Агасфер

Глава 24

Что для растения обильный дождь и солнечное тепло, то для человека – надежда; он расцветает на глазах, щеки его наливаются румянцем, волосы блеском, глаза сиянием, и весь он будто молодеет. Так произошло и с господином суперинтендантом Паулусом фон Эйценом, который обрел надежду, что наконец-то избавится от еврея, который стал истинным проклятием и отравил многие годы его жизни, а напоследок, тут уж сомневаться не приходится, употребил свое дьявольское чародейство, чтобы превратить прекрасную Маргрит в сноп соломы, назло ему, благочестивому христианину и верному слуге государства, да и на страх всем остальным.

На вопрос об арестанте он ответил герцогу, который завтракал, лежа в постели и поглядывая на стоявших справа и слева суперинтенданта и тайного советника Лейхтентрагера: да, сомнений нет, речь идет о шарлатане и базарном лицедее, который странствовал по городам, выдавая себя за Вечного жида и выманивая у людей деньги с помощью принцессы Трапезундской; затем он поступил на службу Его Герцогского Высочества, а именно в полк Пуфендорфа, с которым отправился в голландский поход; он же, выдавая себя за меннонитского проповедника, имел позднее наглость предстать свидетелем защиты перед Его Высочества церковным судом, состоявшимся в Теннинге под председательством эйдерштедтского наместника и префекта, где оный лжепроповедник посредством черной магии превратил живую женщину в сноп соломы; короче, речь идет об одном и том же лице, по существу – обычном дезертире, которого следует отдать под трибунал; господин тайный советник также может подтвердить личность преступника, поскольку знаком с ним по прежним временам; и, наконец, имеются списки солдат полка Пуфендорфа, куда вышеозначенный А. Агасфер был занесен и где позднее он был отмечен как пропавший без вести.

От подобного доклада герцог прямо подавился копченым мясом, поданным на завтрак, а когда он наконец прокашлялся и прочистил глотку, то первым делом спросил у своего тайного советника, не было бы разумнее подержать при себе такого кудесника, а не гонять его сквозь строй, ибо в герцогстве полно разряженных и размалеванных дам, которых недурно бы превратить в соломенные чучела, по сути они таковыми уже и стали. Однако Лейхтентрагер, бросив на Эйцена взгляд, от которого тот содрогнулся, ответствовал, что арестованный совсем не похож па колдуна или чернокнижника; по доносам надзирателей он спокойно сидит на цепи и лишь ведет часами беседы с неким реббе Йошуа, что по-еврейски означает Иисус.

Тут герцог Адольф слегка оробел: от человека, который разговаривает с подобным собеседником, лучше держаться подальше, на этот случай у герцога и существует суперинтендант. Эйцен же посоветовал отнестись к делу так, как оно видится на обычный взгляд: человек был в полку и пропал; что будет с армиями, которые воюют за государей, если каждый может пуститься в бега, когда ему вздумается? Тут не возразишь, подумал герцог и прорычал: быть по сему, прогнать Агасфера сквозь строй – пусть остальные боятся, а господин суперинтендант радуется. Покончив с завтраком и допив все пиво, герцог подал знак слуге, тот принес фарфоровую миску, герцог долго и тщательно умывал руки, а потом сказал: «Вы его опознали, Эйцен, вы назвали его имя и указали на него пальцем, стало быть, и все прочее ваша забота».

Суперинтендант хоть и услышал то, что ожидал услышать, однако в сердце его закралась тревога, поэтому он взглянул на своего приятеля Лейхтентрагера, ища у него поддержки; глаза Лейхтентрагера были безразличными, как два гранитных камешка, а лицо холодно, словно вечный лед, – он лишь спросил герцога, сколько раз прогнать Агасфера сквозь строй: два, четыре или восемь; герцог уже со скукой проворчал: восемь.

Это смертный приговор, понял Эйцен, но тут же ему в голову пришла другая мысль: если Агасфер действительно Вечный жид, проклятый Христом ждать Его окончательного пришествия, то ничего страшного с ним не произойдет, а хорошая трепка ему не повредит; впрочем, этот проходимец и мошенник, который наживался на людском легковерии да еще пользовался прекрасной Маргрит, пока не превратил ее в соломенное чучело, вполне заслуживает, чтобы его запороли насмерть. Успокоив таким образом свою совесть, или что уж там было у него в груди, Эйцен мирно прохрапел следующую ночь рядом с Барбарой, а поскольку наутро супруга стала ластиться к нему с нежностями, то ему почти удалось ее ублажить, однако едва он почувствовал под собою костлявые бедра и едва начал распаляться по-настоящему, как вдруг ему почудилась кровавая полоса на шее у Барбары; он тут же отпрянул от супруги и уселся в изножье кровати, дрожа от страха и пуча глаза; Барбаре же показалось, что он защемил мошонку или понес еще какой урон, поэтому она с тревогой спросила: «У тебя все цело, Пауль?» Тут он увидел, что супруга вполне живехонька, хоть и походит на скелет, ничего у нее не отрезано и не отрублено, ведь только сказочная лошадь Фаллада говорила отрубленной головой, впрочем, та голова была прибита к воротам. Проворчав, что нечего, дескать, задавать дурацкие вопросы, он велел подавать завтрак – день сегодня предстоял тяжелый, на послеобеденное время назначена экзекуция, к тому же герцог приказал, чтобы суперинтендант как главное лицо здешней церкви лично обеспечил духовную поддержку осужденному. Барбара позвонила прислуге, и они вдвоем быстро накрыли на стол такое, от чего другой бы пальчики облизал: мучной суп с яйцом и маслом, пиво, колбасы, свежий хлеб; но у Эйцена пропал аппетит. Служебные дела у него тоже не клеились, не задалась воскресная проповедь, которую он собирался прочесть, отталкиваясь от притчи о фарисее и мытаре из восемнадцатой главы Евангелия от Луки, где рассказывается о спесивом фарисее, который гордится тем, что постится дважды в неделю и дает десятую часть от всех своих прибытков, в то время как бедный мытарь может лишь бить себя в грудь и просить Отца небесного о милости к себе, грешнику, на что Христос говорит: «Всякий возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». Не получилось у Эйцена и ответное письмо пастору Иоганну Кристиани из Лейта, который, прислав Барбаре шесть десятков яиц, пожаловался, что обременен многочисленным семейством, имеет пятерых сыновей и трех дочерей, которых надо кормить, а лейтенский приход не дает вдоволь ни пива, ни хлеба, поэтому нельзя ли, мол, присоединить к нынешнему приходу еще и Бель, а службы можно укоротить, достаточно прочитать тут и там десять заповедей; был бы путь покороче, можно было бы добавить еще символ веры и даже отправлять некоторые требы. К обеду настроение у Эйцена и вовсе испортилось; до жареного ли цыпленка тут, даже самого румяного и ароматного, когда подумаешь, что вскоре предстоит – ведь Эйцену доведется впервые присутствовать на экзекуции, да еще в качестве официального лица, а душа у него нежная, не то что у других, он человек мирный, книжный, не какой-нибудь толстокожий военный капеллан, но герцогу отказать нельзя, тем более что сам тайный советник Лейхтентрагер, старый друг и верный товарищ, подсказал Его Высочеству кандидатуру Эйцена.

В третьем часу пополудни он облачился в свою черную мантию с белым воротничком, захватил серебряный крест, чтобы дать его для целования наказуемому перед тем, как его погонят сквозь строй, хотя, конечно, было неясно, пожелает ли еврей целовать крест. Придя на рыночную площадь, Эйцен увидел там столпотворение; казалось, будто весь город Шлезвиг, дети и взрослые мужчины, старики и женщины, пришли поглазеть на кровавое зрелище, военную экзекуцию. Солдаты также были уже построены, их подобрали по парам одинакового роста, чтобы длинный не боялся задеть шпицрутеном своего малорослого напарника на противоположной стороне и чтобы каждый хлестал крепко; юные барабанщики в пестрых мундирчиках, которым предстояло выбивать дробь, суетились, будто злые гномы, подтягивали кожу на барабанах, чтобы бой был погромче. Эйцен заметил, что солдат привели в неполной выкладке, с пустыми кожаными портупеями, без оружия, а то вдруг кое-кто из них, понимая, что и с ними могут когда-нибудь поступить как с несчастным осужденным, вздумает повернуть оружие против капралов, офицеров и господина суперинтенданта. Небо висело надо всеми тяжелое и серое, будто свинец, а тучи, которые проносились по нему так низко, что едва не задевали крыш домов, предвещали ненастье. Полковой профос, который командовал экзекуцией, заметив господина суперинтенданта, подошел к нему вместе с субпрофосом, вежливо поприветствовал и пригласил выпить по окончании работы. «Вам это пойдет на пользу, дорогой господин суперинтендант, – сказал он, похохатывая. – По вашему виду уже сейчас понятно, что вы не в себе». Субпрофос, в свою очередь тоже хохотнув, так хлопнул Эйцена по плечу, что у того чуть колени не подкосились. По команде профоса офицеры и капралы построили солдат в две шеренги длиной в триста футов, сто человек в каждой; солдаты расположились на расстоянии шесть футов друг от друга, встав вполоборота, чтобы каждому хватило места для полного размаха. «Оставайтесь со мной, господин суперинтендант, – сказал профос, – а субпрофос пойдет на другой конец шеренги и будет посылать осужденного к нам, чтобы вы давали ему благословение, если парень будет жив».

Тем временем принесли шпицрутены, лозу, только что срезанную с ивняка на берегу Шляя, всего четыре с половиной корзины по пятьдесят шпицрутенов, каждая лоза длиной в три с половиной фута и толщиной с большой палец мужчины. Профос самолично проверил пару шпицрутенов, свистнув ими по воздуху и ударив по деревянной мачте с развевающимся на ветру красно-бело-синим герцогским штандартом, – лоза была достаточно прочная и в то же время гибкая, чтобы обвивать тело несчастного осужденного.

Колокола на церковной башне пробили три часа, шум и гомон на площади стал глуше и вскоре затих совсем. На Готторпской улице, ведущей к рыночной площади, показался эскорт из двенадцати всадников с обнаженными саблями, посредине ехала тележка палача, на ней со связанными руками, бледный, но спокойно глядящий на собравшихся, стоял осужденный. Эскорт проехал через толпу, которая неохотно пятилась от копыт лошадей, и остановился у начала человеческого коридора, через который осужденному предстояло пройти восемь раз, четыре раза туда, четыре обратно, получив всякий раз по двести ударов – каждый громко сосчитан и нанесен в полную силу, ибо за спинами двух солдат стояло по капралу, которые следили, чтобы никто из слабости или тем более из жалости не смягчал удара. Подручные профоса стащили осужденного с тележки, и суперинтендант очутился лицом к лицу с Агасфером, одетым лишь в штаны и рубаху; внезапно у Эйцена не оказалось сил даже взглянуть Агасферу в глаза, он опустил голову и увидел перед собой босые, покалеченные ноги с мозолистыми подошвами – полторы тысячи лет странствий оставили по себе след; Эйцен едва удержался от желания броситься на колени и поцеловать эти ноги, но тут профос толкнул его в бок: «Молитесь, господин суперинтендант, молитесь!» Ломающимся голосом Эйцен спросил Агасфера, не хочет ли тот покаяться, чтобы получить отпущение грехов; расценив молчание как согласие, Эйцен начал подсказывать: «Боже всемогущий, Отец милосердный, прими от меня, несчастного грешника, раскаяние во всех моих прегрешениях, которые я совершил помыслом, словом или делом, чем разгневал Тебя и заслужил ныне и навеки Твою кару». Тут Эйцен невольно запнулся, ибо подумал, что молится скорее о спасении собственной души, нежели о душе осужденного; он поднял глаза к небу в надежде получить оттуда какой-либо утешительный знак, и вдруг взгляд его задел лицо Агасфера, решительно-непримиримое, даже насмешливое, отчего Эйцен вновь исполнился лютой ненависти к этому еврею, который неизменно вставал ему поперек пути, а когда-то прогнал от своего дома Господа нашего Иисуса Христа, не дав Ему передышки от крестных мук; чтобы соблюсти приличие, поскольку рядом стоял профос, Эйцен пробормотал последние слова молитвы: «Господи милосердный, ради крестных мук и смерти возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа будь милостив к нам, бедным грешникам, отпусти нам все наши грехи и вразуми нас. Аминь».

А тут и профос вставил, мол, довольно молитв, пора дело делать, а то солдаты заждались, да и народ тоже. Подручные поставили Агасфера перед самым входом в живой коридор, лицом к его концу, профос тут же отдал команду: «К экзекуции готовьсь! Пошел!» Перед Агасфером протянулись бесконечные шеренги солдат, лица справа, лица слева, глаза, глаза, глаза, два ряда глаз, и все устремлены на него, шпицрутены, поднятые для удара, казались по мере удаления короче, пока где-то там все это: шеренги, солдаты, шпицрутены – не сливалось в один черный зев, готовый поглотить его. Сначала он чувствовал каждый удар и то, как шпицрутен обвивал его тело, всякий раз дыхание пресекалось, кожа вспухала, лопалась, наружу проступала кровь – густая и горячая. Затем боль стала захлестывать его волнами, он начал захлебываться, потом закричал, как зверь, но голос лишился сил, глаза вылезли из орбит, спина превратилась в месиво, а солдатскому строю все еще не было конца.

Пощадите, хрипел он, хотя знал, что никто его не слышит и никакой пощады не будет; он ковылял дальше, удары сыпались на него, свистели шпицрутены, хлестали по спине, но звук этот уже казался каким-то чужим, будто не его собственная спина вздрагивала и не на ней рвалась живая плоть волоконце за волоконцем.

Но вот он дошел до конца. И был еще жив. Задыхался, сердце выскакивало из груди, боль обволакивала его, словно огненные одежды. Однако тут же к нему подскочил субпрофос, схватил рукой в перчатке, развернул и отправил пинком назад, в тот же коридор. Агасфер споткнулся, его подхватили. Он удивился, что еще может видеть булыжник под ногами, слышать глухой барабанный бой, думать, как обильно течет кровь и до чего много крови в человеке. Его спина становилась месивом из лоскутьев рубахи, лоскутьев кожи, кровавого мяса, скоро забелеют кости. Потом, с усилием подняв голову, чтобы разглядеть дорогу, он увидел Эйцена, сначала черного и маленького вдали, но растущего с каждым шагом, с каждым хлестким ударом – вот уже прояснились черты лица, остренький нос, плотно сжатые губы, поблескивающие маленькие глаза. Дойдя до него и получив последний удар, Агасфер рухнул на колени, прошептал искусанными в кровь губами: «Позвольте мне передохнуть немного, мне худо, я умираю».

Эйцену знакомы эти слова, ему вновь сделалось страшно, но, главное, ему захотелось поскорее избавится от еврея, чтобы он исчез с глаз долой, ушел из его жизни навсегда, поэтому он выкрикнул: «А что ты ответил Иисусу Христу, когда Он пришел к тебе с крестом на спине и попросил о том же?»

«Я, – сказал Агасфер и даже сумел улыбнуться, – я любил Равви».

Лицо Эйцена исказилось. Гнев Господень овладел им, и он прокричал кощунствующему еврею: «Ты велел Христу убираться от твоих дверей, и Он проклял тебя…»

Он тут же замолк, ибо Агасфер выпрямился, встал перед ним залитый кровью, поднял руку и сказал Эйцену, рядом с которым замер профос, открывший рот от ужаса: «Будь ты проклят, Паулус фон Эйцен; знай, что дьявол заберет себе твою душу. Это так же верно, как то, что я стою сейчас пред тобою, но, когда он придет по твою душу, я буду рядом».

С этими словами он повернулся и сам, без принуждения и колебания, шагнул в живой коридор, а когда первый удар обрушился на него, тучи на небе разорвало молнией, грянул гром, народ испуганно вздрогнул, бросился врассыпную, поднялся вихрь и послышались голоса, что это Божий знак, который предвещает плохой конец шлезвигскому Содому и голштинской Гоморре.

Спустя некоторое время, когда строй был пройден в восьмой раз и все завершилось, профос ткнул сапогом тело осужденного, чтобы убедиться в его смерти, после чего скомандовал: «Отряд, смирно! Экзекуция закончена». Труп взвалили на тележку, отряд ушел вместе с ней, дождь смыл с булыжников кровь Агасфера, а шпицрутены собрали на площади в кучу, чтобы сжечь; они горели плохо, дымили, чадили, и Эйцену подумалось, что все это было лишь каким-то кошмарным сном, а осужденный оказался-таки мошенником и проходимцем, ибо настоящий Агасфер ни за что не умер бы, даже если бы его прогнали через строй восемь раз.