Африка под покровом обычая

Судьба «таинственного» города

Тишина. Тишина глубокая, непроницаемая, беззвучная, спокойная, нисколько не похожая на привычную ночную полутишину африканских городов и селений, заполненную нескончаемой песней птиц и насекомых. Такого молчания мне никогда и нигде, кроме Томбукту, не доводилось слышать. Это волнующее, необычное откровение — вслушиваться в тишину исторического города. Казалось, будто это безмолвие растворило в себе славное прошлое Томбукту, его энергичных, умных обитателей, шумную суету дней, стало памятником давней цивилизации клинобородых марабутов, улемов — историков, философов, поэтов, видавших виды купцов и обыкновенных тружеников, без которых невозможна ни одна цивилизация.

Пытливому человеческому разуму — в трудах историков, археологов, этнографов — удается иногда приподнять завесу веков и заглянуть в прошлое, выведать некоторые ушедшие в историю тайны.

Тишина, согласно легенде, сопутствовала рождению Томбукту. В конце XI века в переплетениях дюн, среди полусухих деревьев, высасывающих своими листьями-колючками скудную влагу из знойного воздуха, туареги, которых за нескончаемые перекочевки по необитаемым пространствам Сахары прозвали «синими призраками пустыни», избрали однажды здесь место для своей главной стоянки. Они вырыли колодец, соорудили склад зерна. В нескольких километрах от кочевья на берегу Нигера скопище узких длинных пирог создавало подобие порта. С началом дождливого сезона оживал сахель — по-арабски «берег», берег пустыни Сахары. В этой переходной зоне между саванной и пустыней, повсюду невесть какими судьбами из песка начинала пробиваться зелень; туареги свертывали свои фелиджи — шатры из верблюжьих шкур, закрепленных на концах шестов и колышков, и вслед за скотом двигались на север в глубь Сахары на временно возникавшие пастбища. Одна только старая рабыня по прозвищу Букту (на тамашек — языке туарегов — «пупок») оставалась сторожить зерно, колодец, редкие акации, ковыль и мертвые волны дюн. Долгие месяцы одиноко сидела Букту у колодца под колючим деревом и смотрела на север. Вокруг было очень тихо. Долгие дни и ночи очень тихо. Лишь изредка, чтобы развлечь ее, заводили свои непонятные песни пески. Ночами Букту подчас чудилось, что с высоты ей ободряюще подмигивают всегда такие равнодушные светлые пятна — звезды, что именно к пей сквозь кромешную тьму плывет, на глазах рассыпаясь в пыль созвездий, холодная лупа.

Мало-помалу жарче припекало солнце. Сахель одевался в жесткие серо-желтые одежды. Прятались в песок растения. Все ближе к Нигеру тянулся скот, а в разговоре туарегов все чаще можно было уловить два слова: «Тин Букту» («К Букту»). «Не пора ли возвращаться к Букту?» — советовались между собой старики. Их решение становилось законом для кочевья. Старая рабыня, которой чудилось, что она оглохла от тишины, вдруг начинала улавливать едва слышный шум верблюжьих караванов, нестройное блеяние овечьих отар… И ей становилось легче оттого, что она, вновь теряя свободу одиночества, обретала ничем не заменимую жизнь среди людей.

Давно сошла в мир иной Букту, по этот уголок среди колючих деревьев и песков, разросшийся с веками в крупный африканский центр — город Томбукту, так и остался связанным с именем старой рабыни. По другой версии, город был основан в XIII веке туарегами — погонщиками верблюдов как перевалочный пункт караванной торговли. Но легенда о Букту, записаппая мной в одном из фелиджей, ближе подходит к истинной сущности этого «корабля пустыни», каковым был город для остального мира.

Когда на старинный город опускалась ночь, мы гуляли по широкому песчаному проспекту, полумесяцем обнимающему сгрудившиеся глиняные одноэтажные или двухэтажные строения с округлыми формами. Звуки наших шагов глушил топкий, мелкий песок. Изредка одинокий встречный фонарь бросал вокруг себя блеклый круг света, либо тусклая керосиновая лампа освещала силуэты шепотом беседовавших мужчин. Вечера здесь тихие. Мы гуляли по опустевшему городу, затаив дыхание в тон окружающей обстановке, молча, думая о своем. Обменивались впечатлениями только по возвращении в гостиницу.

Безлюдная ночь Томбукту таит в себе многочисленные легенды, пугает ими местных жителей и нестойких в атеизме гостей.

Мы шли мимо одноликих, квадратных домиков рядом со страшной улицей Иогондололо, на которой замаскированный под туарега белый всадник на белом коне, злой дух, будто бы провалился сквозь землю (местные жители утверждают, даже ссылаясь на очевидцев, что именно так и было), увлекши за собой пересекавшего в тот полночный час улицу погонщика верблюдов. Улица с тех пор перегорожена. И туда как-то не хотелось идти, даже несмотря на присущее большинству туристов любопытство: вдруг белый всадник явится опять.

Вернувшись, мы устраивались на террасе в креслах и вглядывались влево, в сторону старого канала М’Барабангу, которым почитаемый в Мали первый из великих сонгайских царей — сонни Алибер (Али Великий) соединил Томбукту с Нигером. Метрах в ста от нас виднелся берег, где в полнолуние, на четырнадцатый день луны, по преданию, выходит из воды неотразимой красоты женщина в белом. Она прядет белоснежную хлопчатую пряжу и заманивает своей красотой молодых мужчин.

Позже, объяснил мой спутник Мулае Сиди Яхья, их бездыханные тела находят в пучине вод.

Тишина ночного Томбукту — это музыка близкой Сахары, заунывная песня одинокой рабыни Букту, это одна из первых тайн, отнятых нашим воображением у таинственного города. Тайны Томбукту захватывающи. Каждый город на земле своеобразен и хранит свои маленькие и большие секреты, но именно Томбукту с его сложной судьбой вошел в историю как «таинственный город».

В разгар дня Томбукту спокоен и неподвижен. Верблюды-одиночки, на которых горделиво восседают туареги или белла, тихо плывут по глубокому песку, соревнуясь с шумными автомобилями, изредка вторгающимися в монотонную, размеренную жизнь города. Серые домики кажутся вымершими. Редкая жухлая зелень выглядит микроскопической на общем желтом фоне и как бы сливается с наводящим уныние пейзажем. Прохаживаясь по пустынным улицам, испытываешь неодолимое желание встретить человека. Речь, конечно, идет не о центре города и не о двух его рынках, а о тесных запутанных томбуктинских кварталах. Люди дома, они заняты своим делом. Город, кстати, славится художественными промыслами.

— Каждый коренной томбуктинец с детства обучается какому-нибудь ремеслу, — рассказывал мне тогдашний мэр города седой добродушный Махаман Аласан Хайдара. — Я, например, специалист по вышивке.

— Давайте сходим в гости к моей родственнице, — предложила однажды сотрудница Малийского управления туризма резвая красавица Кумба. Шумной толпой мы проследовали по лабиринту серых безмолвных улиц к обнесенной земляным забором хижине без окоп, но с дверьми. В прихожей на зыбком, песчаном полу меж квадратных столбов, на которые опиралась плоская глиноземная крыша, сидела на соломенной циновке молодая женщина в пышном ярко-зеленом одеянии.

— Моя сестра — вдова, — познакомила нас Кумба. — У нее трое детей. Ей немного помогает брат мужа, но главный заработок ей приносят соломенные изделия. Она — ювелир по соломе.

В Мали только в Томбукту можно найти ювелирные изделия из соломы. Рассевшись, мы завороженно следили, как под чудодейством длинных, ловких пальцев мастерицы выплеталось изящное ажурное ожерелье воскового цвета. Женщина беседовала с нами, работали только руки, но в том, что рождается произведение искусства, не было ни малейшего сомнения.

Кумба принесла работу сестры: соломенные серьги, кольца, браслеты оригинальных местных форм.

Покидая неказистую хижину, я обернулся. Хозяйка, проводившая пас до дверей, уже вернулась к работе над ожерельем. На улице никого не было видно. То же «деловое безлюдье» мы наблюдали в кварталах ювелиров, горшечников, мастеров кожаной галантереи, оружейников. Только ткачи сидели за своими допотопными станками во дворе или прямо на улице, растягивая многоцветные нити для будущих узорчатых покрывал или полотенец и беззвучно улыбаясь назойливым фотолюбителям.

Около 12 тысяч сонгаи, фульбе, мавров, туарегов, белла и бамбара живут здесь. Томбукту — центр одного из районов сплошной неграмотности в Мали. Монотонные будни маленького города, ютящегося меж дюн на площади километр на километр, изредка скрашивают народные празднества под тамтамы, да еще раз в год все жители высыпают на улицу: прибыл азлан — караван верблюдов с солью из далекого Таудени. Степенно, с достоинством плывут по городу сотни кораблей пустыни; по их виду и не подумаешь, что на спине у каждого по меньшей мере по четыре увесистых бруска соли, а позади — 1600 километров пройденных туда и обратно по Сахаре.

В сегодпяшней незначительности, даже некоторой внешней заурядности Томбукту скрывается другая, самая глубокая тайна города, тайна судьбы — разительное противоречие, контраст между его скромным настоящим и блистательным прошлым. Эта тайна привлекает сюда туристов, тех самых, которых можно увидеть у колоссов Мемнона, у пирамид Гизы, среди развалин древней Трои, перед белоснежными колоннами Акрополя.

По утрам около двух городских рынков — нового, крытого и Юбу — старого, что удобно расположился близ маленькой пристани для пирог на берегу похожего на реку канала, — толкутся разноплеменные торговцы и покупатели: женщины фульбе и сонгаи в величественных одеяниях, сверкающих всеми цветами радуги, мужчины туареги и мавры с лицами, скрытыми до глаз традиционными повязками литтам, в голубых чалмах и бубу (ниспадающих широких тупиках свободного покроя)…

В гордой, снисходительной позе, оперевшись рукой об эфес кривой сабли, туарег, обвешанный амулетами против «дурного глаза» и наговора, с повязкой на рту, не сходя с места, бесстрастно взирает на снующий вокруг мир. Иногда туареги образуют неподвижные скульптурные группы рядом с прилегшим на песок верблюдом или кучкой прижавшихся друг к другу ослов, и неясно, то ли они приехали из далекого кочевья продать злополучного верблюда или робких ослов, то ли просто показать себя в этот жаркий базарный день.

Давным-давно, утверждает легенда, туареги — воинственные племена берберов-кочевпиков — были наголову разгромлены врагами в отчаянной сече. Потеряв даже верблюдов, они с позором бежали с поля битвы на юг к родным стоянкам. Удрученные жалким видом воинов, женщины стали срывать с себя покрывала и швырять их побежденным мужьям. «Мы стыдимся вас! Скройте этими платками свои испуганные лица!» — восклицали они. С тех пор арабы называли туарегов «ал-мулас-самин» — «завешивающие лицо покрывалом».

Не в пример мужчинам женщины у туарегов ходят с открытыми лицами. Одеваются они в просторные голубые платья ниже колен, носят в косах и на руках серебряные украшения и поражают своей гордой осанкой и природным благородством. Они часто умеют читать и писать, увлекаются музыкой. По вечерам слаженные женские оркестры крадут тишину у безмолвного сахеля.

Средневековые суданские летописцы называли Томбукту, входивший сначала (XIII–XV вв.) в состав державы Мали, а потом (XV–XVI вв.) — государства Сонгай, «местом встречи тех, кто путешествует на пирогах и на верблюдах», «воротами в Сахару», «великим сухопутным портом», «королем пустыни». В этих словах заключено все зеачение города как торгового центра всей Западной Африки той эпохи. Менялись царства, властелины, а Томбукту не терял своего престижа. Город был резиденцией правителей (мадугу) в царстве Мали; в эпоху расцвета Сонгайской державы он был второй столицей страны. С юга на пирогах прибывали слоновая кость, золото, черное дерево и другие диковинные африканские товары; с севера предприимчивые, смелые гости на верблюдах привозили на рынки Томбукту венецианский жемчуг, дамасские клинки, ткани, оружие и прочие товары из Марокко, Алжира, Египта, Триполитании, Европы. Сюда даже пригоняли породистых скакунов. Привередливые местные модницы были без ума от ракушек с Мальдивских островов. Методы торговли, честные и нечестные, были доведены до совершенства. В летописи о правлении царя Сонгайской державы аскии Мохаммеда (1493–1528), прозванного Великим, подробно описываются мошеннические, спекулятивные операции, различные способы надувательства. Летописец осуждает использование фальшивых мер и весов, чрезмерные примеси меди к золоту и серебру, утяжеление золота разными примесями.

С напряжением работали на емкий внутренний и внешний рынок томбуктинские умельцы. Хватало заказов 25 портняжным мастерским — по 50–100 мастеров и подмастерьев в каждой. Платья и бубу, украшенные похожими на магические письмена вышитыми узорами, пользовались спросом даже в Испании. Многое переняли испанские и андалузские мавры у здешних мастеров вышивки…

В те давние времена Томбукту был религиозным и интеллектуальным центром Западного Судана. Мечеть Санкоре с обтекаемой пирамидальной башней, по длине и ширине скопированная ее строителем Эль-Акибом с древнего святилища Кааба в Мекке, внешне напоминает крепость. Меж частокола колонн редкие застывшие в приниженных позах богомольцы. Гордый старец — имам Махмуд показывает нам могилы своих далеких предшественников. Это они в XIV веке руководили здесь крупным научным центром ислама — университетом Санкоре, где студенты из разных стран изучали Коран, философию, литературу. К мнениям знаменитых хронистов Ахмеда Бабы, Мохаммеда Багайого, Махмуда Кати и других с уважением относились ученые исламского мира. Кроме университета существовало также 180 школ по изучению Корана, где занималось приблизительно 25 тысяч учеников. «Соль привозят с севера, — гласит старинная суданская мудрость, — золото — с юга, деньги — из стран, населенных белыми людьми, по божьи слова, мудрость ученых, истории и увлекательные рассказы можно найти только в Томбукту». Грамотность была в чести и даже считалась критерием свободы личности. «Раб, выучивший Коран, отпускается на волю», — записано в древнем манускрипте.

По утрам, прижимая книги к груди обеими руками, сложенными крест-накрест, идут гурьбой в школу шаловливые томбуктинские мальчишки. Со связками учебников и тетрадей на головах, обмениваясь шепотом секретами, отдельной стайкой торопятся девчонки. За оградой нового франко-арабского лицея углубились в учебники юные томбуктинцы. Будущее за ними, по история неповторима. Дети изучают тайны ушедшей цивилизации, гордятся ею, и, быть может, среди них есть те, кому суждено внести свой вклад в рождающуюся малийскую культуру наших дней, достойную преемницу культуры «333 уалиду» — томбуктинских мудрецов.

Среди ремесел в Томбукту XVI века более всего процветало переплетное дело. Добротные кожаные переплеты всевозможных оттенков стоили недешево, по чего не пожалеешь для любимой книги — спрос на них не снижался. Книги были самой доходной статьей торговли. Их везли из Марокко, Египта, Сирии, Багдада, Испании и других стран. Крупнейшие личные библиотеки здешних книгочеев достигали двух тысяч томов. По словам выдающегося ученого той эпохи Ахмеда Бабы, во время марокканского нашествия из его библиотеки было похищено 1600 книг.

Редкие или слишком дорогие книги любители переписывали. Ученые Томбукту писали собственные сочинения по вопросам религии, философии, истории, медицины, морали. Ахмед Баба оставил миру две книги, которые нынче хранятся в национальной библиотеке в Париже. Одна описывает быт и нравы народов Черной Африки, другая сообщает о врачах Томбукту. Доморощенные грамотеи вели летопись родов, семей, невольно рисуя потомкам картины жизни того времени… Томбукту был хранилищем мусульманской арабской литературы, рукописей о средневековой Африке и арабском Востоке. По где же теперь эти сокровища?

В декабре 1967 года ЮНЕСКО организовала здесь совещание экспертов по письменным источникам африканской истории. «По всей вероятности, рукописей в этом районе много», — говорят знатоки.

Некоторые даже называли цифры «три тысячи», «пять тысяч»… Увидеть их трудно: ревнивые обладатели рукописных книг от традиционных вождей до бедняков рассматривают их как семейные реликвии и не желают с ними расставаться ни за какие деньги. Они прячут манускрипты от постороннего глаза, скрывают, как умеют, вплоть до того, что зарывают в песок. Время и небрежное храпение наносят непоправимый ущерб ценным книгам, свидетелям прошлого. Вот почему беспокоятся ученые о спасении и сохранении томбуктинских рукописей.

Когда я приехал в город, первым моим желанием было увидеть старинные рукописи. Однако специальных библиотек здесь не оказалось. Поэт Албакай Усман Кунта указал на сопровождавшего нас интеллигентного местного жителя Юсуфа:

— Просите Юсуфа. Он — один из обладателей рукописей.

Два дня отмалчивался Юсуф в ответ на наши заходы и подходы; наконец сказал:

— Если один мой приятель согласится, то вы их увидите.

Сначала мы отправились во франко-арабский лицей. Там Юсуф о чем-то договорился с высоким стариком в голубой чалме. Это был эконом лицея. Его звали Эль-Фасалу. Затем старик подсел в наш газик. Попетляв по улицам, мы остановились перед одним из домов. Нас попросили подождать во дворе.

Несколько минут спустя Эль-Фасалу вынес нам тщательно завязанную картонную коробку из-под пивных бутылок. Две рукописи в массивных выцветших коричневых переплетах, одна побольше, другая почти карманного размера, предстали перед нами. На толстые пергаментные листы обесцвечивавшейся тушью была нанесена ажурная арабская вязь. Осторожно перелистывал старик книгу. Среди нас не было человека, хотя бы чуть-чуть знакомого с арабским языком, но вид рукописей XIV–XV веков оказывал магическое воздействие, а будущее книг приводило в уныние.

Раскроется ли тайна манускриптов или же останется в них навсегда? Успеют ли специалисты добраться до них? — думали мы, глядя на жалкое состояние памятников старины.

Современный город скромнее Томбукту прошлых веков: его население в десять раз меньше и в большинстве неграмотно. От прошлого сохранились только старые мечети Санкоре, Дженгерэбер и Сиди Яхья да массивные двери некоторых домов, покрытые искусно вырезанными фантастическими узорами и сверкающие бронзовыми чеканными украшениями.

Сумерки в тропиках не опускаются, а буквально падают. Граница между днем и ночью не более 20 минут. Едва успеешь проводить глазами игрушечный малиновый диск холодного вечернего солнца, а на небе между размывами Млечного Пути уже мерцают блестящие звезды. В такие вечера матовый лунный свет с холодной равномерностью озаряет песчаные улицы Томбукту. Серебристые сугробы песка, местами переходящие в ажурную рябь, рождают романтическое впечатление лунного пейзажа. Это впечатление усиливается царящей вокруг мертвой тишиной.

Иногда размечтавшегося пришельца возвращает на землю песня, нежданно возникшая в глубине этого молчаливого царства. Резонанс в песчаных пространствах Предсахарья великолепный, и если одинокий певец поет хорошо, то ему внемлет весь город.

Песням, которые слышишь в «таинственном» Томбукту, сотни лет, и все они подобно баобабу — оставшиеся в живых свидетельницы подвигов давно минувших дней. Под мерное, завораживающее пиликание двухструнной маленькой скрипки, обтянутой коровьей кожей, певец поет «Бахриди», песню о походах вождя Арма Бахадиди.

«Даже если ты должен вот-вот погибнуть, не поворачивайся спиной к врагам. Помни о матери, вскормившей тебя своим молоком! Твоя отвага несравненна! Бейся до победы!» — набирает силу голос барда. Эта старинная песня вдохновляла сонгаи на неравные кровавые битвы с колонизаторами в прошлом веке, а в более поздние, мрачные годы колониального гнета внушала им надежду на свободную жизнь.

Однажды уроженец Томбукту поэт Албакай Усман Кунта прервал наш разговор на полуслове:

— Лучше послушай эту песню. «Я раби Баба» — песня о нашем Стеньке Разине.

«Боже, охрани Бабу» — так она называется в переводе.

В прошлом веке Баба был вождем одного местного клана. Под его предводительством отряды соплеменников сражались с кочевниками-туарегами. Будучи предан своим племенем, он спасся с немногими воинами, уплыв на пирогах вверх по Нигеру. Томимый обидой, Баба долго отказывался помогать землякам. В конце концов, поддавшись их просьбам, движимый чувством патриотизма, он приплыл на челнах-пирогах восвояси и вновь стал оборонять родное племя от коварных врагов.

«Баба, желаем тебе стареть по примеру акации, которая, даже иссохнув и покрывшись дуплами, не рассыпается и продолжает твердо стоять на земле… Будь счастлив, Баба, — славит его жена. — Пусть твои дочери выйдут замуж при тебе. Будь здоров! Я раби Баба!»

Иногда, сойдясь на вечернее гулянье, девушки нежными, топкими голосами обращаются в песне к извечной теме — теме любви. Чаще же бывает так, что сгрудившимся вокруг красавицам поселянкам поет о любви бродячий певец — гриот. Прислонившись спиной к разогретой глиняной печи, обычно расположенной у входа в дом, старый бард затягивает излюбленную «Нбаку» («Я его люблю»). Резвый ритм песни диктуют гулкий барабан и индиарка (погремушка). Мне ее наигрывал в комнате у Махамана Аласана Хайдары в том же традиционном музыкальном сопровождении артист, прошагавший с этой песней не одну тысячу километров. Ее содержание — клятва верности любимому, посланная через расстояния. Девушка горячо заверяет воина, ушедшего на битву за родину, в том, что ее чувство не только не меркнет, по даже становится жарче. Она раскрывает подружкам секрет своей преданной любви к далекому другу.

В песнях сонгаи найдешь многое — хвалу высоким человеческим качествам, уважение к старикам, к тем, кто умеет достойно трудиться, восхищение родной страной. В почете и едкий юмор. Песня «Альфа Абба Вангара» родилась еще до нашествия на Сонгайское государство марокканцев в конце XVI века. Это — веселый панегирик вождю семьи Вангара.

«Ты идешь столь горделивой размашистой походкой, что хочется раздвинуть улицы Томбукту… Но не слишком ли ты серьезен и надут? — с лукавой улыбкой напевает гриот. — Конечно, ты не в пример всем нам умеешь читать, но твоя ученость не должна мешать тебе веселиться и радоваться хорошей музыке. Так засмейся же, о чересчур серьезный вождь!»

Глуше звучит песня. Тишина берет свое. Время уже за полночь. Заметней прохлада пустыни. Откуда-то издалека доносится завывание — быть может, голодных гиен, а скорее всего, озябших песков под ветрами. Некоторые суеверные сонгаи утверждают, что это гневаются души умерших предков.

«Ночь — паша стихия, — слышится в вое духов. — Человек не должен присваивать ее себе, как бы ему пп хотелось развлечься, как бы ни хотелось ему продлить жизнь. Оставьте ночь тем, кому она принадлежит».

И народная песня замолкает, чтобы на следующий вечер возродиться где-нибудь вновь и напомнить о прошлом, навести людей на размышления о настоящем и будущем, о добре и зле, о вечно искомом смысле человеческого существования. Песня о славных традициях бередит душу, внушает надежду.

Нет сомнения, что и у Томбукту XX века будет свое место среди городов Африки. Ныне не только верблюды да воды Нигера соединяют его с остальным миром. В Томбукту построен аэропорт. Семикилометровое шоссе связывает город с новым речным портом Кабара. Среди сооружений, появившихся здесь за годы независимости, — электростанция, водопровод, стадион. Построен похожий на дворец отель.

«Пусть вернется роса в забытый оазис», — начинает стихотворение «Дюны Санкоре», посвященное Томбукту, малийский поэт Албакай Усман Кунта.

Укрывшись нa скалах

Перед моими глазами догонская скульптура — человек, крепко зажавший уши руками. Как полагают многие толкователи, этот шедевр резьбы по дереву выражает стремление маленького народа отгородиться от пугающей его современной цивилизации, жить так, как жили предки. Может быть, это верно, и доказательством тому служит подвижническая жизнь племени, взобравшегося на крутые скалы Бандиагары.

На востоке республики Мали южнее излучины Нигера поднимается причудливо изрезанное кристаллическое плато Бандиагара и самая высокая гора страны Хамбори (тысяча метров). Массивной отвесной стеной навис уступ Бандиагары над выжженной саванной долины Нигера. Среди труднодоступных скал, отсеченных друг от друга глубокими впадинами, в течение веков находят убежище догоны.

Что толкнуло целый народ поселиться на вершинах голых скал, добровольно пойти на лишения и трудности? Беспощадность завоевателей? Или желание уединиться? До них в этом районе жили низкорослые с малиновым отливом кожи бана, которых вытеснили затем курумба. Некогда догоны обитали в районе Манде (на территории царства Мали в XIII веке). Под напором несметных полчищ врагов они отступили к нагорью. На пути у них, если верить легенде, неожиданно оказалась широкая река, по беглецам помогли крокодилы. «Добрые» рептилии образовали мост, по которому догоны переправились на противоположный берег, оторвавшись от преследователей. Крокодилы вдохновили их на бой с курумба, которые, проиграв битву, перебрались в район Ятенги (Верхняя Вольта).

Догоны — самобытный народ. Однажды я прочитал в газете «Эссор» коротенькое объявление о предстоящем традиционном празднике Сиги в догонском селении Юго-Догору. Праздник этот необычный: он ежегодно перемещается из деревни в деревню так, что очередь каждого селения наступает раз в 60 лет. Кому не захочется побывать на празднике, который бывает единожды в пределах человеческой жизни?

Дорога от Мопти до села Санга, где расположилась база Малийской организации туризма, выглядела как тщательно усложненная, полная изысканного вероломства кроссовая дистанция, рассчитанная на Геракла. Резкие, невероятной крутизны подъемы, неожиданно обрывающиеся спуски, неисчислимые выбоины, рытвины и кочки — все это приводило в изнеможение наш видавший виды лендровер, вызывало приступы морской болезни даже у закаленных путешественников. Автомобиль то и дело останавливался, чтобы дать кому-нибудь возможность прийти в себя.

Но еще более тяжелым был путь среди скал от Сайги до Юго-Догору, и я утешал себя мыслью, что за все интересное в жизни надо платить терпением. Тонкая как нитка дорога, на которой немыслимо было разъехаться двум автомобилям, виляла по горам, то взлетая ввысь над тесными дефиле, то вдруг настолько сужалась, что вместо обочины я, как внимательно ни выглядывал для успокоения из окна машины, ничего, кроме пропасти, не видел. Казалось, что машина парит в воздухе. Довольно часто мы как бы перескакивали через широкие расщелины, переправлялись со скалы на скалу по кряхтящим самодельным мостикам из хрупких подручных материалов. Казалось, что достаточно ступить на это шаткое сооружение и оно обрушится в пропасть. Не только я, но и все мои спутники робко оглядывались назад: цел ли мост? Ведь предстояла дорога обратно.

— Долго жить будем, — пошутил француз-учитель из Бамако, когда после праздника мы вернулись в Сайгу. Увы, сам он вскоре заболел риккетсиозом из-за неосторожного пользования водой из догонских колодцев.

Праздник Сиги — это, пожалуй, наиболее подходящий случай для знакомства с догонами. Их быт, обычаи и представления о жизни ярко проявляются в этом торжестве. Сиги — одна из самых старинных традиций народа. Ее смысл — искупление каждым новым поколением вины перед некогда обиженным прародителем, испрошение у него всяческих благ и спокойствия для деревни.

Накануне праздника вождь деревни Санга Огобара Доло поведал мне историю Сиги. Несколько легкомысленных молодых людей совершили опрометчивый проступок, приведший в ярость самого старого человека в деревне — прародителя Дионгу Серу. Однажды, возвращаясь в деревню, они натолкнулись на старика Дионгу, который уже перевоплотился в змею. По поверьям, старики тогда могли превращаться в любое священное животное, и это не мешало им вновь становиться людьми. Серу не мог сдержать себя при виде их недостойного поведения и в облике змеи отругал их на человечьем языке, тем самым нарушив табу, запрещавшее перевоплотившимся говорить на языке людей. Поэтому он тут же испустил дух. Поначалу прямые виновники его смерти — жители деревни Юго-Догору — не осознали всей глубины происшедшего. Они уразумели это, когда после смерти старейшины в одной из семей родился мальчик с красной кожей, покрытой коричневыми змеиными пятнами. Его кожа обрела нормальный вид лишь через семь лет, когда деревня вымолила прощение у обиженного предка. Именно тогда в первый праздник Сиги была вырезана из большого дерева великая маска Имина на, а мальчик стал первым членом тайного традиционного общества масок Ава. С тех пор раз в 60 лет каждое повое поколение отмечает Сиги и пополняет ряды посвященных — членов Ава.

К празднику готовятся загодя. После сбора урожая почти за четыре месяца до праздника лучшие деревенские резчики по дереву удаляются в саванну на поиски тогодо — большого дерева, красный сок которого догоны отождествляют с человеческой кровью. Маска Имина на вырезается как раз из этого дерева и после процедуры освящения слывет за одушевленное существо, обладающее магическими свойствами. Для суеверных догонов маска — своеобразное вместилище духа предка на предстоящие 60 лет, охранительница деревни. Наголовник Имина на достигает 10-метровой высоты, и надо быть тренированным атлетом, чтобы не только носить маску, по и непринужденно танцевать с пей. На вид она представляет собой ползущую вверх змею с прямоугольной головой и крепким извивающимся туловищем, как бы сложенным из красных и черных треугольничков. Для освящения, а возможно чтобы позволить предку перебраться в повое жилище, новую маску ставят на некоторое время рядом со старой, 60-летней, чудодейственные силы которой иссякают. В знак почтения к предкам новорожденной Имина на приносят в жертву собаку и курицу, а иногда и ящерицу.

К празднику Сиги заранее изготовляются музыкальные инструменты: ромб, погремушки, тамбурины и тамтамы. Особого внимания достойна маленькая примитивная гитара ромб — тонкая дощечка, от одного конца которой к грифу протягивается единственная струна. С помощью этой гитары, которую вырезают из священной акации сэн, врачеватели изгоняют злых духов и «лечат» людей. У догонов сэн считается двадцать третьим по счету священным, первозданным растением. Любопытная его особенность состоит в том, что в сезон дождей оно сбрасывает листву, в сухой же сезон, наоборот, одевается в зеленый наряд. Из сэна, кроме того, делают луки, ритуальные принадлежности жрецов, ящики для хранения кузнечного инструмента.

…Ранним утром гулко гремят барабаны. Мулоно, почтенные старцы, 60 лет назад мальчишками отмечавшие Сиги, взобравшись на возвышения, на ритуальном языке сиги со призывают односельчан приступить к празднеству. Полуобнаженные мужчины в черных фланелевых брюках и в белых треугольных головных уборах, следуя за олубару — теми, кого пригашают в общество масок, — отправляются к источнику для омовения.

Тем временем на уютной сельской площади, над которой с незапамятных времен возвышается баобаб, толпа с нетерпением ждет начала праздника. Все яснее доносится гул барабанов. на площадь вереницей, пританцовывая, вторгаются мужчины Юго-Догору. Впереди с явно показной надменностью, обозначая ритм легкими движениями туловища и словно соревнуясь между собой, легкомысленно приплясывают мудрые старики — отцы деревни. Площадь заполнена людьми. Знак к общим танцам подан. Звучат обрядовые хоры, на ритуальном языке сиги со декламируются мифы и легенда об обиженном предке. Этот язык общества масок отличается от современного догонского языка дого со. На нем некогда изъяснялись предки. Занятия по изучению сиги со ведутся сугубо индивидуально. Предварительно, по ритуалу, учитель и ученик обязаны выпить из калебасы напиток — смесь полупросяного-полурисового пива — доло, масла сезам и различных приправ.

Вечером участники церемонии выносят Имина на. Это самый торжественный момент. «Великую маску» располагают между ветвями дерева и вокруг разгораются неистовые пляски — люди впадают в экстаз. Каждый имеет собственную оригинальную маску, которую он готовил как сюрприз для односельчан; он облачен в заранее сшитые обрядовые одежды. Маски и костюмы изображают животных и птиц, обитающих в округе. Особенно распространены мпогочисленные вариации маски канага. Она символизирует птицу, похожую очертаниями на дрофу. Маска увенчана высоким наголовником, напоминающим крест с двумя дополнительными параллельными планками. У догонов это символ человечества, сотворения жизни. Увенчивающие крест две человеческие фигурки представляют двух прародителей рода человеческого, вылупившихся, согласно догонскому мифу, из яйца мира. Очень многие маски догонов завершаются огромным крестообразным изображением рук Аммы — главного божества догонов.

На праздник Сиги приглашаются жители соседних деревень. За нескончаемыми калебасами пива заключаются междеревенские «пакты о дружбе и ненападении, экономическом сотрудничестве». Новоиспеченные союзники обмениваются подарками, арендуют друг у друга земельные участки, договариваются о свадьбах. И все, как один, при этом не перестают взывать к Дионгу Сору о прощении, молят его сделать их счастливыми, землю — плодородной, не допустить засух и войн. Они умоляют его о том, чтобы в каждой семье рождались только близнецы…

Я приехал в Юго-Догору увешанный фотоаппаратами, как, впрочем, и все мои попутчики. Однако старики-астрологи, посоветовавшись накануне со звездами, предписали чужеземцам пройти специальный ритуал очищения, прежде чем быть допущенными к съемке сцен праздника. Наиболее отчаянным фото- и кинолюбителям, согласным на любые жертвы ради искусства, выбривали голову, оставляя по-догонски клок волос на макушке. Затем очищаемому предлагалось хлебнуть из калебасы пива. Пить этот напиток нелегко — тем более тому, кто знает рецепт его приготовления.

Поначалу рис и просо с приправами закладываются внутрь недавно забитой и выпотрошенной курицы, которую вместе с содержимым оставляют на три-четыре дня. Затем прорастающую массу зерен, впитавшую весь аромат и соки разлагающейся курицы, вываливают в сосуд с жидкостью. После брожения доло готово к употреблению. Немногие из нас справились с любимым напитком догонов, и мне, как провалившему задание, пришлось щелкать затвором исподтишка, фотографировать «с живота», обманывая бдительных догонов.

Праздничное веселье буквально на глазах преобразило догонских Ев — великих тружениц. Жизнь догонок полна лишений, но женщина повсюду и везде — даже в зубах у крокодила (согласно местной пословице) — остается женщиной. Когда догонка надевает на голову диадему из узорчатой меди или из разноцветных бус, на шею ожерелья, на запястья и лодыжки браслеты из бус, медных колец, мрамора, кварца и прочих цветных камней, через нижнюю губу пронизывает медные кольца, она становится неотразимой. С помощью масла дерева карите догонка смягчает кожу лица и красит волосы экстрактами растений. Для вящей красоты на виски женщинам наносятся по четыре вертикальных надреза (мужчинам — по три). Кстати, после инициаций — посвящения в мир взрослых — посвящаемым обоих полов наносится татуировка в виде вертикальных и горизонтальных линий — шрамов.

Конечно, скарификация — нанесение шрамов, линий, татуировки, часто определяющих принадлежность к этнической группе, производится в соответствии с установленными обычаями, но это не мешает догонам также видеть в татуировке один из идеалов вечной красоты.

Жизнь основной массы догонов замыкается границами собственной деревни. Единственное, что объединяет жителей всех деревень — общая фамилия Доло. Кто не Доло, тот не догон. На этом их общность кончается. Догонские деревни разделены не только расстояниями, но и отсутствием всяких личных связей. Каждая деревня говорит на собственном диалекте. Представьте, с каким трудом приходится ученым этнографам и языковедам изучать происхождение этого парода, его языка, если сами догоны, живущие всего на расстоянии двухтрех километров, лишь с грехом пополам объясняются друг с другом. Только на религиозных праздниках они беседуют на сиги со. Тогда-то и рождаются в изобилии гипотезы о прошлом этого народа. Сиги более всего манит сюда ученых-лингвистов.

На тесных труднодоступных скальных платформах, по горным склонам и сбросам лепятся догонские деревушки. Из последних сил взбирался я порой по почти вертикальным тропинкам, цепляясь за забитые вдоль них железные скобы или за канат, протянутый снизу вверх. И не хватало духу оглянуться в бездну. Рядом, потешаясь надо мной, лихо демонстрировали безукоризненное чувство равновесия догонки, легко несшие на головах кто вместительные калебасы, а кто бурдюки с водой.

Деревни здесь состоят из отдельных кварталов, теснящихся вокруг пиша — двухэтажного «большого дома» единого предка по мужской линии, основавшего данный род. Этот дом — святилище семьи. В нем живет патриарх — глава рода со своими женами и холостыми детьми. Вокруг четырехугольпого дома мужа располагаются круглые хижины его супруг с высокими коническими крышами и житницы. Для их сооружения готовят кирпичи из глины, перемешанной со стеблями проса. Догоны — суеверный народ. Едва приехав в Сангу, укрытую от постороннего глаза в густой роще гранитных скал и гор Бандигары, я отправился на прогулку по окрестностям деревни. Кряжистые баобабы, которые догоны называют «деревьями, растущими вверх ногами», рослые хлопковые деревья — капоки, тамариндовые и сырные деревья — предсказатели погоды, романтические пальмы дум, множество разновидностей сухопарых акаций, молочаи придавали этому ландшафту вид заколдованного царства.

За мной на приличном удалении увязались двое любопытных мальчишек. Ориентиром я избрал тенистую рощу, перед которой было разбросано несколько крупных валунов, напоминающих менгиры, и двинулся по направлению к ней.

— Фетиш! — предостерегающе закричали мальчишки.

Когда бродишь по догонским владениям, даже самым заброшенным и малопосещаемым, всегда надо учитывать опасность неосмотрительного приближения к фетишам. Они существуют повсюду, ибо жизнь догонов повсюду тяжела — природа не балует их. Позднее, встречая кучки камней, я уже отличал священные камни, в которых воплощено присутствие на земле Вину — предков.

Поклонение могучим предкам, культ животного или растения — предка (тотемизм) до сих пор играют исключительную роль в жизни догонов. Как и многие их собратья по стране и континенту, они искренне верят в наличие души у любой вещи и почитают ряд растений и животных своими кровными родичами и общими предками. В мифологическом пантеоне африканских пародов преобладают обожествляемые предки и одушевляемые силы природы.

Тотемизм догонов ярко проявляется в культе Бину. Согласно догонскому космогоническому циклу мифов, предок Бину Серу прибыл осваивать эти края в ковчеге, на борту которого привез 22 вида животных и растений. С тех пор эти животные и растения считаются священными. Одно из наиболее чтимых животных, которому догоны поклоняются, — змея.

— Обличье змеи принимают наши предки, — говорят крестьяне. — Змей нельзя трогать, поскольку они — одна из форм человеческой жизни.

— Есть ли у вас ядовитые змеи? — на всякий случай спросил я одного догона.

— Нет. Наши змеи безобидные, — ободряюще ответил он.

Утром пас разбудили истошные крики и грохот тамтамов. Мы решили узнать, что случилось. Покружив по узким улочкам Санги, подошли к двору, из которого доносились вопли, и заглянули туда поверх глиняной стены. Оказалось, что скончался человек, укушенный змеей.

— Вот тебе и безобидные змеи, — подумали мы.

Впрочем, в представлении догонов смерть — это не конец существования. Может быть, поэтому, чтобы скрыть бренность жизни человека, они хоронят умерших в самых недоступных, укромных местах. Вряд ли решатся даже опытные скалолазы штурмовать отвесный гранитный склон 400-метровой высоты в пяти километрах от Санги. На высоте около 250 метров от его подошвы в выдолбленных нишах покоятся останки догонов. Непонятно, как умудряются они доставлять туда тела умерших — столь крута и гладка стена из гранита. Догоны хранят молчание об этом. Могильщики хоронят усопших глубокой ночью, скрывая от любопытных глаз тайны ремесла.

Житье в горах приносит догонам немало неудобств: за водой, пищей, за всем необходимым приходится спускаться в долины. Именно здесь узнаешь истинную цепу глотка воды. В дождливый сезон люди пытаются запастись водой впрок: строят из камней искусственные водохранилища, используют естественные углубления в почве. Застоявшаяся вода зеленеет и цветет, но ее продолжают пить. Что поделаешь: слишком тяжел кожаный бурдюк с водой! Часами несут его по горам домой на голове или вдвоем — на палке. Чаще всего воду доставляют женщины или дети. Сила жажды столь сильна, что на равнинах догоны прорезают сквозь камень и твердый латерит колодцы глубиной до 80 метров.

В период независимости на помощь догонам пришло государство. Там, где это позволяют дороги, вода подвозится в автоцистернах к подножиям скал, на которых разместились деревни. Однажды вечером я видел, как цепочка по пояс обнаженных догонок, ритмично раскачиваясь под тяжестью драгоценной ноши, ловко скользила вверх к своим миниатюрным хижинам, а у емкой автоцистерны уже наполняли сосуды другие женщины.

Утверждают, что одной из причин, заставивших догонов обосноваться на горных вершинах, было желание сэкономить для посевов каждый клочок земли в низинах. И вправду, там, где темно-серая каменистая твердь чуть-чуть покрывается глинистой почвой, там рождается заботливо обрабатываемое поле, на котором выращивается просо, рис, арахис, кукуруза, хлопок, а также бананы, плоды папайи (дынного дерева) и другие. Рядом с хижинами людей теперь можно приметить небольшие строения с круглыми степами и конической кровлей — житницы. Раньше зерно хранилось в скалах. На высоте 20–25 метров от земли на крутой стороне обрыва в граните долбили пиши, которые изнутри обкладывали глиняными кирпичами, делали в них окошки и дверцы. Такие амбары создавались для того, чтобы женщины и дети не могли забраться туда и тайком от мужчин брать зерно.

Догоны — умелые охотники. А поохотиться здесь есть на что: наиболее смелые и ловкие могут рискнуть даже сразиться со львом или крокодилом.

Почти в каждой догонской семье живет ангунру — большая сухопутная черепаха, которая часто с мудрой неторопливостью пересекает дорогу изумленному путнику. Догоны охраняют и почитают ангунру. Когда глава семьи в отлучке, черепаху потчуют во время трапез принадлежащим отсутствующему первым и лучшим куском пищи. Никто не вправе есть в этих случаях ранее черепахи.

Охотник приносит к столу мясо зайцев, антилоп, львов, крыс, ящериц, обезьян. Рыбу догоны ловят в период обмеления рек с помощью одурманивающих соков таких растений, как алоэ батери или камерунская эвфорбия (молочай).

Деревья — баобабы, тамаринды, карите, разного рода акации и пальмы — кормят и лечат догонов, дают им материал для масок. Этим отчасти и объясняется культ больших деревьев в краях, о которых мы рассказываем.

Пейзажи с баобабами захватывающи. Однажды я заблудился среди гранитных холмов и попал в рощу баобабов. Величественные деревья росли буквально на камнях; если судить об их возрасте по человеческим понятиям, то их можно было бы назвать глубокими седобородыми старцами. Баобабы в Мали по своей долговечности сравнимы с египетскими пирамидами. Некогда вожди догонских и других племен сажали баобабы для увековечения своей мудрости и правления, зная, что эти деревья способны пережить века.

Жизнь догонов во многом непостижима тому, кто впервые попал в Африку и привык мыслить понятиями XX века.

— Почему они усложняют свою жизнь, забираясь на горные вершины? — спрашивает он. — Почему они предпочитают обособиться от всех достижений науки и техники?

Примерно тысячу лет назад этот парод, гонимый соседними племенами, алчностью работорговцев, религиозным фанатизмом завоевателей, пошел на самоизоляцию, укрывшись на скалистых уступах.

Разумеется, не влечение к экзотике заставляет догонов жить в дебрях прошлого, следовать нелепым архаичным обычаям и остерегаться контактов с окружающим миром. До недавнего времени внешний мир вторгался в жизнь догонов лишь во имя подавления и принуждения этих людей, смотрел на них как на курьез человечества. За долгие годы колониализма ни один иностранный администратор на нынешней территории Мали нисколько не задумывался о судьбе догонов. Их специально отстраняли от всякого соприкосновения с прогрессом. Взглянуть на них приезжали издалека состоятельные туристы. Но о помощи им никто не помышлял. Встреча с западной «цивилизацией» (в лице колонизаторов) в свое время оттолкнула догонов от достижений XX века, сделала их сдержанными по отношению ко всяким чужеземцам, усилила их приверженность своим древним обычаям. Несправедливость и жестокость колонизаторов, однако, не изменила характера догонов. В отличие от своих поработителей это — добродушные, тактичные люди, которые становятся еще добрее, если с ними говорят на равных, если к ним относятся по-дружески.

Именно о таких, как они, ибн Батута писал в XIV веке, рассказывая о державе Мали: «Негры обладают замечательными качествами. Они редко бывают несправедливы и ненавидят несправедливость больше, чем какой-либо другой народ. В их стране господствует полная безопасность. Путешественники и местные жители не боятся разбойников и насильников».

После провозглашения независимости меняется жизнь 130 тысяч догонов. В стране догонов появились школы и медицинские пункты, были подготовлены первые квалифицированные специалисты. Среди них есть дипломаты, судьи, финансовые работники. Не только в Африке, но и в Европе известен, например, писатель Ямбо Уологем.

Однако еще многое предстоит сделать, чтобы выкорчевать из их сознания порабощающие предрассудки и архаичные традиции, но этот процесс начался.

Занавес молчания поднят ^{(Встреча с независимостью)}

С пика Санта-Исабель, самой высокой горы на острове Фернандо-По (теперь он называется островом Масиас-Нгема-Бийого), в ясные дни открывается изумительная круговая панорама острова. На севере вдоль замысловатых извилин берега — то резко вдаваясь в пенистую морскую синеву, то уступая ей место в виде удобных заливчиков — расположилась белоснежная столица Республики Экваториальная Гвинея город Малабо (в прошлом Санта-Исабель). На юго-западе сквозь частокол стройных пальм и темно-зеленые пышные заросли тропического леса видно, как спускаются ровными рядами по пологому склону к берегу океана одинакового роста двухэтажные домики городка Луба (тогда Сан-Карлос). С другой стороны острова, напротив залива Сан-Карлос, блестит позолоченной солнечной рябью глубоко вдающийся в сушу залив Консепсьон. А на горизонте в дымчатой дали за многокилометровой ширью Гвинейского залива вырисовывается «колесница богов» — так древние прозвали крупнейшую вершину Западной Африки, гору Камерун.

Мой гид Моис Бикоро Мба, фанг из местечка Амау в Рио-Муни, зябко кутается в ядовито-зеленого цвета военную шинель. 6 градусов по Цельсию в тропиках не шутка, даже для таких северян, как мы. Вообще-то Моис сторожит телевизионную станцию, антенны которой рассылают сигналы, зажигающие голубые экраны телевизоров в городах и деревнях острова, в Габоне и в камерунском порту Дуала.

— С тех пор как построена телестанция, — сообщает Моис, — изменилась высота Санта-Исабель. Теперь она не три тысячи восемь метров, как по справочникам, а на два метра ниже. Строители срезали верхний слой базальта.

— Подробность, способная взволновать любое достопочтенное географическое общество, — шутит испанский геофизик Анхель Когойор.

На составленной им карте острова высота горы приводится без этой «существенной» поправки.

Ранее не только на вершину «стратегической» горы Санта-Исабель, но и вообще на экватогвинейскую землю не ступал еще пи один человек из нашей страны. Мы с корреспондентом «Правды» М. Зеновичем были здесь первыми. Двери друзьям из Советского Союза открыла ликующая, празднующая провозглашение независимости республика.

Центральная площадь столицы — площадь Независимости, ранее называвшаяся площадью Испании (а в просторечии площадью Часов), с вершины Санта-Исабель кажется едва приметным квадратиком, внутри которого выделяется грациозный, светло-серого цвета католический собор. В обычные дни, когда солнечный круг быстро клонится к западу, приобретая малиновые оттенки, жители Малабо стекаются семьями на площадь подышать свежим воздухом у орнаментальных цветочных газонов, оформленных с похвальной выдумкой. С трех сторон обрамляют площадь архитектурные ансамбли: президентский дворец, будто перенесенный сюда из старой Кастилии, католический собор с узкой остроконечной башней, католическая миссия, спрятавшаяся за высокой белокаменной оградой. Восточная часть площади выходит на Гвинейский залив: в ясные дни отсюда можно различить смутные очертания берегов материка. С залива на сумеречный город тянет просоленной морской свежестью. Вдоль набережной словно для обозначения границы площади с одинаковыми интервалами выстроились более чем 20-метрового роста пальмы с голыми, полированными ветром и временем стволами и небольшими тщательно расчесанными по кругу кронами. Здешняя достопримечательность — скамейки, выложенные плитками. На блестящей глазури плиток красной, лиловой, коричневой, шафранной, зеленой красками изображены сцены из «Дон Кихота». Каждая скамейка — произведение испанской майоликовой живописи, одна из глав увлекательных приключений рыцаря печального образа и его слуги Санчо Пансы.

В День независимости, 12 октября 1968 года, площадь Часов, шумела «точно море в час прибоя», потеряв свой благообразный, патриархально-уравновешенный вид. С раннего утра тысячи нарядных гвинейцев с бумажными национальными флажками в руках запрудили площадь и прилегающие улицы. Памятник деятелю испанской колонизации губернатору Анхелю Баррере превратился в импровизированную трибуну. Даже каменную шею и плечи некогда грозного правителя оседлали предприимчивые участники манифестации.

Если бы ожил потухший вулкан Санта-Исабель и из его кратера, который здесь почему-то называют обезьяньим, изверглись потоки лавы, то вряд ли кто обратил бы внимание на это в тот момент, когда в синь неба под аккомпанемент орудийного салюта и торжественные звуки впервые исполняемого национального гимна начал гордо подниматься флаг 41-го независимого африканского государства — Республики Экваториальная Гвинея — с зелеными, белыми, красными продольными полосами и синим треугольником у основания.

С балкона президентского дворца к пароду обратился глава государства Масие Нгема Бийога Ньеге Ндонг, выходец из крестьян. В тот же день он выступил и на митинге в Бате, главном городе материковой части страны.

Вечером с опустевшей площади Часов долго слышался треск раскалываемого камня: это гвинейцы крошили памятник Анхелю Баррере. К утру с постамента навсегда исчезло кресло с печально смотревшим в даль залива Баррерой. От некогда всесильного губернатора остались лишь врезавшиеся в постамент ступни. Почти два века колониального господства наконец канули в прошлое.

А тем временем группы молодежи отплясывали под тамтамы и курсировали по городу, скандируя имя президента и вещие слова «Независимость!», «Национальное единство!», «Прогресс!».

О приезде первых советских людей знали многие горожане. Один парень отделился от группы манифестантов и с улыбкой спросил меня:

— Русо, как вам нравится наш праздник?

В ответ оставалось только поднять большой палец.

Торжества по случаю независимости Экваториальной Гвинеи были в какой-то мере ее открытием для мира, после того как легендарный португальский мореход Фернан да По в 1472 году волей случая причалил к острову и, восхитившись неповторимой, буйной красотой природы, назвал его — Прекрасным.

Современные границы страны практически определились в 1778 году, когда король Дон Карлос III получил Фернандо-По от португальцев по договору в Прадо взамен признания исключительных прав Португалии на территории в нынешней Бразилии. В придачу испанскому королю дали небольшую материковую территорию Рио-Муни и несколько микроскопических островов — Кориско, Аннобон, Большой и Малый Элобеи, а также часть территорий Камеруна и Габона. Общая площадь Экваториальной Гвинеи составляет 28 051 квадратный километр, а население — около 300 тысяч человек.

Богатейшая колония Испании, Экваториальная Гвинея, почти два века была наглухо отгорожена от мира «занавесом молчания» (по выражению французского публициста Рене Пелисье), чтобы никто не мешал колонизаторам спокойно и без стеснения грабить ее богатства и бесцеремонно подавлять в зародыше национально-освободительное движение народа.

Как живут экватогвинейцы

Мое знакомство с Экваториальной Гвинеей началось за несколько дней до провозглашения ее независимости.

Республику называют маленьким государством, по этого не ощущаешь, когда на джипе или пешком углубляешься в лесную чащу, кишащую разнообразным зверьем, от опасных габонских гадюк до слонов, свирепеющих, если кто-то приближается к их потомству или пересекает им дорогу. В эти мгновения думаешь лишь о том, скоро ли край этих дебрей.

В глаза нам бросилось прежде всего множество католических церквей, монахов и священников. В некоторых деревнях Рио-Муни, затерянных в лесной глухомани, не было ни школ, ни больниц, зато имелись свои храмы. Паства собиралась на мессы дружно, одетая в обтрепанное европейское платье, которое все равно при всей его, мягко выражаясь, заношенности считалось выходным.

Сталкиваясь с подобными картинами, всегда задумываешься:

— Можно ли быть патриотом, если молишься «импортным» богам, если говоришь на чужом языке, читаешь чужие книги, если одеваешься как житель Бургундии или Кастилии?

— Конечно нет, — вертелось на языке.

— Но как они живут в действительности, как они думают?

А живут и мыслят фанги и буби, как истые африканцы, только во времена колониализма они не привыкли выражать мысли вслух. Долгие десятилетия они, по существу, вели двойную жизнь. На улице гнули спину перед «белым человеком», как именовали в Африке колонизаторов, молились в католической или протестантской церкви. Дома же они всегда отвлекались от христианского бога. На степах у них висели и висят маски или же в углу стоят статуи — изображения предков, к которым они обращают взоры в трудную минуту. Это раздвоение жизни африканца, противоречивость его поведения — одна из трагедий личности и ответная реакция на попытку колониализма поработить народ духовно, овладеть его мыслями, чувствами.

В феврале — марте 1969 года, чтобы устранить здешнее «непокорное» правительство, Мадрид отозвал всех испанских граждан из страны. Уехали учителя, инженеры, техники, врачи, священники и монахи. Отсутствие врачей в больнице Сан-Карлоса вызвало беспокойство в стране. Прекращение же месс мало кого озаботило: у гвинейцев, последователей местных культов, на этот случай припасены собственные деревянные боги, сохранились обряды почитания своих духов и божеств.

Было бы опрометчиво отрицать влияние христианства, всегда располагавшего солидным арсеналом средств духовного подчинения людей. Повсюду в Тропической Африке и на Мадагаскаре население, исповедующее христианство и даже ислам, соединяет местные, традиционные верования и обряды с этими религиями. Понимая всю неустойчивость своего влияния на африканские массы при сохранении религиозного дуализма, христианские пастыри пытаются приноровить друг к другу постулаты Библии и местные верования. Особенно в этом преуспевает католическое духовенство. Например, пятую заповедь «Чти отца своего и мать свою» связывают с культом предков, дабы разрушить нежелательное представление в народе о христианстве как «религии белого человека». В Экваториальной Гвинее я купил грампластинку католической обрядовой музыки, переложенной на африканский лад. Литургические службы «Месса Луба» и «Креольская месса» после их внимательного прослушивания представляются не только своеобразным водоразделом между двумя религиозными мирами, но и свидетельством их сближения. Значительный вклад в синкретизацию языческих обрядов и католицизма внесли в Камеруне архиепископ Яунде Жан Зоа и отец Энжельбер Мвенг, известные в Африке также как видные историки и этнографы. Богослужения на открытом воздухе, которые проводят Мвенг и другой священник — ни Клод Нгуму, на первых порах вызывали споры и даже нарекания ортодоксов католицизма, упрекавших камерунских пастырей в преображении христианства в язычество. Во всяком случае, сосуществование традиционных культов и христианства в Африке несомненно. Именно поэтому во время моих путешествий по Африке мне бросилось в глаза, что африканец по-разному ведет себя в церкви и дома. В этом, как объясняли друзья-африканцы, кроется мощное воздействие родо-племенных институтов на своего члена, пусть даже достигшего государственных высот в своей стране. «Если племя захочет…» — говорили и еще говорят во многих уголках континента, и от этого факта не уйдешь.

Нет убедительнее довода против отчуждения личности, культуры и, скажем, народа (ибо отчуждение целого народа — конечная цель культурной экспансии империализма), чем быт простых тружеников. Первые же встречи с фангами Рио-Муни убеждают, что по натуре и установившемуся образу жизни и мышления они типичные африканские крестьяне. Их жизнь мало чем отличается от жизни других народов банту: четырехугольные хижины с относительно высокими стенами на пальмовых нервюрах, селения, вытянувшиеся вдоль дороги, множество домашних животных, сельское хозяйство, где главную работу делает женщина.

Женщина в земледельческой Африке — главная рабочая сила, и это особенно наглядно проявляется у фангов. Ее зависимая роль в семье и общине предопределена обычаем. Она обрабатывает землю, сажает растения, ухаживает за посевами и собирает урожай. Стоический ее труд достоин низкого поклона, но нельзя не сказать, что здешнее земледелие ждет иная будущность, когда к нему наконец в полную силу подключатся мужчины, многие из которых нередко по старинке держатся, например, за полигамию, как гарантию беззаботной жизни.

Главные продукты питания фангов — маланга (местная разновидность маниоки), юкка, бананы, среди которых выделяются внушительными размерами плантены. В деревне нередко готовят пальмовое вино. Пальмовый сок (в естественном виде превосходный освежающий напиток) подвергают брожению, в результате чего «родится» опьяняющая жидкость, еще один вид «воды жизни», а попросту говоря, самогон.

Крестьяне Экваториальной Гвинеи не знают сливочного масла и сыра, не пьют испанских вин, поэтому экономическая блокада острова, с помощью которой бывшие колонизаторы пытались вызвать сожаление у нищих земледельцев по поводу утраченного их страной статуса колонии, была заранее обречена на провал.

Реки и речушки Рио-Муни вдоволь снабжают фангов рыбой. Рыболовство — также промысел женщин, которым помогают дети. Один из способов рыбной ловли такой: глубоко в реку погружают подобие корзины без дна, сплетенной из топкого волокна. Корзина пропитывается экстрактами алоэ или строфантуса, дурманящих своим запахом рыбу. Одурмапенная рыба слабеет и всплывает на поверхность, где становится легкой добычей находчивых рыбачек. В реках водятся крупные креветки, которых называют графис, — любимое лакомство как местных жителей, так и заезжих европейцев. Основное занятие мужчин — охота. Когда им удается подстрелить слона, то целую неделю вся деревня запивает мясо гиганта пальмовым вином, не задумываясь о заброшенной работе.

Родо-племенные устои общества фангов претерпели значительные изменения. Той «походной» организации, которая когда-то специально была создана для ведения обан (войны), уже нет и в помине. Фанги — ныне, в условиях независимости, гостеприимные, добродушные крестьяне, ничуть не похожие на отчаянных до безрассудства воинов, которые еще в 20-х годах нашего века с луками и стрелами подстерегали в лесах испанцев. Несмотря на глубоко вторгшийся в их быт католицизм, они одновременно упорно продолжают исповедовать дома культ предков биери — традиционную религию тысячелетнего прошлого, а в трудную минуту обращаются к услугам воует — деревенских знахарей и колдунов.

В этой преданности традиционной религии — предупредим об этом заранее — можно различить не только стихийный отказ принимать навязываемые извне влияния и иноплеменные нормы морали, но и одно из опасных проявлений трибализма, племенной замкнутости. Традиционную религию нельзя рассматривать как синоним народной культуры, некое объединяющее начало. Общий успех борьбы с культурной ассимиляцией, с колониализмом и неоколониализмом в конечном итоге зависит от процесса социальной дифференциации, от роста политического самосознания масс, и в частности от очищения культурного наследия прошлого от культовых, религиозных традиций, стесняющих свободу мышления и действия. «Самый опасный и непримиримый наш враг — это тот вид колониализма, который мы носим в себе, в своем духе и теле», — справедливо заметил поэт Ги Тирольен в предисловии к книге Анри Лопеса «Остатки трибализма».

В деревнях Рио-Муни регулярно отмечается старинный праздник очищения — ариба. Мне однажды довелось увидеть этот старинный ритуал. Ои предназначен для отпугивания злых духов (по крайней мере наиболее опасных из них, которые насылают бесплодие на женщин или голод на селения) и привлечения на свою сторону добрых духов.

Церемонию ариба поручают вести только справедливому человеку, пользующемуся доброй репутацией. Зло должно быть в прямом смысле изгнапо добром. Этот избранник деревни получает имя «мбомебира». Перед обрядом ему вручают жертвенного петуха, без которого ритуал не будет иметь силу.

Выслушав все пожелания односельчан, мбомебира удаляется в лес для сбора чудодейственных трав, кореньев, магических средств против недобрых сил. Травы закладываются в специальный сосуд, и после этого начинается праздник.

Дети и взрослые строятся в колонну и, держа в руках ветки деревьев, полученные от мбомебиры, иод ритмическую музыку с криками шествуют по деревне. Под хор славословий у каждой хижины по очереди мбомебира произносит заклинания, а участники церемонии при этом постукивают по степам дома ветками, как бы выдворяя духов из жилищ.

В заключение обряда мбомебира преподносит петуха самой красивой и самой доброй женщине селения, которая совершает жертвоприношение духам-покровителям. Она убивает петуха в уединенном месте, чтобы к нему не прикоснулись злые духи, варит петуха, и затем самые старые люди общины едят его. Праздники, подобные дню очищения, отмечаются торжественно и очень весело.

Фанги находятся во власти множества поверий и предрассудков. Среди бесчисленных пород деревьев в Рио-Муни есть священное дерево овенг. Его благородная плотная древесина обладает неповторимым по красоте рисунком. Предки запрещали рубить овенг. Однако сегодня из пего по специальным заказам изготовляют превосходную мебель. Когда лесорубы валят овенг, они рядом разводят костер из валежника, который как бы очищает их от греха.

Традиции и знания фангов носят эзотерический характер, то есть сообщаются, без права разглашения, лишь так называемым посвященным — лицам, вступившим в зрелый возраст. История этого парода передается из поколения в поколение изустно традиционными певцами-хронистами. Танцы фангов изумляют удивительным сочетанием ритмической пластики с ярким мимическим искусством.

В скульптурах и статуэтках, изваянных мастерами для религиозных народных празднеств, более всего восхищает обобщенность человеческого образа. Лучшие произведения резчиков отражают мировоззрение народа. В представлении фангов, как, впрочем, и других африканских народов, человек не конкретная личность с именем, фамилией и возрастом, а вечное существо, не зависящее от обстоятельств и образа, принимаемого им в данный момент. Человек вечен — это один из постулатов их жизненной философии.

Корпус статуэтки, как правило, невыразителен. Лицо вписывается в деформированный овал, сужающийся к подбородку. Все его черты вырезаны на поверхности. Лоб несколько акцентирован и тяжело опирается на почти треугольное лицо. Глаза закрыты, словно подразумевая подчиненность человека судьбе. Губы слегка выпячены, будто в недовольной гримасе. По мнению специалистов, фангов, мастеров изобразительного искусства заботит проблема человека и судьбы. Глубокое впечатление производят деревянные панно, изображающие в горельефах бытовые сцены, сельскохозяйственную страду, женские заботы по дому, охоту и рыболовство. Народные умельцы, особенно в районе Бата, достигают в этих сценах необычайной выразительности.

Ныне все труднее найти подлинники искусства фангов. Современная жизнь постепенно вытесняет не только сами изделия, но и многие концепции, на основе которых творили народные мастера. Много стало ширпотреба, рассчитанного на невзыскательные вкусы туристов.

Побережье Рио-Муни населяют небольшие этнические группы, которых часто объединяют под одним названием «плайеро». К плайеро относятся бенга, комбе, баленге, бухеба, ндове и другие. Они живут в хижинах, сотканных из ветвей, листьев и соломы, и занимаются тем же, чем промышляли когда-то их прадеды — земледелием и рыбной ловлей. Орудия их труда отличает явный налет старины. Бенга также населяют острова Большой и Малый Элобеи и особенно Кориско.

Формозо (прекрасный — по-испански), жемчужина Гвинейского залива, Отчо (остров жизни — на языке фангов)… — как только не величали крошечный остров Масиас-Нгема-Бийого (Фернандо-По), представляющий россыпь потухших вулканов и глубоких кратеров. Даже бухта Санта-Исабель, давшая жизнь главному порту острова, — не что иное, как жерло потухшего и опустившегося вулкана, когда-то соперничавшего по высоте с горой Камерун. Его горы называют за их красоту Хрустальными. Остров этот — нескончаемые плантации какао, совмещение четырех климатических зон и один из мировых полюсов влажности: в местечке Урека на юге в течение двухсот дней в году льет как из ведра дожди, здесь даже в «засушливые» годы выпадает приблизительно 11 тысяч миллиметров осадков.

Буби — коренные жители Масиас-Нгема-Бийого, второй по численности народ республики. Считается, что они родственны фангам и, так же как и последние, пришли на остров откуда-то из глубины — с северо-востока материка. В языках банту этого района Африки есть слово «бобе́». Оно употребляется в значении «рыбаки», что соответствует одному из занятий этого народа. Их предки всегда жили на берегах Гвинейского залива (нынешние Камерун и Габон). Ученые указывают на родство буби с народами побережья Рио-Муни, подножия горы Камерун и района мыса Лопес. Внутри малочисленных островитян искони установилось отчетливое разделение на северных и южных буби. На севере живут подразделения бани, басакато, бате, а на юге — буэббе, баабба, балокето, бабиаома, барека, батете.

В давние времена на острове осели рыбаки, видимо случайно заплывшие на этот укромный, плодородный клочок суши, где море и горы могли служить гарантией от посягательств неприятеля. Однако «прекрасный остров» не уберег буби от напасти. Колонизаторы «одарили» мирный народ болезнями и нищетой, «обучили» алкоголизму, лишили буби прав, отняв у них землю. В начале XX века этот народ был на грани вымирания, и численность его упала до десяти тысяч человек.

Когда я думаю об участи буби, то вспоминаю строки стихотворения Репе Филомба «Цивилизованные» о том, как в прошлом «цивилизовали» африканца иноземные господа:

Деревни буби в прошлом были обнесены сплошной оградой, которая не только предохраняла их от нападения диких животных, но придавала жизни особую «закрытость». Обычно двор, занимаемый семьей буби, представлял собою целый квартал, в центре которого на довольно широкой площадке для собраний росло священное дерево. В деревнях долины Мока наряду с хижинами, сбитыми из досок, кое-где еще сохранились традиционные домики буби. Кажущиеся игрушечными прямоугольные лачуги со стенами из стволов деревьев средней толщины и крышами из лиан и сухого папоротника исстари воздвигаются без единого гвоздя. Они состоят из одного помещения, которое одновременно является кухней и спальней. Размеры комнаты три-пять метров в длину и два метра в ширину. Правда, таких строений уже не очень много.

На острове Масиас-Нгема-Бийого я обратил внимание на довольно большое число женщин, у которых было до семи и более детей, но не было мужа. В селе Биоко в долине Мока одна из них по имени Роса объяснила это тем, что выйти замуж по традициям буби означает подчинить себя целиком воле мужа. Так или иначе, эта подробность быта связана с обычаями буби, с признанием родства лишь по материнской линии. Отцовская кровь учитывалась лишь для того, чтобы каждый ребенок — сын или дочь — знал своего отца, который обязан помогать детям материально. Семью буби возглавляет бабушка по материнской линии. Она как бы объединяет все побеги единой семьи и воспитывает всех детей.

По мере разрастания рода часть семей выделяется в отдельные деревни. Тем не менее родственные связи не теряются. Буби бережно хранят свою родословную, знают своих родичей даже в отдаленных коленах. Существует традиция отдавать женщин одной родственной деревни замуж в другую. Кроме того, раз в году — чаще всего в начале года — единокровные семьи собираются у семейного очага или в доме предков в одной из деревень, у места, которое служит символом союза всех живых, и отмечают свое, пусть порой и весьма дальнее, но общее происхождение.

Питается коренное население острова в основном съедобными кореньями — малангой, ямсом и таро, а также продуктами масличной пальмы и бананами. В числе любимых блюд суп из пальмовых ядер, который подается чаще в холодном или слегка подогретом виде. В него кладут мясо антилопы или дикобраза, свежую рыбу, креветки или крабы, а также перец и прочие приправы. Необычайно вкусны омлет с лангустами, омлет с листьями маланги и лангустовый крем. К дежурным блюдам на острове относятся деревенские отбивные из маланги, в которые добавляют рубленое мясо дикобраза или белки, специи, пальмовое масло. Мясо дикобраза придает котлетам особый аромат.

Буби любовно хранят свои старинные традиции. С подъемом отмечают они праздники Роомо и Бомпутту, приуроченные к уборке ямса. Роомо празднуют в долине Мока и ее окрестностях. Крестьяне заклинают добрых духов моримое покровительствовать деревне в следующем году, одарить ее обильным урожаем. Чтобы вдохновить волшебника и чародея аббу на охрану растений до самого их вызревания, устраиваются выставки ямса, таро, маниоки и других культур, которые будут высажены в будущем году. Праздник сопровождается пышным пиршеством. На угольях готовят баранину (варить или жарить ее, по обычаю, не разрешается), которую запивают во время трапезы добротным пальмовым вином.

Украшением Роомо и других праздников служат веселые танцы — балеле, боатл, кача, бооп. Балеле — наиболее характерный из них. Его сюжет и все движения танцоров связаны с бытом и трудовой деятельностью буби. Кажется, что даже леса вокруг вторят безудержному ритму этой пляски. Музыка тамтамов заполняет все. Лихие танцоры переводят ее на язык быстрых и сложных телодвижений.

— Теперь вам понятно, почему наши предки учат, что сначала бог создал тамтамиста, охотника и кузнеца, — дружески улыбнулся крестьянин по имени Обианг Нсого. Его лицо от висков до подбородка было сплошь изборождено длинными полосками ритуальных шрамов.

Художественное ремесло на острове развито значительно слабее, чем на континенте. В Малабо я наблюдал обычную картину: на улицах или же у отеля «Байя» нигерийцы, главным образом хауса, прямо на асфальте раскладывают ожерелья из зубов гиппопотама, наручные браслеты из слоновой кости, брачные маски — изображения мужа и жены, наглухо скованных одной цепью, порой очень любопытные деревянные скульптурки. Эти изделия завозятся для туристов с материка — из Нигерии, Габона, Камеруна, Бенина и других соседних стран.

Подлинное народное творчество — предмет сугубо внутреннего домашнего потребления. Буби изготовляют талисманы как средство защиты от всяких недобрых сил. Мне довелось видеть крошечные амулеты, в миниатюре повторяющие пиро́ги каюкос, на которых местные жители отваживаются выходить в океан на рыбную ловлю. Эти амулеты оберегают своих владельцев от плохой погоды и других превратностей моря. Умоют здесь выделывать привлекательные трости с мастерски вырезанным орнаментом или сценами из повседневной жизни. Вообще в этом районе Африки — в Камеруне, Габоне и Заире — слабость к тростям. Считается, что обладание тростью — символ мудрости ее владельца. Безмерно счастлив бывает тот, кому дарят трость. Мастерство умельцев буби проявилось и в изготовлении оружия. Мечи и копья — также произведения искусства.

Страна интересных путешествий

За 40 минут старенький, времен второй мировой войны самолет авиакомпании «Иберия», которую правительство в день моего вылета в Бата переименовало в компанию «Транс-Гинеа», перепрыгнул через гладь Атлаптики между Малабо и центром Рио-Муни. И что самое поразительное — эти 40 минут оказались ощутимой временной границей между двумя различными сезонами — сухим периодом на острове и дождливым, или, как его еще зовут местные жители, «периодом торнадо», в континентальной части страны. Вряд ли удастся найти другое государство в Африке, где бы в такой близости бок о бок мирно уживались два различных времени года.

Когда ранним утром наш самолет готовился к взлету с аэродрома Малабо, над островом плыл белесый туман, растворявший в себе контуры удаленных предметов, обесцвечивавший не только зелень и цветы, но даже и солнце.

В декабре сухие, горячие северо-восточные ветры из Сахары, известные под названием «харматтан», достигают не только побережья Гвинейского залива, но и Масиаса-Нгема-Бийого, лежащего в 35 километрах от камерунского берега. Харматтан несет с собой микроскопически мелкую, удушливую пыль, которая, когда ветер спадает, стойко держится во влажных частицах воздуха, образуя пыльную мглу.

Пыльные туманы на побережье залива весьма часты. Именно поэтому моряки прозвали его «берегом туманов». В такие дни на острове жарко. Дожди, которые еще в октябре заливали остров под канонаду оглушительных громов и ослепительные, во все небо вспышки молний, переместились на 200–300 километров южнее, в Рио-Муни, оставив остров страдать от жажды.

Рио-Муни — своеобразная разделительная полоса между сухим сезоном к северу и периодом дождей к югу. Мощные пласты влажного, муссонного воздуха из Атлантики останавливают наступление харматтана где-то на границе с Камеруном. В декабре в отличие от Масиаса-Нгема-Бийого Рио-Муни — мир торнадо, ураганных ветров, сопровождаемых бурями, искривляющих, ломающих и даже вырывающих с корнем крепкие африканские деревья, ослепляющих самых опытных и чутких к дороге водителей автомашин. Один из таких свирепых ураганов захватил пас врасплох по пути из Кого, что на границе с Габоном, в Бата. В тот момент мелькала только одна навязчивая мысль: выберемся ли из этого кромешного ада?

На одной из дорог Рио-Муни с ветки вспорхнула крошечная птичка с красным клювом и сине-фиолетово-малиновым оперением. Ее пестрый наряд пылает всеми цветами радуги.

— Мы ее называем птицей-мухой, — сообщил мне гид.

Крошечная пичужка почему-то ассоциируется у меня с тех пор с образом Экваториальной Гвинеи. Эта страна похожа на небольшую, но со вкусом подобранную коллекцию редких драгоценных камней.

Рио-Муни — едва приметная на карте Африки территория, спрятавшаяся между Камеруном и Габоном. Пока еще это «терра инкогнита» для остального мира, край неиспользованных возможностей. 90 процентов кофе дает этот район республике. При хорошем уходе приносят хороший урожай и деревья какао.

Проехав по мосту через порожистую реку Рио-Бенито, мы очутились на плантации масличной пальмы. Ровными рядами выстроились деревья. На конце ствола пальмы, как раз там, где расходятся зеленым фонтаном длинные листья, свешиваются увесистые гроздья, на вид напоминающие увеличенные кисти зрелого черного винограда. Между деревьями спокойно пощипывали травку низкорослые черные коровы нигерийской породы, за которыми важно следовали белоснежные ибисы. Время от времени длинноногие птицы взлетали на коровьи хребты и выклевывали паразитов, впившихся в тело животного, доставляя видимое удовольствие коровам.

— Плантация, как видите, запущена, а вообще-то масличная пальма, если ей уделить больше внимания, стоящее дело, — заметил шофер.

По пути мелькали посадки цитрусовых, ананасов и других культур. Местные рыбаки навязывали нам за бесценок только что пойманных рыб, лангустов, улиток, креветок, крабов, омаров.

В лесу в 25–35 километрах от местечка Акалайонг, что на реке Конгуэ, проводник показал место, где несколько дней назад слоны насмерть затоптали двух крестьян, случайно проходивших мимо гулявшего поблизости слоненка.

— Очевидно, слоны решили, что бедняги хотели похитить их чадо, — предположил он.

Животный мир тут богат: шимпанзе, гориллы, буйволы, дикобразы, мангусты, гигантские лягушки на реке Рио-Бенито, которые, к слову сказать, встречаются теперь очень редко. На счету местных охотников не один убитый слон, о чем свидетельствовали не только их увлекательные, эпические рассказы, по и огромные слоновьи бивни, чрезвычайно живописно расставленные в хижинах.

Настоящие рыбаки живут на Большом Элобее, Кориско и Пигалу (бывший Аннобон).

— Мы — что, — скромно говорили мне на Кориско, — вот на Аннобоне так там даже на китов охотятся. Не зря его прозвали «Республикой морских волков».

О Кориско я впервые узнал от Апесси, уроженки этого острова в эстуарии Рио-Муни, близ границы с Габоном. В гости к ней меня привел директор геофизической обсерватории в Мока Анхел Когойор.

— И люди там хорошие, и узнаете, что такое местная кухня, — убеждал он.

…У Анесси портативный японский проигрыватель «Санио» с металлическим дребезжащим звуком. Хор из оперы Верди «Набукко» гармонирует с тихим, печальным выражением на ее привлекательном лице.

— Не расспрашивай Анесси о прошлом, — предупреждает меня Анхел. — Воспоминания у нее невеселые…

— Пляжи на нашем острове белые, точно бумага. Песок там похож на крупнозернистую очищенную соль, — старается Апесси красочнее передать привлекательность родного островка.

— Анесси, у вас очень красивое имя, — повторяю я несколько раз.

— У бенга, — как должное принимает она комплимент, — музыкальные имена.

— Соно, Белика, Усолу, Муэнги… — нараспев произносит женские имена бенга Анхел, пожалуй, крупнейший специалист по топонимике Экваториальной Гвинеи. — Кстати, бенга — самые первые жители острова, с которыми столкнулись европейские открыватели этих мест.

Анесси столь же бедна, сколь гостеприимна. Узнав от Анхела, что в Санта-Исабель появились жители далекого севера — «русо», она немедленно пригласила нас на обед с коронным блюдом из маниоки, авокадо и других местных плодов, заправленных пахучим соусом из пальмового масла. На ее лице появилась искренняя, смущенная улыбка, когда мы наперебой расхваливали ее кулинарное мастерство.

От испанских народных румб мы перешли к русской народной песне.

— Анесси, вам правится «Катюша»? — спрашивает ее Апхел, которого эта песня, как всякого испанца со времен гражданской войны, всегда берет за живое.

— Ритм немножечко странный, но очень привлекательный, — высказывается она.

Потом помолчав, вдруг по-детски просит:

— Подарите мне эту пластинку!

Лендровер марки «Сантана», гудя, сворачивает в ближайший переулок, и смахивающий на теремок домик Анесси у ручья Рио-де-Консул на окраине Санта-Исабель остается позади. Но в сердце всю жизнь будет жить воспоминание о добром, славном человеке.

Встреча с Анесси оказалась не последней. Она приехала в аэропорт проводить знакомых «русо». На ней была не повседневная, европейская одежда, а красочный, коричневый африканский костюм. На волосы был накручен похожий на тюрбан головной убор, придающий африканкам величавость. Такой и хранит моя память грустную Анесси с острова Кориско. И с той встречи не оставляла меня мечта побывать на Кориско.

Отправиться в плавание в открытое море на Элобеи и Кориско — рискованное предприятие, особенно когда совершаешь его не на катере, а в обычной лодке со слабеньким ручным подвесным мотором. Обещанный властями катер «похитила» католическая миссия. Святые отцы ночью сняли его с якоря. А так как другого дня для плавания на Кориско у нас не было, мы, невзирая на увещания представителей местных властей, все-таки осмелились осуществить заветную мечту на утлом суденышке.

…На Кориско мы высадились в деревне Эбендо, где живет род бубунджа. О самом островке ничего не скажешь, если умолчишь о корисканках — мастерицах на все руки. Храбрые женщины здесь ловят сетями рыбу и охотятся на крокодилов. Причем охота на крокодилов — исключительная «привилегия» прекрасного пола. При виде утомленных мореплавателей один из островитян в мгновение ока вскарабкался на кокосовую пальму и длинным ножом-секачом срезал большую гроздь орехов.

В меню жителей Кориско кроме рыбы, кокосовых орехов, маланги входит и такой деликатес, как черепаха.

— Живности у пас немного, — посетовал крестьянин по имени Ковадонга, — даже кур мы не можем развести из-за змей. Бывают и курьезы. Раз каким-то чудом к нам с материка (40 км) приплыл бегемот, заставивший нас с перепугу попрятаться.

Издалека Элобей-чико (чико — по-испански «малыш») — Малый Элобей кажется пучком пальм, растущих прямо из серебристой пены морских волн. Вихрастая шевелюра из склонившихся к воде кокосовых пальм придает «малышу» вид наозорничавшего мальчишки. Подплывая ближе, начинаешь различать узкую каемку песчаного берега. Малый Элобей необитаем. Однако у него есть своя славная история, и об этом мало кто знает. До 1927 года здесь была столица Рио-Муни, так как героически сражавшиеся фанги долго не пускали колонизаторов в глубь страны. После того как столицу перенесли в Бату, Чико обезлюдел, зарос дикой тропической зеленью. Близ пего уже не стоят на якоре приплывавшие издалека корабли. Лишь около сотни рыбаков бенга, которые живут на Большом Элобее, время от времени высаживаются на «вихрастый» остров, ловят по его берегам рыбу, собирают кокосовые орехи.

«Эль-капитано» набирается опыта

Это заклинание многократно повторяют бенга — жители Кориско, отправляясь рыбачить на своих самодельных пирогах в океан к соседним островам.

так звучит магическая фраза в переводе.

Океан капризен, и уже не одна рыбацкая семья со слезами на глазах всматривалась на запад в пустынные дали Атлантики в тщетной надежде узреть среди набегавших валов знакомую маленькую лодку с посеревшим от старости парусом.

«Кориско на Элобей чико Ибиаху уэхе», — шептали мы на всякий случай, возвращаясь из путешествия на Кориско. Свинцовое, хмурое небо разверзлось. То с одной, то с другой стороны порывы переменного ветра обдавали нас струями холодного дождя. Волны, росшие на глазах, все выше подбрасывали нашу лодку, задиристо налетали на нее седым фонтаном брызг, норовя залить ее и опрокинуть. Лодочник, шестнадцатилетний паренек-бонга, «эль-капитано», как мы к нему обращались, то бросал озабоченный взгляд в сторону океана, то с надеждой посматривал на наконец-то появившиеся из густого тумана долгожданные берега.

Торнадо оказался нерасторопным. Неизвестно, что задержало его в пути: заклинания ли бенга, или же он просто не успел набрать достаточного разбега, чтобы вволю разбушеваться. Можно было считать, что нам повезло. Один из спутников-гвинейцев, молчавший на протяжении всего пути, у самой пристани, с которой нам приветливо махал мэр города Кого, Педро Ленино Бонкоро, 65-летний старик, тонкий знаток фольклора бенга и фангов, вдруг привстал и с улыбкой облегчения повернулся ко мне:

— Вот так и мы, обретя независимость, пытаемся на утлой лодчонке уйти подальше от постоянно грозящего нам торнадо-империализма. И, поверьте, мы сделаем все от пас зависящее, чтобы причалить к спасительному берегу раньше, чем буря успеет захлестнуть пас. Посмотрите, молодой лодочник набирается опыта, лодка все более повинуется ему. Худо-бедно вместо паруса предков на лодке поставлен мотор. А что будет дальше? Наш «эль-капитано» — не один. Посчитайте, сколько у него друзей. Разве мог он думать раньше, что с ним рядом будут друзья из далекой России.

За несколько месяцев до этого, 12 октября 1968 года, друзья со всего мира поздравили гвинейцев с провозглашением независимости, с началом большого пути вперед, к самостоятельной и счастливой жизни. В глазах принимавших поздравления светилась радость, вызванная ощущением свободы, которую принес им решающий поворот в судьбе их родины.

— Что будет дальше? Посмотрим. Конечно, не хуже того, что мы испытали за двести лет рабского существования. Главное — мы свободны, — говорили они.

Возвратившись позднее в Экваториальную Гвинею, я уже уловил в их взглядах выражение озабоченности, которая обычно охватывает людей, осознавших полную личную ответственность за дальнейшие судьбы своей родины.

О сложности проблем, стоящих перед республикой, рассказывал нам, советским журналистам, президент Экваториальной Гвинеи Франсиско Масиас Нгема в своем первом интервью для представителей мировой прессы. В справедливости его слов я воочию убедился исколесив всю республику.

Трагическая судьба 28 миллиардов песет

От центрального города провинции Рио-Муни Бата до крайнего южного пункта Кого — не более 130 километров. Но какие это километры! Чтобы преодолеть их, мы потратили свыше четырех часов. Сплошные рытвины и ухабы — таково единственное обозначенное на карте асфальтированное шоссе Рио-Муни. За двести лет господства колонизаторы не построили здесь ни одной дороги. Тем не мопсе испанская «Газета илустрада» утверждала, что за годы колониализма Испания вложила в экономику этой страны 28 миллиардов песет.

— Где они, эти двадцать восемь миллиардов песет? — постоянно задавался я вопросом, стараясь сохранить хотя бы видимость беспристрастности во время поездок по Экваториальной Гвинее.

Марселину Имунгу, пожилой, неграмотный бенга с Кориско, рассказал мне о знаменитом короле своего народа Бонкоро III, по прозвищу Сантьяго Буганда, умершем в начале 60-х годов. На заре XX века король подписал договор с испанцами, в соответствии с которым те должны были способствовать развитию острова.

— Если вы не сделаете ничего полезного на Кориско, — предупредил испанцев Бонкоро III, — то я вас больше сюда не пущу.

Минуло много лет. На Кориско добывали золото, искали нефть, а островок не только не богател, но все более нищ ад. И когда испанский губернатор на корабле попытался приблизиться к острову для переговоров о возобновлении договора о «сотрудничестве», Бонкоро, обладавший, по уверениям земляков, магической силой, мановением руки остановил корабль вдали от берега.

— Убирайтесь отсюда, — приказал Бонкоро колонизаторам, — вы нарушили прежний договор. Мы вам больше не верим.

— По нашим легендам, — заметил Марселину, — вождь мог, подняв руку, остановить судно в море или прекратить дождь.

В этой легенде грань между правдой и вымыслом едва ощутима. Кориско окаймлен широкой песчаной отмелью. Наша лодка дважды садилась на мель и дважды меняла курс, прежде чем мы нашли подход к берегу. Сущая правда также и в том, что корисканцы ненавидят колонизаторов. Так что «сверхъестественная сила» Бонкоро находит простое объяснение в жизни. В широком же смысле правда заключается в том, что гвинейцы глубоко осознали горечь «плодов» колониализма и в своем устном творчестве дали достойную оценку его деятельности.

В один погожий день директор местной строительной компании Бруно Беретта вызвался показать мне Рио-Муни. Наш «Рено» петлял и прыгал по дорогам и тропинкам в гуще сказочно красивого, влажнотропического леса, вздымая за собой клубы густой красной латеритной пыли, преодолевая самые неожиданные капризы здешнего рельефа. Я просил Бруно показать окуме, которое разрабатывается лишь в Рио-Муни и Габоне. Из него изготовляют великолепную облицовку для мебели.

Однообразие влажного экваториального леса, с обеих сторон навалившегося на дорогу, настолько убаюкало меня, что я даже был захвачен врасплох, когда мы вынырнули из зеленого океана на берег Рио-Бенито. На огромной ровно расчищенной площадке лежал лесосплав Сэндие.

— Перед вами окуме, — водил меня меж громадных чурок весом в несколько тонн каждая управляющий по имени Антонио. — А вот акога — «железное дерево». Окола, акаху, овенг…

Но все меньше и меньше ценных пород дерева оставалось к моменту провозглашения независимости в некогда богатом лесами Рио-Муни.

— Каждое дерево в буквальном смысле приходится искать — леса исчезают, — жалуется Антонио.

Но проблема регенерации леса его нисколько не беспокоит. Таких людей ничто, кроме бизнеса, вообще не интересует. Исчезнет окуме или овенг в лесах Рио-Муни, Антонио найдет другую страну, где будет за «хорошие деньги» под корень рубить лес.

Лесоразработки в тропических странах велись хищнически. На один гектар леса приходится пять-шесть деревьев окуме или овенг, но чтобы добраться до них, валили все деревья подряд. В конце концов увозили пять-шесть бревен, а позади гнили под дождем многие десятки бесцельно поверженных деревьев.

Мощные вездеходы-самосвалы, урча, будто отплевываясь после изнурительного пути по этому невообразимому бездорожью, подъезжали к лесосплаву с двумя-тремя увесистыми бревнами, которые раскладывались по сортам в штабеля. Потом рабочие делали из них связки-плоты и пускали вниз по Рио-Бенито к океану, где ждали лесовозы с иностранными флагами на мачтах.

Без всякой пользы для страны и бесконтрольно уплывал за море лес Рио-Муни; даже священное дерево овенг не приносило счастья тому, кто родился под его сенью и кому оно должно было принадлежать по праву. А ведь инвестиции лесопромышленников наверняка учтены в упоминавшихся 28 миллиардах песет.

С тех пор положение в стране изменилось. Правительство запретило бесконтрольный вывоз леса за границу. Давнишнему виду грабежа был положен конец. Но для этого шага потребовалось сначала завоевать независимость.

Разговор о лесе продолжался в Бате. Солнце уже касалось горизонта. На стадионе имени Пресвятой Девы Марии заканчивался футбольный матч. На последней минуте команда Баты к бурному восторгу болельщиков забила третий гол в ворота команды из Микомезенга.

Смеркалось. На улицах становилось все меньше прохожих. Мимо отеля «Финистер», где я остановился, проносились автомобили по направлению к белому, приземистому, но широко разбросанному строению «Теннис-клуба», расположенному на самом берегу волнующейся Атлантики. По вечерам сюда съезжалась вся европейская колония Бата. У стойки бара можно было освежиться джипом с тоником или стаканом изобретенного ветеранами клуба напитка «Куба либра» (баккарди, разбавленное пепси-колой), помечтать под напевы ночной Атлантики, посудачить — в который раз — со своими знакомыми и поиграть в шахматы.

Узнав, что в Бата — впервые за всю историю Рио-Муни — появился кто-то из Советского Союза, к нашему столу присаживались любопытствующие: служащие, коммерсанты, плантаторы.

— Вы часом — не мусульмане? — шутливо полюбопытствовал я, обратив внимание на то, что в клубе мало женщин.

— Видите ли, — вздохнул один из «добрых католиков», — перед провозглашением независимости здесь было неспокойно. Фанги относились к нам не очень приветливо, и мы для безопасности отправили семьи в Европу.

Завязалась беседа. Между прочим я спросил о проблемах гвинейского леса.

— Был здесь когда-то лес, — оживился один из плантаторов, — любые породы на выбор. Теперь его надо бы спасать, пока не поздно. Мой знакомый купил крупный участок за два миллиона песет, затем вырубил его наголо, продал деревья, а площадку с пнями — парень был не промах — преподнес в дар правительству. И что вы думаете, свои два миллиона он возвратил с лихвой, да еще реноме честного дельца заработал.

— Что только будет делать правительство с этими пнями? — осклабился один из присутствовавших.

Мне вспомнились слова президента Масиаса Нгемы: «Колониализм одинаков повсюду, и было бы слишком хорошо и неправдоподобно, если бы испанский колониализм оказался другим».

Непредусмотренная встреча

В начале 1947 года впервые после прихода Франко к власти в Бата должен был прилететь член испанского правительства — министр авиации. Для малочисленной колонии, расположенной за тридевять земель, приезд важной персоны из Мадрида был событием. У здания аэропорта застыл в молчаливом приветствии почетный караул из солдат-африканцев гражданской гвардии в белых мундирах и высоких красных киверах. Испанские офицеры в традиционных, позолоченных мундирах с позументом, цветными подвязками, аксельбантами и эполетами выглядели как срочно вызванные из средних веков придворные его величества Филиппа II. У входа в аэропорт министра ждала группа вождей, поощряемых назидательными взглядами колониальных вельмож. Протокол был расписан в деталях. Сейчас министр сойдет на землю и вожди обратятся к высокому гостю с приветственным адресом от имени «благодарного» населения Рио-Муни.

Министр сошел по трапу. Оркестр, как положено, не торопясь и не задерживаясь, отыграл гимн, но — какой ужас! — руководитель группы вождей Бонкоро вместо полагавшегося по ритуалу адреса протянул растерявшемуся министру петицию, где перечислялись и осуждались бесчинства колониальных властей, а испанцам предлагалось очистить территорию Экваториальной Гвинеи и немедленно предоставить ее народу независимость.

Наибольшую интенсивность гвинейское национально-освободительное движение приобрело после окончания второй мировой войны. Племянник Бонкоро стареющий Педро Ленино Бонкоро, алькальд Кого, как нам сразу же объяснили, — ходячий справочник по истории страны.

— Вот, к примеру, наш национальный флаг, — рассуждает он. — В тысяча девятьсот двадцать девятом году в деревне Банег седой дед, папаша Бакабо, устраивал у себя на дому ночные политические собрания. В его хижине и родилось зелено-бело-красное полотнище. А накануне торжеств независимости, чтобы отличить свой флаг от других национальных флагов, правительство решило прибавить синий треугольник у основания. Так что наш флаг был подготовлен народом задолго до рождения государства.

Победе гвинейского освободительного движения также содействовали решительные выступления против колониализма прогрессивных сил в самой Испании. Положительно повлияли на ход освободительной борьбы испанские республиканцы, сосланные в Рио-Муни и Фернандо-По.

28 ноября 1968 года жители Малабо (тогда еще Санта-Исабель) впервые увидели красный флаг. В гвинейскую столицу для переговоров с правительством республики об установлении дипломатических отношений прибыл представитель СССР, наш посол в Камеруне И. Л. Мельник. Машина с алым флагом мчалась по улицам. Встав по стойке «смирно», ему салютовали полицейские. Тормозили автомобили, водители изумленно высовывались на полкорпуса из машин.

Некоторые смотрели на алый флаг с нескрываемой враждебностью. Многие не могли сдержать радости. У Торговой палаты и почты, на самом оживленном перекрестке столицы, седой испанец, тяжело опиравшийся на трость, тщетно пытался распрямить сгорбленную неумолимым временем спину и, переложив трость в левую руку, поднял вверх кулак — знакомый нам с 30-х годов салют «Рот-фронт!». Мы все, как один, повернувшись назад, смотрели на этого человека, пробудившего в каждом из пас воспоминания о славных страницах мировой истории.

Республика Экваториальная Гвинея твердо выбрала свой путь развития. Ои воплощен в эмблеме Единой национальной партии трудящихся Экваториальной Гвинеи… Девушка, достающая бобы из плода (ягоды) какао, юноша на сборе кофе, крестьянин, рыхлящий землю мотыгой. Все эти образы на эмблеме метко определяют главную особенность жизни страны: труд провозглашен в ней основой национального строительства и политики, а труженики, прежде всего молодое поколение, — исполнителями этого исторического выбора. На эмблеме также изображена настороженная пантера (по поверьям западноафриканских народов банту, покровительница деревни, вместилище духа усопшего вождя), символизирующая важность постоянной бдительности народа.

Хитрый и злобный враг — империализм — противостоит сегодняшней Африке, и особенно таким странам, как Экваториальная Гвинея, которые бросают вызов заморским эксплуататорам и отказываются жить по подсказке. В ого арсенале уйма политических, экономических и психологических приемов. Чем острее империализм ощущает свою неспособность сдержать процесс социального и экономического освобождения африканских стран, тем более он впадает в ярость, пускаясь на грубые провокации.

Как-то, рассеянно слушая рассказ заведующего археологическим музеем при католической миссии в Малабо (тогда еще Санта-Исабель) отца Рамона Перрамона о поисках тотемов и оригинальных народных скульптур, я размышлял о фатальной неизбежности счастливого исхода освободительной борьбы африканских народов, несмотря на изощренное коварство их врага. На эти мысли меня навела увиденная в музее любопытная скульптурная группа с интересной предысторией.

В какую только глухомань не забирался Рамой Перрамон, отыскивая для музея подлинники искусства фангов: родовые тотемы, ритуальные маски или деревянные изображения сцеп из народных мифов. В деревнях Рио-Муни старики в ответ на его вопросы и просьбы отрицательно покачивали головами и повторяли одно слово:

— Амана! (Все кончилось!)

Многое из того, что еще лет 30–40 назад казалось неотделимым от местного быта, сегодня становится раритетом. Реже обряды, не так торжественны праздники, забывается первоначальный смысл масок и танцев.

Лишь в селении Анизок (в переводе «тропа слонов») Перрамон обнаружил настоящее скульптурное чудо. На вершине высокой колонны, чем-то напоминающей змею, были вырезаны фигуры мужчины и женщины, к ногам которых жались двое детей. Эта группа, олицетворявшая семью, общину, была как бы привязана к хвосту пантеры, оскалившейся навстречу недобрым силам: крысе, бегемоту и черепахе.

С тех пор, когда я задумываюсь о характере маленькой республики на западе Африки, в моей памяти тут же возникает этот случайно выхваченный по пути и запомнившийся образ.

В глубине саванны

В облике каждой страны всегда есть ей одной свойственные черты. От каждой поездки остаются какие-то наиболее яркие впечатления, по которым судишь в целом о стране и ее народе. «Землей мужественных людей» метко назвал однажды Верхнюю Вольту де Голль. Всякий, кто попадает сюда, поражается суровому, неулыбчивому климату, а главное — мужественному, полному врожденного достоинства и самоотверженности характеру народа, воспитанного в непрерывной и бескомпромиссной борьбе со скупой природой.

Вольтиец — гордая натура, наделенная беспредельной отвагой. Кажется, что он рождается уже готовым к любым ожидающим его лишениям и трудностям, ничуть не жалуясь на тяжесть своей судьбы. В нем заложены качества смелого воина и любящего землю и труд на ней крестьянина. Мне приходилось видеть министра, сноровисто и с наслаждением работающего в поле дабой (мотыгой) рядом с простыми земледельцами в дальней отчей деревеньке.

Однако при всей твердости своего характера и яркости натуры вольтиец беден, он постоянно обороняется, ибо сражение с невзгодами он до сих пор вынужден вести на многих фронтах.

Что такое Верхняя Вольта? На севере простирается предвестник Сахары сахель — угрюмый и безжалостно выжженный солнцем, с редкими колючими кустарниками, напоминающими заблудившихся путников. На юге — узкая полоска густой спутанной зеленой массы тропических лесов, перенасыщенных душной влажностью. А между этими крайними полюсами африканской природы расстилается иссохший, тысячекилометровый краснозем монотонной саванны с редкими баобабами, разноликими акациями, тамариндами, капоками, кайями, эриодеидронами…

Среди выгоревших бескрайних просторов разбросаны Далеко друг от друга квадратики деревень. Сиротливые Деревья перемежаются с пирамидальными постройками термитов. Там и сям, слизывая скудную зелень, движутся огненные валы: это крестьяне, храня верность дедовскому переложному способу обработки земли, без всякого злого умысла выжигают новые участки. Иногда огонь выходит из-под их контроля и, сорвавшись с места, совершает марафонский пробег на десятки километров, губя не только саванну и населяющих ее животных, но и посевы и даже целые деревни…

В Верхней Вольте всегда жарко — даже тогда, когда там холодно. Для страны типичны два времени года: сухой период и период дождей. В мае — июне проливные дожди и грозы служат сигналом к началу полевых работ. В сухой период различают сразу два сезона: холодный — уаводо и жаркий — тулуго. Уаводо, падающий на декабрь — январь, — период холодных ночей и зарниц, обжигающего и пыльного харматтана и уборки урожая. Уаводо сменяется тулуго — пиком вольтийской жары, порой большой охоты, рыбной ловли, вереницы традиционных торжеств. В это время отмечается праздник поминовения усопших, праздники деревни, земли, происходит инициация — посвящение юношей в возраст взрослых, совершаются бракосочетания, как бы призванные развеять усталость от напряженных полевых работ. К сожалению, с тулуго совпадает и разгар эпидемий — полиомиелита, менингита и других болезней, вызванных засухой и постоянно висящей в воздухе мельчайшей красной пылью.

О настоящей вольтийской жаре лучше всего можно судить по здешним «холодам». Впервые я попал на Уагадугу в декабре, в период уаводо. В полдень термометр показывал не менее 40 градусов в тени, а вечерами негде было укрыться от пронизывающего холода.

Уагадугу — сердце тысячелетней империи, давняя резиденция вождей самой крупной народности страны — моси. В нем есть свой «Булонский лес», свои «Елисейские поля», как уагадугцы иногда по старой и постепенно исчезающей привычке называют нынешнюю Авеню независимости, место парадов и манифестаций. Многоэтажные здания министерств, центральной почты, отелей, красавицы-виллы, утопающие в гуще цветов и зелени, вереницы велосипедистов и толчея автомобильного движения, крылатые бетонные своды нового рынка, выстроенного в центре города, еще заметнее оттеняют истинно вольтийское очарование, присущее Уагадугу. Надменный нотабль в бело-голубой длиннополой рубахе — бубу, в белоснежном тюрбане с малиновым верхом и кривой саблей на боку восседает на белом скакуне. За ним еле-еле поспевают пешком двое телохранителей. Мальчик-поводырь торопливо влечет за собой через улицу с помощью толстой загнутой на конце палки-трости высокого старца с красными глазницами. Квадратные желтые домики из банко — обожженного латерита, перемешанного с соломой, жмутся друг к другу, создавая пейзаж типичного западноафриканского поселения. Прямо на тротуарах сидят торговцы изделиями народного промысла. На широких циновках перед ними во множестве расставлены раскрашенные медные фигурки, изображающие бытовые сцены и традиционные ритуалы. Вокруг разложены маски и статуэтки. Уагадугу стоит посреди саванны, и здесь любят говорить, что он — не только столица двух миллионов моси и пяти с половиной миллионов вольтийцев, но и всей саванны. Этот дерзкий город в глубине Западной Африки не раз вставал неприступным бастионом на пути всякого рода иноземных захватчиков. Только в начале нынешнего века под градом снарядов, спаленный колонизаторами дотла Уагадугу ценой тысяч смертей уступил свою независимость. А в более отдаленном прошлом, в течение последнего тысячелетия, завоеватели предпочитали обходить этот город, защитники которого славились своим воинским мастерством на весь континент. Ни держава Мали, ни государство Сонгай не осмелились посягнуть на земли моси. Традиционные божества моси — идолы с головами животных — также не уступили ни кресту, ни полумесяцу: и поныне католик-вольтиец, вернувшись с мессы, как и в прежние времена, поклоняется божествам своих далеких предков.

По данным бывшего вольтийского министра информации Билы Загре, в Верхней Вольте мирно сосуществуют 36 крупных этнических групп, пропорционально представленных в правительстве. Французский этнограф М. Гислэн (в книге «Очарованные тропики») только к западу от района, где живут моси, насчитывает «мозаику из примерно сорока этнических групп». Ближе к Бенину с моси соседствуют родственные им по языку и традициям гурманче. На севере по сахелю, следуя циклическим отливам и приливам зелени, перегоняют стада туареги, по старой привычке вооруженные до зубов. Из завзятых воинов они теперь превратились в мирных пастухов. На границе с Мали живут 330 тысяч фульбе, представители интересного, еще до конца не изученного народа Западной Африки. «Мозаику из примерно сорока этнических групп», живущих на Западе, этнографы заботливо распределили но группам: гурунси, дагара, лоби, комоно, сенуфо.

Лишь к 1901 году иноземные поработители преодолели ожесточенное сопротивление народов государства моси. С колониальным подчинением на страну свалилось множество напастей, последствия которых ощущаются и по сей день на каждом шагу. Вступив по календарю в XX век, она под иностранным правлением катилась к беспросветной бедности, к забвению своей народной культуры, к отрицанию собственной индивидуальности. Самый вероломный колдун в истории человечества — колониализм угрюмо творил свои «чудеса», тормозя развитие целых народов.

Территория непокорных моей, бобо, лоби, гурунси и других народов была хитроумно искромсана на куски и присоединена к другим колониям. Впервые же на карте мира название Верхняя Вольта появилось в 1919 году, когда земля моси была выделена в отдельную колонию, управляемую губернатором. Чтобы посеять межплеменную рознь, создать вечные пограничные проблемы, колонизаторы много раз перекраивали границы Верхней Вольты.

Вольтийский журналист Франсуа Джоби Бассоле в изданной в Уагадугу книге «Эволюция Верхней Вольты от 1898 года до 3 января 1966 года» пишет: «Верные политике „разделяй и властвуй“, колонизаторы поднимали племена одно против другого, играя на их особых этнических противоречиях. Они заставляли моси верить в то, что они трудолюбивее и храбрее других; гурунси, которые изобрели „телефон с помощью свистков“, внушалось, что они умнее и проницательнее других племен; в само восхваляли мужество и отвагу…»

Лишив народы Верхней Вольты возможности самостоятельного свободного существования, отрицая за ними право и на культуру, и на историю, чужеземцы проявили явную незаинтересованность в экономическом прогрессе страны. Расположенная в центре бездорожной саванны, вдали от океанских берегов, Верхняя Вольта не очень привлекала обычно неразборчивых в погоне за наживой заморских капиталистов. Крайне отсталую экономику унаследовала республика от колониализма.

В стране существовали лишь мелкие кустарные предприятия, которые буржуазные экономисты произвольно включали в понятие «промышленность». Сельское хозяйство велось на допотопном уровне и не могло прокормить население. Геологи из метрополии, даже не удосужившись разведкой проверить свои ныне опровергнутые, сомнительные гипотезы, безапелляционно твердили, что недра страны бесплодны, но даже если бы полезные ископаемые и были обнаружены, то их разработка оказалась бы нерентабельной в этой далекой от морских портов земле. Им показалась бы абсурдной мысль использовать естественные богатства на месте в интересах самих вольтийцев, построив на этой базе национальную промышленность. Впрочем, у колонизаторов и неоколониалистов были и есть иные соображения, более дальний прицел.

— Если хотите, мы держали такие страны в резерве наших сырьевых источников, — цинично откровенничал со мной западноевропейский предприниматель-миллионер. — Когда близкие к Европе месторождения будут исчерпаны, мы пойдем в глубь континента: благо африканцы сами не смогут освоить свои ресурсы. Тем временем появятся и дороги…

Не удивительно, что вследствие подобной логики Верхняя Вольта занимала одно из последних мест в мире по уровню промышленного развития.

На карте Африки с 1933 по 1947 год Верхняя Вольта вообще не обозначалась — ее территория частями входила в состав других французских колоний: Берега Слоновой Кости, Нигера и Французского Судана. Только в 1958 году была провозглашена Республика Верхняя Вольта, а 5 августа 1960 года впервые прозвучал гимн независимости. Государство было наречено по названию трех рек, на которые, точно на сваи, опирается его территория, — Черной, Белой и Красной Вольт, и национальный стяг соответственно получил их цвета. Замолкло эхо орудийного салюта, приутихли протокольные похвалы в адрес колонизаторов, соблаговоливших согласиться на предоставление стране самостоятельности, и живым укором колониализму на карте мира появилось одно из наиболее неразвитых государств.

Вынужденно пойдя на предоставление независимости колониям, Запад не думал поступаться своими привилегиями. Колонизаторы исподволь готовили себе на смену послушных марионеточных президентов вроде Юлу, Цирананы, Ямеого, Камузу Банды, Мба, Матанзимы — алчных чиновников-бюрократов со спесивым видом и пугающей черствостью по отношению к своим землякам. В этих людях была как бы запрограммирована чуждая их народам демагогическая «цивилизация» колонизаторов и неоколонизаторов. Вместо борьбы с ужасающей бедностью и страшными болезнями своих стран эти руководители осуществляли на практике основные принципы политики «франкофонии» и «англофонии». Они преклонялись перед западной цивилизацией и доказывали непреодолимую отсталость родных культур и языков. В этом им, конечно, всячески помогали оставшиеся при них советники из метрополий. Перед иностранными предпринимателями настежь распахивались двери в формально независимые страны, и бизнесмены, обуреваемые жаждой наживы, обычно не соглашались вкладывать своп капиталы, если им не гарантировалась как минимум тройная прибыль.

В роскошном дворце первого президента Верхней Вольты Мориса Ямеого устраивались приемы для местной элиты, на которые без фрака и бабочки нельзя было являться; гремела музыка, а за степами дворца умирали голодные соотечественники. Понемногу Африка прозревает, избавляясь от марионеток. Но как длителен и мучителен этот путь!..

В ноябре 1965 года Морис Ямеого в приподнятом настроении возвращался с молодой женой из долгой поездки по странам Южной Америки. Медовый месяц удался на славу. Денег «молодые» не считали. Пышные рауты, роскошные гостиничные номера, сногсшибательные наряды… Южноамериканцы были потрясены расточительностью президента далекой и малоизвестной им африканской республики.

— Ну и богата же эта неведомая Верхняя Вольта, — завистливо вздыхали они.

В Уагадугу Ямеого встретили скопления серых, обветшалых лачуг из глины, хмурые взгляды подданных, безразличные ко всему нищие в рубищах и на каждом шагу истерично-громкие речи подхалимов-соратников из правящей партии. Оптимистически настроенного президента первым посетили в его импозантном, истинно королевском дворце с множеством комнат и сотнями слуг министр финансов и глава службы безопасности. Первый почтительно положил перед президентом кипу неоплаченных счетов из Ниццы, Монте-Карло, Южной Америки:

— Господин президент, платить нечем. Казна пуста. Дефицит равен восьми миллионам долларов.

— Пустяки! Как-нибудь обернемся! — ухмыльнулся Ямеого, — Придется затянуть пояса. Объявите о введении по всей стране режима строгой экономии.

Второй доложил, что все труднее становится сдерживать растущее возмущение народа.

— Разве у пас нет армии и полиции, — отпарировал Ямеого. — Шесть лет вы повторяете одно и то же, однако ничего не происходит.

Введение новых налогов, сокращение заработной платы вызвало взрыв народного гнева. В конце декабря, отказавшись от рождественских праздников, трудящиеся по призыву профсоюзов и прогрессивных политических деятелей вышли на улицу. «Долой продажный режим!», «Долой взяточников и казнокрадов в правительстве!». «Долой Ямеого!» — выкрикивали демонстранты. До последней минуты Ямеого не верил в свое падение, полагаясь на армию и полицию. Однако армия не поддержала его.

В стране возникла сложная ситуация. Политические партии оказались разделенными мелочными склоками своих руководителей. Перед лицом катастрофического положения в республике они решили объединиться для свержения реакционного режима Ямеого, но, претендуя на власть, не смогли представить четкие программы действий. Политический вакуум заполнила армия. 3 января 1966 года начальник генерального штаба вольтийской армии полковник Сангуле Ламизана согласился стать главой военного правительства. Арестованный Ямеого был заключен в военный лагерь Гунгэн близ столицы. Однажды, проезжая мимо Гунгэна, я видел невзрачного человека, посредственно игравшего в теннис за оградой… «Это и есть наш бывший президент», — объяснил сопровождавший мепя журналист.

В мае — в пик жары — пересыхают вольтийские реки, за исключением Черной Вольты, наиболее стойкой из них, но и она имеет изможденный, страдальческий вид голодающего человека. От несносного пекла и порывистых ветров деревья измученной саванны превращаются в безжизненные, скрюченные скелеты. Мудрейшие из растений, вроде баобаба, сами сбрасывают в эту пору листву, чтобы солнечные лучи не выпарили из них последние соки. Другие, вроде отдельных видов акаций, обратили все свои листья в топкие колючки, высасывающие из иссушенного воздуха скудные молекулы влаги. Трескается земля, превращаясь в буро-красную пыль, до предела насыщающую атмосферу. Подчас возникает ощущение, будто дышишь не воздухом, а жаркой красной эфирной массой. Казалось бы, какое уж тут земледелие? Однако уныние рассеивается, когда замечаешь, что на полях вопреки злому зною трудятся крестьяне.

Не будет преувеличением сказать, что главным ресурсом юной республики в начале ее пути были люди. Современную экономику и культуру необходимо было строить фактически на пустом месте. Иначе независимость стала бы формальностью, предметом злорадных шуток недоброжелателей.

Однако в первые годы независимости проблемы экономики не тревожили деятелей типа Мориса Ямеого. Их «заботы» о пароде сводились к произнесению пламенных речей, заранее от первой до последней буквы написанных советниками из бывшей метрополии. Без одобрительного кивка иностранного советника во времена Ямеого не осмеливался открыть рта ни один вольтийский министр. Бездонная пропасть разделяла народ и правителей, которыми словно марионетками в театре кукол манипулировали хозяева из далеких западных столиц.

Лучшие свои качества, и прежде всего упорство и трудолюбие, вольтиец получил возможность раскрыть в созидательном труде на благо республики лишь с 1966 года, после ликвидации неоколониального режима. Своей первоочередной задачей правительство Сангуле Ламизаны сочло подъем сельского хозяйства. На праздниках независимости трудящиеся несли плакаты и транспаранты с лозунгами: «Вольтийская земля способна прокормить всех вольтийцев», «Книгой и плугом!», «Плуг на смену традиционной мотыге».

— В Африке надо мыслить скромными, близкими ей масштабами и понятиями, — говорил мне министр информации майор Била Загре. — В сельском хозяйстве, например, мы хотим оторвать крестьянина от мотыги, дать ему в руки сначала маленький плужок, а затем уже думать о тракторе. Мы обязаны с особым тактом и разумной осторожностью отучить крестьянина от старины и посвятить его в тайны современного сельского хозяйства.

Верхняя Вольта — сельскохозяйственная страна: 94 процента ее населения — крестьяне. Из-за неплодородности почв, разрушаемых эрозией, засушливого климата и недостатка воды 90 процентов земель вовсе не возделываются. Сами вольтийцы с горечью называют латерит не почвой, а горной породой. И все же, несмотря на эти объективные трудности, будущее страны во многом зависит от изменений в патриархально-родовом укладе Деревни.

Сукала — семейная община в Верхней Вольте — в корне отличается от узкого европейского понятия семьи. И у бобо, и у дагара, и у моси, и у других народов сукала, возглавляемая старейшиной, включает его жен, сыновей, внуков, их жен и детей. В нее также входят братья вождя, их жены, сыновья и незамужние дочери. Солидарность большой семьи издревле присуща вольтийцам. Большая семья, достигающая часто 50 человек, — основная трудовая ячейка. У бобо, живущих вокруг второго в стране города — Бобо-Диуласо, сельскохозяйственные работы всегда начинаются с поля старейшины — «отца» семьи. Это поле, возделываемое с особым старанием, должно гарантировать в случае неурожая пропитание всей семье, поэтому на нем обязан работать каждый. Мать и дети, вступившие в трудовой возраст (около 15 лет), также имеют свои отдельные участки. Обычно, хотя это и необязательно, бобо обрабатывают не только поле главы семьи, но и помогают друг Другу.

Семья пятидесятилетнего Бакари Уэдраого из деревушки близ городка Кумбиа невелика: сам Бакари, три жены, четверо сыновей и три дочери. На поле Бакари посеяно пять гектаров фонио («голодного риса», «росички тощей»), три гектара проса, два гектара кукурузы. Между стеблями кукурузы вольтийцы подсаживают также маниоку и овощи. Поле старшего сына составляет гектар хлопка, четыре ара арахиса, около 50 кустов сладкого картофеля. Второй сын имеет гектар арахиса, три ара индиго, пять грядок помидоров; третий сын — гектар арахиса, три грядки горошка ниебе; четвертый разводит на полгектаре хлопок и имеет две грядки зеленого горошка. Каждый сын вносит отцу своего рода налог натурой. За это перед очередной страдой отец обеспечивает сыновей мотыгами. Примерно так обстоят дела и на полях других семей.

Чем больше разрастается семья, тем больше появляется мелких наделов. Суровый вольтийский климат, общинные традиции, обычаи прошлого, довлеющие над крестьянином, — все это накрепко привязывает его к крошечным семейным клочкам земли, заставляет смотреть на мир сквозь узкую щелку семейных представлений, изолирует от технического прогресса.

Времена меняются. На массовой демонстрации в день 9-й годовщины независимости перед трибунами под лозунгом «Верхняя Вольта способна прокормить всех вольтийцев» прошла необычная процессия крестьян. Первая колонна символизировала вчерашний день республики: угрюмые люди с доисторическими дабами несли на себе тощие котомки с просом и фонио. Под аплодисменты проходила вторая колонна — сегодняшняя Верхняя Вольта: ослики, запряженные в маленькие металлические плуги и в груженые тачки; водоразливочные тележки, которые толкали перед собой крестьяне, велосипеды с перекинутыми через раму мешками. Замыкала процессию группа «Верхняя Вольта завтра»: тракторы, комбайны мотоциклы, тяжелые грузовики и другие современные машины.

Когда наступит это «завтра», нелегко предсказать, но чтобы приблизить его, идет упорная борьба за экономическую независимость республики. И, может быть, самое трудное препятствие сегодня на пути к прогрессу — сознание земледельца, его рабская приверженность ко всему старому, уже испытанному предками. Однако, как говорят в Уагадугу, в вольтийской деревне испокон веков есть стремление к совместному, более продуктивному труду, которое в новых условиях может стать важным инструментом в экономическом строительстве.

Идет ли речь о строительстве хижины, полевых или любых других работах, вольтиец не любит трудиться в одиночку. В бригаде или группе он находит привычную для себя атмосферу взаимной помощи и коллективного ритма. Хозяйка, которой надо растолочь просо в деревянной долбленке-ступе, зовет соседок. Образовав кружок, женщипы длинными пестами ритмично разбивают зерна проса в мучную пыль. Общество соплеменников необходимо вольтийцу для труда, вечерних бесед в хижинах, для собраний и состязаний в красноречии на центральной сельской площади при лунном свете, для ритуальных празднеств, регулярных базарных дней, исступленных ночных танцев до рассвета… Чувство локтя, выработавшееся у вольтийцев в трудной борьбе с непокорной, часто неблагожелательной к ним природой, необычайно сильно.

Когда старейшина — глава семьи — считает, что настала пора полевых работ, он созывает сородичей. Вся мужская часть общины отправляется расчищать поле. Работа кипит. Народные менестрели (гриоты) под переборы гитар (кор) славят трудолюбивых и умелых, едко высмеивают отстающих.

Здесь свой трудовой ритм. Его весело диктуют проворные тамтамы и балафоны, оживляемые десятками рук. Каждые полчаса хозяин участка объявляет короткую паузу, разливает в расписные калебасы прохладное пиво, сваренное накануне женщинами, раздает крестьянам взбадривающие орехи кола…

Все сильнее палит солнце. Старики, выдергивающие растения, шутками подстегивают уставших. К полудню вдали показывается процессия женщин, несущих на головах сосуды и узелки. После обеда работа возобновляется. И так до заката, а подчас и до утра, пока не будет возделан весь участок. Никто не уйдет до конца работы. В последующие дни ту же самую картину видишь на остальных полях. От посевной до уборочной сообща работают вольтийцы, компенсируя коллективизмом отсталость орудий труда.

Франсуа Бассоле определил будущее своей родины как «путь от начатков коллективной психологии через усиление позиций государства к окончательному выбору». В одном из посланий к народу президент Ламизана призывал сограждан беречь давние общинные представления об общей собственности и общей пользе, «даже если нужды промышленного развития все более влекут нас к понятиям собственности и прибыли».

Интересный эксперимент, связанный с использованием «начатков коллективной психологии», можно наблюдать в деревне Гиедугу на северо-западе республики. По инициативе правительства там образован кооператив. В нем заведена картотека учета, по которой можно судить о трудовой активности каждого члена кооператива. Раз в месяц на общем собрании крестьяне обсуждают наболевшие вопросы, планируют предстоящие работы, принимая решения демократически — большинством в две трети голосов. Дела в кооперативе идут хорошо и, что примечательно, рука об руку здесь трудятся моси, гурунси, само, дафинги, бобо, лоби, мандинго…

Уагадугу — город, рожденный в XI веке, скромен и обстоятелен, как это подобает его солидному возрасту. Современность в нем переплетается с колоритной, африканской стариной. Рядом с изысканными новыми зданиями административных и культурных учреждений, лицеев и школ, комфортабельным «Эндепанданс» и другими отелями — храмы разных религий, а вблизи стадиона в длинном П-образном дворце обитает традиционный глава моси, некогда верховный правитель этого народа — моро-наба, 36-й по счету с XI века.

…Около тысячи лет назад на берегу реки Красная Вольта, на севере теперешней Ганы, жило племя дагомба. У вождя племени была единственная дочь — красавица Ниеннега, что значит «стройная». На поле брани отважная девушка не уступала испытанным воинам. Но эгоистичная любовь отца, не имевшего сына-наследника, грозила навсегда оставить ее старой девой. Отец ни на минуту не отпускал дочь от себя. Во время одной экспедиции Ниеннега с отцом проезжали мимо ноля, засеянного просом.

— Просо перезрело! Почему его не убирают? — воскликнул вождь, в котором на миг проснулась крестьянская жилка.

— Как можешь ты, отец, печалиться о том, что просо перезрело и нуждается в уборке, если у тебя есть дочь, которая стареет и до сих пор не имеет мужа? — возразила девушка.

Как в рот воды набрал отец в ответ на это замечание. А вечером Ниеннега с несколькими друзьями покинула столицу племени Гамбагу и ускакала в саванну.

Беглецы нашли приют в хижине охотника на слонов Риале, младшего сына одного из вождей малинке. Молодые люди полюбили друг друга. Своего сына они назвали Уэдраого, что значит «конь». Уэдраого, первый моро-наба, завоевал обширные земли на севере и положил начало вольтийскому государству, стране моси. С тех пор на земле моси существует традиция после смерти очередного моро-набы приносить жертвы духу Ниеннеги.

Такова романтическая легенда о происхождении Верхней Вольты и первого моро-набы. В наши дни во дворце, внутри буквы «П», на отделанном каменными плитками полу каждую пятницу по утрам собираются девять министров моро-набы Кугри, живописные старцы — вожди из Уагадугу и окрестностей, вооруженные кривыми саблями и кинжалами. Привычно рассаживаются гриоты с нехитрыми на вид смычковыми инструментами, перебирая веревочные бечевы-струны, на которых они творят чудеса. Гриотов — хранителей эпоса и традиций — на западе Африки почитают издавна (в прошлом в случае пленения на войне их миновал жребий рабства). Здесь же дряхлые, но всегда удалые тамтамисты. Мальчишки разносят в калебасах пиво. Примерно в шесть часов утра из боковой двери показывается моро-наба в пурпурном одеянии, он символизирует восходящее солнце. Приняв приветствия сановников, моро-наба подходит к оседланной лошади, у которой еще не затянута подпруга, и дает знак приготовить ее к отъезду. Камсаого-наба, неусыпный в прошлом хранитель гарема и почтенный глава евнухов, от имени придворных умоляет владыку не покидать столицы и отложить свой отъезд. Не без театральных жестов нетерпения и даже гнева моро-наба уступает.

История этого обычая довольно прозаична. Когда-то у моро-набы Урга была любимая супруга, искусный кулинар. То ли ей наскучило быть только кухаркой для своего мужа, то ли по другим, более веским причинам однажды вечером она, испросив разрешение у мужа повидать родителей, ушла и не вернулась во дворец. Огорченный правитель решил лично отправиться на поиски супруги и приказал оседлать лошадь. Но… подошли министры.

Эта сцена иносказательно напоминает вождю о том, что его государственный долг превыше всяких личных неурядиц, что его присутствие в столице обязательно, поскольку, по поверьям, с его отъездом может наступить период беззакония.

Смилостивившись, моро-наба удаляется во дворец и через некоторое время появляется в белой одежде, олицетворяя на сей раз свет дня, садится в кожаное кресло и часов до восьми принимает посетителей, ведущих тяжбы или просто просящих совета. Затем его «Мерседес» можно видеть на улицах Уагадугу.

Кстати, любопытна фигура камсаого-набы. У африканских правителей, как правило, не было обычая кастрировать сторожей своих жен, то есть не было евнухов. Исключение составлял двор моро-набы. «До недавнего времени, вплоть до правления Кома II (1905–1942), — пишет ларалле-наба в книге „История королевских обычаев Уагадугских моси“, — камсаого-паба сам был евнухом, и моро-наба наследовал все его имущество после его смерти». В подчинении камсаого-набы находился зу-соба, главный евнух.

Институт племенных вождей — по-прежнему влиятельная сила в республике. В каждой из 36 этнических групп Верхней Вольты есть своя четкая иерархия рангов, титулов; сохраняются многие традиционные институты. В каждой из 7200 деревень страны есть свой вождь, а в некоторых потомственные правители величают себя не иначе, как королями. Однако большинство королей почти столь же бедны, как и их подданные, хотя и пользуются рядом привилегий.

Моро-наба Кугри — потомок могущественных повелителей прошлого. Ныне он лишен всякой административной власти. Он — хранитель исконной религии, вековых обрядов и бытовых традиций моси. Хотя культ предков и остается господствующей религией моси, с потерей политической власти моро-набами он заметно переместился в сферу семейных и родовых отношений. Однако его влияние, тем более в деревне, никак нельзя преуменьшать. Эта вера определяет уклад семейной жизни. Все предписанные ритуалы строго соблюдаются, вплоть до регулярных жертвоприношений. Единственное изменение чисто практического толка состоит, впрочем, в том, что теперь в жертву все реже приносится баран и все чаще цыплята, более дешевые и доступные каждому. С культом предков пытаются соперничать ислам, католицизм, протестантство и синкретические религиозные течения.

«Каким бы анахроничным ни казался некоторым анимизм, — говорится в одной из лекций Вольтийской ассоциации африканской культуры, — можно с уверенностью утверждать, что он еще составляет фактор равновесия в современном традиционном обществе страны моси». Его считают также «фоном для других религий», так как многие вольтийцы посещают христианские храмы по воскресеньям и мечети по пятницам, а по возвращении домой взывают о помощи к искусно вырезанным деревянным божкам, духам умерших предков. И в этом заключен источник силы института племенных вождей.

Канули в вечность времена, когда кивок моро-набы, одно мановение его руки решало все, вплоть до согласия на колониальную оккупацию. В прошлом по пятницам после приема посетителей моро-наба со свитой министров спешил во дворец колониального губернатора, который для видимости не предпринимал никаких действий без консультаций с верховным вождем моси. В годы первой мировой войны моро-наба Ком II разрешил, например, мобилизацию вольтийцев в колониальную армию. Позднее он помог колонизаторам узаконить принудительные работы для покорных ему подданных.

Почувствовав новые веяния, племенные вожди стали приспосабливаться к ним и, подобно рабочим и служащим, в 1970 году объединились в… профсоюз для охраны своих интересов. «Профсоюз вождей» — уникальное явление, но и оно говорит о каких-то сдвигах в общественном сознании. Предводители поняли, что будущее, каким бы безоблачным оно ни казалось, зависит от изменений, которые происходят в экономике и общественной жизни страны. В основном сейчас это уже грамотные люди, и опираются они не только на веру и традиции, но и в какой-то мере на научные знания. Сам моро-наба Кугри закончил лицей во Франции.

— Вождь сегодня — это не вождь вчера. Его власть уже не столь безраздельна, как раньше, — ответил, пожав плечами, один из наб (советников) на мой вопрос о роли вождей.

Однако, когда решается вопрос о том, кому быть новым вождем, дело по-прежнему доходит до ссор и междоусобиц.

С институтом вождей нельзя не считаться. За кого проголосует неграмотный крестьянин? Согласится ли он бросить в землю горсть удобрений, перейти с привычного проса на рис или даже взять в руки плуг вместо вековой мотыги? На такие вопросы часто легче ответить, спросив об этом не его самого, а старейшину его деревни. Одного слова вождя часто достаточно, чтобы изгнать правительственного чиновника из населенного пункта, куда он только что был назначен. Обязанностью вольтийских вождей правительство — как и в некоторых других странах — сделало сбор налогов. В любом городе или округе вождь является, по существу, вторым мэром.

Разные бывают вожди. Были и такие, что вместе с народом умирали в боях против колонизаторов. Есть и такие, что от чистого сердца помогают крестьянам осваивать новые методы хозяйствования, внедрять новые культуры. Я слышал, как один из комбоемба (старейшин моси) убеждал односельчан, что удобрения таят в себе особые силы, увеличивающие жизненную энергию растений, и что предки одобряют их применение.

— Когда мы спорим о роли вождей, — сказал мне сотрудник газеты «Карфур африкэн», — то речь идет не о конкретных личностях, не о людях, волей судеб ставших вождями, а об общественном явлении, перенесенном в двадцатый век из глубокого средневековья.

Многие обычаи и традиции входят в прямое противоречие с нуждами социального прогресса, выглядят в наши дни изживающими себя, чужеродными явлениями. Однако в таких странах, как Верхняя Вольта, подход к традиции не может и не должен быть заведомо негативным. Разными бывают сами традиции. Реабилитация в нравах вековой культуры прошлого, отбор традиций, используемых в новых условиях, просто необходимы для формирования современной вольтийской культуры и воспитания гражданина новой Вольты.

— Преемственность — закон жизни. Патриотизм рождается на основе знания родной культуры и истории, — заметил как-то Франсуа Бассоле.

Однажды технический советник при министерстве внутренних дел и безопасности Вине выступил в столичном франко-вольтийском культурном центре с оригинальной гипотезой: вольтийцы и жители французской провинции Бретань имеют общих предков. Долгие годы этот иностранец скрупулезно изучал диалекты в деревнях области Кая, что севернее вольтийской столицы, и констатировал их сходство с языком бретонцев. Само по себе это сообщение, конечно, не лишено интереса. Но…

— Оно неактуально, — заметил после «сенсационной» лекции поэт Огюстэн Сонде Кулибали. — Уже и без этого различные лекторы десятилетиями вдалбливают нам в головы, что мы — не вольтийцы, что африканцем быть не такое уж и завидное дело. Эта гипотеза — еще один козырь в пользу подобных утверждений. К сожалению, даже сегодня нам еще приходится доказывать, что мы — не дикари, а такие же люди, как и европейцы, и что мы не хотим отказываться от своего африканского происхождения.

В день десятилетия независимости президент республики Сангуле Ламизана открыл на столичном проспекте Независимости постоянный выставочный зал Национального музея. В одном из залов я случайно разговорился со старым резчиком по дереву Уэдраого Арзумой.

— То, что я здесь увидел, — подытожил Арзума свои впечатления после осмотра всех разделов выставки, — укрепляет меня в убеждении, что нам нечего стыдиться. Здесь мы, африканцы, открываем самих себя, привыкаем ценить свои руки, свою культуру, а не лицемерно захлебываться от наигранного восторга перед чужим.

Современная культура республики вырастает на основе достижений народной культуры тысячелетней давности. «Так как наша отсталая страна выходит из долгой ночи иностранного господства, — писала газета „Карфур африкэн“ в декабре 1970 года в статье „Главные задачи литературы и искусства в национальном развитии“, — важно учесть последствия этого печального состояния и ориентировать нашу литературу и искусство на возрождение. По этой причине источником национальной литературы и искусства должна быть жизнь народа, отраженная вдохновением наших художников, являющихся творческим отрядом на фронте борьбы за национальное развитие с помощью культуры».

— Есть у нас интеллигенты, которые полагают, что история — это прошлое, давно прошедшее и что главное сейчас — строить плотины и заводы. И только, — формулировал свою точку зрения вольтийский историк Жозеф Ки-Зербо, — История — память народа. Память характеризует даже индивидуальность человека. Если у него отнять память, то он будет ничем и никем. Народ, лишенный корней, лишен и индивидуальности. Кадры, не знающие родной истории, легко подвержены чуждым, но сильным влияниям западной колониальной цивилизации. Мы были искусственно отрезаны от своего прошлого. Руку к этому приложил колониализм. Сегодня, добившись независимости, мы исполнены решимости восстановить, реставрировать прошлое, все полезное в нем. Это важно для грядущего, ибо только патриоты способны преобразить свою землю, способны созидать.

Учебники истории Африки, написанные Ж. Ки-Зербо, изучаются в школах многих африканских стран. В исторической правде юные поколения черпают вдохновение для построения нового общества. Великие дела и подвиги предков берутся Африкой на вооружение.

Возвращаюсь к беседе с Франсуа Бассоле по поводу его книги по истории страны, озаглавленной «Эволюция Вольты с 1898 г. по 3 января 1966 г.».

— Некоторые из нас, руководствуясь конъюнктурными соображениями, призывают забыть колониальное прошлое, — сердился Франсуа. — Я с этим не согласен. История для меня — не последняя, а, скорее, одна из первых наук в строительство современного государства.

Бассоле, как и многие другие африканские интеллигенты, убежден, что с колониализмом надо порвать не только материально, но прежде всего духовно, вывернув все зло и ханжество наружу. В своей книге о В. И. Ленине этот вольтийский историк и публицист много места уделяет разоблачению тезиса о так называемой «цивилизаторской миссии» колониализма в Африке.

— В недавние колониальные времена, — продолжает Франсуа, — нас держали подальше от политики, а ныне империалистическая пропаганда пытается воспитывать пас так, чтобы белое казалось черным и, наоборот, чтобы неоколониализм представлялся африканцу наивысшим благом жизни. Я не верю в серьезность демагогической игры в «прогрессивных» и «реакционеров». Я всегда задумываюсь, кому на руку эта игра и вообще можно ли в Африке быть реакционером по убеждению. Есть ли на свете люди беднее африканцев? Впрочем, — это вам скажет любой африканец — всякий мой соотечественник, до вечного бедняка-земледельца уверен, что он ближе к социализму, чем к капитализму (если вы ему получше растолкуете, что такое социализм), так как живет в общине со всеми ее незыблемыми представлениями о коллективном труде, о коллективной солидарности. Беда заключается главным образом в том, что наши «революционные» пли, скажем скромнее, просто хорошие заявления и лозунги о борьбе за справедливость и прогресс часто расходятся с делами.

Да, в сознании вольтийцев косное прошлое подчас тесно переплетается с теми извращенными, ханжескими понятиями «демократии», которые годами внушал им колониализм. Из метрополии глухим непонятным эхом доносились слова «свобода, демократия и прогресс», обдуманно освобожденные от всякого конкретного содержания. Ораторы приводили ими в экстаз аудиторию, хотя сами не могли толково объяснить, что же такое эта «свобода» на самом деле. Частое употребление слов «свобода» и «демократия» вело к обратным результатам. Ямеого не скупился на красивые выражения и невыполнимые обещания, но страна прозябала в нищете и невежестве. В те годы, согласно народной вольтийской поговорке, сооружался «обезьяний домик».

— У нас в народе, — объяснял мне резчик Арзума, — есть такое выражение «обезьяний домик». Когда все делается невпопад, когда одни строят, а другие ломают, в этих случаях крестьяне, веками наблюдавшие за «трудовой деятельностью» обезьян, употребляют это насмешливое выражение — синоним бесполезного труда. Ораторствовали мы тогда красиво. Вообще, мы, африканцы, — прирожденные ораторы: в каждой деревушке есть своя «хижина бесед». На бумаге составлялись честолюбивые экономические проекты, на деле в среде чиновников, начиная с самого президента Ямеого и его министров, царили детская беспомощность, невообразимая коррупция и расточительство.

С ларалле-набой — хранителем королевских могил я встретился в муниципалитете. Ларалле-наба — также первый заместитель мэра столицы. Увлекательные сказки неграмотного мудрого Ямбы Тиендребеого — таково его светское имя — вечерами часто собирают широкую аудиторию радиослушателей — от мала до велика. В моей библиотеке хранятся его книги «История королевских обычаев уагадугских моей» и «Сказки ларалле» с автографами. Ларалле — глубокий знаток легенд, обычаев, пропагандист народной музыки и танцев. Однажды старый Ямба поведал легенду, согласно которой вольтийцы ведут свое происхождение от львов, откуда пошло и их прозвище «львиное племя».

Несколько впечатлений о Верхней Вольте наиболее отчетливо врезались в мою память. Они о народе… «львином племени», стойкостью, мужеством, гордостью и трудолюбием которого нельзя не восхищаться.

Возвращенная родина

Загадки Камеруна начинаются с названия этой страны. Все учебники и монографии единодушно утверждают, что ее крестными отцами были португальцы. В 1482–1486 годах они высадились в бухте Амбое и эстуарии Вури. Изумленные необыкновенным обилием креветок, португальцы окрестили эстуарий «Рио душ Камароеш» (река креветок), а «Камароеш» впоследствии превратилось в «Камерун». Но есть и другая, менее известная версия этимологии этого слова. Ее источник — народные легенды и эпические баллады. Эту версию излагает в книге «Мвет» (мвет — струнный инструмент фангов-бети) габонский учитель Тсира Ндонг Ндутуме. Одна из баллад, которая исполняется гриотом под мвет, описывает первое вторжение фангов в этот ныне обжитой ими район. Они пришли сюда откуда-то с востока, преодолев реки Уэлле и Убанги, ограбив и уничтожив огнем попавшиеся им на пути деревни. Камерунские леса и саванны были тогда заселены охотничьим племенем энгонг, говорится в балладе. Продвижение фангов задержал тропический лесной массив Кам-Элоне. Кам-Элоне — на языке фангов исполинское дерево, якобы преграждавшее им путь в течение нескольких лет. В конце концов, если верить легенде, они пробили проход в его стволе и рассеялись по лесным чащобам района Берберати, Яунде, Уэсса. Название же завоеванной ими страны «Кам-Элоне» со временем зазвучало как «Камерун». Кто прав? Ученые-историки или гриоты? Это одна из тайн истории Камеруна.

На географической карте Камерун выглядит птицей, приготовившейся к взлету. Ее гордо вскинутый гребень упирается в самый центр Африканского континента — озеро Чад. В силуэте этой страны словно проступают черты ее закаленного трудной историей независимого и мужественного характера. Птица-Камерун давно рвалась в полет, ввысь, к немеркнущему свету свободы, но долгие десятилетия ее порывы сковывались путами колониализма.

Однажды в лесной деревушке близ города Мбалмайо нас пригласил в гости крестьянин — родственник местного коллеги-журналиста. Заботливо побеленный опрятный домик соседствовал, как это часто бывает в африканских селах, с шоссе. Так удобнее для его обитателей: в нужный момент знаком руки можно остановить проезжающую машину и добраться на ней до города; здесь легче также продать случайным путникам — туристам или горожанам — оттягивающую руку гроздь бананов, несколько кукурузных початков или корзину апельсинов. При домике был зажатый лесной чащей маленький огородик, окаймленный широколистными бананами.

— И это все ваше хозяйство? — удивился я.

— Нет, моя плантация там — за лесом, — махнул рукой старый крестьянин.

Чтобы утолить мое любопытство, а может быть, из некоторого честолюбия, крестьянин вызвался показать свой участок. Путь к плантации пролегал через сумрачный, пропахший затхлой плесенью лес. Сквозь плотный подлесок, представлявший собою огромной толщины изгородь, с паучьей рачительностью сплетенную самой природой, была прорублена узенькая еле приметная тропинка, которую буйно растущий лес изо всех сил старался прикрыть лиановыми веревками и густыми тенетами пауков, а человек, насколько ему хватало сил, — спасти от неуемной стихии. Мы протискивались по тропке, как эквилибристы, остерегаясь болезненных уколов острых лиановых шипов.

— Вот она — наша недавняя судьба, — вдруг задержался старик перед высохшим, безжизненным деревом внушительных размеров, по-видимому разновидностью кайи.

Виновником гибели этого гиганта были цепко обнявшие его лианы из семейства фикусовых, которых называют «душительницами». Они скромно пускают ростки в дупле или углублении дерева, затем обвивают его, высасывая из растения соки, закрывая ему солнечный свет. Дерево не выдерживает единоборства с коварным недугом и погибает, хотя еще долго стоит скрученное с ног до головы крепкими побегами лиан.

К счастью, народ несравним с неподвижным и смиренным деревом в тропическом лесу. Камерунцам удалось сбросить цепи душителя-колониализма.

На одном из приемов в Яунде деятель правящей партии Камерунский национальный союз, сказал мне:

— Вы, иностранцы, просто не способны представить себе, как много нового в нашей жизни, какая эволюция произошла и происходит в наших взглядах и понятиях. Порой нам самим все эти сдвиги кажутся непостижимыми. В Камеруне, как, впрочем, и в других африканских странах, далеко еще не стерты следы колониального хозяйничанья, наследия прошлого, но именно на фоне этих родимых пятен истории особенно ясно видны достижения страны за недолгие годы независимости, ее трудности и проблемы.

В ноябре, когда отсверкают фантастически яркие, грохочущие стрелы молний, стихнут проливные тропические дожди, когда вот-вот закончится неустойчивое короткое межсезонье и в центральные районы Камеруна неудержимо вторгнется жаркий сухой воздух, в иной год наблюдается любопытное явление природы. На некоторые города и села по ночам в течение двухтрех недель наваливаются орды саранчи — на языке эвондо мимбу. Автомашины по улицам Яунде в эту пору движутся с вымученной медлительностью улиток. В бликах неоновых фонарей в спутанном клубке вьются четырехкрылые существа и мгновенно словно от внезапно обуявшей их усталости камнем сваливаются на асфальт. К ним наперегонки прямо под колеса машин отважно бросаются мальчишки, девчонки и взрослые, чтобы успеть раньше других подобрать упавшее насекомое и запихнуть его в приготовленную для этого бутылку.

— Мимбу — небесная манна для нас, — растолковывал мне эвондо из квартала Мвонг-Мби. — Смотрите какие они толстые! Своими маслянисто-жирными кольчатыми телами они похожи на гусениц. Мы вытапливаем из них масло, на котором жарим пищу. Для этого мы чистим мимбу, кладем их с солью в кастрюлю и кипятим до выпаривания воды. На дне остается масло.

Мимбу едят вместо мяса с отваренной маниокой, заправленной арахисовым соусом. В Мвонг-Мби я попробовал сэндвич с саранчой…

— У нас трудно умереть от голода, — говорили мне. — Если вы заблудитесь в лесу, то прокормитесь там за счет кореньев, трав или плодов.

Конечно, подобная «манна небесная» и дары леса — подспорье жителям Тропической Африки, хотя это не оправдание слабого развития сельского хозяйства, а скорее всего — черта отсталости. С десяток лет назад Камерун, производящий целый ряд продовольственных культур, был солидным импортером продовольствия из Европы при всех своих никем не оспариваемых потенциальных. возможностях. За годы независимости выросла продуктивность сельского хозяйства. Некоторые новые культуры — хлопок, чай, перец и другие наряду с традиционными — какао, кофе, бананами, каучуконосами и масличными пальмами теперь составляют существенные статьи внутренней и внешней торговли. На севере в Форт-Фуро камерунские селекционеры сеют даже пшеницу.

Успехи в этой ключевой отрасли экономики, где занято 85 процентов населения страны, приходят к камерунцам благодаря повседневной кропотливой работе с крестьянином. Распространенные здесь «школы под деревом» исполняют не только свою прямую функцию по ликвидации неграмотности среди взрослых крестьян, но и ведут просветительскую работу. Пропаганда более совершенных технических средств земледелия, наглядная демонстрация преимуществ применения удобрений и инсектицидов, помощь крестьянам кредитами государственного банка, подготовка технических кадров для села и другие меры правительства имеют целью оторвать крестьянина от архаичных порядков и понятий о жизни и труде, максимально использовать возможности индивидуального крестьянского хозяйства.

Изменить прошлое в один день невозможно. Сталкиваясь с африканской действительностью, вспоминаешь ленинские слова о «громадной силе привычки и косности»: «Нужен громадный шаг вперед в развитии производительных сил, надо преодолеть сопротивление (часто пассивное, которое особенно упорно и особенно трудно поддается преодолению) многочисленных остатков мелкого производства, надо преодолеть громадную силу привычки и косности, связанной с этими остатками»[2].

Мои наблюдения в Камеруне сплошь и рядом подтверждали эту мысль. Здесь особенно заметно сложное переплетение традиционного с современным, столь характерное для всей сегодняшней Африки.

…Позади остались две паромные переправы через реки Санага и Мбам. Ближе к Бангангте мы очутились в гористом районе. Наша машина то, тяжело дыша, взбиралась на гору, то, петляя по узкой дороге, съезжала вниз, чтобы снова оказаться перед крутым подъемом.

Бангангте — город, взобравшийся на высоту 1200–1300 метров над уровнем моря. Перед поездкой мой столичный знакомый Нджики, уроженец этих краев, племянник местного вождя бамилеке, красочно расписывал пейзажи, которые откроются нам с некоторых возвышенностей близ города.

— С одного холма, — утверждал он, — можно увидеть город Фумбан, отстоящий от Бангангте на восемьдесят километров.

Бескрайние, причудливой формы, застеленные светло-зеленым ковром трав холмы и долины, редкие деревья с пушистыми темно-зелеными кронами, очень заметные на этих ровных, сплошь травянистых просторах… По обочинам дороги изредка попадаются женщины, согнувшиеся под тяжестью огромных вязанок хвороста.

— Район, населенный бамилеке, — рассказывал шофер Эссомба, — расположен на высоте. Деревьев мало. Ночью здесь холодно. Каждая сухая ветка высоко ценится.

Может быть, попыткой любыми средствами уберечь тепло объясняется — конечно, отчасти — оригинальная форма традиционных домиков бамилеке: на четыре глинобитные стены, в которых практически нет окоп, опирается высокая, коническая соломенная кровля.

Я напрягал зрение, силясь увидеть далекий Фумбан, но матовая дымка затушевала горизонт в бледно-зеленый цвет.

…Дом вождя, одноэтажный каменный особняк внушительных размеров, стоял на отшибе в низинке, метрах в трехстах от дороги. Во дворе толпились люди. О перила цементной балюстрады перед входом в дом облокотились вельможи, знатность которых можно было определить по одежде, осанке, невозмутимому, надменному выражению лица. Те, что попроще, возбужденно переговаривались между собой. Они обратились к вождю по делу о краже.

Вождю бамилеке округа Бангангте Покам Нджики не дашь 45 лет. Он одет более чем просто: поношенная рубашка и видавшие виды, залатанные на коленях брюки. Лишь манера его поведения, прищуренный снисходительный взгляд и почтительное обращение слуг говорили о непререкаемом авторитете этого человека.

Черепаха — символ справедливости у бамилеке. Когда кого-нибудь обвиняют в злонамеренном колдовстве, краже или супружеской измене, то обвиняемый должен принести во двор вождя черепаху. Он приходит на судилище с наголо обритой головой, натерев тело пеплом. Наготу скрывает узкая набедренная повязка из кожуры сушеных бананов. Он издает тревожные возгласы. Черепаху кладут между вождем, восседающим на троне лицом к собравшимся крестьянам, и обвиняемым. Последний, обращаясь к черепахе, произносит традиционное:

— Мир зол. Я не знаю, в чем меня обвиняют. Ты должна снять с меня это обвинение.

Если черепаха поползет по направлению к вождю, обвиняемый оправдан, в противном случае его считают виновным. Только после того как черепаха «сказала свое слово» в разбиравшемся деле, нас представили вождю.

— Наша династия давняя, — говорит Покам Нджики. — Я пятнадцатый вождь. Округ большой. Судите сами — примерно двадцать две тысячи человек, около семидесяти городских кварталов и деревень.

Я осведомляюсь о переменах в округе за годы независимости.

— Теперь каждый понимает, что он действительно живет на своей родной земле, — после недолгой паузы отвечает вождь.

Он со знанием дела рассказывает о том, что ныне в округе вместо единственной школы, как прежде, открыты школы в городских кварталах и деревнях. Медицинские пункты появились даже в отдаленных селениях, где их раньше не было и в помине.

Покам Нджики — первый заместитель мэра и ведает социальными вопросами, здравоохранением и просвещением. В республике почти повсюду так: старший вождь селения — второй человек в мэрии.

— У пас весьма благоприятные условия для развития сельского хозяйства. Однако, — сетует он, — мы очень страдаем от бездорожья. Я сам развожу кофе. Все наши плантации располагаются вдоль шоссе и троп.

Вокруг дворца в шахматном порядке выстроились хижины в стиле архитектуры бамилеке, по почти игрушечных размеров. Это хижины жен вождя. Я задаю неосторожный вопрос об их числе. Вождь недовольно морщится, но все же отвечает:

— Пятьдесят — шестьдесят, но часть из них я получил по наследству от своего предшественника. Таков обычай.

В Камеруне наших дней — сложная социальная структура. Рядом с государственными учреждениями, организациями правящей партии Камерунский национальный союз действуют племенные институты. С законом уживаются вековые традиции и обычаи.

Представление об Африке будет неполным и обманчивым, если за недавно обретенным республиканским фасадом, за сетью шумных политических и общественных организаций, за новостройками заводов и фабрик совсем проглядеть хитросплетения родо-племенных и феодальных институтов, заложенных еще в средние века.

Эти институты влиятельны не только на западе Африки, но и в других ее частях. Их влияние нет-нет да и возобладает на крутых поворотах политической жизни африканских стран. Традиции прежней власти скрытно тянутся к самому гребню нынешнего государственного управления. Ее воздействие сказывается даже при формулировании политических доктрин и определении руководства республик. Именно поэтому институт традиционных вождей и вельмож не только экзотическая сторона африканской действительности. В Объединенной Республике Камерун, как и в других странах, сохранились как бы остовы феодальных монархий. Их я наблюдал, разъезжая по районам, населенным бамилеке, бамумами, фульбе, тикарами, дуала и другими народностями.

Бамилеке правит король (фо), выступающий от имени всех мифических предков, верховный жрец пульта. В его свиту и «штаб» входят родственники и наследственные советники — камве (нечто вроде удельных князей, нотомки «девяти прародителей» бамилеке) и вельможи (нкем). У подножия иерархической пирамиды стоят начальники провинций (менкам), районные управители (нкам и фонте), а под ними безликая и безропотная крестьянская масса.

Политическая власть фо ныне сведена к минимуму. Однако по традиции он владеет и распоряжается всеми землями, взимает с крестьян налоги в пользу государства и дань для себя. На усадьбах и полях верховного правителя и прочих вождей крестьяне отрабатывают свой извечный долг, повинуясь безапелляционным предписаниям косных обычаев — ведь, согласно родо-племенной морали, физический труд унижает вождя. К слову сказать, в одной из африканских стран я услышал забавную быль о том, как некий правитель отрастил умопомрачительной длины ногти на левой руке в знак своего высокого ранга. Цель этой странной затеи была проста — убедить людей в том, что он совсем-совсем не трудится.

Фо предстает пароду во всем великолепии церемониального облачения с золотыми браслетами на запястьях, иногда в шкуре пантеры, на которую только он имеет право. Его трон вырезан из дерева в форме пантеры, оскалившейся навстречу входящему. Пантера — символ королевской власти. По поверьям, фо может, если пожелает, принимать образ пантеры, слона, буйвола или питона. И бамилеке — быть может, уже не все, но многие — верят в волшебные чары и способность властителя к превращению.

Целый квартал около хижины вождя отводится его супругам, среди которых также существует своя иерархия. Главной считается мафо — старшая жена. Вопрос о наследнике престола решает совет камве. Старшему сыну фо дается титул соп, а младшим сыновьям — тухкам и покам (фокам). Сан часто включается в фамилию, и непосвященному чужеземцу кажется одним из имен. В Яунде я вручал аккредитационное письмо благожелательному министру информации Полю Фокаму Камге. Среди имен хозяина помещения корпункта ТАСС было выразительное Менкам. В то же время поэт Мартэн соп Нкамганг предупредил меня об исключениях из правила — почетный титул соп был присужден ему на родине за литературное творчество.

На севере Камеруна мост из настоящего в прошлое перебрасывают два десятка султанатов (ламидатов) фульбе. Ламидо (султан) избирается из членов царствующей семьи. Он наделен рядом административных полномочии в пределах округа или района, включая право сбора налогов. Он же верховодит мусульманским духовенством и подобно большим и малым традиционным правителям других народов Камеруна вершит судопроизводство.

Государство лишило нынешних вождей — фо, ламидо — полноты власти, которой некогда обладали их деспотичные предки, но в границах их исконных вотчин им редко прекословят. В Камеруне, как мне рассказывали, бывали случаи, когда правительство меняло незадачливого мэра или префекта, не пришедшегося по вкусу первому заместителю — вождю. Решать задачи национального строительства, игнорируя родо-племенные институты, обычаи и мораль, пока нельзя.

Шеффери — институт традиционных вождей — продолжает играть определенную роль в равновесии нации, сказал президент страны Амаду Ахиджо. Он часто является полезным связующим звеном между государственной администрацией и населением, особенно в сельской местности. Однако, подчеркнул президент, «традиционным вождям надлежит добровольно приспособиться к велениям времени».

В июне 1970 года Камерунское агентство печати опубликовало в своем бюллетене статью о проблемах департамента бамумов, где до сих пор почти безраздельно правит племенной вождь — султан. «Смогут ли бамумы пожертвовать некоторыми обычаями, чтобы ускорить экономическое и социальное развитие своего департамента?» — поставил вопрос автор статьи.

Многие камерунцы живут в плену старинных ритуалов и понятий, уходящих в далекое прошлое. Отношение к труду, например, во многом определяется обычаями и традициями в этой области. Для африканцев, членов сельской общины, все полевые работы сопровождаются вынужденными ритуалами; часто сосуществует обрядовое разделение труда, то есть четкое распределение обязанностей между мужчинами, женщинами и даже детьми. На севере среди этнических групп кирди к ирригации приступают только после произнесения знахарем специальных заклинаний. Для скотовода-кочевника величина стада — лишь вопрос престижа в глазах соплеменников. «Пусть коровенки тощие и маленькие — зато их много», — говорит он. По этой причине его заботы ограничиваются только ростом поголовья, а не рациональным животноводством. В Южном Камеруне встречаются еще деревни, где крестьянин осуществляет севооборот лишь после указания колдуна и только в предписанном им порядке.

В упомянутой статье агентства печати говорилось, что бамумы, гористый район которых но очень богат ресурсами, отказываются по неясным даже им самим соображениям есть рыбу тилапия, которой изобилуют 600 водоемов департамента; верящие в существование душ и духов, повинуясь категорическим табу, не едят некоторые виды тотемных животных и растений, имеющих кровную связь с тем или иным коллективом людей.

Некоторые обычаи ведут к непозволительной расточительности. Свадебный выкуп за невесту, выражающийся в далеко не символических величинах (он иногда превышает сумму 300 тысяч африканских франков), сводит на нет скудные семейные сбережения. Многие экономисты в Африке не без оснований включают в свои выкладки по подсчету реального дохода на душу населения необычную статью «подарки».

До сих пор использовалась лишь малая толика трудового и духовного потенциала общинника. Повышепие производительности труда в африканских странах — социальная проблема, связанная с раскрепощением сознания крестьянина и избавлением его от всех форм прямой и косвенной эксплуатации.

Это понимают здесь. Когда камерунское радио начало вести передачи по двум каналам вместо одного, я спросил директора национального радиовещания Даниэля Амио Призо о смысле этого новшества.

— Возросло число программ на местных языках, — ответил он. — Радио — главный источник всякого рода информации в наших страдающих от сплошной неграмотности странах, воспитатель новой деревни.

Проходит время, когда крестьяне получали «образование» у вождей и колдунов. Даже на севере, близ озера Чад, где в обособлении от развитых районов живут люди, единственной одеждой которых до сих пор остаются набедренные повязки, вернее, передники из пучков мягкой травы или медных колец, мне довелось быть участником коллективных прослушиваний радиопередач. Границы собственной деревни уже узки для крестьянина. У него явно пробуждается вкус к проблемам национального характера.

…Я припарковал машину у гомонящего яундского рынка. Тут же подскочил подросток с корзиной коросоли. Крупные тропические плоды зеленого цвета, по форме схожие с увеличенными ягодами клубники, издавали приятный, очень вкусный аромат. Слово за слово мы разговорились. Он недавно пришел к родственникам из деревни.

— Али, почему ты покинул деревню? — поинтересовался я.

— Там невыносимо. У стариков на языке одно: «Обычай велит: делай так, и только так». Опять же вождь требует того же. Вы знаете, что такое эти старые нравы? Это же все бессмыслица и неправда. Мне учитель говорил об этом в школе. Я бросил учиться в пятом классе, у родителей не было денег. Чем дальше, тем труднее в деревне. Я хочу принадлежать себе, быть самим собой. Может быть, удастся найти работу и тогда продолжу учение.

— Но здесь ты живешь впроголодь? Есть ли у тебя работа?

— Коросоль — вот и вся работа, — кивает он на корзину. — Сами видите.

Али оторвался от земли, он оставил деревню, как это делают многие его сверстники. Теперь он — не крестьянин, а безработный. Что лучше? Как это, однако, похоже на замкнутый, заколдованный круг. В Бенине, Габоне, Камеруне, Мали и других странах ведется борьба против отлива молодежи из деревни в город. Деревня, сказал как-то президент Камеруна Ахиджо, обращая внимание на опасность этого социального явления, лишается нужных рабочих рук, а город пока не может предоставить молодым работу.

Крестьянин живет в изменяющемся мире, перемены в котором влияют на жизнь и нравы деревни. Крестьянин и сам меняется. И все же это только исходный пункт подъема сельского хозяйства. Ведь до сих пор здешнее земледелие основывалось на эксплуатации мелких участков. В среднем, по официальной статистике, площадь примерно 675 тысяч земельных владений Восточного Камеруна колеблется в пределах двух гектаров, на которых кормятся в среднем пять человек.

Мелкотоварность и раздробленность земельных уделов мешают развитию сельского хозяйства. Попытки оживить кооперативное движение, привлечь внимание крестьянина к современным формам хозяйствования предпринимались и ранее. В числе трудностей острая нехватка кадров для организации и управления кооперативами, необоснованность и даже риск форсированного осовременивания общин и их механической трансформации в кооперативы.

С другой стороны, кооперативы повсюду в Африке, как правило, создавались по инициативе сверху и это не всегда правильно понималось крестьянами. Приблизить кооперацию к крестьянину, сделать ее кровным для него делом — об этом размышляют и в Камеруне. Правительство усилило помощь кооперативам, утвердило единое положение о них и устав.

Поворот крестьянина к крупному производству, втягивание его в активное личное участие в национальном строительстве — важнейшая операция социального характера, без успешного осуществления которой африканским странам вряд ли достичь подлинной независимости. Не приуменьшая их усилий в области кооперирования, нельзя не согласиться при этом с мнением французского африканиста Жана Сюрэ-Каналя, который предупреждает, что преобразование с помощью кооперации будет значительно затруднено, «особенно если вопрос о собственности на землю не будет решен в плане подлинной коллективизации».

В окрестностях Дуалы, которую камерунцы величают экономической столицей республики, по утрам всегда людно. Вереницы велосипедистов и пешеходов тянутся к новым корпусам заводов и фабрик. Это — рабочие, один из главных «продуктов» экономического прогресса страны за годы независимости. Подобную картину наблюдаешь и в Виктории, и в Эдеа, и далее к северу в Гаруа и Маруа, и в саванне — вдоль Транскамерунской железной дороги, и в глуши — на лесных разработках. Пейзаж страны преображается на глазах. В некогда заброшенных уголках вырастают здания заводов и агропромышленных предприятий. В начале 1969 года на севере страны я проезжал мимо местечка Фигиль: несколько неказистых букару (хижин с круглыми саманными степами и конусообразной, свисающей почти до земли кровлей из травы поло-поло) да редкая чахлая растительность серо-желтых обожженных солнцем просторов саванны. Двумя годами позднее ландшафт оживляли белоснежные корпуса нового цементного завода.

А ведь еще в 1946 году вся индустрия Камеруна состояла из одной типографии. Сейчас промышленный сектор насчитывает свыше трехсот предприятий химической, пищевой, металлургической, машиностроительной и других отраслей. Увеличилось число рабочих, растет и их сознательность. Разумеется, рабочий не забыл родной деревни, он привязан к ней множеством зримых и незримых нитей. Но крестьянином его уже никак не назовешь. Он втягивается в политическую жизнь. На собраниях организаций Национального союза трудящихся Камеруна громче звучит голос рабочего в поддержку политики укрепления национальной экономики и независимости. Я вспоминаю митинги профсоюзных активистов и представителей трудящихся в Яунде по случаю 1 мая. Среди лозунгов были и такие: «Учредить налог на вывозимые из страны капиталы», «Обеспечить реинвестиции в камерунскую экономику большей части извлекаемых из нее иностранцами прибылей», «Ограничить срок пребывания импортной рабочей силы в частном секторе».

Жизнь не стоит на месте. Молодые государства континента стремятся мобилизовать все внутренние средства и силы для подъема экономики, объединить все слои населения общей задачей национального строительства. В Камеруне на протяжении всего периода независимости усиливалась роль государства в экономической жизни. От выполнения поверхностных регулирующих функций в этой области государство постепенно переходило к активному участию в этом важном процессе, не только строго контролируя его, но и вкладывая все больше собственных средств. Еще в ноябре 1967 года на заседании временного руководящего комитета правящей партии Камерунский национальный союз президент Ахиджо высказывался за развитие государственного сектора в экономике. Тенденция к этому прослеживается довольно отчетливо. Ярким примером рентабельности и доходности служит национальная компания воздушных сообщений «Камерун эйрлайнс», основанная в ноябре 1971 года. Итоги ее деятельности опровергли прогнозы некоторых вещунов с Запада, доказывавших в момент создания компании, что африканцы не способны с успехом управлять столь крупными предприятиями, как это.

Нынешняя Африка страдает одним недугом, вирусом-возбудителем которого был колониализм со своей политикой «разделяй и властвуй». Рецидивы этого недуга то тут, то там проявляются на живом теле континента. Название болезни — трибализм. От трибализма не Уйдешь при знакомстве с африканской действительностью. Это коварное и одно из наиболее действенных орудий империализма. С его помощью враги Африки руками африканцев пытаются зачеркнуть уже достигнутое в период независимости, сохранить свое господство над континентом.

«Единство! Единство! Единство!» — под таким девизом родился независимый Камерун. Актуальность этого лозунга объясняется хотя бы тем, что в республике с населением около шести миллионов человек насчитывается свыше двухсот различных этнических групп. Не случайно эту страну часто уважительно величают «Африкой в миниатюре». Более чем на ста языках и диалектах говорят камерунцы. «Страна географического, этнического, лингвистического, культурного, а также художественного разнообразия, страна уникальная в своем роде в сердце Африканского континента — двуязычная англо- и франкофонная республика Камерун, — характеризует свою родину камерунский писатель Жан-Батист Обама, — охватывает все прошлые и современные цивилизации евро-афро-азиатского мира». Фульбе севера эмигрировали с «солнечного Востока на травянистый Запад». Не знающие своего происхождения, они говорят: «Мы пришли оттуда, где встает солнце, вслед за скотом, который увлекали в глубь континента нескончаемые пастбища». В горах Мандара живут гидер, фали, матакам — всего 20 этнических групп «суданских негров» (кирди). Река Санага, берущая начало на востоке плато Адамауа, привлекла к своим берегам бантоидные народы. Бети осели на обрывистых берегах роки Ньонг, которую камерунцы именуют Черной. В лесах Востока обитают пигмеи, которых также находят там и сям на западе по побережью Гвинейского залива между Эдеа и Криби. Этнические группы банту в области Юго-Запад очень похожи на фангов Габона, а дуала прибыли по морю из Конго до самой реки Вури. Наконец, всхолмленный Запад, пад которым возвышается гора Камерун, заселен бамилеке и родственными им бамумами и бафия. Этот беглый обзор далеко не исчерпывает этническую разноликость Камеруна.

В упорной борьбе добившись независимости 1 января 1960 года, бывший французский Восточный Камерун воссоединился в октябре 1961 года с Западным Камеруном, находившимся под английским колониальным игом. Уровень экономического и социального развития в двух штатах федерации оказался не одинаковым. Между ними некоторое время сохранялись таможенные и другие барьеры, вызванные различием экономических, финансовых и административных структур. В последующие годы в соответствии с объявленным правительством курсом на национальное единство шло сближение двух федеральных районов, укреплялись взаимопонимание, сотрудничество и дружба между населяющими их родственными народами. Путь к созданию в мае 1972 года Объединенной Республики Камерун президент Камеру на охарактеризовал как «мирную революцию». «Экономические и человеческие связи ткались, — по его словам, — с севера на юг и с востока на запад между людьми, которые ранее не знали, а иногда не любили друг друга». Появление предприятий, железных и шоссейных дорог, рост авторитета центральной власти способствовали консолидации государства и стиранию племенных границ.

На севере Камеруна в пик сухого сезона большинство речек и ручьев пересыхает. Их чистые песчаные русла северяне зовут майо. Переезжая по мостику через майо, я наблюдал, как женщины копают ямы в песке и на глубине полутора-двух метров находят воду, будто спрятавшуюся под землей от нестерпимой жары. Примерно так же сегодня камерунцы отрывают засыпанные песком забвения памятники народной культуры прошлого, восстанавливают умное и мужественное лицо цивилизации, некогда самобытной и изощренной.

…Не часто доводится встретить в наши дни настоящего султана. Но много осталось их на белом свете, да и сегодняшние повелители в отличие от своих могущественных предшественников скромно довольствуются крохами былого величия, сознавая, что их время безвозвратно ушло. Вокруг их высокомерных персон все еще суетятся придворные, по еще не изжитой привычке гнут спины подданные.

Жалки монархи XX века, несмотря на оставшийся у них апломб. И все-таки курьезно пожать руку султану, некогда снесшему бы вам голову за такую безумную дерзость.

…В Фумбан я жаждал попасть с первого дпя, проведенного под небом Камеруна. Не ради того, чтобы лицезреть тамошнего владетеля, по ради знакомства с искусством маленького народа бамумов — одной из увлекательных страниц африканской культуры.

— Быть может, до осмотра города вы нанесете визит вежливости султану? — предложил префект Фумбана. — Таков наш протокол.

Вечерело. Поначалу мы приняли резиденцию султана за старинную крепость, увидев высокие белокаменные стены вокруг нее. Внушительный трехэтажный дворец с овальной полубашней и глубокими лоджиями вдоль фасада спрятался в глубине большого двора, обрамленный по бокам ровным строем пальм и тенистых эвкалиптов. Это здание возвел в 1917–1922 годах султан Ибраима Нджойя, ориентируясь на образцы немецкой архитектуры. Дворец проектировали и строили без чьей-либо помощи сами бамумы, что по тем временам было редкостным явлением в Африке. Когда-то во дворце размещались администрация — султанский двор, а также находившиеся на службе у султана тайные племенные общества, с которыми султан общался на секретном, им же изобретенном языке шумон. До сих пор в жизни бамумов обнаруживаются следы деятельности этих обществ. Но я так и не понял, живет ли сейчас кто-нибудь в этом сиротливо выглядящем здании.

Дом султана Сейду Нджойи, опоясанный высокой каменной изгородью особняк (крепость в крепости), притаился как раз напротив дворца у помпезного арочного въезда во двор. Мы остановились перед неприметной калиткой. Один из дежурных стариков-телохранителей, у которого за поясом торчали с десяток кинжалов, доложил о нас. Ждали мы довольно долго. Видимо, султан колебался, ломая голову над протокольными проблемами: как принимать нежданных гостей. Наконец калитка распахнулась, и через зеленый дворик мы проследовали в приемную. Тут же появился султан — пожилой человек лет пятидесяти-шестидесяти, несколько усталый на вид.

— Мы наслышаны о вашей стороне, — заговорил я. — У нас знают, что ваш предок, султап Нджойя…

— Да, да, — недовольно поморщившись, перебил султан. — Вы правы. Он действительно изобрел письменность бамумов.

По-видимому, к этому предисловию прибегали многие приезжие, и поскольку 19-й правитель сам ничего не изобрел, а может быть, из чувства внутреннего сопротивления скучной людской неоригинальности, он руководствовался формулой: «Родственник за родственника — пусть даже за столь прославленного — не отвечает».

— Ваш приход был несколько внезапным, — заметил он. — Это час моей вечерней молитвы.

Султан настоятельно посоветовал нам осмотреть дворец, побывать в дворцовом музее и удалился. После молитвы бамумского государя ждал «узкий» семейный круг — 70 государынь и многие десятки чад.

В литературе бамумов иногда именуют памунами. Их насчитывается около 80 тысяч человек. Название народа, считает камерунский исследователь Анри Мартэн, происходит от слова па-мом. Па — люди одного племени, мом — те, кто ведут скрытный образ жизни.

На стенах султанского музея развешаны 18 масок и 18 похожих на чепцы головных уборов всех когда-либо существовавших бамумских султанов. Первый, больше других истлевший чепец принадлежал основоположнику государства — Ншаре (1394–1418). В XIV–XV веках войска бамумов с севера ворвались на горное плато, заселенное бамилеке в районе рек Мбам и Нан. Изгнав бамилеке, они прижились там навсегда.

В художественном творчестве бамумы издавна тяготеют к острой драматизации, грандиозности форм и гиперболе. Чем объяснить это качество, необычное для столь немногочисленного народа? Характером как таковым? По вне истории нет характера народа. Значит, причины коренятся где-то в прошлом бамумов, с оружием в руках вторгшихся в Западную Африку из суданских саванн и полупустынь.

В середине XVIII века на всю Центральную Африку славился бамумский полководец вождь Мбомбо. «Мбомбо был огромного роста, — повествует книга „История и обычаи бамумов“, составленная под редакцией султана Нджойи. — Он был выше всех бамумов, имел огромную голову с выпуклостями по сторонам лба. Его глаза были большими и красными. Они сверкали, как глаза льва. У него был очень длинный нос, свисавший на губу, топкие губы и густая борода. Он был толстощеким и имел большие уши и длинную шею… Силой он мог соперничать со львом…» Рост великана, согласно легенде, равнялся 2-метрам 60 сантиметрам. Со времен Мбомбо девизом династии Нджойя стали три слова: «Сила, война и мир».

В Фумбане на стенах домов, на масках, скульптурах и прочих изделиях местных ремесленников часто изображена двуглавая змея. У входа во дворец это чудовище, олицетворяющее силу и могущество, выполнено в золоте. Двойной гонг, дуга, усыпанная жемчужными бусинками, у бамумов — символический образ войны. А представления о мирной жизни и мудрости воплощены в образе паука.

В музее мой взгляд упал на странный сосуд — емкую калебасу, «украшенную» орнаментом из оскаленных человеческих челюстей. Чтобы не ошибиться в подсчете, воины Мбомбо вырывали у поверженных в бою врагов челюсти и прикрепляли к калебасам, из которых полководец пил вино на веселых пиршествах в честь очередной победы. Говорят, что челюсти также использовались в качестве шумовых инструментов.

Однако мое разбушевавшееся воображение успокоил ткач сетей мира — паук — главная деталь в султанском гербе.

Все же славу цивилизации бамумов стяжал не рослый и воинственный здоровяк Мбомбо, которому на исходе жизни пришлось испытать горечь поражений, а его просвещенный потомок — султан Нджойя. Всю жизнь султан искал рецепт удачи и счастья. В канун XX века, в разгар воинских успехов фульбе в этом районе, он обратился к мусульманской вере в поисках источников скрытой энергии для укрепления своей власти. Когда в 1902 году страна подпала под господство немецких колонизаторов, Нджойя, поверив в могущество белых завоевателей, разрушил мечеть и принял христианство. Но вопрос о том, какая религия лучше помогает сплотить народ, до конца не был им разрешен. В 1915 году после изгнания немцев из Камеруна монарха вновь одолели сомнения в правильности избранного пути, и он переменил веру — по пять раз в день взывая о справедливости и помощи к однажды уже обиженному им Аллаху. В конечном счете Нджойя пришел к мысли о том, что во всем на свете есть свой сокровенный смысл, своя правда: он создал собственную религию и написал книгу «Стремись и добейся» — сборник противоречивых мыслей, молитв, принципов, почерпнутых как из Корана, так и из Библии. Однако его потомки все же молятся всемогущему Аллаху, на что недвусмысленно намекает белоснежная мечеть с шестью серебряными куполами и золотым полумесяцем, взметнувшимся рогами вверх над высокой прямоугольной башней муэдзина.

Однажды вечером, гласит легенда, сочиненная самим Нджойей, почувствовав приступ сопливости, султан отправился в опочивальню, а утром поднялся с мыслью о необходимости создания алфавита языка бамум.

«Когда-то памумы, — рассказывается в одной из рукописей, — не умели писать. Письменность, которой они ныне пользуются, была создана Нджойей. Как-то ночью ему приснился сон: к нему явился человек и сказал: „Государь, возьми дощечку и нарисуй человеческую руку, затем смой водой нарисованное, и эту воду выпей“. Король взял дощечку, нарисовал руку, как ему сказали. Затем он передал дощечку человеку, который что-то начертил на ней, и потом возвратил дощечку королю. На пей было нарисовано множество сидящих учеников с бумагой в руках. Они что-то писали на листках и затем отдавали их своим братьям. Утром монарх помыл дощечку и, как это ему предписывалось во сне, выпил воду. Вскоре он созвал множество людей и сказал им: „Если вы нарисуете много разных предметов и назовете их, я сделаю книгу, которая будет беззвучно говорить“. — „Зачем это надо? Ничего доброго из этого не выйдет“, — возразили монарху подданные. „Если вы подумаете хорошенько, то выйдет“, — настаивал султан. „Нет, не выйдет“, — спорили подданные. „Идите и хорошенько подумайте“, — подвел Нджойя итоги дискуссии, многозначительно проведя ребром распрямленной ладони по шее».

Долго мучились над алфавитом ленивые вельможи. Только с шестой попытки удалось настойчивому султану обобщить их труд и составить первый алфавит, включавший 510 знаков. Впоследствии он разработал семь более простых алфавитов. Самый последний, седьмой, состоял из 83 знаков, среди которых было 10 цифр. Эта легенда четко передает этапы создания бамумской письменности, оформившейся за одно поколение — примерно к 1900 году. Некоторые ученые считают, что в основе бамумской письменности лежит пиктографическая система, издревле употреблявшаяся народом бамумов.

Нджойя понял значение письменной культуры и культуры вообще. Оп открыл школы и заставил юных соплеменников изучать изобретенный алфавит. На нем издавались все официальные документы, с его помощью была написана «История законов и обычаев бамумов». Султан свел в одну книгу все рецепты и советы бамумской народной медицины. Ему удалось сконструировать механическую мельницу, выставленную в дворцовом музее. По поручению султана его родной брат Нджи Мама составил карту страны бамумов, поразившую своей точностью первых европейцев в Фумбане.

Фумбан, где проживает три четверти всех бамумов, по праву слывет столицей художественного ремесла Объединенной Республики Камерун. Интерес бамумов к скульптурным изображениям уходит корнями в дебри веков. Во время раскопок в резиденции первых королей была найдена изящная статуэтка из обожженной глины. Почетное место в коллекциях любителей африканского искусства занимают толстощекие, источающие какой-то неземной, не знающий меры, вечный смех маски бамумов с выпуклыми, круглыми глазами, нередко достигающие монументальных размеров. Бамумские маски подчас столь выразительпы, что совершенно забываешь о необычной для нас африканской стилизации, о нарушении привычных пропорций и подчиняешься совершенно конкретным чувствам, которые подобно незримым лучам расходятся от масок по воле и внушению их безвестных создателей.

В Музее искусств и традиций бамумов в Фумбане встречаются любопытнейшие экспонаты: массивные гонги, которые султан дарил вельможам, отличившимся на поле брани, редкостный набор из 25 старинных терракотовых трубок, на которых изображены воины, игроки на флейте и тамбуринах, буйволы, пауки и даже…

жабы, олицетворяющие, к слову сказать, плодородие. Трубки из обожженной глины, достигавшие полуторадвух метров длины, курили вельможи на праздничных церемониях. В музее есть оригинальные статуэтки из ракушек каури, ранее служивших здесь в качестве денег…

Изящны бамумские троны, стулья, маски, кувшины, трости, украшенные цветными бисерными изображениями животных и пресмыкающихся. Эти изделия, как видно, предназначались не для простого труженика, а на потребу владык и их сановников.

Традиционными художественными ремеслами у бамумов считаются гончарная и деревянная скульптура, кузнечное и литейное дело, красильное ремесло (заметим, что растительные краски издавна известны бамумам), плетение, резьба по слоновой кости, вышивки. Живущие по соседству хауса научили бамумов кожевенному делу. Каким бы промыслом ни занимались бамумы, каждая их работа отмечена неуемной фантазией, способностью облечь мысль в полную самобытной экспрессии форму.

В Фумбане есть окраинная, заросшая травой улица, которую посередине разрезает на две части глубокий овраг. По обе ее стороны — аккуратные домики под высокими, довольно широкими двускатными крышами, подпираемыми по окружности тонкими резными жердями. В тени галерей, что между стенами и жердями, трудятся народные умельцы. Амаду Йенде — выборный глава фумбанских ремесленников. Он — литейщик. Глаза разбегаются при виде масок из меди, отлитых и обработанных им и его подмастерьями.

— Хотите узнать, как появляются на свет маски? Пожалуйста, — приглашает оп нас в свою мастерскую.

Плавильная печь сложена из почерневшей от копоти огнеупорной глины в маленькой комнатушке с овально-прямоугольным отверстием, заменяющим окно. В углу под окном на низком стульчике, вытянув ноги, по пояс обнаженный, атлетически сложенный парень с лоснящимся от пота телом изо всех сил бьет обеими руками по самодельным кожаным мехам, нагнетая воздух в печь, где плавится металл. В углу комнатки разложены глиняно-восковые формы для будущих масок. Достаточно залить в них расплавленную медь, дать ей время остыть и маски почти готовы. Почти — потому что потом маску еще подчистят, сгладят зазубрины и шероховатости, до блеска отполируют.

В соседней комнатке, где продаются «еще тепленькие» изделия, Пенде показал ажурные, узорчатые бронзовые колокольчики, выплавленные в форме бамумских хижин, бронзовых символических пауков, миниатюрные изображения бытовых сцен в меди и бронзе (свадьбы, коронации, сражения и даже роды).

Дома у Йепде я увидел то, что он делает для себя. И убедился в том, что у нынешних ремесленников Фумбана не менее искусные руки, чем у мастеров прошлого.

— Мы создаем кооператив, — сообщил он. — Это поможет нам установить твердые цены на паши изделия, получать кредиты на расширение производства от государственного банка. Мы будем продавать свою продукцию не только по всей республике, но и за границей.

Девять мастерских из двенадцати, имеющихся в Фумбане, сразу же вступили в кооператив художественного промысла. Жизнь идет. И даже султаны собственноручно утверждают указы о создании кооперативов.

Судьба любого султана ассоциируется в моем представлении с запущенным фумбанским дворцом, в котором никто уже не живет и который по-прежнему напоминает о былом. По моральным соображениям не решается там поселиться его сегодняшний владелец — потомок знаменитого Нджойи. Небольшой султанский домик находится у выхода из дворцового поместья. И лишь деревянной или медной маске, правда в десакрализованном, лишенном всякой мистики виде, суждена долгая славная жизнь, ибо она является одной из своеобразных исторических мер творческого народного гения, одной из основ дальнейшей эволюции камерунской скульптуры, живописи и театра. Ибо маска — необычайно яркая форма, способная выразить характер человека.

Редко застанешь в яундском центре культуры и лингвистики известного ученого Элдриджа Мохамаду и его коллег. С неизменными спутниками — магнитофоном и блокнотом — он вечно странствует по захолустным, труднодоступным районам в поисках старинных песен и баллад. Колонизаторы сделали все, чтобы предать забвению духовные ценности африканского прошлого — фольклор, музыку, танцы; чтобы преобразовать на свой лад образ мыслей африканцев. До сих пор камерунцам — впрочем, как и всем африканцам — подсовывают с капиталистического Запада под видом «более совершенного» образца цивилизацию так называемого «свободного мира» с ее «культом вещей», с возведенными в ранг будничных явлений насилием, порнографией и безысходной бедностью. Буржуазная пропаганда предлагает африканцам миновать «общество производителей» и сразу же вступить в «цивилизацию потребителей». Это африканцу внушают с экранов кинотеатров, которые сплошь и рядом принадлежат иностранцам, со страниц книг и журналов, поступающих со всех концов буржуазного мира.

Но разве можно заменить ребенку его родную мать? А отказ от своей культуры, истории и мыслей равносилен этому. «Даже в нашей стране, мама, где мужчины могут иметь двух-трех жен под одной крышей, — восклицает поэт Жером Мбала в стихотворении „Будь человеком, сын мой“, — у каждого ребенка есть только одна мать, своя собственная, единственная, как в любом другом уголке земного шара».

Судьба камерунской культуры прослеживается в судьбе ее представителей.

Тихо было в зале столичного кинотеатра «Аббиа». Так тихо, что звуки фортепиано со сцены казались звездочками, загорающимися в темно-синем ночном небе. Отчетливое форте рисовалось как звезды первой величины, а виртуозная серия отрывистых стаккато — как прозрачная серебристая дымка Млечного Пути. На сцене чудодействовал Антонио Мебенга — самый первый камерунский профессиональный пианист, худенький мальчик.

— Мальчик, бесспорно, талантлив, но, чтобы совершенствоваться, ему придется уехать из Камеруна в Европу, как это делают многие, — наклонившись ко мне, пытался перекричать бушевавшие аплодисменты журналист Франсуа Мебенга.

— Посмотрите, как его принимают, а ведь фортепиано не очень-то знакомо нам.

Потом мы были дома у тринадцатилетпего музыканта.

— От Яунде до консерватории далеко, — говорит он.

— Париж? Рим? Москва? Честно говоря, моя самая большая и, боюсь, несбыточная мечта — Московская консерватория.

— Антонио, ты вырастешь и уедешь учиться. А как же Камерун?

Мальчик не спешил с ответом. Сообразно возрасту он больше живет чувствами.

— Камерун для меня все, — нарушает он молчание. — Если мне повезет и я стану музыкантом, то когда-нибудь переложу для фортепиано наши великолепные народные мелодии…

Красное дерево прочно. Оно выдерживает сокрушающие тропические ураганы, выдергивающие из земли даже могучие баобабы. «Пень красного дерева» — прозвище дюжих людей в Камеруне. Ромуальда Нкуе (просто Роми — для друзей) иначе не назовешь. Его фигуре позавидует спортсмен. Роми — инженер, но в Камеруне он более известен как композитор и певец. Когда Роми, перебирая струны гитары, мягким баритоном поет собственные песни, лица слушателей озаряет счастливая улыбка.

Перед поездкой в Алжир на Всеафриканский фестиваль культуры молодой певец выступал по камерунскому радио. По моей просьбе звукооператоры записывали концерт Роми на пленку. Мы смотрели на Роми сквозь окно, отделявшее операторскую от кабины для записи. Кто-то тронул меня за рукав. Я повернулся и увидел полицейского, который обычно дежурит у входа в здание радиостудии.

— Из города постоянно звонят и справляются, где можно достать новые пластинки с песнями Нкуе, — шепнул он.

К сожалению, грамзаписей Роми пока еще пет. Роми — один из создателей современных камерунских песен. Сочиняя и исполняя их, оп остается камерунцем, так сказать, до мозга костей, а это как раз более всего и радует его поклонников.

— Деревню Баре, где я родился, до сих пор называют «деревней мастеров игры на тамтамах», — вспоминает Роми. — В Баре играют и танцуют по любому поводу. Свадьба, крестины, инициации… У нас очень много поводов повеселиться. Вон на сцепе тамбурин, напоминающий обструганный пень. Это нгомелон (толстый полый ствол длиной около полутора метров с двумя продольными отверстиями для звучности). Говорят, он происходит из моей родной деревни.

Я люблю песню Роми «Дорогой Камерун». Он поет ее на всех концертах.

— Мне пришлось долго жить в Европе, — рассказывает Роми, — Однажды под Новый год мне вдруг взгрустнулось. Начался приступ ностальгии. Из тоски по родине родилась эта песня.

Роми и Антонио — разные по характеру, возрасту и темпераменту люди, но есть у них одно общее чувство — любовь к земле, породившей их, и этой земле они посвятили себя.

Чувство родины в Африке очень сложно. В колониальные времена его пытались если не вытравить из африканской души, то по крайней мере заглушить. Колонизаторы, переодетые в черные мантии профессоров и ученых, насаждали импортированные из Европы языки и нравы. «С первых дней юности, — рассказывает камерунский журналист Жюль Атангана в журнале „Аббиа“, — я инстинктивно противился колониальному господству. В то время для меня не так важно было то, что европейцы уничтожали богатства наших недр или способствовали сокращению нашего населения. Не важно было тогда, и, пожалуй, в какой-то степени сейчас, что все административные посты и коммерческие тресты существовали лишь для выгоды белых. Единственное, что заботило меня, — то, что, хотел ли я этого или нет, моими предками стали галлы, а не бети, деятелями моей культуры — Мольер и Далида, а не деревенский сказочник или странствующий гитарист… Эта насильственная имитация, — заключает Атангана, — и была вкладом Европы, одним из элементов убийства меня Европой».

Что же такое родина для камерунца наших дней? Для доживающего жизнь старика она, возможно, и ограничивается родным порогом, соломенными хижинами деревни, несколькими десятками с детства знакомых лиц. Вырос он во времена, когда пугало все, что выходило за пределы деревни: беспощадные и непонятно почему сердитые белые люди, заставлявшие его безвозмездно трудиться ради их благосостояния, даже соседи, с которыми старик и его предки говорили на близких языках, но никак не могли поладить. До сих пор в Камеруне встречаются люди, сознание которых еще не перешагнуло узость племенных представлений.

В деревушке Румсики, прижавшейся к массивной гранитной скале Зиуа, вот уже три столетия мирно живет этническая группа капсики.

С высокой платформы, на которой стоял наш кемпинг, мы любовались тем, как из глубокой причудливо изрезанной базальтовой пропасти вырастает розовая, с белыми изломанными прожилками трахитовая скала, а еще дальше за ней, за невидимой, никем и ничем не обозначенной границей лежит Нигерия.

В Румсики моим экскурсоводом был подросток капсики — Филипп. Оп водил меня по cape — семейным хуторам, обнесенным по кругу изгородями из живого колкого кактуса, эвфорбии или из прутьев и соломы либо оградами из гранитных валунов разных размеров.

— Филипп, — попросил я мальчика, — познакомь меня с матерью.

— Мама развелась с отцом и переехала в Нигерию, в деревню, которая находится в десяти километрах отсюда. Я часто хожу к ней. На днях она дала мне мешок арахиса. Я продал его здесь, в Румсики, и купил себе одежду для школы.

Для Филиппа пока еще все просто. Границы государств его мало беспокоят. Подлинные границы в его представлении очерчивают район, внутри которого живут его соплеменники — капсики.

— Филипп, ты учишься? — мимоходом спрашиваю я.

— Конечно, но сегодня выходной день, четверг, — отвечает мальчик и потом, словно удивившись столь неожиданному вопросу, добавляет:

— Чтобы стать мужчиной, теперь надо учиться.

В городке Гаруа-Булае, что близ границы Камеруна с Центральноафриканской империей, мы остановили «Ситроен» у заправочной колонки «Мобил». Вокруг собралась толпа любопытных мальчишек и девчонок. Они трогали машину, заглядывали внутрь. Подумалось, что многие из них проживут жизнь и, может быть, так и не увидят большого города. Я спросил у одного, как он представляет себе Яунде.

— Это самый большой город в мире.

В школах Камеруна — главным образом начальных — учатся свыше 700 тысяч ребят. Для них родина — уже нечто большее, чем деревня Эбонг или Муюка. Для них столица — не Румсики с неказистой хижиной вождя, а далекий Яунде.

В конце июня 1971 года у министерства молодежи и спорта собрались сотни молодых людей с рюкзаками за спиной.

— Мы — учащиеся средних школ и студенты университета, — объяснил один из юношей в расшитой синей национальной рубашке навыпуск с широким круглым вырезом на шее. — Едем в каникулы на молодежные стройки.

С тех пор ежегодно в десятках строительных лагерей камерунская молодежь сооружает мосты и дороги, помогает крестьянам в уходе за коллективными полями. В одной бригаде трудятся фульбе, этоны, бамилеке, бафия — юноши и девушки разных пародов страны. Понятие родины для них наполнено новым содержанием.

Это всеобъемлющее чувство, которое веками как бы тлело в душе африканцев, ныне мало-помалу конкретизируется в материальной и духовной жизни. В одном из ресторанов на севере дешевый японский проигрыватель хрипел старую мелодию «Когда мама еще танцевала с папой», а мы, журналисты, спорили, что такое родина для африканцев.

— Родина для них, если они способны усвоить такое понятие, — это род, племя, самое большое — деревня, в которых родилнсь и проживут всю жизнь, — снисходительно изрек один из западных коллег.

А через несколько дней он же при мне задал вопрос молодому шоферу о том, к какому пароду он принадлежит.

— Я — камерунец! — с достоинством отрезал молодой человек и отвернулся от явно неприятного собеседника.

О любви к родине пишут камерунские поэты и писатели, ей посвящают лучшие картины молодые художники. Это чувство проникает глубоко в сердца граждан республики.

«Даже если в чужой стране идет золотой дождь, а в своей падают с неба камни, вернись на родину», — требует пословица дуала. С ней перекликаются стихи поэта Поля Коуда: «Изгнаны немецкие хозяева. Прочь.

Навсегда. В забвение. Ушли прочь империалисты и колониалисты. Теперь страна принадлежит камерунцам и строится руками камерунцев».

Камерун познал на себе хозяйничанье немецких колонизаторов, а затем сменивших их французских и английских «опекунов». Его народ давно мечтал о независимости. Еще в 1920 году вождь из Яунде Шарль Атангана, будучи в изгнании в Испании, выступал как представитель Камеруна. Процесс пробуждения национального сознания и воспитания патриотизма прямо пропорционален достижениям развивающихся стран Африки во всех областях жизни. «Что же должен делать ты, чтобы стать камерунцем? — задает вопрос поэт Камиап Дикапа в стихотворении „Камерунец“. — Работать от всего сердца, чтобы богатела наша прекрасная страна, трудиться от всей души, чтобы цвела любимая родина».

Из «скопища племен без души и сердца», как называл Камерун времен колонизации поэт Луи-Мари Пука, он превратился в государство, где разноязыкие и разноплеменные народы идут навстречу друг другу, отбрасывая в сторону старые обиды и противоречия.

— Поймите, — доказывал мне журналист Жозеф Ито Ток, — у нас значительно больше общего, чем того, что нас разъединяет. Только в прошлом не по пашей вине упор делался на различия и расхождения между нами, а то, что все мы — камерунцы, что живем мы здесь с незапамятных времен, умышленно оставлялось в стороне.

…В эфире песня Ромуальда Нкуе «Дорогой Камерун». Прильнув к радиоприемникам, слушают и в Форт-Фуро у озера Чад, среди сухой, изнывающей от жары саванны, и на живописных холмах Баменды, и в глухих лесах юга, и на окаймленном стройными кокосовыми пальмами белопесчаном берегу Атлантики — в Криби… Ее одинаково понимают бети и маса, фульбе и дуала, эвондо и байя, дуру и эсимби, нгомба и бамилеке…

Современная культура Камеруна — одна из основ единства формирующейся камерунской нации — рождается на базе лучших традиций прошлого, вдохновляясь героикой долголетней борьбы против колониализма. Бережно реставрируется многовековое наследство пародов страны. Свидетельство тому — такие произведения, как «Сказки и колыбельные бети» Леона-Мари Айисси, «Юмор и мудрость фульбе» Доминика Нойе, четырехтомное издание Леона Месси «Пословицы бети», сборник сказаний «В окрестностях озера Чад» Чумбы Нгуанкеу, книга «Танцы Камеруна», исследование Эно-Белинги «Народпая литература и музыка в Черной Африке» и другие труды, посвященные восстановлению и переосмыслению культурного наследия. Во всеобщей переписи народной мудрости участвуют и стар и млад. Учащиеся лицея Гаруа, например, издали интересный сборник легенд кирди «Сказания Северного Камеруна».

Нe ограничиваясь изучением и популяризацией многовекового культурного наследия парода, литераторы, художники и музыканты воскрешают на страницах своих произведений героическое прошлое, волнующие эпизоды борьбы за свободу, остро ставят злободневные проблемы. У народа есть свои любимые герои-патриоты. Мартэн-Поль Самба — один из них. Он получил высшее образование в Германии. Но вернувшись домой, этот офицер немецкого гарнизона округа Эболова решил поднять восстание против своих «учителей» — колонизаторов. Самба, единственный грамотный в округе, пользовался у земляков репутацией подлинного народного вождя. 7 августа 1914 года его расстреляли хозяева.

Последние дни его жизни восстанавливает героическая драма Абеля Зомо Бема «Мартэн-Поль Самба. Смерть за Камерун». Едва закончив ее, Абель показал мне черновую рукопись, и мы долго судили-рядили о достоинствах драмы. Сегодня это, пожалуй, образец новой камерунской драматургии.

Самба — ярко выраженная индивидуальность. Он в моральном отношении несравненно выше своих судей — германского губернатора Ганса Отто и его помощника Генриха. Он не расист, как они. Его цель — освобождение своего народа, и Самба открыто презирает тех африканцев, которые из корыстных побуждений прислуживают иностранцам, помогают им порабощать собственный народ.

«Ты обвиняешься в заговоре против Германии, в подстрекательстве к бунту мирного народа булу, в продательстве западной цивилизации, в духе которой ты воспитан», — заявляет ему Генрих.

«А что такое западная цивилизация?» — ставит судей в тупик Самба этим простым вопросом.

Ни губернатор, ни его подручный не в силах вразумительно объяснить, что же это за цивилизация, во имя которой нужно убивать, пытать и унижать другие народы.

«Для всех народов великого Камеруна, для всех порабощенных народов — черных, желтых или белых — проблема одинакова, — бросает в лицо палачам Самба, — и ее решение одно — освобождение».

— У человека нет более сильного оружия, чем правда. Моя драма — документальное произведение. Работая над ней, я долго рылся в архивах, толковал со стариками — очевидцами тех лет, — так сам Абель оценивает причину теплого приема пьесы зрителями.

Одной из главных в камерунском искусстве на нынешнем этапе стала идея сплочения всех населяющих страну народов для участия в национальном строительстве. Она отражена и в поэме «Что это за страна?» Жюля Атанганы, и в сборнике стихов «Хижина единства» Мартэна соп Нкамганга, и в романах Фердинанда Ойоно и Рене Филомба.

— Общество, не способное критически относиться к себе, изживать свои старые и новые пороки, напоминает мне тяжело больного, отказывающегося от услуг врача. И как бы такой пациент ни храбрился, его конец предрешен — всякому больному нужен исцелитель, — ориентируя меня в тенденциях камерунской литературы, разъяснил руководитель национальной писательской организации Рене Филомб.

Творчеству многих камерунских авторов присуща социальная острота. Пьесе Бенджамена Матипа «Последний приговор» на Национальном фестивале драматического искусства в декабре 1970 года был присужден второй приз. Трагична судьба ее главного персонажа — молодого врача Айисси, возвратившегося после учебы во Франции на родину. Его идеал — использовать полученные знания, чтобы помочь землякам вырваться из замкнутого круга косности и предрассудков. Добровольно отправляясь в деревню (не частый случай во многих африканских странах), Айисси впопыхах забывает заручиться в столице патентом — разрешением на практику. Три силы противостоят начинающему врачу: невежество крестьян, догма церкви в лице кюре и непонимание со стороны местных властей. Две случайные смерти, которых не могло предотвратить искусство врача, возбуждают против него крестьян. Айисси обвиняют в том, что в него вселился кони, злой дух, недоброжелатель деревни Балла.

«Когда я твержу им о науке, — сокрушается врач, — они толкуют о другом. О копне. О джинне и злых духах. О пантере, становящейся человеком. О человеке, перевоплощающемся в сову, слона, льва, змею, чтобы сглазить других жителей».

«Для этих людей, — сетует Айисси, — смерть от эмболии, сердечного припадка, иными словами, от естественных неполадок в механизме человеческого здоровья фактически не существует. Ее причины они упрямо ищут в потемках сверхъестественного. В нынешней Африке человек все еще держится за старые, изъеденные червоточиной стены. Понадобится время, чтобы оторвать его от них. Время, сердце и сила воли, чтобы сделать черного человека сильным, здоровым и цельным существом».

Врач полемизирует с кюре, утверждающим, что все в руках всевышнего и не зависит от человеческой воли.

«Человек, — горячо доказывает Айисси, — уже одержал поразительные победы над нищетой, невежеством, природой. Против зла, несправедливости и смерти у нас есть мощное оружие — наука».

Айисси проигрывает неравный бой. Его пора еще не пришла. От расправы толпы его спасают блюстители порядка, которые уводят врача в суд, обвиняя в «незаконном лечении без патента». Искренность Айисси пока никому не нужна. Врач расстается с деревней, оставляя ее кюре, колдунам и тьме суеверий и предрассудков.

— Сюжет этой пьесы заимствован мной из жизни, — коротко ответил писатель на мои расспросы.

Другой драматург, Жак Мюриль Нзуанкэу, в пьесе «Специальный агент» поднимает вопрос о моральном облике государственного служащего. В провинциальный город приезжает специальный агент (районный казначей) Нганча, полный благих порывов. Однако жизнь с первых шагов подвергает серьезному испытанию честность молодого специалиста, только что закончившего вуз в столице. Непонимание служебного долга и довольно широко распространенная в Африке так называемая «племенная солидарность», которую сами африканцы нередко зовут «племенным паразитизмом», сталкивает Нганчу в трясину коррупции и хищения казенных средств. Ватаги родичей в десятом-двадцатом колене: кузены и кузины, дяди и тети по липни пращуров съезжаются к «сделавшему карьеру» чиновнику. Незваные гости живут в праздности за его счет, точнее, за счет казны до тех пор, пока Нганчу не арестовывают. Опрокинуть стакан-другой виски заходят в дом казначея отцы города — столпы местной власти. На личном горьком примере Нганча убеждается, что служащий должен быть честным, неподкупным и свободным от предрассудков человеком, строго соблюдающим интересы государства.

Не оставлены без внимапия в литературе Камеруна проявления социального неравенства, эксплуатации человека человеком. В комедии Абеля Зомо Бема «Черный патрон» едко высмеивается местный алчный богатей-нувориш, систематически задерживающий зарплату служащим. Лишь их единодушное выступление против хозяйского произвола принуждает этого мелкого, по типичного по своей сути капиталиста временно отступить.

Деятелей культуры волнуют коренные проблемы развития нового Камеруна. Преподаватель Яундского университета философ Марсиен Това размышляет о том, какая философия нужна Африке, с чего Африка должна начать свое самоутверждение в мире.

— Для построения новой жизни, — считает он, — Африке нужна только революционная философия.

Това разоблачает разного рода этнофилософские течения, которые гуляют по континенту с «легкой руки» вольных или невольных защитников неоколониализма.

— Этнофилософы, — говорит Това, — настаивают на реставрации старинных африканских порядков, сохранении африканской специфичности, поклоняются культуре оригинальности и отличий.

Во имя будущего Африки Това и другие интеллигенты предлагают отбросить в сторону все узколобые, националистические и трибалистские теории, придуманные за морем и подброшенные африканцам их бывшими господами.

— Африке нужна истинно народная культура, способная стать средством сплочения масс на преодоление отсталости, — таков взгляд писателя Рене Филомба на задачи современной африканской культуры.

— В общем плане, — делает вывод Това, — судьба нашей культуры, как и наша будущность в экономике и политике, зависит от африканских народных масс. Вмешательство масс в процесс радикальной трансформации, закономерно вытекающее из нынешней обстановки, зажжет пожар, который поглотит все мертвые элементы наших культур и очистит их живые элементы, дающие импульс нашему поступательному движению вперед, ускоряющие это движение, а не уводящие его в сторону.

И многие страны континента уже нашли эту революционную философию — диалектический и исторический материализм.

«Мы чувствовали себя баобабами, чистая зеленая листва которых была заполнена солнцем, а побеги которых налились свежим животворным соком». Так передает в стихотворении «Полное согласие» поэт Франсуа Сенга Куо эмоциональное состояние своего соотечественника в день провозглашения независимости. Конец униженного, подчиненного положения своей страны каждый камерунец ощутил как начало нового века, как, по образному выражению того же Сенга Куо, «долгожданную весну» истории Камеруна. Вряд ли есть смысл измерять пройденное с того дня расстояние количеством встреченных трудностей.

— Главное в нашей жизни — это то, что она стала целенаправленной, что все мы действительно почувствовали в себе неиссякаемые силы баобаба, — говорил мне на прощание Франсуа Сенга Куо.