Аэроплан для победителя

Глава четвертая

Погода была безветренная – самая подходящая для неустойчивых «фарманов», не имеющих закрытой кабины. Сильный порыв ветра мог запросто перевернуть аэроплан.

Лидия, в последний раз поправив огромные очки, обвела взглядом летное поле. Все на местах, и сигнальщики в модных клетчатых кепках, и механики, и Калеп на своем автомобиле, собственноручно отремонтированном, и тот малоприятный господин с огромным медным рупором, непременной принадлежностью морского судна, и Владимир… Пора?

– Внимание! – по-немецки завопил в рупор господин. – Госпожа Зверева совершит полет на высоте в сто метров! Почтенная публика увидит также «воль планэ» – свободное планирование! А также «аттерисаж» – мастерский спуск на землю! С изумительной точностью! Прямо в круг диаметром ровно пятьдесят метров! Дирекция убедительно просит не пугаться шума моторов. В случае аварии уважаемую публику просят оставаться на своих местах!..

– Чтоб тебе… – пробормотала Лидия. Она прекрасно поняла про аварию. После апрельского падения она запрещала себе думать о неприятном – и постановила, что, приземлившись, научит господина с рупором уму-разуму.

Владимир помахал ей. Это означало: ну, с Богом, милая…

– Держите хвост! – крикнула Лидия механикам и сторожам. – Держите, ну!..

Мотор набирал обороты. Десяток крепких мужчин упирались каблуками в дерн, удерживая аэроплан.

– Ну, Господи благослови! Отпускайте!

Маленький белокрылый «фарман», рванувшись вперед, побежал по вытоптанной траве, оторвался от земли, стал набирать высоту. Внизу за ним сразу устремился автомобиль Калепа – и обогнал!

– Летит, летит! – восторженно вопили на трибуне. Некоторые в полном безумии срывали с себя шляпы и котелки, бросали в воздух. Лидия усмехнулась – что еще будет, когда она обгонит Калепа и начнет заходить на первую восьмерку?

Она знала, что снизу выглядит жутковато – сидит на самом краю, прямо на обтянутом льняным перкалем крыле, в каком-то, прости господи, кожаном лукошке, свесив ноги, того гляди сверзится. Под ногами были педали руля поворота, на которые публика обычно не обращала внимания. Правая рука – на ручке управления рулем высоты. Левая держится за стойку между крыльями. Привязные ремни – к черту… А взгляд сквозь очки – вперед и ввысь!

Занятное действие производил воздух на авиаторов – даже безголосые принимались петь. Ощутив, что аэроплан покорен, слушается и готов выполнять приказы, Лидия вздохнула с облегчением. Теперь можно было и запеть.

Это был не простой романс – он связывал с суженым, который привел ее в небо, с Володей – самым смелым, самым надежным… они не могли в жизни разминуться, это было бы слишком жестоко!..

– День ли царит, тишина ли ночная, – запела Лидия, – в снах ли тревожных, в житейской борьбе, всюду со мной, мою жизнь наполняя, дума все та же, одна, роковая, – все о тебе!

Романс не долетал до земли, но Володя знал, что она в небе поет, и знал также, какие слова выкрикивает наперекор встречному ветру. Старый, отчаянный, страстный романс Чайковского – мог ли композитор угадать, что он взмоет в утреннее майское небо?

Петь он не умел – но шептал, уверенный, что у нее на устах – те же слова:

– С нею не страшен мне призрак былого, сердце воспрянуло, снова любя! Вера, мечты, вдохновенное слово, все, что в душе дорогого, святого, – все от тебя!..

Их соединила незримая струна этого романса – жениха, что стоит на земле, запрокинув голову, и невесту, парящую над ним в небесах. И они знали это, и были счастливы.

Аэроплан обогнал автомобиль Калепа и вырвался за пределы ипподрома. Лидия посмотрела вниз и увидела отлетающие назад облака цветущей сирени, дорогу, кавалькаду всадников. Они, услышав стрекотание мотора, придержали лошадей и подняли головы. Один погрозил авиатриссе кулаком. Другой, что вел кавалькаду, запрокинулся в седле.

Лидия заметила его недели две назад. Авиаторы и наездники если и здоровались – то сквозь зубы, а с этим красавцем она и словом не перемолвилась. Но знала, что его взгляд сопровождает ее, когда она с механиками выкатывает аэроплан, когда идет по траве, беседуя с Калепом, когда за углом сарая торопливо целуется с Володей. Всадник на гнедом коне, который один стоил дороже всех «фарманов» в сараях и ангаре, очень часто оказывался в таком месте, откуда многое мог видеть. Но он даже не пытался познакомиться, и это немножко раздражало. Все пытаются, а этот – нет…

Лошади, еще не привыкшие к небесному чудищу, забеспокоились.

– Сейчас, сейчас… – пообещала им Лидия. Предстоял трюк – планирование с выключенным мотором. То самое «воль планэ».

На трибунах в это время слушали комментарии из медного рупора и проникались сознанием, что живут не просто во времени, а в некоем историческом миге.

Терская, Танюша и Эстергази передавали друг дружке бинокль Селецкой, а сама она глядела в окуляры огромного морского бинокля, которым запасся Сальтерн и любезно предложил соседке. Кокшаров на дурном немецком напоминал плотнику Кляве, что нужно рисовать летательную машину. Клява соглашался, но ничего не делал. Лабрюйер пытался одним глазом следить за аэропланом в небе, а другим – за Селецкой.

Вдруг вся тысяча зрителей на трибуне разом ахнула.

Видно, там, наверху, ветер все же был. Он подхватил парящий «фарман» и, едва не перевернув его, понес его на трибуну. Аэроплан резко снижался, и явственно было видно, как авиатрисса чуть ли не панически дергает ручку управления рулем высоты. Это было воистину страшно – женщины завизжали, кто-то чуть не по головам поскакал вниз.

Несколько секунд все жили в ожидании смерти. Но застрекотал мотор, аэроплан выровнялся, устремился вверх, сделал круг, пошел на восьмерку. Она была выполнена прекрасно – верхние флажки мачт как раз были в центре кругов, составляющих воображаемую восьмерку. Зрители бурно зааплодировали. Тут только Селецкая обнаружила, что Сальтерн ее обнимает, прижимает к себе, словно готовясь всем телом прикрыть от падающих обломков летательного аппарата.

Актриса отстранилась, причем взор ее говорил: простите, люди смотрят, нельзя же так…

Больше ужасов не было – кроме, разве что, выкриков через рупор. Аэроплан вскоре приземлился в круг, его удержали, как водится, за хвост, и многие из публики побежали на поле – разглядеть вблизи бесстрашную женщину.

Женщина же искала взглядом своего друга – потом будет все, и поцелуи, и объятия, но сейчас необходим только обмен взглядами – для полного и безупречного счастья.

Актрисы остались на трибуне.

– Ну, что, медам, вы довольны? – громко спросил Кокшаров. – Пора собираться. После обеда у нас репетиция.

Таким простым способом он доложил Сальтерну, что компания-то не простая, люди искусства, артисты!

Терская, как всякая актриса, была порой завистлива, порой восторженно добра, порой сварлива, порой жеманна. Но с Селецкой у нее сложилась дружба – вынужденная дружба, чтобы держать под контролем все возможные маневры относительно Кокшарова. Поэтому Терская пришла на помощь подруге, чье смущение было не талантливо сыгранным, а, увы, натуральным.

– Идем, голубушка, – сказала она. – Нам еще костюмы примерять и подгонять. Ведь завтра вечером премьера. Маркус говорил – все билеты проданы, вся лучшая публика будет у нас в Бильдерингсхофе. Помяни мое слово – все эти господа, которые сегодня смотрели полет, явятся к нам в театр. Я узнала одну пару из Эдинбурга, а господин с детьми – вон тот, видишь? – из Майоренхофа.

Господин с двумя мальчиками, десяти и двенадцати лет, одетыми в матроски, был вытащен на летное поле за руки и увлечен к аэроплану. Сопротивляться ошалевшим от счастья мальчишкам было бесполезно.

– Идем, медам, идем! – торопил Кокшаров. – На поезд опоздаем!

– Если вы на поезд опоздаете, я могу в Бильдерингсхоф на своем авто отвезти, – сказал Сальтерн, но не Кокшарову, а Селецкой. – Я имею большое авто.

– Это было бы изумительно! – воскликнула Терская, не дав Кокшарову и рта разинуть.

И тут в бой вступила тяжелая артиллерия – госпожа Эстергази.

– Ах, как я мечтаю проехать по взморью в шикарном авто!

Кокшаров просто наслаждался сценкой: разыгравшиеся актрисы вовсю заманивали рижского богача, а его сестрица смотрела на это очень неодобрительно. Вдруг он вспомнил, зачем затеял всю эту экспедицию, огляделся по сторонам – Клявы не было. Тогда он отобрал у дам бинокль и стал искать плотника.

Пропажа нашлась на заборе, наскоро возведенном у сараев. Клява был занят делом. Он достал наконец из-за пазухи свой сверток. Там оказались нарезанные листы плотной оберточной бумаги и толстые карандаши, обязательное орудие плотницкого ремесла. Глядя сверху на окруженный публикой аэроплан, плотник зарисовывал обтянутые льняным перкалем крылья из сосновых реек.

– А где Танюшка? – вдруг спросила Терская.

Девушка под шумок сбежала.

Селецкая встала и поднесла к глазам бинокль Сальтерна.

– Да вот же она, вон там – ее шляпка! Она, кажется, со Зверевой разговаривает…

Это было чистой правдой – Танюша, рискуя попасть под «фарман», пробралась-таки к авиатриссе.

– Госпожа Зверева! Лидия Виссарионовна! – закричала она. – Вы просто чудо! Я вами восхищаюсь!

Летчица, уже вставшая с сиденья, повернулась к ней.

– Не надо, я сама, – строго сказала Зверева мужчинам, протягивавшим к ней руки. И, соскочив наземь, поморщилась – не все еще зажило после апрельской катастрофы.

Ловкая Танюша оказалась рядом с ней и смотрела на нее огромными и безумными глазами.

– Госпожа Зверева, я тоже хочу летать! Я страшно, страстно хочу летать! Как вы! Честное слово! – восклицала она. – Вы мой идеал!

– Погоди, Володя, – строго сказала Зверева невысокому молодому человеку в летной куртке, обнявшему ее за плечи; Танюша не сразу узнала в нем Слюсаренко. Но строгость была лишь в голосе – не во взгляде, и юная артистка прекрасно это поняла.

Авиатрисса улыбнулась ей.

– Милая барышня, теперь многие девушки захотят подняться в небо. Моя цель – дать им такую возможность. Но этому надо учиться, учиться всерьез. Я думаю, нам удастся открыть в Риге летную школу, дирекция завода «Мотор» готова нас поддержать…

– Я буду первой вашей ученицей! – тут же выпалила Танюша.

– Если вам позволят ваши родители, барышня, – охладил ее восторг Слюсаренко. – Вы ведь живете в семье?

– Да…

– Мы не хотим, чтобы на аэродром прибегали возмущенные родственники и требовали от нас отчета, – продолжал Слюсаренко. – Если девица или дама самостоятельна, не испытывает финансовых затруднений и никому не обязана подчиняться – то милости просим.

– Я могу оплатить обучение, у меня есть свои средства! – это было не совсем враньем, Танюша имела в виду подаренные матерью дорогие вещицы – часики, кольца, медальоны, сережки.

– В этом никто не сомневается, моя милая, – Зверева опять улыбнулась. – Но вы еще очень молоды. Если ваши родители желают для вас такого ненадежного будущего – приходите вместе с ними, когда будет объявлено о наборе в школу…

– Вы замечательная! И я буду учиться у вас!

– Не сомневаюсь!

Зверева обняла Танюшу и поцеловала в щеку.

У юной актрисы уже были скромные девичьи приключения, и среди них видное место занимал ночной поцелуй после премьеры со Славским. Правда, Славский был не совсем трезв, но это обстоятельство Танюша игнорировала – поцелуй-то был самый настоящий, не то что со студентом Пуркевичем в Ростове или этим чудаком Валечкой в Саратове. Но все померкло, когда авиатрисса ласково прикоснулась губами к щеке девушки.

Теперь стало ясно: небо, небо и только небо!

– Да пропустите же! – услышала она сердитый голос, повернулась – и увидела прямо перед собой охапку роз изумительной величины. Это была целая клумба. Розы торчали из огромной корзины, а корзину держал, прижимая к животу, мужчина, чье лицо сквозь цветы было неразличимо.

Но он опустил свою клумбу к ногам Зверевой, и стало видно – это румяный крепыш с совершенно круглой физиономией, с круглыми черными глазами, способными выразить неземной восторг, со смешными усиками и с безупречной белозубой улыбкой. Его черный котелок сбился набекрень, и физиономия была так забавна, что сразу вызвала у всех симпатию.

– Я преклоняюсь перед вами, мадам Зверева, – сказал даритель корзины. – Я хочу сделать некоторый презент – не вам лично, а вашей будущей школе! Я сниму для вас помещения в Зассенхофе и буду оплачивать аренду в течение года! Это же не бриллианты, не золотой сервиз – такой подарок вы можете принять?

– Мне, право, неловко, – ответила авиатрисса. – Ведь учеников будет много, помещения потребуются большие…

– Но все очень просто – возьмите меня в ученики, а аренда будет моей платой за уроки, – весело сказал крепыш. – Разрешите представиться – Федор Иванович Таубе, адвокат из Ревеля. Нарочно ради вас приехал в этот убогий лифляндский городишко.

И мигом у него в руках появились визитные карточки. Он вручил их Зверевой, Слюсаренко, Калепу, механикам, одна досталась и Танюше.

Девушка сообразила – этот человек может ей пригодиться, когда придется воевать с госпожой Терской за право учиться на летчицу. И сунула визитную карточку в карман бледно-лилового жакета.

– Помещения могу предоставить и я. Как совладелец «Мотора», могу распоряжаться зданием заводской конторы… – начал было Калеп.

– Но это, насколько понимаю, должны быть учебные классы с таблицами на стенах и с доской, как в гимназии, – перебил его Таубе. – А в самом деле, есть ведь в Зассенхофе хоть какая-то школа?

Танюша не сводила глаз со Зверевой. Авиатрисса и точно была ее идеалом женщины – молодая, сильная, отважная, с огромными выразительными глазами, с пышными темными волосами – когда Зверева сняла шапку, на плечи рухнул целый водопад, а наземь посыпались бесполезные шпильки. Мужчины не заметили – а Танюша заметила, что Зверева, уже почти не прислушиваясь к рассуждениям о школе, смотрит поверх голов вдаль.

Девушка проследила взгляд и застыла, пораженная красотой.

Ибо что может быть прекраснее стройного всадника на высоком чистокровном коне?

Наездник, на которого обратили внимание артисты, подъехал совсем близко к аэроплану. Его посадка в седле была безупречна, жокейская шапочка и короткий сюртук ему шли изумительно. Сверху вниз он глядел на авиаторов – и на растрепанную Лидию. Потом он незаметным движением пальцев и коленей заставил гнедого коня сделать вольт буквально на пятачке и поехал прочь. Солнце светило ему в лицо, а для тех, кто наблюдал за ним, он превратился в силуэт, окаймленный сиянием.

Похоже, он нарочно вернулся, подгадав к приземлению аэроплана, чтобы блеснуть гордой мужской красотой – и высокомерно исчезнуть.

Всадник удалялся – а Танюша все еще видела его лицо, тонкое, породистое, прекрасно вылепленное. И мысль у нее возникла самая далекая от авиации – что надо бы в дневничке, который ведет всякая незамужняя девица, дать красавцу имя Кентавр. Славский там был «дон Педро», Алеша Николев – «Керубино», Лиодоров, имевший наглость сказать два комплимента, – «Панталоне» (каким-то образом тощие ноги артиста, создававшие иллюзию, будто их в брюках вовсе нет, увязались у Танюши с персонажем итальянской комедии). Почти забытый студент Пуркевич был «Бертран» – потому что Танюша влюбилась в пьесу Ростана «Принцесса Греза», где друг главного героя как раз и был отважный, но неосмотрительный рыцарь Бертран. Гусарский ротмистр Данилов, с которым Танюша всего раз танцевала, был «Партизан», и ему посвящалась большая часть дневничка…

В том, что встречи с Кентавром еще будут, девушка не сомневалась. Ведь если удастся уговорить госпожу Терскую и записаться в летную школу, то поездки на ипподром будут постоянными.

Да, оставалось только уговорить Терскую.

Судя по тому, с какими лицами подошли к Танюше Енисеев и Славский, чтобы увести ее от аэроплана, это будет нелегкой задачей…