Аэроплан-призрак

I. Разговор по телефону

Вильгельмштрассе принадлежит к самой аристократической части Берлина. Дом номер 73 расположен позади Министерства иностранных дел, главный фасад которого и большая часть прилегающих к нему служб выходят на параллельную улицу под номером 76-м.

В салоне-бюро нижнего этажа 73-го дома состоялся следующий разговор:

— Разве свобода, которую вернул тебе закон, тяготит тебя, Марга?

— Свобода?.. Нет, папа, меня тяготит вовсе не свобода… Мне тягостно одиночество!

— Но ведь я, твой отец, с тобой?!

— Вы меня не поняли… Часть моего сердца полна дочерних чувств. Но часть, в которой должна помещаться супружеская любовь, — пустует.

— Можешь не продолжать… Мне ясно, в чем дело…

Откинувшись на спинку кресла, отец громко расхохотался.

На первый взгляд он производил почти комическое впечатление, этот почтенный Леопольд фон Краш — маленький, толстенький, кругленький, с большой лысиной и пышной бородой. Но, присмотревшись к нему поближе и обратив внимание на выражение глаз, всегда прикрытых очками, — приходилось менять свое мнение насчет его безобидности. Взгляд подстерегал и высматривал — острый, любопытный, пронизывающий.

Его дочь Маргарита — или Марга, как называл ее отец, — тоже обладала серыми глазами с отблеском стали, но этим и ограничивалось ее сходство с отцом. Ее волосы, несомненно выкрашенные, оттенка светлого красного дерева, обрамляли личико такой ослепительной белизны и с таким живым румянцем, что глаза казались почти черными.

— Да, вы смеетесь, папа! — сказала она раздосадовано. — Естественно, я не собираюсь оставаться вдовой. Мой первый брак был, так сказать, не более как… примеркой… Услуги, оказанные вами государству, тогда еще не принесли вам ни денег, ни могущества. Пришлось довольствоваться заурядным провинциальным профессором… в ожидании лучшего. И я поспешила отделаться от него, как только ваше положение изменилось… Сейчас мне двадцать семь лет, я красива… Вы сами считаете меня неглупой… Так почему же наконец мне не выбрать себе мужа, который станет моим покорным слугой?

Леопольд скрестил руки на животе и посмотрел на дочь с искренним восхищением. Дребезжание звонка прервало его растроганное созерцание.

— Телефон, — сказал он, торопливо вскакивая. — Это из министерства…

Подбежал к аппарату, снял трубку и загудел в нее:

— Алло, алло… Кто у телефона?..

— Откройте зрительную пластинку, — ответили ему. — Имена здесь излишни…

— Верно! Верно!.. Извините…

Рядом с телефоном находилась медная пуговка. Толстяк лишь прикоснулся к ней, и на стенке появилась металлическая пластинка, чувствительная пластинка телефона-автомата, введенного в эксплуатацию в некоторых важных немецких учреждениях и передающего изображение, как телефон передает звуки.

На пластинке стал вырисовываться силуэт. Но едва он обозначился, как фон Краш закрыл его обеими руками, крича:

— Нет, этого никто не должен видеть… Марга, уйди, прошу тебя… Я должен остаться один…

Молодая женщина засмеялась.

— Хорошо, ухожу… Только я знаю, кто с вами говорит… Очень легко догадаться.

Захлопнувшаяся дверь помешала уловить оттенок иронии в ее словах.

Приняв вид самого раболепного почтения, фон Краш обратился к собеседнику, бормоча:

— Я слушаю… Слушаю…

— Я знаю вашу преданность… Но к делу. С вами говорили уже по поводу одного молодого француза?

— Франсуа д’Этуаля? Этого подкидыша, подобранного общественным призрением?

— Общественное призрение подобрало орленка. Необходимо этого человека сделать нашим. Действуйте, как хотите… В случае успеха можете быть как угодно требовательны.

— Слушаю!..

Лицо фон Краша расплылось в довольной улыбке. Прозвенел звонок, и изображение исчезло с телефонной пластинки. Однако толстый немец все еще продолжал стоять сияющий у безмолвного аппарата.

II. Опять телефон

В восхитительном лондонском предместье, раскинувшемся между Ричмондом и Уимблдоном, расположена прелестная вилла в современном стиле. Именье это называется Фэртайм-Кастль — по имени его владельца, лорда Фэртайма, одного из богатейших промышленников Соединенного Королевства. Есть названия, в точности соответствующие предметам, которые они обозначают. Фэртайм — «хорошее время» — из их числа, так как семья Фэртаймов переживала поистине хорошие времена.

Начиная с лорда Гедеона Фэртайма, высокого, худощавого, изящного и гибкого, несмотря на свои пятьдесят лет, с добрым, гладко выбритым лицом; продолжая Эдит, очаровательной восемнадцатилетней блондинкой, и заканчивая Питером-Полем двадцати пяти и Джимом двадцати трех лет, братьями-спортсменами, — у каждого члена семьи всегда радостная и приветливая улыбка на лице. И сейчас с теннисной площадки доносятся взрывы веселого смеха — там идет оживленная игра. Вдруг к лорду приблизился лакей и почтительно произнес:

— Милорда лично просят к телефону.

— Кто? — спросил тот, раздосадованный, что его отвлекают от игры.

— Неизвестно. Мне сказали, что с вашей милостью будут советоваться по поводу двух важных вещей…

— По поводу двух важных вещей! — повторил лорд с внезапным волнением.

Овладев собой, он встал не спеша, стараясь не привлекать внимания окружающих, и отправился вслед за слугой. Но как только лорд скрылся за кустарником, окаймляющим площадку, походка его изменилась; он почти бегом бросился к дому.

Не замедляя бега, Фэртайм поднялся по ступеням лестницы, ведущей на террасу, куда открывались окна-двери нижнего этажа. Миновав салон, коридор, он направился в просторный кабинет, где трещал телефонный сигнализатор.

Лорд тщательно закрыл за собой дверь на ключ и только тогда подбежал к аппарату, бормоча:

— Алло! Алло! Ваш покорнейший слуга.

— Звонок ли у нас голос?

— Звонок, как у молодого петуха.

Было ясно, что эти фразы — условленный пароль.

— Дело касается Франсуа д’Этуаля…

— А!..

Собеседник лорда Фэртайма продолжал:

— …Не открывая его применения, я велел построить новоизобретенный винт, чертежи которого вам доверил этот молодой человек.

— Он уже испытан?

— С успехом. И развивает силу, превосходящую все винты вместе взятые. Я очень рассчитываю на вас. Нужно склонить его на нашу сторону какой бы то ни было ценой. Англия достаточно богата, чтобы наградить каждого, кто на нее работает. Вы меня поняли? Вам бы следовало взять его себе в компаньоны…

— Да… Но я заранее отказываюсь от всяких наград со стороны государства…

— Почему?

— Потому что уже одно участие его в моем деле принесет огромную прибыль. Мои сыновья — Питер-Поль и Джим, которых вы знаете, — полностью меня поддерживают.

— Значит, решено.

— Почти, нужно лишь заручиться согласием того, о ком идет речь.

— Ого! Разве он может не согласиться?

— Он держится с царственным достоинством. Никто лучше вас этого не оценит, так как вы здесь наиболее компетентны.

— Тс-с! Тс-с!.. Могут услышать!.. — прозвучало в раковине, приложенной к уху лорда. — Ни слова больше. Сообщение прервано.

Гедеон Фэртайм, повесив трубку, постоял еще некоторое время у аппарата в глубокой задумчивости.

В дверь постучали. Вздрогнув, он пошел открывать. На пороге стояла мисс Эдит — вся розовая, запыхавшаяся, с ракеткой в руках.

— Папа, — быстро пролепетала она, — простите вашу маленькую Эдит… Старый Джек сказал мне, что вы бежали, как безумный. Я испугалась и пришла…

Он нежно улыбнулся ей.

— Меня вызывали к телефону. Я срочно должен ехать в Париж!

— Со мной?

— Если хотите. Никто не знает, что с тех пор, как умерла ваша мать, все мы составляем неразделимый квартет душ, у которого нет секретов друг от друга, но который умеет беречь свои секреты от других.

— А разве есть секрет?

— Да. Франсуа д’Этуаль…

Щеки девушки вспыхнули, но отец этого, по-видимому, не заметил.

— Хотят, — он сделал ударение на этом слове, — хотят, чтобы я взял этого юношу себе в компаньоны, так как считают, что для Англии чрезвычайно важно сохранить его исключительно за собой. Что вы на это скажете?

Эдит порывисто бросилась отцу на шею.

— О папа!.. Это было бы так прекрасно… если бы вы захотели!

— Что вы этим хотите сказать?

Она спрятала лицо на груди отца и, совсем исчезнув в его объятиях, пролепетала голосом, в котором прорывалось волнение внезапно осознанного чувства:

— Мне кажется… Мне кажется, что я люблю его, папа… если вы позволите.

III. Франсуа д'Этуаль

— Ну, Франсуа, что вы так задумались?.. Неужели поглощены мечтами о приближении Всемирного чемпионата авиатики?

— Вовсе нет, господин Тираль.

Собеседники завтракали в гостинице — одной из лучших на главной улице пригорода Мурмелон-ле-Гран.

Улица была заполнена народом. Велосипеды, автомобили, кареты сновали взад и вперед. Дребезжали звонки, ревели трубы, щелкали кнуты, раздавались крики, перебранка, смех.

Завтракавшие время от времени поглядывали на улицу. Один из них был высок и худощав. Простой охотничий костюм хорошо обрисовывал его изящную фигуру. Особое внимание привлекали правильные черты лица, ясно отражавшие прямую мужественную натуру и упорную волю, сказавшуюся в затаенном блеске голубых глаз, устремленных прямо на собеседника — старика с седеющей головой и покорным видом человека, побежденного жизнью.

А вся улица только о них и судачила. Точнее, все говорили о судьбе Франсуа, воспитанника общественного призрения, бакалавра в шестнадцать лет, слушателя политехникума, окончившего его на «отлично» и удостоенного отзыва: «способностей исключительных». Потом он поступил инженером к братьям Луазен, строителям аэропланов в Билланкуре. Гений молодого инженера сразу проявился и в постройке, и в управлении аэропланами.

— Всемирный чемпионат, — говорил между тем Тираль этому герою дня, — будет вашим триумфом, дорогой Франсуа! Да, да, не отрицайте. К чему скромничать передо мной! Не вы ли сами дали мне понять, что вам уже известно, чем станет воздухоплавание через двадцать лет?

— Я могу ошибиться, мой добрый друг!

— Это исключено! Разумеется, мое мнение, мнение старика-бухгалтера, ничего не значит. Но вспомните о Луазене, о Фэртайме — выдающемся английском промышленнике, владельце пятнадцати заводов! Когда такие люди преклоняются перед молодым ученым без всякого состояния — это доказывает их поистине восторженное отношение к вам!

— Ну, это уж слишком громко сказано! — запротестовал Франсуа, на щеках которого выступила легкая краска при упоминании имени Фэртайма.

— Громко? Питер-Поль Фэртайм и Эдит приезжали в Билланкур испытать для себя аэроплан. Пилотом были назначены именно вы. А когда выбор был сделан, мистер Питер-Поль, с одобрения мисс Эдит, выложил вам, что он — архимиллионер, что он убежден в вашей гениальности, предполагает, что у вас непременно должны быть в запасе какие-нибудь изумительные изобретения, и что, если он не ошибается в своих предположениях, то для осуществления их готов оказать вам любую материальную поддержку.

— Ах, тот англичанин! Я хорошо помню тот день! Я был без ума от радости.

— Я полюбил его всем сердцем, этого славного молодого человека, согласившегося на все ваши условия. Детали ваших машин будут создаваться на разных заводах, а сборка их производиться на уединенной фабрике, разместившейся где-то в Шотландии, но, самое главное, секрет оборудования остается за вами. У меня просто мурашки бегают по коже от удовольствия при мысли, что через несколько недель вы уже будете заниматься своим любимым делом.

Нетерпеливая толпа все более и более увеличивалась на Шалонском поле, вокруг обширных зданий Генерального штаба. На трибунах, разукрашенных знаменами, теснилось избранное общество. Некуда было иголке упасть.

Лорд Фэртайм и его семья, накануне прибывшие из Англии, едва сумели протиснуться в первый ряд. Не обошлось и без пререканий с какими-то двумя неизвестными личностями, которым пришлось устроиться подальше, но на той же скамье. В них без труда можно было узнать фон Краша и его дочь Маргу.

В то время как все собравшиеся на трибунах мирились с возникшими неудобствами, фон Краш желал полного комфорта. Но резкая фраза Питера-Поля, подкрепленная внушительным видом, привела фон Краша в чувство, и он вынужден был замолчать.

Марга нервничала. Она осматривала просторный овал площади (два километра в длину и один в ширину), над которой должны были маневрировать аэропланы. Нетерпеливый взгляд ее блуждал между белым барьером, окружающим поле, и мачтами, указывающими пункты поворота. Между первой из этих мачт и трибуной — белая полоса на земле обозначала место вылета и возвращения.

Внезапно шум стих.

Двери одного из ангаров распахнулись, и оттуда выкатили аэроплан на его отправном колесике. Толпа зажужжала, словно улей.

— Начнут монопланы… Потом будут бипланы…

— А закончится полипланом Луазена и д’Этуаля!

Аппарат, вызвавший огромный интерес публики, достиг стартовой точки. С распростертыми крыльями, около пятнадцати метров в поперечнике, он казался гигантским бумажным змеем, упавшим на землю.

Пилот забрался в кабину, снабженную всем необходимым, раздался сухой звук выстрела — был дан сигнал. Чемпионат мира начался.

Рассказывать об этих полетах особо нечего. Всем и без того известны мужество и знания покорителей неба. Обошлось без катастрофы. Публика была довольна. Даже высокопоставленные гости, собравшиеся на трибунах, приятно улыбались. Во время всей этой суматохи Эдит не отрывала взгляда от сарая, расположенного в некотором отдалении от трибун. Ей сказали, что там ожидает своей очереди Франсуа д’Этуаль. Вдруг она вздрогнула.

— Папа!.. Двери сарая раскрываются!

Лорд Фэртайм кивнул головой. Он тоже это увидел.

— Полиплан! Полиплан!

В самом деле, несколько рабочих уже вытащили аппарат. Тираль и сам Луазен суетились необычайно. Из конца в конец пронесся шепот:

— Моноплан Луазена, пилот Франсуа д’Этуаль…

Франсуа д’Этуаль — магическое имя, значение которого спортивная публика могла вполне оценить за последние два года.

Выйдя из сарая, молодой человек торопливо последовал за аэропланом и догнал его как раз в тот момент, когда аппарат достиг белой черты.

— Ах! — раздался неожиданно женский голос. — Как он хорош!

Эдит посмотрела в сторону, откуда послышалось восклицание, и заметила Маргариту фон Краш, вскочившую на ноги и устремившую на молодого авиатора горящие глаза. Какой-то внутренний голос подсказал Эдит, что эта женщина станет ее врагом.

Фон Краш тихонько уговорил свою дочь сесть, осторожно заметив:

— Успокойся, Марга… Эти проклятые англичане поглядывают на нас с любопытством.

Машинально она взглянула в ту сторону, где сидели лорд Фэртайм и его дети. Взгляд ее скрестился со взглядом огромного Питера-Поля, смотревшего на нее с улыбкой добродушного восторга. Восхищение этого красивого здоровенного малого доставило ей удовольствие.

Прозвучал сигнальный выстрел, заставивший вздрогнуть присутствующих. Раздалось слабое жужжанье, аэроплан сдвинулся с места, заскользил на колесиках и плавно поднялся в воздух, сопровождаемый бурей восторженных криков. Взгляды всех были устремлены в небо.

И до этих пор публика знала воздухоплавателей очень смелых и ловких; но в них она слишком чувствовала «усилие», непрерывную заботу о соблюдении равновесия аппарата. В данный же момент никто больше не испытывал этого неопределенного напряжения, обыкновенно волновавшего людей при всевозможных воздухоплавательных состязаниях. Это уже не был более аэроплан, создание рук человеческих, белый силуэт которого двигался в воздухе, — а особый вид птицы, созданной самой природой.

И в самом деле, он двигался с невообразимой легкостью, уверенностью. И какая скорость! Все демонстрированные сегодня машины были по сравнению с этой — то же, что черепахи в сравнении с курьерским поездом.

Снова неистовые крики восторга ураганом разразились над толпой. Публика повскакивала на ноги, вопя и жестикулируя.

Но едва Франсуа, стоявший теперь уже у неподвижного мотора, протянул руку в знак того, что он хочет говорить, как наступила тишина.

— Благодарю всех за поддержку, оказанную мне и моим товарищам! — начал он. — Вы почтили тех, кто посвятил всю свою жизнь покорению воздуха. Но вы знаете так же, как и мы, что только тогда наше дело будет закончено и практически полезно, когда воздушная машина сможет удовлетворять трем условиям: во-первых, держаться в воздухе неподвижно, в определенной точке, вместо того, чтобы поддерживать равновесие и устойчивость только посредством быстрого перемещения, как это и было сегодня; во-вторых, двигаться вперед и назад, не делая поворотов; и в-третьих — уменьшить размеры аэроплана, чтобы он мог поместиться в обыкновенном автомобильном гараже, то есть сделать машину менее громоздкой, что увеличит возможность ее использования. Поэтому ваше одобрение означает для нас — ищите, пробуйте, продвигайтесь вперед, и все мы — строители, инженеры, пилоты — будем искать и пробовать.

Авиатор замолчал.

Никто не шелохнулся. Все переглядывались между собой, пораженные скромностью этого победителя воздуха.

Маргарита, переговорив о чем-то со своим отцом, поднялась с места и громко спросила:

— Аэропланы могут брать пассажира?

— Да, да! Это входит в программу опытов, — ответила ей сотня голосов.

— Так вот, я вношу пятьдесят тысяч марок в Комитет исследований по усовершенствованию летательных машин, если господин Франсуа д’Этуаль согласится взять меня пассажиркой и доставить в Мурмелон.

Гром аплодисментов приветствовал это предложение.

Эдит побледнела. Сердце ее почти перестало биться. Молодая девушка поняла, что незнакомка выбросила такую огромную сумму исключительно для того, чтобы дать Франсуа доказательство своего интереса к нему и нежного доверия. Сама того не сознавая, она устремила на молодого инженера растерянный, умоляющий взгляд. Он весь вспыхнул под этим взглядом, провел рукой полбу и, быстро овладев собой, проговорил, указав на Эдит:

— Я уже обещал это раньше.

На щеках молодой англичанки вновь заиграл румянец. Она схватила отца за руку и умоляюще зашептала:

— О! Папа! Вы ведь позволите?!

Франсуа продолжал:

— Но я не имею права отвергнуть столь щедрый дар нашему Комитету исследований… Я возьму на борт двух пассажирок, если они согласны. Я отвечаю за их безопасность!

— Согласна! — одновременно воскликнули Эдит и Маргарита.

Снова раздались аплодисменты. Непредвиденное развлечение доставило публике большое удовольствие.

Эдит быстро спустилась с трибун. За ней последовала и немка, успевшая шепнуть отцу на ухо:

— Поезжайте на автомобиле. Мы остановимся в том же отеле, что и он, и, как только возвратимся, вы с ним переговорите.

— Хорошо. А ты, Марга, испугалась этой маленькой мисс?

— Вы думаете, что напрасно?

— Нет, черт побери, пожалуй — не напрасно. Эта пигалица может, чего доброго, наделать нам осложнений, которых я желал бы избежать…

Луазен и Тираль, восхищенные и победой чемпиона Билланкурских фабрик, и этим неожиданным эпизодом, который, попав на страницы газет, сделает фирме «Луазен и К°» великолепную рекламу, подошли к аэроплану и помогли разместиться обеим пассажиркам — позади молодого пилота, чтобы не нарушить равновесие.

— Внимание! — скомандовал Франсуа.

Инженер и бухгалтер расступились, уступая дорогу аэроплану.

— Вы готовы? — спросил пилот у своих спутниц.

— Да! — нежно прошептала Эдит.

— Да! — сказала Маргарита, бросив на него пылкий взгляд.

— В путь!

Мотор зажужжал, аэроплан оторвался от земли, описал длинную кривую, взлетел на высоту примерно тридцати метров, пронесся над трибунами, с которых раздавались веселые крики, и взял курс на Мурмелон.

Пассажирки забыли на время о своем инстинктивно понятом соперничестве. Их захватила и опьянила высота. Им казалось, что они ничего не весят, что у них выросли крылья. Поля, белесоватые дороги, деревья, над вершинами которых неслось их воздушное суденышко, сменялись, как картинки кинематографа.

Маргарите стало не по себе. В глубине ее не очень чистой совести как бы затеплился огонек. Словно какой-то голос шепнул ей: «Твой муж, которого ты отбросила, словно тряпку, когда он перестал интересовать тебя, будет отомщен по закону высшей справедливости. Достойна ли ты того, с кем желала бы начать новую жизнь и из кого собираешься сделать жертву своих личных интересов?»

Напрасно пыталась она отделаться от этой мысли. Что-то новое как бы зарождалось в ней. Высота, даже пространственная, делает чудеса. Дух возвышается по мере того, как тело поднимается от земного праха.

Путешественницы, ощутив легкий, почти неощутимый толчок, осмотрелись вокруг. Аэроплан опустился на землю метрах в ста от мурмедонской церкви.

— Прошу меня извинить, — обратился к ним Франсуа, — невозможно сесть в самом Мурмелоне именно по одной из тех причин, о которых я говорил раньше — машина слишком велика. Позвольте мне помочь вам.

Он поспешил к Эдит и помог ей спуститься на землю. Девушка с благодарностью взглянула на него. Затем он помог Маргарите.

Заняв место в кабине и бросив прощальный взгляд на Эдит, Франсуа сказал:

— Я должен возвратиться и поставить машину в ангар.

Слова эти не имели особого значения, но глаза, устремленные на девушку, говорили о многом.

Аэроплан взмыл в небо. Обе путешественницы неподвижно застыли, следя за «белой птицей», вскоре скрывшейся из виду за рядом высоких тополей.

Холодно раскланявшись, они направились в Мурмелон по разным сторонам улицы.

У самого отеля, где Франсуа завтракал утром, их догнал автомобиль.

За рулем сидел фон Краш. Остановив машину, он вышел и перебросился несколькими фразами с дочерью, затем вошел в подъезд гостиницы.

IV. Дальнейший успех Франсуа

Довольные зрители покидали чемпионат, направляясь по своим домам. Те, чей путь лежал в Мурмелон, еще раз могли наблюдать аэроплан Луазена, стрелой летящий по небу в направлении Шалонского поля. Они приветствовали его восклицаниями, довольные, что еще раз взглянули на него. Но пилот вряд ли мог слышать эти приветствия. Он маневрирует почти машинально, слишком опытный в управлении аэропланом, чтобы напутать. Все его мысли далеко, рядом с той, которую он оставил недалеко от Мурмелона.

Вскоре показался ангар Луазена, а рядом с ним — группа людей. Франсуа увидел инженера, нескольких его служащих и бухгалтера Тираля. Чуть в отдалении стоял лорд Фэртайм с сыновьями Питером-Полем и Джимом.

Аэроплан приземлился. Все бросились к пилоту, чтобы выразить свою признательность, восхищение, чтобы пожать ему руку.

Служащие фирмы «Луазен и К°» не могли скрыть своей радости по поводу того, что их аэроплан одержал победу в столь серьезном соревновании.

Лорд Фэртайм и его сыновья разделяли эту всеобщую радость. Но будучи людьми практичными, они ни на минуту не забывали о главном. Воспользовавшись всеобщей суматохой, они увлекли победителя к автомобилю, стоявшему в стороне, почти насильно по-дружески втолкнули его внутрь и на полной скорости помчались прочь. Питер-Поль своим оглушительным голосом успел крикнуть остальным, немного ошарашенным столь внезапным похищением:

— Сегодня вечером все мы пьем шампанское в отеле «Орел». Повеселимся от души…

Франсуа, не ожидавший такого поворота событий, не знал, что ему предпринять.

Вдруг отец Эдит легонько хлопнул его по руке.

— Дорогой друг, я должен вам заявить теперь, когда нет посторонних, что вы скомпрометировали мою дочь, Эдит, перед многочисленной аудиторией зрителей…

Молодой человек вздрогнул. Он хотел было извиниться, но собеседник остановил его жестом руки. Странным голосом, с оттенком суровости, но со смеющимися глазами, лорд заявил:

— Ваши планы будут осуществляться у нас. Через месяц вы приедете в Англию, через два — наладите производство своих аэропланов. Вас прославит ваш труд на полях наших родных стран… И за все это вы отплачиваете невероятным легкомыслием! На глазах толпы похищаете мою дочь…

— Я только исполнил ее желание… доставил ей удовольствие.

— Конечно, конечно! Но факт остается фактом.

Капельки пота выступили на лбу Франсуа.

— Однако, — продолжал лорд, — я считаю вас человеком прямым и честным. Дело обстоит так, что вы обязаны закончить его наиболее удовлетворительным образом.

— Я вас не понимаю, — пробормотал Франсуа, совершенно сбитый с толку.

— Поскольку моя дочь не является вашей родственницей и не считается вашей невестой — такие «полеты в облака» совершенно неприличны. Вы, конечно, меня понимаете. Однако она может стать вашей невестой…

Сказав это, Фэртайм разразился смехом. Питер-Поль и Джим последовали его примеру.

Франсуа в изнеможении откинулся на спинку сиденья. Казалось, ему нанесли удар в сердце.

В глазах у него потемнело, все вокруг закружилось. Он едва смог прошептать:

— Вы забываете, кто я…

Но Фэртайм дружелюбно похлопал его по плечу.

— Прежде всего вы превосходный малый! В отличие от других. Вы не алчны, вас не прельщает богатство. Наоборот, оно отпугивает вас. И все-таки Эдит считает, что вы к ней неравнодушны… Разве она не права?

Молодой человек должен был собрать все свои силы, чтобы ответить:

— Права…

— В добрый час! Вы — одаренный инженер. И докажете это в недалеком будущем…

— С вашей помощью.

— Пожалуй. Мне приятно, если вы так считаете. Надеюсь, вы не будете возражать, если я вас стану называть своим сыном.

Это было уже слишком. Две крупные слезы скатились по щекам Франсуа, и он сжал руки, не в силах произнести ни слова.

— Согласны? — спросил англичанин.

— Как мне отблагодарить…

— Не надо лишних слов… Я полагаю, мы обо всем договорились. Да или нет?

— Да, да! Вся моя жизнь принадлежит вам!

И Питера-Поля, и Джима также устраивало такое решение вопроса. Оба единодушно высказали свою радость будущему брату-французу.

А так как к счастью легче привыкаешь, чем к горю, то, подъезжая к отелю, Франсуа д’Этуаль начинал рассматривать свою любовь, которой он жил до сих пор, как нечто реальное.

У отеля он вышел. Ему надо было переодеться, прежде чем отправиться на обед к англичанам.

Но как ни хотелось ему поскорее увидеть Эдит, он стоял на тротуаре, глядя вслед автомобилю до тех пор, пока тот не скрылся за углом, направляясь к отелю «Орел», расположенному в сотне шагов от него.

V. Еще одно предложение

— Мое почтение, герр инженер! — услышал Франсуа, проходя через вестибюль гостиницы.

Машинально он поклонился в ответ и хотел пройти мимо.

Но не тут-то было! Перед самым носом инженера возникла тяжеловесная, коренастая фигура, заслонившая собой путь на лестницу.

Инженер сделал нетерпеливое движение, но быстро передумал, так как позади фон Краша — именно этот немец и задержал его — он увидал женскую фигуру. В ней узнал свою вторую пассажирку, которую доставил в Мурмелон.

— Отец мадемуазель… — проговорил он вежливо.

— Не мадемуазель, а мадам Маргариты, — поправил немец. — Маргарита — разведенная супруга профессора, который сделал ее несчастной, каналья!

И когда молодой человек жестом выразил недоумение по поводу такой откровенности, фон Краш замолчал.

— Прежде всего я должен поблагодарить вас за то, что вы отнеслись так мило к легкомысленной выходке Марги…

— О! Мадам сделала весомый вклад в дело развития авиации…

— Но вы-то им не воспользуетесь, герр инженер. За вами останется ореол бескорыстной любезности… И я этому рад, так как могу, не имея с вами никаких денежных счетов, высказать вам все мое преклонение.

Вдруг он прервал себя:

— Мне кажется, однако, вы спешите…

— Да… я приглашен на обед… Должен переодеться…

— Не беда. Я отниму у вас не более пяти минут. И, надеюсь, вы не пожалеете, что выслушали меня!

Голос толстяка звучал так решительно, что Франсуа не рискнул его остановить. Он толкнул дверь в читальню и курительную комнату, предоставленную в пользование обитателей гостиницы:

— Здесь мы можем переговорить, нам никто не помешает. — Инженер пропустил вперед отца и дочь.

Фон Краш следил за каждым его движением с видом полного удовлетворения.

— Так как у вас мало времени, герр инженер, я сразу перейду к делу… И вы, и я обладаем математическим складом ума. Будет лучше, если мы поговорим на языке цифр.

Удивленный таким началом, Франсуа молчал.

— Сначала посмотрим, что мы собой представляем, — продолжал фон Краш. — Вы — изобретатель, обладающий трезвым умом. Несколько слов, сказанных вами там, на беговом поле, поразили меня. Вы знаете, чего еще не хватает аэропланам, вы это видите отчетливо и создадите аппарат, у которого будут те качества, о которых вы упомянули.

По губам Франсуа скользнула еле заметная усмешка. И фон Краш, и Маргарита сделали вид, что ничего не заметили.

— Чего же вам теперь, собственно, не хватает? Денег, много денег, чтобы можно было работать, не стесняя себя в средствах. Я богат — и предоставляю вам мое состояние, пользуйтесь им, в какой бы мере это ни понадобилось…

Несколько минут Франсуа сидел молча.

Невероятно! Удача не только сама шла ему в руки, она буквально начинала преследовать его!

Фон Краш по-своему истолковал его молчание.

— Вы удивлены? — спросил он. — Вы не можете понять, как я решился сделать вам такое неожиданное предложение… мной руководили два побуждения… Как богатый человек, я пожелал, чтобы мои деньги послужили чему-нибудь с пользой… Но больше всего — я думал о благополучии моей Марги…

— Не продолжайте, прошу вас!

— Почему? — одновременно спросили отец и дочь.

Франсуа, запинаясь, пробормотал:

— Я… Я принял другое предложение…

Но Марга не удовлетворилась подобным ответом. Она вся преобразилась. Лицо ее совершенно изменило выражение. Черты на миг отразили то, что было скрыто в тайниках души. Теперь можно было ясно увидеть, что Марга не из тех, с кем можно не считаться.

Вопрос, который она задала Франсуа, прозвучал почти угрожающе:

— Предложение финансовое или… брачное?

— И то и другое.

— А! — гневно вырвалось у Маргариты.

Но фон Краш схватил молодого человека за руки и отеческим тоном заговорил:

— Я не подозревал… весьма сожалею… весьма, поверьте! Но, если вы раздумаете, помните, у вас есть я, вы всегда можете располагать мной, как вам будет угодно…

Инженер любезно поблагодарил фон Краша. Он, по-видимому, хотел расстаться со своими собеседниками без лишних неприятностей.

Франсуа встал, вежливо поклонился, давая понять, что разговор окончен. Но тут уже Марга не выдержала.

— Пойдемте, папа, пойдемте! Разве вы не видите, что он спешит к своей маленькой англичанке.

Инженер задрожал, но сразу же овладел собой. Не сказав больше ни слова, он подошел к двери, открыл ее и вышел, оставив немцев одних.

Физиономия фон Краша изменилась, словно по волшебству. В глазах его загорелись красные точки, и он проворчал сквозь стиснутые зубы:

— Мы попробовали взять лаской, Марга. Теперь будем действовать иначе…

— Не надо насилия, — сказала она с внезапной грустью, — насилием не заставишь человека полюбить себя.

— Обещаю тебе, что, сверх всего прочего, ты получишь и его любовь… Раньше чем через полгода он будет у твоих ног!

Вдруг немец быстро прервал себя:

— Однако я еще должен написать… Предупреди, пожалуйста, нашего механика. Я составлю две депеши… Мы их отправим из Шалона, так как нам не следует привлекать к себе лишнее внимание.

Он уселся за стол. Перо его забегало по бумаге, оставляя следующие загадочные строки: «Гейндрику, 79. Вильгельмштрассе, Берлин, Германия. Деловая комбинация номер первый не удалась. Перехожу к комбинации номер второй. Почтение. Фон Краш».

Затем на другом листке появилось следующее. «Лизель Мюллер. Семейный пансион Вильнев, улица Отейль, Париж. Дядя Леопольд прибудет в час ночи. Будет рад вас видеть на вокзале. Час ночи, Лионский вокзал. Привет».

Краш подписал эту депешу вымышленным именем Виктора Кароля. Прижав к влажной бумаге бювар, он заботливо сложил ее и спрятал в карман.

Вошел шофер:

— Мадам уже в автомобиле, сударь. Ждет вас.

— В дорогу, в дорогу сейчас же! Сначала в Шалон, отправить депеши. Потом пообедаем. В час ночи мы должны быть в Париже, на Лионском вокзале. В дорогу, с Богом. Не будем терять времени!

Пятью минутами позже автомобиль немца выехал из городка.

VI. Лизель Мюллер

На левантинской башне Лионского вокзала пробило час ночи.

Покрытый пылью автомобиль подъехал к двери с надписью «Выход» и остановился подле тротуара, идущего вдоль зала, где продавались билеты для пропуска на перрон.

Вокзальный двор был ярко освещен фонарями, разливающими далеко вокруг ослепительное море света.

К автомобилю подошла женщина. Одета она была очень просто и обладала замечательной гибкостью. Но что особенно привлекало внимание — это ее лицо. Было что-то странное, притягивающее, беспокойное в этих чертах, в этой золотистой коже, в таинственных бархатных глазах. Черные волосы с синеватым отливом пышными волнами выбивались из-под прикрывающей их шляпки. Ее нельзя было назвать «белой» женщиной, хотя признаки белой расы преобладали в ней. Черты лица, строение тела имели характерные признаки народа, некогда могущественного, теперь же вырождающегося, населявшего побережье и острова Антильского моря.

Было ей лет двадцать. Глядя на нее, невольно приходило в голову, что это горячая, пылкая натура, способная на любые крайности.

— Вот и я, — сказала она тихим приятным голосом.

— Не сомневался, что так и будет, — ответил отечески грубый бас. — Нам необходимо поговорить. Садись, милая. Мы заедем к тебе.

— Ко мне? — переспросила молодая женщина. — В этот несчастный семейный пансион, где я играю роль переводчицы?

— Ну, ну! Не злись! Час освобождения близок.

— Близок?

Она процедила это слово сквозь зубы. В нем отразились и надежда, и тревога, и торжествующая радость, и какая-то боязнь.

— Да, но садись же. Я объясню тебе, в чем дело, дорогая, и ты увидишь, что фон Краш всегда выполняет свои обещания.

Девушка повиновалась.

Дверца тотчас захлопнулась, и автомобиль мгновенно тронулся с места. Забившись в угол, она молчаливо ждала, когда ее спутники сочтут нужным приступить к объяснениям.

Вдруг фон Краш шумно расхохотался.

— Ну, Лизель, не могу сказать, что ты любопытна. Я тебе заявляю, что долгожданный момент наступил, а ты меня ни о чем не спрашиваешь.

— Вот уже четыре года я знаю, что момент должен наступить, — спокойно ответила девушка. — Если можно было прождать четыре года, можно подождать еще несколько минут.

Маргарита, молчавшая до сих пор, нетерпеливо произнесла:

— Не томите же ее дольше, папа, говорите. Я сама хочу поскорее узнать, в чем дело.

— Я так и сделаю. Извини, Лизель, но мне придется начать немного издалека. Вы знаете, что уже с начала девятнадцатого века Германия, предвидя ту роль, которую ей предстоит играть на мировой арене, начала к ней готовиться. Каждый, кто хотел выдвинуться, должен следить за врагами, за соседями. Поэтому была учреждена «Справочная служба», покрывшая своей сетью весь мир. Таким образом, Гертруда Мюллер, бабушка хорошенькой Лизель, вошла в сношения с Центральным справочным бюро, некогда находившимся во Фруенсдорфе, теперь же переведенным в Берлин.

Он помолчал, откашлялся, а затем заговорил снова:

— Гертруда Мюллер была служанкой. Краснеть из-за этого нечего. Всякое занятие почтенно, если его добросовестно исполняешь. Она жила в прислугах у одного чиновника Французской Гвианы и, в соответствии с инструкциями, полученными из бюро, стала проявлять особенное сочувствие к каторжникам, которые тогда уже высылались из Франции именно в эту колонию.

Ее жалость была легко объяснима. Большую часть ссыльных в те времена составляли политические заключенные. Так вот, между этими-то недовольными правительством легче всего было набрать пригодных для немецкой службы.

Фон Краш снова сделал паузу. Ни одна из его слушательниц не шелохнулась.

— К несчастью, Гертруда была женщиной, — продолжал фон Краш, — к немецкой жалостливости она присоединила еще чисто женскую — по отношению к одному ссыльному, некоему Цезарю, индейцу-караибу, приговоренному пожизненно. Родившись в бедной семье, он захотел исправить несправедливость судьбы и зарезал нескольких богатых колонистов на Антильских островах, имевших неосторожность отказать ему в деньгах.

Гертруда, устроив Цезарю побег, сбежала вместе с ним. При этом ей собственноручно пришлось отправить на тот свет охранника, попытавшегося помешать им.

Беглецы были настигнуты. Их окружили. Они защищались храбро. Цезарь погиб, а раненую Гертруду схватили. Она вынуждена была расстаться со службой у чиновника. Ее оставили при каторжной кухне с запрещением выходить. Там-то и родилась Изольда Мюллер, дочь Гертруды и индейца Цезаря…

— Моя мать! — прошептала Лизель с выражением злобы и ненависти.

— Да, твоя мать, — подтвердил фон Краш, — твоя мать, оставшаяся в двенадцать лет сиротой и находившаяся на попечении «Немецкой службы».

Изольда росла. В шестнадцать лет она была красива и обаятельна, как сама Лизель. Смешанная европейская и индейская кровь дала ей то могущественное очарование, которое встречается только у метисок. Один француз, с поручением от своего правительства, прибыл в Кайенну. Он увидел Изольду и влюбился. Изольда приняла его предложение по совету «Службы», но она так и не могла полюбить этого тридцатипятилетнего человека, измотанного жизнью и утомленного трудом. По ее мнению, он загубил ее молодость.

В глазах Лизель загорелись огоньки. Что они могли означать? Неужели хорошенькая метиска могла ненавидеть того, кто некогда стал мужем ее матери?

Бракосочетание состоялось в Кайеннском соборе, затем молодые уехали. Изольда последовала за мужем, который вынужден был отправиться в Центральную Америку, а затем на юг Мексики… Несколько месяцев спустя молодая женщина, готовившаяся стать матерью, вынуждена была отказаться от постоянных разъездов. Муж оставил ее в Гайане, а сам продолжил свое путешествие.

Не переставая говорить, фон Краш как бы машинально положил свою руку на руку Маргариты.

Молодая женщина, внимательно слушавшая рассказ отца, не обратила на это внимания.

Вдруг она почувствовала, что пальцы его многозначительно сжимают ее руку. Она поняла, что он приближается к главному месту рассказа, и удвоила внимание.

— Лизель родилась в отсутствие путешественника. Ей уже было четыре месяца, когда он возвратился. Но — увы! Мужчина, появившийся в Гайане, не был больше влюбленным супругом прекрасной Изольды. Это был мрачный, подавленный человек, получивший какой-то страшный удар.

— Он помешался? — спросила Марга.

— Боже милостивый! Сумасшедшего запирают в лечебницу, и дело с концом, — резко ответил фон Краш. — Нет, нет, если он и помешался, то остался вполне разумным помешанным. Подозревают, что он догадывался о взаимоотношениях Изольды со «Справочной германской службой», но я не знаю этого наверняка, так как проклятый француз никогда не пожелал объясниться на этот счет открыто.

— Что же он сделал наконец?

— Нечто возмутительное, иначе не назовешь. Этот конченный человек, которому улыбнулась неслыханная удача стать полновластным господином очаровательнейшей женщины, вместо того, чтобы быть ей благодарным за ее юность и красоту, не подумал ни о чем другом, кроме как заставить ее искупить какую-то подозреваемую вину… Я говорю — подозреваемую, потому что на этот счет мне неизвестно ничего определенного. Этот тип в один прекрасный день исчез, забрав с собой ребенка!

— Несчастный! — прошипела Лизель.

— Вы сейчас поймете, в чем дело. Изольда, как вы догадались, не могла смириться с исчезновением ребенка. С помощью «Службы» она пустилась в преследование похитителя. Немногим больше чем через год она в свою очередь похитила ребенка и увезла его в Германию. А мы уж постарались, чтобы все поиски Тираля не привели его к успеху.

— Тираля! — воскликнула Марга. — Не друг ли это того…

Пальцы фон Краша впились в ее руку с такой силой, что она сдержалась и не произнесла фамилии инженера. А фон Краш между тем продолжал:

— Когда Изольда забрала своего ребенка, оказалось, что этот странный человек татуировал девочку!

— Татуировал?!

— Ну, не с ног же до головы, успокойся, Марга. Татуировка заняла всего около трех сантиметров в длину и двух в ширину.

— Все равно, это безумие!..

— Или мудрость… Представь себе, дорогая, человека, убежденного, что за каждым его шагом следят. Если он обладает какой-нибудь тайной, то не доверит ее бумаге. Бумагу так легко уничтожить, потерять, тогда как татуировка…

— Может быть замечена, так как Изольда заметила же ее.

— Долгое время думали, моя милая Маргарита, что это только нелепая фантазия…

Лизель вздрогнула:

— А разве теперь вы так не думаете?

В голосе метиски прозвучал неподдельный интерес. Фон Краш на минуту задумался.

— Я ничего не утверждаю, но иногда мне кажется, что за этими таинственными знаками скрывается какая-то тайна.

— Значит, Лизель представляет собой живой пергамент?

— Да, вычисления, которые могут привести к решению какой-нибудь сложной проблемы; или шифр; или, скажем, пропорциональное соотношение чего-либо, то есть все то, что так легко забыть, — при таком способе не подвергается опасности быть утраченным. Если бы дочь осталась жить с отцом — на что он, по-видимому, и рассчитывал, — никто бы и не подозревал о существовании этой «заметки». И он мог иметь ее под рукой всегда, когда бы она ему ни понадобилась.

— Вам уже что-нибудь известно? — гневно спросила, почти выкрикнула креолка.

Но фон Краш принадлежал к числу тех господ, которые дают объяснения только тогда, когда это угодно им самим.

— Пока нет. Эти иероглифы, сфотографированные по моей просьбе, я долго изучал. Смысл их остается для меня загадкой. Но я все больше и больше убеждаюсь в правильности этого предположения.

Он нажал пуговку электрической лампочки, которая, когда было нужно, освещала салон автомобиля.

— Вот, рассмотрите-ка это хорошенько и скажите мне: разве похоже, чтобы я ошибался?..

Он протянул своим собеседницам бумагу. На ней виднелся отпечаток — это была сеть перекрещивающихся геометрических линий, смешанных с загадочными буквами и цифрами.

Женщины схватили ее и наклонились, чтобы хорошенько рассмотреть. Но эти перекрещивающиеся линии, эти цифры не говорили им ни о чем.

Удивленные и растерянные, они почти одновременно посмотрели на фон Краша.

— Я в этом разбираюсь не больше вашего, — сказал он и беспомощно развел руками. — Если я и вызвал тебя сегодня вечером, Лизель, то лишь для того, чтобы сказать, что ровно через месяц человек, заставивший так страдать твою мать, человек, сделавший тебя сиротой, одним словом, твой отец, будет в твоей власти. Слышишь!?

— Тогда я сумею вырвать у него тайну! Это я вам обещаю.

Лицо ее изменилось. Оно уже не было красивым лицом метиски, оно было похоже на гневную физиономию дикарки.

Марга, взглянув на Лизель, вздрогнула и невольно придвинулась ближе к отцу. Но фон Краш, по-видимому, совершенно иначе относился ко всему этому. Он все время потирал руки как человек, довольный собой и другими. Голос его прозвучал очень ласково:

— Это хорошо, милочка. Я вижу, что ты не забываешь…

— О покойной матери… Я никогда ничего не забываю. Она завещала мне месть, умирая в двадцать восемь лет… В двадцать восемь лет! — повторила она с неописуемым выражением.

— Помнить об этом нужно… Но не следует показывать, что помнишь…

— Не беспокойтесь… Я давно уже усвоила, что искренность не приводит к добру.

Креолка произнесла это очень спокойно. Тряхнув темноволосой гривой, она вытащила из своего мешочка сверток бумаг.

— Вы мне сообщили много приятного, герр фон Краш, — сказала она нежным голосом, — и я этого заслужила, так как тоже кое-что приготовила для вас…

Она протянула ему сверток.

— Это, кажется, фотографические снимки?

— Да… планов и чертежей инженера…

— Франсуа д’Этуаля, — прошептала Маргарита, по телу которой пробежала дрожь.

Лизель подтвердила догадку кивком головы.

— Как вам это удалось?

— Очень просто. Каждый день он бывает на Билланкурской фабрике. Для меня не составило особого труда проникнуть в его комнату в пансионе, так как я там служу переводчицей…

Немец развернул бумаги и внимательно их рассмотрел. Но уже через минуту он недовольно проворчал:

— Всегда одно и то же! Отдельные части аппарата и никаких указаний, как их собрать в одно целое.

Увидев, что обе молодые женщины вопросительно смотрят на него, он продолжил:

— С тех пор как ты, Лизель, поселилась в этом семейном пансионе, я неоднократно пересылал в Берлин фотографии, сделанные тобой. В настоящее время в Эссене, в мастерских военного воздухоплавания, собраны отдельные части аппарата. Наши инженеры просто поражены оригинальностью замысла этого дьявольского Франсуа, но они безрезультатно пытаются собрать их все воедино.

— Не может быть! — вскрикнули слушательницы, изумленные этим странным заявлением.

— К сожалению, это так! Инженер сумел уберечь главный узел своей тайны. Умница этот парень! Ему, вероятно, приходило в голову, что в его ящиках могут порыться. Он предоставляет возможность нескромному, любопытному глазу увидеть тело его изобретения, если можно так выразиться, но душу его оставляет за собой.

— Выходит, мои старания ни к чему не привели?

— Нет, нет, моя девочка… Ты сделала все, что могла, и будешь вознаграждена за усердие… Через месяц я представлю тебе твоего папеньку.

— Благодарю вас, — сухо сказала Лизель.

— Я тебе пришлю мои инструкции, а ты согласуешь их со своими действиями. И каждый из нас получит то, что ему нужно. Ты отомстишь за мать, а я добуду для Германии оружие, которое инженер замышляет выковать для Франции.

— И вы уверены, что мы добьемся успеха? — с нетерпением спросила креолка.

— Да, да… Этот славный Франсуа вынужден будет возненавидеть весь мир кроме Германии, которая окружит его материнской заботой и лаской!

— Как это?

— Об этом ты узнаешь позже. А пока что, Лизель, до свидания. Отсюда рукой подать до твоего пансиона Вильнев.

Креолка грациозно простилась с Маргаритой и легко выскользнула из автомобиля.

Немецкий шпион с Вильгельмштрассе с видом удовлетворения откинулся на спинку сиденья и произнес:

— Через месяц Франсуа д’Этуаль будет всеми презираем и отвергнут обществом. Одна Германия отнесется к нему с состраданием. Он почувствует к ней признательность.

Затем с внезапной нежностью в голосе прибавил:

— И полюбит тебя, Марга!

— Вы в это верите? — спросила она со странно сжавшимся от волнения сердцем.

— Что тут верить, глупая, я уверен в этом!

VII. Наваждение

Прошел месяц. В воздухоплавательной мастерской в Билланкуре царил непривычный беспорядок. Везде стояли недостроенные аэропланы. Рабочие, специализирующиеся каждый в сборке только какой-либо одной части, оставили свои рабочие места. Везде ведутся оживленные разговоры.

Что же произошло?

Франсуа д’Этуаль покидал фабрику. Но куда же он уходит?

Никто из рабочих этого не знает. Луазену, вероятно, все известно, но он не удерживает инженера.

Они расстаются друзьями. Через несколько минут патрон должен прибыть лично и проводить Франсуа на Монпарнасский вокзал.

Личный шофер Луазена, предупрежденный заранее, рассказал об этом товарищам.

Франсуа взял билет на поезд, отправляющийся в Сен-Мало. В Сен-Сернене и в Динаре он встретится кое с кем из клиентов фирмы «Луазен и К°».

Но куда он потом направится, этого никто не знал.

Франсуа не счел нужным объяснить, что накануне он получил телеграмму следующего содержания:

«Уимблдон. Все детали готовы, не хватает только волшебника, который из частей создает целое. Нетерпеливо ждем. Привет. Питер-Поль».

Молодому человеку было достаточно сорока восьми часов, чтобы привести в порядок свои дела. Вечером он должен был сесть в поезд на Сен-Мало, а затем пересесть на великолепный пакетбот.

Пробило шесть. Заревели гудки, возвещая закрытие мастерских. На набережной притормозил автомобиль. Франсуа вышел из конторы, где он находился вместе с Луазеном и Тиралем. Они должны были пообедать вместе с ним, а затем проводить его на вокзал.

Толпа рабочих окружила инженера, все пожимали ему руку, желали успеха и счастливого пути. Если б они знали, какие сомнения мучали молодого человека в эту минуту. Его напряжение еще больше усиливалось при мысли об Эдит, белокурой волшебнице, завладевшей его сердцем. Но он женится на любимой девушке только тогда, когда окончательно убедится в искренности своих чувств. Поступить иначе — значило бы поступить подло.

Для Франсуа, погруженного в свои мысли, вечер пролетел незаметно.

И его друзья, и автомобиль, который мчал их по Парижу, и ресторан, в котором они обедали, — все было как в тумане. Франсуа двигался, спрашивал и отвечал автоматически; мысленно он был уже далеко в Уимблдоне, рядом с Эдит, а может быть, и в Кинберте, на крайнем Шотландском севере, в дикой долине, где высятся фабричные постройки, в цехах которых были созданы части таинственной воздухоплавательной машины. Там решится вопрос его счастья, а может быть, и жизни…

Луазен и Тираль, видя состояние молодого инженера, все хлопоты взяли на себя. Они положили ему в карман багажные квитанции, проводили на платформу, посадили в купе. Сделав последние нужные замечания, высказав последние пожелания, они ушли, оставив его одного.

Франсуа, все время смотревший в окно вагона, удивленно поднял брови. По перрону прошла женщина, закутанная в дорожный плащ, с густой вуалью, скрывающей черты лица, и скрылась в одном из соседних вагонов. Молодой человек подумал: «Однако же можно предположить, что это переводчица из пансиона Вильнев, Лизель Мюллер, такая странная и по внешности и по манерам».

Но какое ему было дело до этой девушки, с которой он не обменялся и десятью словами, хотя постоянно встречался в пансионе, где жил сам?

— В вагоны, господа, в вагоны!

Двери захлопнулись, поезд тронулся в путь…

Инженер остался наедине со своими мыслями. Погруженный в полусон, близкий к состоянию, когда человек способен грезить наяву, Франсуа совершенно потерял счет времени.

Минуты, часы летели незаметно. Станции сменяли друг друга. Вокзалы оставляли впечатление огненной черты, перегоны казались темными туннелями, а сигнальные фонари мелькали, как звездочки — то красные, то зеленые, то белые.

Поезд прибыл в Сен-Мало.

Скрипя, бряцая и визжа, он остановился под стеклянной крышей вокзала. Франсуа вышел. В руке он держал маленький ручной чемоданчик. Все его вещи были отправлены прямо в Уимблдон, в имение Фэртайм-Кастль. Пройдя перрон, молодой человек приблизился к выходу. Случайно он оглянулся назад и вздрогнул.

Женщина, которую он видел накануне, стояла здесь, на перроне, и как будто кого-то ждала…

Но какое ему в конце концов дело до нее?

Вскочив в карету, стоявшую во дворе вокзала. Франсуа приказал:

— Отель «Шатобриан». Мы только завезем туда чемодан, а потом еще покатаемся.

Около шести часов вечера инженер, закончив все дела, которые поручил ему сделать Луазен, поехал в гостиницу. Пообедав, сразу отправился на пристань, где швартуются суда английской службы. Там он сядет на пакетбот, который в девять часов вечера унесет его к британским берегам…

Пройдя через площадь и подойдя к отелю, Франсуа вдруг заметил все ту же путешественницу, которую упорный случай непрерывно сталкивал с ним. Быстро, как молния, она вошла в отель и исчезла. Можно было подумать, что женщина избегает его. Эта встреча неприятно поразила молодого человека.

Франсуа устроился на террасе одного из кафе. В ожидании обеда он велел подать себе портвейну. Настроение было испорчено. Но самое неприятное заключалось в том, что он не мог толком объяснить себе причину такой резкой перемены, произошедшей в нем.

Лакей доложил, что обед подан.

Франсуа выбрал столик у окна. Выбор оказался неудачным: вся улица была, как на ладони. Вдруг внимание молодого человека привлекли трое прохожих. В них он без труда узнал свою попутчицу и двух недавних собеседников: фон Краша и его дочь, Маргариту, которые столь неожиданно сделали ему предложение.

Все трое шли быстро и, казалось, очень спешили. Наконец они исчезли за аркой Сен-Венсеннских ворот.

Молодой человек закончил обед и в сопровождении грума, несшего чемодан, отправился на набережную.

Взойдя на борт корабля, Франсуа попросил проводить его в каюту и, закрывшись на ключ, решил завалиться спать.

VIII. Трагическое недоразумение

— Почему у вас такой задумчивый вид?

— Я думаю о работе, которую должен выполнить, об ответственности, которая лежит на мне по отношению к лорду Фэртайму и к вам.

— Да, конечно… Но есть и еще кое-что…

— Что же это?

— Это будет то, о чем вы мне скажете… Отчего это так, Франсуа, я сама не знаю. Но я доверяю вам во всем, верю вам безгранично. Скажите только, что вы не жалеете о том, что стали моим женихом!

Этот разговор вели между собой молодые люди, прогуливающиеся по Фэртаймскому парку.

Французский инженер приехал в замок утром, и после завтрака лорд Фэртайм и его сыновья оставили его наедине с Эдит.

Разговор между тем продолжался.

— Никаких сомнений не должно быть в вашей душе, Эдит. Я люблю вас всем сердцем.

— Мне больше ничего не надо! — воскликнула она с лучезарной улыбкой.

— Позвольте закончить. Да, я озабочен, вы это видите…

Она с минуту смотрела на него. В ее глазах загорелись огоньки.

— Вероятно, случилось то, чего никто здесь не предполагал — ваши опыты неудачны?

Он склонил голову, и его побледневшее лицо выразило ужасную муку.

— Ах! — воскликнула она. — Но знайте: что бы ни случилось, что бы ни произошло — я буду вашей женой, Франсуа. И если вы меня оттолкнете, я никогда не выйду замуж. Теперь — отказывайтесь от моей руки, если вам угодно!

Юноша порывисто прижал ее руку к губам. Они стояли друг против друга, держась за руки, наслаждаясь минутами счастья, которые знакомы только тем, кто любил.

Вдруг влюбленные вздрогнули.

К ним бежала горничная.

— Милорд просит вас, мисс Эдит, пожаловать в гостиную.

— Мы идем.

И, взяв Франсуа за руку, она прошептала:

— Пойдемте, пойдемте…

На пороге комнаты они остановились крайне удивленные. Лорд Фэртайм был не один. Напротив него сидел высокий мужчина — белокурый, с очень живыми серыми глазами, одетый в форму полицейского инспектора. Увидев дочь и Франсуа, Фэртайм быстро встал и гневно произнес:

— Пожалуйте-ка сюда, молодой человек! Вы, наверное, и не догадываетесь о том, что рассказал мне о вас мистер Атлей Вуд, которого я имею честь представить вам…

Полицейский жестом руки попытался остановить лорда, но тот не обратил на это внимания.

— Он объявил мне, что приехал арестовать вас!

— Меня? — с улыбкой переспросил молодой человек.

— Вот именно! Но вы никогда не догадаетесь — за что!..

— За что же? — все еще продолжая улыбаться, спросил Франсуа.

— За убийство!

— Этого не может быть! — воскликнула Эдит.

— И я такого же мнения, — подтвердил лорд. — Это просто смешно! Но вам известно, конечно, что мы, англичане, уважаем наши законы. Я попрошу вас, дорогой Франсуа, совершенно спокойно ответить на все вопросы господина инспектора. Он несомненно заблуждается и будет рад принести вам свои извинения.

Д’Этуаль отнесся ко всему этому очень спокойно.

— Вы безусловно правы. У нас, во Франции, есть старая галло-римская пословица: «Ошибаться — свойственно человеку, но настаивать на ошибке — свойственно дьяволу»… Я готов выслушать вас, господин инспектор.

Атлей Вуд поклонился.

— Вот и отлично! — сказал Фэртайм. — Садитесь, Франсуа. Вы, Эдит, останьтесь с нами. Надеюсь, скоро мы от всей души посмеемся над этим.

Инспектор устремил свои серые глаза на инженера.

— Вы — Франсуа д’Этуаль, инженер-авиатор, проживающий в Париже, по Отейльской улице, в семейном пансионе Вильнев?

— Да, я подтверждаю это.

— Сегодня утром вы прибыли в Сен-Мало…

— И позавтракал в этом доме! — шутливо прибавил молодой человек.

— С нами вместе, — вставила Эдит, желая принять участие в разговоре. Но улыбка застыла на ее губах, когда Атлей Вуд окинул ее печальным взглядом.

— Почему вы так на меня смотрите? — взволнованно спросила она у полицейского.

Инспектор печально наклонил голову.

— Потому что я должен попросить вас удалиться, сударыня… Тот… разговор, который я должен продолжать, не может происходить в присутствии молодой девушки.

— Уступите, Эдит, — тихо вымолвил инженер, — уступите, чтобы не затягивать этой истории.

Она сдержанно встала, сделала несколько шагов к двери, но вдруг вернулась, обвила обеими руками шею молодого инженера и проговорила:

— Все ваши поступки могут быть только добрыми и благородными, Франсуа… Я ваша невеста и хочу, чтобы все об этом знали. Что бы ни случилось — я вас люблю и никогда не полюблю другого!

Она убежала, а лорд Фэртайм досадливо заерзал в своем кресле, полагая, что дочь его напрасно компрометирует себя перед агентом полиции.

Последний, казалось, был тронут таким заявлением. Он откашлялся, как бы желая прочистить голос, и пробормотал:

— Очень сожалею. Удручен тяжелой обязанностью. Если бы знал, я бы передал ее кому-нибудь другому.

— Ну! — воскликнул лорд с нетерпением. — Объяснитесь наконец, и прекратим эту возмутительную сцену… В моем доме нет убийцы! Объясняйтесь же!

— Сейчас, сейчас…

И, повернувшись к Франсуа, инспектор продолжил допрос:

— В пансионе Вильнев вы несомненно знали некую Лизель Мюллер.

— Лизель Мюллер?

Молодой человек повторил это имя с растерянным видом. Что это? Вчера целый день он то и дело сталкивался с ней. А сегодня о ней заговорила английская полиция.

— Были ли вы с ней знакомы? — настойчиво спросил инспектор.

— Конечно: она работала переводчицей в пансионе. Я не обращался к ее услугам, но не мог не знать ее, живя в одном доме.

— Да, да… Вы жили вместе в одном доме…

— Вместе?.. Вот так новость!

Но инспектора, по-видимому, нисколько не убедило такое решительное заявление Франсуа. Поведение Вуда приобрело угрожающий характер, а следующие слова он произнес уже тем властным тоном, который употребляют представители закона, говоря с обвиняемыми:

— Будет лучше, если вы во всем признаетесь! У нас есть доказательства вашей связи с мисс Лизель Мюллер… и, следовательно, преступление относится к «совершаемым в порыве страсти»…

IX. Доказательства, которые нельзя объяснить

Лорд Фэртайм и Франсуа ошарашенно уставились на инспектора.

Атлей Вуд протянул к ним руку, между пальцами которой был зажат маленький стилет с синеватым лезвием длиной не более пяти сантиметров и ручкой, оригинально украшенной золотом и слоновой костью.

— Откуда у вас мой кинжал?! — удивленно воскликнул инженер.

Полицейский напыжился и с торжествующим видом произнес:

— Вы утверждаете, что этот странный кинжал принадлежит вам?

— Конечно. Я искал его в течение двух последних недель, меня очень беспокоила пропажа, так как клинок его отравлен.

— Соком одного деревца, растущего на полуострове Малакка. Что же касается самого яда, используемого туземцами, то, введенный в организм уколом, он вызывает спазм сосудов головного мозга.

— Верно. Несчастный, которому сделают подобный укол, превращается в идиота.

— Все проясняется… Некто вас стесняет. Выделаете маленький укол и таким образом избавляетесь от нежелательного партнера. А он, в свою очередь, не может обвинить своего «убийцу»… Возле жертвы находят орудие преступления — и я, Атлей Вуд, имею полное право прикоснуться к вашему плечу и сказать: «Именем закона вы арестованы».

Рука полицейского тяжело легла на плечо Франсуа. Затем он обратился к лорду Фэртайму — возмущенному, дрожащему, не смеющему произнести ни слова:

— Если мистер Франсуа д’Этуаль согласится добровольно последовать за мной, мы сможем избегнуть скандала. В ста метрах отсюда находится мой автомобиль. Мы пройдем к нему, не вызвав ничьего подозрения — чего я искренне желаю из уважения к почтенному лорду.

— Инспектор, вы в самом деле арестуете его?

— Извините, милорд, но пусть сначала мистер Франсуа д’Этуаль ответит на мой вопрос.

— Поверьте! — с болью проговорил инженер. — Я искренне хочу, чтобы это недоразумение не бросило тень на дом, в котором мы находимся.

Выслушав Франсуа, полицейский похоронным тоном заявил:

— А теперь я хочу оправдать свои действия. Извольте выслушать, на основании каких доказательств я обязан так поступить.

Жестом он пригласил всех занять свои места.

— Я не судья, — продолжал полицейский. — Все, что говорится при мне, — не имеет никакого значения. Тем не менее я попрошу мистера Франсуа д’Этуаля помолчать. Я предоставляю объяснения лорду Фэртайму, в дом которого меня привел мой профессиональный долг. Мистер д’ Этуаль жил в Париже, в пансионе Вильнев. Лизель Мюллер работала там переводчицей. По происхождению она креолка и обладает такой исключительной привлекательностью, что можно было бы удивиться, если бы на нее не обратили внимания.

Полицейский старательно округлял фразы, польщенный трепетным вниманием, с которым его слушали.

— Мистер д’Этуаль тоже не мог не заметить ее. Она, в свою очередь, ответила на ухаживания инженера, молодого, красивого мужчины с блестящим будущим.

Франсуа наконец овладел собой. Он пожал плечами и пробормотал вполголоса:

— Сочинен целый роман!

— Роман из действительности, — проронил полицейский, — потрудитесь не прерывать меня. Пришла любовь. Никто об этом в пансионе Вильнев даже не подозревал. Но, тогда как мисс Лизель Мюллер почувствовала к инженеру истинную страсть, для мистера д’Этуаля она была лишь мимолетным увлечением. Тогда-то и произошла катастрофа, к которой — увы! — имеете отношение и вы, милорд.

— Я?! — закричал Фэртайм, подскочив на месте.

Но молодой инженер жестом попросил его успокоиться. Все, что плел Вуд, было так неправдоподобно глупо и вздорно, что Франсуа теперь слушал уже без всякой тревоги, а только лишь с любопытством. Еще немного, и он бы рассмеялся.

— Да, вы… Но, конечно, косвенно. Вы познакомились с мистером д’Этуалем, прониклись симпатией к нему. Вам захотелось помочь молодому человеку, подающему большие надежды. Это делает вам честь. Но, к несчастью, у вас есть дочь — прошу прощения, что вмешиваю имя мисс Фэртайм в это дело…

Рассказчик остановился, чтобы поэффектнее завершить свой рассказ.

— Я утверждаю, милорд, что из-за мисс Фэртайм разыгралась эта драма. Да, молодая леди не могла и думать, что, давая слово мистеру д’Этуалю, она толкает его на преступный путь.

— Но как?! — восклицал лорд хриплым голосом.

— Вызвав ревность мисс Лизель Мюллер.

— Ох-ох-ох! Так она, значит, и ревнива, — пошутил Франсуа, — какая честь для меня быть объектом ее ревности!

Вуд бросил на него сердитый взгляд, но сделал вид, что обращается к одному лорду.

— Лизель пришла в бешенство, узнав, что тот, кого она любит, собирается жениться на другой. Идиллия превратилась в ад. И несчастная девушка заявила, что станет защищать свое счастье, что в случае необходимости она явится к вам и заставит признать ее права. Мы подходим к трагическому пункту, милорд. Вчера вечером мистер д’Этуаль сел на судно в Сен-Мало. Несчастная Лизель его опередила. Она заняла одну из кают, которая оказалась случайно недалеко от каюты инженера. Что произошло потом? Мистер д’Этуаль знает, что на судне находится также и мисс Лизель. Он знает, что она решила защищать свою любовь. Он приходит в ужас, что ее вмешательство изменит ваши намерения и сделает невозможным его брак с особой, обладающей и красотой, и богатством. Он решается на последнее объяснение с той, которая занимала в его жизни незначительное место скромного цветка, который выбрасывают, как только насладятся его ароматом. И вот мистер Франсуа незаметно проскальзывает в каюту мисс Лизель. Об остальном нетрудно догадаться. Он умоляет, угрожает. Молодая девушка остается непоколебимой в своем решении… Тогда он теряет над собой контроль… Под рукой у него оказывается его индокитайский кинжал. Этот яд не убивает: он только делает мозг бессильным. Молчание мисс Лизель будет поэтому обеспечено. Он колет жертву в затылок, около шейных позвонков. Затем удаляется, уверенный, что его никто не заподозрит. Однако это не профессиональный преступник. Он забывает оружие около своей жертвы.

И, торжественно подняв указательный палец к потолку, инспектор полиции с важностью заявил:

— Как все преступники, он забыл о предостережении, данном Святой Библией: «Око Всевышнего не закрывается никогда».

— Но на каких доказательствах строите вы все эти предположения? — спросил инженер.

Физиономия полицейского расплылась в улыбке.

— В добрый час. Вы хотите узнать о доказательствах? Очень буду рад вам услужить!

И при полнейшем изумлении слушателей он приступил к изложению обстоятельств дела, говоря подробно и, видимо, с возрастающим удовольствием:

— Мисс Лизель родилась в Южной Америке. Она немецкая подданная. Очень естественно, что, отправляясь в Англию, она попросила принять участие в ее судьбе мистера Трейдинга, немецкого вице-консула в Нью-хейвене. Этот господин и явился на пристань, чтобы встретить мисс Лизель. Не увидев в числе пассажиров своей соотечественницы, он очень удивился. Навел справки: в списке она значилась. Стали искать, и нашли несчастную женщину в ее каюте — с бессмысленным взглядом, однообразно повторяющую: «Франсуа, Франсуа… Я тебя люблю… Нет, нет… Ты не женишься на другой!»

— Она это говорит? — воскликнул молодой инженер, совершенно ошеломленный.

— Да, и повторяет это без умолку… При ней нашли ее визитные карточки с парижским адресом. По делам службы я находился на пристани. Началось расследование, я телеграфировал немедленно в парижскую полицию. Французские сыщики оказали содействие, произвели обыск в пансионе и наткнулись на одно письмо, написанное обвиняемым.

— Мое письмо? — воскликнул Франсуа. — Да как можете говорить такое!

— Во-первых, это письмо подписано вами, помечено последним месяцем, и на нем печать почтовой конторы в Мурмелоне…

— Но я же никогда не писал этой особе…

— Однако, — иронически произнес полицейский, — мои парижские коллеги утверждают, что это именно ваш почерк.

С этими словами он вынул из портфеля фотографический снимок, воспроизводящий письмо.

— Что это?

Вопрос вырвался у молодого инженера и у лорда Фэртайма одновременно.

— Это?.. Это телеграфный оттиск… Вы ведь знаете, конечно, что Скотленд-Ярд и парижская префектура соединены телеграфной связью. Там сфотографировали письменную улику и передали это факсимиле в Лондон часом позже… Впрочем, в настоящий момент один из агентов уже в дороге, чтобы доставить нам оригинал.

X. Повеяло безумием

Франсуа молчал.

Атлей Вуд протянул ему письмо.

— Будете ли вы отрицать, что написали это письмо?

Молодой человек окончательно был сбит с толку. Это был его почерк, его подпись… А между тем он никогда в жизни не писал Лизель Мюллер!

Инспектор, делая ударение на каждом слове и поглядывая то в письмо, то на окружающих, прочел: «Моя обожаемая Лизель»…

— Ложь! Ложь!.. Я никогда не писал ничего подобного! — неистово воскликнул инженер.

Но полицейский невозмутимо продолжал: «Я люблю тебя одну. Но подумай только, в этих Фэртаймах — все мое будущее, мое состояние, моя репутация. Ты говоришь, что любишь меня. Пусть же твоя любовь не чинит мне препятствий. Мне непременно нужно жениться на этой маленькой Эдит. Разве ее миллионы будут принадлежать только мне? Не только мое состояние, но и моя слава будут твоими, моя дорогая Лизель. Пройдет совсем немного времени — и мы снова будем вместе. Это все, о чем я прошу.

Тот, кто никогда никого не полюбит, кроме тебя… Я люблю тебя. Ф.».

Инженер подошел к Вуду и стал смотреть через его плечо в письмо.

Взгляд его блуждал. Несколько раз он прикладывал руку ко лбу, как бы для того, чтобы успокоить невыносимую боль; затем проговорил каким-то глухим, неестественным голосом:

— Да, это мой почерк… И все же, клянусь моей честью, я не писал этого.

Полицейский холодно заметил:

— Старый прием. Отрицание таких неоспоримых доказательств не поможет вам.

Но Франсуа оборвал полицейского таким повелительным и энергичным жестом, что насмешка замерла на губах англичанина.

— Это письмо — фальсификация, фальсификация, слышите?! Все ложь! — закричал юноша.

Он подошел к лорду Фэртайму.

— Поверьте мне, я прошу вас! Мне нет дела до других!..

Лорд казался смущенным. По выражению его лица, по легкому движению головы Франсуа догадался о том, что происходит у него в душе:

— Вы не верите мне…

— Надеюсь, что вы сумеете опровергнуть выдвинутые против вас обвинения.

Мучительно вскрикнув, инженер упал в кресло.

— Вы надеетесь?.. Значит, вам кажется возможным, чтобы я написал это гнусное письмо…

— Вы преувеличиваете, мой бедный друг… Любовь…

— Не надо примешивать к этому любовь, — гневно перебил его Франсуа, — вы были так добры ко мне, оказали столько доверия… Мисс Эдит так чиста… И вы считаете, что я мог бы солгать вам, воспользовавшись вашим расположением…

Инспектор подумал, что было бы неплохо прекратить этот затянувшийся разговор.

— Будет лучше, если вы прибережете свои аргументы для суда, — решительно заявил он.

Франсуа закрыл глаза, стиснул руки, как бы подавляя приступ невыносимой боли, и голосом, в котором слышались рыдания, пробормотал:

— Вы правы!..

Поклонившись лорду с кротостью, которая выражала больше отчаяния, чем слова, он вымолвил:

— Прощайте, лорд… Прощайте…

И, не дожидаясь ответа, обратился к полицейскому:

— Я готов следовать за вами.

Вдруг все трое невольно вскрикнули. Дверь распахнулась, и на пороге появилась Эдит, вся в слезах, но со сверкающими глазами.

— Эдит! — сурово окликнул ее Фэртайм.

Но бедная девушка, всегда тихая и кроткая, так посмотрела отцу в глаза, что тот почувствовал себя смущенным. Он понял, что горе изменило его дочь.

— Простите, что я не слушаю вас, отец, — медленно произнесла она голосом, зазвеневшим жалобно, как разбиваемый хрусталь, — но в нем вся моя жизнь, и я хочу, чтобы он знал, что я его люблю, несмотря на все обвинения… и вместе с ним буду бороться с ложью!

Франсуа смотрел на нее, как потерянный. Он не мог произнести ни слова. Тогда девушка подошла к нему, заставила его пригнуться и обняла в последний раз. Затем стала в сторону и, высоко подняв голову, не вытирая слез, гордо сказала:

— Ступайте, Франсуа.

Франсуа, а за ним Атлей Вуд покинули комнату.

XI. Виновники позора

— Ох, Марга! Ты становишься сентиментальной. Сначала ты одобрила мой план, а теперь у тебя такой вид, точно ты черт знает кого похоронила. Объясни мне, пожалуйста, чем вызвана эта резкая перемена?

Молодая женщина пожала плечами.

— Как я вам могу объяснить то, чего сама не понимаю?

Фон Краш яростно топнул ногой по ковру и гневно-насмешливым тоном закричал:

— Черт бы побрал всех женщин! В каждой из них живет дух противоречия!

Немец и его дочь сидели в роскошной комнате. Из открытого настежь окна была видна набережная Виктории, мост и станция подземной железной дороги Блэк-фрайерс, а по другую сторону Темзы, лениво несущей свои мутные воды, виднелись Гуде, Соутварк и Ватерлоо. Барки, пароходы, катера и лодки беспрерывно сновали по реке, оттуда доносились то удары колокола, то пронзительные свистки, то заунывный вой сирены.

— Попытаюсь-ка я немного разогнать туман в твоем маленьком умишке! Когда этот французишка…

— Оставьте, пожалуйста!

Фон Краш громко расхохотался.

— Понимаю!.. Будущего зятя нельзя называть французишкой… Превосходно, пусть будет по-твоему! Когда французский инженер отказался от твоей руки…

— Зачем вспоминать об этом?

— Чтобы найти булавку, которая тебя колет. Так вот, после той неудачи, сознайся — ты почувствовала себя очень уязвленной. Я же сказал тебе: дочь моя, не мучай себя, я доведу этого мальчика до того, что он будет смотреть на твою любовь, как на желанный дар небес. Тогда я изложил тебе мой план, который ты вполне одобрила.

— Нет, нет! — резко перебила она отца.

— То есть как это нет! Ты…

— Я только покорилась вам, папа… Если бы можно было придумать что-нибудь другое, будьте уверены…

— Ты бы, конечно, предпочла это!.. Да и я тоже, может быть! Но к чему рассуждать о том, чего нет! В конце концов ведь ты уже согласилась.

— Ну, допустим.

— План мой в общих чертах состоял в том, что я должен был действовать, во-первых, как глава сыскной службы в Германии, во-вторых, как отец — следовательно, мне нужно было приобрести для отечества знания и ум этого человека, а для дочери — мужа.

Маргарита с грустью опустила голову.

— Чтобы достигнуть этой двойной цели, я и подумал: нужно, чтобы Франсуа д’Этуаль был обесчещен. Если его приговорят к чему-нибудь вроде ссылки, он несомненно возненавидит нацию, осудившую его. С другой стороны — старый англичанин Фэртайм не слишком будет настаивать на том, чтобы его дочь вышла замуж за каторжанина. И в заключение — Франсуа будет вырван и у Англии, и у своей невесты.

— Ценой каких мук! — глухо пробормотала молодая женщина.

— Ба, милочка, чтобы сделать яичницу, нужно разбить яйца! После шестинедельного заключения, допросов, очных ставок и т. д. молодой человек послезавтра предстанет, наконец, перед судом. Напрасно обвиняемый протестовал, уверяя в своей невиновности, заявлял, что он стал жертвой гнусной клеветы — улики, которые я сфабриковал, были неопровержимы.

Фон Краш довольно потер руки.

— Но чем я горжусь больше всего, так это тем, что нанес ощутимый удар по чувствам бухгалтера Тираля! Его показания были в пользу обвиняемого. Он долго жил с ним под одной крышей, они работали на одну фирму… И он тоже высказался за возможность таинственной мести, вызвав тем самым сомнения у следователя. Ха-ха, но я был там, Лизель находилась у меня под рукой!

Он расхохотался так громко, довольный собой, что даже не заметил, как Маргарита болезненно вздрогнула.

— Благодаря нескромности газет, нескромности, к которой я был причастен, Тираль узнал, что молодая… скажем, жертва инженера имеет на ноге странную татуировку. Парижские журналы напечатали этот рисунок. Вообрази изумление Тираля! Он узнает этот знак, сделанный им самим на коже дочери, которую оплакивал в течение двадцати лет. Ты представляешь себе эффект! Он летит в Лондон, бросается в лечебницу, где его дочь находится под наблюдением… С ума сходит от горя, видя ее в таком состоянии… Приступ родительской любви окончательно мутит его рассудок, и он без труда уже верит, что это Франсуа погубил ее… Тираль становится его врагом и в своих показаниях обрушивается на него. Через три дня суд приговорит француза к ссылке на вечное поселение в одной из каторжных тюрем Новой Зеландии или Тасмании.

В этот момент немец заметил, что глаза Маргариты влажны… Черты молодой женщины выражали стыд и печаль.

— Однако! — воскликнул он с удивлением. — Ты плачешь! В то время, когда ты была супругой польского профессора, я никак бы не заподозрил, что у тебя такое жалостливое сердечко.

Она вспыхнула:

— Прошу вас, не напоминайте мне об этом человеке!

— Ах! Почему?! Никогда не нужно стыдиться ни того, что было, ни того, что есть.

— Его несчастье состояло в том, что он встретил меня… А мое — в том, что я встретила его. Я была слишком молода… Теперь все это меня угнетает…

— Брось думать об этом, дурочка! Перейдем к делу. Наш инженер будет изгнан из общества и возненавидит тех, кто приговорил его, невинного… Франция для него закрыта, Англия тоже. Брак, затеянный с Эдит, будет немыслим. Он останется один — презираемый, отвергнутый всеми. И тогда на его пути встретимся мы. Мы, которых он так равнодушно отверг… Мы сохраним к нему расположение; мы верим в его невиновность, хотим помочь ему разделаться с теми, кто его погубил… Он должен был проводить опыты у Фэртаймов. И прекрасно! Мы тоже богаты, я тоже могу быть меценатом. Я помогу ему бежать. Поселю в моем имении Эйненген возле Данцига.[1] Он будет работать свободно, втайне от всех.

Он расхохотался так, что все задребезжало вокруг.

— Понятное дело — среди рабочих у нас будет находиться инженер. Все, что Франсуа откроет, осведомительное бюро будет знать, Германия будет довольна. Теперь — ты. Если ты захочешь его полюбить… О! В этом случае все для него сложится великолепно. Ты ведь прелестна, и у парня глаза небось не в кармане. Наше государство не страдает щепетильностью слабых наций. Каторжник, оказывающий серьезные услуги великой Германии, может рассчитывать на всяческие почести. Твой муж, глупая ты женщина, сделается герцогом, принцем… Так сообрази хорошенько — чего тебе еще надо? И разве для того, чтобы достигнуть этой второй фазы, так уж страшно пройти через первую?

Огромные часы на колокольне собора Святого Павла пробили три удара.

— Три часа… Мы еще продолжим разговор. Теперь же необходимо повидать нашу Лизель и подбодрить ее, чтобы она не очень скучала в лечебнице. Оттуда мы отправимся к Ньюгейтской тюрьме, чтобы посмотреть, когда оттуда выйдет белобрысая Эдит, которая каждый день является к своему избраннику убаюкивать себя мечтами.

Он позвонил. Вошел слуга.

— Машину! — приказал фон Краш.

XII. Вифлеемский госпиталь

Несмотря на великолепный купол, здание Вифлеемского госпиталя, бесконечно длинное и имеющее два боковых крыла, — производило крайне тягостное впечатление…

— Выходи, Марга. Приехали, — сказал фон Краш, когда машина остановилась у центрального входа.

Молодая женщина соскочила на тротуар.

— Постарайся не быть такой мрачной, — посоветовал толстяк. — Не раскисай… Пусть мне свернут шею, если я понимаю, что творится в твоей прелестной головке!

Марга ничего не ответила, но в глазах ее застыла тревога.

Они вошли в знаменитый лондонский дом для умалишенных.

Вокруг построек бродили мужчины и женщины в белых больничных балахонах. Сторожа, которых можно было узнать по форменной одежде, держались деловито и важно.

Немец остановил одного из них.

— Куда я должен обратиться, чтобы увидеть больную?

— Кого вы хотите видеть?

— Мисс Лизель Мюллер.

— Седьмое отделение, комната номер двадцать два. Будьте любезны пройти через главный вход. Там вы найдете дежурную.

Дежурная была женщиной лет сорока пяти, бледная и худая, с седеющими волосами и приятным грустным лицом. Мисс Лидия внимательно рассмотрела разрешение, предъявленное фон Крашем, и кротко сказала:

— Мисс Лизель не одна.

— Как!

— С ней ее отец.

— Ее отец? Не мистер ли Тираль, о котором писали газеты?

— Да, он. Бог смилостивился над бедной девушкой. Когда преступление лишило ее разума, Бог вернул ее отцу. Любящий человек облегчит страдания несчастной.

— Не будет ли мистер Тираль недоволен нашим посещением?

— О нет! Бедный господин постоянно находится рядом с дочерью… Он все смотрит на нее, обнимает. У него, кажется, было много несчастий в жизни, и это ослабило его разум.

Маргарита и ее отец удивленно переглянулись. Немец спросил:

— Почему вы так думаете?

Как многие старые девы, мисс Лидия очень любила посплетничать и поболтать. Она с восторгом ухватилась за вопрос, предложенный собеседником.

— Почему? Бедняжка Лизель имеет небольшую татуировку. Газеты писали о ней.

— При чем же здесь татуировка?

— При чем? — воскликнула мисс Лидия, довольная тем, что ее так внимательно слушают. — Да этот бедный мистер Тираль помешался на ней. Он показывал мне ее рисунок в газетах. Он заставил меня сличить рисунок с оригиналом. А когда услышал положительный ответ, казалось, радости его не будет предела. Теперь мистер Тираль проводит целые дни, воспроизводя эту татуировку на клочках бумаги. Постоянно ласкает и целует больную, бормоча какие-то непонятные слова.

Фон Краш опустил глаза, чтобы скрыть их торжествующий блеск.

— Как это трогательно в самом деле! Быть может, я смогу немного утешить его?

Мисс Лидия быстро вскочила.

— Пожалуйте за мной.

Посетители прошли длинный коридор со множеством дверей по обе стороны. На каждой двери была табличка с фамилией обитателя комнаты и иероглифами, вкратце излагающими на специальном языке врачебную диагностику болезни данного лица и способ лечения.

Мисс Лидия дважды постучала в одну из дверей. В комнате раздался какой-то лепет. Она приняла его за разрешение войти, повернула ручку замка и тихо сказала:

— Посетители к мисс Лизель.

Затем, поклонившись немцам, дежурная медленно удалилась.

Маргарита неподвижно застыла на пороге, но ее отец бесцеремонно направился в глубину комната.

Лизель сидела в кресле у большого окна, из которого виднелась Ламбет-Роуд. Ее туманный взгляд блуждал по сторонам. Казалось, реальная обстановка для нее не существует.

Лизель была не одна. Недалеко от нее, за маленьким столиком, заваленным бумагами, сидел Тираль. Бухгалтер заметно постарел. Его поредевшие волосы и борода стали почти седыми. С того дня, как он нашел свою дочь безумной, словно долгие годы пронеслись над его головой.

В руках он держал синий карандаш. Покрытая чертежами и вычислениями страница указывала на то, что он погружен в какие-то математические расчеты. Приподнявшись в кресле, Тираль уставился на посетителей, которые, очевидно, не были ему знакомы.

Фон Краш самоуверенно подошел к нему и дружески похлопал несчастного по плечу.

— Мое почтение, господин Тираль… Рад с вами познакомиться. Вы не пожалеете о нашей встрече, когда узнаете…

Он остановился, придвинул к себе кресло и сел.

— Сначала позвольте представиться: фон Краш, бывший купец, в данный момент богатый человек, которому доставляет удовольствие тратить свое состояние на добрые дела.

— А! — произнес Тираль с нескрываемым удивлением.

— Я вас вижу насквозь, герр Тираль. Вы спрашиваете себя, что может сделать для вас моя филантропия? Не отрицайте, я прочел это в ваших глазах! Прекрасно, что вы задаете себе этот вопрос, так как я здесь нахожусь только для того, чтобы ответить на него.

— Серьезно? — спросил рассеянно бухгалтер, бросив беспокойный взгляд на дочь.

— Через несколько дней, дорогой герр Тираль, тот, кто так жестоко обошелся с вашей дочерью, будет приговорен справедливым английским судом.

Бухгалтер наклонил голову, чтобы скрыть свою ярость. Как он ненавидел теперь этого Франсуа д’Этуаля, которого раньше так искренне любил!

— Простите, что напоминаю вам об этом преступнике. Но мне пришлось это сделать поневоле. Теперь займемся жертвой, этим прелестным ребенком, которого нужно вылечить, вернуть ему разум.

Тираль наконец понял. Ведь это его единственная возможность!

— О!.. Мне позволят увезти ее во Францию… Не правда ли? И в институте Пастера я добьюсь того, что там начнут проводить опыты и отыщут противоядие!..

— Нужно много денег для подобной работы, — холодно заметил отец Маргариты.

— У меня будет много денег.

Говоря это, Тираль положил руку на бумагу, в которой только что делал свои вычисления. Собеседник заметил это движение. Беглая улыбка скользнула по его лицу.

— Конечно! Конечно! Вы найдете необходимые средства. Но понадобится время. Никто ведь не знает, сколько времени пройдет, прежде чем исследования приведут к желаемому результату. А до тех пор ваша дочь останется безумной. И молодость ее пройдет в таком прозябании.

Тираль опустил голову, подавленный очевидностью этих горьких истин, а фон Краш снова дружески похлопал несчастного старика по плечу.

— Ладно. Не отчаивайтесь… Я пришел сюда не для того, чтобы вас огорчать… Наоборот… Я хочу, чтобы ваша малютка выздоровела как можно скорее.

— Ах! Если бы все зависело только от моего желания! — простонал бухгалтер.

— Для меня этого достаточно. Я могу помочь вам!

Тираль вскочил на ноги и с мольбой протянул руки к посетителю.

— Вы можете вылечить мою Лизель? — пролепетал он.

Фон Краш серьезно кивнул головой.

— Но как? Как?

— Присядьте, пожалуйста. А теперь выслушайте меня. Я немец и, естественно, мой долг и моя совесть призывают меня помогать моим соотечественникам.

— Однако она не немка…

— Конечно, так как она ваша дочь, а вы — француз. Но она была воспитана в Германии, и мать ее была немецкая подданная… Ребенок считается нашим, немецким, он не знал отца…

— Вы правы… Потеряв рассудок, она даже не знает, что родной отец рядом с ней!

— Не волнуйтесь! Вопрос теперь сводится к тому, чтобы она узнала о своем отце как можно скорее. Что прошло, то прошло… Прошлое нужно забыть. Узнав, что моя соотечественница находится в таком печальном положении, я приехал из Лондона в сопровождении своей дочери Маргариты, которая помогает мне в благотворительных делах.

Молодая женщина отрицательно покачала головой, но этого никто не заметил.

— Вот что я предлагаю. Как только закончится суд, я отвезу вас в Германию и положу больную в клинику доктора Волинца, моего друга, специалиста по ядам, для которого в этой области нет тайн. За месяц, самое большее недель за шесть, он вернет рассудок вашему ребенку. Когда фрейлейн Лизель будет здорова, я предоставлю в ваше распоряжение определенную сумму, ведь важно не только вылечить бедняжку, но и сберечь.

Бухгалтер молитвенно сложил руки:

— Вы — сама доброта!

Его собеседник отрицательно покачал головой с преувеличенной скромностью.

— Да нет же, нет… Я просто эгоист! За несколько тысяч марок можно доставить себе радость спасти двух человек и, быть может, приобрести в их лице друзей…

— О! Не сомневайтесь в этом… И в доказательство…

Секунду старый Тираль колебался. Но его признательность взяла верх над сдержанностью, и он быстро заговорил, как бы желая сразу положить конец боровшимся в его душе чувствам.

— Да, вы приобретете друга… И этот друг не будет скрывать от вас ничего… Несколько тысяч франков!.. Можно будет отправиться туда, где залегают алмазные россыпи неисчислимого богатства… Давно, в те времена, когда я еще разъезжал по диким странам, я начертил на коже малютки, с которой пришлось надолго расстаться, план, понятный только мне одному… Это та странная татуировка, обратившая на себя внимание врачей, о которой писали газеты.

— Вот как! — воскликнул фон Краш.

— Именно! Вы понимаете, в таких местах нет под рукой бумаги или куска пергамента. А так как я мечтал разбогатеть только для Лизель, то ей же и вверил тайну ее будущего богатства.

Немец подошел к Лизель, погруженной в свои безумные грезы, и отечески погладил ее по голове:

— Милая фрейлейн Лизель, мы вернем улыбку на ваши уста и веселый блеск вашим прелестным глазкам. Ваш отец засыплет вас бриллиантами!

Странно! Можно было предположить, что губы креолки дрогнули от насмешливой улыбки. Но, конечно, это могло только показаться. Улыбка исчезла так же быстро, как исчезает молния, озарившая на миг тучи. Фон Краш пожал руку бухгалтеру и в сопровождении бедняги, совершенно обезумевшего от радости, удалился, увлекая за собой Маргариту, которая была бледна, дрожала и, по-видимому, находилась под сильным впечатлением от увиденного.

Немец не разрешил Тиралю провожать себя; отделавшись от него, он нервно стиснул руку Маргариты и потащил молодую женщину вниз по лестнице, приговаривая при этом:

— Ты несносна! Я тебе добываю любовь инженера… Если мы проиграем в политике, у нас остаются в запасе алмазные россыпи. А ты строишь мины, словно тебя пытают!

— Простите, пожалуйста… Но я испытываю ужас, с которым ничего не могу поделать, — пробормотала она едва слышно.

Он пожал плечами.

— Ничего страшного! Со временем ты все равно будешь меня благодарить… А сейчас поторопимся. Пока что мой единственный барометр — Эдит. Я хочу посмотреть на эту мартышку, вздумавшую отнять у нас Франсуа.

Последние слова немец закончил таким громким смехом, что заставил отшатнуться в сторону пожилую леди, проходившую мимо, подсадив дочь в автомобиль, он сел рядом с ней, предварительно сказав вполголоса шоферу:

— К Голборн-Виадук, что напротив Ньюгейтской тюрьмы!

Занятый разговором с Маргаритой, фон Краш не заметил, что, как только тронулась с места его машина, другой автомобиль, стоявший неподалеку, отъехал от стоянки и покатил вслед за ними, выдерживая определенную дистанцию.

Но даже если бы он и обратил на него внимание — одного взгляда, брошенного им на пассажиров, было бы достаточно, чтобы спокойно от них отвернуться.

Чем бы могли заинтересовать его эти подростки, почти дети? Юноша лет шестнадцати, а девушка еще моложе; он — небольшого роста, красиво сложенный; она — маленькая, темноволосая, тоненькая, с неправильными чертами очаровательного личика с огромными темно-синими глазами, ясными и лучистыми.

По-видимому, это были иностранцы. Глядя на их дорожные костюмы, можно было предположить, что они американцы. На юноше была вязаная куртка с золотыми пуговицами, панталоны из сероватой фланели и морская фуражка. Его изящная, миниатюрная спутница носила белую жакетку с синими пуговками и очень короткую юбочку. На роскошных вьющихся волосах тоже красовалась морская фуражка — белая с синим.

Эти милые существа совершенно не походили на врагов, которых следовало опасаться! Однако они интересовались именно фон Крашем.

— Король был прав, Сюзанна, — сказал юноша. — Немец следит за делом с особенным интересом.

Девушка произнесла тоненьким голоском:

— Знаешь, Триль, я в этом и не сомневалась… Ведь Король никогда не ошибается…

— Я не спорю, конечно… Но все-таки, живя там, в Америке, и зная о деле только по газетам, он нисколько бы не опозорился, если бы на этот раз и попал пальцем в небо…

Его подруга погрозила ему пальцем.

— Триль, Триль, без намеков… Король хочет, чтобы, вернувшись из кругосветного плавания, я вышла замуж не за сорванца, а за джентльмена.

Он ласково улыбнулся.

— Он хочет сделать из меня джентльмена для тебя, Сюзанн… Но этот фон Краш…

Он не договорил.

— Однако! Мы, кажется, возвращаемся в гостиницу… вот и Блекфрайерский мост.

Но нет… Машина немцев промчалась мимо и устремилась по Людчет-стрит и остановилась наконец у одной из угловых башен, внутри которой находилась винтовая лестница, ведущая к воздушной дороге Голборн-Виадук.

XIII. У ворот Ньюгейта

Коплинг Бильбард, один из наемников, участвовавших в южно-африканской войне, вместо правой руки, оторванной осколком гранаты, получил от признательной родины пост, завидный с некоторой точки зрения: привратника Ньюгейтской тюрьмы.

Один из охранников, находящихся в его подчинении, так переусердствовал в проявлении своих верноподданнических чувств, что даже умер, так как выпил слишком много джина за здоровье Его Величества короля. Этот лояльный верноподданный оставил после себя мальчика лет тринадцати-четырнадцати. Бильбард подобрал сироту, сшил ему кое-какую одежонку из старого платья, и мальчик стал щеголять в куртке, едва доходившей ему до пояса, и в брюках, штанины которых были длиннее, чем ноги. Зато Коплинг Бильбард постепенно переложил всю свою работу на плечи малолетнего Джо Фаленда. Мальчик хранил у себя связки ключей, делал обходы, наблюдал за сторожами, оказывал услуги богатым арестантам (таковыми считались те, кто мог заплатить сторожу наличными). И в результате того, что Джо справлялся со своей задачей образцово, он проникся к собственной деятельности таким уважением, что почти стал смотреть на своего покровителя сверху вниз.

Как раз в это время они сидели на скамье перед главным входом в тюрьму, где Коплинг Бильбард имел привычку отдыхать, когда за него трудился Джо, и мальчишка, с важным видом придвинувшись к своему благодетелю, вел с ним оживленную беседу.

— Говорю тебе, что уже без четверти четыре, — с нетерпением повторял старик.

— Я вас слишком уважаю, мистер Бильбард, чтобы поверить вам, не посмотрев на часы во дворе, — заявил плутишка самым почтительным тоном.

Глаза старого вояки начали яростно вращаться в орбитах, но фраза Джо была построена так вежливо, что он совершенно не мог сообразить, к чему в ней следует придраться.

— Не сомневаюсь в твоем уважении и в том, который сейчас час, мальчик. Я бы только хотел, чтобы оно простиралось и дальше… И если я тебе говорю…

— …Что молодая дама и ее брат, сэр Питер-Поль, находятся у заключенного француза, то я отвечаю, что их посещение разрешено до четырех часов и я не могу его сократить.

— Ну, если бы им и пришлось убраться немного раньше…

— Они бы остались этим очень недовольны. Таких богатых людей, как Фэртаймы, опасно злить. Рука в шитой золотом перчатке может толкнуть сильнее, чем рука в простой…

Вдруг Джо вскочил с веселым огоньком в глазах:

— Вот и Китти!

Действительно, со стороны Людчет-Хиля показалась фигурка девочки. Это была типичная маленькая лондонская цветочница, бледненькая, худенькая, с выцветшими белокурыми волосами и печальными, утомленными глазами. Девочка улыбалась и почти бежала. В этом огромном Лондоне, по улицам которого она блуждала изо дня в день, ворота Ньюгейтской тюрьмы казались ей вратами рая: за ними живет ее единственный друг, Джо.

Мальчик направился к своей приятельнице, на ходу доставая из кармана два пенса. Он положил их девочке в руку, сопровождая этот поступок словами, произнесенными с солидной важностью щедрого покупателя:

— Позвольте мне мой ежедневный букет фиалок!

Он сам вынул его из корзиночки и, пристроив в петличку, взял маленькую продавщицу за руку.

— Как поживаешь, Китти?

Малютка печально повела худенькими плечиками.

— Как всегда. Каждый последующий день всегда немножко хуже, чем прошедший…

— А хозяйка?

— Выгонит меня на улицу, если я завтра не уплачу семь шиллингов за свою комнатку…

И, как бы оправдываясь, она прибавила:

— Цветы так дороги, я почти ничего не зарабатываю. Когда еще была жива Джен, вдвоем мы кое-как сводили концы с концами. Но сестра умерла, а мне самой очень трудно.

Он ласково взял ее за руку.

— До завтра, Китти. Будем надеяться, что завтра будет лучше, чем сегодня. Я попрошу у молодой леди Фэртайм немного денег. Она сама знает теперь, что такое горе… Ее жених… Она так богата, а тебе нужно так мало… Забеги сюда завтра!

Она посмотрела на него с горячей признательностью. Грубый голос нарушил это приятное молчание.

— Джо… Я пошел за ключами… Иди сюда, я тебе их передам!

— Бегу! — крикнул мальчик старику, которому, по-видимому, надоело сидеть на скамье, и он решил заняться делом. Мальчик быстро повернулся к девочке и произнес:

— Так до завтра, Китти, не забудь!

Они вместе дошли до ворот Ньюгейта и там расстались. Китти побрела по улице, носящей название знаменитой тюрьмы.

Джо, стоя у ворот, еще долго смотрел ей вслед. Когда она исчезла за углом улицы, он сочувственно пробормотал:

— Бедняжка!.. Ах, если бы я мог заработать хоть немного денег!

Хоть и редко, но в жизни бывают случаи почти волшебного стечения обстоятельств.

— Мальчик, хочешь заработать соверен?

Джо с быстротой молнии обернулся на оклик — и очутился лицом к лицу с двумя молодыми пассажирами автомобиля, который только что приехал вслед за машиной фон Краша.

— Доброму соверену всегда найдется место в кармане любого англичанина.

Триль ответил на его слова улыбкой.

— Благодаря ему бедняжку Китти завтра не прогонят с квартиры.

— Китти?

Джо, спохватившись, вздрогнул. Молодой американец поспешил объяснить, что ему надо.

— Мы — американцы. В Лондон приехали всего на двадцать четыре часа; завтра уезжаем. Нам очень хотелось бы взглянуть на знаменитого преступника, французского инженера, о котором кричат все газеты.

— Не преступника, а пока только обвиняемого, — уточнил Джо. — Но он, пожалуй, действительно будет приговорен, против него все улики… Но я убежден, что он невиновен. У меня собственное мнение на этот счет.

Тут появился Коплинг с огромной связкой ключей, которую он держал в своей единственной руке.

— Джо, хотел бы я знать, когда ты уже закончишь свои митинги на улице?

Еще мгновение — и тяжелые ворота Ньюгейта захлопнутся за Джо и разлучат его с желанным совереном, который он вручил бы Китти. Беда изощрила изобретательность мальчика. Он схватил связку ключей и с отчаянной храбростью сказал Коплингу:

— Эти молодые люди прогуливаются в этом районе. Их кучера зовут Томсон. Он не захотел подъезжать к самым воротам, чтобы не доставлять вам лишние неприятности. Но он ждет вас недалеко у Стиля и хочет выпить с вами по стаканчику.

— Ох, этот славный Томсон, — воскликнул начальник стражи, не зная, как выразить свою благодарность господам, передавшим ему приглашение друга.

Затем с быстротой человека, понимающего, что упущенного не вернешь, он сказал Джо:

— Ты выпустишь посетителей. Я рассчитываю на тебя, и надеюсь, что они уйдут вовремя. А я иду к Томсону!

— Мы можем идти, — сказал Джо, подозвав Триля. Все трое вошли в ворота тюрьмы. Джо поспешно открыл вторую железную дверь, отделявшую тюрьму от улицы. Дворы и мрачные переходы следовали один за другим. Наконец провожатый указал на одну из дверей.

— Вот номер девятый… Я сейчас выпущу оттуда посетителей, и вы, если подойдете, сможете увидеть этого несчастного француза.

Триль схватил его за руку. Звякнули монеты.

— Сэр! Вы обещали только один фунт, — воскликнул Джо.

— Возьмите, пожалуйста, два, только позвольте мне поприветствовать заключенного! Подумайте, как будет приятно записать это в наш путевой дневник.

— За такие деньги можно разрешить вам поприветствовать его сотню раз.

И он направился к двери камеры. Но Триль его удержал.

— Я должен еще кое-что сказать. Речь пойдет о вашей маленькой приятельнице Китти. Назовите, пожалуйста, номер дома и фамилию бедняжки.

Видя глубочайшее изумление, появившееся на лице мальчика, американец прибавил:

— Вы можете доверять нам и рассчитывать на нас. Возможно, мне и мисс Сюзанн удастся как-то помочь вашей подруге.

— Ах, я был бы так счастлив, если бы ей повезло в жизни, — воскликнул Джо. — Запоминайте: 41, Чиплей-стрит, Китти Морн.

— Какая печальная фамилия[2], — прошептала Сюзанн.

— До сих пор она очень подходило к ее жизни!

— Имя может остаться, лишь бы жизнь изменилась! А теперь покажите нам вашего француза.

Как раз в эту минуту в камере, где содержался Франсуа д’Этуаль, посетители собирались уходить. Эдит сильно изменилась за эти несколько недель. Ее кроткое личико побледнело, вокруг глаз легла голубоватая тень. Она приходила в тюрьму каждый день и проводила с Франсуа долгие часы. Каждый день ожидала чуда, которое докажет полную невиновность ее жениха. И каждый день уходила из тюрьмы все более и более печальная, подавленная: к сожалению, чудес не бывает.

Дверь медленно повернулась на петлях.

— Четыре часа! — умоляюще произнес Джо.

Но в эту минуту неожиданно раздался, звонкий, радостный голос:

— Здравствуйте, джентльмен обвиняемый! Здравствуйте, уважаемые посетители! Я рад приветствовать вас и пожелать вам всех благ!

Все взглянули на дверь.

В них появился невозмутимый Триль, держа за руку Сюзанн. Раскланявшись, юноша обратился к Эдит.

— Мисс Фэртайм, если не ошибаюсь? Разрешите передать вам и вашему отцу рекомендательное письмо от полномочного посла Соединенных Штатов в Лондоне.

Он протянул молодой девушке конверт. Она смотрела на юношу в полной растерянности, не решаясь взять письмо.

— Позвольте мне, я брат мисс Эдит Фэртайм… — сказал Питер-Поль и протянул руку.

Триль отдал ему конверт, и Питер-Поль, вскрыв его, прочитал следующее:

«Я, нижеподписавшийся, прошу доверять предъявителям этого письма, мистеру Трилю и мисс Сюзанн так же, как вы бы доверяли мне лично».

Внизу стояла подпись, скрепленная печатью посольства.

Джо попытался было что-то сказать, но в эту же минуту в его руку скользнула золотая монета. Между тем молодой американец продолжал:

— От имени моего доверителя прошу считать нас вашими искренними друзьями, а еще я попрошу вас, мисс Эдит, уделить несколько минут моей невесте Сюзанн, которая расскажет вам кое-что интересное и убедит в том, что, когда черные тучи сыплют на землю самый убийственный град — это значит, что они уже истощили себя и скоро откроют путь солнечным лучам.

Эти слова были произнесены таким загадочным тоном, что просто ошеломили всех присутствующих.

Они еще не успели справиться со своим волнением, как Сюзанн подошла к мисс Эдит, взяла ее за руку и, отведя в сторону, проговорила кротко и твердо:

— Я немного моложе вас… Но я пережила много, много горя…

Эдит внимательно слушала. Голос молоденькой девушки лился бальзамом на ее исстрадавшееся сердце. Разговор длился недолго. Почти неосознанно Сюзанн привстала на цыпочки, а Эдит склонила к ней свой гибкий стан, и обе девушки обменялись сестринским поцелуем.

Триль воспользовался этой минутой, чтобы прошмыгнуть поближе к Франсуа, пораженному всем происходящим. Он схватил руку инженера, сунул ему какой-то предмет, похожий на ладанку и шепнул:

— Прочтите, когда останетесь один… Следуйте этим указаниям.

И раньше, чем заключенный смог что-либо понять, Триль отошел в сторону.

Свидание закончилось. Франсуа вновь остался один…

Пройдя по мрачным коридорам, посетители вновь оказались в тюремном дворе.

Наклонившись к молодому американцу, Джо еле слышно проговорил:

— Прошу вас, не забудьте о Китти… Китти, Чиплей-стрит, 41.

— Не забуду! Вы очень к ней привязаны?

— Да. Она мой единственный друг. Кроме нее, у меня больше никого нет. Ведь я сирота…

— Если мне удастся подыскать работу для вас обоих, вы будете этому рады? — спросил Триль.

— Поверьте, я буду признателен вам всю жизнь, — с благодарностью ответил Джо.

— Вот и прекрасно! Тогда я могу сказать вам, где вы должны подождать Китти, чтобы уже не расставаться с ней…

— Где же? Где?

— В Дувре… На борту увеселительной яхты «Любимица». Возьмите записку к капитану. Он поможет вам устроиться.

— А как же Китти?

— Она отправится туда сегодня ночью и будет там раньше вас.

Сердитое ворчанье прервало беседу. Появился Коплинг, весь багровый и задыхающийся от гнева.

— Кто вам позволил войти сюда без моего разрешения? — прорычал он. — Вашего чертова Томсона и след простыл!

— Томсон — малый с причудами, — небрежно бросил Триль, — он способен на всякие глупости, но так как он мой механик, то я некоторым образом несу ответственность за его опрометчивость. Получите, пожалуйста, пятифунтовую бумажку в качестве компенсации за его промах.

Коплинг, схватив деньги, вытянулся, как на параде. Джо незаметно выскользнул на улицу. Дернув Триля за рукав, он прошептал:

— Сэр, а что если бы я сейчас отправился за Китти, мы бы могли поехать вместе с ней…

Вместо ответа молодой человек протянул ему бумажку, такую как та, на которую смотрел сейчас Бильбард с нежной любовью.

— Бегите… возьмите билеты на одиннадцатичасовой поезд.

Джо помчался со всех ног. А невозмутимый Триль помог Эдит и Сюзанн сесть в свой роскошный автомобиль.

Автомобиль скрылся вдали, и молодой американский путешественник сделал вид, что совершенно не слышит неистовых воплей Бильбарда, который, потрясая кулаком вслед убегающему Джо, кричал во все горло:

— Это еще что?.. Ты куда?.. Шляться вместо того, чтобы запереть ворота!

Непринужденным шагом, точно прогуливаясь, юный американец пошел вверх по улице, по-видимому, направляясь к Голборн-Виадук.

XIV. Вечер Триля

Приблизившись к этому великолепному созданию техники, юноша заметил два неподвижных силуэта внутри башенки. Он язвительно улыбнулся:

— Немцы на наблюдательном посту!

И прошел мимо них с таким безразличием, как будто присутствие здесь фон Краша и Маргариты интересовало его не больше, чем встреча со случайным прохожим.

На фон Краша и его спутницу эта встреча произвела противоположное впечатление.

— Что это за тип и что за девчонку увезла с собой Эдит? — нервно и сердито проворчал немец.

— Они еще дети! — равнодушно заметила Маргарита.

— Не думаешь ли ты, что я принимаю их за ихтиозавров? Они мне кажутся настолько подозрительными, что я намерен подождать здесь, пока не вернется тот маленький негодяй, который куда-то побежал со всех ног. Я дам ему несколько марок и узнаю, что за новые друзья у Эдит. И потом мы посмотрим!

Последние слова были произнесены с явной угрозой. Однако Краш взял себя в руки:

— Если ты устала, возвращайся в отель, я один подежурю.

Молодая женщина решила остаться. Но напрасно они ждали. Джо так и не вернулся. Порядком устав, немцы решили наконец прекратить наблюдение.

Тем временем Триль, обогнув тюрьму и собор Святого Павла, вошел в отель.

— Мне нужна комната на одну ночь, — заявил он дежурному администратору.

Сняв номер, юноша прошел в столовую. Официант предложил ему небольшой столик у окна с видом на набережную, объяснив, что соседи не стеснят молодого джентльмена, так как с одной стороны всегда обедают две пожилые девицы из провинции, а с другой — какой-то немец с дочерью.

Приказав оставить место за собой, Триль ушел и заперся у себя в комнате. Около семи часов он спустился в столовую и на несколько мгновений задержался у стола, оставленного за немцами, где стояла уже двойная кружка пенистого эля. Незаметным движением юноша вылил в нее содержимое маленького флакончика, который сейчас же сунул обратно в карман, и отправился на свое место, откуда удобно было наблюдать за тем, что происходило на набережной Темзы.

— Невероятно! Ты только посмотри!

Эти восклицания, сделанные вполголоса, казалось, не привлекли внимания молодого американца, внимательно разглядывающего что-то из окна. Он, видимо, не замечал ни фон Краша, ни Маргариты, в недоумении застывших на пороге столовой.

— Прекрасно! — весело заявил немец. — Этот мальчик выложит нам все, что мы желаем узнать!

Случай завести разговор почти сразу же представился. Едва начался обед, Триль заметил, что на его столе отсутствует соус, которым англичане обильно сдабривают все свои блюда. Официанта поблизости не оказалось, и молодой американец решил обратиться к своему соседу, стол которого был сервирован более тщательно, чем его собственный.

— Вы позволите взять у вас немного соуса?

— Разумеется! — воскликнул фон Краш, довольный, что все складывается как нельзя лучше. — Если бы я был англичанином, то не удостоил бы вас ответом, потому что мы не знакомы. Но мы, иностранцы, более вежливы. Я говорю «мы», потому что ваш акцент выдает в вас гражданина Соединенных Штатов…

Триль поспешил ответить, что его родиной действительно является Америка. Разговор оживился.

Немец отрекомендовался торговцем из Данцига, специализирующимся по соленьям, копченостям и т. д. Триль — племянником владельца огромной фирмы в Чарльстоне «Дорпт и К°», торгующей скобяными изделиями. Сто семьдесят два миллиона ежегодного дохода! Весь мир наводнен их товарами. Он ездит по Европе с целью завязать новые торговые связи, посещает огромные фабрики, изучает новые технологии. Его молоденькая сестра сейчас гостит у богача Фэртайма.

И с наивной небрежностью молодой американец прибавил:

— Мы с сестрой только что были в Ньюгейте… Я видел заключенного француза, о котором столько пишут во всех газетах, признаться, не понимаю, почему им так интересуются. Мне кажется, что всякое существо, всякий предмет, не имеющий ничего общего с жестью, не стоит того, чтобы обращать на него внимание.

Фон Краш, не сказавший о себе ни единого слова правды, был далек от мысли, что его собеседник поступил точно таким же образом.

Совершенно невероятное заявление молодого американца рассмешило фон Краша. «Славный мальчик… Само небо послало его сюда, чтобы снять с моей души чертовскую тяжесть!» — подумал он про себя.

И, придя к заключению, что было бы очень выгодно на будущее закрепить отношения с «племянником владельца огромной фирмы в Чарльстоне», фон Краш любезно предложил американцу зайти к нему в гости.

Триль не заставил себя долго упрашивать. Он прошел вместе с немцами в их апартаменты, расположенные на первом этаже гостиницы. По пути фон Краш приказал слуге принести виски, лимоны, сахар и соловую для грога…

— Удивительно, как я устала за этот вечер! — сказала Маргарита, опускаясь в кресло. — Это, наверное, потому, что я долго была на воздухе… Такой холод! Я, кажется, немножко простудилась…

— Грог будет тебе полезен, моя милая, — заметил немец, который, по-видимому, тоже чувствовал себя утомленным. Гостю ничего не оставалось, как заняться приготовлением национального англосаксонского напитка.

Триль добросовестно взялся за дело. Когда все было готово, он повернулся к хозяевам и предложил:

— Попробуйте, пожалуйста… это Чарльстонская смесь! Сомневаюсь, чтобы где-нибудь сумели приготовить что-либо подобное…

Но его слова остались без ответа…

Фон Краш и Маргарита спали, откинув головы на спинки своих кресел.

Триля это не удивило. На цыпочках он подкрался к немцу и обшарил его карманы, бормоча:

— Этот субъект — причина всех несчастий сэра Франсуа д’Этуаля… Король рассудил правильно.

XV. Записная книжка

Ни часы, ни кошелек фон Краша не привлекли внимания Триля. Юношу интересовали только бумаги, найденные в карманах немца, — три ничего не значащих письма, несколько квитанций и записная книжка в переплете из красной кожи.

Молодой американец с довольным видом взял ее в руки, но, перелистав, разочаровался.

— Чистые листы! — проворчал он. — Ни одной заметки!.. Тем не менее книжка совсем потрепана… Очевидно, немец всегда носит ее при себе…

Поразмыслив, юноша улыбнулся.

— Король всегда прав! Он говорит: «Кто хочет сделать запись, которая должна остаться тайной для других, тот должен прибегнуть либо к шифру, либо к симпатическим чернилам». Симпатические ли это чернила — мы сейчас увидим. Но огонь здесь не годится. Знаки останутся видимыми, и немец может заподозрить, что в его маленькие секреты кто-то проник! Сейчас испытаем, правду ли говорят о высоких качествах «чувствительной бумаги»…

Из кармана куртки он вынул конверт, в котором хранилась пачка квадратных бумажек, похожих на обыкновенную фотографическую бумагу. Затем медленно и аккуратно вложил их одну за другой между листами записной книжки, взял со стола две книга, зажал между ними записную книжку, положил все это на стул и сам сел сверху.

Что за эксперимент проделывал Триль?

Эти глянцевые квадратики были не чем иным, как «бумажками-обличителями», обработанными при помощи гелия. Гелий радиоактивен, как и радий, но облучает гораздо менее интенсивно, хотя и со значительной силой. Химику Перелли пришла в голову мысль, что эта радиация может оказывать на химические чернила действие, подобное действию огня. Он пришел к идее создания таких пластинок, свойство которых превзошло ожидания изобретателя. Чернила фотографировались, но сами не выступали, оставаясь невидимыми.

Во всей этой процедуре было лишь одно маленькое неудобство: радиация гелия поверхностно разрушала волокна бумаги, подвергаемой испытанию, так что листки записной книжки должны были после этого немного слипнуться. Но тот, чьи заметки «сняты», всегда может подумать, что сырость или какая-нибудь другая причина виновата в этом. Ему и в голову не придет, что его тайны уже стали достоянием другого.

Наконец молодой человек пошевелился.

Он встал на ноги, взял записную книжку и подошел к электрической лампе, освещающей стол. Открыл книжку — и радостно вскрикнул. Рядом со страницами, оставшимися совершенно чистыми, были листки с гелием, испещренные строчками красного цвета.

Но радость юноши вскоре омрачилась.

— Вот так неудача! Применен неизвестный мне шифр! Этот каналья немец принял обе предосторожности — и симпатические чернила, и шифр!

Но вскоре он успокоился.

— Ладно! Король прочтет!

И без всякого стеснения, словно у себя дома, вынул из коробки на письменном столе конверт, лист почтовой бумаги и, придвинув к себе чернильницу, написал:

«Это гелиографические опыты. Немедленно передать их один за другим по нашему беспроволочному в Вашингтон. Прошу прислать на судно перевод и инструкции. Т.»

Он сунул письмо вместе с оттисками в конверт, запечатал его и адресовал:

«Капитану Мартинсу, яхта „Любимица“. Дуврский порт».

Направляясь к двери, Триль пробормотал:

— Теперь в Чаринг-Кросс… Джо и Китти возьмут это с собой!.. Мартинс получит в час ночи…

Юноша поспешно сунул записную книжку фон Крашу в карман, вылил грог в умывальное ведро, предварительно оставив по несколько капель его на дне стаканов, потушил свет и запер за собой дверь.

Десять минут спустя он на Нью-Бридж-стрит окликнул извозчика:

— На Чаринг-Кросский вокзал!

XVI. Таинственный порошок

Франсуа д’Этуаль был погружен в глубокое раздумье. Перед ним на откидной доске лежал мешочек из черного шелка, сунутый ему Трилем, и листок жесткой бумаги; на нем — несколько строк, набросанных чересчур резким почерком, по которому графолог угадал бы с первого взгляда характер написавшего — искренний и решительный. А рядом с листком лежал маленький пакетик с разноцветным порошком.

Франсуа поочередно смотрел то на письмо, то на порошкообразное вещество. Затем взял бумагу и еще раз перечитал ее:

Франсуа закончил чтение и задумчиво пробормотал:

— Он прав!.. Сделаться каторжником! Нет, лучше смерть!..

Он встал. Его легкие, уверенные движения говорили о решимости и полной уверенности в своей правоте.

Наполнив водой стакан, Франсуа всыпал туда порошок факиров. Послышалось шипение, вода словно закипела, стала молочной.

«Остается подождать десять минут, — подумал Франсуа, — а пока мне надо закончить свои последние земные дела. Прежде всего — уничтожу, как мне велено, все следы моего знакомства с „королем босяков“».

Он поднес к ламповому стеклу письмо и конвертик из-под сонного порошка. Эти предметы были, наверное, пропитаны каким-нибудь легковоспламеняющимся составом, потому что вспыхнули мгновенно, оставив такое незначительное количество пепла, что одного дуновения было достаточно, чтобы он рассеялся без следа.

— Вот и все, — громко сказал Франсуа.

Лицо его озарилось нежностью, когда он уселся за свой тюремный стол.

Заключенные в Ньюгейте имеют в своем распоряжении освещение, бумагу, перья, книги. И только уже после приговора, когда их переводят в тюрьму Тауэр, у них забирают все то, что помогало им скрашивать время.

Франсуа начал писать.

Оставив письмо на видном месте, инженер взял стакан и произнес, обращаясь к невидимому товарищу:

— Ваше здоровье, Король бродяжек!

Одним духом Франсуа осушил стакан.

— Фу!.. Это отвратительно!.. — воскликнул он и прибавил, пожав плечами: — Одним отвратительным впечатлением больше… не важно!

Неторопливо дошел до своей кровати, лег спокойно, вытянулся и закрыл глаза.

— Эдит, прости!..

Он стал неподвижен. Мало-помалу бледность покрыла его щеки, губы и разлилась восковой белизной по рукам, вытянутым вдоль одеяла.

Окоченевшее и холодное тело молодого человека покоилось на тюремной постели.

Был ли он мертв? Или только спал, как индусские факиры, чей опасный опыт он рискнул повторить?

XVII. «Ньюгейтская идиллия»

Громкий звонок вызвал слугу на первый этаж, где остановились фон Краш и Маргарита.

Отец и дочь только что пришли в себя от долгого сна, в который погрузились накануне, благодаря ухищрению молодого Триля.

— Я еще никогда не засыпал подобным образом, — сказал дочери немец.

— Не хочешь ли ты сказать, что этот молодой американец…

Беспокойная мысль заставила фон Краша мгновенно вскочить на ноги. Он был так недоверчив, что подозрение зарождалось в нем очень легко. Немец быстро начал осматривать свои карманы, ворча при этом:

— Неужели же этот чертов американец…

— Вы его подозреваете? — спросила Маргарита.

Отец ничего не ответил. Один за другим вынимал он из своих бесчисленных карманов предметы, которые побывали в руках Триля.

Все на месте. Ключи, часы, деньги и красная записная книжка. Немец открыл ее, перелистал.

— Ну и бумагу делают у нас, — сердито пробормотал он про себя. — Все листки слиплись! Я лежал на ней, наверное, это от тепла тела… Ну, это пустяки… Кстати, который час? Мои часы остановились…

— И мои тоже.

Немец нетерпеливо нажал кнопку электрического звонка, заставившего слугу броситься со всех ног в их комнаты.

— Ах, сударь, — сказал тот немцу, — я беспокоился, не видя вас сегодня утром… Еще чуть-чуть и позвал бы хозяина узнать в чем дело.

— Который час?

— Без четверти два. По части сна ваша милость могла бы побить рекорд!

Затем, хлопнув себя по лбу, он быстро проговорил:

— Чуть было не забыл! Молодой американец, который оставался в вашем обществе почти до десяти часов вечера, велел передать вам записку… Я сейчас ее принесу!

Он поспешно вышел. Отец и дочь переглянулись.

— Как мы могли проспать столько! Более полусуток!

— Вероятно, наше долгое дежурство у Голборн-Виадук.

Однако было ясно, что эта странная сонливость совсем не казалась фон Крашу естественной. Появление лакея вывело его из состояния мрачной задумчивости. Малый был нагружен подносом, уставленным холодной говядиной, птицей. Он расставил все это на столе. Затем вынул письмо.

— Вот оно… Молодой джентльмен из Соединенных Штатов дал мне его перед отъездом.

— Разве он уже уехал?

— Сегодня ночью. В час. Так по крайней мере он сказал в конторе.

— Ладно. Можете идти.

Когда слуга вышел, Краш быстро разорвал конверт.

Там было всего несколько строк:

Все было очень корректно и мило в этой лаконичной записке.

Немец мысленно упрекнул себя в нелепом подозрении насчет этого безобидного юнца — по силам ли ему было бы тягаться с таким докой, как он, поднаторевшим на сыскной службе в Берлине! И успокоив себя этим соображением, Краш сказал:

— Наверстаем же потерянное время!.. За стол, за стол, милая Марга!

Но едва они, окончательно успокоившись, приступили к обильной трапезе, красовавшейся на их столе, как до них донеслись выкрики лондонских мальчишек-газетчиков, снующих по улицам.

— Читайте «Ньюгейтскую идиллию»! Французский инженер не предстанет перед судом! Обвиняемый избежал суда!

— А?! — воскликнул немец. — Ты слышала?..

— Да, конечно!.. Но это, наверное, «утка»!

Он подошел к окну и выглянул наружу.

— Эй, малый!..

Мальчишка, вручив немцу газету и получив монету, исчез.

С лихорадочной поспешностью фон Краш пробежал первую страницу и пробормотал:

— Инженер действительно умер!

— Умер!!!

Маргарита повторила это слово, сама не сознавая, что говорит. Она встала со стула и стояла, выпрямившись, смертельно бледная.

— Умер!.. Вот и путь к счастью, намеченный вами. Могила… могила.

Она заламывала себе руки и шептала:

— Простит ли он меня!..

Фон Краш недовольно воскликнул:

— Ты рехнулась, милая!.. Разве покойник может прощать или не прощать?..

— Но я думала о сэре Питере-Поле.

— Это еще что за новости?

— Я люблю его…

— Его?!

Толстяк схватился за голову обеими руками жестом человека, который пришел в отчаяние перед неразрешимой загадкой, и несколько раз повторил:

— Питер-Поль!.. Теперь Питер-Поль!.. О, если б чума забрала всех молодых женщин!

А Маргарита убежденно заявила:

— Эта неожиданная новость помогла мне понять себя. Мне было тяжело слышать это, как тяжело узнать о несчастье с другом, но не более. Мои мысли только о Питере-Поле, который, слава Богу, жив и здоров! Я сначала запуталась в ваших политических играх, но этот удар вывел меня из нерешительности.

Вдруг ее охватила тоска.

— Отец, отец, зачем вы втянули меня в это грязное дело?

— Однако же это не я убил твоего чертова француза, — угрюмо пробурчал он, — его убила болезнь.

— Болезнь?!

— Конечно, болезнь! Доктора определили — эмболия… Да ты послушай…

И он прочел:

— Вот так, Марга, видишь? Это — болезнь! — закончил немец, складывая газетный лист.

Она не успела ответить. Раздался стук в дверь, которая затем быстро распахнулась, и за лакеем в комнату вошел Тираль, ведя за руку Лизель, двигающуюся словно автомат, с обращенным внутрь себя взглядом больших черных глаз.

— Я получил разрешение забрать из больницы дочь и сейчас же поехал к другу и благодетелю, каким вы себя проявили по отношению к нам, чтобы спросить — когда мы уезжаем? Когда мы увидим доктора, который, быть может, вернет рассудок моей девочке?

— И превосходно сделали, что пришли! — воскликнул фон Краш, усилием воли настроив себя на хороший тон со своим гостем. — Мне еще понадобится денька два, чтобы закончить кое-какие дела. Значит, через два дня можно и уехать!

— О!.. Благодарю вас!.. Благодарю!

Тираль восторженно пожал немцу обе руки, затем подбежал к Лизель, бесчувственной, как всегда, сжал дочь в объятиях и покрыл ее личико поцелуями.

— Мы тебя вылечим, дорогая… И ты узнаешь, что у тебя есть отец, который любит тебя больше жизни!

Фон Краш воспользовался этой минутой, чтобы шепнуть Маргарите на ухо:

— Ты его займи чем-нибудь эти два дня. Надо дать ей отдохнуть от его общества…

И, снова обратившись к Тиралю, сказал:

— Вы поселитесь, конечно, в этой же гостинице… И я попрошу вас сопровождать мою дочь во время ее поездок по городу. Мне хочется поскорее освободиться от дел — я вынужден буду оставлять ее одну.

Затем, усевшись, закончил:

— А теперь прошу позволения окончить завтрак. Мы сегодня опоздали.

Вдруг он схватил через стол руку Маргариты, которая сидела напротив. Та вопросительно взглянула на него.

— У меня есть идея, Марга, — тихонько шепнул ей немец, пользуясь тем, что Тираль весь углубился в нежный монолог, которым выражал своей бессмысленно глядевшей в пространство дочери свою радость и свою надежду вскоре увидеть ее здоровой. — Мы будем присутствовать на похоронах инженера в фамильном склепе.

— Зачем?

— Во-первых, это будет выражением сочувствия Фэртаймам, во-вторых — встреча с Питером-Полем. Понимаешь?..

Маргарита благодарно взглянула на отца.

XVIII. У фамильного склепа

В глубине парка, окружающего Фэртайм-Кастль, есть уединенный уголок, посвященный воспоминаниям о милых сердцу людях, покинувших этот мир. Там есть небольшой пруд, в котором отражается часовня, выполненная в византийском стиле.

А вокруг — большие деревья, окруженные живой вечнозеленой изгородью, отделяющей это место от остального мира.

В этой византийской часовне обрели вечный покой члены семьи Фэртаймов.

Двадцать четыре часа спустя после решения, принятого фон Крашем, немец и его дочь были уже там, у фамильного склепа, среди семьи Фэртаймов, провожающих Франсуа д’Этуаля к месту его последнего успокоения.

Влияние лорда без труда преодолело все административные препятствия. Тело заключенного было выдано официально: его разрешено было похоронить в частном склепе и перевезти по улицам в экипаже без всяких специальных отличительных знаков.

Эдит в глубоком трауре пожелала проводить бренные останки своего жениха от Ньюгейта до Фэртайм-Кастля.

Каждый день в замок приходили целые горы визитных карточек, писем и телеграмм с выражением сочувствия. Лорды, члены палаты, лорд-мэр, промышленный мир — решительно все отнеслись к событию как к горю, постигшему почтенную и уважаемую семью.

Лорду Фэртайму пришлось убедиться, что общество, в котором он жил, состоящее из людей, всегда в своих поступках задающих себе вопрос: «Что скажет свет?», — в некоторые минуты жизни возвышается до искреннего преклонения перед чужим мужеством и прямотой.

Эдит Фэртайм стала героиней дня. Ее поступок не только не унизил ее в общественном мнении, а, наоборот, привлек к ней всеобщие симпатии.

Сейчас все собрались у порога часовни.

Двойная дубовая дверь, украшенная резьбой, была отперта. Через нее можно было увидеть большую круглую комнату, вымощенную мозаичными плитами. Стены, расписанные блеклыми угасшими рисунками, были разделены колоннообразными выступами на отдельные части, состоящие из мраморных досок — дверей, ведущих в глубокие ниши, служащие последним пристанищем земным странникам.

Мраморные доски были все на своих местах кроме одной. На некоторых были надписи. И на соседней с той, которая сейчас отсутствовала, выделялись золотые буквы: «Мэри-Эдит Фэртайм».

Там покоилась леди Фэртайм, мать Эдит. Отделение, около которого была прислонена вынутая из своей рамы мраморная доска, предназначалось для Франсуа д’Этуаля.

Печальный кортеж тихо двигался в начинающихся сумерках через парк. Зловещий ящик, которым заканчивалось мирское существование человека, приближался. Его несли на плечах люди, одетые в черное, к петлице каждого был прикреплен серебряный цветок и бант из крепа — символ постоянства. За ними шла Эдит, под черной траурной вуалью, поддерживаемая отцом и Питером-Полем. Позади шагал Джим, рядом с ним — фон Краш и Маргарита, стараясь принять сочувствующий вид.

Немцы неплохо устроились с точки зрения своих корыстных замыслов. Они появились в Фэртайм-Кастле неожиданно. И чтобы предупредить возможность объяснения, поспешили первыми изложить причину своего появления здесь.

— Одно время я вынашивал ту же мысль, что и вы, милорд, — заявил фон Краш, — я тоже хотел вложить свои средства в осуществление идей молодого человека, который нас покинул. И как отец, я хотел бы видеть его супругом своей любимой дочери, первый брак которой оказался неудачным. Когда я узнал, что ваша дочь любит Франсуа, а он — ее, я отступил. Думаю, наше общество не будет вам неприятно. Позвольте нам присоединиться к вашим друзьям.

Имея дело с таким тонко выраженным сочувствием (а лжецы, когда хотят обмануть кого-нибудь, умеют выражать его очень убедительно), невозможно было отказать этой паре в участии в похоронах. От имени Эдит Питер-Поль передал им горячую благодарность, и это принесло Маргарите огромное удовольствие.

Им предоставили почетное место в кортеже, рядом с семьей.

Съехались все знакомые и друзья, поэтому людей было огромное количество. Прислуга замка и служащие имения замыкали печальное шествие.

Гроб опустили в открытую нишу. Собравшиеся медленно прошли перед Эдит, неподвижной, как статуя скорби, а затем, разбившись на маленькие группы, стали расходиться по домам.

Фон Краш уходил последним.

Он пожал руки старому лорду, его сыновьям и дочери, состроил удрученную мину человека, еле сдерживающего слезы.

Питеру-Полю он шепнул:

— С вами прощается друг, истинный друг, который надеется снова увидеться с вами при менее тяжелых обстоятельствах. Если будете в Германии, считайте мой дом вашим домом.

Маргарита подтвердила слова отца долгим, выразительным взглядом.

Немцы вернулись в Лондон.

— Теперь можно и железо ковать, моя милая капризница, — заявил фон Краш, довольно потирая руки. — Я знаю, что по делам отца Питеру-Полю частенько приходится бывать в Берлине. Теперь уже тебе предстоит поймать его в сети Гименея, как только он там появится.

Марга, слегка наклонив свою очаровательную головку, ответила:

— Да, я постараюсь поймать его в сети Гименея, потому что он вполне соответствует тому идеалу, о котором я всегда мечтала.

А в это время Эдит заявила, что хочет провести ночь в часовне, молясь об умершем, которого она так страстно любила, а сейчас горько оплакивает.

И, как всегда, лорд вынужден был согласиться, несмотря на явное неодобрение со стороны Джима. Эдит горячо обняла своего милого и доброго отца и растроганно сказала ему:

— Как я вам благодарна, папа! Только вы понимаете, что в будущем я уже никогда не смогу быть прежней Эдит, веселой и улыбающейся. Я как-то случайно услышала разговор двух садовников. Они дали мне характерное прозвище, которое я хочу за собой сохранить.

— Какое же!

— Я желаю навсегда остаться «мисс вдовой». И, чтобы прекратить дальнейшие разговоры, она быстро вошла в часовню, тяжелые двери которой захлопнулись за ней.

…Около полуночи Питер-Поль, сидевший, как и обещал, на пороге часовни, вздрогнул, заметив две тени, приближающиеся к нему из темноты.

— От Короля босяков Джуда Аллена, — проговорила одна из них еле слышно.

— Проходите! — кивнул им молодой человек.

Тени скользнули в часовню. Питер-Поль по-прежнему остался сидеть на пороге.

Ничем не нарушаемое молчание ночи царило вокруг.