Агата

Шум

Время протекало сквозь меня как вода сквозь ржавый фильтр, который не удосужатся сменить. Как-то свинцово-серым дождливым днем я без тени заинтересованности провел семь сеансов; оставался только один пациент, потом можно было отправляться домой.

Заходя вслед за мадам Алмейдой в кабинет, я взглянул на свою секретаршу. Она сидела за аккуратно убранным столом совсем тихо, не поднимая глаз от столешницы. Чертежная лампа отбрасывала ее окаменевшую тень на стену позади, и мадам Сюррюг выглядела такой несчастной, что меня потянуло заговорить с ней. Но что я ей скажу? Вместо этого я затворил дверь у себя за спиной и повернулся к своей пациентке.

Мадам Алмейда была чуть ли не на голову выше меня и потому всегда выглядела весьма внушительно; резкими движениями она освободилась от зонта и плаща и устроилась на кушетке. Расправив юбку цвета блевотины, она с укоризной взглянула на меня через маленькие очки, балансировавшие на самом кончике ее крючковатого носа.

– Эта неделя прошла ужасно, доктор, – заявила она, укладываясь поудобнее. – Я стала такой вспыльчивой. Я уверена, это всё от нервов, я так и сказала Бернару – Бернар, сказала я, ты меня нервируешь, целыми днями сидишь, кресло просиживаешь, тебя с места не сдвинешь!

Мадам Алмейда всегда была нервной, светлых периодов в ее существовании не наблюдалось. Не похоже было, чтобы терапия ей хоть сколько-нибудь помогала, и все же она дважды в неделю неизменно решительным шагом заявлялась сюда и распекала меня. Казалось, сама мысль о возможности лучшего существования выводила ее из себя, и, честно говоря, трудно было понять, зачем она вообще ко мне ходит. В обычном случае я просто давал ей выговориться, но время от времени вставлял замечание или пытался истолковать ее поведение, однако все это она полностью игнорировала.

– …и тут она заявила, что я задолжала ей три франка с прошлой недели, можете вы себе представить такую наглость! Меня это потрясло до глубины души, я чуть в обморок не упала прямо в магазине, но уж я ей ответила.

Многолетний опыт помогал мне бормотать что-нибудь в нужных местах, даже не слушая, и если удача была на моей стороне, за сеанс я не воспринимал ни слова из сказанного ею.

Я опустил глаза на блокнот и увидел, что в чистой фрустрации проткнул бумагу кончиком карандаша. И я принялся рисовать одну из своих карикатурных птиц.

– Потому что хоть мои нервы и расшатаны, но я такой дерзости не потерплю, вот что я вам скажу! – почти кричала мадам Алмейда.

Дождь за окном припустил теперь так, что разглядеть можно было только расплывчатые очертания, и, к несчастью, стук капель по стеклу лишь побуждал мою пациентку говорить еще громче обычного. Я, очевидно, обязан терпеть пустословие, подумал я с тоской и сосредоточил взгляд на участке кожи у нее на макушке, где волосы подозрительно поредели. Я позлорадствовал, представив себе, что она лысеет и что в таком случае я узнаю об этом намного раньше, чем она сама, и тут же дополнил свой рисунок. Я вообразил, как она однажды случайно увидит свое отражение сзади, оказавшись между зеркалом и окном, и как она будет толстыми пальцами лихорадочно щупать голову, раздвинет волосы, обнаружит голую кожу и завопит: – Бернар! Почему ты мне ничего не говорил, Бернар?

И так, ни шатко ни валко, прошел час человеческой жизни. Мадам Алмейда поблагодарила за беседу, я, предусмотрительно перевернув блокнот, чтобы она не заметила лысого страуса, придержал перед ней дверь.

Осталось 688 сеансов. У меня было чувство, что 688 из них явно лишние, я и одного не вынесу.