Ах, война, что ты сделала...

Часть V НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

Долгое время после ввода наших войск в Афганистан газеты и телевидение сообщали, что советские солдаты выполняют там сугубо мирные задачи: оказывают помощь местному населению в строительстве школ, больниц, сажают деревья, одним словом, помогают афганским людям строить в стране социалистическое общество. Но мы там ничего не строили. Мы там воевали. Правда, об этом почему-то все молчали. Ведь Политбюро ЦК КПСС, Генеральный секретарь партии Л. И. Брежнев, все — боролись за мир во всем мире. Но Афганистан был объят пламенем непримиримой войны, и людская кровь лилась там уже бурным потоком. Советские военнослужащие ежедневно погибали, зачастую от своего же оружия, когда-то проданного или подаренного нашим государством другим странам.

Не знаю, как долго еще планировалось одурачивание своего народа, замалчивание уже свершившегося факта, ведь наше государство всегда придерживалось двойной морали. Одна — для мировой общественности, другая — для себя, своих людей. Уверен, если бы в стране были единая политика и понимание происходящего в народе и правительственных верхах, твердая рука при проведении принятых решений в жизнь, то не было бы того, что имели и имеем. Думаю, что и потерь было бы меньше, и отношение людей к происходящему в Афганистане, к военнослужащим, добросовестно выполнившим приказ Родины, — более уважительное и понятное.

Ежедневная оперативная информация говорила о том, что тысячи солдат, офицеров, столкнувшись в кровавой схватке с жестоким врагом, не спасовали и вели себя мужественно и смело.

Слушая эти сообщения и доводя их до подчиненных, я всегда удивлялся и пытался понять: что толкало абсолютное большинство молодых людей на явную смерть, почему они не задумывались о том, нужна ди вообще эта бойня? Ведь и там были такие, которые пытались увильнуть, найти всякие способы, чтобы избежать опасной службы, не идти с подразделением в бой, спасти свою жизнь и во что бы то ни стало быстрее вернуться на Родину. Но нет, ребята шли воевать. По-видимому, все мы были тогда детьми своего поколения. Учились в школах по одним учебникам, смотрели одни фильмы, восторгались одними героями и хотели обязательно походить на них. И когда пришли наше время и наша война, и встал вопрос ребром: какими быть, нормальные советские парни сделали для себя однозначный выбор — быть настоящими мужчинами, героями, а не подлецами. Хотя, как и у каждого поколения, на той войне были не только герои, но и предатели, трусы, негодяи.

В первый год войны в Афганистане звание Героя Советского Союза (посмертно) было присвоено выпускнику Новосибирского высшего военно-политического общевойскового училища Н. Шорникову. Рота, где замполитом был Шорников, попала в окружение. Через несколько часов боя в роте осталось всего 4 человека. Замполит приказал сержанту с солдатами уходить, а сам остался прикрывать отход группы. Душманы ворвались в развалины дома, откуда вел огонь Николай. Последней гранатой политработник взорвал себя и навалившихся на него врагов. Член Военного совета армии, рассказывая нам этот эпизод войны, сказал, что тот сержант с солдатами чудом остались живы. Несколько дней их не могли вывести из шокового состояния, чтобы узнать подробности последнего боя роты. Казалось, про этот случай, про мужество личного состава и замполита лично нужно было говорить во всеуслышание, чтобы люди знали имена своих героев, гордились ими, на их героических примерах, верности воинскому долгу и любви к своей стране воспитывали других. Но Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Н. Шорникову звания Героя, как и все указы о награждениях, были секретными и не афишировались. О подвигах «афганцев» не говорилось в открытую, как и о самой войне. И сегодня у меня хранится вырезка из газеты «Фрунзевец» Краснознаменного Туркестанского военного округа, где описывается подвиг Шорникова. Но описание ведется применительно к Великой Отечественной войне. Вместо слова «душманы» писалось «фашисты», вместо «замполит» — «политрук». Какая кощунственная ложь! Ведь мы, воевавшие там, знали о Шорникове, его роте, сотнях других подвигов воинов-афганцев, учили и воспитывали на них своих подчиненных, гордились их мужеством. А в нашей стране, которая бросила нас в то пекло на погибель, на всю информацию об афганской войне был наложен строжайший запрет.

Что говорить про гражданских лиц, если даже в военных кругах в войну в Афганистане не верили. Помню, каким растерянным, морально надломленным приехал из отпуска мой комбат, майор Александр Николаевич Пархомюк. В Афганистан он попал из Туркестанского военного округа. Основную часть своей службы провел в отдаленных гарнизонах, где привозная вода, жара, тяжелые условия жизни и службы. Вспоминал, как его дети, впервые попав в город и увидев на улице трамвай, восторженно кричали: «Папулька, смотри, поезд идет!»

В Афганистане нам выдавали справки, по которым, в соответствии с решением правительства страны, местным властям предписывалось выделять «афганцам» квартиры вне очереди. Семья комбата из заброшенного военного городка Туркестанского военного округа поехала к себе на Украину. Но местные власти не приняли во внимание постановление правительства и ничего не выделили семье комбата, сказав: «Возвращайся туда, откуда приехал». Поехал комбат в отпуск с намерением добиться получения положенной ему по закону квартиры. «Всякое в жизни может быть, — думал он. — Сегодня я живой, а случись что со мною, где будет жить моя семья? Опять возвращаться в Туркмению?» Много унизительных и оскорбительных слов услышал он, пока ходил по кабинетам командования Киевского военного округа. Но ответ должностных лиц в генеральских погонах, которые в первую очередь обязаны были решать проблему боевого офицера, был один: «Иди, майор, отсюда! И не просто иди. А иди ты… Мы тебя туда не посылали». И это было начало восьмидесятых годов, когда в стране были средства для выделения положенных квартир, законодательная база. Не было только понимания, желания и уважения к тем, кто этого заслуживал. Так стоит ли еще чему-то удивляться сейчас?

А что можно было говорить о проблемах младших офицеров, прапорщиков? Впрочем, другого и не могло быть при политике, морали и бездушии тех, от кого зависело решение «афганских» проблем, начиная с руководителей государства и заканчивая местной властью. Все ссылались на трудности экономического характера, нехватку денег, а расходы, связанные с войной в Афганистане, составляли более 5 млн рублей в день. Это по ценам 80-х годов. Сколько же можно было построить на эти деньги жилья, школ, детских садов, больниц? Война съедала огромные денежные суммы, ежедневно, на протяжении почти 10 лет. Слишком дорого обошлась афганская война советскому народу. В конечном счете именно она, в которую втянули нас американские политики, стала экономическим крахом, непосильной ношей, началом обнищания и распада нашего государства.

Но самыми тяжелыми и страшными потерями стали тысячи погибших, раненых, сломанных физически и морально. Да, мы оказывали помощь афганскому народу, но не ту, о какой взахлеб трубили наши радио, телевидение, восторженно писали лживые газеты.

Деревья сажали в части всего один раз. Посмеялись приехавшие к нам в палаточный городок афганцы и не советовали больше заниматься этим бесполезным делом. Но был приказ сверху: посадить аллею дружбы. И мы рыли ямы, закапывали в раскаленный грунт саженцы, немного брызгая сверху такой дефицитной водой, а корреспонденты снимали нас на камеры, чтобы показать затем всему миру, что они не правы, обвиняя нас во вмешательстве в дела суверенного государства, что не воюем мы здесь!

Засохшие кустики долго еще торчали из грунта как напоминание о нашей бестолковости и некомпетентности. А газеты уже убеждали всех, что мы занимаемся мирным делом, и это наше основное занятие.

Но нашим основным делом там была все-таки война. Не было казарм, ружейных комнат. Личный состав постоянно находился с оружием. Случалось, что неподготовленные солдаты получали ранения в результате неосторожного обращения с оружием. Первый погибший в нашем батальоне был именно от неимения такого опыта. Рядовой Дырул 15 апреля 1980 года нечаянно выстрелил из автомата и попал в голову своему сослуживцу, рядовому Анатолию Дворченко.

Служили у нас в батальоне два родных брата Дворченко. И повез Николай домой тело убитого по беспечности и разгильдяйству брата. Не хотели родители после этого отпускать Николая назад в Афганистан, но он вернулся. Потому что по-другому поступить не мог. Это очень трудно понять сейчас, особенно новому подрастающему поколению, но в то время такой поступок был нормой поведения.

В то же время, когда началась война, дети, родственники тех, кто имел влиятельные связи наверху, спешно стали заменяться в Союз. «Афганцы» горько шутили, что 40-я — не только общевойсковая, но и рабоче-крестьянская армия.

Прислали к нам в батальон командира взвода. Поглядел он, куда попал, и решил срочно замениться в Союз. Не понравились ему условия службы. Зная о его ближайших планах и намерениях, я посоветовал ему отбросить эту затею и служить, как все офицеры.

— Нет, я все равно скоро уеду отсюда. Мне Афганистан не нужен. У моей матери друг детства служит в Министерстве обороны. Он меня отсюда вытянет, и очень скоро. Вот увидите.

И действительно, через несколько месяцев в бригаду пришел приказ на замену этого офицера в Союз, но он не заменился, потому что против него было возбуждено уголовное дело по факту вооруженного грабежа местного населения. Вместо замены он получил 8 лет тюрьмы.

Еще в школе я читал книгу о Герое Советского Союза, испытателе парашютов Петре Долгове. В Афганистане служил его сын Игорь. На одном из боевых выходов он совершил вооруженный грабеж с расстрелом людей. Судом военного трибунала был приговорен к высшей мере наказания. Говорили, что лично В. Терешкова, первая женщина-космонавт, ходатайствовала перед Л. Брежневым за этого офицера. Не помогло.

Выполняли мы задачи и по мобилизации мужского населения в Вооруженные Силы страны. Это происходило следующим образом: наше подразделение совместно с афганским на бронетехнике входило в какой-нибудь населенный пункт, в места скопления людей, спешивалось на землю и быстро окружало находящееся в это время на улице население. Подъезжали афганцы, подгоняли грузовики с надставленными бортами и пинками, криками и руганью, ударами прикладов загоняли мужчин в кузова автомобилей. Женщин и маленьких детей отпускали, а задержанных увозили с собой. Где-нибудь на окраине населенного пункта происходила тщательная проверка, фильтрация и отбор. Подгоняли БТР с закрытыми лобовыми стеклами и люками. Сверху на нем сидели афганский и советский офицеры, внутри — секретный осведомитель из числа местного населения. Мужчины, из числа задержанных, поочередно подходили и останавливались в нескольких метрах перед выставленной техникой. Осведомитель через приборы наблюдения внимательно рассматривал подошедшего человека. Если была в этом необходимость, его заставляли поворачиваться боком, снимать головной убор. После этого он говорил сидевшим сверху, что знает об этом человеке.

Если это был душман, его отводили в одну сторону, если мирный житель, то в другую. После такого отбора бандитов собирали отдельно и их судьба зачастую решалась здесь же. С остальными мужчинами беседовали представители афганской армии.

Выясняли, кто уже служил в армии. Не служивших, а иногда даже и служивших, но крепких и здоровых парней снова загружали в автомобили и увозили в воинскую часть для прохождения службы. Со стариками и теми, кто по каким-либо причинам не мог быть призван в ряды Вооруженных Сил, проводили беседу и отпускали. С духами беседовали афганские сотрудники контрразведки, наши представители Главного разведывательного управления, другие должностные лица. Выявляли степень участия и роль каждого в борьбе против народного режима. Кое-кого увозили с собой, некоторых расстреливали на месте. Иногда просили нас исполнить эту процедуру.

Те события мне всегда напоминали кадры из военного кино, когда фашисты устраивали облавы на евреев и других мирных жителей в населенных пунктах на оккупированной ими территории. Такие же крики, пинки, стрельба и дикие от ужаса глаза беззащитных людей перед вооруженными вершителями их судеб, наделенными абсолютной властью и способными на все, даже на бесцеремонное убийство. Я всегда удивлялся и думал, почему мы верили тем, кто сидел в БТРе, спрятавшись от людских глаз, и по их словам или навету, тут же, без суда и следствия или хотя бы повторной тщательной перепроверки фактов, лишали жизни людей, приводя вынесенный им приговор в исполнение? Наши советники при афганцах убеждали нас, что афганская разведка действует четко и ошибок в таких случаях нет и быть не может. Оказалось, что были, и еще какие.

Однажды мы готовились к выходу в другую провинцию. Вечером советник привел к нам в штабную палатку афганца. Тот был по-восточному молчалив. В соответствии с поставленной задачей по уничтожению банды душманов этот афганец должен был указать нам место и время проведения совещания главарей банд в одном из кишлаков. По его наводке нужно было их уничтожить.

Операция проходила однотипно. Окружили кишлак. Сначала через мегафон предложили бандитам прекратить стрельбу и сложить оружие. Они не подчинились. Вызвали самолеты, забросали кишлак бомбами. Прилетели вертолеты, пожгли, порушили все, что можно было. Когда убедились, что все спокойно, пошли цепью. В кишлаке не сдавались. Все горело, было разрушено, но по нас все равно вели стрельбу. Под прикрытием огня артиллерии и вертолетов вошли в кишлак. Проверяли дома. Искали бандитов, оружие и боеприпасы.

С группой солдат я вошел в один из домов. Нищенское убранство. В нишах стен металлическая самодельная посуда, керосиновые лампы. В углу высокая стопа цветастых одеял, подушек. Низкие потолки. Отодвинув в сторону грязную занавеску, вошли на «женскую половину» — святая святых, куда не имеет права заходить ни один посторонний мужчина. Угол комнаты был разрушен, стекла в маленькой квадратной раме выбиты. На полу лежала женщина. Бледное лицо, голова перевязана белой тряпкой с выступающими на ней кровавыми пятнами. Рядом с ней сидел мужчина. Здесь же лежал автомат китайского производства и несколько пустых магазинов к нему. В дальнем углу на полу лежали несколько тел, очевидно, уже мертвых людей. Из-под грязных накидок выглядывали их босые ноги. Проверили автомат хозяина — магазин из-под боеприпасов был пуст. Душман что-то сказал нам.

— Он попросил воды для женщины, — перевел мне Салим и протянул афганцу фляжку с водой. Мужчина отвернул пробку фляжки и снова что-то сказал.

— Он сказал, что будет делать женщине перевязку и хочет, чтобы мы вышли.

Мы удалились. Стояли в соседней комнате, курили. Картина последствий авиационного и артиллерийского обстрелов кишлака, и особенно зрелище в комнате — все это действовало удручающе.

— Мне все-таки непонятно, — сказал задумчиво сержант. — Живут в феодальном строе, в беспросветной нищете, не знают даже, что такое электричество, радио, телевизор, ванная. Мы пришли им дать лучшую жизнь, защитить от бандитов, а они сопротивляются, не хотят. Что здесь защищать, это? — И он стволом автомата выкинул из ниши керосиновую лампу, пнул ее ногой. Сухо щелкнул выстрел, потом второй. Сразу не поняли даже, в чем дело. Забежали в комнату.

Словно прикрывая свою любимую от чужого взгляда, афганец навалился на нее своим телом, в его руке был зажат пистолет системы «наган». Я осторожно взял оружие. На верхней части ствола стояла гравировка — «Санкт-Петербург — 1861 г.». Приподняли тело мужчины. Напротив сердец женщины и хозяина сочились алые пятна от пуль. Рядом лежала солдатская фляжка. Тонкая струйка воды сбегала на глиняный пол, размывая кровавое пятно.

Вышли во двор. Из головы не выходили слова сержанта: «Что же здесь защищать?» А ведь, кажется, все правильно, действительно, мы пришли им дать лучшую долю. Встречали нас с приветливыми улыбками, жали руки, слушали наши речи, соглашалась. Ни я, ни тысячи других «афганцев» — солдат и офицеров — никогда не думали, что здесь нам придется убивать людей. Мы не хотели быть завоевателями, оккупантами, не хотели чужой земли, чужих богатств. Мы шли сюда с добрыми намерениями, но стали убийцами.

Где же та черта, переступив которую мы оказались врагами для тех, ради кого пришли на эту многострадальную землю, ради лучшей жизни которых похоронили тысячи своих соотечественников, оставили сиротами тысячи ни в чем не повинных детей — и своих, и афганских? Как же так получилось?

…Вечером афганец сказал, что узнал, в каком кишлаке будет проходить встреча главарей банд, и пообещал нас вывести на объект. Рано утром мотострелковая рота блокировала горный кишлак, сосредоточив основную ударную силу на горе, у подножия которой находился тот дом, где собрались интересующие нас люди. Афганец был рядом с командиром роты. Стали вести наблюдение. Только немного рассвело, увидели, что из дома вышла группа мужчин. Они совершили утренний намаз, потом вытянули из колодца большой тюк. Развернули его и стали разбирать лежавшее в нем оружие.

Афганец утвердительно кивнул головой, и мы нажали на спусковые крючки своих автоматов и пулеметов. Выбегавшие из дома падали, сраженные меткими очередями мотострелков. Забрали трофейное оружие, сожгли дом, дворовые постройки и вернулись в батальон. Как-то бесследно и незаметно исчез афганец, который вывел нас на этот дом. Через некоторое время к нам приехал советник и поведал страшную весть. Он рассказал, что «помощник», который находился с нами, самый настоящий дух. А те, кого мы уничтожили в доме, — были активными борцами за народную власть. Они собрались на совещание для координации планов совместной борьбы против бандитов. А мы их уничтожили.

Молва о расстреле народных активистов быстро облетела провинцию. Пришедший к нам разведчик из группы «Каскад» сказал, что в кишлаках назревает подогреваемый душманами взрыв недовольства населения, что нам лучше быстрее отсюда уйти, не вступая ни в какие переговоры с местной властью. Мы доложили о случившимся комбригу и, получив приказ на прекращение рейда, вернулись в Кандагар. Эта ошибка была следствием хорошо продуманного нашим противником плана и стоила жизни многим ни в чем не повинным людям, послужила очередному подрыву нашего авторитета как союзников по совместной борьбе в глазах тысяч граждан провинции и всей страны. Мы зачастую недооценивали местных «партизан», и это дорого нам обходилось.

В одной из боевых операций мы взяли в плен трех духов, с оружием, боеприпасами. С нами действовал афганский батальон. С некоторыми офицерами мы были уже знакомы, так как встречались не один раз на боевых операциях. Я подозвал афганских лейтенантов, которые немного говорили по-русски, и предложил им расстрелять пленных. Они категорически отказались.

— Послушайте, — сказал я, обращаясь к ним поочередно. — У тебя бандиты изнасиловали и убили жену вместе с ребенком. А у тебя — вырезали всю семью. Что же вы терпите, чего ждете? Может, это они и убивали ваших родных? Если не ваших, то других, они и дальше еще будут это делать, пока останутся живы. Расстреляйте их, и тремя бандитами меньше станет на вашей многострадальной земле.

Они снова отказались. Я задался целью — во что бы то ни стало убедить их в необходимости расправы с врагами.

— Вы не отрицаете, что это душманы?

— Нет!

— Если это так, то убейте их. Аллах не осудит и не обидится на вас, а только скажет «спасибо». Вы же имеете право на защиту своего очага, своей семьи? Если преступники, расправившись с вашими родными, ушли от возмездия, то сейчас они здесь, идите, разберитесь с ними.

— Нет, не будем!

— А если бы вдруг оказалось, что это именно они действовали в ваших кишлаках, вы бы убили их?

— Наверное, да.

— Сейчас мы докажем вам, что это были именно они. Убьете?

Долгая пауза, разговор между собой на своем языке. Потом один из них сказал:

— Нет, мы убивать их не будем. Если вы хотите это сделать, можете расстрелять их сами, мы не обидимся. Да, это враги, но убивать их мы все равно не будем.

— Да, видимо, мало они вас и ваши семьи унижают, убивают и насилуют женщин. Надо еще больше, может, тогда у вас появится наконец чувство ненависти и мести к ним. Но вы — рабы, были ими и останетесь на всю оставшуюся жизнь.

Афганцы ушли. Мы с офицерами обсуждали только что состоявшийся с ними разговор.

— Подождите, я вам сейчас приведу другого афганца, — обратился к нам советник. — Он еще больше этих лейтенантов натерпелся от душманов. Они вырезали всю его многочисленную семью, в том числе и детей, никого не пошалили. Сам в плену был, над ним издевались, хотели убить, но он сбежал. Уж он-то точно, наверное, отомстит и расправится с этими бандитами. — И он что-то крикнул афганским военнослужащим.

К нам подошел пожилой мужчина. Черные с обильной сединой волосы, тяжелый печальный взгляд. Поздоровались. Через переводчика объяснили, что мы хотим от него. По тому, как он опустил голову, уводя свой взгляд в сторону, сразу стало ясно, что этот, как и предыдущие его соплеменники, ничего делать не будет. Долго убеждали его, но наш разговор также не увенчался успехом.

— Не хотят убивать они, значит, мы сами убьем! — подвели итог наших разговоров и совместных усилий офицеры.

— Дайте, я сам с ними разберусь, — попросил командир взвода, — и никаких проблем.

— У нас-то насчет этого проблем нет, это точно, — заметил особист. — Но нам нужно, чтобы они сами, своими руками расправлялись с преступниками. Здесь вопрос очень важный и принципиальный. Убьют раз, другой, запачкают свои руки в крови, а дальше и у них проблем с этим не будет, да и выбора тоже. Не всегда же им за счет нас чистенькими оставаться. Пусть сами убивают. Это их земля, их враги и их проблемы.

Решили пленных передать афганцам. Пусть кормят их, охраняют и делают что хотят.

Подозвали афганского комбата, передали ему душманов, их оружие, посоветовали по прибытию в Кандагар сдать в ХАД — орган государственной безопасности страны. Командир утвердительно кивал головой, потом увел пленных. Ночью мы наблюдали, как они все вместе сидели у костра, пили чай и мирно беседовали. Когда же закончилась операция и мы подошли к городу, афганская колонна остановилась. Взятые нами в плен духи не спеша слезли с машины на землю, по-мусульмански расцеловались с афганскими офицерами и пошли в сторону ближайшего кишлака.

— Вот, сволочи, что делают, — возмутились мы, увидев эту трогательную картину.

— Может, отправить их в Кабул? — запросил по радиостанции ротный комбата, что условно означало: «Может, их расстрелять?»

— Давай, только чтобы афганцы не увидели.

Скоро мы перестали доверять хадовцам, царандою (милиции) и всем остальным государственным и военным структурам. В бою афганские солдаты демонстративно поднимали стволы автоматов вверх и вели огонь по воздуху, а не по противнику. Поэтому духи и не трогали их в бою. Афганская армия была небоеспособна и не способна ни на что. Переход вооруженных солдат, мелких подразделений, даже полков на сторону местных «партизан» был обыденным явлением. Люди боялись служить в армии. Если духи узнавали, что кто-то в чьей-то семье служит в правительственных войсках, вся семья солдата или офицера уничтожалась. Правда, иногда бандиты меняли свою тактику. Когда им не хватало оружия, боеприпасов, они сами приказывали мужчинам и молодым парням идти на службу. Но, получив оружие, снаряжение, они обязаны были покинуть воинскую часть и возвратиться в банду, иначе — смерть. Попутно они забирали или захватывали с собою технику, своих офицеров или советского советника. Ситуация в стране, провинциях контролировалась душманами, а не нами и тем более не правительственными войсками. В течение всей службы мы освобождали одни и те же кишлаки, они переходили из рук в руки столько раз, сколько мы за них воевали. Выбивали банду из кишлака, уверенные, что это надолго, но через некоторое время партизаны вновь возвращались в него и опять наводили в нем свои порядки. Бандиты были жителями конкретных кишлаков. Днем они занимались хозяйственными делами, а ночью брали в руки оружие и шли мстить нам. Были у них отряды и постоянного действия — мобильные, хорошо вооруженные, возглавляемые подготовленными в Пакистане, Китае и других странах командирами. Для нас же все афганцы были непримиримыми врагами.

Однажды ехали мимо поля, на котором работал бедный крестьянин, приветливо помахали ему, он тоже поприветствовал нас. Проехали сотню-другую метров, как по рации передали, что этот крестьянин из винтовки выстрелил по колонне. По чистой случайности пуля лишь царапнула голову взводного. Остановились. Старик, прижимая к себе винтовку, бежал в сторону ближайшего виноградника. В утренней тиши гулко прогремели выстрелы крупнокалиберного пулемета…

В лицо мусульмане приветливо улыбались, но при этом всегда «держали камень за пазухой». Про пацанов-бачат говорили, что пока они еще не могут держать в руках оружие, они — дети, а как научились стрелять, уже взрослые. А стрелять они начинают уже с пяти-шести лет. Вообще, учитывая, что афганцы воистину воинственный народ во всех поколениях, меткая стрельба для них — обыденное и святое дело. Рассказывали, что во время свадьбы жених обязательно демонстрирует свои бойцовские качества и навыки. В стенку вмуровывают монету, и будущий муж и защитник семейного очага с определенного расстояния должен в нее попасть. Если промазал, значит, опозорил себя. Это только наш солдат впервые в армии, в восемнадцатилетнем возрасте, берет в руки оружие и начинает из него стрелять, но очень мало и поэтому не всегда метко. В Афганистане же навыки защитника формируются с малолетства. Поэтому картина из повседневной афганской жизни, когда пацан лет десяти, а то и еще меньше идет с автоматом Калашникова по городу или кишлаку, — явление обыденное того времени и той страны.

На одном из служебных совещаний представитель Министерства обороны как-то сказал, что, судя по боевым донесениям, в Афганистане уже уничтожено несколько населений Республики. Это было парадоксально, но факт. После рейдов подразделения подавали в штаб бригады сведения о потерях своего личного состава, приблизительных потерях бандитов, количестве взятого в бою оружия. Как показывала практика, наши данные в целом почти всегда соответствовали истинным цифрам и в дальнейшем подтверждались разведывательными данными, поступающими из банд. Афганцы же всегда завышали потери душманов в бою, причем — намного, а иногда и в разы. Видимо, такое завышение данных и привело к такой невероятной и парадоксальной ситуации.

Как-то в полосе ведения боевых действий мы столкнулись с упорной обороной одного из населенных пунктов.

Утвердившаяся в практике система блокирования, нанесения ударов с воздуха, земли на этот раз себя не оправдала. В кишлаке была крупная, хорошо вооруженная банда.

С нами были афганский разведывательный батальон, танковая рота, отряд самообороны — это что-то наподобие наших партизан в годы войны. Двое суток огневого воздействия на кишлак результатов не принесло.

— Командир, отправь своих воинов ночью в кишлак, пускай организуют там маленький фейерверк, — предложил майор Пархомюк комбату афганских разведчиков. — Вы кишлак знаете, наверное, кто-нибудь из ваших живет в нем или имеет родственников, вам проще. Вы войдете в него, а мы — следом за вами ворвемся, поддержим силой и огнем. В результате таких действий сократим боевые потери и у вас, и у нас.

Афганский командир испуганно таращил глаза и говорил, что слишком маленькие у него силы по сравнению с засевшими в кишлаке, поэтому своих людей он на явную смерть не поведет. На третьи сутки с утра афганская танковая рота, стреляя на ходу из пушек, пошла на укрепленный район. Мы видели, как их танки скрылись за высоким дувалом кишлака, но через несколько минут снова появились в секторе обзора местности. На максимальных оборотах они шли обратно, в нашу сторону. Подъехав к месту расположения управления батальона, остановились. Тотчас к ним подбежали и окружили их остальные афганцы. На танках на брезенте лежали два солдата. Один — с оторванной кистью руки, второй — без ноги. Солдаты истекали кровью, но на них никто не обращал внимания. Афганцы что-то громко кричали, перебивая друг друга и размахивая руками, то и дело показывая в сторону кишлака. Наверное, делились впечатлением от встречи с душманами. Гвалт стоял невообразимый.

— Все, теперь этих вояк ничем не загонишь в кишлак, — высказал свое предположение комбат.

Он вышел на связь с командиром бригады, потом передал его приказ: «К 15 часам сегодняшнего дня над площадью кишлака должен развиваться красный флаг». Затем собрал офицеров, прапорщиков и стал советоваться, как выполнить приказ и с наименьшими потерями взять этот населенный пункт. До дувала, опоясывающего ближайшую к нам окраину, было более километра ровной открытой местности. И ни единого укрытия. Но приказ есть приказ.

Вновь вызвали самолеты, вертолеты, открыли огонь из танков, минометов. Построились в живую цепь и пошли, где прячась за БТРами, где и в открытую, под прикрытием мощного огня всех приданных и поддерживающих подразделений. Дувал встретил нас множеством пробоин и даже развороченных участков. По ту его сторону лежали брошенные окровавленные трупы бандитов. Один оставшийся в живых, с оторванными ногами и рукой, сплошной, кровоточащий обрубок, полз навстречу нам, размахивая единственной рукой с зажатой в ней гранатой.

— Ну его к черту, такого камикадзе! — сказал командир взвода и вскинул автомат. Дух уткнулся лицом в окровавленный песок, но взрыва почему-то не последовало, хотя граната осталась в его руке, к тому же чека уже оказалась выдернутой. Осторожно отошли подальше, предварительно подсунув гранату под кровавое тело. Такие «сюрпризы» практиковались в Афганистане с обеих воюющих сторон. Они заключались в том, что, когда подошедшие к убитому переворачивали его безжизненное тело, под ним раздавался мощный взрыв, унося с собою еще одного, а то и несколько человек.

Мы продолжили свой путь. Комбат скорректировал огонь танков и артиллерии. Разрывы переместились дальше, в глубь селения. Вот и центральная площадь. Вдоль улицы — длинные ряды торговых лавок, мастерские, аптека. Первым делом на высоком дереве закрепили красное полотнище. Комбат доложил командиру бригады о выполнении приказа. Не успели оглядеться и осмотреть близстоящие строения, как к центру подошла афганская колонна грузовиков. Сбивались замки с дверей дуканов, и все награбленное из них загружалось в машины. Выгонялись из магазинов японские мотоциклы, они здесь же заправлялись топливом, на них садились афганские добровольцы из состава провинциальных отрядов самообороны и быстро покидали кишлак.

— Вы что же делаете, мародеры? — возмутился комбат, увидев все это. — Как же вы с такими узлами будете дальше воевать?

— Командир, — к майору Пархомюку подошел афганский комбат. — Я и мои солдаты помогли тебе разгромить душманов и взять кишлак. Мы свою задачу выполнили. Дальше действуйте уже без нас.

Загрузив машины награбленным, афганцы уехали. После их ухода бой разгорелся с новой силой. Красный флаг, а в особенности массовое разграбление торговых рядов и домов кишлака подействовали на наших врагов как самый сильный «озверин».

На служебном совещании у командира бригады комбат доложил об очередном беспределе во взятом нами кишлаке.

— Ну и пускай грабят! А как же заставить их идти в бой? Пусть хоть из-за тряпок и награбленного барахла идут, — был ответ представителя из Москвы. — К сожалению, но на большее они пока не способны.

Глядя на возвращавшихся из рейдов афганцев, с доверху набитыми кузовами машин тюками, узлами, с отвращением думалось, что они самые настоящие грабители, те же преступники, только действуют от имени законной власти, а точнее, прикрываясь ею.

Война постоянно чему-то учила: опыту, осторожности. Все время находились в ожидании боя, даже когда спали. Иногда допускали беспечность, излишнюю самоуверенность, которые могли стоить и стоили кому-нибудь жизни. Всякое бывало.

Войне учатся только на войне.

2 марта 1981 года получили сигнал на выход. Я остался за комбата. Весь личный состав батальона уже сидел на технике, а я почему-то не мог подняться на свой БТР, доложить оперативному дежурному о готовности к выполнению задачи. На душе было как-то уж сильно неуютно. Не мог понять — почему и откуда эта тревога. Повинуясь какой-то внутренней принудительной силе, вернулся в штабную палатку управления батальона, где стояли наши койки, хранились вещи. Сел на свою кровать.

«В чем дело? — мысленно задавал сам себе вопрос. — Неужели в предчувствии гибели?»

Потом вышел из палатки. Постоял. Опять вернулся. Стал просматривать в прикроватной тумбочке вещи. Нет, не то. Заглянул под подушку, где лежал пистолет. Повертел его в руках. Я очень редко брал его в рейды, считая, что автомат в бою надежнее, а пистолет это так, лишняя обуза. Кобура от него на поясном ремне занимала много места, да и в бою он не практичен, только что самому застрелиться в безвыходной ситуации. Засунул пистолет под подушку и вышел из палатки, но, странное дело, ноги словно сами развернули меня и привели на прежнее место. Рука вновь потянулась под подушку. Повинуясь внутреннему приказу, прицепил один конец пистолетного ремешка за ремень портупеи, второй — за рукоятку пистолета и засунул его под куртку хэбэ. И сразу почувствовал какое-то облегчение.

Получили задачу: в пешем порядке прочесать кишлак, вывести из него всех мужчин и провести фильтрацию. Разбившись на группы по несколько человек, пошли по дворам. Шли на зрительной связи, стараясь не терять друг друга из виду. Дома в кишлаках стояли обособленно, на больших расстояниях, без соблюдения какой-либо архитектурной планировки, к каждому дому примыкали огромные сады и виноградники. Через несколько минут мы уже не видели идущую рядом группу. Связь поддерживали по рации. Шли по узким улочкам, настороженно ведя наблюдение по сторонам. Подходя к воротам или калитке дома, громко стучали. Обычно нас встречали старики. Через переводчика здоровались, говорили о цели своего визита и просили разрешения осмотреть дом и двор. Часто осмотр проходил формально, как-то неприятно, когда на тебя глядят дети, незнакомые люди, чаще всего с плохо скрываемой ненавистью и презрением. На женскую половину не заходили.

Многие афганцы, зная о начавшейся облаве, поджидали нас уже у ворот. И только они открывались, как двор оглашался дружным женским и детским плачем. Так они выражали свой протест по поводу обысков. Стоило сделать шаг вперед, как плач, словно по команде, усиливался.

Покинули один двор, другой, не желая обижать хозяев. Потом переводчик сказал:

— Что-то здесь не то! Как-то все наигранно, неестественно. Уж слишком дружно и организованно плачут.

В следующем дворе, где нас опять встретили дружным плачем, не обращая внимания ни на кого, пошли осматривать комнаты. Заметили, что в женской комнате на двери заколыхались занавески. Вошли. В комнате на полу сидела женщина в парандже. Солдат-туркмен что-то спросил у нее. Она не ответила, тогда он подошел к ней и сорвал с ее головы паранджу. На нас испуганно глядел мужчина лет 30, крепкого телосложения.

— Вот так ханум!

Перевернули в комнате все вверх дном. Под матрасом лежал заряженный пистолет.

— Ну, что, душара, не ожидал? А ну, вставай!

Как оказалось потом, это был главарь банды. Пока его вели к воротам, сидящие во дворе жены хозяина огласили окрестность громким дружным плачем. Теперь они плакали натурально.

Когда мы привели свою группу пленных в район сбора, фильтрация на поляне уже закончилась. Старики и дети сидели на земле. Душманов увезли в Кандагар. Быстро провели опознание тех, кого мы привели с собою. Среди них оказались 8 душманов. С ними побеседовали офицеры из ГРУ.

— Командир, — подойдя ко мне, сказал их старший, — с этими даже и разговаривать не нужно. — И он указал на сидящих в стороне привезенных нами мужчин. — Их нужно срочно «отправить в Кабул». Афганцам доверять нельзя — отпустят, а этого нельзя им позволить. Сделайте нужное дело сами. Хорошо?

Начальник штаба батальона капитан Николай Дейкин подал команду на движение. Душманы залезли в один БТР, сверху сели солдаты и офицер. На двух «коробочках» мы повезли пленных на расстрел.

— Поедем туда, — предложил он, показав на остроконечную гору, перед которой был большой участок ровной местности.

Так и сделали. Спрыгнув на землю, я крикнул командиру взвода, чтобы проследил за выгрузкой бандитов, а сам, решив справить маленькую нужду, отошел в сторону. Через несколько секунд, интуитивно почувствовав опасность, обернулся. В нескольких шагах от меня был душман, он приближался ко мне. Сорвав автомат с плеча и направив его на идущего, крикнул: «Дришь!» («Стой!»).

Подчиняясь команде, он нехотя повернул назад. Справа, в десяти шагах от меня, стоял начальник штаба, еще дальше — командир взвода, солдаты, которые расходились, окружая пленных. Отвернувшись, хотел продолжить свое дело, а когда обернулся, холодок пробежал по всему телу…

Уже потом мы проанализировали случившуюся ситуацию, а тогда действовали автоматически, согласно обстановке и имеющемуся боевому опыту. Счет шел на секунды. Духи, очевидно, поняли, куда мы их повезли и что их ожидает, и, наверное, обговорили план своих дальнейших действий. Получилось так, что с нами, чисто из любопытства, поехали солдаты из минометной батареи. Проявив беспечность, они даже не взяли свое оружие. Водители, у которых было оружие, остались в БТРах. С автоматами оказались лишь я и начальник штаба. Попытка душмана подойти ко мне и разоружить меня не удалась. Начальник штаба, после того как я отошел в сторону, тоже решил справить нужду. Никуда не отходя, он просто отвернулся в сторону, забыв об опасной близости врагов. Автомат у Николая висел на правом плече стволом вниз. И когда он начал делать свое дело, бандит набросился на него сзади, сбил с ног и подмял под себя. Капитан, падая на землю, крепко прижал к себе автомат локтем. Ослабь он на секунду хватку, напавший вырвал бы у него оружие, и тогда всем бы нам была смерть. Боровшиеся поочередно оказывались то внизу, то наверху. События развивались так стремительно, что мы даже растерялись. И вот противник оказался сверху. Он лежал на начальнике штаба, двумя руками вцепившись ему в горло, поднимая и ударяя его голову затылком о землю. В мозгу сработал сигнал, что применять автомат в данной ситуации нельзя, и я инстинктивно выхватил пистолет и не раздумывая разрядил почти всю обойму в спину духа. Потом меня словно током ударило: «Наверное, и Николая вместе с ним пристрелил!»

Бандит, обмякнув, словно куль, свалился с Дейкина. Начальник штаба стал медленно подниматься с земли. Сразу вспомнили о других пленных. А они, отбежав на некоторое расстояние и поняв, что до укрытия им не добежать, повернули в нашу сторону. Только один, взятый нами главарь, бежал к горам, в надежде успеть спастись. Ближайший до нас бандит с камнем в руке был уже метрах в десяти, остальные немного дальше.

Короткая очередь из автомата почти в упор. И бегущий, по инерции пробежав еще несколько шагов, кувыркаясь, распластался на земле. Вскинул оружие Николай. Потом я увидел, как начальник штаба поднял ствол в сторону убегающего главаря.

— Оставь его мне!

Подняв автомат вытянутой вперед правой рукой и даже не целясь, я нажал на спусковой крючок. Убегающий, взмахнув руками, упал. Подойдя к нему, увидел, что он сидит в какой-то ямке, упершись локтями в землю.

Командир взвода минометной батареи, подгоняемый праздным любопытством, поехал с нами, тоже не взяв автомата, и сейчас чертыхался и ругал себя, что оказался в таком глупом положении. Только вчера мы сдали на склады 7,62-мм автоматы и получили 5,45-мм, стреляющие пулей со смещенным центром тяжести.

— Ну, что, Александр, проверим новое оружие в ближнем бою? — предложил я ему и дал длинную очередь из автомата по ноге раненого. В долю секунды нога дернулась, будто по ней прошел мощный электрический заряд. Перебитые кости, разорвав кожу, выперлись наружу. А на белых, забрызганных кровью шароварах я увидел вырванное пулей синюшного цвета мужское яичко. Представив себя на месте духа, я понимал, как это должно было быть больно. Но раненый молчал, наверное, находился в болевом шоке и уже не в состоянии был говорить, кричать, просить. Я снова выпустил очередь. Пули, пройдя сквозь металлический браслет часов, оторвали кисть руки. Со звякающим звуком часы упали на землю. Сменив магазин с патронами, дал очередь в грудь с переносом в голову. Издав дикий утробный звук, душман дернулся и замолчал. Пули разворотили его череп.

Казалось, что кровавое месиво его головы еще дышало. Тонкой струйкой пульсировала на землю кровь. Отодвинул в сторону носком сапога остатки головы, отлепил от голенища сапога рыхлые, словно студень, мозги. Кровавая картина не ужасала. Такое мы уже видели, и не раз. Спокойствие придавало осознание того, что секунды отделяли нас от гибели и расправы озверевшими душманами, что мы вышли победителями и остались живы. Не окажись со мною пистолета и промедли я секунду-другую, результат был бы совсем противоположным.

Только взводный стоял белее мела, потом отбежал в сторону и начал громко блевать.

— Ну, как тебя развезло, — подколол его начальник штаба. — Не видел, что ли, ничего подобного? Конечно, стрелять во врага на расстоянии из минометов — это одно, а вот так — это совсем другое. Ты ходи с нами чаше в цепи, и не то еще увидишь. — Потом достал из-за пазухи бушлата трофейный будильник, послушал его.

— Тикает, смотри-ка. Ты знаешь, когда меня дух уронил и я упал, первой мыслью в голове было: «Лишь бы будильник не сломался!» Оставлю себе его на память.

Мы подошли к лежавшим на земле трупам бандитов. Начали проверять содержимое карманов убитых, доставали документы, какие-то бумаги. Собрали все в кучу, чтобы по прибытии в часть передать особистам. После обыска каждого делали ему один-два контрольных выстрела в сердце или голову.

Впервые в жизни очень захотелось закурить. Неумело втянул в себя едкий и вонючий дым папиросы, потом отбросил ее в сторону. Когда-то в далеком детстве, когда нам с братом было примерно по пять или шесть лет, мы с ним впервые закурили. Кто из нас предложил и как это началось, я уже не помнил, но мы курили и хранили папиросы в деревянном туалете, который стоял в огороде. Накурившись, прятали курево за перекладину, чтобы не увидели родители, и гордые и довольные возвращались в дом. Вычислили нас быстро. Помню, как мать заставила положить наши руки на стол ладонями вниз и, взяв тяжелый ремень, била по рукам так, что кровь появилась на разрывах кожи.

— Я вам покурю! На всю жизнь охотку отобью! Еще раз замечу, отрублю руки, чтобы нечем было папиросы брать! — приговаривала она и продолжала бить.

Тот жестокий урок на всю жизнь отбил у меня тягу к куреву. Слышал много оправданий, что некоторые начали курить от дискомфорта, каких-то трудностей, жизненных неурядиц и невзгод. Но, даже испытав сильное потрясение в том коротком бою и первоначально взяв в рот сигарету, я остался верен памяти материнского «воспитательного процесса» и все равно не стал курить — ни тогда и никогда больше.

Сели на БТРы и отправились в часть. По приезде в бригаду начальник штаба отправил прапорщика к летчикам за водкой, дав ему большую сумму трофейных денег. Вечером в палатке при тусклом свете керосиновой лампы мы снимали нервный стресс от пережитого.

— Я пью сегодня за свое второе рождение и за тебя, замполит, век этого не забуду! Спасибо тебе, Григорьевич! — Все дружно сдвинули свои кружки и выпили.

Ночью, ложась в постель, я снова достал из тумбочки выложенный после рейда пистолет, протер его тряпкой, зарядил обойму патронами. Наверное, именно тогда я впервые подумал, видимо, есть все-таки Бог на свете! Это он подсказал мне, что нужно взять пистолет, тем самым опять подарил мне жизнь. Не воспользуйся я им, душманы бы жестоко с нами расправились. Не верилось, что все так благополучно закончилось!

31 марта 1981 года батальон получил боевую задачу: в 11 часов дня выйти на Кандагар. По пути взять подразделение «бобров»-афганцев, войти в город и в районе центрального базара обеспечить выполнение поставленной перед ними задачи, потом вернуться на базу.

К Кандагару подошли в точно назначенное время, но «бобры» к выходу еще не были готовы. Встали на окраине города в ожидании «братьев по оружию». Любопытные бачата и старики окружили колонну, что-то говорили на своем языке. Мальчишки радостно матерились по-русски, не понимая смысла слов, но демонстрируя, очевидно, свое уважение к нам и выражая благодарность за подарки. Солдаты жалели детей и угощали их чем могли. У кого-то в руках появился фотоаппарат. Стали фотографироваться на фоне городского пейзажа. Старый дуканщик, мило улыбаясь, похлопывал советских солдат, подсевших к нему, и повторял: «Дуст! Дуст!», что в переводе на наш язык означало «Друг».

Наконец подошли афганцы, и мы начали движение в направлении заданного района. Много раз ходили по улицам старинного города, и каждый раз они удивляли нас своей неповторимостью. Какой-то непривычный и особенный запах глины, жареной рыбы, мяса, дыма и даже самого воздуха. Узкие улочки, на которых не разъедутся две конные повозки, арыки по обеим сторонам проезжей части, множество торговых лавок с изобилием разнообразных товаров. И всюду любопытные взгляды детей и стариков. Смотрят, о чем-то между собой говорят. Разноцветные такси, ослики, мотороллеры, рикши. Гул, шум.

Комбат осторожно вел колонну по проезжей части. С правилами уличного движения здесь были явно не знакомы: люди переходили улицу, где, кому и когда было удобно, не обращая внимания на идущую технику. Солдаты сидели на БТРах, зорко наблюдая за крышами и окнами домов, готовые немедленно вступить в бой. Прошли улицу, вышли к основному ориентиру — деревянному столбу, у которого должен встать последний БТР батальона. Комбат остановил колонну, закурил.

— Да нас здесь уже ждут!

Мы это уже тоже поняли. Словно невидимая линия делила улицу на два участка, отделяя нас и толпу людей тем столбом. Тот отрезок улицы, на который мы должны были сейчас въехать, был абсолютно пуст. Улица, всегда такая оживленная, словно вымерла. Лавки, ворота дворов закрыты, и ни одного человека. Было ясно, что наш враг был уже осведомлен о нашей задаче, приготовился к бою и, избегая ненужного кровопролития своих сограждан, предупредил их, чтобы они не заходили на тот участок улицы.

Комбат докурил сигарету, отбросил ее в сторону и дал по рации команду на движение. Вокруг БТРов стояли дети и взрослые, многие из них приветливо махали нам руками, словно провожая в последний путь и прощаясь раз и навсегда. Мы глядели на них, понимая, что они знают о предстоящих событиях и радуются тому, что ожидает нас. Возможно, кто-то из них и жалел нас, и не хотел, чтобы такое произошло, но никто не осмелился ничего сказать нам об этом. БТРы медленно стали втягиваться на безлюдный участок улицы, набирая нужную дистанцию между собой и становясь там, где кому было заранее определено. Мучительно тянулись минуты ожидания. Многолюдная улица, где совсем недавно мы стояли, тоже стала быстро пустеть. Мы понимали, что народ покидает место боя, что нам готовится очередное коварство, ловушка, но, когда и откуда грянет первый выстрел, не знали. Комбат собрал офицеров, еще раз уточнил с ними задачу, просто поговорил, потом спросил сидящего рядом с ним на броне советника — майора Парфенова.

— Александр, что говорят твои «бобры»?

Советник подозвал к себе афганского офицера и стал с ним разговаривать. Потом сказал комбату, что незадолго до нашего прихода душманы приказали жителям расходиться, как только мы появимся на базаре, брать оружие и мстить неверным. Кто ослушается, тот будет наказан. И еще, что мы уже находимся под прицелами и наблюдением.

— Надо уходить, комбат! — сказал советник майору Пархомюку. — Мои говорят, что они уже свою задачу выполнили, и им пора возвращаться в казармы.

— Ну, раз вы свою задачу уже выполнили, то я тогда — тоже. Вам это не нужно, а я за твоих сволочей своих ребят под пули ставить не буду.

Комбат с усмешкой поглядел на афганских командиров подразделений. Было ясно, что афганцы струсили и воевать не будут. Майор Пархомюк доложил командиру бригады об обстановке, потом дал команду на движение колонны.

Не успели первые «коробочки» пройти перекресток улиц, как оглушительно ухнул выстрел ручного противотанкового гранатомета. Я быстро вылез из БТРа. Обдавая жаром смерти, с режущим свистом прошел над головой и врезался в стеклянные витрины выстрел душманского гранатомета, потом еще и еще. По рации раздался крик. Сержант с идущего перед моим БТРа, в котором был комбат с советником, сообщил, что они оба тяжело ранены и находятся в бессознательном состоянии. Спрашивал, что ему делать дальше.

— Уходи в госпиталь! Прорывайся самостоятельно! Охраны не будет! — приказал я ему.

Водитель БТРа сорвал машину с места и, круша стеклянные витрины, какие-то лавочки, через ограждение арыка рванул в ближайший проулок.

Прямо по ходу, метрах в двухстах от нас, улица была перекрыта какими-то предметами, словно баррикада, и оттуда велся огонь. Видны были стреляющие по нам душманы. Огонь велся также с крыш домов, из-за выступов стен, заборов. Автоматные очереди, словно горох, щелкали по броне. Мы закрыли лобовые стекла БТРов. Несмотря на внезапность и активность бандитов, я дал команду личному составу через боковые люки покинуть технику и сосредоточиться на правой стороне улицы, наименее опасной, а БТРам задним ходом вернуться за поворот. Когда все подразделения сосредоточились там, где я приказал, дал команду для следования в пешем порядке.

В отличие от нас, афганское подразделение встало по левой стороне, на открытом и обстреливаемом духами участке улочки. Афганцы снова демонстративно стреляли вверх.

— Что вы делаете, чурки? — кричали им солдаты. — По душманам надо стрелять! Туда! — и жестами показывали им, в каком направлении следует вести огонь.

Но «бобры» улыбались и по-прежнему стреляли вверх. Несмотря на то что афганцы находились на открытом месте, ни одна душманская пуля не полетела в их сторону. Что-то кричал по рации афганский командир, возможно, докладывал душманам обстановку. То, что они были заодно с ними, ни у кого не вызывало даже и тени сомнений. Израсходовав весь боезапас, афганцы исчезли с наших глаз.

— Вот, сволочи, что делают! — возмущался командир взвода, недавно прибывший из Союза.

Да, молодому лейтенанту многое там казалось странным и непонятным. И прежде всего то, что Афганистан для нас, советских, стал в большей степени болью, кровавой раной и смыслом нашей службы, жизни, чем для самих афганцев. Что, ежедневно рискуя собственными жизнями, солдаты и офицеры с убеждением и верой шли в бой во имя «светлого будущего» бедняков этой страны, в то время как многие из них, в том числе и военнослужащие армии, не проявляли особой активности в этой борьбе. Создавалось впечатление, что они с какой-то неохотой и только повинуясь нашей силе выполняли задачи и участвовали в боевых операциях. Они вели открытую, вызывающую игру, и чаще всего не в нашу пользу.

Сориентировавшись в сложившейся обстановке, я понял, что долго задерживаться здесь нам нельзя, надо быстрее выходить из города, а то враг подтянет еще силы, и тогда нам станет очень жарко, и прольется много крови.

— Ну, что, командир, в голове взвода, в пешем порядке вперед! — поставил я задачу лейтенанту, который еще совсем недавно ругал афганцев и взвод которого в боевом построении оказался впереди.

Его испуганные глаза говорили мне, что он пока еще не был готов идти впереди, прикрывая своих подчиненных и подставляя свою грудь под пули. Чертыхнувшись, с группой управления батальона я побежал вперед, дав команду подразделениям и водителям БТРов на движение. Стреляли без команд и предупреждений. Стоило появиться человеку в поле нашего зрения, как раздавались очереди, и он тут же падал. Стреляли не целясь, времени на это, как всегда, не было. В бою иногда секунды решали: жить тебе или умереть. Пулеметы вели огонь по крышам домов, заборам, всему, что могло послужить укрытием для душманов. Сыпались стекла в домах, потянуло дымом и гарью. Канонада боя глушила и закладывала уши.

Знали, что выстрел гранатомета, очередь автомата могут раздаться отовсюду, даже из кажущегося безлюдным дома. В Афганистане и руины стреляли. Это мы уже испытали на себе. Поэтому сплошной огонь по всему сейчас был нашим спасением от гибели.

Боковым зрением увидел мелькнувшую справа тень. Вскинул автомат.

— Дуст! Дуст! Друг! — лепетал испуганный афганец, прижимаясь к стене.

Хороший афганец — это мертвый афганец! Друзей здесь нет, тем более в бою!

Короткая очередь прямо в испуганные глаза, и снова бег. Где-то выстрелил гранатомет. Молились, чтобы душманы не подбили БТР — иначе он перекроет дорогу и получится западня, из которой мы не сможем вырваться без больших потерь. Воевать мы научились не только в горах, но и в городе. В этом были свои особенности, и первая — это то, что враг рядом и стреляет в упор и, чтобы обнаружить и уничтожить его, зачастую нужны не минуты, а секунды. Малое пространство, ограниченное домами улиц, также не давало нам возможности для маневра и делало нас наиболее уязвимыми перед нашим противником. Конечно, очень жаль было разрушенных домов, красивых витрин лавок, магазинов, но очень хотелось жить. И наши жизни стоили гораздо больше того уничтоженного, разбомбленного и развороченного, загубленного, расстрелянного и сожженного нами в той стране.

Вот и долгожданная окраина, где утром мы фотографировались с дуканшиками. На открытой площадке возле знакомых торговых лавок на треногах стояли большие фотоаппараты, рядом с которыми суетились какие-то люди.

— Утром их, кажется, здесь не было. Что-то здесь не так.

Фотографы, не обращая внимания на стрельбу, продолжали вести фотосъемку.

— На кого же они работают и что фотографируют, если вокруг, кроме нас, никого нет? Наверное, все заранее и специально подстроено, чтобы обеспечить фотографирование нашего поражения. Нет, не бывать этому!

Автоматные очереди, хруст сломанной аппаратуры под ногами.

— Все, теперь можно передохнуть!

Командир роты позвал меня к лавке, где мы утром фотографировались.

— Отсюда тоже стреляли. Пришлось бросить гранату.

В лавке на полу лежали три трупа мужчин с оружием.

Среди них и наш знакомый — хозяин лавки, который еще утром называл нас друзьями.

Разбили керосиновую лампу. Бросили зажженную спичку. Огонь заплясал по тюкам ткани, полкам. Когда сели на БТРы, дукан с хозяином и его друзьями уже полыхал вовсю. Война есть война, и кто в ней не за нас, значит, наш враг, а его уничтожают не церемонясь, без сожаления и промедления.

Гибель человека — это всегда трагедия. Советника-майора Парфенова я знал немного. Он приходил в батальон к комбату. Они часто сидели в палатке, вели разговоры о жизни, вспоминали родную Украину.

В ту последнюю встречу Парфенов поделился своей радостью: через несколько дней он летит в Союз, увозит с собой беременную жену к родителям. Скоро в семье будет третий ребенок. До замены советнику оставалось совсем немного. А это означало — все, конец войне, переживаниям, страхам и всему остальному негативному, что пришлось пережить в этой стране!

Тот мартовский боевой выход в Кандагар, бой на его улицах стал для Парфенова последним. Душманская автоматная очередь прошила комбата и советника. Парфенов получил два пулевых ранения в живот и через несколько часов скончался в госпитале. Как мы узнали потом: жена Парфенова, узнав о гибели мужа, сошла с ума. Такая вот дикая трагедия войны!

Вернувшись в бригаду и доложив командиру о результатах выхода, мы поехали в госпиталь навестить раненого комбата. Александр Николаевич встретил нас грустной, вымученной улыбкой, бледный и какой-то осунувшийся. Операцию ему уже сделали, и он сидел на больничной койке, прижимая кровавую повязку на ране. Пуля, войдя спереди и пройдя в нескольких миллиметрах от сердца, пробила левую лопатку и вышла наружу.

— Вот, не сберег я свою «дубленку», а так хотелось вернуться домой здоровым и не заштопанным. Не получилось! Все, отвоевался я, да, наверное, и отслужился. Хирург сказал, что все последствия ранения еще впереди: перебит какой-то жизненно важный нерв. Не повезло мне. С одной стороны — радостно, что я живой, не то что Саша Парфенов, а с другой? Ну, остался жив, теперь уволят меня со службы, а что дальше? Кому я нужен такой, на что будет жить моя семья, у меня же трое малых детей?

Рядом с его койкой поставили два табурета, выставили на них водку, консервы, хлеб, кружки. Помянули умершего советника. Порадовались, что исход боя для комбата оказался более удачным, чем для его друга.

«Сидели ведь рядом, обоих ранило с одного автомата, только вот Парфенова уже нет, а комбат живой, ну и слава богу!» — рассуждали мы.

И только выпив изрядную дозу водки, майор Пархомюк осознал, что сегодня он побывал на краю своей могилы.

— Все-таки хорошо, что остался жив, — радовался он. — Ну а что шкуру продырявили, что ж — поживу и в такой. Завтра меня отправляют в Ташкентский госпиталь. Пролежу, наверное, долго. Вы уж здесь воюйте, чтобы все нормально было. Себя берегите, ребят зря под пули не посылайте. Не надо героизма. Вам всем нужно выжить и вернуться домой. А результаты боя? Если они нужны афганцам, пусть сами и воюют. Берегите себя! Как жаль мне Саню Парфенова, его семью, да и вообще всех. Зачем мы сюда пришли, во имя чего ввязались в эту мясорубку? Пусть будут прокляты те, кто заварил эту кровавую кашу! Их дети здесь не воюют, а чужих им не жалко. Только как жить после всего увиденного здесь?

Забулькала водка в кружках. Все молча выпили.

Через несколько месяцев лечения комбат вернулся в бригаду. Вернулся, чтобы сдать должность, собрать необходимые документы и навсегда покинуть Афганистан. Он хотел попасть на личный прием к командующему Туркестанским военным округом, в надежде как-то изменить свою дальнейшую судьбу. Александру Николаевичу была установлена инвалидность, и в соответствии с законом он должен быть уволен из Вооруженных Сил. В Ташкенте он узнал, что выслуга лет для начисления ему пенсии у него неполная и поэтому она будет маленькой. Для исправления положения ему нужно было еще прослужить в армии несколько лет. Поэтому он ехал к командующему с очень важной проблемой, надеясь и веря, что он решит его судьбу в соответствии с заслугами перед Родиной, во благо которой он и стал таким. Левая рука его усохла. Он спокойно гасил об нее горящую сигарету, жег ее зажигалкой: кожа пузырилась, но боль не ощущалась. Движения руки стали ограничены. Даже кружку воды он не мог держать без помощи правой руки. А по какой-то классификации каких-то там давних годов ранение комбата относилось к категории легких, и это тоже было не в его пользу.

— Да, не сберег я себя, — вновь и вновь сокрушался он. — Знал бы, что так все повернется, наверное, поступил по-другому. Кому я теперь такой нужен? Если уволят из армии, куда мне идти? Я всю свою жизнь служил и умею только стрелять, водить технику, обучать этому солдат. Свою гражданскую специальность уже давно забыл. Что делать? Как жить?

— Вы просите у командующего, чтобы он оставил вас еще в армии. Пускай направят куда-нибудь в военное училище преподавателем или на какую-нибудь штабную должность. Должны же побеспокоиться о вашей дальнейшей судьбе, — успокаивали мы его.

— Эх, ребята, нагляделся я в госпитале на нашего брата. Каких только ребят туда не привозят: без рук, без ног, без глаз, даже страшно смотреть. И уже по тому, как к ним относятся там, ясно, что их дальнейшая судьба больше никого не волнует. Главное, успешно сделать операцию, дать отлежаться раненому положенное время и «До свидания»! Какой-то чудовищный мясной конвейер. У меня хоть правая рука цела, а у других и этого нет. И потом, куда я со своим средним военным образованием?

Да, вошедшие в Афганистан в числе самых первых, мы еще не понимали всей трагедии будущей жизни инвалидов, калек, потому что как-то не задумывались об этом. Воюя, как приказала нам страна, мы считали тогда, что, «в случае чего», она не бросит нас в беде и также окружит заботой и вниманием, как уважаемых ветеранов Великой Отечественной войны. Комбат стал первой ласточкой среди нас, офицеров, кто вплотную столкнулся с этой проблемой и кто реально понял, что после честного и добросовестного выполнения интернационального долга, став инвалидом, ему, как оказалось, никто ничего не должен, про него забыли, и он никому стал не нужен. Он очень много об этом говорил, сильно переживал, сокрушался и все не мог никак поверить, что такая маленькая пуля в одночасье так круто изменила его судьбу. Дома его ждали трое детей, жена без квартиры. Свою жилплощадь он так и не получил.

Переговорив друг с другом, мы — офицеры управления батальона и командиры рот — решили хоть чем-то заполнить пустой комбатовский чемодан. Собрали кто что мог. А что могло быть у воюющего офицера? Прощаясь, пили за нашего доброго и уважаемого майора Пархомюка Александра Николаевича, за тех, кто уже вступил на тернистую дорожку непонимания, равнодушия, невзгод и разочарований, кого еще ожидает впереди горькая и беспросветная жизнь.

В тот вечер мы еще не знали, как сложится дальнейшая судьба комбата, переживали за него и в то же время радовались, что он, хоть и раненый, покалеченный, но все-таки улетает домой, к своей семье. А что ожидает нас всех, оставшихся еще воевать, одному Всевышнему известно. Очень сожалели, что такой человек, как Александр Николаевич, боевой комбат, трудяга, на чьих плечах в армии всегда лежал основной груз обучения и воспитания подчиненных, сегодня стоял на перепутье жизненной дороги. Что в силу сложившихся и не зависящих от него обстоятельств вынужден ходить по кабинетам и униженно просить не выгонять его из армии, причем не за пьянку или по другим компрометирующим причинам, а по боевому ранению. Ему хотя бы временно, но нужно было еще остаться служить в армии, в той, которой он отдал свои лучшие годы жизни, молодость, здоровье и в которой он теперь оказался лишним. И ничего нельзя было уже изменить или чем-то помочь ему!

«Может, и нас ожидает завтра такая же участь? — рассуждали мы. — Армии, стране мы нужны были только здоровыми. Больные мы никому не нужны!»

Провожая комбата, вспоминали его и нашу совместную службу. Я вспомнил, как в июле 1980 года вели трудные бои. Невыносимая, изнуряющая жара, усталость и огромное желание хоть немного отдохнуть. Ночью прибыли с докладом к комбригу на командный пункт. Он разговаривал по рации, а мы с комбатом ждали, пока он освободится. Вдруг майор Пархомюк повалился на бок и чуть не упал.

— Замполит, он что, пьяный? — грозно спросил меня командир.

Я знал, что это не так. Просто несколько суток он уже не спал. Не спали многие, но мы были моложе комбата, переносили трудности немного легче. К тому же, сидя в БТРе, можно было 10–15 минут отдохнуть, забывшись в полудреме. У комбата же и такой возможности не было.

— Товарищ полковник, комбат не пьян, хотя у него, — я поглядел на циферблат часов, — уже сегодня день рождения. Учитывая, что он с 1945 года, ему исполнилось тридцать пять! С чем я вас, Александр Николаевич, и поздравляю!

— А какое число сегодня? — удивленно спросил меня комбат.

— 10 июля, — ответил я на его вопрос, пожав ему руку.

— Комбат, поздравляю! — сказал комбриг и дал команду принести что-нибудь по этому поводу.

Сославшись на служебные дела, я покинул палатку, оставив двух командиров наедине. Начало светать, и комбат снова ставил задачи командирам подразделений, принимал доклады, корректировал ситуацию. Одним словом, управлял боевым батальоном. Таким он был всегда: беспокойным, дотошным, получившим от солдат в свои 35 лет почетное имя «Батя».

Помнится, как-то пришли мы из трудного рейда, а в бригаду впервые приехали артисты из Союза. Я написал им записку, чтобы они исполнили песню для комбата.

Так пел известный в нашей стране артист. Как-то особенно воспринималась такая песня в той обстановке, и, посматривая на комбата, я видел, как он украдкой вытирал набежавшую слезу. Все громко и дружно хлопали, когда исполнивший песню по заявке попросил подняться человека, для которого он пел. Эти аплодисменты были знаком величайшего уважения солдат, офицеров к моему первому командиру батальона Александру Николаевичу Пархомюку.

Проводив майора Пархомюка, к исполнению обязанностей комбата приступил назначенный на эту должность Геннадий Бондарев, кавалер орденов Красного Знамени и Красной Звезды. До этого он был командиром роты десантно-штурмового батальона бригады. Бондарев был известным в части офицером, поэтому его заслуженно перевели сразу с командира роты на должность комбата. В день его назначения батальону была поставлена задача: выйти в «зеленку», встретить и сопроводить по ней колонну с грузом, после чего обработать огнем места, откуда будет вестись огонь. Зеленая зона — это километры дорог, к которым вплотную подступают заросли виноградника, из которых душманы ведут смертельный огонь.

«Зеленка» — это всегда опасно. Сколько через нее ни ходили, постоянные обстрелы. Находясь в ней, противник мог подойти к дороге, по которой шли наши подразделения, на расстояние броска ручной гранаты. Но даже при всем при этом заметить его все равно было невозможно. Заросли виноградника лучше любой крепости. Дело в том, что виноградная лоза высаживалась на вершине, гребне искусственной стены — метра полтора-два высотой. Такие стенки делались параллельно друг другу на удалении до одного-полутора метров. Созревая, лоза опускалась вниз, постоянно находясь под солнечным воздействием и не переплетаясь друг с другом. Поперечный разрез виноградного поля представлял собою гребенку, где в роли зубцов и выступали эти сложенные из глины стенки для лозы. Таким образом, брошенная нами граната, разорвавшаяся в нескольких метрах от душмана, не причиняла ему никакого вреда, потому что он был надежно прикрыт этими стенами. В них было множество проходов, соединяющихся между собою, поэтому, находясь в «зеленке», духи умело выбирали огневые позиции, а в случае обнаружения быстро меняли свое место нахождения. В этих проклятых садах они были как рыба в воде, и выкурить их оттуда было просто невозможно.

Учитывая, что комбат людей батальона еще не знал, он предложил мне пока исполнять его обязанности на этом выходе, а сам по ходу дела корректировал мои действия, если считал, что можно поступить иначе. Встретили колонну и стали сопровождать ее из «зеленки». Но уже при выходе из нее духи снова открыли по нас огонь. Экипажи машин разворачивали стволы пулеметов влево-вправо, поливая заросли горячим свинцом. Запомнилась обезумевшая от страха лошадь. Она мчалась по краю дороги параллельно с БТРом — красивой масти, с седлом и без седока. Для нас и эта лошадь была врагом, ведь она — средство передвижения своего хозяина-душмана. Пулеметная очередь, и лошадь, кувыркаясь через голову, полетела с насыпи дороги в обрыв. Грохнул гранатомет. По рации передали, что подбит БТР, есть раненые. Вывели колонну в безопасное место и снова вернулись в «зеленку». В нашей колонне была четырехствольная зенитная установка ЗСУ-23–4. Поставили ее на склон горы, наехав на большой булыжник задними катками гусениц, — чтобы можно было опустить стволы ниже и вести огонь по стоящему невдалеке кишлаку. Дали залп, другой. Попадание точное. Вскоре из кишлака показалась машина. Она двигалась в нашем направлении. Залп! Машина вспыхнула как спичка. Появилась вторая. В ее кузове видны были люди. Снова залп. И снова — огненный факел посреди дороги и мечущие фигуры горящих заживо людей.

Через некоторое время нас с комбатом попросили подъехать к перекрестку дорог. Группа офицеров и солдат стояла возле грузового автомобиля американского производства, груженного соломой и ящиками с виноградом. В машине находились двое мужчин и два пацана, лет семи-восьми.

— Что случилось?

— Да вот, посмотрите, — и командир взвода показал на небольшой узел из цветастого платка. Развязали. В нем лежали пачки денег, перетянутые банковской лентой. Это были иранские риалы, достоинством в 5 и 10 тысяч — каждая купюра.

— В узле около 30 миллионов, — сообщил командир роты.

— Чьи это деньги? Кто их хозяин? Куда они предназначались? Может, на закупку оружия и боеприпасов? — спросил комбат у задержанных.

Переводчик перевел им вопрос комбата. Однако они ничего не отвечали и, по-видимому, особо говорить с нами не желали.

— Говорят, что их впервые видят, — сказал командир роты комбату.

— Где деньги были?

— В сумке, под сиденьем водителя.

— Детей отпустите. Пусть идут отсюда.

— Кто хозяин машины?

Показали на мужчину.

— Твоя машина?

Тот отрицательно покачал головой. Повторили вопрос второму афганцу, тот тоже не признался.

— Так, с ними все ясно. Сейчас подумаем, что делать дальше. Деньги забери, — приказал комбат офицеру. — Приедем в бригаду, принесешь их мне в штабную палатку.

Отошли посоветоваться.

— Я считаю, что их нужно обоих расстрелять, — предложил Бондарев. — Они знают, чьи и куда должны пойти эти деньги. Не хотят говорить, и не надо. На том свете пожалеют. «При попытке к бегству» их и прикончим. Пусть не бегают от нас. Одного пока оставим, а второго, что сидит за рулем, отпустим. Ну а ты там посмотри по обстоятельствам и реши эту проблему, — сказал он мне.

Отпущенный афганец, не веря еще в свое освобождение, часто кланяясь, побежал в сторону, куда мы ему указали. Не добежал.

— Ну а ты давай, быстрее гони отсюда, пока не передумали, — передал переводчик водителю. — Поезжай, в ту сторону, — и он рукой показал на кишлак, перед которым горели автомобили, и черный дым столбом поднимался вверх.

В это время мы с сержантом пошли в том же направлении. Пройдя несколько десятков метров, я услышал, как сзади заурчал двигатель машины. Обернулся. Автомобиль тихо и осторожно, словно крадучись, ехал сзади нас, не обгоняя, хотя сидевшего за рулем водителя предупредили, чтобы он ехал быстрее. Наверное, он понимал, что неспроста двое русских идут впереди него по дороге и в том же направлении, хотя советских там нет. Афганец, конечно же, догадывался, что его ожидает, ни в какое освобождение не верил, видимо, просто отодвигал минуты своей смерти, пытаясь что-нибудь придумать.

— Товарищ старший лейтенант, он уже совсем близко! Что делать будем? — спросил меня сержант.

— Иди, не переживай! Отойдем еще немного, а там посмотрим.

Не выдержав, сержант обернулся и дал очередь по машине. Автомобиль остановился. Лобовое стекло разлетелось. Водитель сидел в кабине, навалившись на рулевое колесо. Потом выключил зажигание. Мы посмотрели друг другу в глаза, и уже я нажал на спусковой крючок автомата. Дернувшись, шофер завалился на бок. Подошли. Открыли дверцу.

— Готов. — Я на всякий случай дал очередь в упор.

— Машину сжечь! — приказал подошедший комбат. С машины быстро сняли аккумулятор, бросили горящую спичку в кузов. Пламя заплясало по сухой соломе, загорелись деревянные ящики, а затем и резина. С зенитной установки сообщили, что из кишлака снова появилась машина.

— Кишлак обработайте так, чтобы из него больше никто не выезжал, — приказал комбат.

Через некоторое время к нам подъехал командир роты и привез девочку лет двенадцати. Она испуганно показывала в сторону уходящей вдаль дороги и что-то быстро говорила.

— Салим, переведи, что она говорит и что ей нужно.

Наш батальонный переводчик долго разговаривал с девочкой, потом рассказал:

— Ей 12 лет. С 8 лет она уже замужем. Муж у нее бандит и очень жестокий человек. Они живут в дальнем кишлаке. Сейчас там находится отряд душманов. У них в доме живут несколько человек. Муж заставляет ее за всеми ухаживать, но она не желает это делать. Она слышала про советских, про город Ташкент. Она не хочет возвращаться в кишлак. У нее убили родителей. Она хочет в Ташкент.

Мы слушали перевод Салима и ужасались. Столько натерпеться в такие юные годы! Комбат сообщил в бригаду о девушке, и, получив разрешение, мы взяли ее с собой.

Подходил к концу второй год службы в Афганистане. Совсем недавно в нашу бригаду на работу прибыла первая группа девушек. К ним и определили нашу «пленницу». Прожила она с ними несколько дней. Была весела, красива и общительна. По секрету наш переводчик, уже потом, когда ее не стало, рассказал нам, что ходил к девушке в гости и даже несколько раз был с ней в одной постели, и она очень радовалась их близости.

Командование части связалось с афганцами, те с представителями ДОМА (Демократическая организация молодежи Афганистана), и те решили направить девочку в Кабул, а оттуда в Ташкент на учебу. В назначенное время представители части привезли девочку на кандагарский аэродром. Там осуществлял посадку военно-транспортный самолет афганских ВВС. Он летел в Кабул. За девочкой подошел афганский представитель. Говорят, она шла на посадку неохотно, то и дело останавливалась, махала провожавшим ее русским, шла, снова останавливалась и долго не решалась подняться по трапу в самолет. Когда борт приземлился в Кабуле, девочки в его салоне уже не было — во время полета ее сбросили на землю.

Сделали это за то, что она нарушила Коран, сблизилась с неверными. Душманы убивали всех, кто верил и даже сочувствовал нам. Убивали даже таких, как эта двенадцатилетняя женщина-подросток. Они никого не жалели и не щадили, и мы платили им тем же.

Когда вернулись с операции, командир взвода принес в палатку трофейные деньги. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что узел с деньгами стал намного меньше, чем был на трассе, в нем лежали и распакованные пачки, хотя такого тоже не было. Деньги считать не стали.

— Пойду, схожу в десантный батальон, ребятам немного дам на мелкие расходы, — сказал комбат.

И взял несколько пачек.

Подошли офицеры батальона. С разрешения комбата все присутствующие в палатке тоже взяли немного, из тех, что были россыпью.

— Все, а это унесем в штаб бригады и сдадим.

Когда мы принесли в штаб оставшиеся трофейные деньги, в глазах у многих вспыхнул алчный огонек. Мы сдали их и ушли.

— Зря мы отдали, — сказал комбат. — Нужно было все раздать в батальоне. Люди воюют, рискуют жизнями, так хоть деньгами бы их отблагодарили за такую нелегкую службу. Некоторые здесь уже по году-полтора прослужили и не имеют даже возможности себе что-то приобрести. А в штабе тыловые крысы прикарманят их себе — сумма-то солидная. Думаю, что из-за этих денег еще такой скандал будет, мало не покажется! Бросили мы им яблоко раздора, а зря, не нужно было этого делать.

Он ушел в десантный батальон, а я вернулся в палатку, достал нераспечатанную пачку.

Скоро уезжать, а я за два года так ничего и не смог купить: ни себе, ни жене, ни ребенку, ни родным. Теперь-то уж точно приобрету: магнитофон, джинсы, жене дубленку, дочери подарков. Наверное, еще останется. Можно в Кабул слетать, там выбор большой. Неужели повезло?

Я держал пачку и радовался: «Подумать только, я настоящий миллионер».

И хотя покупательная способность риалов была меньше афганей, а те, в свою очередь, дешевле советского рубля, все равно миллион грел душу и вселял некоторую радостную надежду на светлое будущее. Рейд оказался очень удачным. Такой богатый трофей был впервые за всю нашу службу здесь.

Правда, другие подразделения уже брали нечто подобное, но сумма наших денег была намного больше их. Радуясь удаче, я почему-то постоянно думал о словах комбата и вскоре чувство радости сменилось ощущением тревоги.

— Действительно, зря мы отдали их в штаб. Грязи от них будет еще немало. И те, кто рисковали в бою и по совести имеют на них право, все равно останутся в дураках, а штабные шакалы себя в обиде не оставят.

Через несколько дней один, обиженный на командование бригады, штабной работник поделился с комбатом информацией, что сданные нами деньги в основном разошлись по сейфам и карманам офицеров управления бригады. В Кабул отправлена лишь маленькая их часть. Для их доставки был выделен спецрейс и усиленная охрана. Думаю, что и отправленные в Кабул дальше армейского штаба тоже не ушли. Ведь все мы — люди.

Через некоторое время один, недавно прибывший по замене в батальон, командир роты пьяным был задержан в аэропорту в дукане. Капитан что-то потребовал от дуканщика, а когда тот ответил ему отказом, дал прямо в магазине предупредительную очередь из автомата. На несчастье ротного, начальник политотдела подполковник Плиев заехал в тот же магазин. Ротный пытался убежать от него, но из его маскировочного комбинезона на землю упала распечатанная пачка тех трофейных денег. Вскоре я был у начальника политотдела и выслушивал все, что он думает о вновь прибывших бестолковых офицерах и о нас, тоже таких же, бессовестных и нечистых на руку, командирах и политработниках.

— Все деньги на стол! — приказал он. — Перетрясти весь батальон, вывернуть наизнанку все загашники, но к утру все деньги должны лежать у меня на столе! Не сделаете, как я приказал, — пеняйте на себя. Твой комбат в батальоне человек новый, к тому же только назначенный на должность. С него, как говорится, и взятки гладки. А ты — самый старший по времени службы здесь, поэтому я не буду требовать и спрашивать с Бондарева, я спрошу с тебя, и очень строго! Задачу понял? Действуй! Если ничего не найдешь, я тебя с должности сниму. Батальон перерыть! К утру все сдать!

Его заместитель, подполковник Лукьяненко, когда мы вышли из политотдела, сказал более мягко и понимающе:

— Не принесут вам эти деньги радости. Сдайте их от греха подальше. А то еще такой же ухарь-ротный или взводный попадется снова с ними, и влетит тебе до замены по первое число. Получишь партийное взыскание, и не видать тогда тебе ни академии, ни перспективы. Ты хоть предупреди вновь прибывших офицеров: пусть знают чувство меры и сильно-то не борзеют, а то они, наверное, думают, что здесь такие деньги сыпятся с неба очень часто, разубеди их в этом. Повезло вам с комбатом впервые за два года, ну и радуйтесь, только тихо и без шума. Поговори с офицерами, и по возможности хоть часть денег, но сдайте, изобразите перед Плиевым свою работу, ведь он этот случай так не оставит, сам понимаешь, а поэтому не рискуй! Уж ты-то его хорошо знаешь!

Придя в штабную палатку батальона, я рассказал комбату о своем разговоре в политотделе и решении начальника политотдела привлечь ротного к партийной ответственности.

— Не переживай. Деньги отдавать не надо, тем более искать их в батальоне. Раздали деньги офицерам — и правильно сделали. На совещании я предупрежу офицеров, чтобы вели себя нормально, поскромнее, ну а ротный, если он оказался дураком и не умеет пить, да еще и попался, пускай отвечает за себя сам, мы с ним не выпивали.

Вечером на служебном совещании я предложил добровольно сдать деньги, кто сколько может.

Комбат предупредил, что тот, кого поймают с деньгами, будет строго наказан.

— Пускай всем вам наглядным уроком послужит горький пример вновь прибывшего командира четвертой роты, — обратился он ко всем присутствующим. — Он еще даже и не представляет себе, кто такой начальник политотдела, но очень скоро узнает. Только начпо скоро уедет по замене, а ротный будет всю свою оставшуюся службу отмываться от формулировки партийного взыскания, которое он получит на партийной комиссии. Таких фактов в нашей бригаде, когда коммунисты получали партийные взыскания и сильно раскаивались потом, но было поздно, — предостаточно. Так что имейте это в виду! Взятые в бою трофейные деньги того не стоят. Служебную карьеру, жизнь из-за них испортить здесь очень даже легко, как два пальца обмочить. Подумайте над этим хорошо. Вы люди взрослые и все понимаете. Это вам не Союз. Здесь все гораздо сложнее, и в то же время — проще, поэтому я больше никого на эту тему не предупреждаю, кто не поймет и не сделает выводов, тот болван!

Вечером несколько офицеров и прапорщиков принесли некоторую часть денег, и я, выложив и свои, унес их в политотдел. Сумма была приличной. Опять же по секрету нам сказали потом, что сданные вторично трофейные деньги ни в какой Кабул не попали.

— Я же говорил тебе, а ты не верил, — сказал мне комбат. — Это шакалье, вместе с твоим начальником политического отдела, свое взяло. А ты переживал.

Долго еще на служебных совещаниях подполковник Плиев вспоминал нам эти деньги и клеймил всех позором, хотя мы-то хорошо знали, кто и сколько взял в бригаде, в том числе и сам начальник. В Афганистане, как и в Союзе, у некоторых руководителей была двойная мораль. И те, кто больше всего нас призывал к честности, порядочности, говорил о личном примере, зачастую сами и не отвечали этим требованиям. Кто есть кто в нашей бригаде, мы давно уже очень хорошо поняли. Офицеры и прапорщики согласно Уставу обязаны были выполнять беспрекословно, точно и в срок все приказы начальников. И любые попытки защитить свою правоту, честь и достоинство уже поэтому заранее были обречены на стопроцентный провал. Система подавления, унижения, репрессий и наказаний работала в армии четко и без сбоев — в этом у нас был огромный исторический и государственный опыт.

Иногда меня спрашивают: трудно ли убивать? За годы войны в Афганистане я убедился, что человек очень беззащитное и слабое существо, и лишить его жизни очень просто, особенно если это совершается под лозунгом какой-либо идеи и заведомо остается безнаказанным. Наши враги: душманы, моджахеды, басмачи, партизаны, повстанцы, как бы их ни называли, но они тоже были людьми, как и мы, и тоже хотели жить. Но мы лишали их этого права, не задумываясь, законно ли это, и вообще, нужно это Апрельской революции, нашей стратегической цели или нет! Соответственно, они так же поступали в отношении нас. Нас с ними связывало и роднило лишь одно общее обстоятельство — закон войны. И они, и мы действовали по нему, исходя из единого и главного правила: если ты не хочешь быть мертвым, то сам убей своего противника, и сделай это как можно быстрее — промедление может тебе обойтись очень дорого! Мы так и поступали по негласному закону войны, который никто не писал, не издавал и не читал.

Убить человека очень легко. Но как много отдал бы я сейчас, чтобы спокойно спать, чтобы избавиться от страшных снов, которые по-прежнему приходят ко мне по ночам, хотя прошло после войны уже так много лет. Эти сны оттуда — из Афганистана. Мы, сами того не желая, стали все там серийными убийцами, хотя официально и высокопарно это считалось выполнением интернационального долга, зашитой местного населения от бандитов. Кто виноват, кто на самом деле бандиты, а кто мирные люди в той стране, еще и сегодня не могут разобраться. Зачем мы вошли тогда в пыльных сапогах в их тихую мечеть? Мы должны были защищать мирное население от бандитов, а с нашим приходом кровавая бойня только усилилась. Если нам надо было защищать южные рубежи своей страны, то почему и сейчас переходят через границу на нашу территорию вооруженные банды, и афганский наркотик, несущий смерть сотням, тысячам наших российских граждан и ослабляющий нашу страну, идет оттуда полноводной и нескончаемой рекой? Возможно, что та война уже тогда планировалась умными головами за рубежом, как репетиция для будущих внутренних войн, развала и распада самой мощной мировой державы — Союза Советских Социалистических Республик? И все это началось оттуда — из Афганистана.

Мы воевали, забыв давно про чувство сострадания. На войне к противнику жалости нет. Только убивать, и чем больше, тем лучше! Выпуская очередь из автомата или пулемета, радовались, когда враг падал. Пуля со смещенным центром тяжести входила в тело, вращаясь, разрывала живую человеческую плоть. От такого ранения, как правило, уже не выживали.

9 октября 1980 года мы выходили из района боевой операции, неся на носилках раненого, рядового Сережу Аракеляна. Пуля вошла ему в плечо, а вышла через почку с противоположной стороны тела. Сколько ни колол ему санинструктор обезболивающих уколов, он все равно стонал от боли, а когда обессилел и замолчал, кричали его глаза. Мы так и не успели донести его до вертолета. А ранен он был душманами из нашего советского автомата…

Однажды блокировали кишлак, в который вошли афганские подразделения. Ждали, как будут разворачиваться события дальше. Светило яркое солнце. Все изнывали от жары. Я достал из кармана сухарь, начал грызть его. Заметили, как из кишлака выбежала группа людей. Увидев наши БТРы, они повернули в сторону, к зарослям виноградника.

«Как прекрасен этот мир, посмотри!» — неслась из радиоприемника популярная в те времена песня.

Не переставая жевать, присел за ручной пулемет, установленный на башне БТРа, и дат короткую очередь по убегающим.

— Двое готовы! — прокомментировал командир роты результат моей стрельбы.

Снова короткая очередь.

— В голову! Только чалма отлетела.

Снова короткая очередь, и противник, кувыркнувшись, распластался на земле. И тогда все дружно открыли огонь из своих автоматов. Целей было предостаточно. Стреляли не спеша, зная, что противник обречен и никуда не денется. Духи метались из стороны в сторону, поняв, что попали в западню. Бежать вперед, на нас, было для них явной и стопроцентной погибелью. Вернуться назад, в кишлак? — тоже небезопасно, но все-таки какой-то шанс есть. В кишлаке афганцы, а с ними можно договориться — как-никак, свои. И люди повернули назад. Мы не успели даже дожевать свои сухари, не закончилась песня в транзисторе, а на поляне уже все полегли от наших выстрелов. Сколько их было — даже и не знаю, возможно, человек 15–20? Кто их тогда считал?

Я знал офицеров, которые вели счет убитым, причем не с дальнего расстояния, а в упор. Иногда ножом. Дико? Но все это было действительно так, и мы казались себе вполне обыкновенными людьми. Просто война, на которую мы попали, превратила нас из нормальных людей в таких, какими мы стали. Не сразу, но со временем мы уже спокойно выполняли свою кровавую работу, как врач оперирует больного, как маляр красит стену, как тысячи других специалистов исполняли свои служебные обязанности.

Это были наши рядовые, военные будни. Такими нас сделал Афганистан!

12 апреля 1981 года взяли в плен четверых душманов, лет 15–16, совсем пацанов. Задержали их с оружием — они в горах прикрывали отход банды. Стреляли, пока не закончились патроны. Бой был трудным. Тогда в батальоне от их пуль погиб солдат, несколько человек были ранены. Вечерело. Утром решили передать пленных в органы афганской разведки, а на ночь связали им руки и посадили на землю, по одному с каждой стороны БТРа. Я видел ненависть в глазах своих подчиненных и огромное желание устроить расправу с пленными. Не позволил. Ночью вышел из штабной машины. Солдаты из батальона стояли возле пленных, о чем-то разговаривали. Кто-то из них обратил мое внимание на то, что на них новые ботинки с высоким берцем. Такие даже в нашей армии были тогда большой редкостью. Спросил через переводчика: «Откуда у них такие?» Ответили, что вручил командир отряда — за хорошую службу.

— По советским стреляли?

— Да.

Не стерпел. Носком сапога сильно ударил в лицо ответившему. Бил, ничуть не жалея, вымещая ненависть за убитых и раненых в том бою, за то, что они хорошо воевали против нас и, наверное, убили не одного советского солдата. Потом остановился. Мои подчиненные стояли рядом, как псы, готовые по команде разорвать всех четверых на мелкие кусочки, но я сдержал их от самосуда. Наступило время связи. Сообщил командиру о задержанных и получил от него задачу: узнать, из какого кишлака их банда, блокировать его, а дальше — действовать по обстановке. Снова вышел к пленным. Задавал вопросы всем поочередно. Их лица были уже черными от побоев. Они скулили, как собаки, но молчали. Достал у одного из жилетки самодельный нож с зазубринкой на лезвии.

— Наших пленных этим ножом пытал?

Тот утвердительно кивнул головой.

— Хочешь попробовать, как это больно? Или говорить будешь? Не будешь? Ну, и черт с тобой!

Я знал тогда, что, по Корану, кровь, пущенная мусульманину неверным, — это унизительно, непростительно и позорно, и они очень боялись этого. И, перебрав все методы убеждения в разговоре с пленными, я взял в руки тот маленький трофейный ножичик и стал резать. Когда из надрезанного уха потекла кровь, он не выдержал. Переводчик не успевал записывать в блокнот его показания. Ко мне подошел лейтенант Бакалов, мой тезка.

— Разрешите, я со вторым поговорю!

— Давай!

Пальцами левой руки он вынул из ширинки шароваров юного бандита его половой член.

— Ну-ка, колись по-хорошему, а то больно будет! — Потом сделал несколько уколов острым лезвием ножа в его обнаженную головку. Пленный мычал от боли, мотал головой, но все равно молчал. Офицер потянул на себя член и не спеша стал резать его ножом у самого основания. С каждым движением лезвие ножа все глубже уходило в плоть.

— Не нужен ты будешь таким ни Аллаху, ни своей ханум. Или говори, или я сейчас тебя оставлю без него.

Когда кровь обильно полилась на штаны, афганец громко заплакал и стал быстро отвечать на вопросы.

Сейчас смотришь фильмы про Афганистан: каких только суперменов в них не показывают. Скажу честно, я таких крутых там не видел. Мы даже утреннюю зарядку не делали из-за жары, отсутствия воды для обтирания, четкого распорядка дня, по другим причинам. Но я ежедневно видел ребят, способных, не задумываясь, нажать на спусковой крючок автомата и убить человека, афганца, за то, что он — наш враг, за то, что он может опередить и так же убить любого из нас, просто за то, что так надо. Видел солдат, карабкающихся на последнем издыхании в горы, идущих на выручку своих друзей, однополчан, чтобы спасти их и уничтожить противника, не думающих о собственной гибели. Это были простые парни, не супермены, но они знали себе цену, свое место в общем строю воюющих и то дело, ради которого мы все оказались там. Они ежедневно рисковали собой и мечтали о мирной и счастливой жизни, верили в свою значимость в решении общей задачи по разгрому бандформирований мятежников.

Я тоже убивал и тоже вел счет убитых и расстрелянных мною врагов. Но того, первого, я помню очень хорошо, будто это было только вчера.

Мы вели бой за взятие горного кишлака. Единственная дорога к нему обстреливалась душманами. На БТРах пройти было нельзя, а поэтому шли группами в пешем порядке. Солдаты, шедшие со мною, заметили одинокий дом, из которого раздавались выстрелы «бура» — английской винтовки. Осторожно подошли к дувалу, забросали двор гранатами, после чего проникли вовнутрь. Во дворе и в доме никого не было. После тщательного поиска обнаружили в коровнике, в соломе, старика. С ним была винтовка без патронов, но с еще теплым от стрельбы стволом. Пленника подвели ко мне. Седая, с зеленоватым оттенком, борода, худой, спокойный взгляд. О чем он думал тогда? Возможно, жалел, что так быстро закончились патроны. Возиться с ним у нас не было времени. Взять в плен — много хлопот и ненужных проблем. Да и зачем брать, если афганцы его потом все равно отпустят?

— Расстрелять! — приказал я заместителю командира взвода связи.

Сержант Повсюков был боевой и опытный, и по моим расчетам должен был выполнить команду быстро и без лишних вопросов. Но я вдруг увидел, как он побледнел.

— Как расстрелять? Этого старика?

— Благодари бога, что у него закончились патроны, иначе он нам всем бы уже продырявил головы. Так что стреляй и ни о чем не думай.

— Нет, — сержант отрицательно замотал головой. — Нет. Я не хочу, не смогу, да и не знаю, как это сделать.

— Как, спрашиваешь? Смотри.

Указательный палец моей руки лег на спусковой крючок автомата. Я пристально посмотрел на своего противника. Он был по-прежнему спокоен и явно понимал, что секунды его жизни сочтены. Мне казалось, что внутренне я всегда был готов к такому случаю, но сейчас почему-то почувствовал, что уверенность покидает меня. За какие-то доли секунды до выстрела неведомая сила повернула мою голову в сторону, а глаза стали искать другой предмет. Длинная очередь автомата, как рассказали мне потом очевидцы, отбросила и словно припечатала старика к стене. Через силу я взглянул на убитого. Белая длиннополая рубаха старика была в кровавых дырах и подтеках.

— А ты боялся, — сказал я сержанту, а точнее, самому себе, и мы вышли со двора.

Оглянулся. Афганец лежал у дверей своего дома, который защищал от нас, иноверцев. Возможно, что он был простым крестьянином и впервые увидел нас сквозь прорезь прицела винтовки, которую взял по приказу душманов, возможно, что и по собственному убеждению. А раз в его руках было оружие, то мы и расправились с ним, как с врагом, невзирая на его преклонный, старческий возраст.

У нас была традиция: после рейда заходить в госпиталь, прощаться с убитыми, навещать раненых. Каждое такое посещение — это очень тяжелые и горькие минуты. Крики, слезы, стоны, боль и ужас в глазах…

Все, кто видели это, знали — это военный госпиталь действующей армии, это — оборотная сторона войны.

Не могу забыть одного солдата-десантника, которому в бою повредило половой член, и он заходился в истерике, прося всех помочь ему умереть и проклиная врачей за то, что они спасали ему жизнь, практически вытащив с того света.

— Кому я нужен такой? — метался он, привязанный за руки и ноги к кровати, пока не пройдет очередной приступ.

Во время службы в Тоцком Оренбургской области я узнал, что в соседнем селе солдат с аналогичным ранением, промаявшись после Афганистана несколько лет, бросился под поезд. Может быть, это он кричал в том кандагарском госпитале, или в шиндадском, кабульском? Сколько их, изувеченных и духовно надломленных, не нашли себя в этой жизни, спились, бросились под поезда, сунули свои головы в петли? Сколько пополнили и продолжают пополнять ряды криминальных структур?

Войска из Афганистана выведены, но война не закончилась. Не закончилась для воевавших, для их семей, родных и близких им людей. Знаю многих офицеров, которые, отвоевав в Афганистане и не найдя себя в мирной жизни после него, вновь пошли добровольцами в Афганистан, Нагорный Карабах, другие горячие точки нашей страны. Туда, где все ясно: там — враг, здесь — свой. Не понял? Получи пулю в лоб! Туда, где звуки стрельбы стали привычными и родными, будоража и волнуя кровь и душу, словно военный марш хорошо слаженного духового оркестра. И ничего больше не надо: только воевать, искать в бою утешение, душевный покой и экстрим. Это очень страшно! Но это так, это оттуда, из необъявленной войны, от интернационального долга, на выполнение которого нас безропотно направил свой же, советский, народ.

При одном из посещений госпиталя мы видели танкиста. Тело и лицо его полностью обгорели. Он был словно высечен из черного камня. Врачи удивлялись: солдат давно должен был умереть, а он жил, вопреки всему. Его даже не стали отправлять в госпиталь, посчитав ненужным и бесполезным делом. И теперь он медленно умирал, а медперсонал ожидал, когда же это случится! Было видно, как под толстым слоем обожженной кожи пульсировало сердце. Нам очень хотелось, чтобы он выжил. Но сейчас, пусть простит меня бог, мне кажется, и хорошо, что он умер. Я не представляю, что бы он делал, узнав, что он и все мы зря выполняли приказ Родины, воюя там. И вообще, зря рисковали своими жизнями, молодостью, здоровьем и душевным покоем. Что мы были там оккупантами, завоевателями и убийцами, и никто не виноват в том, что он стал инвалидом! А раз никто, то, значит, он сам во всем и виновен!

В одном из боев получил пулевое ранение рядовой Кузнецов (однофамилец командира роты Ю. Кузнецова). Пуля разорвала ему внутренности живота. На вертолете его вывезли из района боевых действий и доставили в госпиталь. После рейда мы с комбатом и офицерами батальона пришли навестить его в госпитале. Солдату сделали операцию, он отходил от наркоза и уже осмысливал происходящее. Высокий, мускулистый, он лежал на спине, заложив руки за голову. Увидев нас, некоторое время молчал, шевеля бескровными губами, потом, морщась от боли, прошептал:

— Товарищ майор, сделайте мне запись в военном билете, что я действительно воевал и был ранен в бою, а то ведь дома никто мне не поверит. Товарищ майор, сделайте, пожалуйста, запись, я очень вас прошу! Завтра меня отправят в Ташкент, и я сюда уже не вернусь. Врач сказал мне, что до самого дембеля еще буду лечиться.

Через несколько минут взгляд его стал каким-то блуждающим, он стал дергаться в болевых судорогах. Подошли медики, привязали ремнями руки и ноги раненого к кровати, и она заходила ходуном. Сделали укол.

— Жаль парнишку, — сказал врач комбату. — Но он уже не жилец на этом свете. Хорошо бы хоть до Ташкента его довезти.

Слушая врача, я почувствовал, как перед глазами все поплыло, а в груди словно что-то оборвалось. Очнулся в кресле. Рядом стояла медсестра уже с пустым шприцем, другая подносила к носу ватку с нашатырным спиртом. Немного посидел, когда полегчало, снова подошел к солдату. Смотрел на него и думал о том, что «вот еще одного сына не дождутся с этой войны». И снова все закружилось перед глазами.

Вечером готовили представления к наградам на убитых, раненых и отличившихся в бою. Требовалось описать боевой подвиг представляемого так, чтобы ни у одного кадрового чинуши из штаба бригады, армии, округа и Москвы не появились сомнения в заслуженности награды. Но описать подвиг трудно, практически невозможно. Скоротечный бой — это огонь, стрельба, маневр, сосредоточение всего внимания на цели. Каждый в нем выполняет свою задачу, видит своего противника, уничтожает его и не обращает внимания на сослуживцев. Солдаты не кричали в Афганистане: «За Родину! За Партию! За Брежнева!» Они просто воевали. Шли в рейд, на боевую операцию, ясно и осмысленно понимая, что могут погибнуть в любую минуту и даже секунду. Но шли, готовые к риску, опасности и самопожертвованию. Это и было их главной заслугой и величайшим подвигом.

Но бюрократическая машина требовала подвига, яркого и впечатляющего. А в реальности его чаще и не было, а была трудная повседневная служба.

Готовя наградной на рядового Кузнецова, комбат еще раз уточнил у врачей состояние его здоровья. Оно было крайне критическим.

— Самое большее, на что способен его организм, — это выдержать до загрузки в самолет. В небе его растрясет, и все: до ташкентского госпиталя он не дотянет, однозначно и стопроцентно! — заверили его в госпитале.

Комбат сходил в штаб, посоветовался с кадровым работником и принял решение ходатайствовать о представлении Кузнецова к ордену Красного Знамени (посмертно). Утром солдата отправили в Ташкент. Он был уже без сознания. Наградной лист ушел по инстанциям.

Прошло несколько лет. Как-то, будучи в Москве, я отыскал в записной книжке адрес тети солдата (сам он был, кажется, из Горького). Позвонил, представился ей и сказал, что когда-то служил в Афганистане с ее племянником. Поинтересовался, как самочувствие его матери и получили ли в семье награду погибшего героя. Ее ответ меня обескуражил: я очень удивился, узнав, что рядовой Кузнецов остался жив, чудом выкарабкавшись с того света. За эти годы ему сделали с десяток сложнейших операций, и в настоящее время он снова находится в госпитале, где его готовят к очередному, возможно, что последнему испытанию. Тетя выразила обиду, что, несмотря на его боевые заслуги, ему не присвоили даже воинского звания «сержант».

— Он ходил устраиваться на работу в милицию. А там сказали, что если бы был сержантом, то взяли бы, а рядовые им не нужны. Какие вы черствые! Парнишка столько пережил, а вы поскупились на звание. От вас бы не убыло, а ему все бы польза была, все легче было бы жить. Сейчас же, куда ни ткнется, его нигде не берут.

По голосу я определил, что женщина уже пожилой человек. Ее обида была вызвана любовью и состраданием к племяннику, но она не понимала, что дело было вовсе не в воинском звании. Просто люди не хотели брать на работу больного парня. Отказать в открытую, сказав ему всю правду, они не могли, а потому и лукавили, придумывая разные причины. А главная была в том, что он, потерявший на войне свое здоровье, оказался уже тогда никому не нужен: ни Родине, ни партии, ни правительству, ни военкомату, никому, кроме близких и родных…

7 октября 1980 года в День Конституции нашей страны я с ротой батальона и танковым взводом вышел на очередную боевую задачу. В то время душманы стали проводить диверсии и вывели из строя линию электропередачи, оставив без электричества промышленные предприятия Кандагара. Мы должны были вместе с афганским ремонтно-восстановительным подразделением идти вдоль опор электропередачи, обеспечивая ему безопасные условия по устранению повреждений на линии, а также и на самой гидроэлектростанции. Через некоторое время обнаружили первую неисправность — обрыв проводов. Пока афганцы устраняли поломку, мы их охраняли. Следуя дальше, увидели заваленную опору. Снова остановились. Потом шли по узкой дороге. Справа — горы, слева — вплотную подступающие заросли виноградника и длинный дувал. Вдруг раздались автоматные выстрелы, и по броне защелкали пули. Это духи, засевшие в винограднике, открыли по колонне огонь. Дал команду: проскочить опасный участок на максимальной скорости, не ввязываясь в бой. Однако через несколько десятков метров первый БТР, идущий в колонне, подорвался на мине и перевернулся, перекрыв всем остальным дорогу. К дымящемуся БТРу побежал заместитель командира взвода, но не добежал — разрывная пуля попала сержанту прямо в коленку. Он упал, пытаясь доползти до техники, укрыться за ее корпусом. Еще секунда-другая, и бандиты поймают раненого в прицел, и тогда все! Взревев мотором, вперед двинулся танк командира взвода, лейтенанта Виталия Мангердова, прикрывая своим корпусом сержанта и подбитый экипаж от душманских выстрелов. Пока танкисты вели огонь из пушки и пулеметов, Виталий оказывал помощь раненым. К поврежденному БТРу подошел еще один. Стали устранять последствия подрыва. Я по связи вышел на бригаду, доложил об обстреле и раненых, попросил вертолет для их эвакуации. Вскоре над нами появились два советских «МиГа» с афганскими опознавательными знаками. Они прошли вдоль дороги, прямо над нашей колонной, сделали разворот и пошли в обратном направлении. Но что это? Длинные трассирующие очереди пулеметов потянулись от самолетов в сторону нашего подразделения.

— В укрытие! — дал я команду личному составу.

Солдаты бросились под БТРы, танки, за валуны. Самолеты сделали разворот и снова пошли на нас. И снова пулеметные очереди и режущий уши звук авиационных двигателей. Пулеметы были тоже страшны, но от них мы укрылись.

«А вдруг у самолетов есть бомбы?» — наверное, каждый из нас со страхом подумал об одном и том же.

В очередной новый заход казалось — все, сбросят их, и всем нам конец! Было страшно видеть, как рядом вспарывают землю пулеметные очереди, а самолеты, завершив обстрел, вновь и вновь заходят на очередной круг.

— Что же они делают, гады? — испуганно кричали солдаты, прятавшиеся за колесами БТРов. — Они, наверное, неправильно сориентировались, и нас за душманов приняли? Надо им знак подать!

Один солдат выскочил на дорогу и стал размахивать руками в надежде, что сверху разберутся в ошибке, прекратят стрельбу и перенесут огонь на других. Но вновь вспыхнули светлячки разрывов, и солдата будто смыло. По радиостанции я связался с управлением бригады, они — с афганцами. Шли долгие и страшные минуты. В последний раз пролетев над нами, самолеты сделали разворот над виноградником, где засели духи, покачали крыльями самолетов, будто приветствуя их, и улетели. Вряд ли это была ошибка…

Танковый взвод начал обстреливать виноградник из пушек. Через некоторое время из «зеленки» вышла большая группа людей и стала уходить в горы. Виталий сам сел за прицел пушки. Один, второй выстрелы. Снаряды попали точно в убегающую толпу.

— Так их! Молодцы! — радостно приветствовали мы танкистов.

Наконец прилетели вертолеты и забрали раненых. А мы продолжили свой путь. С Виталием Мангердовым я был знаком уже давно, но только в той операции узнал, что он тоже из Хакасии, из поселка Фыркал Ширинского района.

На ГЭС нас пригласили к командиру подразделения, которое охраняло электростанцию. Сидели на улице под открытым небом. Гудела вода, вращая турбины, ярко горели электролампочки, освещая террасу, на которой находились мы.

Свою задачу мы выполнили и завтра возвращались в бригаду. Афганский полковник, пригласивший нас в гости, ловко нарезал дыни, арбузы. Говорили о жизни, о планах на будущее. Очередь дошла до Виталия, и он стал рассказывать о Хакасии.

Из беседы с афганскими офицерами узнали многое, что ранее нам было неизвестно. Например, что в афганской армии положение офицера определяется только его воинским званием, без учета занимаемой должности. Если у нас каждый офицер для служебной карьеры и перспективы роста стремился к выдвижению на подразделение или службу с большим объемом, чем предыдущие, то в афганской армии полковники заведовали продовольственными, вещевыми и другими складами, что в нашей армии соответствовало должности прапорщика, уходя таким образом от работы с личным составом, командованием подразделениями, службами.

— Поэтому у них такой бардак в Вооруженных Силах, молодые и неопытные офицеры командуют боевыми подразделениями, а полковники сидят на складах, и их не волнует ничего, кроме своего благополучия. Они при любом режиме выживут, — рассуждали офицеры, возвратившись на ночлег в свои БТРы.

Дорога в бригаду была не менее трудной и опасной, чем на ГЭС: встречи и перестрелки с душманами, подрывы на минах, но мы шли уже без афганцев, поэтому нам было легче.

Через некоторое время после этого выхода я узнал, что Виталий Мангердов в бою получил тяжелое ранение и был эвакуирован в Ташкентский военный госпиталь. Вскоре и я попал туда же. В разговоре с медсестрой отделения узнал, что ее муж, тоже бывший афганец, служил танкистом в Кандагаре.

— А как фамилия мужа? — поинтересовался я.

— Мангердов Виталий, может, слышали? — ответила она мне.

— Светочка, это же мой очень хороший и близкий земляк!

Через несколько часов Виталий пришел в госпиталь. Грустной получилась та наша встреча. Не таким я помнил боевого командира-танкиста. Сейчас передо мной стоял он, но что-то надломленное, отрешенное чувствовалось в нем. Он рассказал, что по ранению попал в госпиталь, там познакомился со Светой, поженились. По ранению его уволили из Вооруженных Сил. Остался в Ташкенте. И начались хождения по мукам: паспорт не выдают, потому что нет прописки, не прописывают, потому что жилплощадь семьи жены очень мала. На работу не берут, потому что нет паспорта, потому что афганец, потому что инвалид, потому что русский, точнее — немец, а не узбек, потому что… Много таких «потому что» обрушилось тогда на него. И всем было абсолютно безразлично, что он бывший офицер, интернационалист, герой. В те времена в наших южных республиках в почете были уже совсем другие моральные ценности, о сути которых ни Виталий, ни многие другие, ему подобные, пока даже и не догадывались. Ну а самое главное то, что инвалид, почти полностью потерявший зрение, также оказался никому не нужен, кроме любящей жены. Я знал его другим: разговорчивым, жизнерадостным, храбрым, знающим себе цену. Но сейчас его не узнавал, «укатали сивку крутые горки», а точнее, длинные коридоры различных инстанций, пренебрежительно-барское отношение начальников, руководителей, к которым приводила его нужда в поисках решения того или иного вопроса. Он устал, разочаровался и надломился. После ранения Виталия представляли к ордену Боевого Красного Знамени, по тем временам самого уважаемого ордена для «афганцев», но здесь, в новой жизненной ситуации, боевые ордена были не в почете. Уже тогда в Узбекистане на воинов-интернационалистов посматривали иногда с нескрываемым недоброжелательством: «Зачем вы убиваете наших братьев-мусульман?»

— Ну, надень орден, пойди в горком партии, военкомат, стукни кулаком по столу, потребуй, может, что и получится. Главное, это найди стол, от хозяина которого зависит решение твоего вопроса, — советовал я Виталию.

Он соглашался, обещал, но, прощаясь с ним, я понимал, что он не так воспитан, стучать не будет и никуда не пойдет, а поэтому его и впредь ожидают еще очень много кабинетов, о пороги которых ему придется спотыкаться.

Больше я Виталия не встречал. Его тетя подарила мне свадебную фотографию Виталия и Светы. Я передал ее в краеведческий музей г. Абакана. Мне очень хотелось, чтобы жители Хакасии гордились своим земляком. Часто бывая в музейном зале, посвященном афганской войне, я долго смотрю на Виталия и Свету и радуюсь. Все-таки хорошо, что в трудное время они нашли друг друга, что война не лишила их чистой и светлой любви. Мой земляк, солдат «необъявленной» войны, и его жена достойны светлой и счастливой любви!

За время войны я встречал много людей, с разными должностями и званиями, и горжусь, что судьба сводила меня с ними. Некоторые стали Героями Советского Союза, многие награждены боевыми наградами. Но в наградах ли дело? Доставались они по-разному, и цена у них неодинакова.

Фамилии некоторых забылись, другие остались в памяти на долгие годы.

Служил в четвертой роте сержант Александр Березин. При взятии горного перевала автоматной очередью ему пробило каску. Сержант остался жив, но осколок железа от каски вошел ему в голову. Александра отправили сначала в кандагарский, затем в ташкентский госпиталь. Удалять осколок не стали, потому что не смогли, и он, размером с палец, выступал из черепа, как гребешок. Хотели Александра уволить в запас по ранению, но он попросил дать ему возможность дослужить свой срок. Учитывая состояние его здоровья и перенесенное ранение, его оставили в Ташкенте. Прошло несколько недель. Однажды в штабную палатку зашел ротный и доложил комбату, что Березин вернулся назад и сейчас находится в роте.

— Ну-ка, давай его сюда! — потребовал комбат.

Через несколько минут в палатку вошел улыбающийся сержант и доложил, что прибыл в батальон для дальнейшего прохождения службы.

— Сашок, рассказывай все по порядку! — поздоровавшись с ним за руку, обратился майор Пархомюк к нему. — Как ты вообще, без документов, пересек границу и оказался здесь? Тебе же с твоим ранением давно уже нужно находиться дома?

И Александр рассказал, что, как ни пытался привыкнуть к спокойной службе в Ташкенте, но так и не смог. Собрал свои вещи в солдатский вещмешок, «зайцем» сел в самолет, обойдя пограничный досмотр, и вот теперь он здесь. Правда, военный билет и другие документы остались в Ташкенте.

— Ну, ты молодец, ну, ты дал! — восторгался комбат.

Да и мы все, находившиеся в этот момент в палатке, были удивлены: одни стараются найти пути-лазейки, чтобы убежать отсюда, а сержант вернулся. Мы поочередно щупали большой железный «гребешок» на его голове и не могли понять его.

— Врачи сказали, что, возможно, осколок сам развернется и выйдет без хирургического вмешательства. Вытаскивать его отказались, сказали, что находится рядом с жизненно важным сосудом, который можно при операции повредить.

— Нет, все-таки он молодец! — обсуждали офицеры поступок сержанта. — Хотя впереди еще несколько месяцев службы, и всякое может случиться!

Березин добросовестно дослужил свой срок. Правда, после одного тяжелого боя, за который его представили ко второй награде, он сказал ребятам: «А может, я и зря вернулся сюда? Зачем было рисковать? Это же Афганистан. Быстрее бы домой!»

Саша остался жив. Не помню, откуда он родом: не то с Украины, не то с Молдавии? Как сложилась его судьба, жив ли он, носит ли в себе еще тот осколок? И куда направил свой богатый боевой опыт? Сейчас везде неспокойно. Многие вопросы решаются с позиций силы и с оружием в руках. Не хотелось, чтобы он и другие, прошедшие ту страшную войну, были втянуты в новые. Боевого опыта у нас много, а это очень страшно…