к либерально-центристскому крылу демократической партии. Проблема заключалась в том, что он разделял многие взгляды Стивенсона по внешней политике, особенно в отношении СССР. Но Стивенсон считался большинством американцев яйцеголовым, а следовательно, неудачником в политике; поэтому некоторые сомневались в том, что сторонники Стивенсона могут эффективно работать с Кремлем. Для Джона Кеннеди это означало, что он должен казаться более жестким, чем был на самом деле.

Белый дом санкционировал «утечку» от Форрестела. После ленча с ним Бартлетт был приглашен на обед к президенту. Он передал черновик статьи, которая содержала скандальные разоблачения позиции Стивенсона. Как позже вспоминал Бартлетт, президент «отчеркнул этот абзац», но тут же предложил одно существенное изменение. Он хотел, чтобы в статье особо не подчеркивалась роль Теодора Соренсена в кризисе. Этим он спасал правое крыло демократической партии от критики. Соренсен не участвовал во Второй мировой войне по политическим или религиозным соображениям. Он сказал Бартлетту, что навряд ли американский народ отнесется с пониманием и уважением к его, Кеннеди, решению, если узнает, что в обсуждениях проблем войны и мира принимал участие отказник совести. Других поправок президент не внес. Он желал поднять небольшой шум вокруг Эдлая Стивенсона с тем, чтобы люди не задавали вопросы по поводу сделки. В начале декабря в журнале «Сатердей ивнинг пост» появилась статья, в которой излагалась версия кубинского кризиса по Кеннеди^{13}.

Георгий Большаков стал еще одной жертвой попыток Кеннеди сформировать общественное мнение по поводу кубинского кризиса Похоже, Белый дом решил принести в жертву канал «Роберт Кеннеди — Большаков». В статье Бартлетта упоминался некий советский журналист, используя которого Хрущев в октябре отрицал наличие ракет на Кубе Более явный намек на Большакова содержался в статье Джозефа Олсопа в начале ноября. Хотя в статье Бартлетта имя Большакова не упоминалось, обстоятельность изложения событий подтвердила обоснованность намеков Олсопа.

С точки зрения советского руководства Большаков был «раскрыт». 10 декабря Хрущев в письме Кеннеди выразил «некоторые свои претензии»: «Мы сейчас читаем разные статьи ваших обозревателей и корреспондентов, и нас беспокоит, что в этих статьях довольно широко комментируется конфиденциальный обмен мнениями, причем это делается людьми, которые казалось бы, не имеют никакого отношения к доверительным каналам, установленным между нами. По содержанию этих статей видно, что их авторы хорошо информированы, и у нас складывается впечатление, что это результат не случайной утечки секретных сведений. Это, очевидно, преследует цель одностороннего информирования общественности. Откровенно говоря, если мы так будем пользоваться конфиденциальными связями, то это далеко не будет способствовать доверию к этим каналам»^{14}.

Отметив, что «для ведущих государственных деятелей обеих стран личное доверие крайне необходимо», Хрущев добавил, что «нам полезно и впредь сохранить возможность конфиденциального обмена мнениями». Однако он предостерег от того, что если и дальше будут происходить намеренные «утечки», «то эти каналы перестанут приносить пользу и могут принести даже вред»^{15}.

Несмотря на любовь Хрущева к тайной дипломатии, карьера Большакова в Вашингтоне закончилась. В ГРУ он никогда не пользовался симпатиями, где его личные контакты с семьей Кеннеди и независимые манеры считались опасными. Советский посол Анатолий Добрынин тоже недолюбливал Большакова, так как этот общительный человек был его способным конкурентом в отношениях с Робертом Кеннеди. Теперь, когда Большаков явно не нужен для братьев Кеннеди, и Москва утратила к нему интерес^{16}.

Большаков пытался отнестись с юмором к новому повороту в своей судьбе. На прощальной вечеринке в кругу русских и американских друзей, включая явно огорченного Роберта Кеннеди, Большаков старался шутить по поводу своего положения: «Вы потребовали от нас вывести ракеты — мы их вывели. Вы потребовали от нас вывести бомбардировщики — мы это сделали. Вы, наконец, потребовали отзыва Большакова — меня отзывают. Но учтите, больше вам уступок не будет».

Большаков имел полное право удивляться своим американским союзникам. В ответ на критику Хрущева по поводу публичности действий Большакова Джон Кеннеди писал в середине декабря: «Я с сожалением узнал, что он возвращается в Москву… нам его будет очень недоставать»^{17}. Если его считали таким ценным, тогда зачем Белый дом позволил Олсопу и Бартлетту разрушить его карьеру посредника сверхдержав? Может быть, братья Кеннеди чувствовали, что им нужен громоотвод, чтобы отвести от себя обвинение в том, что до середины октября ядерные комплексы на Кубе не были обнаружены. Добрынин, как и Большаков, представлял дезинформацию, а теперь Белый дом предпочитает его для контактов с Москвой. От Большакова избавились.

Жизнь человека, которого коллеги по советской разведке называли «железным», не может оставаться неизменной; в Москве Большакова ждала работа в Агентстве печати «Новости». Окруженный «погоревшими» сотрудниками ГРУ и КГБ, он начал новую жизнь, сопровождавшуюся вечеринками с возлияниями в компании с симпатичными секретаршами. Недавний герой, осуществлявший важнейшие поручения руководства страны, оказался брошенным и забытым.

Белый дом был прав, предполагая, что в позиции Хрущева произошел сдвиг. На следующий день после заявления Кеннеди о снятии блокады (21 ноября) Хрущев использовал просьбу о военной помощи со стороны коммунистического фронта Лаоса как повод объявить соратникам по Президиуму о новом направлении советской внешней политики. Более года Советский Союз тайно перебрасывал по воздуху военное снаряжение для Патет Лао в нарушение обещаний, данных Кеннеди в Вене. 21 ноября Хрущев приказал положить конец этой акции. Ему надоели просьбы о помощи со стороны советского посла и лаотянцев. «Главное — мир. Мир заключим, — продолжал Хрущев, — без побежденных и победителей». Эта риторика была привычна для Советского Союза с 1956 года. Теперь, похоже, Хрущев решил действовать аналогичным образом. Он поручил передать советскому послу, что «мы сделали все». «Патет Лао не проявляет гибкости». После неудачи на Кубе Кремль считал, что союзники в Юго-Восточной Азии слишком твердолобые и безрассудные. «Если хотят вести войну, эта война внутреннее дело»^{18}.

Изменение позиции Хрущева не ограничивалось его стремлением не рисковать, оказывая помощь идеологическим союзникам в отдаленных регионах. Он начал отождествлять свое политическое будущее с политической судьбой Кеннеди. Жесткость Кеннеди на переговорах и импульсивность Кастро обусловили в декабре 1962 года решение Советского Союза убрать все ракеты с Кубы. Однако Советская армия надеялась оставить некоторые типы вооружения на острове для отражения возможных нападений США. Теперь, когда все боеголовки были вывезены и Куба уже не могла рассчитывать на советские вооруженные силы, Хрущев делал ставку на политические гарантии со стороны американского президента.

В новых обстоятельствах Хрущев считал необходимым помогать молодому президенту сохранить свой пост. Он сдержал слово не говорить никому, за исключением узкого круга, что Кремль вынудил США убрать из Турции ракеты «Юпитер». Хотя Хрущев для укрепления своего авторитета в руководстве компартии мог бы использовать эту сделку в качестве доказательства того что СССР не оказался в октябре 1962 года проигравшей стороной, он хранил молчание.

Первое испытание решимости Хрущева не разглашать эту тайну произошло на Пленуме ЦК 23 ноября 1962 года где советский лидер выступил с докладом о ракетном кризисе. Хрущев охарактеризовал ситуацию, приведя довольно грубое сравнение. «Не нужно употребляться тому царскому офицеру, который сделал на балу неловкий поворот и газ пустил. Так он застрелился! А вот если правительство государства будет иметь несчастье потерять голову в сложной обстановке, — добавил он, — то это может грозить трагедией для целого народа»^{19}

Хрущев решил защищаться, не ссылаясь на уступку, которую 27 октября он охарактеризовал как свою «победу» в этой заварухе. За неделю до Пленума Президиум распространил среди руководящих членов ЦК некоторую часть переписки между Кеннеди и Хрущевым. Намеренно не были представлены те письма от 28 октября, в которых рассматривалась возможность сделки Турция-Куба^{20}. В речи на Пленуме Хрущев доказывал, что мир был сохранен благодаря тому, что были сделаны взаимные уступки, достигнут компромисс^{21}. Он упомянул лишь об обязательстве Кеннеди не вторгаться на Кубу.

На Пленуме он также ничего не сказал о своем недовольстве поведением Кастро во время кризиса, напротив, подчеркнул, что рассматривает Кубу как маяк социализма. Хрущев не хотел бросать Кубу, и не в его интересах было вселять какие-либо сомнения в головы собравшихся по поводу надежности кубинского лидера

Хрущев приберегал свою ярость для соперников Москвы в третьем мире, китайцев, которые критиковали его действия в отношении Кубы. Объяснив, что он отправил ракеты на Кубу только для предотвращения американского нападения, Хрущев обратился к Пекину. «Конечно, самым легким способом поддержать Кубу был бы китайский способ. Что они делали в самый острый напряженный момент? Работники китайского посольства на Кубе пришли на донорский пункт и говорят: „Мы сдаем свою кровь для кубинцев“. „Это довольно демагогический, дешевый способ“ „Кубе нужна была не кровь нескольких человек, — возмущенно воскликну Хрущев, — а реальная военная и политическая поддержка“. „Некоторые умники говорят, — сказал Хрущев, — империализму верить нельзя… Ну а что, они предлагают немедленно зарезать, что ли, всех империалистов?“»

Как все советские лидеры до и после него он оправдывал свои действия, ссылаясь на Ленина. «Все помните, как в 1918 году Троцкий выехал из Брест-Литовска, сорвав подписание мирного договора с Германией и ее союзниками. Но Ленин направил туда делегацию во главе с советским министром иностранных дел Георгием Чичериным, и Брестский мир был подписан. Так кто же оказался прав — Ленин или Троцкий? Ленин», — ответил Хрущев. Затем он пояснил значение политики Ленина для будущего советско-американских отношений: «В.И.Ленин выдвинул лозунг мирного сосуществования. Что такое лозунг сосуществования? Это уступка, это компромисс. Социализм и капитализм — это явления антагонистические… Мы ведем эту борьбу, как учил Ленин, на экономическом и политическом фронтах, не вмешиваясь во внутренние дела того или иного государства. Мы требуем, чтобы и другая сторона придерживалась такого положения вещей. Вот это и есть компромисс»^{22}.

Несмотря на все заявления на Пленуме ЦК о мирном сосуществовании, Хрущев не оставил сомнений в том, что не только идеология, но и военная сила остаются важными составляющими политики Советского Союза. Москва не была готова признать статус-кво в третьем мире. Особая важность Кубы для Советского Союза, доказывал он, обусловлена тем, что «она служит катализатором революционного движения в Латинской Америке». Мирное сосуществование не означает стагнацию международного коммунистического движения или советской обороны. Хрущев считал, что Запад будет идти на компромисс до тех пор, пока Советский Союз будет сильным в военном отношении. Воодушевленный своей речью, Хрущев в заключение резюмировал основные этапы урегулирования кубинского кризиса, особо подчеркнул роль советской военной мощи: «Противовоздушные средства сделали два выстрела и сбили разведывательный американский самолет, который вторгся в воздушное пространство Кубы. А в обмен мы получили заверение о невторжении на Кубу. Неплохо!»^{23}

Кубинский кризис изменил отношение Хрущева к Кастро и подход к Кеннеди. В дни, последовавшие после отказа Кастро от мирного урегулирования кризиса, советский лидер не знал, что делать со своим союзником. 16 ноября он готов был полностью прервать отношения с Кубой, 3 декабря кричал, что ни при каких обстоятельствах Советский Союз не подпишет военного соглашения с таким безответственным человеком^{24}.

Когда в январе 1963 года гнев Хрущева улегся, он решил уладить отношения с Кастро, но на других условиях. Теперь он был готов строить отношения таким образом, чтобы свести к минимуму возможность для Кубы повредить интересам Советского Союза. По дороге в Восточную Германию, куда он совершал в январе 1963 года государственный визит, в специальном поезде, следовавшем по маршруту, которым двадцатью годами раньше двигались гитлеровские танки, Хрущев продиктовал 27-страничное письмо Кастро^{25}.

Для Хрущева было важно доказать Кастро, что ядерный кризис — это не поражение. Он взял на себя сложную задачу убедить Кастро в двух диаметрально противоположных концепциях. С одной стороны, Хрущев хотел, чтобы Кастро осознал цену войны в ядерный век, но в то же время не желал, чтобы кубинцы потеряли веру в способность и готовность Москвы вести ядерную войну для защиты социалистического лагеря. В будущем он хотел уважения кубинского народа, а не безрассудства Кастро.

Письмо Хрущева содержало обычные доводы. Не даелая признать стратегическую слабость СССР в мае 1962 года, Хрущев объяснял решение ядерной проблемы исключительно необходимостью обеспечения безопасности Кубы. Новым элементом его письма было подчеркивание роли переговоров между Кеннеди и Алексеем Аджубеем в январе 1962 года. «В беседах с нашими представителями, — писал Хрущев, — …они часто ссылались на события 1956 года в Венгрии. Они брали это для себя как пример решительных действий, стремясь найти в них какое-то оправдание своих мер против кубинской революции». «Вы говорили нам, — продолжал он, — что сделали это в своих интересах, ибо Венгрия близко от вас, но и мы имеем право предпринять такие же решительные действия против Кубы, которая находится близко от нас»^{26}.

Январское 1963 года письмо Хрущева вызвало разноречивые отклики на Кубе. Александр Алексеев внимательно прислушивался к выступлениям кубинских лидеров на специальном заседании Объединенных революционных организаций — единой партии, возникшей в результате слияния Кубинской национал-социалистической (коммунистической) партии (НСП) и Движения 26 июля. Заседание было созвано для обсуждения письма Хрущева. Флавио Браво, являющийся представителем НСП, естественно, с похвалой отзывался об инициативе Хрущева. «Письмо, — заявил он в беседе в Алексеевым, — положило начало восстановлению подлинно братских кубино-советских отношений и убедило всех в том, как важно было терпение руководителей и как высока их принципиальность по вопросам невмешательства в дела других партий»^{27}. Разговор с Браво можно было с полным основанием сравнить с наставлением обращенного в веру. Но и Рамиро Вальдес, министр внутренних дел в правительстве Кастро, также хвалил Москву за это письмо^{28}.

Фиделя Кастро письмо Хрущева не особенно тронуло. Хрущев подсластил пилюлю, пригласив Кастро посетить СССР. С ноября 1960 года Фидель проявлял желание побыть месяц или около того в Советском Союзе чтобы изучить опыт социалистического строительства. Но если приглашение Хрущева преследовало цель прозондировать политические намерения Кастро, то это не удалось.

Кастро ответил, что он в принципе хотел бы посетить СССР, однако сейчас ему необходим отдых. Он подчеркнул, что «боится, не будет ли слишком много официальных встреч». Более того (и здесь он не счел нужным смягчить ответ), Кастро заявил, что, честно говоря, «он боится русского гостеприимства из-за проблем с желудком»^{29}. Пожалуйста, никаких котлет по-киевски и водки. Действительно, Кастро был нездоров. От личного доктора Кастро Алексеев узнал, что после кризиса кубинский лидер был на пороге полного физического истощения и нервного срыва^{30}. Он болезненно воспринял переговоры СССР с Кеннеди с целью ликвидации стратегических ракет на Кубе за своей спиной; а последующее решение СССР убрать с Кубы все ядерное оружие, включая доставленное туда тактическое оружие, которое Кастро надеялся сохранить, было для него просто унизительно. Однако, когда Кастро сослался на проблемы со здоровьем, Алексеев знал, что это не дипломатическая болезнь. Тем не менее советский посол понимал, как важно для престижа Кремля после октябрьского кризиса организовать встречу двух лидеров. Пытаясь добиться хотя бы краткого визита, он даже предложил Кастро взять с собой воду, как если бы он был неким Лос Анжелино, который боялся мести со стороны Монтезума в Мехико-сити. «Все будет хорошо, — уверял он Кастро, — на приеме вы будете пить только свою воду»^{31}.

Движение Кастро также было политически больным. Ракетный кризис расколол ОРО, причем некоторые революционеры готовы были переметнуться на сторону Китая. Не будучи в состоянии или не желая проводить голосование по этому вопросу, Кастро предложил ОРО занять позицию нейтралитета в советско-китайском конфликте. Фидель, как и его брат Рауль и бывшее руководство кубинской компартии (НСП), подчеркивал, что нейтралитет не означает нейтральность, которой придерживаются маршал Тито из Югославии и во все возрастающей степени социалистическая Румыния. Наряду с этим. Кремлю было хорошо известно, что в кубинском руководстве существует и иное мнение. Так например, Че Гевара заявлял о том, что ракетный кризис нанес удар по авторитету Советского Союза и ослабил его позиции в революционном движении^{32}.

В начале февраля Кастро сделал одно ободряющее заявление, в которое он сам не особенно верил. Он согласился с Хрущевым в том, что в результате карибско-то кризиса вероятность вторжения США на Кубу в ближайшие два-три года практически сведена к нулю. Хрущев и Кастро ждали такого заявления от Кеннеди. Теперь Кастро считал, что учитывая грядущие президентские выборы, до 1968 или 1969 года вторжение, похоже, не грозит.

В начале февраля 1963 года Куба вновь стала горячей политической проблемой для администрации Кеннеди. Приводя «не прекращающиеся, абсолютно неопровержимые и достоверные доказательства», сенатор Кеннет Китинг, «овод» кубинской проблемы, заявил, что на Кубе укрыты по крайней мере 40 советских баллистических ракет среднего радиуса действия. Страшные предсказания Китинга в октябре оказались верными, и поэтому его новые утверждения были восприняты серьезно. 7 февраля Роберт Макнамара дал беспрецедентный двухчасовой брифинг, транслировавшийся в прямом телеэфире. Он представил фотографии возможных укрытий на острове советских баллистических ракет. Касаясь заявлений сенатора Китинга, Макнамара сказал: «Я не дам голову на отсечение, что в этих укрытиях размещены ракеты, и надеюсь, что и он этого не сделает, на основании представленных вам только что снимков»^{33}. Однако косвенно администрация вынуждена была признать, что ее оценки количества советских вооруженных сил на Кубе слишком занижены. Результаты последней аэрофотосъемки показывали, что после того как, по крайней мере, 5000 человек обслуживающего персонала баллистических ракет и ИЛ-28 покинули Кубу, на острове осталось 18 000 солдат^{34}.

Политическая дискуссия по поводу присутствия советских вооруженных сил на Кубе побудила Кеннеди вновь поднять этот вопрос перед советским руководством. В конце октября и начале ноября два лидера обсуждали данную проблему. Дискуссия завершилась туманным обещанием Хрущева, что персонал, обслуживающий оружие, которое «вы называете наступательным», покинет остров вместе с вооружением. Это, похоже, устраивало президента до тех пор, пока Кеннеди не понял, что его администрация занизила число советского персонала по крайней мере в два раза. 9 февраля под давлением средств массовой информации и Конгресса Дин Раек поставил этот вопрос перед Анатолием Добрыниным. Он попросил СССР поддержать усилия администрации Кеннеди и успокоить критиков из Конгресса, сделав заявление, отрицающее увеличение советского военного персонала и дающее гарантии скорейшего сокращения имеющегося^{35}.

В русле новой политики, заключавшейся в том, чтобы кубинский фактор не мешал улучшению отношений с США, Хрущев решил, что попытается убрать с Кубы все еще остающиеся там войска. Он не мог сделать это мгновенно, так как для этого нужна была поддержка со стороны Кастро. Хрущев, однако, считал, что надо по крайней мере показать американцам свои намерения. Через десять дней после визита Раска к Добрынину Москва проинформировала Вашингтон, что администрация Кеннеди может объявить в американской прессе о решении Кремля «отозвать с Кубы к середине марта несколько тысяч советских военнослужащих»^{36}.

Из источников в госдепартаменте и вокруг него СССР стало известно, что зимой 1963 года Кеннеди может прибегнуть к агрессивной политике в отношении Кубы. Были известны сказанные в начале года слова Эдвина Мартина, помощника госсекретаря, о том, что благодаря пакету новых мер, которые готовится осуществить администрация Кеннеди, «с Кастро будет до июля с. г. покончено»^{37}. В середине февраля президент Венесуэлы Ромуло Бетанкур нанес официальный визит в Вашингтон. Клерк госдепартамента сообщил источнику КГБ, что Бетанкур присоединился к требованиям правительства Гватемалы «принять решительные меры против Кубы»^{38}.

Однако советские руководители были убеждены, что сам Кеннеди навряд ли одобрит вторжение на Кубу. Источник КГБ докладывал, что конгрессмены и губернаторы осаждают Белый дом, требуя действий. Сторонники жестких мер связывали решение проблемы Кубы с шансами переизбрания Кеннеди в 1964 году. Водораздел по поводу способов решения кубинского вопроса проходил между сторонниками интервенции, возглавляемыми Макджорджем Банди, большинством военных, правым меньшинством из госдепартамента и критиками военного решения, представленными Эдлаем Стивенсоном, Артуром Шлезингером младшим и председателем Объединенного комитета начальников штабов Максуэлом Тейлором. Противники вторжения утверждали, что оно потребует по крайней мере 20 000 человек и будет длиться достаточно долго. В этом раскладе сил Кеннеди склонялся на сторону оппонентов военного решения^{39}.

Тем не менее перед лицом явной эскалации агрессивности США Кремль был весьма обеспокоен возможным изменением политики Кеннеди в отношении Кубы. КГБ вновь подготовил дайджест последних сообщений о намерениях президента в отношении Кастро. Хотя дайджест не содержал ни описания явно выраженной позиции президента, ни прогнозов будущих действий США, но тем не менее выявил активизацию кубинской политики Белого дома, не указывая, что грядет новый Залив Кочинос. Однако имеющихся доказательств было для Кремля достаточно. Через несколько дней после рассылки пяти экземпляров доклада КГБ в МИД и в ЦК Андрей Громыко отвел посла США в сторонку и посетовал на то, что Хрущев чувствует изменение позиции Кеннеди в отношении Кубы^{40}.

И в самом деле, администрация Кеннеди ужесточала политику в отношении Фиделя Кастро. Поскольку президента Кеннеди волновали подрывные действия Кубы против стран Латинской Америки, в особенности Венесуэлы, а общественность была обеспокоена таинственным советским присутствием в Карибском бассейне, в марте 1963 года специальная группа в расширенном составе приняла новые решения по Кубе^{41}.15 марта впервые после гибели плана «Мангуста» в ноябре эта группа санкционировала «хитроумную программу саботажа». Через радиоэфир и вымышленные письма кубинцам ЦРУ рассчитывало вынудить Советы как можно быстрее убрать свой воинский контингент^{42}. Хотя новый вариант плана «Мангуста» был скромнее по сравнению с предшествующим, братья Кеннеди ожидали больших результатов^{43}. И снова ЦРУ чувствовало необходимость предостеречь политиков от нереальных надежд на массовое народное восстание^{44}. Представив аргументы, приводимые во время дебатов весной 1963 года, ЦРУ вновь повторило, что если беспорядки и произойдут, то это поставит Вашингтон «перед дилеммой: либо до подавления восстания осуществить военную интервенцию, либо беспомощно наблюдать под носом „кровавую баню по типу венгерской“^{45}. „Единственно возможный эффективный путь, — считало ЦРУ, — это стратегия экономического удушения с целью ослабления и подрыва режима в сочетании с активным поиском каналов связи с недовольными и инакомыслящими некоммунистическими элементами в центрах власти правящего режима“^{46}. Идея поиска влиятельных союзников в правительстве Кастро очень привлекала Джона Маккоуна, так как, по его мнению, это дало бы возможность избавиться от кубинского лидера. Он поручил ЦРУ разработать план „внести раскол между военными и режимом Кастро“^{47}.

Получив варианты не устраивающих ее путей свержения кубинского режима, администрация Кеннеди не могла решить, как разделаться с Кастро. Несмотря на рекомендации ЦРУ возобновить осуществление программы саботажа и подрывных действий, Белый дом выбрал неудачное средство, которое Десмонд Фитцджеральд, новый глава Специальной рабочей группы ЦРУ по Кубе, насмешливо сравнил с тем, „как если бы привязать камень к проводу и перебросить его через линии высокого напряжения“^{48}.

К марту 1963 года физическое и моральное состояние Кастро настолько улучшилось, что он дал согласие посетить Советский Союз. Хрущев был в восторге и рассматривал визит как возможность поработать с кубинским лидером для максимального устранения потенциальных сфер конфликта с США в Карибском бассейне. Андрей Громыко, Малиновский и маршал Бирюзов, начальник Генерального штаба, подготовили для Хрущева аргументы, которые могли бы заставить Кастро отказаться от идеи подписания советско-кубинского договора безопасности или присоединения к Варшавскому пакту. Было известно, что Кастро хотел получить твердые гарантии безопасности Кубы при отсутствии советских ракет на острове. Но внешнеполитические советники Хрущева Доказывали, что США используют любой подобный договор как предлог для ужесточения международной изоляции Кубы и поддержки антикоммунистических элементов на самом острове. Кремль опасался, что Кастро толкнется с сильной внутренней оппозицией, если будет бороться с США вместо того, чтобы направить свои усилия на наведение железного порядка дома^{49}.

Хрущев также хотел поднять перед Кастро вопрос о Светских войсках на Кубе, особенно в свете его последних заявлений американцам, и сообщить Кастро о своем намерении вывести войска с Кубы. И, наконец, он считал нужным поговорить с кубинским лидером об участии Кубы в региональных революционных движениях. Хотя кубинцы неохотно делились информацией, советской разведке было известно о поддержке Кубой национально-освободительных движений. Москва не контролировала эту деятельность кубинцев, однако симпатизировала усилиям Кубы в этой сфере. Тем не менее, так же как и весной 1962 года, когда Кремль пытался убедить Кастро не взваливать на себя „тяжелую революционную ношу“, а ЦРУ в этот момент стремилось уничтожить режим Кастро, весной 1963 года Хрущев был обеспокоен этой проблемой. При подготовке визита Кастро КГБ представил руководству доклад о взаимоотношениях режима Кастро с революционными движениями в Латинской Америке^{50}.

Кремль тщательно подготовился к приему Кастро. Три года подряд Хрущев читал документы о различных заговорах с целью убийства кубинского лидера, поэтому был сильно озабочен проблемами его личной безопасности. 26 апреля Кастро полетел необъявленным беспосадочным рейсом из Гаваны не в Москву, а в арктический морской порт Мурманск. Маршрут полета был государственной тайной; даже продолжительность пребывания в Советском Союзе держалось в секрете^{51}.

Кастро находился в Союзе больше месяца, посетив поселки и города от Сибири до Самарканда. Он получил массу впечатлений, но наиболее важным итогом визита было то, что Хрущев и Кастро лучше узнали друг друга. У них было много вопросов друг к другу. Во время длительных встреч в основном на хрущевской даче в Завидове под Москвой и в Пицунде на берегу Черного моря два лидера обсуждали проблему руководства коммунистическим обществом в своих странах.

Кастро вновь продемонстрировал свою непредсказуемость на первой расширенной встрече на майских праздниках, начав заседание с дискуссии^{52}. Он был озабочен тем, что алжирские военные готовятся свергнуть его друга Ахмеда Бен Беллу. Он хотел, чтобы Советский Союз оказал помощь Бен Белле. Хрущев спокойно согласился с оценкой ситуации со стороны Кастро, но когда последний заявил, что должен посетить Алжир, чтобы оказать моральную поддержку алжирцам, Хрущев, который знал о происках противоборствующих разведывательных служб, посоветовал ему не делать этого.

Еще одна идея Кастро — вопрос об оказании помощи Бен Белле — открыла новую главу в советско-кубинских отношениях и способствовала активизации Советского Союза в Африке. „В настоящее время, — сообщил Кастро Хрущеву, — правительство Бен Беллы оказывает довольно энергичную поддержку повстанческому движению в португальской колонии Ангола“. Кастро пояснил, что для свержения португальского колониального режима алжирцы посылают в Анголу „оружие, деньги и медикаменты“. Кроме того, в Алжире ведется подготовка руководителей партизанского движения Анголы. В свете этого Бен Белла, по мнению Кастро, заслуживает всяческой помощи. Хрущев вновь повторил, что для Кастро не безопасно лететь в Алжир, и добавил, что Советский Союз поставит оружие в Алжир. „Пусть это будет наша с вами общая цена, — пошутил Хрущев, — за отказ от вашей поездки в Алжир“^{53}.

Кастро с энтузиазмом описывал перспективы революции в Африке. Хрущев, напротив, не питал больших надежд на быстрое политическое пробуждение этого континента. Он чувствовал, что из-за тяжелого колониального наследия Африке необходим „еще долгий эволюционный путь“. Однако он хотел показать солидарность с кубинцами.

Два дня спустя лидеры провели марафонское заседание, в ходе которого Кастро расспрашивал Хрущева, как студент учителя. Кастро хотел уяснить корни разногласий в социалистическом лагере. Во-первых, он интересовался причиной напряженности советско-китайских отношений. Хрущев живо рассказал об этом, упомянув проблему кочевых племен в Центральной Азии, явно желая показать, что не хотел бы вдаваться в подробности. В заключение он сказал, что ему самому „неясны“ истоки конфликта. Но Кастро продолжал: „Как возник конфликт с Албанией?“ Тут Хрущев был готов к обстоятельному разговору. „Она была любимой дочерью социалистического лагеря, — объяснил Хрущев. — Мы хотели сделать Албанию витриной мусульманского мира“. Но Сталин отпугнул албанцев тем, что пообещал передать их страну маршалу Тито в качестве части будущей Балканской федерации. „В последние годы жизни Сталин мог любую глупость сказать, — объяснил Хрущев, — когда он был фактически ненормальным человеком“^{54}. Позже в тот же день Кастро начал дискуссию о будущем советско-кубинских отношений. „Было бы полезным, — сказал Кастро, — договориться о координации наших усилий, как в дипломатической, так и в других областях, в частности по военным вопросам“. Советники Хрущева предвидели подобный поворот событий, поэтому у советского лидера был готов ответ. Буквально по пунктам документа, подготовленного Громыко и другими экспертами, Хрущев доказал нежелательность вступления Кубы в Варшавский пакт.

„С одной стороны, консолидация сил и ослабление сил контрреволюции, — как бы размышлял Хрущев вслух, — с другой стороны, это осложнит положение Кубы в ее отношениях со странами Западного полушария, так как американская пропаганда стремится убедить всех и вся, что Куба является советским сателлитом“. Завершая анализ, Хрущев сказал, что „в целом вопрос о военном соглашении советская сторона оставляет на усмотрение кубинцам“. Он объяснил, почему военное соглашение скорее нанесет ущерб Кубе.

Ключевым элементом стратегии Хрущева — помочь Кеннеди сдержать обещания в отношении политики в Карибском бассейне — было отговорить Кастро от заключения договора о взаимной безопасности. Как только Кастро поднял вопрос о возможности подобного соглашения, Хрущев завел разговор о советских войсках, находящихся на Кубе. Кастро хотел сохранить их на острове. „Присутствие советского военного персонала на Кубе является исключительно хорошим сдерживающим фактором для всех любителей военных авантюр“. По нашему мнению, — продолжал Кастро, — советские военные специалисты, находящиеся на Кубе, являются как бы заменителями ракет. Американские военные круги убеждены, что нападение на Кубу в момент, когда там находится советский персонал, неизбежно приведет к войне с Советским Союзом, которой они не хотят и боятся».

Своим упоминанием ракет Кастро поставил Хрущева в трудное положение. Тем не менее советский лидер не хотел оставлять у Кастро впечатления, что Советский Союз в восторге от перспективы держать на острове своих людей. Сказав, что он «согласился» с анализом ситуации, Хрущев достаточно твердо заявил, что «пребывание войск не может быть вечным, тем более что в настоящее время имеются достаточно сильные гарантии, данные в конфиденциальном порядке Кеннеди невторжения на Кубу». Хрущев вновь вернулся к намерению убедить Кастро, что слишком явная зависимость от Москвы будет работать против Кубы. «Многие иностранные буржуазные политиканы и журналисты, — заметил он, — спекулируют на том, что советские войска находятся на Кубе, чтобы поддерживать режим Кастро, и что вывод войск будет равносилен падению режима Кастро». Хрущев особо подчеркнул ключевой пункт:

«Надо показать, что это не так».

Убежденный в том, что Кастро недооценивает трудность насаждения коммунизма сверху, Хрущев призвал его обращать большее внимание на внутренних врагов. В 1960 году, когда имелись сомнения в лояльности Кастро, Москва рекомендовала советскому контингенту на Кубе не поощрять Анибала Эскаланте и других сторонников выкручивания рук в кубинской компартии, призывавших к войне с контрреволюцией. Теперь Хрущев почувствовал, что надо немного встряхнуть кубинского лидера. «В этом вопросе, — сказал он, — надо быть особенно осторожным, потому что всегда найдутся отдельные элементы, даже группы, недовольные теми или иными обстоятельствами, которые могут воспользоваться определенным моментом для антиправительственных выступлений». Он имел в виду свои собственные решения использовать силу для подавления антисоветских выступлений. «Мы, например, после 40 с лишним лет Октябрьской социалистической революции вынуждены были в ряде моментов применять оружие. В частности так было в Тбилиси, Новочеркасске, Караганде и некоторых других местах». Для Кастро это было нечто вроде семинара, проводимого одним из последователей Ленина. В 1922 году Ленин советовал соратникам по партии, что если для достижения политических целей возникнет необходимость в терроре, то его надо провести энергично и быстро^{55}. В 1963 году Хрущев поучал Кастро:

«Надо только иметь в виду, что любое проявление антиправительственных выступлений надо подавлять вначале быстро, не останавливаясь в случае необходимости перед применением оружия»^{56}. Хрущев считал, что советская система не может себе позволить какое-либо послабление внутри страны. «Всякое колебание, всякая интеллигентская мягкотелость могут привести к очень пагубным последствиям».

Кастро принял вызов, заверив, что кубинская революция также «не останавливалась перед крутыми решительными мерами, если это диктуется необходимостью. Залогом тому был расстрел военных и политических преступников, аресты многих саботажников, диверсантов и явных агентов иностранных разведок». Кастро сказал, что он уверен, что своими силами в любой обстановке им удастся обеспечить полный контроль над страной и предотвратить всякое контрреволюционное выступление. В связи с этим он планирует создать в составе дивизии гаванской полиции «специальный отдельный танковый батальон»^{57}.

Тремя неделями позже, когда визит Кастро подходил к концу, Хрущев пригласил его в любимый бассейн в Пицунде, где за год до этого он развлекал сотрудника администрации Кеннеди Стюарта Юдалла. По всем меркам визит Кастро проходил успешно. Об этом свидетельствовала открытость планов поездки кубинского лидера на конечном этапе визита. Первоначально он должен был покинуть Россию 20 мая, однако он почувствовал себя дальним родственником, который приехал к рождественскому обеду, а собирается остаться и красить яйца на Пасху. Но визит завершался, и наконец надо было решать вопросы военной помощи и получения гарантий безопасности^{58}.

В присутствии начальников штабов советской и кубинской революционной армий Кастро обрисовал потребности Кубы в военной сфере. В начале мая он уже говорил Хрущеву, что намерен создать новые танковые соединения для использования на улицах Гаваны. Ему нужны 120 новейших танков советского производства Т-54 и Т-55 для формирования двух танковых бригад в целях защиты Гаваны и стратегической воздушной базы в Сан Антонио де лос Баньос. Кроме танков Кастро просил дополнительное оружие ПВО, включая новые ракеты, о которых ему сообщили друзья из Советской армии. Хрущев не пошел навстречу всем просьбам Кастро, несмотря на то, что хотел смягчить недовольство кубинцев, вызванное ракетным кризисом. Одной из причин были большие затраты на помощь Кубе и еще не забытые волнения самого Хрущева. Однако, отказывая Кастро, Хрущев преследовал тактическую цель — дать понять Кастро, что его спасение не в танках: «Нужно Добиться эффективности не столько путем усиления численности и боевой мощи Кубы, сколько путем создания эффективной разведывательной службы за границей». Хрущев критически отозвался о кубинской контрразведке и ее действиях внутри антикастровских сил. Он сказал, что Гавана должна более активно проникать в организации кубинских беженцев, чтобы заранее предупредить о готовящихся планах вторжения. Вспоминая опыт большевиков, Хрущев подчеркнул важность советских служб безопасности в осуществлении акций против белогвардейцев и других антибольшевистских элементов в зарубежных странах, особенно после Второй Провой войны. Хрущев не сомневался в целесообразности физического устранения оппонентов, сказав, что «в советской практике имели место случаи физической ликвидации главарей контрреволюционной эмиграции силами разведывательного аппарата»^{59}.

Кастро ответил дипломатично. Несомненно помня о провалах кубинской разведки с 1959 года, он признал, что сначала его службы сосредоточились на проникновении в контрреволюционные банды внутри страны, и до последнего времени их успехи на Майями и другие очагах контрреволюции были весьма скромны. «Однако в последнее время (мы), — пояснил Кастро, — воспользовались судами, привозившими на Кубу медикаменты и продовольствие в качестве компенсации за интервенцию на Плайя-Хирон, чтобы засылать в Майями своих агентов» Кубинцы подготовили специальных людей для того, чтобы они могли попасть на американские корабли. Кастро не объяснил, каким образом кубинская разведка готовила этих людей для внедрения в среду кубинских беженцев в Майями, где они заняли руководящие позиции к направляли донесения в Гавану.

Через пару дней на встрече генерала кубинской армии дель Балле и маршала Советского Союза Бирюзова был подготовлен список военных поставок на Кубу. Ранее Хрущев решил предоставить самим генералам разработку деталей военной помощи. Однако, просмотрев список, он объявил Кастро, что Куба получит не 120, а 80 танков, и не нового поколения, а Т-34 — рабочие лошадки Второй мировой войны. Хрущев также решил снизить уровень поставок орудий ПВО. Несмотря на скупость советского руководства, Кастро не был разочарован. Хрущев предложил ему еще что-то. В первоначальном проекте советско-кубинского коммюнике, где превозносился успех визита Кастро в СССР, советское Министерство иностранных дел ничего не написало о ядерных гарантиях Кубе. Когда кубинцы узнали об этом, они пожаловались послу Алексееву, который сопровождал Кастро в поездке по стране. Алексеев сказал Хрущеву, что против таких гарантий выступает заместитель министра иностранных дел В В Кузнецов. «Что за глупость!» — отреагировал Хрущев и добавил, что, естественно, возобновит гарантии, которые дал летом 1960 года^{60}. Верный своему слову, он дал команду сотрудникам Громыко ввести данный пункт в коммюнике. Эта гарантия значила для Кастро больше, чем танковые бригады.

В заключительном коммюнике по итогам визита Ф. Кастро в СССР в апреле-мае 1963 года было сказано о солидарности с Кубой в поддержке национально-освободительного движения, что соответствовало традиционной советской политике. Лично Хрущев считал большим своим достижением проникновение в Латинскую Америку, за что в октябре 1964 года при отстранении от власти подвергся критике за авантюризм^{61}.

Подводя итоги визита Кастро в Советский Союз, аналитическая записка ПГУ отмечала особую роль А.И. Алексеева, который был «незаменимым человеком», хотя бы потому, что из всех работников советского посольства на Кубе он пользовался «наибольшим доверием Фиделя». Вместе с тем автор записки высказывал критические замечания в адрес Алексеева, в частности по поводу его отношения к ряду деятелей из окружения Кастро, против которых он вольно или невольно настраивал кубинского лидера^{62}.

Прежде всего это касалось редактора газеты «Революсьон» Карлоса Франки, сотрудника этой газеты А. Арта, ее корреспондента Хуана Аркоча и вообще взаимоотношений с кубинской интеллигенцией. С ними нужно было терпеливо работать, чтобы не оттолкнуть в лагерь противников. Алексеев же, по мнению автора записки, не всегда верно настраивал Кастро. По его рекомендации Москва не выдала Франки в 1962 году визу в Советский Союз, выразив ему тем самым «свое недоверие». Поэтому, когда Фидель собрался ехать в Москву, он вызвал Франки и сказал, что «хотел бы взять его в Советский Союз». Но поскольку русские ему «не доверяют», посоветовал поехать в Париж, «чтобы не бросалось людям в глаза, что он, Франки, не поехал вместе с Фиделем».

Карлос Франки был ветераном коммунистического Движения, вступил в партию в 1938 году, когда работал линотипистом в газете «Нотисиас де Ой». Затем он стал редактором «Революсьон», которую Москва считала мелкобуржуазной. Франки много и активно помогал Ф.Кастро. «Напрасно ты думаешь, что я являюсь редактором „Революсьон“, — заявил он в беседе с автором записки. — Редактором газеты является Фидель. Все, что мы печатаем, выходит с ведома или по прямому указанию Фиделя»^{63}.

«Дело не во Франки, — отмечал автор записки, — а в том, что вместо стремления всячески завоевать их доверие мы отталкиваем их от себя и делаем заклятыми врагами. Мы требуем головы Карлоса Франки, ведем исподтишка кампанию против Арта, хотя и тот, и другой по-собачьи преданы Фиделю и неукоснительно выполняют его директивы».

Травля Франки началась при Эскаланте, когда он был исключен из партии «за отсутствие дисциплины», а также «за растрату партийных денег и моральное разложение». Все эти обвинения, по свидетельству Карлоса Рафаэля Родригеса, оказались несостоятельными. «Франки был и остался в личном плане честным человеком, а в моральном пуританином, чего, к слову сказать, нельзя утверждать о многих других деятелях революции». Советская политика в отношении Франки и ему подобных вызывала «удивление наших друзей, дипломатов других стран», в частности посла Чехословакии на Кубе^{64}.

В немилости у Алексеева оказался и Аркоча, который, по мнению сотрудника советской разведки «Макса», был одним из лучших кубинских журналистов. У него были обширные международные контакты, и он поддерживал дружеские отношения «с людьми из ближайшего окружения Фиделя». Когда Франки отослали в Париж, Фидель обещал ему, что возьмет с собой Аркочу, хотя Алексеев уверял, что этот «проходимец не поедет».

Тем не менее «проходимец» не только поехал, но и был в курсе всех деталей подготовки поездки, о которых знал «непосредственно» от Селии Санчес, личного секретаря Фиделя и от него самого, встречаясь с Кастро каждый день и консультируя его, как эксперт по советским делам «Аркоча тоже пытается всячески к нам подладиться, — писал Макс, — он даже женился на русской, но мы делаем все возможное, чтобы его изничтожить». Люди, подобные Аркоче, оказывали сильное влияние на общественное мнение. «.. Если мы им протянем руку, они пойдут за нами, если же оттолкнем, то чертовски осложним себе и Фиделю положение».

«Столь же близорукой», по мнению Макса, была и «наша политика по отношению к Арту и его группе». Последний стремился всячески «выслужиться перед Фиделем» и «был бы рад-радехонек служить верой и правдой и нам». При том условии, однако, «если бы он был уверен в том, что мы ему не подложим свинью и не скрутим шею при первом же удобном случае»^{65}.

Слова эти били не в бровь, а в глаз. Подобного рода опасность была вполне реальной. В этом вскоре пришлось убедиться Франки и Аркоча, опубликовавших в газете «Революсьон» статью, в которой саркастически рассказывалось о советских протокольных порядках во время визита Кастро. В Москве этот сарказм не понравился. Об этом намекнули Фиделю.

Тут-то и настиг провинившихся высочайший гнев. Кубинское руководство знало, как обращались с творческой интеллигенцией в Советском Союзе, как Хрущев руководил литературой и искусством, в частности о его выступлении перед деятелями культуры в конце 1962 года, когда сильно досталось поэту Евтушенко, который затем подвергся проработке в Союзе писателей.

Прочитав статью Аркочи в «Революсьон», Кастро вместе с Э.Арагонесом в ходе перелета из Свердловска в Ленинград и во время пребывания в Ленинграде поделился своим возмущением с переводчиком, который представил отчет об этой беседе в ЦК КПСС. Кастро заявил, что в редакции «Революсьон» «окопалось много людей, отнюдь не являющихся коммунистами». Чтобы сделать приятное советским хозяевам, кубинский гость не остановился перед тем, чтобы принести в жертву своего друга Франки, не говоря уже об Аркоче. «.. Значительная часть работников газеты „Революсьон“ — сказал он, — включая и ее главного редактора Карлоса Франки, не ожидала, что кубинская революция приобретет социалистический характер».

Что же касается Аркочи, то ему досталось гораздо сильней В репортажах Аркочи Кастро усмотрел «барское, интеллигентское пренебрежение к советскому и кубинскому народам» Это демагогическое заявление он дополнил сентенцией о том, что «Аркоча и ему подобные хотели бы, чтобы и при социализме для них существовали все те привилегии, которыми пользовались буржуазные журналисты в прошлом». Им хотелось бы, по его словам, «наблюдать за строительством социализма из-за стойки бара». «Жизнь богемы, женщины, вино и прочие прелести буржуазного мира — вот их удел»

Закончил же он приговором в духе сторонников социалистического реализма, как они его понимали, вполне по-советски. «.. Между такими людьми, как Аркоча и ему подобные, и поэтом Евтушенко очень много общего, и меры против них должны приниматься одинаковые Их деятельности, которая объективно направлена против революции, мы должны положить конец»^{66}.

Что же вызвало такую бурю недовольства советских, а затем и кубинских руководителей? В чем заключался криминал статьи Аркочи? По нормальным человеческим меркам она была совершенно невинной

Еще до поездки Кастро в Москву многие спрашивали, что произойдет, когда он окажется «ограничен протокольными условностями во время официального визита». Традиция, которая казалась прочной, «была нарушена». Примерно в 10 часов вечера, после ужина Кастро решил, что еще слишком рано ложиться спать, и предложил другим членам кубинской делегации, проживавшим в Кремле, прогуляться Они вышли во двор и направились к Красной площади.

Старый дворец был приведен в замешательство. Страшно возбужденный обслуживающий персонал бегал по коридору. В различных кабинетах, где работа уже закончилась, раздавались телефонные звонки. У скучающих часовых глаза вылезли на лоб. «Что произошло? — восклицал Аркоча — Это не было предусмотрено программой, и никогда этого раньше не происходило»

Между тем Кастро и его спутники, пройдя «через древние стены Кремля, начали пересекать Красную площадь» Нагнав гуляющих уже на площади, переводчик безуспешно пытался повернуть их назад, обещая показать «византийские стены одной из церквей»

Своими бородами и униформой защитного оливкового цвета Фидель и его спутники сразу обратили на себя внимание. Люди пошли в их сторону и стали собираться вокруг «Как снежный ком, группа увеличивалась с ужасающей быстротой, пока не превратилась в толпу, веселую толпу, которая не могла поверить своим глазам». Когда «появились признаки нарушения порядка, хотя это и не таило в себе опасности», Кастро вошел в гостиницу «Москва», «к удивлению тех немногих лиц, которые находились в вестибюле в час, который в Москве считается достаточно поздним» Пройдя через служебный выход, он сел в машину и прибыл в отель, где разместились сопровождавшие делегацию лица. Там он обнаружил кубинских студентов, пришедших за письмами и посылками из дома. Здесь он проговорил до часу ночи.

Следующий день в основном прошел по протоколу. Торжественный завтрак в Кремле Потом беседа с Хрущевым и Брежневым, которая, правда, затянулась почти на 2 часа вместо условленных 30 минут. Возложение венка к Мавзолею Ленина — этот акт был «серьезным и торжественным» Кастро «прошел величественный склеп и несколько минут стоял в молчании, вглядываясь в останки Ленина». Затем он отошел к могилам старых революционеров, покоящихся в кремлевской стене

По окончании этой церемонии Кастро поднял взгляд и увидел народ «Почему бы нам не пройти туда и не поприветствовать людей?» — спросил он и, не ожидая ответа, двинулся вперед «Необычно возбужденные переводчики и служащие протокола кричали шоферам и милиционерам, — удивлялся Аркоча, — слова, которых я не мог понять, потому что они говорили очень быстро и без той артикуляции, которой нас учили преподаватели русского языка».

Когда толпа увидела Фиделя, она «заволновалась и начала свое трудное продвижение в его направлении» сминая милицейскую охрану. Несколько милиционеров прибежали, чтобы укрепить оцепление. «В глазах блондина с монгольскими чертами лица отразилась мольба, когда он косо взглянул на проходящего мимо Фиделя. „Ах, мамочка!“ Если бы он передумал и сел в машину, казалось, говорил тот расстроенный взгляд».

Из толпы раздавались приветственные крики: «Фидель, Фидель!» Милицейский заслон был смят, и Кастро окружили возбужденные москвичи, смотревшие на него обалдевшими глазами Он пытался поговорить с ними, но крики и толкучка делали это невозможным. «Потише», — крикнул переводчик. «Если их не будут толкать, они тоже не будут толкаться», — посоветовал Кастро милиционерам, которые смотрели на него «как на видение». Разговора быть не могло, так как толпа только кричала. Тогда Кастро повернулся, сел в машину и уехал.

Вечером, согласно программе, Кастро был в театре «В час, когда пишутся эти строки, — заключал свою статью Аркоча, — уже окончился спектакль в Большом театре, где гениальная Плисецкая танцевала в честь Фиделя самое сказочное во всей своей карьере „Лебединое озеро“. Фидель еще находится в Кремле. Наверное, он заканчивает ужин». Хотя программа дня выполнена, «в коридорах Кремля, у огромных ворот, где часовые уже не скучают, и в кабинетах служащих протокола, „можно побиться об заклад, — царит редкое ожидание: какие планы у Фиделя на этот вечер?“^{67}

Неизвестно, как наказал Фидель автора этой статьи и наказывал ли вообще. На уровне советского руководства из 9 напечатанных экземпляров записи беседы переводчика с Кастро и Арагонеса только два были посланы наверх — зав отделом социалистических стран ЦК Ю.В. Андропову и зам. министра иностранных дел В.В. Кузнецову

Ни Франки, ни Аркоча не были отстранены от своих должностей. Осенью 1963 года Аркоча возвратился в Москву и приступил к исполнению своих обязанностей корреспондента кубинской газеты. При встрече с одним из своих московских друзей Аркоча пожаловался на падение популярности правительства Кастро и рост недовольства из-за экономических трудностей. В сознании людей эти трудности, по его словам, „ассоциируются с социализмом, социалистической революцией, ибо после ее провозглашения была введена карточная система и началась нехватка товаров“. С особым ожесточением к Кастро стала относиться мелкая буржуазия — „очень влиятельная прослойка на Кубе“,

Собеседник Аркочи оказался сотрудником советской разведки. По итогам их разговора он составил отчет. В нем отмечалось, что Аркоча сообщил о падении влияния коммунистов на Кубе, ослаблении позиций правительства Кастро и усилении его врагов^{68}.

Выводы Аркочи практически совпали с анализом ситуации, сделанным представителем советской разведки в упоминавшейся выше записке о положении на Кубе, составленной в июне 1963 года По мнению автора июньской записки, государственный аппарат на Кубе находился „в руках выходцев из мелкой буржуазии, большинство которых до революции отрицательно или враждебно относилось к Советскому Союзу“.

В результате победы революции коммунисты и их доверенные лица „заняли ключевые позиции в государственном аппарате“. Но после дела Эскаланте произошел поворот в обратную сторону. Год спустя, анализируя причины и последствия раскола партийного объединения на Кубе, сотрудник советской разведки отмечал, что значительная доля вины за это лежит на самом Эскаланте, который допустил ряд серьезных промахов При формировании новой политической коалиции и ее первичных организаций на местах он начал устранять из Государственного и партийного аппарата тех, кто не был связан с НСП, насаждая повсюду своих людей. В этом была своя логика, и, если бы его действия увенчались успехом, он действительно сильно укрепил бы свое положение в стране и в партии. Но именно это и не понравилось Фиделю Кастро.

„Когда Эскаланте попытался подчинить своему контролю армию, Фидель прикончил его, как мышонка“. Затем последовала „чистка“ госаппарата. Со многих ответственных постов были сняты „не только сторонники Эскаланте, карьеристы и бюрократы или догматики, но и многие дельные и политически дальновидные коммунисты, особенно в провинции чистка в этом плане произошла тотальная“.

„Вместо партийцев к власти пришли те самые выходцы из радикальной мелкой буржуазии, уничтожить или изолировать которых надеялся Эскаланте. Они-то и занимают в настоящее время ключевые позиции, — отмечал представитель советской разведки, — немногие же коммунисты, оставшиеся в госаппарате, фактически утратили свой вес и влияние, они присмирели, с оглядкой, и недоверием смотрят на нас… и готовы служить верой и правдой Фиделю, куда бы он ни повернул“^{69}.

Таким образом, успешно развивавшийся вначале союз Кастро с коммунистами оказался непрочным и распался. Можно ли было совместить эти две силы и действовать сообща? Можно ли было вообще создать более прочный союз политических групп или партий? Возможно ли было примирить интересы либералов, радикалов и деятелей экстремистских направлений во имя создания единого фронта для защиты интересов революции? Кубинский опыт показал тщетность подобных усилий. Говоря словами поэта, поистине „в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань“^{70}.

Несмотря на некоторые шероховатости в переговорах с Кастро во время его визита в СССР, Хрущев стремился представить итоги переговоров в самых радужных тонах, как триумф советской политики и его собственной роли в нормализации отношений с кубинским лидером

Через неделю после отъезда Кастро Хрущев выступил на Президиуме ЦК с отчетом о визите: „Он молодой, думающий человек, видимо, он правильно понял нашу позицию“, — начал Хрущев. Кастро, похоже, изменился после трудных дней октября^{71}. „Я ему сказал. вот говорят, что мы струсили Но если мы струсили, так зачем же тогда на Кубу поставлять ракеты?“ И сам ответил на этот вопрос „Это же для дурака ясно, что поставив ракеты, мы идем на такой шаг, который может привести к войне. Это что, трусость? Нет. Это отступление? Нет, это наступление. Кто, кроме нашей партии, мог поверить в то, что вашу страну Кубу можно сохранить и какими способами? Кто? Я говорю: сейчас, конечно, может много умных быть, но думаю, что никто не думал, что когда вы победили и определили курс на социалистическое строительство, Америка потерпит вас и не задушит. Никто в это не верил, и мы считали, что это авантюра, что вы не выживете. И чтобы вы выжили, мы поставили ракеты Я говорю, конечно, было бы лучше не выводить ракеты, это и дураку ясно. Это было и наше желание. Но не все выходит по желанию Не вышло Но главная-то цель оправдалась. Мы хотели, чтобы вы были, чтобы социалистическая Куба развивалась. Вы развиваетесь Это была задача. Американцы, наоборот, хотели вас стереть с лица земли. Кто же потерпел поражение? Тот, кто не достиг своей цели. А мы своей цели достигли. Значит, мы выиграли, мы победили… Он мне несколько раз говорил: вот поверьте мне, мы думали, вы ставите ракеты в интересах всего социалистического лагеря, не в интересах Кубы. Я говорю: ну, на кой черт нам ставить наши ракеты в 90 км от США и в 11 000 км от СССР, лезть туда со своими ракетами, когда мы лучше со своей территории можем доставать своего противника, так зачем же нам вашу территорию брать. Если вы так думали, я сожалею, что мы недостаточно вразумительно разъяснили вам необходимость. Он говорит: нет, теперь я понимаю, это было с вашей стороны в нашу пользу сделано. Он говорит: да, я вижу сам, мы неправильно понимали…“^{72}.

В ходе выступления Хрущева некоторые его соратники светились энтузиазмом. „Колоссальная работа была проведена“, — сказал Косыгин. „Это надо широко распространить во всех странах и там, где особенно есть настроения близкие китайцам“, — торжествовал Пономарев человек, ответственный в ЦК за международные дела^{73}.

В основном все, о чем говорил Хрущев, было хвастовством. Но в конце мая он получил хорошие новости от братьев Кеннеди, которые укрепили уверенность Хрущева, в том, что Джон Кеннеди не нарушит обещания. Роберт Кеннеди сообщил советскому представителю в Нью-Йорке, что кубинская ракетная сделка остается в силе. Понимая, что дебаты в прессе пробудили подозрения в СССР по поводу политики администрации Кеннеди в отношении Кубы, Генеральный прокурор заверил сотрудника советской разведки, что несмотря на давление на брата, последний „не планирует вторжения на Кубу“. Роберт Кеннеди объяснил это двумя причинами:

а) достигнутым соглашением. как части урегулирования кубинского ракетного кризиса;

б) президент Кеннеди считает, что разведка США переоценила вероятность оппозиции режиму Кастро и недооценила прочность существующего кубинского руководства^{74}.

Вскоре Джон Кеннеди представил Хрущеву еще более веское доказательство того, что политика мирного сосуществования с США выгодна Советскому Союзу. После завершения кубинского кризиса уважение к Кеннеди в мире значительно повысилось, и впервые за годы президентства он почувствовал, что может открыто высказаться по проблеме советско-американских отношений. В июне 1963 года он поручил Теодору Соренсену представить свое видение будущего отношений сверхдержав. Оно легло в основу речи, которую Кеннеди собирался произнести весной в Американском университете.

Макджордж Банди сказал близким друзьям президента, что, по мнению Кеннеди, „настало время для обнародования программы мира“^{75}. Прошло полгода с того времени, когда Хрущев поднял вопрос о возможности заключения всеобъемлющего соглашения по запрещению испытаний ядерного оружия в контексте урегулирования кубинского кризиса. И вновь камнем преткновения оказалось количество инспекций. Кеннеди противопоставил предложению Хрущева о двух-трех инспекциях в год свою позицию: в год восемь-десять инспекций. Это было меньше, чем то число, которое он предлагал перед венским саммитом 1961 года^{76}. Недели складывались в месяцы, и, казалось, благоприятный момент мог быть упущен, так как возрастало сопротивление конгресса по вопросу запрещения испытаний, а из Москвы практически не поступали обнадеживающие сведения. В начале мая, когда Хрущев принимал Кастро, Кремль направил Кеннеди „разочаровавшее“ его послание. Прочтя письмо, Кеннеди сказал: „Я теряю надежду, я теряю надежду“^{77}.

Программа мира могла бы снять препятствия, сдерживающие Хрущева. Кубинский ядерный кризис привел оба государства на грань войны, и Кеннеди считал, что появилась возможность вернуться к полным надежд месяцам 1961 года, когда двусторонние соглашения, например, по запрещению испытаний, которые привели бы к ослаблению напряженности, были возможны.

„Зачастую поток времени и событий приносит удивительные изменения в отношения между народами“, — говорил Кеннеди выпускникам Американского университета 1963 года. Впервые после краха большого альянса 1945 года американский президент описывал жертвы советского народа и превозносил его героические усилия во Второй мировой войне. „Порочность режима или социальной системы вовсе не означает, что народ лишен великих достоинств“. Он обратился к американцам с призывом не бояться протянуть руку Москве. Стремление к миру, „разумная цель здравомыслящих людей“, не означает одностороннего разоружения. „Мы можем стремиться, — сказал он, — к ослаблению напряженности, не ослабляя бдительности“. Кеннеди призвал американцев подумать о тех преимуществах, которые принесет разрядка. „Если мы теперь не сможем покончить со всеми нашими разногласиями, — пояснил он, — то по крайней мере сможем сделать мир безопасным, несмотря на сохраняющиеся различия“. В январе 1961 года он жаловался представителям Объединенного комитета начальников штабов в неофициальной обстановке, что по мнению американского народа, президент должен быть более воинственным. Теперь он сказал стране: „Мы должны пересмотреть нашу собственную позицию — как каждого человека, так и государства в целом, — так как наша линия так же важна, как и их“.

В центре речи была проблема его неофициальной дипломатии, которую он осуществлял в отношении Москвы более двух лет. Считая ее первой ступенькой к миру, Кеннеди заявил, что возобновит переговоры „по быстрейшему заключению всеобъемлющего соглашения о запрещении ядерных испытаний“. Вновь апеллируя к здравому смыслу американцев, он признал, что ни один договор не гарантирует полной безопасности. Данное соглашение предполагает большую безопасность и меньший риск, чем непрекращающаяся, неконтролируемая, непредсказуемая гонка вооружений»^{78}.

Успокаивающая речь Кеннеди и открытое высказывание того, о чем он ранее намекал через Роберта Кеннеди, вызвали незамедлительную и решительную реакцию Хрущева. В конце июля он заявил, что согласен на ограниченное запрещение ядерных испытаний, включая испытания в атмосфере, под водой и в космосе, то есть в тех сферах, где для проверки не требуется инспекция на местах. После избрания Кеннеди советский лидер заявил, что хочет видеть в Белом доме нового Рузвельта. В мае 1961 года советская разведка разрушила его надежды. Внешняя политика Кеннеди ожидалась «гибкой», но оказалась «жесткой»^{79}.

«По ряду важных международных проблем, — сообщали аналитики КГБ, — позиция Кеннеди такая же агрессивная и бескомпромиссная, как и у администрации Эйзенхауэра»^{80}. Тем не менее просачивалась весьма противоречащая информация, особенно от Роберта Кеннеди, которая представляла Джона Кеннеди в другом свете, а именно как противника холодной войны. Речь в Американском университете наиболее ярко отражала стремление президента Кеннеди к миру. Следствием этой речи, открывающей новые пути сотрудничества, явилась реакция советского лидера, который приветствовал инициативу Кеннеди возобновить переговоры по контролю над вооружениями.

Возникла новая ситуация, при которой у сверхдержав появилась возможность несколько снизить напряженность отношений. Понятно, что идеологическая борьба между ними продолжалась. Хрущев санкционировал помощь Алжиру, считая, что в конечном итоге поможет Анголе. Кеннеди упорно защищал Южный Вьетнам. Однако и Москва и Вашингтон пытались найти мирное решение стоящих перед ними проблем. Хрущев старался приучить Кастро обходиться без советских войск на острове. Со своей стороны, Кеннеди ограничил акции саботажа на Кубе, надеясь руками кубинцев, настроенных оппозиционно к режиму Кастро, выполнять свои задачи, что, однако, представлялось маловероятным.

Речь Кеннеди демонстрировала терпимость США в отношении Советского Союза, и это отвечало стремлению Хрущева к осуществлению горячо поддерживаемого им принципа мирного сосуществования. Одно дело, когда Роберт Кеннеди рисовал президента как борца против милитаристов в Вашингтоне, и совсем другое, когда сам президент произнес публичную речь о необходимости взаимного уважения.

Кубинский ракетный кризис открыл глаза Хрущеву на опасность неконтролируемой гонки вооружений. Но именно Кеннеди в июне 1963 года побудил советского лидера согласиться с необходимостью соглашения по контролю над вооружениями, чего особенно желал Кеннеди. Хрущев не изменил своей позиции по инспекциям. Он по-прежнему считал их попыткой ЦРУ вести шпионаж внутри страны. Но он был готов согласиться на запрещение испытания в атмосфере, что не требовало никакой проверки. В апреле 1962 года Кеннеди предложил это, сделав последнюю попытку успокоить Пентагон, который настаивал на возобновлении испытаний.

Так начался короткий период ослабления напряженности между сверхдержавами, так называемая разрядка. Летом 1963 года помимо подписания договора об ограничении испытаний ядерного оружия обе страны открыли круглосуточную горячую линию, чтобы впредь избежать возникновения ситуации, подобно октябрьской 1962 года, когда экстренные сообщения передавались часами. Кеннеди вновь предложил совместный полет на Луну, который СССР снова отверг. Однако в духе улучшения отношений Москва впервые согласилась с тем, что договор по разоружению по крайней мере на какое-то время позволит сверхдержавам сохранить свои ядерные арсеналы. До этого СССР предлагал либо взаимное ядерное разоружение в качестве первого шага, либо ничего.

Кубинский ракетный кризис стал достоянием истории, однако благодаря ему и Кеннеди и Хрущев были готовы пойти на улучшение отношений. Хрущеву нужны были более предсказуемые отношения с Кеннеди, а перед Кеннеди открылись возможности соответствующим образом настроить общественное мнение, чтобы добиться одобрения своей внешней политики. Как и прежде, на горизонте маячил Кастро как потенциальное препятствие для достижения взаимопонимания двух сверхдержав.

Глава 2

22 ноября 1963 года пуля поразила Кеннеди, и весь мир затаил дыхание. В Москве и Гаване Никита Хрущев и Фидель Кастро опасались, что в полдень в Далласе прервалась не просто жизнь одного человека. Спустя несколько часов после ареста Ли Харви Освальда американский народ узнал о его приверженности марксизму и действиях в защиту режима Кастро на Кубе. Освальд был женат на русской девушке Марине, с которой познакомился во время трехлетнего пребывания в Советском Союзе. Сначала Освальд отказался от американского гражданства; затем в 1962 году, устав от советской действительности, вернулся с женой и маленькой дочкой в США. Недовольный курсом внешней политики, проводимой Кеннеди, Освальд создал в Новом Орлеане комитет «Честная игра в пользу Кубы» в знак протеста против линии США в отношении Кастро. Когда американская общественность узнала подробности жизни Освальда, многие посчитали его пешкой в руках Советского Союза. Это было не так, однако в коммунистическом мире, который он пытался рьяно защищать, поступок Освальда рассматривался, похоже, как акт, вернувший сверхдержавы к худшим временам холодной войны. Известие об убийстве Кеннеди расстроило и встревожило Хрущева. Он боялся, что противники разрядки, к достижению которой так стремились он и Кеннеди, возьмут верх. По инициативе Кеннеди Советский Союз и США готовили новый раунд переговоров по контролю над вооружениями. 30 сентября 1963 года через своего пресс-секретаря Пьера Селинджера Джон Кеннеди пытался возобновить конфиденциальный контакт с советским руководством. Для этой цели американская сторона предложила использовать полковника Г.В.Карповича — сотрудника резидентуры КГБ в посольстве в Вашингтоне^{1}. Хрущев одобрял использование КГБ как посредника для обмена предложениями, которые не проходили по обычным дипломатическим каналам. Вечером 22 ноября Хрущев узнал от министра иностранных дел Андрея Громыко, что Кеннеди умер. Инициатива использования Карповича, которая предвещала потепление отношений, прервалась, не начавшись, и будущее советско-американских отношений представлялось неопределенным.

Немногие американцы понимали, что Хрущеву был нужен Кеннеди. Годом ранее советский руководитель, считая, что Кеннеди останется президентом до 1968 года, успокаивал критиков соглашения, которое положило конец ракетному кризису.

«Будет ли вторжение на Кубу? Я не пророк и не могу делать ни предсказаний, ни заверений. Нельзя поручиться за империалистический лагерь, он с нами не советуется. Одно только знаю, что Кеннеди во время его пребывания в Белом доме нелегко будет отказаться от взятых им обязательств о невторжении на Кубу. Эти обязательства будут связывать Кеннеди, будут связывать правительство США. Остается еще два года до президентских выборов. Все говорит за то, что Кеннеди будет избран на второй срок. Это значит, что еще 6 лет президент США будет связан публичными обязательствами о невторжении на Кубу»^{2}.

Перед лицом неопределенности, вызванной гибелью Кеннеди, Хрущев действовал быстро. Он приказал привести советские войска в состояние боевой готовности на случай, если новая американская администрация решит организовать провокацию против Советского Союза в качестве кары за убийство. Сам Хрущев остался в Кремле, но послал своего верного помощника по иностранным делам Анастаса Микояна на похороны в Вашингтон. Присутствие Микояна на прощании с покойным президентом должно было символизировать искреннее соболезнование и озабоченность Москвы. Кроме того, предполагалось, что Микоян сможет составить мнение о новом лидере капиталистического мира.

КГБ подготовил для Микояна, который первый из советского руководства должен был встретиться с преемником Кеннеди, аналитическую справку на Линдона Джонсона. КГБ не питал особо радужных надежд на будущее потепление в советско-американских отношениях. «По большинству проблем внутренней и внешней политики, — писалось в справке, — Джонсон придерживается консервативных и реакционных взглядов». КГБ упомянул о его вялой поддержке в качестве лидера большинства в сенате законодательства по гражданским правам, его голосование за закон Тафта-Хартли и его постоянную поддержку высоких военных расходов. Все это было хорошо известно о демократе-южанине, которого Кеннеди выбрал в качестве вице-президента на выборах 1960 года для завоевания голосов избирателей Техаса. Единственное новое о Джонсоне, что КГБ удалось добыть через источник, близкий к Эдлаю Стивенсону из либерального крыла демократической партии, заключалось в том, что Организация за демократическое действие на съезде в Лос-Анджелесе в 1960 году выступила против выбора Джонсона в качестве вице-президента. Неудивительно, что теперь советское руководство информировали, что демократы-либералы «не видят разницы между Джонсоном и Никсоном»^{3}. Сравнение с Никсоном, естественно, усугубило беспокойство Кремля в первые часы после убийства Кеннеди. В справке КГБ также содержался тот перечень внешнеполитических проблем, по которым взгляды Кеннеди и Джонсона расходились. «В ходе избирательной кампании в отличие от Кеннеди, — говорилось в докладе, — Джонсон выражал полное согласие с позицией администрации Эйзенхауэра по поводу инцидента с самолетом-разведчиком У-2»^{4}. В справке приводились цитаты из речи в голландском порту Роттердам и в Бомонте (штат Техас), где Джонсон, похоже, пытался подорвать усилия Кеннеди по нормализации отношений с Советским Союзом, выступая за «политику с позиции силы», что звучало как стремление к стратегическому превосходству США. Однако доклад КГБ не рисовал карикатурного Джонсона, подчеркивая, что он неопытен во внешней политике. Его деятельность в конгрессе в основном касалась внутренней политики, и будучи в течение трех лет вице-президентом, «он редко принимал участие в выработке и реализации внешнеполитической линии». В докладе отмечалось, что ни разу во время четырех зарубежных поездок Кеннеди его не привлекали к серьезным переговорам^{5}.

Единственным источником оптимизма для Кремля, по оценке разведки, стал богатый политический опыт нового президента. В течение 22 лет он являлся сенатором, сторонником компромиссов. «Влияние Джонсона было направлено на смягчение консерватизма», — информировала Кремль разведка. В общем, Джонсон «проявил себя как искусный специалист по достижению компромиссов и сглаживанию различных мнений в сенате». Москва считала, что это может сослужить хорошую службу в будущих переговорах. «Если Кеннеди мог быть весьма настойчивым и неохотно сдавался или отказывался от своих целей, — писали аналитики, — Джонсон проявил себя более уступчивым»^{6}.

В докладе ничего не говорилось о вероятной связи между Джонсоном и самим покушением. Сначала КГБ было нечего сообщить по этому вопросу. В высших сферах советской разведки существовали подозрения по поводу официального объяснения покушения, распространявшегося в США. Как рассказывал впоследствии находившийся на посту председателя КГБ Владимир Семичастный, узнав, что Ли Харви Освальд арестован по подозрению в убийстве, он крайне удивился. «Не думал, что этот человек способен замыслить убийство»^{7}. Москва запросила досье о пребывании Освальда в Минске.

Хрущева беспокоило, как бы на социалистические страны не пало обвинение в смерти Кеннеди. КГБ направил в нью-йоркскую резидентуру инструкции распространить через свои контакты установку, что в СССР Освальда подозревали как агента ЦРУ. Советский Союз сожалеет о трагическом событии, но ни в коей мере не причастен к этому^{8}.

На следующее утро после покушения Хрущев лично выразил соболезнования американскому послу Фог Колеру. Он посетил посольство, чтобы заверить Вашингтон, что Кремль не замешан в этом трагическом акте. Он спросил Колера, известно ли что-либо о личности преступника. Американский посол сказал, что Освальд задержан как подозреваемый, но считается невиновным до тех пор, пока не вынесено решение жюри. Колер добавил, что надо быть сумасшедшим, чтобы совершить подобное преступление. Это дало возможность Хрущеву сказать, что компартия Советского Союз, осуждает террористические акты. Сам Ленин клеймил «нигилистические» революционные акты против царя Колер выслушал высказывания Хрущева и телеграфировал в Вашингтон о «своей озабоченности политическими последствиями» ссылок на то, что Освальд якобы был марксистом. Колер предложил ради советско-американских отношений в официальных сообщениях о покушении делать упор на то, что Освальд — психически ненормальный человек^{9}.

На заседании Президиума в первые дни после трагедии было предложено, чтобы в течение переходного периода в США Советский Союз свел к минимуму свои связи с Кубой. Хрущев решил направить на Кубу послание о том, что «пока не прояснится внешнеполитический курс Линдона Б. Джонсона», он вынужден отложить долгожданный визит к Кастро. Президиум опасался, что поверженные враги президента в Вашингтоне воспользуются визитом Хрущева, чтобы начать дебаты о том, что делать с Кастро, возможно, заставят нового президента нарушить обещание Кеннеди о ненападении. Уже второй раз в течение года советский лидер откладывал свой визит на Кубу^{10}.

Фидель Кастро понял. Как и Хрущев, он был обеспокоен возможностью обвинения в свой адрес по поводу покушения. 23 ноября 1963 года он публично заявил:

«Кто выигрывает от покушения… кроме реакционеров?» Кастро отметил, что действия Освальда могут создать климат «антисоветской, антикубинской истерии… чрезвычайно опасной для интересов мира и человечества»^{11}. Он также очень мало знал о Линдоне Джонсоне и не хотел проверять его в переходный период.

Поздно вечером 23 ноября Анастас Микоян приземлился на базе ВВС Эндрюз и был препровожден в советское посольство. По дороге у него было время вспомнить о последней встрече с Джоном Кеннеди. Менее года назад он и Кеннеди в течение трех часов обсуждали вопросы разрешения кубинского ракетного кризиса. Кеннеди был трудным собеседником, особенно в тех случаях, когда Микоян пытался протолкнуть документ, объявляющий вне закона новое вторжение на Кубу. Кеннеди не подписывал ничего, что не включало гарантии со стороны Кастро о невмешательстве во внутренние дела стран Латинской Америки. Говоря напрямик о своей неуступчивости, Кеннеди настаивал на том, что любая декларация США о гарантиях неприменения военной силы против Кубы должна прорабатываться очень тщательно. «Она рассчитана не на один месяц, а на два года или даже шесть лет, пока я буду президентом»^{12}.

Микоян хорошо знал, что кубинский кризис закончился без подписания какого-либо документа. Кремль и не в меньшей степени братья Кастро полагались на обещания Кеннеди. Теперь Кеннеди мертв, и информация, которую получил Микоян из КГБ о новом президенте, не была обнадеживающей. Пробным камнем для Линдона Джонсона станет политика в отношении Кубы. Первое, что надо выяснить Микояну, будут ли сохранены гарантии ненападения на Кубу и другие джентльменские соглашения между Кеннеди и Хрущевым.

К встрече Джонсона с Микояном советники по внешнеполитическим вопросам покойного президента подготовили справку, в которой прогнозировали, что советские руководители будут искать отклонения от выработанной политики. Эксперты советовали Джонсону не сеять сомнения в приверженности делу разрядки, поскольку, по мнению аналитиков, на декабрьском Пленуме ЦК КПСС Кремль примет важные решения и «неопределенность нашей будущей политики может отрицательно сказаться на их готовности перебросить ресурсы из оборонной, космической и тяжелой промышленности на производство химических удобрений». Относительно Кубы Джонсону следует повторить обещание Кеннеди о ненападении, хотя Советский Союз должен ясно понимать, что постоянные «проступки» Кастро являются источниками напряженности в советско-американских отношениях^{13}.

У Джонсона была идея, каким образом продемонстрировать приверженность разрядке. В бытность вице-президентом он занимался в числе многих проектов космической программой. Он искренне считал, что исследование космического пространства — это именно та сфера, где возможно сотрудничество сверхдержав. Кеннеди согласился с этим и в сентябре 1963 года предложил, выступая на сессии Генеральной ассамблеи ООН, совместную работу в космосе. В первые дни президентства Джонсон попросил Макджорджа Банди составить межведомственный доклад о тех космических проектах, где не исключено сотрудничество. И чтобы немедленно довести свою идею до Хрущева, Джонсон поручил Эдлаю Стивенсону подтвердить в ООН обязательство США «проанализировать вместе с Советским Союзом возможность совместной работы в космосе, включая посылку людей на Луну в качестве представителей всех стран»^{14}.

25 ноября в день похорон Джона Ф. Кеннеди Джек Руби, владелец ночного клуба со скандальной репутацией, застрелил Ли Харви Освальда в подвале полицейского участка в Далласе. Этот инцидент подтвердил худшие опасения Хрущева по поводу трагедии в Далласе. «Все это — явно грубая провокация», — сообщило ТАСС^{15}. Хрущев не мог понять, почему не была обеспечена безопасность Освальда.

Разведывательная информация, поступающая Хрущеву в первые недели после покушения, похоже, подтверждала теорию заговора правых сил для устранения Кеннеди 25 ноября посол Мексики на Кубе сообщил сотрудникам политического отдела посольства, что за покушением «стоит заговор», что вызовет серьезные политические последствия. Источник в Мехико докладывал, что спикер сената Мексики привел высказывание президента Лопеса Матеоса о том, что Кеннеди погиб от рук «крайне правых элементов, которые были недовольны его политикой, особенно в отношении Кубы»^{16}

Подозрения Мексики подтверждали источники КГБ во французском правительстве. «Ке д'Орсе, — гласило сообщение Кремлю, — пришло к заключению, что убийство Кеннеди организовано крайне правыми расистскими силами, которые были не удовлетворены как внутренней, так и внешней политикой Кеннеди, в особенности его намерением улучшить отношения с Советским Союзом». Согласно сообщению советской разведки, постоянный представитель Франции при ООН считал покушение «актом, тщательно спланированным определенной группой крайне правых американских политиков»^{17}.

Наиболее поразительная информация о покушении поступила от одного лица из ближайшего окружения Кеннеди. В первую неделю декабря в Москву прилетел Уильям Уолтон, эмиссар Роберта Кеннеди. Он сообщил, что семья Кеннеди считает президента жертвой заговора правых сил. Уильям Уолтон был одним из ближайших друзей Джона Кеннеди. В марте 1961 года в журнале «Лайф» была опубликована статья «Рисующий приятель президента»^{18}. Когда, став президентом, Джон Кеннеди сузил круг друзей, Уолтон по-прежнему остался в его окружении. Бывший журналист, ставший художником-абстракционистом, он помогал Жаклин Кеннеди в составлении президентской программы по живописи. Именно Уолтон руководил кампанией по сохранению архитектурной целостности парка «Лафайет» напротив Белого дома. Уолтон последним видел Кеннеди живым и веселым 19 ноября 1963 года. Тогда Кеннеди говорил о своих шансах на переизбрание в 1964 году и сообщил своему другу, что намерен первым из президентов США посетить Кремль, как только они с Хрущевым достигнут нового соглашения по контролю над вооружением. А через- три дня Уолтон принимал участие в обсуждении того, следует ли установить открытый гроб с телом Кеннеди в Ротонде Капитолия. Уолтон и Артур Шлезингер младший предложили Роберту Кеннеди закрыть гроб, чтобы в глазах народа остался не обезображенный образ президента. Гроб был закрыт^{19}.

Незадолго до смерти Кеннеди попросил Уолтона посетить Москву для встречи с советскими художниками. Он хотел, чтобы Уолтон познакомился с развитием советского искусства и будущими планами художников. Поездку отложили, так как 31 октября 1963 года советские власти задержали профессора Йельского университета Фредерика Баргурна по сфабрикованному обвинению в шпионаже. Этот случай был быстро урегулирован, и на 22 ноября Уолтон взял билет в Лондон и Ленинград. Из-за ужасной вести из Далласа поездку отложили во второй раз. После убийства президента Роберт Кеннеди попросил Уолтона поехать в Москву. Вместо приветствий счастливого, уверенного в себе президента Уолтон привез в Москву, куда он прибыл 29 ноября, трагическое настроение после убийства в Далласе^{20}.

Теперь у Уолтона, помимо официальной цели визита: знакомства с советскими художниками, была некая тайная миссия. Роберт и Жаклин Кеннеди хотели, чтобы Уолтон встретился с Георгием Большаковым, человеком, который в течение 20-месячного кубинского кризиса служил конечным звеном секретной связи между Белым домом и Кремлем. Семья Кеннеди желала, чтобы этот русский, наилучшим образом, по их мнению, понимавший Джона Кеннеди, знал их личное мнение по поводу изменений в американской администрации после гибели Кеннеди. Опасаясь вмешательства со стороны администрации Джонсона, Роберт Кеннеди попросил Уолтона встретиться с Большаковым до посещения посольства. Новый посол США Фой Колер не был восторженный сторонником Кеннеди, не любил Уолтона, Жаклин Кеннеди и поэтому Генеральный прокурор противился его то чению, о чем, по-видимому, Колер знал^{21}.

Большаков и Уолтон встретились в ресторане гостиницы «Советская». «Даллас является идеальным местом для подобного преступления, — сказал Уолтон офицеру советской разведки. — Возможно, был всего один убийца, но соучастников преступления несомненно больше». Большаков, потрясенный убийством, внимательно слушал объяснения Уолтона о том, что, по мнению семьи Кеннеди, ружье Освальда направлял широкомасштабный заговор^{22}. Несмотря на связи Освальда в коммунистическом мире, семья Кеннеди уверена, что президент пал жертвой внутренних противников.

Уолтон детально описал последствия покушения. Убийство потрясло ближайшее окружение Кеннеди, привело в замешательство весь Вашингтон. Всю ночь 23 ноября Бобби Кеннеди проплакал и смог уснуть только ранним утром. В первые сутки после гибели Кеннеди его советник по национальной безопасности Макджорд Банди объехал всю страну, поскольку никто другой не владел собой в эти трагические часы.

Наиболее огорчительно для Хрущева, который понимал глубокое горе Роберта Кеннеди, было то, что Уолтон рассказал Большакову, а следовательно, советскому руководству, о Линдоне Джонсоне. Клан Кеннеди считал выбор Джонсона ужасной ошибкой. «Это ловкий приспособленец, — пояснил Уолтон, — тесно связанный с большим бизнесом». Уолтон передал свои и Роберта Кеннеди опасения, что из-за этих тесных связей слишком много его представителей будет приглашено на работу в администрацию нового президента. Это, естественно, не радовало Хрущева. Удивительно, что Уолтон связывал надежду на улучшение советско-американских отношений с бывшим руководителем автомобильной компании Робертом Макнамарой, который, по всей видимости, останется на посту министра обороны Уолтон говорил о Макнамаре, как о человеке, «полностью разделявшем взгляды президента Кеннеди по вопросам войны и мира» Ради хороших отношений между Москвой и Вашингтоном, заверил Уолтон Большакова, более важно сохранение поста Макнамарой, чем госсекретарем Дином Раском.

Перспективы обсуждения политического будущего Роберта Кеннеди были ясны Уолтон сказал, что до конца 1964 года он намерен оставаться Генеральным прокурором Затем он собирается баллотироваться на пост губернатора штата Массачусетс, который рассматривает как промежуточный этап в борьбе за президентское кресло. Уолтон и, возможно, Кеннеди хотели довести до сведения Хрущева, что только Роберт Ф. Кеннеди может воплотить идеи Джона Кеннеди и что охлаждение в советско-американских отношениях, которое может произойти при Джонсоне, не будет длиться вечно Он добавил, что ему странно было слышать от некоторых русских, что Бобби занимает более реакционные позиции в отношении Советского Союза, чем его брат. «Это не так, — утверждал Уолтон. — Роберт отличается от Джона только своим более твердым характером, но не взглядами, поскольку он всецело разделял взгляды своего брата, и, что более важно, активно претворял их в жизнь».

Большаков был не единственным русским, с которым встречался Уолтон, но их разговор был наиболее откровенным В беседе с Алексеем Аджубеем и Юрием Жуковым Уолтон сказал несколько добрых слов в адрес Линдона Джонсона^{23}. Юрий Жуков упорно настаивал на встрече нового президента с Хрущевым где-то в июне 1964 года. «А с кем еще ему разговаривать? — спросил Аджубей — С Алексом Хьюмом (британский премьер-министр)? Ха! С германскими Pfft? Генералом де Голлем? Никто не сможет говорить с ним»^{24}.

Уолтон был первьш в ряду трех видных американцев, подтвердивших опасения Хрущева, что Линдой Джонсон не будет продолжать усилия Кеннеди по разрядке Примерно через неделю после завтрака Большакова с Уолтоном советник по национальной безопасности в администрации Кеннеди и теперь Джонсона Макджордж Банди имел долгий завтрак с Анатолием Добрыниным «В целом это был самый обстоятельный и продуктивный разговор, который я когда-либо вел с советским дипломатом», — позже сообщил Банди Джонсону^{25}. Действительно, в ходе встречи они начали называть друг друга по именам.

Для Добрынина эта встреча знаменовала конец его контакта с Белым домом через Роберта Кеннеди, а Банди не мог служить адекватной заменой Банди сказал Добрынину, что «в случае необходимости конфиденциальной связи он может полагаться на госсекретаря, посла Томпсона и меня». Однако Добрынин был обеспокоен тем, что в новой администрации его партнер Роберт Кеннеди уже не будет играть никакой роли Позже Банди заверил советского посла в том, что Кеннеди останется членом команды президента От имени Джонсона, отвечая на вопрос посла о том, «через кого ему передавать личные сообщения», Банди сказал, что «наилучший путь — это использовать для этих целей посла Томпсона»^{26}. Томпсон, не будучи близок к Джонсону, однако, не был тем посредником, о котором мечтал Добрынин

Тремя днями позже в Кремле узнали, что новый хозяин Белого дома вообще не заинтересован в «этих личных сообщениях». 21 декабря, когда наконец состоялась встреча между Карповичем из КГБ и Селинджером, пресс-секретарь Белого дома сообщил обескураживающие новости. Переговоры сверхдержав не являются приоритетом новой американской администрации. Через Карповича Джонсон заверил Хрущева, что в принципе он разделяет взгляды своего предшественника, желавшего иметь как можно больше каналов связи с Кремлем Но в данный момент он не видит причин сохранять конфиденциальный канал через КГБ. Джонсона интересовала реакция СССР на его речь в ООН. Целью его выступления было заверить американцев, что несмотря на трагедию работа администрации продолжается. Через два дня после встречи Семичастный сообщил Хрущеву, что, согласно заявлению Селинждера, в настоящее время Л. Джонсон занят подготовкой послания к стране, которое он намерен произнести перед конгрессом 8 января 1964 года^{27}.

После похорон Кеннеди Джонсон передал через Микояна личное послание Хрущеву, которое имело целью устранить возможные подозрения. «Я хотел бы сообщить Вам, — писал Джонсон, — что внимательно слежу за состоянием отношений между США и СССР и что я полностью поддерживаю политику президента Кеннеди»^{28}.

Советское руководство хотело получить дополнительные доказательства намерений Джонсона следовать политике своего предшественника. За неделю до Рождества Москву посетил второй официальный представитель США. И хотя Наджиб Халаби, руководитель Федерального авиационного агентства, прибыл с надеждой заключить договор по гражданской авиации, он был слишком мелкой сошкой для того, чтобы привезти какие-либо официальные предложения Джонсона. Один пробный шар, который Джонсон действительно направил в Кремль, оказался неудачным. Издатель «Сатердей ревью» Норман Казинс по поручению нового президента дважды встречался с советскими представителями. Он сообщил, что Джонсон «проявил большой интерес к реакции советской прессы на обстоятельства убийства президента». Более того, он подчеркнул озабоченность Джонсона тем, что «СССР включился в непродуманные односторонние действия», такие как «жесткую критику США в связи с покушением на Кеннеди»^{29}. Хрущев еще раньше обратил внимание на Казинса. Накануне венского саммита он ознакомился с заявлениями Казинса, сделанными им источнику КГБ о роли ЦРУ в американском обществе. Тогда Казинс резко высказывался о «троцкистском» элементе, к которому прислушивалось ЦРУ при составлении оценок Советского Союза. Это создало ему репутацию независимо мыслящего журналиста. Но теперь Казинс говорил от имени Линдона Джонсона, к которому Кремль относился с подозрением, и сказанному им особого значения не придавал.

КГБ скептически отнесся к сообщению Джонсона продолжать линию внешней политики Кеннеди. Поток информации из окружения Кеннеди наряду с сообщениями источников подтверждал наихудшие подозрения по поводу трагедии в Далласе. К концу декабря аналитики КГБ сделали вывод, что в США произошел антисоветский государственный переворот.

«Убийство 22 ноября с. г. в Даллесе (Техас) президента США Джона Ф. Кеннеди было организовано реакционными монополистическими кругами в союзе с профашистскими группами Соединенных Штатов с целью усиления наиболее реакционных и агрессивных аспектов в политике США. Указанные круги были недовольны отдельными сторонами внешней и внутренней политики Кеннеди, в частности некоторыми мероприятиями по нормализации советско-американских отношений, расширению прав негритянского населения, а также известными ограничениями интересов части буржуазии США, прежде всего нефтяных и металлургических компаний»^{30}.

Теперь у КГБ имелась некоторая информация о том, кто из американских правых стоял за убийством. В конце ноября надежный источник польской разведки — американский бизнесмен, владелец нескольких компаний — сообщил полякам, что три богатых техасских нефтепромышленника — Сид Ричардсон, Клинт Мерчисон и Гарольд Лафайет Хант — организовали заговор против Кеннеди. Все трое были известны как сторонники южных расистов и «профашистских» организаций^{31}. Более того, закон, принятый в октябре 1962 года, предусматривающий отмену налоговых положений, которые позволяли проводить разграничения между прибылью, реинвестированной за границей, и прибылью, возвращаемой в страну, вызвал недовольство нефтепромышленников. Нефтяное лобби ожидало ухудшения ситуации в 1963 году. Обсуждая налоговую реформу, Кеннеди предполагал, что льготная налоговая скидка с доходов от разработки истощаемых природных ресурсов окажется уязвимой^{32}.

Вскоре КГБ получил информацию о причастности Ханта к покушению. В начале декабря Пол У. Уорд, опытный дипломатический корреспондент газеты «Балтимор сан», рассказал информатору КГБ, что техасский нефтепромышленник Хант возглавлял группу, которая замыслила убийство Кеннеди. По словам Уорда, Хант от имени этой группы через Джека Руби предложил Освальду крупную сумму денег за убийство президента. Опасаясь провала, Руби должен был убедить Освальда скрыть этот контакт от жены (Освальда) и матери. Руби, находившийся в приятельских отношениях с Освальдом, знал, что у Освальда трудное финансовое положение, он без работы и нуждается в материальной поддержке. Благодаря своему прошлому Освальд был «идеальной фигурой» для осуществления покушения: он «подставлял» СССР, Кубу и компартию США. В соответствии с этим после устранения Кеннеди заговорщики планировали развязать антисоветскую блиц-пропагандистскую кампанию с тем, чтобы возложить вину за покушение на Москву. Однако, добавил Уорд, заговорщики не знали, что Освальд психически неуравновешенный человек. Из своих источников им было известно, что на допросе в далласской тюрьме Освальд сказал, что расскажет все на суде. Именно тогда Руби решил заставить Освальда замолчать^{33}.

Уорд был известным журналистом, который за тридцать лет работы завоевал репутацию дипломатического корреспондента, формирующего общественное мнение и освещающего все важные события. В 1948 году он получил Пулитцеровскую премию за серию статей «Жизнь в Советском Союзе». Но известность пришла к нему ранее, перед Второй мировой войной. Уорд интервьюировал Невилла Чемберлена и перед Мюнхенской конференцией писал, «что британский лидер везет план, и если этот план сработает, то результат будет хуже войны». Когда прогноз Уорда о том, что Гитлер проглотит всю Чехословакию после оккупации Судетской области в качестве закуски, оправдался, британская газета «Манчестер гардиан» на своих страницах вопрошала, почему МИ-6 информирована не так хорошо, как Пол Уорд^{34}.

В сообщении КГБ советскому руководству имя Уорда как источника информации по Ханту не упоминалось. Однако в декабре 1963 года Уорд не был одинок в своих подозрениях. Гарольд Лафайет Хант был печально известен как сторонник правых в Техасе. Он поддерживал радиопрограмму «Жизненный путь», в которой Кеннеди и его администрация постоянно подвергались нападкам. В дни, последовавшие за убийством Кеннеди, Г-Л.Хант подвергся жесткой критике. Журнал «Нью рипаблик» в редакционной статье писал, что последние резкие нападки Ханта на Кеннеди в передаче по радио утром того дня, когда произошло покушение, представляли собой «нечто вроде программы… которую слушали освальды из левого и правого лагеря и соответственно действовали»^{35}.

Доклад Уорда, который лег в основу лучшей аналитической справки КГБ «Кто убил Джона Фитцджеральда Кеннеди?», похоже, в свою очередь, опирался на выводы ФБР, сообщившего в конце ноября о связи семейства Ханта с событиями в Далласе. В записной книжке Джека Руби сотрудники ФБР нашли имя Ламара Ханта, второго сына Гарольда Ханта от первого брака. К тому времени, когда доклад Уорда оказался в Москве, разница между Ламаром и Г.Л.Хантом исчезла. В самом деле, администрация США интересовалась связями Ламара Ханта. 17 декабря он давал показания относительно Джека Руби в ФБР. Хант отрицал знакомство с Руби. А тот, оказавшись в тюрьме, подтвердил это знакомство^{36}.

Похоже, КГБ не сидел сложа руки в ожидании информации от Уорда. 5 декабря ЦРУ сообщило Банди, что двумя днями ранее «известный сотрудник советской разведки в Нью Дели» пытался использовать компартию Индии для передачи телеграммы президенту Джонсону, Председателю Верховного суда Эрлу Уоррену и Роберту Кеннеди. Эти телеграммы от имени молодежных групп Индии, официальных лиц и других видных представителей индийской общественности призывали провести полное расследование убийства Кеннеди^{37}.

Все эти фрагменты информации убедили Хрущева, что Кеннеди пал жертвой заговора правых сил. Жена Хрущева Нина Петровна была также уверена, что Жаклин Кеннеди овдовела вследствие заговора. Чета Хрущева поделилась своими подозрениями с Дрю Пирсоном и его женой, когда последние посетили их в мае 1964 года. На английском языке, которым хорошо владела жена Хрущева, она выразила соболезнование Джекки Кеннеди и сказала о своей обеспокоенности ее судьбой. Затем заговорили о жене Эрла Уоррена, их общей знакомой. Когда женщины начали обсуждать выводы комиссии Уоррена, к разговору подключился Хрущев^{38}.

«Что произошло в действительности?» — спросил Хрущев Дрю Пирсона через переводчика. Пирсон ответил, что газеты дают правдивую информацию. Освальд был убийцей-одиночкой. Хрущев не верил этому. Он не мог представить, что службы безопасности США настолько беспомощны, что не смогли обезвредить сумасшедшего. Без сомнения, припоминая доклад КГБ, Хрущев утверждал, что полиция Далласа причастна к широкому заговору. Все это не удивляло чету Пирсонов. Позже госпожа Пирсон рассказывала в ЦРУ, что позиция советского лидера по вопросу о заговорах типична «для всех европейцев, с которыми она беседовала по этому вопросу». Пирсоны старались убедить своих советских собеседников. «Мы, американцы, особые люди», — сказал Дрю Пирсон, пытаясь каким-то образом оправдаться. Его попытки были встречены «снисходительной улыбкой». Чета Хрущева была убеждена, что официальная версия убийства ложна^{39}.

По необъяснимой причине друзья семейства Кеннеди продолжали направлять в Москву информацию, подрывающую репутацию нового президента и усиливающую опасения Хрущева в отношении изменения политики США. Нет доказательств того, что в начале 1964 года КГБ располагал достоверными данными о правом заговоре против Кеннеди. Но бывшее доверенное лицо Кеннеди Чарльз Бартлетт передал через советскую разведку, что Джонсону верить нельзя. В один из январских дней 1964 года Бартлетт обратился к источнику КГБ в Нью-Йорке. Его сообщение было воспринято как настолько важное свидетельство политики новой американской администрации, что КГБ передало это сообщение высшему советскому руководству: Брежневу, Микояну, Подгорному, Суслову, Пономареву, Кузнецову. Основная мысль Бартлетта заключалась в том, что «нового президента нельзя сравнивать с Кеннеди в смысле последовательности в отношениях с СССР». Бартлетт поддерживал критику кланом Кеннеди нового президента. «Джонсон — прагматичный и опытный политик, и если ему будет выгодно, он может изменить курс Кеннеди в отношениях с СССР»^{40}.

В отличие от Бартлетта нового хозяина Белого дома этот вопрос абсолютно не занимал. После послания конгрессу Макджордж Банди и СНБ пытались обратить внимание Джонсона на проблемы советско-американских отношений. 13 января Банди направил Джонсону памятную записку, содержащую «личные и предварительные» соображения, касающиеся «следующих шагов к миру». «В последние два с половиной года мы делали все возможное, чтобы решить легкие проблемы, поэтому теперь мы стоим перед решением трудных»^{41}.

В отличие от друзей Джекки Кеннеди Уолтона и Бартлетта, Банди считал, что Джонсон будет продолжать линию Кеннеди на нормализацию отношений. Банди пояснял, что за тысячу дней администрация Кеннеди реально не могла добиться решения всех вопросов, связанных с Кремлем. «Даже договор о запрещении испытаний, — писал он в памятной записке, — очень небольшое достижение, поскольку требует лишь наличия советско-американского соглашения, в то время как вопрос инспекций остался за его рамками». По вопросам отношений с третьими странами, Германией или Кубой, не достигнуто никакого прогресса^{42}.

Банди описал степень усилий Кеннеди, направленных на достижение разрядки. Успех обеспечивали односторонние или двусторонние шаги. Первые включали «успокоение военных». «Это, — подчеркнул Банди, — более важно, чем кажется на первый взгляд». Более того, США изменили тон пропаганды, «поддерживая уважительный тон в отношении всех заявлений президента»^{43}. Наконец, США в одностороннем порядке пытались улучшить отношения с Югославией и Польшей, распространив на них режим наибольшего благоприятствования в торговле. Что касается двусторонних советско-американских договоренностей, то помимо запрещения испытаний сверхдержавы пришли к соглашению о продаже зерна, взаимном сокращении военных расходов, обещали не размещать в околоземном пространстве ядерное оружие и в общих словах договорились о сотрудничестве в космосе.

Банди призвал сделать новые шаги. Он предложил Джонсону через два месяца выступить с обращением по «проблемам мира», которое должно содержать «более конкретные предложения, чем те, которые были в речи Кеннеди в Американском университете»^{44}. Оно должно включать призыв к СССР предпринять совместные усилия в этом направлении. В целом речь должна «быть предельно содержательной, предлагающей новые подходы и подтверждение старых, а не просто уловки и ухищрения»^{45}.

Банди предлагал Джонсону использовать несколько каналов для реализации предлагаемых инициатив. В частности, следует направить старого опытного либерала Аверелла Гарримана в Москву для переговоров по поводу сокращения производства ядерного оружия, подлежащего проверке; Банди считал, что это было бы небольшим достижением, но важным началом. Кроме того, можно было вновь активно задействовать Добрынина, используя для этого не Генерального прокурора, а Дина Раска. Наконец, Банди считал, что президент и Генеральный секретарь ЦК КПСС должны продолжать личную переписку. «Это сложный вопрос, — писал он, имея в виду обмен личными посланиями, — так как существует опасность их обнародования другой стороной, но они являются показателем стремления к миру»^{46}.

В ноябре Джонсон попросил Банди составить доклад о возможных сферах сотрудничества сверхдержав в космическом пространстве, чтобы подумать о каких-то реальных действиях. К февралю, когда снова запустили механизм межминистерской внешней политики, был готов ответ. ЦРУ, Министерство обороны, госдепартамент, НАСА и исполнительный секретарь Совета по космосу предложили свой подход. Помимо всего прочего он способствовал росту взаимного доверия. Все участники единодушно рекомендовали совместный проект непилотируемых космических полетов, имея в виду в перспективе возможный полет человека на Луну. Они понимали, что их рекомендации идут вразрез с представлениями общественности и мнением конгресса о «соперничестве на Луне», но группа была уверена, что при определенной работе можно убедить американский народ и конгресс согласиться с советским участием в полете на Луну^{47}.

Намерения Линдона Джонсона продолжить политику Кеннеди, направленную на разрядку, не остались незамеченными Москвой; однако в Советском Союзе к ним отнеслись скептически. Аналитики КГБ рассматривали приближающиеся выборы 1964 года как наиболее «важный фактор», влияющий на Джонсона в краткосрочном плане. «Это вынуждает правительство Джонсона демонстрировать свою приверженность внешнеполитическому курсу, завоевавшему популярность среди избирателей». Кроме того, аналитики считали, что Джонсон должен вести себя крайне осторожно, чтобы не дать возможности республиканцам обвинить себя в «либерализме» или «умиротворении» Москвы. КГБ доказывал, что именно это объясняет «жесткость» политики Джонсона в первые недели после убийства Кеннеди. Из источника в правительстве Италии или близкого к нему КГБ знал, что президент Италии Антонио Сеньи согласен с такой оценкой. Как сообщалось, после встречи с Джонсоном в Вашингтоне Сеньи заявил, что Италия не исключает «проявления элементов политики с позиции силы», характерной для периода президентства Эйзенхауэра^{48}.

Соответственно КГБ сообщал Хрущеву, что до ноября 1964 года советское руководство не может ожидать от Джонсона важных инициатив в сфере советско-американских отношений. Напротив, можно предположить, что новый президент будет «в том или ином случае оказывать давление на СССР с целью демонстрации „позиции твердости“» Однако нет оснований полагать, что Джонсон спровоцирует кризис. Он санкционирует ведение переговоров по второстепенным проблемам, которые не затронут положение союзников США по НАТО.

Но на Кубе у советской разведки было иное мнение. Если Джонсон и решится быть жестким, то он выберет Кубу. Его администрация была намерена «усиливать экономическую блокаду Кубы» и выражала недовольство поведением своих союзников. Продажа британских автобусов Гаване разозлила Джонсона. Источник, близкий к премьер-министру Канады Б Пирсону, сообщал, что Джонсон взял с премьер-министра обещание, что Канада не будет заключать новых соглашений на поставки Кубе. По данным КГБ, правительство США намеревалось усилить «подрывную деятельность на самой Кубе с целью ослабления положения правительства Кастро и всемерно поощрять оппозиционные элементы»^{49}. В мае глава резидентуры КГБ в Вашингтоне Александр Феклисов писал, что по данным его источника Джонсон более нетерпим к Кубе, чем был Кеннеди. Он не только согласен с экономической и политической изоляцией Кубы, но и готов, по-видимому, к военным действиям против нее^{50}.

Шел 1964 год, и Хрущев имел основания беспокоиться о том, что Джонсон может пересмотреть условия урегулирования кубинского кризиса 1962 года. Хрущев и Кеннеди достигли договоренности по взаимным уступкам. Кремль отступил от своего обещания разрешить инспекции на местах, а Кеннеди получил желаемые гарантии от Москвы, что сделка по турецким ракетам не будет обнародована. Хотя Джонсон входил в администрацию Кеннеди, его неопытность в вопросах внешней политики и явные разногласия с Кеннеди позволяют предположить, что он Мог не знать об этих договоренностях. Это было весьма неблагоприятно для кубинского аспекта советско-американских отношений

В конце лета 1964 года, в канун своего возвращения в Гавану после краткосрочного отпуска Александр Алексеев позвонил начальнику КГБ Семичастному. Обменявшись любезностями, они перешли к делам, и Алексеев рассказал о том, что во время отпуска они с Хрущевым обсуждали кубинский вопрос. Неожиданно Семичастный спросил Алексеева:

— А вы не разговаривали по этому вопросу с товарищем Брежневым?

— Брежневым? — удивился Алексеев. Брежнев был членом Президиума ЦК, занимавшийся ядерными проблемами, а не Кубой. Алексеев был растерян. Он ответил, что не беседовал с каждым членом Президиума. «Я разговаривал только с товарищем Хрущевым», — ответил Алексеев, пытаясь избежать еще одного официального звонка.

«Вам следует поговорить с Брежневым»^{51}. Это было единственным намеком, полученным опытным специалистом по Кубе, который впоследствии только понял, что Хрущева собирались свергнуть. Группа, возглавляемая членами Президиума Николаем Подгорным и бывшим шефом КГБ Александром Шелепиным, задумала заменить семидесятилетнего лидера на более молодого Леонида Брежнева, когда Хрущев отдыхал на Черном море. Семичастный сменил Шелепина на посту председателя КГБ, и они оба были обязаны своим назначением Хрущеву. Тем не менее они считали, что пришло время сместить Хрущева.

Переворот оказался бескровным. 14 октября 1964 года Хрущева неожиданно вызвали из Пицунды. Его пригласили на заседание Президиума ЦК, а вслед за тем на чрезвычайный Пленум ЦК, лишив всех постов. В сталинские времена его бы расстреляли. Но Хрущев сам изменил правила внутрипартийной борьбы, и теперь убийство стало неприемлемым методом устранения конкурентов.

Материалы Пленума были закрытыми. Однако известны тезисы одной из речей против Хрущева. Дмитрий Полянский представил убийственные обвинения. Текст его предполагаемого и несостоявшегося выступления был передан секретарю ЦК М.В. Суслову, единственному оратору на Пленуме. Текст Полянского содержал основные пункты обвинений, направленные против Хрущева^{52}.

Когда в своем длинном скучном тексте он дошел до Кубы, то в качестве классического примера волюнтаризма Хрущева привел его ошибки в отношениях с Фиделем Кастро. «Спросите любого нашего маршала, генерала, и они скажут, что планы военного проникновения в Южную Америку — это бред, чреватый громадной опасностью войны». «В условиях стратегического отставания СССР от США, — продолжал Полянский, — ядерная игра Хрущева не могла дать никакого результата. Если бы ради помощи одной из латиноамериканских стран нанесли ядерный удар по США первыми, то мало того, что поставили бы под угрозу и себя; от нас тогда бы все отшатнулись»^{53}.

Полянский был безжалостен к Хрущеву по поводу кубинской «авантюры». Он бичевал его за то, что тот «настоял», чтобы «на Кубу были поставлены ракеты». Это вызвало глубочайший кризис, привело мир на грань ядерной войны; это страшно перепугало и самого организатора столь опасной затеи^{54}. Отвергнув возражения Хрущева, что сам Советский Союз ушел с Кубы, Полянский говорил об унижении: «Не имея другого выхода, мы вынуждены были принять все требования и условия, подиктованные США, вплоть до позорного осмотра американцами наших кораблей. Ракеты, а также большая часть войск по требованию США были выведены». Кто выиграл? По мнению Полянского, вопрос заключался не в этом. «Эта история… нанесла ущерб международному престижу нашего государства, нашей партии, вооруженным силам и в то же время помогла поднять авторитет США»^{55}.

Полянский считал, что Латинская Америка в целом и Куба в частности отвлекли Хрущева от основных проблем безопасности Советского Союза. Хрущев устремился в Латинскую Америку с целью, как говорили его противники, добиться успеха и влияния там, где этого не решался делать даже Сталин. И когда на политической сцене появился Кастро, Хрущев стал наиболее рьяным сторонником Кубы. Он подталкивал к заключению договора о взаимопомощи с Гаваной и хотел обеспечить военное присутствие СССР на острове. Хрущев не считался с мнениями своих соратников по Президиуму. По словам Полянского, он не обращал на них внимания. «Будут кричать, что это авантюра. Ну и черт с ними, пусть кричат», — якобы говорил Хрущев. В своем безудержном стремлении помочь националистическим движениям в третьем мире, добавлял Полянский, Хрущев пренебрег национальными интересами Советского Союза Ленин, напомнил он Хрущеву, говорил, что «мы обязаны проявлять самые устойчивые и мирные настроения, ибо империалисты могут использовать всякую возможность возобновления войны». Полянский предлагал поменять приоритет советской политики. По его мнению, США «главный враг России и в качестве такого должен быть в фокусе ее внешней политики». Завершая свою атаку на внешнеполитический курс Хрущева, он преуменьшил усилия по достижению закрепленных договоренностей с Вашингтоном, которые якобы нисколько не ликвидировали разногласия по основным проблемам и несхожесть интересов^{56}.

Коллеги Хрущева не позволили ему забыть его кубинскую игру. Они не желали вспоминать, что 25 октября 1962 года он сумел быстро отменить операцию «Анадырь» перед лицом ярого противодействия США. Они также не согласились с тем, что полученная от президента США гарантия ненападения на Кубу компенсировала затраченную энергию, нервы и колоссальные денежные средства, пошедшие на скоропалительное размещение баллистических ракет в тропиках.

Кубинский вопрос не сыграл решающей роли ни в устранении Хрущева, ни в убийстве Кеннеди. Но борьба сверхдержав за контроль над островом сделала этих лидеров уязвимыми. В течение своего президентства Кеннеди вкладывал огромную часть своего политического капитала на поиск устранения Кастро. Он создал специальные организации, финансировал секретные проекты и мог вполне вступить в сговор с преступными элементами с одной только целью — покончить с Кастро. Хотя он проиграл дважды — в апреле 1961 года и летом 1962 года, — Кеннеди не отступал. Он был убит фанатом, который ненавидел его политику в отношении Кубы. Для Хрущева Куба была физическим воплощением коммунистического будущего. Рожденный при советской поддержке и питаемый национализмом, кубинский коммунизм был перспективной моделью для многих менее удачливых коммунистических партий в третьем мире. Но Куба не стала дисциплинированным союзником. В отличие от стран Восточной Европы Куба не ожидала инициатив Москвы в области внешней политики. Во многих случаях за шесть лет общения Хрущева с Кастро Гавана выбирала наиболее опасный курс. Однако Хрущев, как и Кеннеди, убедил себя, что не может бросить Кубу.

Наконец, из-за напряжения, недостаточной компетентности и страха и Хрущев и Кеннеди уповали на чудо в отношении Кубы; но его не произошло. Тайные действия Кеннеди и ядерный гамбит Хрущева оказались не только дорогостоящей неудачей, но и катализатором опасного развития событий в период холодной войны. Даже после разрешения кризиса Куба оставалась тяжелым грузом, прямо или косвенно вызвав покушение на Кеннеди и подтолкнув к смещению Хрущева.

Со времени кубинского кризиса прошло более 35 лет. Давно уже нет ни Кеннеди, ни Хрущева. Из активных участников этой исторической драмы в живых остался лишь Фидель Кастро. Распался Советский Союз. Новая Россия заявила об отказе от построения коммунистического общества. И только Куба упорно настаивает на своей приверженности социализму.