Ах, война, что ты сделала...

Часть III ВОСТОК — ДЕЛО ТОНКОЕ

Где-то через месяц после нашего прибытия в Кандагар меня вызвал замполит полка, майор Лукьяненко и поставил задачу: убыть в афганский батальон связи, расположенный в районе аэродрома, и выступить перед его личным составом с ознакомительной беседой.

— Возьми своих политработников, пускай и они поговорят. Расскажите, кто мы, откуда и зачем пришли к ним. Одним словом, по ходу разберешься, что к чему. Ознакомьтесь с порядком и условиями службы наших новоявленных «братьев по оружию», потом расскажете своим солдатам и офицерам. По прибытии доложишь мне о результатах встречи.

У высокого саманного дувала, опоясывающего небольшую территорию части, нас встретили несколько афганских офицеров. Они были уже осведомлены о нашем прибытии. Приветствуя, долго трясли наши руки, расспрашивая о здоровье, жизни.

Пока собирали на построение личный состав, нас повели в расположение батальона, в такое же саманное, барачного типа одноэтажное здание. В длинной комнате стояли в два ряда деревянные топчаны, застланные зелеными суконными одеялами. Не было ни матрасов, ни постельного белья.

Зайдя в маленькую комнату, увидели, как афганский офицер бил кулаком вытянувшегося по стойке «смирно» солдата, по лицу которого текли слезы, но он молчал и даже не пытался защититься от побоев.

— Ты что делаешь? — крикнул я, забыв, что это не наш военнослужащий и вообще это не наше дело.

Афганский офицер, увидев нас, что-то сказал своему подчиненному, и тот, покорно согнувшись, быстро удалился из помещения. Сам лейтенант с улыбкой на лице подошел к нам и, ничуть не смутившись, что его застали за таким неприглядным занятием, приветливо поздоровался с нами.

— Спроси у него, зачем он бил солдата, — попросил я своего переводчика. — Скажи, что бить — это поступок, не достойный офицера, что в нашей армии он был бы очень сильно наказан за такие действия и это повлияло бы на его служебную карьеру.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал мне переводчик, выслушав афганского офицера, — он сказал, что до Апрельской революции офицерам разрешалось таким образом наказывать солдат. Сейчас такой способ воспитания запретили, а зря. Но он и другие офицеры считают, что физическое наказание — самый эффективный и надежный метод в работе с солдатами. Поэтому он его и применил.

— А за что он так наказал своего солдата? В чем тот провинился? — спросил я снова переводчика.

— За то, — ответил он, — что тот плохо заправил постель офицера и не очень чисто прибрался в его комнате.

— Давайте не будем вмешиваться в их дела, — посоветовал мне офицер из нашей группы. — Если они законно били своих подчиненных и уверены, что только так их и надо воспитывать, то от наших слов и убеждений, воззваний к совести ничего не изменится. Пускай делают что хотят, потому что это их страна и живут они по своим законам. Мы же сюда приехали на экскурсию: на них поглядеть, себя показать. Посмотрели здесь, пойдемте во двор, там, наверное, уже собрались остальные солдаты.

Мы подошли к строю афганских военнослужащих, встали к ним лицом. Командир подразделения, следовавший вместе с нами, что-то крикнул солдатам, очевидно, поприветствовал их. Они дружно ответили ему троекратным выкриком, после каждого с силой ударяя правой ногой о землю. Потом одновременно заложили руки за спину на уровне пояса и замерли, отставив в сторону ногу.

Мне предоставили слово. Зная, что говорить нужно очень просто и коротко, я стал рассказывать, что мы в Афганистане представляем Вооруженные Силы Советского Союза, что Советский Союз — это северный сосед Афганистана, что вошли мы на территорию их страны лишь по просьбе афганского правительства и уйдем, как только отпадет необходимость нам здесь находиться. Я рассказал, что наш народ тоже воевал с басмачами и победил их.

— Мы пришли в вашу страну, чтобы оказать вам экономическую помощь в строительстве новой счастливой жизни. Наша страна одна из самых сильных и богатых в мире. Мы живем свободно, мирно, счастливо и хотим, чтобы и вы жили так же хорошо. Воевать мы не будем: это не входит в нашу задачу. Своим присутствием мы будем вселять в вас уверенность, что в трудную минуту мы окажем вам помощь. Душманы говорят вам, что мы жестокие люди и пришли сюда, чтобы убивать ваших детей и насиловать женщин, что у нас растут на голове рога. Все это вранье. Мы такие же люди, как и вы. Мы не хотим вражды, горя. Мы — ваши друзья. Мы признаем ваше государство, религию, традиции и обычаи, уважаем вас — гордый, свободолюбивый народ, и не пожалеем своих сил, чтобы помочь вам в строительстве мирной счастливой жизни. Надеемся, что вместе с вами мы преодолеем любые трудности, победим самого жестокого и коварного врага.

Афганский переводчик долго переводил мои слова. Солдаты, слушая его, согласно кивали головами. Я спросил у них, есть ли ко мне вопросы. Все молчали, потом один солдат что-то спросил, обращаясь ко мне.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился ко мне наш переводчик, выслушав афганского солдата. — Он говорит, что соседями Афганистана являются Китай, Пакистан, Индия, Иран. А про Советский Союз ни он, ни его сослуживцы вообще ничего не слышали. Они также впервые узнали, что их правительство попросило нас войти на их территорию. Им аксакалы говорили, что мы вошли, чтобы забрать их землю, скот, а их самих превратить в рабов.

«О, боже, какая безграмотность», — мучительно думал я, мысленно подыскивая выход из создавшейся ситуации.

Мне советовали говорить с ними очень просто, доступным языком, но куда же проще! Если они даже не слышали про нашу страну, о чем с ними можно еще говорить?

Выручил меня замполит роты лейтенант Олег Соболев. Владея разговорным английским, он без переводчика стал вновь рассказывать о том, что я уже им говорил. Афганцы снова кивали головами, давая понять, что теперь им все стало ясно.

— Товарищ старший лейтенант, когда вы говорили с солдатами, их переводчик переводил ваши слова, но переводил не точно, так что некоторые фразы имели уже другой смысл, — сказал мне наш солдат-переводчик.

— И существенно врал? — поинтересовался я у него.

— Существенно.

— А что ты сразу об этом мне не сказал?

— Как-то неудобно было его поправлять, а вдруг я сам его не совсем правильно понял? — ответил солдат.

Тогда, при первой встрече, я не придал особого значения этому факту. Но со временем мы неоднократно сталкивались с тем, что афганский переводчик, под видом перевода наших слов, говорил афганцам совсем не то, о чем нужно было, иногда он даже призывал к противоправным действиям. Со временем поняв это, мы стали больше использовать в качестве переводчиков своих солдат, владеющих языками фарси, дари и другими.

Соболев закончил беседу с солдатами и офицерами подразделения и сказал, что объяснил им так, что проще некуда, афганцы поняли его и очень рады нашему прибытию и разговору. Прощаясь, я пообещал, что мы скоро снова приедем к ним и на следующую встречу привезем побольше своих солдат.

— Ну, лес темный! — удивлялись офицеры. — Мы думали, что про нас весь мир знает, а здесь даже не слышали, что есть такая страна! Какой социализм они собираются строить? Их поголовно нужно учить сначала грамоте, а на это уйдут годы. Да, ситуация.

После беседы с личным составом нас пригласили к командиру батальона в кабинет. Мы обрадовались приглашению, надеясь утолить давно появившееся чувство голода. Предвкушая сытый ужин, сели за дастархан — низкий столик, за которым нужно было сидеть на полу без использования стульев или табуретов. Это для нас было неожиданностью. Чертыхаясь и ругаясь, чтобы афганцы не поняли, в чем дело, расселись вокруг столика.

— Сейчас заграничный плов отведаем, настоящий, — тихо перешептывались офицеры между собой, принюхиваясь к ароматному запаху, идущему со двора. Солдат-адъютант молча расставил на столике чистые чашки, блюдце с карамелью, потом поставил фарфоровый чайник и удалился. Афганские офицеры вошли в кабинет и, получив разрешение у комбата, молча сели напротив нас. Из афганцев говорил один командир. Все остальные не спеша пили чай и внимательно слушали нас. Разговор шел через нашего переводчика. Говорили о том, что мы с ними братья по оружию, что нам нужно вместе бороться за светлое будущее их детей, за счастливую жизнь. Было удивительно, но факт, что мы, люди разного вероисповедания и мировоззрения, впервые увидевшие друг друга всего какой-то час назад, нашли общую тему для разговора, общались и, судя по их лицам, да и нашим тоже, были довольны встречей и состоявшейся беседой.

Зазвонил полевой телефон. Афганский комбат отошел от столика. Продолжая прерванный разговор, я спросил афганцев:

— Тараки, Бабрак — хорошо? Амин — плохо?

Они переглянулись между собой, потом один из них сказал:

— Бабрак — плохо! Амин — хорошо!

Подошедший командир, услышав ответ, так поглядел на них, что офицеры быстро встали и, попрощавшись, ушли.

— Тараки — хорошо! Бабрак — хорошо! Амин — очень плохо! — поправил он своих подчиненных.

Но глаза его при этом покровительственно усмехались, будто говорил он с маленькими и несмышлеными детьми.

Вновь вошел солдат-адъютант, сменил чашки, плеснул в чистые пиалы немного чаю. Мы уже не удивлялись, зная, что у них не принято наливать полные чашки и, как сказал переводчик, чем меньше наливают, тем больше уважают.

— Хорошо хоть не каплями капают, — с сарказмом заметил замполит четвертой роты. — Ну, и когда же плов будет?

Но только у кого-нибудь заканчивался в чашке чай, словно по невидимой команде появлялся адъютант, доливал и уходил опять.

— Не видать нам плова, — поняли мы, когда комбат вновь отошел к телефону. — Пора ехать домой, а то и в части пролетим с ужином.

Мы попрощались с комбатом и поехали в часть. Всю дорогу и вечером в палатке обсуждали встречу с афганцами. Из головы не выходили слова, сказанные офицерами: «Бабрак — плохо. Амин — хорошо!»

Черт их поймет, кто для них «хорош», а кто «плох», рассуждали мы. Но то, что для них «Амин — хорошо», для нас было непонятно. Почему «хорошо», если он агент ЦРУ, если он физически уничтожил Тараки? Почему Бабрак «плохо», если он Генеральный секретарь ЦК Народно-демократической партии Афганистана (НДПА), глава государства?!

Как-то офицеров и прапорщиков части собрали в здании Кандагарского аэропорта на встречу с офицерами афганского армейского корпуса, расположенного в городе Кандагаре. Перед нами выступил командир корпуса, полковник Кабир. Был он высокого роста, крепкого телосложения, в аккуратно сшитой парадной форме. Его речь переводил афганский переводчик. Всем своим видом он показывал, что очень рад общению с нами и очень сожалеет, что не знает русского языка.

Он рассказал, что первого января 1965 года состоялся Первый учредительный съезд Народно-демократической партии Афганистана, на котором ее Генеральным секретарем был избран Нур Мухаммед Тараки, ставший также издателем газеты «Хальк» (Народ).

Сподвижник и товарищ по партии Бабрак Кармаль, заменивший к нашему прибытию убитого Тараки, создал свою организацию «Парчам» (Знамя). В 1979 году он стал Генеральным секретарем ЦК НДПА, а также занял пост Председателя Революционного Совета ДРА — высшего органа государственной власти.

Полковник Кабир возносил хвалебные оды Бабраку, называя его великим продолжателем дела Тараки, учителем, истинным революционером, однако мы не верили словам Кабира. Дело в том, что в часть стала поступать специальная литература, подготовленная Главным политическим управлением Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, из которой мы узнали истинное положение внутриполитической обстановки в стране пребывания. И то, что мы уже знали, как-то не вязалось со словами Кабира. Мы знали, что в течение 10 лет (1967–1977 гг.) между организациями «Хальк» и «Парчам» шла непримиримая идейная борьба, что именно Бабрака обвиняли в расколе НДПА на два крыла и в связях с королевским двором. Мы не могли понять, как организация, не пользующаяся всенародным уважением и авторитетом, смогла занять лидирующее положение в стране и прийти к власти?

Ходили слухи, что Бабрак был назначен на свой пост Генеральным секретарем ЦК КПСС Л. И. Брежневым. Так это или нет, однако, как показало время, Бабрак не стал истинным лидером в государстве, его «избрание-назначение» не оправдало надежд абсолютного большинства афганцев и не укрепило авторитета его партии и его самого как главы государства ни в собственной стране, ни на международной арене.

Поэтому слова афганских офицеров: «Бабрак — плохо, а Амин — хорошо» — имели вполне конкретный и обоснованный смысл. Было очевидно, что в стране, в армии были люди, мнение которых не совпадало с официально проводимой генеральной политикой партии и государства.

Слушая полковника Кабира, мы настойчиво пытались заставить его конкретно ответить на вопрос: какую же все-таки роль лично сыграл Бабрак в расколе революционного и демократического движения в стране. Однако полковник явно уклонялся от конкретного ответа и продолжал хвалить Бабрака.

— И зачем мы вошли сюда? — рассуждали офицеры между собой. — Они же еще сами не разобрались — во имя чего воюют и что им нужно. Они же не народную революцию будут защищать, а воевать за свою власть — во имя своего благополучия. И глубоко им наплевать на то, как живет народ и на его насущные проблемы. У них свои цели и задачи. Как можно переломить мнение большинства людей, не верящих в идею партии меньшинства? Только силой и оружием! Для этого нас сюда, наверное, и ввели. Какая же роль нам здесь уготована? Миротворцев? Наемников? Да, ситуация непростая и не очень понятная. Ну, да ладно. Пускай политики об этом думают, а мы — военные и будем выполнять приказ нашего военного руководства. У нас другого выбора и права нет. Время рассудит и даст оценку нашим действиям здесь, — успокаивали мы друг друга. — Поживем — увидим.

В перерыве встречи мы обступили Кабира, стали задавать ему вопросы. Он по-прежнему непонимающе смотрел на нас, потом — на своего переводчика, когда тот выслушивал чей-то вопрос, отвечал на наши вопросы только через посредника. Одним словом, ни у кого не вызывало даже и малейшего сомнения, что Кабир по-русски не понимает. После этого некоторые офицеры, разглядывая полковника с близкого расстояния, стали отпускать в его адрес далеко не безобидные шутки.

— Ты смотри, какой холеный. И манеры, и осанка, как у настоящего аристократа. Нет, он не из крестьян и не из бедных низов, явно, что из богатых. Такой же, наверное, бандит, как и остальные. Смотри, какой самодовольный, надменный взгляд, щеки аж лоснятся от сытости. Про Бабрака лапшу нам на уши вешает. Думает, что мы все бараны и ничего не понимаем. Одним словом, он такой же душман, только в другом обличье. Даже нет никакого в этом сомнения. Короче: все они здесь бандиты и враги!

Полковник по-прежнему глуповато улыбался, отвечая на наши вопросы.

— Хотел бы я посмотреть на его физиономию, когда бы он узнал, что мы сейчас про него говорим, — сказал начальник штаба батальона. — Его счастье, что он нас не понимает.

Какими глупыми и удивленными были наши физиономии, когда через некоторое время полковник Кабир, жестом остановив нашего переводчика, заговорил с нами на хорошем русском языке. Как мы узнали потом, Кабир даже учился в военной академии в Москве, но затем был отчислен из нее. Службу продолжил у себя в стране. Потом — революция. Дослужился до командира армейского корпуса. Непонятным для нас было одно: с какой целью он разыгрывал этот спектакль с непониманием нашего языка? Для того чтобы в наших откровениях больше почерпнуть нужной для себя информации? И почему он так быстро и безо всякого перехода заговорил с нами на нашем родном языке? Наверное, понял, что особыми секретами мы не располагаем, а поэтому стали ему неинтересны. Одним словом: Восток — дело тонкое. Только с тех пор я всегда с осторожностью отношусь ко всем «незнающим» русский язык.

При первых встречах с местным населением или солдатами афганской армии удивляло, как быстро наши солдаты-мусульмане находили общий язык и темы разговоров с людьми другой страны. С одной стороны — это радовало. Через такие разговоры и встречи мы расширяли свои познания о стране пребывания. С другой — эта легкость и простота общения настораживали. Помня, что мы находимся в особом регионе, в особых условиях, боялись, чтобы такие встречи и общение не привели бы к каким-нибудь неприятностям. Почва для таких опасений была: мы, прибывшие из богатой страны в бедную, были шокированы тем обилием товаров, которые можно было увидеть на полках местных магазинов и торговых лавок — дуканов, кантинов.

Имея в наличие деньги, в них можно было приобрести все, что душа желает, но у большинства из нас их не было. Поэтому мы не исключали, что наши солдаты, в целях приобретения дефицитных вещей, могут пойти на хищение в подразделениях бензина, оружия, боеприпасов, запасных частей к автомобилям, всего того, что у местного населения пользовалось особым спросом, и продажу сворованного через своих друзей-афганцев. К сожалению, мы не всегда владели информацией о том, кто и чем занимается помимо исполнения своих служебных обязанностей.

Как-то ко мне обратился рядовой Шароф Шодмонов.

— Товарищ старший лейтенант, посмотрите фотографии, — и протянул несколько фотоснимков. На них были изображены группы людей, среди которых выделялся пожилой мужчина в белой чалме.

— Вот этот, — он показал пальцем на мужчину в чалме, — мой дядя, родной брат моего отца. Это мы фотографировались в Бухаре два года назад, когда он приезжал к нам в гости.

— Ну, и что ты хочешь от меня? — спросил я его, понимая, что его обращение ко мне неспроста.

— Дядя живет в Афганистане, в соседней провинции. Мне сегодня от него записку передали. Он приглашает меня в гости. Товарищ старший лейтенант, поговорите с комбатом: пускай он отпустит меня к дяде. Всего на денек-другой. Я вовремя вернусь и без всяких замечаний.

— Оставь мне дядину записку, я поговорю с комбатом, но, думаю, что этот вопрос будет решать даже и не он. Ну а вообще-то, как ты представляешь свою поездку? Чужая страна, чужие люди. Как ты будешь добираться, в какой одежде? Тебя же духи, как увидят в советской форме, так сразу же к себе и заберут. Или ты не знаешь, что они делают с нашими пленными?

— Знаю, только меня не тронут. Дядю здесь все знают, потому что он очень уважаемый и авторитетный человек. Он написал, что нужно делать, если афганцы захотят меня задержать.

— Так, получается, что твой дядя тоже душман?

— Дядя жил в Бухаре, воевал, а потом, когда басмачей прогнали, он вместе с ними тоже ушел в Афганистан. Он хороший, добрый и никого не убивал. Он рассказывал, что время тогда было такое, но только он ни в чем не виноват. Поэтому он вынужден был жить здесь всю свою жизнь, но возвращаться в нашу страну не хочет. Говорит, что слишком поздно уже делать это, что его в СССР не поймут, потому что он все-таки воевал против советской власти. Отпустите меня к дяде, а то он уже стар и здоровьем слаб. Он очень хочет меня видеть.

О Шодмонове мы доложили командованию бригады. Им сразу же занялся особый отдел бригады, и очень скоро его отправили дослуживать в Союз.

Как-то к нам в батальон перевели солдата-туркмена. Никто не пояснил причину его направления к нам. Перевели, и все, хотя для перевода из одного подразделения в другое, когда штаты укомплектованы, подразделения выполняют поставленные задачи, должны были быть веские причины. Через некоторое время командир роты доложил, что нового солдата несколько часов нет в подразделении и поиск его в других батальонах результатов не дал. Особист батальона, узнав о произошедшем, сказал, что сильно волноваться не надо, что самовольщик скоро будет в батальоне. И действительно, через несколько часов солдат, как ни в чем не бывало, появился в ротной палатке. Как оказалось, он, проходя службу еще в десантно-штурмовом батальоне, попал в поле зрения работников особого отдела: хорошо владея разговорным языком местного населения, вошел в контакт с кем-то из жителей и стал периодически и самовольно уезжать на попутках в город Кандагар. Чем он там занимался, с кем встречался, командованию было неизвестно. Сначала с ним поговорили, предупредили и перевели в наш батальон. Он пообещал, что больше этого не повторится, но снова был пойман в самоволке. Его, так же как и Шодмонова, отправили в Союз.

Уже тогда многие офицеры, начиная с командования бригады, особого отдела КГБ, командиров подразделений, ломали головы над проблемой утечки секретной информации, связанной с выходом подразделений на боевые операции. Душманы откуда-то получали точные сведения о всех передвижениях нашей части, о планах, маршрутах, времени выходов в рейды. Стоило подразделению выйти на трассу для следования в заданный район, как где-то в темноте ночи вдруг начинал мигать фонарик, хотя наша техника, в целях соблюдения маскировки, ночью перемещалась без света. Ясно было, что наш выход в очередной раз стал кому-то известен. И сколько бы мы ни двигались по маршруту, сворачивая на пустынные дороги, уходя от возможных посторонних глаз, по пути следования нас постоянно сопровождало мигание ненавистного фонаря спрятавшегося в скалах духа. Мы открывали по нему огонь из стрелкового оружия, но через несколько километров на какой-нибудь возвышенности снова мигал яркий, предупреждающий кого-то об опасности, свет.

Днем огни фонарей заменяли солнечные зайчики от зеркал. Эти сигналы передавались от одного невидимого наблюдателя к другому по всей цепочке. Сталкиваясь с такими фактами, можно было быть уже уверенными, что наше прибытие в указанный район для душманов не будет неожиданностью. А это означало, что банда уйдет до нашего прихода, оставив для навязывания боя небольшие силы. Такой способ передачи информации на большие расстояния был очень примитивный, но надежный. Долго особисты искали источники информирования о выходах наших подразделений и наконец обнаружили его.

Напротив нашей части, по другую сторону дороги, идущей от Кандагара к пакистанской границе, стоял европейского типа, огороженный деревянным забором домик. Во дворе его находилась высокая мачта антенны. Кто-то говорил нам, что это пост наведения самолетов на аэродром. Да мы особо не интересовались: что это и зачем. Однако особисты заметили, что, когда подразделения покидали часть, уходя на маршрут, именно с этой мачты начинался первый сигнал оповещения о выходе. Придя к такому выводу, подразделение, выделенное для проведения операции, осуществило захват этого поста. Всех людей, а среди них оказались и иностранные разведчики, арестовали и передали в руки афганской контрразведки.

Среди возможного источника утечки информации мы предполагали и офицеров афганской армии. Как бы командование бригады ни ограничивало круг допущенных к подготовке к выполнению боевой операции афганцев, информация каким-то образом все равно уходила к нашим врагам. Тогда стали доводить афганскому командованию конкретную боевую задачу на определенный этап действий уже в районе встречи с братьями по оружию, перед самым ее началом.

Не исключен был и тот вариант, что определенная информация уходила через средства связи, по которым она передавалась открытым текстом. Может быть, и через личные контакты военнослужащих бригады с местными жителями. Возможно, через того же солдата-туркмена и ему подобных, его земляков. Но факт оставался таковым: мы снова недооценили своего противника, а он не дремал. Только перекрывался один источник утечки военной и служебной тайны, как душманы искали и находили другой. В ход шли деньги, наркотики, личные контакты с нашими военнослужащими. Поэтому мы старались пресекать ненужные встречи с афганцами, тем более что личный состав не был еще достаточно хорошо изучен, и далеко не все отличались высокими морально-нравственными качествами.

В Афганистане не были запрещены торговля и употребление наркотиков. Встречаясь с советскими солдатами, афганцы пытались угостить их ими. Мы препятствовали этому, тем более когда узнали, что в планах по разложению морального духа советских солдат наши противники предусматривали приучение их к наркотическим средствам. Стали чаще проверять солдатские вещи, карманы на предмет обнаружения наркотиков или денег, приобретенных незаконным путем. Несмотря на проводимую работу, все чаще и чаще в подразделении стали появляться солдаты со специфическим взглядом. Такие глаза могли быть только после употребления наркотиков. Что делать, как с этим бороться — мы тогда еще не знали.

Сначала мусульмане из Союза, а потом и братья-славяне понемногу приобщались к этому зелью. Афганцы сперва давали наркотики в виде подарка, затем — за деньги, потом требовали в обмен боеприпасы, военное имущество. Медики объясняли солдатам, что у наркомана кровь теряет свойство свертываемости и в случае ранения увеличивается риск умереть от потери крови. Беседы и лекции были бесполезны. И если в первые месяцы пребывания в Афганистане наркомания была явлением редким, то со временем это стало для всех нас серьезной проблемой.

Один солдат-дембель играл с товарищами в карты на деньги и проигрался. Партнеры по картам пригрозили, что если он не вернет в короткое время картежный долг, то его просто-напросто убьют. Солдат обратился ко мне.

— Вам же говорили, что нельзя принимать наркотики, что это до добра не доведет? — возмущался я.

Солдат стоял, понуро опустив голову. Посеревшее лицо, изможденный вид, а еще совсем недавно он был розовощеким, здоровым парнем. Я лично неоднократно беседовал с ним раньше, убеждал в пагубности пристрастия к наркотикам, но он отрицал, что принимает их. И только теперь признался.

— Да, упустили мы его, — сокрушался комбат, когда я доложил ему об этом случае.

— Жалко парня, загубил он себя. Не погиб в бою, так погибнет дома, если еще доедет до него. Откуда он родом?

— Из Уфы.

— Надо что-то придумать, а то точно убьют его друзья-товарищи.

Вечером комбат дал команду поставить этого солдата часовым у штабной палатки, чтобы он был постоянно на виду. Утром я сел в санитарный «уазик», как будто собрался по делам на аэродром. Перед началом движения машины громко позвал к себе дневального, сказав, что ему нужно будет погрузить в машину кое-какие тяжелые вещи для батальона. Я знал, что за ним ведется неотрывное наблюдение, поэтому делал все в расчете на его врагов. Я также знал, что в аэропорту уже стоит транспортный самолет, который через несколько минут вылетит в Союз. В кармане у меня лежали документы на уволенного в запас солдата.

Отпускники, командированные, больные, улетающие этим самолетом, уже стояли у трапа в ожидании отправки. Не выпуская из машины дневального, разоружил его, вручил документы и высказал все, что о нем думал. Началась посадка на воздушный борт. Когда к трапу пошел последний пассажир, я открыл дверцу «уазика».

— Благодари комбата. Не пробей он тебе твое увольнение, завтра утром ты, возможно, был бы уже убитым и закопанным. Делай выводы. Твой жизненный путь только начинается. А теперь — бегом в самолет и счастливой дороги.

Руки солдата дрожали, по щекам текли слезы. Он не двигался, будто еще не верил. Потом кинулся к трапу.

— Спасибо!

Я дождался, когда самолет поднимется в воздух, и только после этого поехал в часть. Вдруг увидел, как навстречу мне на высокой скорости несется БТР из нашего батальона. Остановил.

— Куда гоните? — спросил прапорщика, который сидел на броне.

— Да вот, солдатам срочно нужно было к самолету. Говорят, что друг уезжает. Хотели что-то с ним передать.

Из люка БТРа показалось лицо солдата-туркмена. Потом наверх вылез еще и сержант. Это им проиграл в карты улетевший солдат из Уфы.

— Зря спешите, гвардейцы. Вы немного опоздали. Ваш должник уже в воздухе. А вы, если еще попадетесь с чем-нибудь нехорошим, то поедете на дембель в самую последнюю очередь, а может, и в дисциплинарный батальон. Устраивает? А сейчас разворачивайтесь и возвращайтесь в расположение батальона.

Наверное, в наркотиках солдаты прежде всего искали разрядку, отдых для души после тяжелых психологических и физических напряжений. Офицерам было проще. Мы снимали стрессы с помощью алкоголя.

Пили от дискомфорта армейской жизни, страха, чувства обиды, безысходности, пили между боевыми операциями, поздно вечером, когда солдаты засыпали. Пили, на сколько у кого хватало денег и совести. Абсолютное большинство офицеров, прапорщиков утром добросовестно приступали к исполнению своих служебных обязанностей. Некоторые же «выпрягались», позабыв о службе и подчиненных. Их наказывали по принципу: не умеешь — не пей.

Тяжелое психологическое состояние усугубляли сложности личного плана. Многие офицерские семьи остались в Союзе без жилья и средств к существованию. Пугала неопределенность перспективы будущей жизни. Не у каждого жена или невеста могла вынести эти трудности. Кое-кто из офицеров стал получать письма с жалобами, упреками, угрозой развода. Ему бы надо съездить домой, утрясти семейные проблемы, а его не отпускают. В Афганистане за два года службы предусматривался всего один отпуск. Тем, кто уже побывал в отпуске в самом начале, дальнейшая служба казалась длинной и безрадостной. И запили офицеры, заглушая свою тоску по дому, любимым и родным. Самым страшным в этих выпивках было то, что желание напиться до беспамятства, отрешиться от всего появлялось все чаще и чаще. Пили, обмывая боевые награды, поминая погибших, убывая в отпуск и возвращаясь из него, пили по праздникам, дням рождения и другим поводам. Ну а главным и основным поводом был страх перед смертью и безысходность от того, что ты ничего не можешь изменить в своей судьбе и жизни. Кажется, рядом аэродром — садись, улетай, бросай эту войну к черту, и возможно, что и останешься живой. Но тот самолет был не для нас, и вырваться из этого страшного капкана, западни раньше отмеренного тебе срока, кроме как раненым или погибшим, не представлялось никакой возможности. Поэтому выпивка становилась привычным повседневным занятием и своеобразным лекарством от всех неприятностей.

Сначала делали бражку, потом самогонку.

— Григорьевич, возьми у комбата противогаз. Я такую самогонку сделал, закачаешься, только нужен фильтр, чтоб без запаха было. Добавлю в нее кофе, получится коньяк высшей пробы. А вечером жду вас с комбатом к себе на вышку, в гости, — сказал как-то мне замполит роты.

Ради такого дела комбат пожертвовал своим противогазом. Кстати, о противогазах. Стало известно, что душманы начали применять против советских подразделений химическое оружие. На служебном совещании командир части поднял начальника химической службы полка.

— Товарищ капитан, доложите об обеспеченности личного состава средствами защиты от химического оружия.

— Докладываю, — четко и бодро начал капитан-юморист. — Часть в целом обеспечена средствами защиты. Заявки на покрытие некомплекта направлены в армию. Результатов пока нет.

— Какие и сколько средств у нас есть и что еще необходимо дополучить, доложите конкретно, — перебил офицера командир.

— На сегодняшний день в части имеются следующие виды химической защиты: противогазы — в количестве двух штук. Один мой, то есть ваш, товарищ майор. Второй — командира второго мотострелкового батальона майора Пархомюка. Других средств защиты нет.

В палатке стало тихо.

Вот о втором, комбатовском, противогазе и шла речь впереди.

— Александр Николаевич, — обратился я к комбату, — скажите, что пуля пробила коробку, пришлось выбросить. Зато, представьте, какая самогоночка получится!

И правда, напиток оказался божественным. Ночью на наблюдательной башне аэродрома, при свете коптящей керосинки, мы пили его, радуясь предоставленной возможности отдыха, немного сожалея, что в части теперь остался только один противогаз.

Вскоре в афганских дуканах появилась советская водка, в любом количестве. Бутылка стоила 25 чеков, в переводе на советские деньги 50 рублей. К праздникам цены резко поднимались. Если учесть, что в Союзе бутылка водки стоила около четырех рублей, можно было без труда вычислить, что водочный бизнес кому-то приносил значительный доход. Ящик водки стоил тысячу рублей, а за три-четыре тысячи в те времена можно было купить новую машину «Жигули».

Водку в Афганистан доставляли авиацией. Это пресекалось, но летчики выходили из положения. Как рассказывали они сами: после таможенного осмотра борта пограничниками вертолет вылетал с приграничного аэродрома, потом садился в заранее обговоренном месте, где его уже поджидала машина с товаром. Быстро загружались и летели дальше по маршруту. Система была отшлифована до совершенства.

Всем было хорошо известно, в какой палатке, у кого из вертолетчиков можно взять водку в любое время дня и ночи. Боевые офицеры презирали торговцев, случалось, устраивали им мордобой, но обстоятельства вынуждали, и они снова шли к торгашам. Некоторые тратили на выпивку всю свою месячную зарплату. «Наркомовские» пятьдесят граммов, как в годы Великой Отечественной войны, для нас не предусматривались. Афганистан был для кого-то войной, горем, а для кого-то матерью родной и источником наживы на чужих трудностях и горе. Как и в годы других страшных войн, кто-то выполнял приказы и военную присягу, рисковал жизнью, а кто-то умело и бессовестно на этом наживался.

Пили, наверное, все. По крайней мере, лично я не слышал, чтобы кто-то принципиально не употреблял. Научили пить даже афганцев, хотя мусульманскими законами это не позволялось. Видел афганского офицера, которому налили полный граненый стакан водки. Он не пил ее, как все нормальные люди, а лакал, как собака. Языком хватал глоток жидкости, задерживал ее во рту, блаженно закатывая глаза, и только после этого проглатывал. Мы удивлялись: «Ну и здоровье!» Но афганец упал, как подрубленный, там же, где сидел. Куда им до нас!

Многие офицеры жили только сегодняшним днем. Денег на тряпки и вещи не копили и не откладывали. На хорошую вещь честно накопить все равно не получалось. Например, хороший магнитофон стоил почти годовую зарплату младшего офицера. А поэтому каждый прожитый день и пьяный отдых в той страшной жизни для большинства был важнее, чем приобретенное барахло.

Иногда выпивки заканчивались трагически. В соседней с нами части ПВО большая группа солдат отравилась какой-то технической жидкостью.

Служил в нашем батальоне командир роты капитан Писарьков. Однажды его направили с колонной автомобилей за имуществом для части. Когда возвращались назад, выпили. В кабине было трое: водитель, капитан и прапорщик, который оскорбительно высказался в адрес жены Писарькова. Капитан вспылил. Поссорились, прапорщик не унимался. В конце концов капитан вынул пистолет из кобуры и двумя выстрелами в упор прямо в кабине расстрелял прапорщика.

Некоторые офицеры, чтобы вернуться домой, умышленно шли на грубые нарушения воинской дисциплины. Надеялись, что за низкие моральные качества их, как недостойных представлять нашу страну на переднем рубеже борьбы с ненавистным империализмом, отправят в Союз. Согласны были на любую нижестоящую должность, с любой формулировкой, лишь бы уехать.

Командиром минометной батареи в нашем батальоне был старший лейтенант Смирнов Александр. Говорили, что он и в Союзе попивал, а здесь словно с рельс сошел, совсем разошелся, особенно после какой-то семейной неприятности. По утрам он часто вызывал в свою палатку командира взвода лейтенанта Олега Румянцева и объявлял ему вводную: «Командир батареи убит, командование батареей берешь на себя». А сам уходил в соседний батальон и там гулял. Олег добросовестно исполнял и свои, и обязанности «убитого» командира.

Однажды Смирнов должен был заступить оперативным дежурным по части. Ко времени прибытия офицера на инструктаж он не явился. Я пошел к нему в палатку. Александр лежал на кровати. На полу валялась пустая бутылка из-под водки. Стоял крепкий запах перегара. Попробовал разбудить — бесполезно. Сел на табурет и стал думать, что делать с офицером и кем его заменить в наряде. Вдруг заметил, что он украдкой наблюдает за мной одним, слегка приоткрытым глазом. Было ясно, что он не так и пьян, просто имитировал бессознательное состояние.

Вопрос о пригодности офицера на должности и откомандировании его в Союз рассматривался только при систематическом нарушении им дисциплины, после применения к нему всех мер дисциплинарного воздействия. Но когда Смирнов набрал полный список наказаний, командующий принял решение — никого больше в Союз не отправлять. Все должны служить там, где служили. Соответствующим должностным лицам давались полномочия применять к ярым нарушителям воинской дисциплины меры наказания гораздо строже, чем предусматривалось дисциплинарным Уставом Вооруженных Сил СССР.

Разрешалось переводить офицера на две ступени ниже занимаемой должности. Смирнов был снят с должности командира батареи и назначен в эту же батарею командиром взвода. Командиром батареи стал Олег Румянцев.

Много хлопот командованию части и батальона доставил командир пятой мотострелковой роты старший лейтенант Михаил Бондаренко. Опытный офицер, и вдруг запил, причем без просыху. Беседовали с ним и комбат, и я, и секретарь партбюро. Но выводов он не делал. Однажды после совещания у комбата ему нужно было возвращаться в свое подразделение с аэродрома, где мы стояли в это время в охранении. Михаил был в нормальном состоянии, но потом зашел в палатку к Смирнову. Там они выпили «шило» — отработанный и слитый с системы самолета спирт. На жаре их быстро развезло. Когда Бондаренко через какое-то время подходил к своему БТРу, он уже заметно шатался. Его пытался усовестить секретарь партбюро батальона старший лейтенант Григорьев, но офицеру было уже все равно. По пути следования в подразделение ротный увидел, как на дорогу вышли двое. Приняв их спьяну за душманов, Бондаренко с нескольких метров открыл по ним огонь из автомата. Его спасло то, что он был пьян настолько, что ни в кого не попал. Это были два солдата из роты самого Бондаренко, которые находились в секрете и вышли проверить, что за объект движется по дороге.

Это было громкое ЧП. На следующий день мы с комбатом стояли навытяжку перед командиром бригады и начальником политического отдела. Партийное собрание батальона объявило ротному строгий выговор с занесением в учетную карточку. Партийная комиссия при политотделе бригады, в назидание другим и на перспективу, исключила его из членов КПСС.

Через некоторое время Бондаренко, одумавшись и взяв себя в руки, пить перестал. В боевых операциях проявлял храбрость и разумную инициативу. Командование батальона не могло нарадоваться ротным. Мы с комбатом неоднократно ходатайствовали о предоставлении его к боевой награде. Но начальник политотдела подполковник Плиев Руслан Султанович, прочитав наше очередное ходатайство на предоставление к ордену, как-то заявил:

— Вы что, отцы-командиры, совсем уже рехнулись? Еще раз подадите на этого пьяницу документы, я вас самих направлю на парткомиссию, мало не покажется! Понятно?

К сожалению, но восстановиться в партии Бондаренко так и не смог. Решение комиссии осталось без изменения. В годы Великой Отечественной войны нарушивших закон военнослужащих направляли в штрафные батальоны, где они воевали до первой крови, после чего становились полноправными воинами действующей армии. Официально у нас штрафников не было, но офицеру, оступившемуся один раз, тем более исключенному из рядов партии, грозила бесперспективность на многие годы. Это клеймо, которое нельзя было уже смыть никогда и ничем.

Одного офицера бригады представили к званию Героя Советского Союза. Шло время. Пока представление рассматривалось в Москве, лейтенант, что называется, дал маху.

Вечером с полной сеткой водки, пьяненький, он возвращался в часть. И встретился на его пути один из заместителей командира бригады, который стал совестить того лейтенанта. Лейтенант, выслушав подполковника, возмутился:

— Товарищ подполковник, вы как себя ведете с будущим Героем Советского Союза? Вы что себе позволяете? Я отдыхаю в нерабочее время. Какое ваше дело, как я выгляжу и что делаю?!

Разговор стал затягиваться.

— Да пошел ты! — не выдержал лейтенант и, послав старшего офицера подальше, отправился в свой батальон.

Этот случай взял на контроль лично начальник политотдела.

В итоге лейтенант вместо Золотой Звезды Героя получил орден Боевого Красного Знамени. А это очень большая разница.

Много бед принесла водка в Афганистане.

Кто раньше не пил, тот научился это делать там, кто пил немного, стал пить еще больше. Кто-то и после войны не смог отвыкнуть от потребности, которая выработалась в течение долгих месяцев. После Афганистана я какое-то время был в таком же, непростом, состоянии. Радовался долгожданному возвращению домой, продолжению жизни.

Ежедневные встречи с друзьями, воспоминания, разговоры, выпивка. Так продолжалось неделю, другую, месяц. Но однажды я пришел домой поздно вечером и увидел плачущие глаза жены и дочери.

— Папа, мы тебя так долго ждали, мы тебя так любим, а ты…

С тех пор началось постепенное отрезвление.

«Это уже не война, и я дома, нужно остановиться, пока не поздно. Ведь никто не поймет, что у меня на душе, да и понимать не пожелает. Если я оступлюсь, кто-то даже и обрадуется этому. Завистников всегда хватает. Желающих на мое место тоже достаточно. Если запью, оступлюсь, упаду, никто не протянет руку помощи ни мне, ни моей семье. И это обернется для всех нас страшной трагедией. Нет, надо жить, и жить по-человечески — достойно! Или что, войну пережил, а на мир и счастье уже и сил нет? — корил я сам себя, настраивая на решительные действия. — Рановато расписываться в собственном бессилии, мы еще повоюем!»

И эта борьба временами оказывалась труднее, чем та, с афганскими душманами.

27 декабря 1979 года считается началом самой длительной за время существования СССР войны — «необъявленной», как окрестили ее политики. После окончания почти десятилетней кровавой бойни в прессе появились официальные данные о наших потерях. Приходилось слышать, что эти потери за все годы войны меньше количества погибших на дорогах страны за один год. Это кощунство над памятью убитых, над теми, кто честно выполнял воинский долг, кто свято верил и сейчас верит в необходимость нашей военной помощи Афганистану, в то, что мы защищали южные рубежи нашей Родины…

И тем не менее эта война — героическая страница в истории Вооруженных Сил СССР. Позором покрыли себя политики, а мы, Солдаты своей Родины, воевали и погибали, веря в мудрость, непогрешимость и абсолютную правоту Политбюро ЦК КПСС, ее Генерального секретаря, Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Я был знаком с офицером, который занимал высокую должность и при выводе советских войск из Афганистана принимал личное участие в подготовке справки-доклада о людских и материальных потерях наших Вооруженных Сил в той стране. Старший в группе — генерал, первоначально ознакомившись с предоставленным ему материалом, указал, что цифры явно завышены, и он им не верит. Потери стали искусственно занижать. Наконец документ был принят. Это и легло в основу данных, которые были обнародованы в качестве официальных. Так это или нет, но лично я, да и все афганцы, с кем приходилось общаться за все эти годы, не верят в то, что обнародовано, и для этого у каждого есть свои причины.

Очень многие военные сомневаются в достоверности официальной информации о потерях. В те времена стремились показать мировой общественности, своему народу более благополучную картину, чем было на самом деле. Лично я уверен, что пройдут десятилетия, и мы узнаем все-таки реальные данные. Но спросить будет уже не с кого.

Трудно говорить о войне в Афганистане однозначно. Кто был на ней и видел все собственными глазами, имеет свою оценку происходившего там. У каждого был свой Афганистан. Как-то быстрее и отчетливее проявляется на войне и лучшее в человеке, и самое низменное. Восторженно, и больше о героическом, писали наши газеты, пока афганская тема считалась модной. Но помимо этого были еще не только романтика боя, звон орденов и медалей, были загубленные жизни, разрушенные семьи, предательство и подлость, унижение человеческого достоинства. Было и черное, и белое. Чего больше? Не знаю, но почему же так сильно болит сердце все эти годы? Почему не забываются грязные кровавые постели в госпиталях, дикие от ужаса и боли глаза солдат, истошные крики молодых ребят, потерявших руки, ноги, зрение?

Когда Президентом СССР М. Горбачевым началось шельмование идеи и самого факта интернационального долга в Афганистане, все, кто был там, назвали его Иудой и предателем. Помню тяжелый случай в подземном переходе московского метро: пьяный парень без рук и ног в истерике обращался к окружающим:

— Какой же я оккупант, люди? Я же приказ Родины выполнял! Из-за нее я стал таким уродом и побирушкой! Скажите, в чем моя вина и кому теперь я нужен такой?

Сколько их таких? Как-то быстро забыли люди ту войну…

Я благодарен судьбе за то, что остался жив. Но война изменила меня, и стать прежним я уже не смогу — никогда! А как бы хотелось вернуться в то, довоенное, время и оставаться таким, каким ты был.

Руководство Советского государства физически загубило и нравственно искалечило целое поколение крепких и здоровых парней и девушек, воевавших в той стране. А потом легко и просто признало бессмысленность наших жертв. И никто не понес никакой ответственности. У нас виноваты всегда мертвые. А живые? Михаил Горбачев уже не был комбайнером в Ставропольском крае, когда принималось решение о вводе войск в Афганистан. Но он трусливо и подло помалкивал долгие годы той войны. Молчал, пока гибли сотни и тысячи его сограждан, потому что находился у сытой государственной кормушки и боялся ее потерять. Некоторые ставят ему в заслугу вывод войск из Афганистана, но лично я считаю его одним из главных виновников той трагедии. Он был не просто свидетелем, он был членом Политбюро, Генеральным секретарем ЦК КПСС, Верховным Главнокомандующим. И все мы, в соответствии с проводимой государственной политикой и требованием военной присяги, беспрекословно выполняли именно его приказы.

Афганистан для тысяч военнослужащих стал проверкой на физическую и человеческую прочность. Большинство выдержало этот экзамен. Тысячи военнослужащих Ограниченного контингента были награждены боевыми орденами и медалями, десятки получили высокое звание Героя Советского Союза. Солдаты восьмидесятых повторяли подвиги героев сороковых годов.

Как можно измерить мужество и храбрость человека в бою, чем оценить его готовность к самопожертвованию? И не кощунство ли то, что награждение военнослужащих, воевавших в Афганистане, орденами и медалями проходило в соответствии со строго установленным цензом. В Москве в тиши кабинетов планировалось, сколько вырастить Героев, каких должностей, воинских званий, национальностей, к каким юбилеям, сколько и каких наград и кому можно выдать. Солдат за героический поступок получал, как правило, медаль. Офицер, совершив то же самое, мог рассчитывать на медаль или даже орден. В бригаде существовала негласная установка, а она, конечно же, исходила из уст более высокого начальства: второй раз к награде представлять только в исключительных случаях. Очень многие военнослужащие так и не получили своих заслуженных наград.

Помню, выступая перед офицерским составом части, очередной заезжий генерал из Москвы удивлялся, что в частях Ограниченного контингента, в частности в нашей бригаде, так много награжденных.

— Вы же поймите нас правильно, — говорил он, — на все Вооруженные Силы на год выделяется определенное количество наград. Но ведь, кроме вас, в нашей армии много военнослужащих, которые выполняют свои задачи и в Союзе: на целине, учениях и так далее. Их тоже надо награждать. Мы ведь не можем отдать все награды вам и забыть о других. Это нечестно!

Слушать бред такого высокого начальника, абсолютно не понимающего, как зарабатываются настоящие боевые ордена и медали, было дико.

Однако сами высокие чины, прибывавшие к нам с различными проверками, себя вниманием в этом вопросе не обделяли. И командование части, угождая им, сочиняло легенды и направляло ходатайства вверх на представление к награде. Некоторые получали их только за одну командировку на несколько спокойных дней, даже не воюя и не слыша взрывов и выстрелов. А те, кто непосредственно выполняли боевые задачи — ходили в цепи, прочесывали «зеленку», кишлаки, лазали в горы, — довольствовались тем, что дадут им «с барского плеча» в вышестоящем штабе.

Командир батальона майор Пархомюк, уже имея орден Красной Звезды, был тяжело ранен в бою, и, в соответствии с «исключительным случаем», я обратился к комбригу с ходатайством о предоставлении его ко второму ордену. Однако начальник политического отдела решил, что для майора достаточно одной награды, а за тот, последний бой, после которого он стал инвалидом, сойдет и медаль.

За участие в одной из операций комбат представил в штаб наградной лист на представление меня ко второму ордену. Прошло время. Вполне закономерно я поинтересовался в штабе, в какой инстанции находится мой наградной. Все наградные за ту операцию ушли наверх, а мой остановил начальник политотдела. Конечно, я расстроился. Зашел к Плиеву. В палатке уютно, прохладно, кондиционер, холодильник. На столе сковорода с шипящей яичницей, деликатесом, о котором мы, боевые офицеры, могли только мечтать. Плиев недовольно посмотрел на меня.

— Что тебе надо?

Я спросил его, по какой причине мой наградной лист остался без движения.

— Ну, ты даешь, старший лейтенант! Начальник политического отдела не имеет никакой награды, а ты еще хочешь? Тебя представили к одному ордену? Ну и хватит!

— Товарищ подполковник! Недавно член Военного совета округа говорил, чтобы наград для заслуживших их и достойных не жалели. Комбат посчитал, что я заслужил. Тем более о первой награде еще ничего и не слышно. И придет она или нет, еще неизвестно, сколько их потерялось в пути, и ни слуху ни духу.

— Все, свободен, старший лейтенант, некогда мне с тобой разговаривать. И мало ли что говорил член Военного совета. Запомни, что для тебя и других я здесь — главный член. Как решу, так и будет. А попытаешься через мою голову перепрыгнуть, пеняй на себя. И запомни: вторую награду ты не получишь!

Через некоторое время у нас в батальоне появился офицер штаба части. Сообщил хорошую новость: наконец-то в часть пришла выписка из Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении военнослужащих орденами и медалями. Ему нужно бы уточнить по списку: все ли награжденные на месте, возможно, что кто-то уехал в отпуск, попал в госпиталь, погиб. Офицеры стали смотреть списки. В разделе, где перечислялись военнослужащие, награжденные орденом Красного Знамени, стояла и фамилия начальника политотдела.

— Интересно, где и когда это он был в рейде? Такой орден себе урвать, и за что? Ну и тварь! — возмущались офицеры.

Правда, когда Плиева представляли на должность начальника политотдела, говорили, что он прибыл из части, которая уже была в бою. Возможно, что он там воевал? Хотя навряд ли, времени прошло достаточно, да и выписка пришла именно на нашу часть, значит, командир бригады направлял представление уже отсюда. Только у нас особых боевых заслуг он пока не проявил. Но тем не менее вот Указ и вот он сам, гордо возвращающийся в строй после получения из рук представителя Министерства обороны СССР — генерала такой высокой и очень престижной награды.

Вручение боевых наград стало большим стимулом и настоящим праздником для всего личного состава части. Несмотря на то что в ожидании генерал-майора Винокурова мы простояли в форме не один час, взмокли, устали, все прошло, когда на стол выставили красные коробочки и началось такое долгожданное награждение. Первым Указом в части были награждены 98 человек, 29 из них — посмертно.

Да, много обид, непонимания, корысти было связано с наградами. Часто их не получали боевые офицеры, солдаты, но почему-то всегда получали офицеры вышестоящего штаба. Мне рассказывали, как готовился второй наградной лист на начальника штаба майора Шехтмана. Офицер штаба, оформлявший документы, был вынужден описывать несуществующие подвиги майора. Вместе с начальником штаба они сочиняли, как тот лично разрабатывал планы боевых операций и в большинстве из них принимал личное участие, проявляя инициативу, высокое тактическое мастерство и смелость. Все бы ничего, но слишком хорошо знали офицеры и начальника штаба и то, сколько раз и куда он ходил и что делал.

Кстати, кое-кто видел нашего начальника политотдела полковника Плиева уже в Союзе. Говорили, что орден Красного Знамени — не последний и не единственный, который он получил за Афганистан. Видимо, и другие, «заслуженные награды нашли нашего героя», когда он уже вернулся в страну по замене. Некоторые руководители себя наградами не обижали, да и было с кого брать пример.

Тайной за семью печатями была книга в штабе бригады, где регистрировались исходящие номера наградных листов, которые направлялись в штаб армии. Только по ней можно было узнать, ушел наградной наверх или попал в мусорную корзину. К сожалению, но при подготовке наградного листа начальником политотдела учитывались не только действия офицера в бою, за который он представлялся к награде, а также все остальное, включая положение дел с воинской дисциплиной в подразделении и личные отношения с начальником. Часто при подготовке наградного листа факторы, не связанные с конкретными боевыми заслугами, перевешивали все остальные, за которые военнослужащий и представлялся к награждению.

На одном из совещаний командир бригады объявил офицерам:

— Кто возьмет в бою трофейный гранатомет, сразу будет представлен к ордену.

Наш, советский, гранатомет в руках духов был самым страшным оружием противника, против которого мы были практически бессильны. От его выстрелов нельзя было укрыться даже за броней БТРов и танков. После попадания в бронеобъект всегда были жертвы. В самом начале развязанной войны душманы даже расстреливали свой же расчет, если гранатомет захватывали советские солдаты. Получить гранатомет в качестве трофея было почти невозможно, поэтому и была назначена такая высокая награда — орден.

Замполит третьего мотострелкового батальона майор Азаров Василий, следуя в колонне, заметил, как из-за дувала вышел душман с гранатометом на плече. Через секунду-другую прозвучал оглушительный выстрел. БТР майора был подбит. Сам Азаров получил контузию, но, превозмогая боль, из автомата расстрелял весь гранатометный расчет и привез в часть трофейный ствол. Комбриг дал команду представить майора к награде.

Азаров был доволен и горд, что скоро наконец-то получит свою заслуженную награду. Через несколько дней после этого события вместе со своим комбатом, майором Повханом, они зашли в нашу штабную палатку, и он выставил на стол несколько бутылок водки.

— Давайте обмоем мой несостоявшийся орден.

— Почему «несостоявшийся»? — удивились мы.

— Начальник политотдела не пропускает наградной. Вспомнил мне наши с ним личные отношения, работу с офицерами и личным составом, короче, все, что можно было, лишь бы доказать, что я не достоин награды. Хотя если по сути, то меня представляли не за службу вообще, а за конкретное событие в бою. Одним словом, гад — он и в Афганистане гад! Поэтому будем сегодня пить до упаду, — невесело объявил он, разливая водку в стаканы.

— Пойди к командиру, он от своего слова не откажется, — советовали мы Азарову.

— Нет, не пойду, а то Плиев опять будет говорить, что, мол, ходят тут офицеры, награды себе выбивают. Ты что, забыл, как он на тебя бочку катил? Побывал бы он с наше в рейдах, может, и по-другому рассуждал бы, только рисковать своей жизнью ему ни к чему! А свои награды он и без рейдов получит. Нет, все-таки какая сволочь, и достался же нам на нашу голову такой урод, а, Григорьевич? Не пойду я ни к комбригу, ни к начальнику политотдела, не хочу я с ними разговаривать на эту тему, тем более разбираться. Просто жизнь на моем конкретном примере вновь подтверждает разговоры о том, что прав тот, у кого больше прав. В разных мы с ним должностных категориях, а поэтому он все-равно меня и всех нас победит, и не нужны ему никакие убедительные аргументы. Да, честно говоря, я ничуть не сомневаюсь, что и командир бригады не пойдет против него: все они — одна шайка-лейка, — невесело подвел окончательный итог своих рассуждений Василий.

Представление к наградам приносило некоторым чиновникам вполне ощутимую прибыль. Наградной лист мог остановить офицер штаба, который занимался его оформлением, сославшись на то, что командир или кто-то из должностных лиц поставил на нем крест, или сетуя на свою занятость работой. Офицер, честно заработавший орден в бою, был вынужден унижаться, выясняя, где же его наградной. Кто-то задабривал штабных работников бакшишом, чтобы наградной был своевременно оформлен и отправлен на утверждение в другую инстанцию. Кто-то даже летел с подарками в Кабул, чтобы в штабе армии подстраховаться от всяких непредвиденных случайностей. Правда, таких было мало, но были и другие награждения и награжденные.

Одного прапорщика, командира пулеметного взвода, перевели к нам из соседнего батальона. Высокого роста, крепкого телосложения. У него была трудная азиатская фамилия, и мы звали его просто Борисом. Комбат находился в отпуске, и я исполнял его обязанности. Узнав о готовящейся боевой операции, прапорщик обратился ко мне:

— Товарищ старший лейтенант, а можно перевестись на пункт хозяйственного довольствия батальона? Я умею хорошо готовить, даже работал поваром в ресторане. Мне нравится такая должность. Переведите меня туда.

— Вы кто по военно-учетной специальности?

— Командир взвода.

— Ну, вот и все. Должность начальника ПХД батальона занята. Должность повара рядовая, а вы же — прапорщик. Других тыловых должностей у нас нет. Вакантные — только командиров взводов. Так что ничем помочь не могу. Обращайтесь к заместителю командира бригады по тылу, может, у него в штате есть свободные должности. А пока занимайтесь взводом, изучайте подчиненных, настроение солдат. Вам легче, ведь во взводе почти все ваши земляки. Сходим в рейд, а потом будем думать, куда вас определить. Понятно? Ну и хорошо!

Когда прапорщик ушел, я отправился в политотдел бригады, чтобы доложить о разговоре с командиром взвода. Было ясно, что прапорщик боится идти в рейд. Для него этот рейд был в нашем батальоне первым.

«Но он же не солдат, а прапорщик, и уже не один месяц служит в бригаде. Неужели еще и с ним придется нянчиться?» — думал я по пути следования.

— Ты в рейд идешь с желанием? — спросил меня заместитель начальника политотдела.

— Не всегда.

— Но ты идешь, нравится тебе это или нет. Так пусть и твой прапор идет и не ищет теплых мест. Его обучили на командира боевого подразделения, пускай в нем и служит. Поговори с ним, настрой его на «нужную волну», не дойдет, хвост прижми, напомни, что он не в детском саду и чикаться с ним здесь никто не будет. Ему еще долго здесь воевать, поэтому пускай меньше выкобенивается, не хватало нам еще с прапорщиками сюсюкаться! Ты понял меня?

Я ушел. Разговор с Борисом не выходил у меня из головы. Дня через три мы должны были выходить на крупную боевую операцию. Как он себя поведет в ней? Я зашел во взводную палатку. Солдаты под руководством командира готовились к рейду. Прапорщик улыбался, настроение у всех, в том числе и у него, было хорошее. О нашем разговоре и своей просьбе он уже не вспоминал. На душе у меня немного полегчало.

Для оказания помощи в той рейдовой операции от штаба бригады в наш батальон был направлен начальник разведки части майор Рогов. Я уже имел достаточный боевой опыт, не первый раз ходил с подразделением в бой вместо комбата, поэтому майор со своей помощью мне был абсолютно не нужен. Но приказ есть приказ. Хорошо, что Рогов не вмешивался в мои действия, отсиживаясь и отсыпаясь в БТРе связи.

Операция уже длилась несколько дней. Как-то, ближе к вечеру, ко мне подошел взволнованный командир гранатометного взвода лейтенант Шойинбаев. Он доложил, что видел Бориса, который вроде бы уходил в тыл. Когда лейтенант попытался разобраться в причине такого поведения, тот пригрозил ему пистолетом. Я опешил. Наш разговор услышал начальник разведки.

— Замполит, догнать прапорщика немедленно! — заорал он. — Лично приведешь его ко мне, — живым или мертвым! Без него не возвращайся! Этого мне только не хватало! И зачем я пошел с вашим батальоном, о, мама родная?! Догоняйте прапорщика, не теряйте время! — продолжал кричать он, тем самым нагнетая и без того непонятную и непростую обстановку.

Я взял с собой двух офицеров и солдат. На двух БТРах мы отправились в погоню за беглецом. Через километр-другой стали настигать Бориса. Он бежал по дороге вдоль небольшой речки. На ходу соскочив с техники, я бросился за ним. Когда до него оставалось всего каких-то несколько шагов, он вытащил из кобуры пистолет, передернул затвор, загнав патрон в канал ствола, и, не останавливая движения, обернулся ко мне:

— Не подходи, а то застрелю!

Дело принимало непредвиденный и очень серьезный оборот. Прапорщик явно не шутил. Несколько десятков метров я бежал за ним, чуть приотстав и пытаясь уговорить его.

— Борис, что с тобой случилось? Остановись! Только что получен приказ об окончании операции. Сейчас будем готовиться к обратному маршу, а завтра я поговорю с командиром бригады насчет твоей просьбы. Уверен, что он подыщет тебе другую должность, и все будет хорошо! Главное — успокойся! Скажи, ты куда бежишь? Там же пески, пустыня, душманы! Ну, даешь! А как же мать, отец, невеста? Ты, кажется, жениться собирался? Так от кого же ты убегаешь? Остановись, я приказываю тебе!

Мне показалось, что он сейчас одумается и выполнит мое требование, и, ускорив бег, я стал сокращать дистанцию между нами. Однако, увидев это, он закричал снова:

— Не приближайся, а то пристрелю! Я шутить не собираюсь.

Пистолет снова повернулся в мою сторону. Я остановился. В ту же минуту, сбежав с насыпи, прапорщик прыгнул в воду и, как был в одежде, с полевой сумкой и оружием, поплыл к противоположному берегу. По ту сторону речки была территория духов.

«Не хватало нам еще за ним по пескам гоняться или в душманских кишлаках его искать!» — со злостью подумал я.

Между тем прапорщик вышел на противоположный берег, лег спиной на песок, поочередно, поднимая ноги вверх, вылил из сапог воду, встал, помахал нам рукой и двинулся дальше.

— Остановись! Стрелять буду!

Я сделал несколько предупредительных очередей из автомата. Но командир взвода, словно издеваясь над нами, вновь помахал рукой на прощание и продолжил свой бег. Он все рассчитал: и то, что в темноте мы его не найдем, потому что уже вечерело, и то, что стрелять в него не посмеем.

Я доложил по рации майору Рогову о сложившейся ситуации. В ответ ничего, кроме отборного мата, не услышал.

— Замполит, лично ответишь, если он убежит! Задержать беглеца любым способом!

Вскочив на броню, мы поехали в объезд, надеясь перехватить прапорщика, пока тот не углубился в барханы. Через километра два БТРы пошли наперерез бегущему. До него оставалось уже несколько сот метров, но на пути следования техники встретился глубокий арык, который преодолеть с ходу не представлялось возможным. Техника встала. Спрыгнув на землю, мы побежали.

Чувствуя, что моя больная печень схватила меня так, что дальше некуда, я крикнул командиру взвода лейтенанту Грозенкову, мастеру спорта по офицерскому многоборью.

— Алексей, догоняй! Задержи его!

Лейтенант ускорил темп бега. А потом все было как в кино. Увидев, что его догоняет всего один преследователь, а другие отстали и находятся далеко, прапорщик остановился и повернулся к лейтенанту. В правой его руке был пистолет, левая отведена за спину, ноги — на ширине плеч. Он целился, будто в стрелковом тире. Не верилось, но раздался громкий сухой щелчок выстрела. Фонтанчик песка от пули взвился перед ногами бегущего офицера. Стреляющий снова прицелился. Я остановился и стал докладывать по радиостанции майору, что прапорщик открыл по нам огонь. Попросил разрешение на ответную стрельбу, на поражение. И только что хорошо слышавший меня майор, «включив дурака», стал кричать в эфир, что ничего не понимает, и попросил меня настроиться на запасную частоту. А уже раздался второй выстрел. Нужно было принимать очень ответственное и серьезное решение, но майор оказался не способен на это. Да и делить со мною ответственность он тоже не собирался. Прозвучал третий выстрел. Лейтенант, взмахнув руками, упал на землю. Не целясь, с бедра, я дал длинную очередь. Расстояние до прапорщика было метров триста-четыреста. Стреляли мы тогда метко, и прапорщик тоже рухнул на землю.

Я ничего и никого не слышал. Мир вокруг меня будто перестал существовать. С подбежавшим ко мне сержантом приблизились к убитому. Выпущенная мною из автомата очередь полностью вошла в грудь прапорщика. Он лежал в какой-то неестественной позе, кровь из развороченных пулями ран окропляла его одежду и песок.

Лейтенант был жив, и даже не ранен. Он пытался подняться на ноги, но ему сразу это не удалось. Он был в сильном шоке. Солдаты из взвода убитого подбежали к месту происшествия. Кто-то из его земляков пнул мертвого, кто-то плюнул на него и обозвал шакалом. Подъехали отставшие в пути БТРы. Солдаты взяли тело убитого за руки, за ноги и, раскачав его, швырнули на броню, но неудачно. Кувыркаясь, оно снова упало на землю. Опять бросили, и снова оно оказалось внизу. Наконец-то удачно! Достав из кармана чистый носовой платок, я подобрал и аккуратно завернул в него пистолет прапорщика, стреляные гильзы, положив все это в полевую сумку. Делал все, словно робот, в то же время уже отчетливо осознавая, что готовлю доказательную базу своих действий. Дал команду возвращаться назад.

По рации слышался истеричный голос Рогова. Видимо, кто-то уже доложил ему о результатах погони, и теперь он в выражениях не стеснялся. Я выключил радиостанцию.

— Где ты был раньше, майор?

Подъехали к батальону. Я не стал ничего докладывать Рогову, посчитав это не нужным и запоздалым. Сел на землю. Хотелось плакать и вернуться в то время, когда я еще не знал о побеге прапорщика. Подходили офицеры и солдаты, расспрашивали очевидцев о случившемся. Я сидел отрешенный от всего. Командир танкового батальона майор Рошиору, подойдя ко мне вплотную, положил на мое плечо свою руку:

— Замполит, не переживай! Ты поступил правильно. Туда ему, скотине, и дорога!

Потом прилетели вертолеты. Забрали меня и еще нескольких участников событий, загрузили тело убитого, и мы полетели в часть. По пути следования духи открыли по вертолетам огонь из пулеметов. Вертушки начали свою работу, прикрывая бортами друг друга от огня противника, они поочередно, словно исполняя только им известный танец, носились по какому-то чертовому кругу, то резко снижаясь, словно падая в пустоту, то взмывая вверх, ведя одновременно прицельный огонь по противнику.

Грязное и кровавое тело прапорщика швыряло то на одного сидящего, то на другого. Кто-то блевал, кто-то громко матерился. Я крепко держался руками за какой-то выступ. Мне было абсолютно все безразлично. Иногда появлялась в голове мысль — лучше было бы, если нас подбили!

На аэродроме нас уже встречала большая группа офицеров штаба бригады и особого отдела. Всех прибывших рассадили по нескольким машинам и повезли в часть. Меня привели к комбригу, предварительно разоружив и забрав документы и топографическую карту района боевых действий. Он задавал мне вопросы, я отвечал. Знал, что в бригаде работает комиссия Министерства обороны, и очень хотел, чтобы никто из нее ничего не узнал. Надеялся, что, как это бывает в армии, командование не захочет «выметать сор из избы» и само примет решение по данной проблеме. Но открылась дверь кабинета, и в комнату вошел незнакомый полковник. Его взгляд был полон удивления, не задавая вопросов, он рассматривал меня, словно неведомую зверушку.

«Наверное, москвич! — безразлично подумал я. — И надо же было ему здесь оказаться? Сейчас о происшествии доложит в Москву, и начнется. Назначат „образцово-показательное“ расследование и посадят всем в назидание — по максимуму! А может, все-таки разберутся, что я не виноват, что другого выхода у меня просто не было, да и времени тоже?»

Нехорошими словами мысленно обругал начальника разведки, когда он зашел к комбригу на доклад. «Трус несчастный! Побоялся ответственности, а сейчас каблуками щелкает, в струнку вытягивается, что-то лопочет там. А какой вид подобострастный, да и черт с ним!»

Где-то в подсознании жила надежда на справедливое решение, но я не исключал худшего.

Потом меня увели в палатку. Выставили у входа вооруженного часового. Всю ночь я не спал, метался, словно зверь в клетке. Думал о своей жене, доченьке, матери, братьях. Все они меня с нетерпением ждут домой героем, гордятся моей службой здесь. Сейчас, наверное, тоже спят, и ни о чем не догадываются, и ничего еще не знают! Когда-то теперь увидимся? Да и увидимся ли вообще?

Утром меня снова привели к командиру. В ожидании судьбоносного для меня решения я стоял ни жив ни мертв. По лицу полковника Шатина видел, что сегодняшнюю ночь он не спал тоже.

— Вот что, — обратился он ко мне. — По законам военного времени Великой Отечественной войны ты поступил правильно, и в то бы время тебе за то, что ты вчера сделал, положена была даже награда. Но ты же понимаешь, что мы не на войне. — И он выразительно поглядел на меня.

О том, что мы юридически не на войне, хотя фактически вовсю уже воюем, мы слышали часто. В этом нас пытались убедить приезжающие из Москвы проверяющие. Докладывая такому о положении дел в батальоне, рассказывал ему о погибших и раненых подчиненных, а он недовольно поправлял меня:

— Да не в бою же. Что вы заладили — «бой да бой». О какой войне вы говорите, товарищ старший лейтенант? Вы докладывайте по существу, и ничего не нужно здесь выдумывать и сочинять.

Мы смотрели друг на друга, и мне не верилось, что полковник на самом деле не знает о том, что здесь творится. Может, косит под «ваньку-дурака» или просто добросовестно исполняет рекомендации вышестоящего руководства?

— В Афганистане не стреляют, здесь все спокойно и никакой войны нет. Вы неправильно говорите. Здесь идет плановая боевая и политическая подготовка.

И вот опять, почти эти же слова, но уже от комбрига: «Но мы же не на войне!»

Хотелось от бессилия стучать кулаками по столу и кричать: «Товарищ полковник, но вы же знаете, где мы находимся!» Меня трясло будто от холода. Что же он скажет?

— Иди сюда!

Я подошел. На стол передо мной выложили мой автомат, пистолет, рабочую карту.

— Сейчас летишь в район расположения батальона. Душманы снова активизировали в провинции свои действия, поэтому твоя главная задача сейчас: быть в батальоне и выполнять поставленную задачу. Ну а окончательное решение по тебе будет после возвращения из рейда. Понял?

После выполнения задания я прибыл на доклад к командиру. Был долгий и тяжелый разговор.

— А завтра принесешь на убитого прапорщика наградной лист. Представляй его к ордену Красной Звезды!

— Что? Труса к ордену? За предательство? — впервые за все эти дни возмутился я.

И тут комбрига словно прорвало.

— Ты, чудак на букву «М», ты что думаешь, если по закону прав, то и по совести тоже? Или ты считаешь, что у этого прапорщика нет родных и близких? Или его не ждут с войны героем? Да его, наверное, весь кишлак провожал в Афганистан! Никто не виноват в том, что он стал трусом и погиб не по-божески, а как собака. Но я не позволю тебе одной автоматной очередью лишать жизни, чести и гордости его мать, отца и весь род!

Потом твердо добавил:

— Короче, так: иди, думай и выбирай. Или ты ходатайствуешь о нем, как о герое, или я накажу тебя по всей строгости законов мирного времени. Думай, хорошо думай и, смотри, не ошибись!

Ночью в штабной палатке офицеры и прапорщики пили горькую. Пили за погибших в последнем бою. Выпили за Алексея, за то, что чудом остался жив. Пожелали ему долгих лет. Недобрым словом помянули и убитого мною прапорщика.

А утром я сидел над стандартным бланком наградного листа и мучительно сочинял героическую легенду. Писал, как в трудном бою с превосходящими силами противника Борис действовал смело и решительно, метко разил врагов, а когда возникла критическая ситуация, личным примером воодушевил подчиненных на решительную атаку, лично уничтожив при этом четверых душманов. Когда наградной лист лег на стол командира, он внимательно прочитал его и одобрил. Потом сказал мне:

— И мой тебе совет. Хоть ты и прав, но этот случай не делает тебе чести. Поэтому помалкивай об этом и постарайся обо всем быстрее забыть.

Прошло время. Но каждый год в этот день я всегда с благодарностью поднимаю стопку за своего командира. За то, что он разобрался в сложной ситуации, принял справедливое решение и никому не позволил расправиться со мной «по всей строгости советского закона», хотя предполагаю, что далось ему это непросто! За то, что остался жив на той войне. Поминаю убитого мною прапорщика. Знаю, что в этот же день где-то в далекой деревушке бывшей союзной республики нашего когда-то единого и общего государства вспоминают о нем его родственники, друзья, невеста, которая так и не стала ему женой.

Я не хочу войны! Не хочу, чтобы рожденных на белый свет детей называли именами погибших родственников, близких и друзей. Не могу и не хочу видеть, как мечутся и не могут найти себя в этой жизни те, кто пережил ту войну, кто пополняет могильные ряды на кладбищах нашей большой страны. Не хочу, чтобы какой-нибудь бывший интернационалист или миротворец, доведенный до отчаяния, от безысходности или по дикой злобе вновь нажал спусковой крючок боевого ствола! Не дай-то бог!

…Ну, вот и все: конец. И как глупо!

В бессильной ярости я уткнулся лицом в землю, не смея поднять головы. Свистели пули, не давая нам подняться. Слышалась громкая чужая речь, воинственные крики. Арык, в котором мы лежали, служил нам пока некоторым укрытием, но кратковременным и ненадежным. То в одном, то в другом месте в кустах мелькали фигуры духов. Их становилось все больше и больше. И вот уже они идут на нас цепью, ведут огонь из оружия. Я отбросил в сторону трубу разведчика.

— Малик, ну-ка, отпугни их! — попросил я командира гранатометного взвода лейтенанта Шойинбаева.

Малик сделал несколько выстрелов из автоматического гранатомета, но эффективность стрельбы по кустам из АГС была невысокой: густая крона деревьев укрывала противника от нашего огня. Шойинбаев находился недалеко от меня, тоже в арыке, и стрелял навесной траекторией, стараясь не обнаруживать свою огневую точку перед противником.

— Пока бесполезно! Сэкономим лучше выстрелы, а когда духи выйдут из кустов на поляну, тогда мы их и обстреляем. А сейчас — пустой номер, — сказал он мне.

Да я и сам это видел. Стрельба стихла так же неожиданно, как и началась. Было даже слышно, как на деревьях пели птицы. Ярко светило солнце, пахло свежескошенной травой, дымом. Эта тишина была непривычной и даже пугающей. Раздался характерный треск мегафона, и к нам обратился кто-то невидимый, говорящий на своём родном языке. Наш переводчик напряженно вслушивался в речь, потом перевел.

— Они говорят, что мы окружены. Обращаются к афганцам, которые вместе с нами. Предлагают им расстрелять нас и уйти с оружием к ним. Дали им время на размышление. После этого они обещали открыть огонь и всех уничтожить. Если афганцы не выполнят их требование, то они убьют их вместе с нами.

Находящиеся невдалеке от группы управления батальона афганские офицеры и солдаты зашевелились. Опережая возможные события, командир роты дал длинную очередь над их головами и прокричал.

— Я вам, сволочи, пошевелюсь! Лежите и не дергайтесь. Иначе мы вас всех здесь перестреляем! — И обратился к переводчику: — Переведи им.

И снова дал длинную очередь. Афганцы испуганно уткнулись лицами в сырую землю.

— Саша, — приказал ротный солдату, — глаз с них не спускать. Только дернутся, сразу стреляй, и только на поражение, иначе потом с ними не справиться!

Видимо, каждый из нас, лежащих в этом грязном арыке, уже четко представил, в какую западню все мы попали. Этих аборигенов мы снова недооценили. Для многих этот бой мог стать последним. Наше спасение было в неожиданной атаке, когда душманы подойдут на достаточно близкое для этого расстояние.

— Придется прорываться через их цепь. Ну а там — кому и как повезет. Так же, Михаил? — спросил я командира пятой мотострелковой роты.

Перед глазами очень быстро промелькнули важные события жизни, как кадры в кино. Хотелось отогнать мрачные мысли, но они настойчиво лезли в голову, и избавиться от них не было никакой возможности. Хотелось жить. В смерть не верилось.

Я посмотрел по сторонам. По руслу арыка лежали солдаты и офицеры моего батальона. Грязные, мокрые, с потными, сосредоточенными лицами, они готовились к прорыву: заряжали магазины автоматов патронами, подготавливали к метанию ручные гранаты. Кто-то закурил. Кто-то смеялся. Все было обычно, как десятки раз до этого, не было только одного — такого плотного кольца духов вокруг.

А ведь нас всех ждут дома. Дождутся ли?

Мозг снова переключился на события текущего дня.

Задача была простой: в пешем порядке цепью прочесать «зеленку» — большой район, в котором находились несколько кишлаков, виноградники, сады, дойти до крепости, где засели бандиты, и выбить их оттуда. Развернуться и в обратном направлении таким же образом прочесать соседнюю полосу местности. После чего выйти к командному пункту батальона. На командном пункте были комбат и командир бригады. Я ушел с батальоном в «зеленку». По своему составу и численности это был даже и не батальон, а какая-то его часть: неполная рота плюс гранатометный взвод. Всего шестьдесят восемь человек.

Утром мы вышли на исходный рубеж. Туман плотной белой пеленой накрыл землю. На расстоянии нескольких метров мы уже теряли друг друга из виду. Остановились, немного переждали и снова пошли дальше. Двигались через виноградники, кишлаки. Входили в дома, искали оружие и душманов. С короткими перестрелками дошли до большой старинной крепости. Толстые деревянные ворота, высокие дувалы, сторожевые башни по углам. Оттуда стреляли. Дали ответный огонь. Выстрелами из гранатомета сорвали запоры ворот, ворвались во двор. Огонь велся из подвалов, подземных ходов. Мы патронов и гранат не жалели. Наконец стрельба прекратилась. Осмотрели помещения и подвалы. Во многих местах на стенах кровь, деревянные сооружения, перегородки, лестницы разворочены взрывами, однако ни одного трупа не нашли. Собрались во дворе, перекурили. Время шло, и нужно было уже возвращаться на базу. Проверив личный состав, уточнил боевую задачу командирам подразделений. Дал команду покинуть крепость. Первым пошел командир взвода лейтенант Штефанич. Как только он вышел из ограды крепости, раздался одиночный сухой выстрел. Лейтенант на бегу, словно оступившись в невидимую яму, упал. Вторым выскочил солдат, и тут же был прошит автоматной очередью. Мы остановились. Было ясно, что духи подтягивали в данный район свои силы и так просто не собирались выпускать нас из него. Несколько человек по ступенькам забрались на одну из башен и открыли огонь по зарослям кукурузы и виноградника, где, предположительно, находился противник. Огонь вели с левой стороны по выходу из крепости. Нам надо было уходить вправо. Но параллельно стене крепости, метрах в семи, шел другой дувал.

Получался коридор длиною около ста метров, который простреливался душманами из зарослей. Мы их не видели. Пока наши солдаты сверху вели огонь, мы выскочили из ворот, забрали тело убитого солдата и раненого офицера и, пригибаясь к земле, побежали по коридору. Шла активная перестрелка с обеих сторон. Пули отщелкивали глину от стены где-то над головой, рядом. Нас спасал огонь с башен крепости, который вело отделение прикрытия. Несколько человек, бежавших в хвосте колонны, открыли огонь по зарослям, давая возможность покинуть крепость тем, со стены. Пробежали коридор. Остановились на несколько минут, чтобы перевести дыхание.

— Змея! — словно выдохнул прапорщик Тараненко.

И правда — длинная и толстая, свившись в кольцо и приподняв над землей голову, она устрашающе смотрела на нас. Такую большую мы еще не видели. До нее было несколько метров. Бросили в змею гранату. Снова пробежали под огнем противника сотню-другую метров. Сделали из солдатских плащ-палаток и тонких стволов деревьев носилки, положили на них убитого и раненого. Штефанич что-то пытался сказать нам серыми, обескровленными губами, но разобрать ничего нельзя было. Глаза у него были дикими от боли. Поставили ему обезболивающий укол. Все уже устали. Нужно было подменить тех, кто тащил носилки. Я подозвал старшину роты, прапорщика, и приказал ему взять жерди носилок в руки, встав в передней паре несущих.

— Это не моя обязанность! Я не понесу! — неожиданно возмутился он.

— Как не понесешь? — удивился я. — Твои люди? Твоя рота? — показал я на солдат, которые только что сменились у носилок.

— Мои. Ну и что? Я не понесу — это не входит в мои обязанности!

— Еще как понесешь! — И я потянулся за своим пистолетом. — Или что, будешь за спинами своих солдат бежать? Ну-ка, хватай жердь, тварюга, последний раз тебе говорю, и больше повторять не буду.

Буравя меня ненавидящим взглядом, прапорщик нехотя взял в руки жерди носилок. Мы снова двинулись. Наконец река. Отдохнули. Смыли пот с лиц, попили воды, перестроились для прочесывания «зеленки». Шли без выстрелов.

— Кажется, все спокойно, — облегченно вздохнул идущий рядом командир роты Михаил Бондаренко.

Через некоторое время появились вертолеты. Они пролетели почти над нашими головами, прошли над виноградником, обстреляли его, потом, резко взмыв вверх, ушли в сторону командного пункта. Я связался с комбатом по рации, доложил обстановку и получил приказ прекратить прочесывание, так как, по данным афганской разведки, в этой полосе местности душманов не обнаружено. Снова перестроились, но уже в колонну по одному, и пошли дальше. Носилки с убитым и раненым несли в голове колонны. В середине — афганское подразделение. Вышли на открытое место. Большое зеленое поле пересекал неглубокий арык. Справа, по ходу движения, стоял невысокий дувал. И когда афганская рота поравнялась с ним, откуда-то из виноградников раздались автоматные очереди. Мы упали на землю.

Как же так, ведь нам сказали, что здесь нет духов? И вертолеты улетели!

Сначала мы вели огонь по моджахедам из автоматов и автоматического гранатомета. Но потом огонь с их стороны стал такой плотный, что лучший выход был один — пока не стрелять, а дальше — обстановка подскажет, что делать. Противник, прячась в кустах виноградника, сначала пригнувшись, а затем встав во весь рост, пошел на нас цепью. Было видно, как они появлялись то в одном, то в другом секторе обзора, их становилось все больше и больше. Связался с командиром батальона по рации, доложил обстановку. Мое сообщение о противнике было неожиданностью для комбата и командира бригады. Самым досадным было то, что вертолеты, которые только что были здесь, уже ушли на дозаправку. Без вертолетов в этом зеленом море мы были беспомощны.

— Сколько сможете продержаться? — запрашивал меня комбат.

— Не знаю. Минут через десять они подойдут уже вплотную.

— Вы только продержитесь! Сейчас командир что-нибудь предпримет, — раз за разом повторял майор Пархомюк по радиостанции.

Я чувствовал его переживание, желание помочь нам и немного успокоился. Без посторонней помощи нам было не обойтись. Это было ясно как дважды два. Дал команду взводному, находящемуся в замыкании колонны, чтобы он со своим личным составом отошел немного назад по маршруту нашего движения и не допустил окружения подразделения с тыльной стороны.

— Все, мы опоздали! — доложил он через некоторое время. — Духи уже здесь.

— Возвращайтесь назад! — приказал я ему.

Комбат постоянно запрашивал нас о сложившейся обстановке, интересовался, сколько душманов, как далеко они и сколько мы еще продержимся. По нашим приблизительным подсчетам, моджахедов было человек триста. По меркам и практике той войны — это была сила, противостоять которой мы были не в состоянии. Но мы были еще живы, и лишь потому, что враг не бросил еще на нас одновременно все свои силы и средства и был на достаточном удалении от нас.

Минуты казались часами. И вот в наушниках радиостанции послышался голос командира бригады:

— Замполит, слушай меня внимательно: к вам возвращаются две вертушки. Но боезапас и топливо у них на исходе. Действуйте быстро. Твоя задача: вывести людей из окружения. Корректируйте огонь! При подлете вертушек обозначьте себя дымами красного цвета.

Между тем враг приближался к нам. Наконец, когда расстояние между нами сократилось до пятидесяти метров, в небе появились родные краснозвездные вертолеты. С ходу они дали по противнику залп реактивными снарядами, открыли пулеметный огонь. Взрывы были разбросаны по площади. Некоторые ракеты падали ближе к душманам, другие — ближе к нам. Я передал по рации результаты удара. Следующие выстрелы были немного точнее. Нас осыпало комьями земли от близких взрывов. Горела сложенная в копны солома. Разрывы заслонили яркое солнце.

Тут в бой вступили танкисты майора Рошиору. Они находились выше нас на удалении около двух километров. Танкисты стреляли, ориентируясь по разрывам снарядов, выпущенных вертолетчиками. Стало жутко. Слишком маленькое расстояние было между нами и душманами. Ошибка танкистов в десяток-другой метров могла стоить жизни многим нашим солдатам, но другого выбора и способа спастись у нас не было. Была одна надежда, что все обойдется и нам повезет, к тому же танкисты стреляли отлично. Было известно, что однажды сам комбат с большого расстояния первым же снарядом попал точно в костер, вокруг которого сидели душманы. Под стать комбату стреляли многие его экипажи.

Вертолеты, сделав по последнему залпу, пошли на базу. Пыль, грохот, дым, крики. Зажав ладонями уши и закрыв глаза, недалеко от меня лежал солдат-связист. Страх от пережитого прижимал его к земле. Надо было быстрее уходить — промедление могло стоить каждому из нас жизни.

— Ну, что, поднимай людей. Вперед! — приказал я ротному.

— А может, останемся пока на месте? Духи не убили, так свои снаряды положат. Закончится стрельба, тогда и пойдем. Маловероятно, что духи после такого удара будут еще способны вести огонь. Мы их сами потом перестреляем. Давайте все-таки переждем огонь, а?

Может, и лучше остаться на месте, но это только пока, а как поведут себя душманы через несколько минут, никому не известно. Зная их стойкость и фанатизм, я допускал, что они все-таки продолжат атаку, но только с большим остервенением.

— Вперед! — отдал я команду по рации.

Солдаты поднялись и, ведя огонь из оружия по душманам, устремились в заданном направлении. Падали снаряды, но с каждой секундой мы все дальше и дальше удалялись от их разрывов. Было тяжело. Казалось, что нет никаких моральных и физических сил идти, не то что бежать, но жажда жизни была сильнее усталости, и она толкала нас вперед.

Добежав до ближайшего дувала и завернув за него, остановились передохнуть. Самый опасный участок маршрута нами был пройден. Хотелось верить, что наш враг остался там, где по-прежнему грохотали взрывы.

Мы сидели, лежали на теплой земле и снова радовались жизни. Потянуло табачным дымом. Раздались веселые шутки. Усталость сковывала тело. Не хотелось ни думать, ни говорить. Вдруг я увидел солдата, который еще недавно уже прощался с жизнью. Сейчас же, сняв с себя военное снаряжение, он осторожно крался по берегу арыка, будто выслеживал кого-то, и вдруг, как был в сапогах, прыгнул в воду. Вылез мокрый, но довольный, держа в каждой руке по кричащей и трепыхающейся домашней утке. Послышались крики одобрения. В два приема головы уток отлетели в сторону, а тушки в солдатский вещмешок.

— Ну-ка, позови ко мне этого героя, — сказал я переводчику Салиму.

— Товарищ старший лейтенант, не надо их ругать, — заступился за солдата командир роты. — Они сегодня столько натерпелись. Пускай резвятся. — Потом кивнул на носилки и добавил: — Мы жизнями рискуем, а тут какие-то утки. Пусть солдаты хоть этим фактом отвлекутся от боя. Впереди еще дорога, и неизвестно что нас там еще поджидает. Да черт с ней, этой живностью!

Подошел солдат, по его лицу блуждала хитрая улыбка. Первоначальное желание отругать его пропало. Командир роты был прав. Я знал, что они весь день, кроме нескольких кусочков сахара, ничего не ели. Горький опыт научил солдат идти в бой голодными, потому что пулевое ранение в живот на сытый желудок — это явная и мучительная смерть.

— Что-то я тебя не пойму, — миролюбиво обратился я к солдату. — Ты еще совсем недавно умирать собирался, а сейчас не видно, что даже и устал.

— Так не умерли ведь, товарищ старший лейтенант. Теперь обязательно живыми останемся. Кому расскажешь «на гражданке», что, как черти, в грязи лежали, что нам смерть была гарантирована, а мы живы остались, не поверят.

Веселые искорки прыгали у него в глазах.

— Все, иди!

Но долго жить этому солдату не пришлось — он погиб через две недели в рейде по разгрому очередной банды мятежников в одном из кишлаков провинции Гильменд.

Шел конец апреля. Уже был приказ на увольнение военнослужащих, отслуживших установленный срок службы. Они мечтали о конце войны, доме, встречах с родными и близкими, невестами и верными подругами и все двадцать четыре часа в сутки ждали самолет и свою замену. Николай Рябенко был включен в первую партию убывающих.

Я был за комбата в том рейде. Находился на командирском БТРе у подножия горы. Внизу в долине был небольшой кишлак. Предварительно его хорошо обстреляли из танков и вертолетов. Теперь, наблюдая за ним с командиром пятой роты Михаилом Бондаренко, мы пришли к выводу, что кишлак безлюден и неопасен. Получив боевую задачу, командир роты ушел со своим личным составом на прочесывание «зеленки». Для этого им нужно было сначала пересечь тот кишлак. Мы видели, как колонна вошла в селение и стала продвигаться к его центру. Все спокойно. И вдруг: сначала грохот, а затем в наушниках шлемофона голос ротного:

— Я подбит с гранатомета! Помогите! По-мо…

Рация замолчала. Зажав рукой тангенту переговорного устройства, Михаил потерял сознание. БТР ротного был первым в колонне. Подбитый, он создавал реальную угрозу для всей движущейся за ним техники, а значит, и личному составу. Улочки узкие, в ширину «коробочки». Слева, справа — толстые дувалы. Подразделение вступило в бой с душманами. Быстро эвакуировать подбитую машину силами самой роты не было никакой возможности. Направил туда два танковых экипажа. Они протаранили толстую стену, подцепили на трос БТР и вытянули его в безопасное место. Струя выстрела гранатомета вошла в левый угол корпуса БТРа над самой головой водителя. Расстояние между входным и выходным отверстиями было не более пяти сантиметров, но этого хватило, чтобы водитель остался без обоих глаз. Зимний танковый шлемофон ротного, сидевшего справа от него, был весь иссечен мелкими осколками. Ротный, весь в крови, завалившись набок, был без сознания. Николай Рябенко находился позади водителя. Маленький кусочек металла, величиной меньше спичечной головки, вошел ему прямо в сердце. На одежде солдата не было видно ни одной капли крови. Когда мы вытащили убитого и раненых, даже не могли понять, почему Рябенко мертв. Я достал из кармана куртки Николая его документы: комсомольский и военный билеты. Среди них лежало письмо и фотография симпатичной девушки. Прочитал письмо, сначала молча, потом построил личный состав и прочитал его вслух для всех.

Не скрывая своих слез и невыносимой горечи, я плакал, читая это письмо, плакали солдаты над своим погибшим товарищем. А он лежал, такой молодой, с улыбкой на лице, будто задремал после трудного боя. И ничего нельзя было сделать, и ничего нельзя было изменить!

— Все, — сказал я и дал команду: — Закончить перекур! Приготовиться к движению.

Командиры подразделений продублировали ее. Вмиг исчезла с лица солдат кажущаяся беззаботность. Руки привычно подгоняли ремни снаряжения, брали автоматы. Снова быстрый бег, стрельба, мокрая от пота одежда. И вот мы наконец вышли в безопасное место — проклятая «зеленка» кончилась!

Нас встречали комбат, командир бригады, офицеры и солдаты других подразделений.

— Ура! Вышли! Живы! — раздавались радостные возгласы солдат. Обнимали друг друга, хлопали по спинам. Прошло несколько минут, и вдруг картина резко изменилась. Некоторые военнослужащие садились на землю и тут же засыпали. Кто-то неестественно громко хохотал, кто-то, рассказывая о чем-то, плакал. Да я и сам, когда подошел к комбригу на доклад, почувствовал, что почему-то не могу говорить. Язык не шевелился, мне тоже почему-то хотелось заплакать. Командир ждал, понимая мое состояние. Потом выслушал доклад, поблагодарил за то, что не запаниковали, а организованно и без потерь вышли из-под огня, и разрешил комбату снять батальон с боевой операции и увести в расположение бригады на отдых.

— Быстрее бы в часть! Упасть на койку! Выспаться! Может, из дому есть письма?

Но когда мы сошли с трассы и въехали в зону охранения, увидели, что нас встречают офицеры и прапорщики штаба бригады и политотдела. Колонну остановили. Начался шмон. Проверяли самые недоступные места в БТРах, личные вещи солдат, карманы одежды, ящики из-под боеприпасов. И все было бы ничего, но кто-то из проверяющих обнаружил и вытащил на божий свет тех трофейных уток из разбомбленного кишлака.

— А, мародеры! Вместо того чтобы воевать, грабежом занимаетесь! Ну, я с вами еще разберусь! — пригрозил подполковник Плиев комбату и мне, сел в «уазик» и уехал. Утки уехали с ним.

— Да, не попробовали вы, ребята, сегодня утятинки! — с горечью сказал ротный.

— Подполковник тоже человек, тоже кушать хочет, — пошутил стоявший неподалеку солдат.

Люди были унижены, озлоблены и обозлены. Те, кто какой-то час назад рисковал своей жизнью, смотрел смерти в глаза, теперь молчали. Офицеры батальона стали выражать проверяющим свое недовольство таким обращением, но управленческий аппарат бригады продолжал свое дело. Не найдя больше ничего ценного и компрометирующего, они уехали в штаб.

— Замполит, передай своему начальнику, что он настоящий подлец. Если он будет себе такое позволять, кто-нибудь обязательно его пристрелит, как собаку, не доживет он до замены, пускай так и знает, — обратился ко мне комбат. — Это же надо так оскорбить, унизить людей! Сидят в штабе и думают, что мы с рейдов золотые слитки привозим. Сами трусят ходить с подразделениями, а прибарахлиться хочется, вот они и изображают работу по борьбе с грабежами. Сами изымают, что есть, и прикарманивают себе, но шуму из этого делают, боже упаси! Работнички сраные!

Батальон поставил БТРы на места. Личный состав помылся и лег отдыхать. Я же пошел к начальнику политического отдела. Мне было очень неудобно перед личным составом батальона за то унижение, которому он подвергся в ходе шмона. Его адъютант доложил обо мне. Плиев вышел из своего персонального спального вагончика.

— Тебе чего нужно?

Сдерживая злость и заранее понимая бесполезность и обреченность своей затеи, тем не менее я сказал ему, что сегодняшняя встреча личного состава с рейда была абсолютно не нужна, что солдаты за последний бой заслужили благодарности, наград, доброго слова, а не подобного обращения. Было бы лучше, если бы политотдел занимался другими задачами, а не озлоблял и не настраивал людей против себя. Я привел в пример несколько высказываний личного состава и офицеров батальона в адрес самого Плиева. В конце разговора попросил его зайти в батальон, поговорить с личным составом. Это сняло бы напряженность, сгладило возникший конфликт.

— У тебя все? — спокойно спросил он меня.

— Так точно!

— Ну, пойдем со мной.

Мы зашли в его вагончик. Он снял трубку телефона дальней связи, пригласил в Кабуле к телефону начальника отдела кадров армии, поздоровался, о чем-то поговорил с ним, а потом спросил, где находится представление на старшего лейтенанта Синельникова на присвоение ему воинского звания «капитан» — досрочно. Узнав, что моя фамилия находится уже в проекте приказа, а приказ готовится на подпись командующему, убедительно попросил вычеркнуть меня из приказа и вернуть представление в часть. Потом поблагодарил своего собеседника и положил трубку телефона.

— Если ты еще будешь «вякать» против политического отдела и меня, как его начальника, то сначала я тебя, а потом и твоего комбата сниму с батальона! Ты меня понял? А чтобы не советовал начальнику, как поступать, походи в прежнем звании. Все, ты свободен!

Очень хотелось заехать кулаком в эту самодовольную физиономию! Да он явно и провоцировал меня на грубость. Я поглядел в открытое окно. Почти рядом с ним, снаружи стоял адъютант Плиева — земляк начальника политотдела, напряженно вслушиваясь в наш разговор. Четвертая звезда на моих погонах закатилась, так и не успев засиять. Боясь сорваться, нагрубить и тем самым еще сильнее усугубить и без того свое незавидное положение, я вышел из вагона.

— Ну, что, поговорил? — спросил меня комбат, когда я вернулся в штабную палатку.

— Поговорил, — горько усмехнулся я и рассказал ему весь наш разговор и как начальник «поставил меня на место». Комбат пришел в ярость и сам уже собрался идти в политотдел. Мне стоило большого труда остановить его. Плиев бы и комбату не простил критики в свой адрес. Потом пришли офицеры, принимавшие участие в рейде. Накрыли стол, разлили водку. Комбат поднял свою кружку.

— Сегодня у нас был очень трудный день, такого в нашей боевой практике еще не было. Но мы вышли из боя и остались живы. Выпьем же за это! Помянем погибших, которые не дожили до этого вечера. Пусть земля им будет пухом!

Все молча выпили. А когда налили по второй, комбат сказал:

— А ты, замполит, не горюй, что не стал капитаном. Будешь еще и капитаном, и майором, главное для всех нас — живыми отсюда вернуться и людьми порядочными остаться. Звезды, конечно же, хорошо и ради них мы и служим Родине, но в нашей службе есть понятия, которые выше их. Это — честь, совесть, порядочность и многое другое, чего не каждому дано иметь. Вон у Плиева звезд много, большие, а как был он тварью, так ей и остался. Так что не падай духом, все будет хорошо! За тебя!

Мы снова налили и выпили. Впереди была еще долгая война. А сегодня мы были живы, здоровы и этим счастливы.