Агент Низа

XVI

Клиника доктора Шатлена, лежащая в стороне от дорог и укрытая меж плотных шпалер деревьев, пользовалась не наилучшей репутацией в парижских медицинских кругах. Ходили даже злостные слухи о недозволенных операциях или таинственных процедурах. Впрочем, сам Шатлен не стремился к популярности. У него едва было два десятка пациентов и неопределенные источники доходов.

Когда светловолосая красотка явилась среди ночи, доставив жертву пожара, доктор лично вышел к автомобилю. Как правило, с простыми случаями в его заведение не обращались. Одного взгляда было достаточно, чтобы установить, что пациент лишь слегка закопчен, ожоги же результат искусной гримировки. И все же доктор Шатлен не удивился.

– Он будет жить? – дрожащим голосом спросила Гавранкова.

– Это ваш муж? – спросил врач.

– Знакомый, – ответила она, – но он просил привезти его к вам.

– В таком случае, возвращайтесь домой, милая. Я займусь им. Не думаю, чтобы состояние было очень уж тяжелым.

Едва Меффа перенесли в помещение, как он поднял голову и тихонько шепнул:

– Шестью шесть!

Шатлен знал пароль. По указанию Меффа он сделал ему перевязку и выписал соответствующую справку. Не расспрашивал ни о чем, хотя из ночной радиопередачи должен был знать о чудовищном пожаре в пригороде столицы.

– Чем могу быть полезен? – поинтересовался он, покончив с долгим выписыванием совершенно ненужных рецептов (наш сатана был абсолютно огнеупорен, тем более на пламя собственного производства).

– Посылка, – процедил лишь одно слово Фаусон.

Шатлен молча подошел к сейфу и достал с нижней полки шесть небольших, запечатанных черными печатями, коробочек.

– Что в них – не знаю, – сказал он.

– Я забираю одну, ту, что с золотой эмблемой, – вымолвил Агент. – Остальные отошлете со стюардессами, независимо от расходов, в эти города, – он подал листок. – На аэродромах у входов в почтовые отделения их будут ожидать получатели…

– Понимаю. Пароль прежний?

– Нет. На этот раз ожидающий произнесет слово «Вавилон», а стюардесса должна ответить «Я уже десять раз была в Багдаде». Да, посылки должны быть там сегодня же. Список городов выучите на память и уничтожьте. Стюардессам можете сказать, что это медикаменты для ваших пациентов. Лекарства от какой-то таинственной болезни. Впрочем, при соответствующем вознаграждении они не станут ни о чем спрашивать.

Меффу хотелось еще добавить, что случайные письмоноши после выполнения задания будут ликвидированы, но он укусил себя за язык. Он ведь знал, что и сам доктор Шатлен, возвращаясь с аэродрома рейсовым автобусом, скончается от инфаркта. Неожиданно.

– Итак, все ясно? – спросил он формальности ради.

– Так точно! – доктор кивнул, довольный, что освобождается от хлопотного содержимого сейфа. С того момента, когда он тридцать лет назад подписал в присутствии Боруты цирограф, что обеспечило молодому врачу успех и деньги, это была всего лишь третья оказия расплатиться. Таким образом, контракт оказался весьма выгодным. Что же до печальной необходимости отправиться в Пекло, то, во-первых, врач был атеистом, а во-вторых, верил, что хороший специалист даже в Пекле обеспечит себе неплохую практику.

«Кроме того, нас все равно ждет атомная война», – утешал он себя в минуты сомнений.

Недолго передохнув на больничной койке, Мефф почувствовал себя, как только что вылупившийся из-под земли подснежник. По собственному мнению, он завершил самое трудное испытание.

Оставался последний акт.

Пятое письмо дяди он прочитал еще в самолете, в который пересел после снежного плуга. Прочел, а затем съел, взволнованный его содержанием.

«Дорогой мой, – писал старичок-сатана, – в кругах Великих Котлов, именуемых на сленге «Горячей закалкой», уже несколько тысячелетий в ходу выражение: «У хорошего начала – хороший конец, даже если середина и гнилая». Поэтому я осторожненько хвалю тебя, но не вздумай возгордиться, тем более перед концом операции, поскольку гордыня есть грех, достойный людей, но для нас – излишняя роскошь, ибо, как ведомо, мы и без того лучше всех. Под Солнцем и под землей. Исполнителями ты уже обзавелся, и теперь для достижения великой цели тебе будут потребны еще два элемента: конспирация и связь. Относительно финансов не беспокойся. Как ты уже убедился, сумма, которую я доверил тебе в моей скромной обители, имеет такое свойство, что независимо от расходов она всегда остается постоянной, и даже повышается одновременно с галопирующей инфляцией».

– Да, но я все еще не знаю цели, – пробормотал Фаусон.

«Конечно, ты можешь нервничать, не зная цели предприятия. Но для тебя это даже лучше. Спи спокойно, дорогой племяннушка. Все узнаешь через два дня, когда сломаешь печать на последнем конверте. Итак, сосредоточься на двух вопросах: конспирация и связь. Как ты, вероятно, знаешь, наши извечные конкуренты „белые“ постоянно наступают тебе на пятки. Им уже известно, что твой дублер – обычный человек, хотя они не имеют понятие, что это всего лишь двойник. Как сделать, чтобы Мефф Фаусон получил полную свободу действий в своем традиционном воплощении? Как отделаться от обличья синьора Дьябло, действия которого подняли по тревоге службы противника на четырех континентах? Надо будет проделать маневр обманной сдачи поля бояи пожертвовать всеми пешками, чтобы ввести в бой главные фигуры.

Да, это означает смертный приговор бедняге Лесору, быть может, твоей Мэрион, но теперь, вероятно, она тебе безразлична. Связь с нею для дьявола в твоем положении была бы поистине мезальянсом…»

– Так значит, Мэрион в Париже?

«Твоя, осмелюсь утверждать, бывшая невеста находится в Париже и проводит ночи в объятиях твоего двойника».

– Вот проститутка!

«Однако девушка может оказать нам неоценимую услугу, спровоцировав налет полиции на „Парадиз“, что даст возможность ликвидировать Лесора в одежде синьора Дьябло и возвратить тебе собственное лицо…»

Дальше шли несколько строчек подробностей, которые мы уже знаем из хода разыгранной партии, как известно – победоносной, так что перейдем сразу к следующей части нашего повествования.

«Проблема связи. Ты знаешь, золотой мой, как фальшивая монета, племянник, что, в принципе, я традиционалист и предпочитаю хорошие вилы гамма-излучениюи расплавленную серу атомному реактору, но в нашем предприятии одной традиции недостаточно. Необходимо супероружие! А в теперешних поразительно любительских временах таким оружием является информация и связь. Американцы выиграли битву под Мидуэй не благодаря героизму пилотов; баталия была решена на земле, когда их шифровальщики разгадали японский код. Вывод напрашивается очевидный: кто обладает средствами связи, недоступными противнику, тот выиграет. Мы располагаем таким средством. Именно оно позволяет мне писать на листке, который ты, удаленный от меня на тысячи миль и несколько измерений, в данный момент держишь в руке. Это как бы новейшая форма древнего телетайпа. Сие изобретение сделал японский ученый, профессор Касаки, который в абсолютной тайне проводил исследования с сороковых годов нынешнего столетия. Его проблема состояла в том, что он не мог решить кому завещать изобретение. Собственное правительство казалось ему чересчур либеральным, американцев же он считал противниками. Китайцев было слишком много, аборигенов Тасмании – слишком мало. Поэтому он маялся с ним, словно крыса, поедающая собственный хвост, а когда наконец узнал, что его внучек связался с антиатомным движением, уничтожил лабораторию, результаты исследований и в конце концов сделал себе харакири…»

– Ну, так, вероятно, с этим покончено?

«А как ты думаешь, куда попал этот „Желток“ после смерти? К нам! И здесь он наконец нашел партнера, которому мог без опаски доверить плод своей научно-технической мысли. По переданным нам проектам были изготовлены модели, а после удачных испытаний их передали на землю. Сейчас они находятся у нашего давнего сотрудника, некоего доктора Шатлена, который выдаст их первому, знающему пароль…»

Подробностей было очень много и, поверьте, сейчас трудно воспроизвести все письмо, тем более, что оно было Меффом съедено. Это произошло в тот момент, когда самолет опускался на парижский аэродром. Приближалась стюардесса. Мефф прожевал бумагу, не заметив, что внизу странички под последней фразой: «Только очень тебя прошу, будь осторожен…» находится выписанное печатными буквами словечко «verte». [41] Впрочем, он все равно не знал латыни.

Допрос в комиссариате Фаусон перенес мужественно. Впрочем, комиссар Сюрель отнесся к американцу с необыкновенным пониманием, чуть ли не по-отечески, соболезнуя судьбе Мэрион, сочувствуя тяжелым переживаниям и удовлетворившись подписью под протоколом, который закрывал дело. Он оказался даже настолько предупредительным, что позволил воспользоваться телефоном. Фаусон, естественно, позвонил Аните.

Девушка была удивлена, но и обрадована его молниеносным выздоровлением. Мефф ковал железо, пока чувствовал, что обладает притягательностью.

– Я должен с вами встретиться, хотя бы для того, чтобы поблагодарить за вторичное спасение. Кроме того, мы, собственно, никогда не беседовали подолгу…

Она согласилась неожиданно быстро. Только просила назначить встречу пораньше, поскольку вечером у нее с подружкой самолет в Швейцарию. Она собиралась провести неделю на лыжах, воспользовавшись обильными снегопадами в горах. Фаусон предложил небольшой бар около аэродрома.

– Какое совпадение, я тоже намеревался лететь, – сказал он, не погрешив против истины. А потом, не сдержавшись, потер руки, что, пожалуй, для человека в глубоком трауре было жестом несколько преждевременным.

Пожар отеля «Парадиз» выполнил еще одну серьезную задачу. Это был сигнал для команды Меффа. Красно-золотой факел, хоть по известным причинам и не зафиксировался на фотопленках, был разрекламирован средствами массовой информации даже в самых удаленных уголках земного шара. Странный, огромный пожар, человеческие жертвы, ликвидация преступной шайки, чудом спасшийся американец – это неизбежно должно было попасть на первые полосы газет.

Упыри, в соответствии с договоренностью, восприняли это как указание на то, что время пришло, надо отправляться на условленные аэродромы и дальше поступать по инструкциями.

Дракулу известие застало в Киото, древней императорской столице Японии. Вампир, измененный до неузнаваемости – череп покрывала густая седая шевелюра, глаза скрывали темные очки, а рот заполнял полный набор нормальных пластмассовых зубов, теперь жил под именем доктора Поповичи, румынского гематолога-пенсионера, проводящего две недели на отдыхе в Стране Цветущей Вишни. Это был отличный метод конспирации. Документами на имя доктора Поповичи князь с успехом пользовался уже несколько раз во время своих тайных и кратких посещений отчизны; не обращая внимания на риск, отправлялся в горы Трансильвании, чтобы бродить по лесным тропинкам и вдыхать воздух своей юности, а порой патриотично глотнуть несколько миллилитров здоровой сельской ухи! Что же до научной специализации, то в гематологии он разбирался как никто другой.

Оборотень предпочитал держаться не столь посещаемых тропок. Обритый и подстриженный «под ежа», он залег в логове неподалеку от Катманду, где якобы тренировался перед участием в боливийской экспедиции на Аннапурну.

Интересно, что сказали бы о теперешней внешности Франкенштейна его старые коллеги Борман, Гейдрих или хотя бы Канарис? Исходя из посылки, что под фонарем темнее, немецкий аристократ отправился на недельную экскурсию в Израиль. В канадском паспорте под фотографией можно было прочесть: «Франк Н. Штейн, прож. в Монреале». После множества пластических операций он не опасался опознания, кроме того, прирожденный служака, он с удовольствием выполнял приказы, хотя из-за жары вынужден был носить обувь с тройной подошвой. Святая Земля горела у него под ногами.

А Утопленница? Переодевшись в мужской костюм, уже несколько недель она кочевала с группой «почитателей песка» по пустыне Мохаве. Однако надеялась, что прежде чем наступит пора коллективно закапываться в землю, она получит сигнал к началу операции. Днем и ночью она не расставалась с миниатюрным транзисторным приемником с наушниками и, как только получила сигнал, тут же отправилась в Мехико-сити, авиапорт которого был ей назначен в качестве пункта связи.

Дракула направился в Токио, Оборотень – в Дели, а Франкенштейн в известный по резне, некогда устроенной террористами, аэропорт Лёд неподалеку от Тель-Авива.

А Мистер Приап или теперь, если желаете, Альдо Тортини, по-прежнему торчал в Нью-Йорке, сбежав от своих предполагаемых преследователей в метро. Уже на следующий день он преобразился в безногого калеку и начал карьеру игрока и портретиста на одной из людных улиц Бронкса.

Самолет из Парижа приземлился в 18:20. Изумительный, похожий на птицу «Конкорд». Для Брижитт это был первый полет на этой линии, так что среди членов экипажа у нее не было ни близких подружек, ни пилота, с которым можно было провести день и ночь отдыха перед возвращением. Кроме того, надо было выполнить поручение. Старичок, который на аэродроме просил ее об одолжении, так волновался, так просил, чтобы лекарство было доставлено своевременно, что едва она ступила на землю, как тут же отправилась на поиски почты. Около стеклянных дверей наткнулась на мотоколяску с надписью «Инвалид Грязной Войны», на которой какой-то калека наигрывал на губной гармошке «Янки Дудль», мелодию, знакомую ей по передачам Голоса Америки. Она прошла было мимо, когда калека вдруг перестал играть и скрипяще бросил:

– Простите, мадемуазель, вы случайно никогда не бывали в Вавилоне?

– В развалинах Вавилона однажды, но десять раз бывала в недалеко оттуда расположенном Багдаде.

– А не можете ли вы поддержать несчастную жертву милитаристского экспансионизма и циничного нарушения прав человека…

Она раскрыла сумочку, вынула небольшой пакетик и кинула его в складки покрывала.

– Да вознаградит вас судьба детьми, да будут ваши пути высокими, а полеты смелыми, – поблагодарил инвалид.

Брижитт поспешила отойти, как бы чувствуя, что лучше будет поскорее покончить с заданием. Хозяин посылки дал ей пятьсот долларов. Их следовало потратить. Некоторое время она размышляла, как проще добраться от аэродрома имени Кеннеди до города.

Тем временем Альдо Тортини так же быстро отъехал от почты и принялся с террасы наблюдать за стальной птицей со знаками «Air France». Он рассматривал самолет долго, бормоча слова, которых нет ни в одном человеческом языке.

Экскурсия на Манхэттен начиналась неудачно. Такси с рыжим водителем-ирландцем на одном из перекрестков чуть не столкнулось с огромным «кадиллаком». Таксист избежал столкновения, но отъезжая в сторону, задел фонарный столб. Треснуло стекло…

– Простите ради бога, – извинялся водитель «кадиллака», быстро открывая портфель и сунув банкноты опешившему шоферу. – Надеюсь, я не очень напугал мисс? – обратился он к Брижитт.

– Меня не так легко напугать, – сказала стюардесса, которая вышла из машины и рассматривала повреждения. – Риск – моя профессия.

– Моя тоже, – сказал виновник, – если позволите, я отвезу вас куда угодно, даже на Огненную Землю.

Она изучающе взглянула на говорившего. Могло быть хуже. Высокий, широкоплечий, с выбритой физиономией морского волка или профессионального сафариста. Она подумала, что ей, собственно, нечего делать, а незнакомец не походил на мужчину, с которым можно было соскучиться.

– Принимаю предложение, меня зовут Брижитт Лебланк.

– А я Ларри Белл, – он крепко, но с чувством пожал ей руку.

Смешная, веселая, сумасбродная Брижитт, со стройными ножками, маленькими грудками и шельмовской улыбкой. Иногда хорошо быть безрассудной. Могла ли она предполагать, ужиная на Пятой Авеню в баре отеля, что в то же самое время ее подружка Бабетта лежит мертвая в морге Тель-Авива вместе с пятью жертвами бомбы, взорвавшейся под микроавтобусом, направлявшимся с аэродрома в город?

Подумала ли она, танцуя с Ларри в итальянской пиццерии и поглощая различные «дары моря», о смуглолицей Антуанетте, которую через пять минут после того, как она вошла в комнату в делийском терминале, укусила королевская кобра? Белл азартно рассказывал о тайнах плаванья под парусами по ревущим сороковым, а тем временем Антуанетта металась в агонии. Вероятно, ее удалось бы спасти, но неведомо почему солидные двери были заперты снаружи, телефон выключен, тревожная сигнализация не действовала, а окно, как это бывает в климатизированных помещениях, невозможно было ни открыть, ни разбить. Когда через несколько часов в комнату стюардессы заглянула индийская горничная, было уже поздно.

Искрометный вечер! Последний в жизни Симоны, худощавой и маленькой, как Эдит Пиаф. Что заставило ее сразу после прибытия в Мехико-Сити нырять в одиночку в пустующем в это время гостиничном бассейне? Неожиданная спазма, отчаянные удары руками по воде…

В то же самое время разгоряченная поцелуями одинокого моряка Брижитт, забыв в роскошных апартаментах для молодоженов о принципах и обязательствах перед растяпой-женихом, без конца повторяя «поп, поп!», сдалась. А когда наступило утро и Солнце заглянуло в гостиничную спальню, оно, слегка сконфузившись, увидело полудетскую мордашку стюардессы на широкой груди морского волка…

На противоположной стороне шара, в токийской клинике умирала от отравления высокая, как жердь, Мирей – постоянный объект беззлобных шуток подружек из «Air France».

Мадемуазель же Лебланк смотрела чудесные, беззаботные цветные сны. Несколько раз в них возникал ее Ларри. Что и говорить, это был отличный парень. А сколько он знал веселых историй и анекдотов. Он ухитрялся один банкнот превратить в шесть одинаковых, неожиданно вынуть у бармена из носа фужер, щелкнув пальцами, заменить коньяк в закупоренной бутылке на кока-колу и тем самым заставить кельнера трижды бегать в бар.

У этого изумительного человека была только одна неприятная вещь – руки. Весь день он не снимал перчаток, в кафе стоял полумрак, так что во всей красе Брижитт увидела их слишком поздно. Они были красные как вареные раки.

– Обморожение, – объяснил Ларри Белл, – результат приключения в Арктике.

Он просил ее как можно больше рассказать о себе, о работе, друзьях. Особенно подробно расспрашивал о последнем полете. Не случилось ли чего интересного?

– Нет, все в порядке, – отвечала Брижитт, закрывая ему рот поцелуями. Она чувствовала себя искренне влюбленной. Ну, может, слишком сильно сказано – влюбленной. Увлеченной. Никогда ей еще не встречался такой изумительный мужчина. Конечно, о посылке и калеке она не рассказала бы даже собственной бабушке.

Белл не спал уже давно, чувствуя сладкий груз на груди. Его мысли были далеко отсюда. Его чрезвычайно интересовало, что прислал перед смертью (если верить рассказам прессы о пожаре) синьор Дьябло своему соучастнику и нелояльному проректору Школы упырей по прозвищу Мистер Приап?

Уверенность Фаусона в том, что игра с Анитой будет нетрудной, а матч закончится со значительным перевесом в его пользу, проистекала из двух посылок: убежденности, что его внешние качества произвели на девушку ошеломляющее впечатление и из информации, что это существо скромное, не испорченное, то есть с огромными, неиспользованными запасами чувств, которые можно будет вволю эксплуатировать, словно только что открытое месторождение. Мефф не намеревался мгновенно штурмовать и требовать немедленной и безусловной капитуляции, а собирался поиграть в осаду. Хотел распалить девушку, опутать ее, а лишь потом, как опытный паук, смаковать жертву.

Кроме того, теперешний Мефф уже не был тем несдержанным соблазнителем с аэродрома в Орли, который в первый раз направил свой взгляд на Гавранкову. Тогда он восхитился ею естественно, как самец, пожелал ее, как прелестную игрушку, к тому же навсегда. Сейчас, пропитанный дьявольством, как алкоголик водкой, он прежде всего мечтал о психическом удовольствии, какое может дать нарушение невинности, осквернение Добра. Анита влекла его, но одновременно раздражала своим благородством и бескорыстием. Он хотел пробиться сквозь тайну ее красивого личика, добраться до темных закоулков на дне ее святой души (таковые должны были быть, не могли не быть!) и извлечь их на дневной свет. Он мечтал о совращении Гавранковой с пути истинного. В снах ему являлись эротические картины, по сравнению с которыми «Эмманюэль» [42] показалась бы сказочкой для пай-мальчиков.

– Представь себе, я еду одна, – сказала прелестная чешка, когда они заняли столик в кафе аэровокзала.

– Что-то случилось? – спросил Мефф.

– Сильвия три часа назад сломала ногу. Она только что звонила. Опечалена ужасно. Говорит, споткнулась обо что-то невидимое, когда спускалась по лестнице…

– Невидимых вещей не бывает, – улыбнулся Мефф. Анита взглянула на него своими огромными, влажными глазами и сказала серьезно:

– А блаженные духи?

– Духи, а тем более блаженные не лезут под ноги девушкам, отправляющимся в горы. Что закажем, коньячок?

– Я бы хотела мороженое, – сказала она, капризно изгибая красивые губки.

– В таком случае, я тоже. С фруктами.

А потом они беседовали. В основном об археологии. Гавранкова рассказывала о последних раскопках в Иерихоне, где до сих пор не обнаружили каких-либо объектов, отличающихся от обычных жилых домов; не было ни дворцов, ни храмов.

– Может, это доказывает, что вера и религиозный культ – вещи более поздние, приобретенные, продукт человеческой обособленности в процессе развития производительных сил, – заметил Фаусон.

– Не обязательно. Возможно, в те времена у каждого бог был в сердце.

Затем разговаривали о родных, и Мефф тонко продал информацию, что он все еще холостяк (это обычно поднимало его значимость в глазах простушек в среднем на 72%). Анита поведала кое-что о себе. Родителей она не помнила, они умерли вскоре после переезда во Францию, ее воспитала тетка, а когда и та скончалась, Гавранковой было около десяти лет, тогда ею занялись монахини. Несколько лет она провела на юге Франции. Когда ей исполнилось семнадцать, ее неожиданно отыскала двоюродная сестра Соня, постоянно живущая в Италии. Она впервые надолго покинула монастырь и провела три чудесных месяца в Италии. Рим, Неаполь, Капри… Когда Анита говорила об этом путешествии, в ее глазах светилась голубизна итальянского неба. Соня обязательно хотела выдать ее хорошо замуж. Сама замужняя (муж – преуспевающий архитектор), она считала, что это единственно разумная карьера для приличной женщины. Анита была иного мнения. Помпеи и Римский Форум пробудили в ней страсть к античности. Она хотела учиться. Однако проведя год в университете в Риме, решила, что лучше будет перебраться в Сорбонну.

Мефф сделал вывод, что отношения Аниты с Соней, точнее, с ее мужем Карло решительно испортились. Анита приняла «с отдачей» небольшую пенсию от кузины и полгода назад перебралась в Париж. Пенсии хватало на оплату общежития и скромное содержание. Как подающая надежды студентка она получала стипендию и, кроме того, немного подрабатывала переводами с итальянского. Иногда решалась на работу приходящей няней.

Гавранкова рассказывала о себе довольно долго., и наконец взглянула на часики.

– Мне надо еще успеть продать билет Сильвии.

– Никаких проблем, – заметил Мефф. – Я его покупаю.

Она удивленно взглянула на него. – Вы тоже в Швейцарию?

– Мне как раз нечего сейчас делать.

– А вы умеете ходить на лыжах? Я немного тренировалась в Пиренеях…

– Попытаюсь.

Они встали. Гавранкова, несмотря на протесты Фаусона, заплатила за себя.

– Но ведь у вас, кроме папки, нет с собой ничего, – удивленно заметила она, когда они направлялись к таможенному контролю.

– Мой единственный багаж, да и то весьма хлопотный – я сам.

Всю долгую жизнь Бельфагор мечтал стать двойным агентом. Чувствуя, что его игра с Пеклом может однажды закончиться тяжелыми ожогами, он заблаговременно подготовил себе аварийный выход. Пытался флиртовать с конкурентами. Другое дело – «белые» были контрагентами не из лучших. Считая Бельфагора (и справедливо) закоренелым грешником и отбросом общества, они даже слышать не хотели о том, чтобы использовать его в качестве постоянного разведчика. Правда, порой принимали от него достаточно ценную информацию, но всегда безвозмездно и не прося больше ни о чем. Когда ректор напоминал хотя бы о признательности, окружной администратор «белых» отвечал:

– Когда-нибудь тебе это зачтется.

Поэтому, хотя обещание было довольно расплывчатым, подложный черт считал его делом будущего. Так сказать, векселем.

Афера с синьором Дьябло, которому, несмотря ни на что, удалось выбраться из Ледового Замка, закончилась тем, что даже за Полярным кругом Бельфагору стало жарковато. Он чувствовал, что пора сматывать удочки. Мечтал отомстить Гному. Однако предчувствуя, что события в училище были только частью огромной головоломки, он решил поиграть в детектива. Уничтожить Приапа и одновременно разгадать всю игру. После такого презента, считал он, «белые», забыв о всяких доктринальных предубеждениях, должны будут взять его к себе. К тому же не рядовым!

Полярную станцию он покинул хитрым манером. Передал телеграмму об эпидемии, разразившейся, якобы, на базе, и уже через несколько часов загрузил в вертолет полдюжины учеников, которым предварительно ввел дозу микробов воспаления мозга, и в качестве сопровождающего направился в теплые страны. В Центре взял отпуск за несколько прошлых лет и наконец смог почувствовать себя свободным человеком. Предпочитал не искать контакта с Пеклом, полагая, что синьор Дьябло мог направить туда какой-нибудь отчет.

Зато установил связь с конкурирующей стороной. «Белые», как обычно, внимательно выслушали его сообщения, не прокомментировав их, и единственное, что ему удалось от них вытянуть, было сообщение, что след Гнома затерялся в Нью-Йорке.

Ректор сбрил бороду, извлек давно подготовленные документы на имя Ларри Белла и отправился на восточное побережье.

Отыскать Приапа традиционными методами было невозможно, кроме того, на это требовались люди и время. У Ларри, так мы его будем теперь величать, не было ни того, ни другого.

Он просмотрел переснятое на микропленку досье Приапа. У хитрого карлика было широкое, хоть и достаточно характерное амплуа. Цирковые фокусы, игра в калеку, изображение из себя ребенка-уродца, погружение в зимнюю спячку, работа по подделке лотерейных билетов и махинации с рулеткой. Другие возможные профессии – человек-паук, человек-муха, инспектор канализационных устройств, пиротехник, сутенер, пресс-атташе, экспонат в зоологическом саду…

Бельфагор быстро проанализировал данные. Большинство перечисленных занятий требовало определенного времени на освоение с ролью, легче всего было стать калекой (Приапу даже не надо было прикидываться таковым), либо погрузиться в зимнюю спячку. Правда, спячка исключала участие в заговоре. Итак – калека.

Сколько может быть калек в четырнадцатимиллионном городе? Много. В такой ситуации ректор решил пойти испробованным путем Игры Свободных Ассоциаций. Он поставил на своих часиках будильник, отвел стрелку на несколько секунд и, сконцентрировавшись, начал ассоциировать:

– Приап-божок, божок-шеф, шеф-президент, президент-Кеннеди… Пи-ик! – протяжный писк электронного будильничка прервал ход ассоциаций. Бельфагор задумался. Покушение? А может, Гном укрылся в ирландском районе?

Он снова отвел стрелку и попробовал еще раз.

– Вселенная – мир, мир – земля, земля – воздух, воздух – полет…

Пи-ик!

Дьявольщина, что могло быть общего у президента Кеннеди с полетом или летанием? Может, последняя поездка в Даллас…? Вдруг его взгляд упал на карту Нью-Йорка. Все! Порядок! Ошибки быть не могло! Интуиция подсказывала ему аэропорт им. Кеннеди.

Он попал в десятку.

Приапа он увидел почти сразу же. Гном сильно изменился, но Ларри узнал бы его и под землей. Это случилось в тот момент, когда стройненькая стюардессочка бросила карлику какой-то пакетик. Но было что-то в этом жесте, что заставляло задуматься. Хоть логика велела идти за Гномом, Белл, интересный и помолодевший лет на сорок, направился за девушкой. О том, чтобы вырвать у карлика посылку в толпе народа, он и не мечтал, кроме того полудьявол в непосредственной стычке не оставил бы ни малейших шансов даже самому наилучшему из иллюзионистов. Поэтому он пошел за Брижитт. И, как мы знаем, не пожалел.