ГЛАВА VIII. МИШКА-ПРОФЕССОР

...Еще многих всяких дураков радует

Бравое пенье солдат...

Булат Окуджава

18 ЯНВАРЯ 2015 ГОДА. КРАСНОКАМЕНСКИЙ АЭРОПОРТ

Пока разгружают все необходимое и пытаются разместить раненых внутри МТЛБ, Тритон и Профессор бегут по взлетке, прыгая через препятствия и уворачиваясь по наитию от пуль, ведь в запасе у них не так много жизней, как в компьютерной стрелялке.

— Стой, это где‑то здесь, — кричит Профессор, и они замирают, присев за обгорелым остовом танка Т-64, переводя дыхание.

— Вот он, танкист! Как живой! — Профессор показывает рукой в сторону темного обугленного куска человеческой плоти, из которого торчит толстая обломанная желтая кость.

Тритон кладет на землю деревянный ящик от РПГ-26,[69] открывает его. Профессор в матерчатых перчатках подхватывает бедро танкиста, бросает его в ящик. Они закрывают ящик, хватаются за железные ручки по бокам и на «раз-два-три» бегут назад.

Пуля проходит сквозь левое предплечье Профессора. Он выпускает ящик, падает на бетон, стонет и матерится. Тритон уже ползет к нему, оставив ящик позади.

— Мишка, ты как? Куда тебя?

— В левую! А-а-а-а-а. Б...дь. Придется ручками поменяться.

Миша поднимается. Они, пригибаясь, подхватывают ящик, теперь поменявшись сторонами, и снова бегут к своим. Левый рукав у Миши уже весь черный от крови. Он, как пробитый радиатор, оставляет на взлетке пунктиром свой темный мокрый след.

Добежав до машины, они роняют ящик. Миша падает рядом лицом вверх. Дышит громко, со стонами. Тритон наклоняется над ним.

— Давай я посмотрю.

— Потом, Тритон! Вяжи танкиста, а то зря помру!

Тритон ищет свободную раму, двигает в разные стороны руки и ноги убитых, находит, с трудом поднимает ящик, приматывает его припасенной для этого дела проволокой.

Теперь танкист поедет домой к маме, или к жене, или к кому там должен ехать этот кусок ноги никому не известного мертвого солдата...

Профессор поднимается, чтобы ему помочь, и получает шальную пулю в висок, прямо под каску. Наповал.

— Миша, Миша! — кричит Тритон, колдует над ним.

Зовет Сергеича. Сергеич прибегает, снимает каску, качает головой. Миша-Профессор умер, спасая ногу мертвого танкиста.

В это время Степан-Бандер понимает, что всех раненых в МТЛБ уже не запихнуть. Понимает также, что это может быть последняя «чайка» на «материк».

Считает оставшихся снаружи. Еще шестеро! Стрельба с обеих сторон не стихает.

— Так, мужики! Це останнiй ваш шанс залишитися живими. Поïдете на бронi! Лягаймо акуратно. Сашко, тягни з каптьорки броники двохсотих! По додатковому бронику на ноги, вiд поясу! Тримаймося за рами! Поïдете як катафалк. Знiмаймо з наших двохсотих мiшки, щоб краше було бачити, що веземо.[70]

Бойцы, раненые и целые, отматывают мешки от рам, вытаскивают мертвецов и приматывают их кое‑как назад к рамам и друг к другу. Тритон плачет, приматывает Мишу. Мишкина теплая кровь стекает по его лицу, по открытым застывшим глазам на руки Тритону.

Тритон падает на колени, срывает с себя каску, с силой бросает ее на бетон, срывает с себя автомат, со всей силы шмякает им о каску, запрокидывает голову и кричит, срывая голос:

— Еб...я война!!! Ненавижу!!! Ненавижу, б...дь, ненавижу!!!!

У него истерика. На войне это может случиться с каждым в любой момент. У киборга одна жизнь, и запасной головы у него нет. Сергеич обнимает одной рукой бьющегося в истерике Тритона, другой надевает на него каску и подносит ему к губам свою фляжку со спиртом, потом сам делает быстрый глоток и вытирает свои мокрые глаза тыльной стороной ладони.

Механ стоит рядом, жадно пьет горячий кофе из жестяной кружки. НЗ кипятка от Бандера, чтоб не заснул на обратном пути (Вода не доехала, вся осталась в сгоревшем БМП). Лицо черное. Глаза... даже не сказать, какие... Нечеловеческие.

— Казак, викликай менi п’ятдесятого росiян на ïхнiй частотi. Будемо терти за перемир’я. Iншого виходу немае.[71]

Бандер хочет поговорить напрямую с командиром прстовской десантной бригады русских, которая окопалась по периметру, отсекает транспорт и поддерживает огнем вылазки сепаров и чеченцев.

Через пару минут помощник командира, здоровенный чубастый хлопец с позывным «Казак», докладывает, что связи нет.

— Так, ясно, перешилися вже... Айболiт, закiнчуй стрiляти, знiмай свою куртку. Здаватися будемо.[72]

Сзади на куртке доктора Сергеича — большой белый круг с красным крестом в середине. Бандер сам разрезает куртку Сергеича, приматывает желтым (свой-чужой) скотчем к кривоватому, но длинному куску железной оконной рамы, используя его как древко. Древко устанавливают в отверстие пулеметной башни, один из раненых на броне должен поддерживать его рукой.

Все как‑то разместились. Живые на броне изображают трупы среди трупов настоящих. Зрелище апокалиптическое.

Последний инструктаж механу, которого зовут Семеныч.

— Дивись, Семенич, жодних ривкiв. Дрейфуеш повiльно на першiй. Уже розвиднiлося. Вони мають роздивитися, що в нас за машина, якщо флаг не роздивляться. Як смикнешся, вони вас спалять! I тебе разом з усiма! Як мене зрозумiв, герою?[73]

— Понял. Легкой рысью, как на параде.

Механ исчезает в люке. Машина с рывком трогается с места, так что некоторые раненые чуть не слетают вниз на взлетку. Остающиеся провожают взглядами самую удивительную машину, которую они когда‑либо видели в своей жизни.

МТЛБ, обвешанный шевелящейся броней из живых и мертвых, медленно ползет в туман, который быстро рассеивается. О чем думает каждый из раненых на броне, приникший к холодному металлу машины или к холодной плоти мертвецов? Страшно даже представить, что у них в голове, какие молитвы шепчут их губы.

Туман полностью рассеивается, когда они выезжают из-за второго посадочного рукава на взлетку. Знамя с красным крестом держат на правильной стороне. Стрельба затихает.

— Двадцатый, двадцатый! Что у вас за х...я? Почему не работаешь по объекту? Мне докладывают движение! — Подполковник Сивко, командир прстовской десантно-штурмовой бригады, родом из украинского Херсона, вызывает командира батальона.

— Товарищ пятидесятый, посмотрите сами. От вас объект сейчас тоже виден. Им еще пятьсот метров пилить. Жду приказа, — нарушает устав комбат майор Иконников. Приказ у него давно имеется. Вполне ясный. Стрелять во все, что движется и не движется на взлетке в терминал и обратно.

Подполковник поднимается на бруствер КПП, берет у наблюдателя бинокль, настраивает резкость, опускает бинокль:

— Что за е... твою мать?

Такой военной техники он еще не встречал.

— Двадцатый, двадцатый! По цели не работать. Один-два предупредительных в воздух, чтобы знали, что мы здесь. Выполнять. — Сивко опускает рацию, выходит наружу, садится в свой «Газ-2330-Тигр» и говорит водителю три слова: — В город, б...дь!

Пока машина прыгает по ухабам прифронтовой полосы, поднимая волны грязи и рыча, подполковник достает из кармашка сиденья перед ним заветную фляжку и, не поморщившись, делает пару глотков.

— Е...я война. Будь она проклята! Ненавижу!

Немного успокоившись, он достает мобильник, читает последнее сообщение: «Опять недоступен. Дети так забудут отца. Что это за бесконечные учения такие? Люблю, целую, жду».

Он делает еще глоток и не успевает настучать ответ. На подъезде к городу две ракеты «Ураган», одна за другой из пристреливаемых пяти, превращают «Тигр» подполковника в груду дымящегося искореженного металла.

Подполковник «погиб на учениях на полигоне в Ростовской области». Через неделю грузовик так называемого гуманитарного конвоя доставит в Красный Камень боеприпасы и провизию для фронта. И заберет на родину изуродованное, наполовину сгоревшее тело подполковника и еще девяносто тел российских военнослужащих. В «гумконвое» будет семь грузовиков... Три из них с морозильными камерами.

Тем временем по взлетке МТЛБ со скоростью катафалка везет к своим на броне и под броней четырнадцать (нет, уже пятнадцать) убитых и восемнадцать раненых. Это последняя «чайка». Больше не будет...

Русские десантники встают в полный рост в своих окопах и дают кто один, кто два выстрела, а кто и очередь в воздух из всех видов оружия.

Механик Семеныч, не переставая, крестится внутри «мотолыги» свободной рукой. Он не знает, что это салют...

* * *

— Чертовщина, Степан! — сказал Налим, в который раз поднося к глазам Бандера, сидящего за столом в полутьме КСП, кусочек линованной бумаги из школьного блокнота, на котором семь раз друг за другом написана цифра «13». — Как хочешь, но это чертовщина чистой воды, что ж еще?

Старший сержант Светлов с позывным «Налим» до конца оставался в башне за командира. Закопченный, как и все, так, что не видно веснушек на щеках и на носу, без каски, с грязными, взъерошенными рыжими волосами, он обвел взглядом сидящих за столом, включая журналиста, и слово в слово повторил свой удивительный рассказ, будто пересказывал краткое содержание гоголевского Вия.

— Первый батальон, третья рота — тринадцать, да? — Его черный палец остановился на первой цифре листочка, который он держал высоко над столом, ближе к лампочке. — Потом первый взвод, третье отделение. Еще тринадцать! Теперь БТР номер сто тридцать один, командир отделения сержант Златко, «3» как «тройка», так? Еще два раза тринадцать, итого уже четыре раза! Еще! При выходе у меня тринадцать магазинов — это уже пять! В башне тринадцать этажей — это шесть! Комната, в которой ночевали, выхожу — на двери номер тринадцать! Что самое интересное, число тринадцать повторяется здесь семь раз! Семь! У нас как раз семь двухсотых. Было. Вот так.

Все молчали. Все уже слышали это два или три раза. В группе Бандера из личного состава остался тридцать один человек, не считая фотографа. Тоже тринадцать наоборот.

— Чому ти не поïхав? — Степан отводит в сторону Алексея. — Це був наказ![74]

— Я не твой подчиненный, Степа. Ты сам видел, на этом рейсе все места заняты.

— Ну що менi з тобою робити, дядя Льоша? Нiка мене з'ïсть! Я ïй обiцяв![75]

— Обещанного три года ждут.

— Три роки! Нам би три години зара протриматися![76]

— Продержитесь. Они же не знают, сколько нас осталось. То есть вас, — поправил себя Алексей.

* * *

В Красном Камне отзвуков салюта слышно не было. Зато под камеры и без особых фанфар по главной улице шел парад. Парад военнопленных.

Медведь, его маленькая группа и еще человек пятнадцать, захваченных в разное время в других местах, брели по столице ККНР, опустив головы, под дулами автоматов десятков сепаратистов, выряженных по случаю в новые с иголочки одинаковые камуфляжи.

Жалкие, грязные, избитые побежденные «фашисты» — и гордые, чистые, сытые, праведные победители.

Но чего‑то явно не хватало во всей этой классике российской военно-телевизионной науки. Улицы были пустынны. Не хватало главного — народного гнева, осуждения и презрения.

Редкие прохожие останавливались на обочине, между лужами и кучками бытового мусора, который больше никто не убирал, понуро смотрели на печальную процессию. В грустных взглядах большинства из них, скорее, было больше тревоги и сочувствия, чем того, на что рассчитывали организаторы. Под ногами прохожих путалось несколько таких же понурых бродячих собак.

— Все. Стоп, стоп! Ждем наших. Картинки нет пока, — деловито и негромко бросил старшему по параду военному молодой человек в синей каске с надписью «Пресса» и в такого же цвета новеньком бронежилете с надписью Like News.

Процессия остановилась. Сепары встали вокруг группками, курили, смеялись и разговаривали между собой, как будто пленных больше не надо было охранять.

И действительно, почти все из них были ранены, многие едва держались на ногах. Им нужна была срочная медицинская помощь, постель и уход, а не исполнение роли фашистов в очередном телевизионном проекте.

У Медведя вся голова была в сгустках крови, правый глаз совсем затек, так что его не было видно, вокруг левого расползался черный синяк. Вся правая щека залилась пунцовым ожогом. Форма на нем была рваная и грязная с сорванными знаками различия. Правая нога, перебитая куском арматуры повыше колена во время избиения накануне в ангаре, нестерпимо болела, и он волочил ее, придерживая сверху рукой.

И даже в таком состоянии Медведь выделялся из толпы пленных своей природной мощью и статью. Да и по возрасту видно было, что не рядовой, а командир.

В этот момент колонну догнали два автобуса, из которых стали поспешно выходить мужчины и женщины средне-пожилого возраста. Одни разворачивали плакаты «Фашизм не пройдет!», «Долой киевскую хунту!». Другие сразу стали искать вокруг подручные средства — камни и палки, с чем на улицах Красного Камня проблем больше не было.

Один молодой человек в синем бронежилете без каски, тоже приехавший в автобусе, пытался как‑то выстроить «негодующих» вдоль колонны, пока марш не возобновился.

— Товарищи, товарищи, проходим дальше, — руководил он прибывшей толпой, помогая себе руками. — Всем места хватит, не толпимся в конце, не толпимся.

— Все, начали! — режиссер или корреспондент громко крикнул кому‑то, и процессия двинулась в путь. Двум операторам теперь было что снимать — натуральная картинка народного гнева и ненависти к поверженному врагу. — Работаем, работаем, только без мата, пожалуйста. Помните, вы в эфире. Ведем себя, по крайней мере, прилично.

Одна камера снимала процессию, другая — включение корреспондента в синей каске, который боком ловко двигался вдоль парада, чтобы не отстать. Прибывшая группа гражданского гнева скандировала: «Позор! Позор!».

— Еще вчера эти фашистские каратели, посланные нелегитимной киевской хунтой, обстреливали из систем залпового огня жилые кварталы Красного Камня, — начал работать на камеру синий. — А теперь они должны посмотреть в глаза родным тех, кого они убили и искалечили! Тем, кто потерял жен, мужей, стариков и детей в этой варварской войне, которую прислужники заокеанских хозяев, окопавшиеся в Киеве, вероломно развязали против собственного народа!

«Позор, позор!» — кричала толпа, под камеры распаляя себя все сильнее и сильнее. Женщины визжали и кидали в пленных камни. Мужчины подбегали к колонне и били пленных палками по спинам и головам. Охранники уворачивались от особо усердных «протестующих», лениво отпихивая их в стороны.

Теперь картинка была, что надо. Синий светился от счастья. Через минуту он уже брал ключевое интервью на фоне проходящей колонны.

— Они убили моего маленького сына Мишеньку-у-у-у-у- у-у-у! — причитала полноватая, грубо накрашенная женщина средних лет с начесом. — Нет прощения извергам. Нена-ви-и-и-и-и-и-жу! Будьте вы прокляты!

Если внимательно присмотреться к матери, потерявшей сына, ценители жанра могли бы узнать в ней сестру сожженного фашистами живьем в Одессе в прошлом году, а также беженку из Славянска, которая своими глазами видела, как «изверги бандеровские» распяли на центральной площади трехлетнего мальчика.

«Слишком театрально завывает, дура, — раздраженно заметил про себя синий. — Впрочем х...й с ней. И так сойдет. Не в театре. Пипл схавает».

Море народного гнева и ненависти до краев заливало улицы Красного Камня.

* * *

Настя, тридцатидвухлетняя мать троих мальчиков, дородная и крепкая, классическая жена офицера, помешивала одной рукой пельмени на кухне их двухкомнатной квартирки на окраине Харькова, а другой — настраивала маленький телевизор на стене.

У них на балконе стояла спутниковая антенна, которая ловила запрещенное российское телевидение, чьи репортажи про войну она старалась не пропускать.

На украинских каналах информации почти не было, не говоря уже о картинке, а Сережа почти ничего не рассказывал, говорил, что все «нормально». Он уже два дня не звонил и не писал сообщений. Настя начинала волноваться.

«Нет прощения извергам! Пусть их семьи испытают такое же горе, что выпало мне!» — причитал женский голос с экрана, на котором пленных украинских солдат вели по улицам Красного Камня под гневные крики и улюлюканье свирепой толпы местных жителей.

Вот камера выхватывает крупным планом какого‑то долговязого жителя в кепке с увесистой доской в руках. Тот подбегает к процессии и со всего размаху лупит ею по широкой спине одного из пленных. Пленный оборачивается, пытаясь заслониться от нового удара... И Настя роняет ложку и сползает вдоль плиты на пол, теряя сознание.

* * *

Она приходит в себя в больничной палате. Доктор улыбается ей, держит за руку.

— Нет нужды волноваться. Такое бывает в вашем положении, — мягко говорит он. — Поздравляю, вы беременны!

Загрузка...