Ахейская Греция во втором тысячелетии до н.э.

В Греции металлические орудия широко вошли в обиход лишь спустя несколько столетий после первого знакомства обитателей страны с медью. Этот во многом еще неясный период приблизительно с 3000 до 2500 г. характеризовался дальнейшим развитием богатых культурных традиций, унаследованных от предшествующей эпохи. Одновременно усиливалась обособленность местных культур.[123] В результате возраставшего прогресса хозяйства, культуры и общественных отношений возникает неравномерность в развитии отдельных племенных групп. С середины III тысячелетия можно заметить некоторые различия в темпах развития отдельных областей страны. Огромный качественный сдвиг в производственной жизни общества — внедрение металла — также происходил неравномерно.

До сих пор вопрос о том, как именно жители Греции узнали о возможности использовать металл, остается еще не выясненным. В советской историографии пока нет работ, посвященных этому вопросу. Большинство западных ученых высказываются в пользу теории миграций. Они считают, что в конце неолита — начале раннеэлладского периода произошло переселение новой этнической группы из Малой Азии. Прибывшие на юг Балканского полуострова индоевропейские племена, принадлежавшие к анатолийской языковой семье (той же, что и хеттские языки), умели плавить медь. Эта точка зрения, выдвинутая в свое время Блегеном,[124] получила широкое распространение в работах Шахермайера, Милойчича, Меллаарта, Доу, Милонаса и других исследователей.[125] В противовес «анатолийской» теории Г. Чайлд в одной из своих последних работ выдвинул положение, что в начале эпохи бронзы в Грецию прибыли переселенцы из северных областей Балканского полуострова.[126]

Обе названные теории не кажутся нам убедительными, так как в основе их лежит один и тот же принцип — объяснить каждое движение общества вперед влиянием извне, воздействием другого, более развитого этнического единства. Такое объяснение причин прогресса во внутреннем развитии Греции III тысячелетия кажется узким и оторванным от реальных исторических событий. Мы не склонны отрицать переселения вообще, но хорошо известные примеры дорийского переселения в XII в, и переселения кельтских племен в страны по среднему и нижнему течению Дуная в V—III вв. показывают, что иммиграция больших масс людей сопровождается заметными изменениями в материальной жизни той области, которая подвергается натиску вселяющихся племен. Возражения против теории миграций можно изредка услышать и на Западе. Например, М. Гарашанин недавно призывал к более осторожному отделению старых и новых элементов в культурном развитии, с тем чтобы этот процесс не представлял собой «цепи непрерывных катастроф», как это получается у В. Милойчича.[127] Вместе с тем новые выводы по отдельным отраслям знания настойчиво говорят против теории вселения в Грецию III тысячелетия иноязычных племен.

Чрезвычайно важны лингвистические исследования древнейших языков Балканского полуострова. Болгарский ученый В. Георгиев в своих работах успешно показал, что в эпоху неолита в VI—IV тысячелетиях уже сформировались четыре главные индоевропейские языковые группы и что Балканский полуостров в то время был давно заселен индоевропейскими племенами.[128] Так отпала теория неиндоевропейского субстрата в догреческой Элладе, господствовавшая в лингвистике с 1896 г., когда ее выдвинул П. Кречмер.[129]

Открытие В. Георгиевым индоевропейского языка, на котором говорило население Эллады до греков, было следующим важным шагом в уяснении этнической принадлежности древнейших обитателей страны. Пеласгский язык, как назвал его Георгиев, получил широкое признание лингвистов.[130] Теперь оказывается, что слова с суффиксами -νθ, -ισσ, -ησσ и некоторыми другими могли быть только пеласгского происхождения. Археологи, исследовавшие культуру Эллады III тысячелетия, обычно объясняют появление характерной для эпохи ранней бронзы посуды тем, что ее принесли е собой «переселенцы». Но следует заметить, что до настоящего времени в Греции известно очень мало селищ раннеэлладского времени с четко выраженной последовательностью слоев позднего неолита и ранней бронзы. В восточных областях лучше всего известна судьба поздненеолитического поселения в Лерне (Лерна-II), покинутого жителями и остававшегося необитаемым несколько столетий.[131] В Коринфе отложения неолитического и раннеэлладского времени обнаружены перемешанными; то же явление наблюдалось, по мнению Вейнберга, и в Гонии.[132]

Более ясная картина на западе — в Мессении. Раскопки в Мальти на месте античного Дориона показали, что между неолитическим и раннеэлладским поселениями не было полного разрыва, новые типы посуды и домов уживались со старыми. Выводы Валмина[133] важны тем, что ему удалось установить наличие контактов неолитических обитателей Дориона-I с племенами Южной Италии.

Приведенных материалов достаточно, чтобы утверждать, что археологических следов вселения новой этнической группы в Грецию в начале эпохи бронзы до сих пор нет. Что касается появления новых типов посуды в Греции раннеэлладского времени, то объяснение этому, видимо, нужно искать в дальнейшем развитии керамического производства, связанного с общим прогрессом культуры.

Приведенные выше данные дают возможность считать, что исконное неолитическое население Греции, говорившее на пеласгском языке, оставалось в стране и в первой половине III тысячелетия. Проникновение в Элладу протогреческих племен из областей позднейшей Македонии должно было происходить на протяжении многих столетий. Слиянию пришельцев и аборигенов способствовало то, что общественное развитие пеласгов и протогреческих племен было в основном сходным: у тех и у других родоплеменная организация достигла своего наибольшего развития. Дальнейшее развитие хозяйства в условиях начавшегося распространения металла привело к глубоким социальным изменениям, которые происходили в течение очень длительного времени.[134] Подобный процесс имел место и в Греции. Начало распада родоплеменной организации и превращения родовых общин в сельские или территориальные можно заметить уже во второй половине III тысячелетия.

Поселения эпохи ранней бронзы

Период с XXV по XX вв. был ознаменован большими событиями в Восточном Средиземноморье. На юге небывалого расцвета достиг Египет Древнего царства. Мелкие царства сирийского побережья к концу III тысячелетия подпадали под египетское влияние. В Малой Азии складывалось государство хеттов. Островной мир Эгейского моря в изучаемое время создал яркую локальную культуру, получившую наименование Кикладской. На Лемносе[135] развивается ранняя городская культура, о чем свидетельствуют остатки поселений Полиохни-III и Полиохни-IV, датируемые 2500—2300 гг. Город Полиохни-IV, превосходящий вдвое Трою-II, был обнесен мощной оборонительной стеной, внутри которой стояли дома различных размеров. Здания с мегаронами, внутренними дворами и многочисленными жилыми комнатами и кладовыми свидетельствуют о далеко зашедшей имущественной дифференциации населения. О том же говорит и клад золотых изделий. Общий характер Полиохни-IV, погибшего от землетрясения около 2300 г. до н. э., допускает предположение, что в нем уже складывались те отношения, которые в дальнейшем приводили к возникновению государства. Еще дальше ушел в своем развитии Крит, где отделение ремесла от земледелия, рост индивидуальной собственности и другие явления в социальной жизни завершились возвышением небольших царств с дворцами в Кноссе, Маллии и Фесте.[136]

Жители прибрежных областей Греции, находившиеся в более благоприятных условиях, в XXIII—XIX вв. уже вступили на путь распада родоплеменных отношений. Свидетельства этому доставляют несколько центров раннеэлладской культуры в Средней и Южной Греции.

Поселение Лерна на берегу Арголидского залива является пока уникальным памятником того времени. Сильная крепость Лерна-III с двойным кольцом стен, башнями и воротами[137] заключала пространное жилище правителя — «Дом черепиц»,[138] — имевшее площадь около 12*25 м (см. схему 1). Строительная деятельность лернейских владык восходит к более раннему времени, так как под «Домом черепиц» обнаружено здание BG, также имевшее ширину 12 м. Уровень развития производства в Лерне допускает предположение, что там появлялось уже раннегосударственное образование, в котором полномочия племенного вождя перерождались в царскую власть, а развитие строительной техники и медно-бронзовой металлургии убедительно свидетельствует об отделении ремесла от земледелия. То обстоятельство, что в Лерне-IV впервые на территории Эллады появляется медленно вращающийся гончарный круг,[139] лишь дополняет уже ясную картину: крепость в Лерне свидетельствует о движении населения Эллады от родовых установлений к классовому обществу. Известия о существовании укреплений того же времени в Рафине и Аскетарионе показывают, что и в прибрежных землях Аттики происходил подобный исторический процесс.

Но особенно важны раскопки на западном побережье Аттики — в Агиос-Космасе. Там открыты два последовательно сменившихся поселения — Агиос-Космас-I (ок. 2300—2100 гг. до н. э.) и Агиос-Космас-II (ок. 2100—1900 гг.), которые относятся к интересующей нас эпохе.

От поселения Агиос-Космас-I осталось довольно мало, наиболее характерная его черта — наличие многочисленных бофров (ям), служивших, как правильно отметил Милонас, для хранения зерна.[140] Вырубка в скале таких больших хранилищ показывает, что население Агиос-Космаса-I, как и жители других поселений материковой Эллады того времени (бофры найдены в Орхомене, Евтресисе, Кораку, Гонии, Зигуриесе, Асине и Лерне), имели достаточное количество зерна, чтобы создавать его большие запасы.

Около 2100—1900 гг. земледельческое поселение в Агиос-Космасе достигает большого расцвета.[141] Жители его обитали в изолированных домах, составляющих группы строений со смежными глухими стенами. Такой блок представлял собой почти прямоугольный квартал, отделенный неширокими мощеными улицами от других. Однако встречаются и совсем изолированные дома. Характер раскопанных в слое Агиос-Космас-II домов говорит о том, что это было жилье отдельной довольно большой семьи; площадь некоторых домов достигает 100 кв.м. Строение состояло обычно из двух-четырех комнат и имело внутренний дворик.

Рассматривая инвентарь и утварь обитателей, можно отметить, что имущественная дифференциация здесь проявляется еще не очень резко, масса селян жила в основном в сходных условиях. Однако признаки начавшегося расслоения уже есть. Пространный и стоявший изолированно дом, который Милонас считает жилищем должностного лица,[142] видимо, принадлежал более зажиточному земледельцу. Обитатели дома имели вещи, привезенные в деревню, возможно, с Крита, — серпентиновую печать и стеатитовый амулет в виде ноги. Эти скудные данные показывают, что достатки разных домовладельцев в изучаемой деревне были неодинаковы.

Погребальные обычаи жителей Агиос-Космас-II особенно интересны тем, что именно здесь мы находим еще более ясное указание на обособление хозяйства одной семьи. Как отмечает Милонас, каждая могила имела вокруг небольшой участок земли и эта резервированная территория была отмечена каменной границей.[143] Поскольку могилы обычно представляли собой семейные усыпальницы,[144] то вполне закономерно сделать вывод: на рубеже III и II тысячелетий обитатели деревни Агиос-Космас-II уже имели установившуюся практику, когда одна семья пользовалась отдельным земельным участком. Мы употребляем термин «пользование», так как в то время земля составляла собственность всей общины. Единое, нерасчлененное родовое кладбище уже не отвечало представлениям деревенских жителей того времени. Можно предполагать, что эти изменения в их идеологии находятся в некоторой связи с изменением форм пользования общинной земельной собственностью.

Значительные размеры жилищ в Агиос-Космасе-II позволяют заключить, что обитавшие в них семьи являлись большими патриархальными семьями. О том же говорит и количество орудий труда одной группы, которые найдены почти в каждом доме. Это зернотерки, на которых женщины изготовляли муку. Они обнаружены и в могилах, и в домах. В доме F найдено пять целых зернотерок и три обломка, в доме H — три целых, в доме E — четыре целых и несколько обломков. Эти цифры показывают, что в каждом доме ко времени гибели деревни на зернотерках работали три-четыре женщины: число, соответствующее именно большой семье.

Интересные сведения можно почерпнуть из раскопок более позднего поселения в районе Рафины, на восточном берегу Аттики, датируемого последним периодом раннеэлладской эпохи. Раскопки данного поселения начали в 1952 г. И. Пападеметриу и Д. Феохарес; в 1953—1954 гг. последний вел работы один.[145] В Рафине (или, вернее, возле нее, так как холм Аскетарион находится в 2 км по берегу к югу от современной Рафины) найдено некоторое количество керамики, относящейся еще к РЭ I времени, что указывает на появление здесь человека в первой половине III тысячелетия.

В конце III тысячелетия поселение в Рафине имело уже городское вид: оно было защищено оборонительной стеной (к 1955 г. раскрыто около 30 м этой стены), имевшей каменный цоколь шириной до 2,5 м, на который были положены сырцовые кирпичи. В некоторых местах жилые дома подходили вплотную к оборонительной стене (раскопки 1953 г.). План домов в Рафине весьма сходен с планом мегарона. Дома состоят из трех помещений: первое, являвшееся, видимо, открытым портиком, из которого вход вел в среднюю, самую большую комнату, за которой располагалось третье помещение. О длительности обитания в этих домах свидетельствует то, что в доме, раскопанном в 1953 г., вскрыто пять наслоений пола, а сам дом имел два строительных периода. В Рафине, как и в Агиос-Космасе, жители обращали большое внимание на благоустройство своего поселения; раскрытая дорога шириной до 1,2 м была замощена камнем.

Столь высокий уровень развития обитателей Рафины в конце III тысячелетия несомненно был следствием их значительного экономического благосостояния. Действительно, раскопки 1952 г. показали, что в рассматриваемое время Рафина обладала крупным бронзолитейным производством, являясь самым ранним металлургическим центром на территории Европы. О размерах производства можно судить на основании того, что в результате раскопок 1952 г. открыты две рядом находящиеся мастерские бронзового литья. Примечательно, что один из горнов был высечен в скале — видимо, мастера стремились достичь наибольшей жароустойчивости.

В мастерских в Рафине были найдены три глиняных литика для литья бронзы, кусок литейной формы из глины и две бронзовые булавки. Наличие такого производства позволяет поставить вопрос о том, что данное поселение Аттики может рассматриваться как поселение городского типа. Конечно, это еще очень молодой город, но тем не менее он является средоточием ремесла, обитатели Рафины имели тесный контакт с населением островов Эгейского моря, привозя оттуда глиняные и каменные сосуды и фигурки. Несомненно, эта торговля основывалась на обмене ремесленными изделиями рафинских металлургов, возможно снабжавших бронзовыми изделиями острова Эллады.

В упоминавшемся выше поселении Агиос-Космас встречены многочисленные вещи привозного происхождения; амулеты в форме ног — с Крита или из Египта, кикладские «сковороды», костяные трубочки, мраморные кикладские скульптуры, каменные плитки для растирания красок — с островов. Все эти предметы указывают на существование постоянной морской торговли, которую вели жители побережий Аттики во второй половине III тысячелетия.

Отделение ремесла от земледелия[146] и довольно оживленная торговля должны были способствовать появлению имущественного неравенства. Одним из признаков его служит употребление личных печатей минойского и местного происхождения, засвидетельствованное находкой печатен в Агиос-Космасе. Слабая изученность некрополей этого времени[147] не позволяет судить более определенно, и потому подробное рассмотрение вопроса следует пока отложить. Несомненно, однако, что тесное общение с Кикладами и с Критом должно содействовать намечающемуся процессу экономической дифференциации. Возможно, что родовые общины, обитавшие в Агиос-Космасе и Рафине, приближались по своему уровню к прибрежному населению Арголиды.

Столь бросающаяся в глаза интенсивность развития родовых общин Эллады, имевших возможность общаться с более передовыми обществами Крита и Киклад, делает весьма правдоподобным предположение, что эту интенсивность можно объяснить некоторым воздействием более развитых соседей. По-видимому, эти влияния захватывали преимущественно береговую полосу Аттики, не проникая далеко в глубь страны. Косвенным доказательством служат малочисленность поселков эпохи ранней бронзы внутри Аттики.

Интересно проследить жизнь Афин в III тысячелетии, но известный в настоящее время материал еще весьма скуден. Необходимо отметить, что на территории Акрополя и в некотором отдалении от него в эпоху ранней бронзы существовали небольшие поселения. В другом важном пункте — в Элевсине — найдено очень мало остатков III тысячелетия. Небольшие поселения возникли в это время на скалах над морем в современном Форике, в Сунионе, в Афидне на севере Аттики, в центре страны — в Спате.[148]

История Аттики не укладывается полностью в схему, начертанную на основании смены керамических стилей, однако некоторое соответствие сказывается при рассмотрении истории Аттики в начале II тысячелетия. Согласно принятой ныне хронологии, на 2000—1600-е годы приходится среднеэлладский период, т. е. эпоха средней бронзы. Начальная дата, т. е. рубеж III и II тысячелетий, действительно является значительной вехой в жизни обитателей Аттики, так как в это время прекратили свое существование наиболее крупные центры предшествующего периода, например Рафина и Агиос-Космас. Видимо, и здесь, как во многих поселениях Пелопоннеса, в конце III тысячелетия произошла смена населения, вызванная, нужно думать, передвижениями внутри массива племен, населявших юг Балканского полуострова.

Число поселений, судя по доступным нам данным, заметно уменьшилось по сравнению с предыдущими столетиями. Оживление начинается лишь с конца или с поздней фазы среднеэлладского периода, т. е. с начала XVII в. Данное предположение подсказано тем, что обычно культурные напластования среднеэлладского времени или слабы и бледны, или относятся уже к последним столетиям изучаемой эпохи.[149]

Важны сведения из западных областей Эллады. Поселение Дорион находилось на севере области, почти в 20 км от западного побережья Мессении. Оно располагалось на плоской вершине холма (наибольшая высота — 280 м над уровнем моря), окруженного плодородной равниной, изобилующей источниками. Благоприятные условия для земледелия создавали прочную основу для быстрого экономического и социального развития этой общины. Ее наивысший подъем приходится на время существования четвертого по счету поселения (Дорион-IV), относящегося к XIX—XVIII вв. (СЭ II период).

Поселение Дорион-IV было обнесено оборонительной стеной толщиной от 1,60 до 3,55 м и длиной по периметру 420 м.[150] Ее внешний и внутренний панцири сложены из более крупных блоков; пространство между панцирями заполнено ломаным бутовым камнем. В стене пять ворот, причем некоторые имеют хорошо продуманную систему защиты.

Наибольшая длина городища — 138,8 м, наибольшая ширина — 82,4 м. Здесь открыто 320 помещений (см. схему 2), из которых подавляющая масса (не менее 80% всех построек) была сооружена одновременно с возведением оборонительной стены. Территория города делилась на три части: 1) верхняя центральная терраса, на которой стояли постройки A1 — A60,[151] отделялась от других внутренней подпорной стеной, 2) длинная вереница построек в один-два ряда, тянущаяся вдоль оборонительной стены, 3) три довольно значительных открытых места, служивших, по-видимому, городскими площадями и местом, куда пригоняли скот.[152]

План Дориона-IV вызывает аналогии: это глиняная модель дома с о-ва Мелос с открытым внутренним двором и с идущими по периметру внешних стен круглыми помещениями. Она датируется приблизительно 2000 г. до н. э.[153] И план любого из трех ахейских дворцов — Пилосского, Микенского или Тиринфского. Всюду повторяется тема открытого пространства, окруженного со всех сторон сплошной цепью помещений. Валмин считает Дорион-IV городом, в планировке которого ясно сказывается воля и желание его правителя.[154] Однако нам кажется, что расположение построек Дориона-IV было определено издавна установившейся ахейской строительной традицией, одинаковой и для небольшого дома и для общинного поселка.

На верхней террасе Дориона-IV, рядом с более крупным домом, видимо жилищем главы общины, расположены мастерские, составляющие целый ремесленный квартал. Примыкающие к оборонительной стене постройки — довольно скромные жилые дома, склады и простые навесы. В системе тесного и экономного расположения всех этих подстепных зданий чувствуется специальный расчет, тщательный учет затрачиваемых усилий и средств. Особенно интересны западные пристенные амбары,[155] состоящие из 15-20 весьма сходных помещений, солидные стены которых (толщина большинства — 0,60 м) сложены из хорошо подобранных или обработанных камней. В каждой кладовой стояли большие пифосы, накрытые каменными крышками, — важная предосторожность для защиты хранимого зерна от грызунов. Доступ в центральную верхнюю террасу городища, отделенную от более низкой территории подпорной стеной, шел через ворота или проходы, которых было пять. Здесь в южной самой высокой части холма находился комплекс объединенных единым планом пяти помещений,[156] составлявших дом, площадь которого в свету была около 130 кв. м. В самой большой его комнате А₁ открыт монументальный очаг, сложенный из двух массивных плоских каменных плит, по краям которых идет невысокая каменная обкладка. Валмин полагает, что это культовый очаг, а вся комната была чем-то вроде святилища. Как можно заметить, в более поздней ахейской жилой архитектуре обширная комната с большим очагом была обязательным элементом и крупных дворцовых сооружений, и более мелких домов. Поэтому комнату А₁ (см. схему 2) следует, как нам кажется, рассматривать как главное жилое и вместе с тем культовое помещение, соответствующее залу с очагом в позднейших ахейских дворцах.

Постройка большого дома обнаруживает довольно высокое архитектурное мастерство его зодчих — почти прямые стены образуют прямоугольные помещения.[157]

Северная часть верхней террасы была занята жилыми и служебными постройками.

В помещениях, датируемых среднеэлладским II периодом, найдено много зернотерок, пряслиц, каменных и бронзовых орудий. Численность этих находок показывает, что в этом квартале жили и работали ремесленники.[158]

Дорион-IV — первый полностью и тщательно раскопанный ахейский протогород, т. е. поселение городского типа, которое являлось административным и ремесленным центром для окружающей территории. В нем уже заметны черты, присущие ахейским городам второй половины II тысячелетия: выделение дома правителя, хранение на акрополе больших ценностей в кладовых, возведение мощной оборонительной стены вокруг верхнего города. Но в Дорионе-IV вместе с правителем на акрополе живет большое количество простого народа, дом и утварь вождя ненамного отличаются от жилищ остальных обитателей акрополя. Видимо, правитель этого времени представлял собой главу племени, руководителя хозяйственной жизни общины. Этот «лучший из мужей», избираемый общиной за военную доблесть (иными словами, за более высокую военную квалификацию) и умение оберегать интересы племени, еще сохраняет много общего со своим народом.

Употребление гончарного круга показывает, что населявшая Дорион-IV община уже прошла период отделения ремесла от земледелия, но ремесленники, судя по концентрации мастерских на акрополе, находились еще под контролем общинных властей. В этот период они действительно были демиургами, т. е. работавшими на народ, людьми, знающими такие тайны ремесла, которые недоступны простому общиннику. Сооружение такого комплекса требовало мобилизации большого числа рабочих рук. Этими строителями, но всей вероятности, были сами члены общины, избравшей холм своим местожительством. Однако вполне возможно, что на помощь были привлечены обитатели мелких поселков, разбросанных по всей прилегающей территории.[159] Взаимопомощь членов одного и того же племени вполне оправдывалась: в случае войны выстроенная совместными усилиями твердыня могла защитить многих окрестных жителей. Сохранение традиций общинного единства засвидетельствовано другим мессенским памятником XIX или XVIII в. Это коллективное захоронение воинов в кургане Агиос Иоаннос Папулиа.[160] Большой, слегка удлиненный курган диаметром 14 м был окружен кладкой из тесаных плит, достигающей 2 м. В нем обнаружено 18 погребений, причем часть захоронений была в пифосах. Данные городища Дорион-IV позволяют проследить, как в ахейском обществе происходило разделение народа на богатых и бедных, на «лучших», которые используют свой авторитет для обогащения, и простой народ, который работает на себя и на знать, видя в ней часть древней родовой общины.[161] Очень скоро это привело к глубоким различиям между знатью и простыми общинниками. Но эта следующая ступень в Дорионе отсутствует, сведения о ней дают другие области Эллады.

В юго-западной части Мессении к началу XVI в. большого могущества достигли правители Пилоса, расположенного в бухте, очень удобной для стоянки кораблей. О значении пилосской династии можно судить по остаткам погребений, открытых к югу от деревни Корифасион в круглой купольной гробнице (фолосе) в непосредственной близости к Пилосу. Этот самый ранний ахейский фолос был раскопан в 1925 г. К. Куруниотисом.[162]

Погребальное сооружение состояло из вырубленного в материке дромоса и круглой камеры, сложенной из мелких плоских необработанных камней. Диаметр камеры — около 6 м, вероятно, приблизительно такой же была и ее высота. Дверной проем высотой 2,75 м, шириной 1,95 м и глубиной около 1,50 м был перекрыт сверху большими необработанными притолочными плитами, стены его выложены из мелкого рваного камня. Вход в камеру был заложен кладкой.

Так как в гробнице уже побывали грабители, то захоронения в ней были смещены и обломки костей разбросаны но всей камере. Над полом залегал слой темной земли толщиной около метра, который Куруниотис принял за след от погребальных костров.

От погребального инвентаря осталось очень мало — мелкие фрагменты серебряных сосудов, большой пиксиды из египетского фаянса и обломки нескольких глиняных сосудов — как лепных, так и сделанных на гончарном круге. Их формы характерны, как определил Блеген, для керамики среднеэлладского II периода и для позднеэлладского I периода.[163] Лепные сосуды относятся к разряду керамики с матовой росписью и, по-видимому, составляют остаток инвентаря самого раннего захоронения.

Сделанные на гончарном круге вазы относятся к более позднему времени. Таким образом, судя по керамике из фолоса Корифасиона, можно предположить, что в этой камере было несколько погребений в течение XVI столетия. Остатки привезенного из Египта сосуда говорят о том, что царская семья, хоронившая в этой гробнице своих покойников, имела довольно обширные морские связи.

Круглая купольная гробница является, как отметил Блеген, признаком того, что обитатели континентальной Греции были знакомы с конструкцией подземных фолосов еще в конце периода средней бронзы, т. е. в самом начале XVI в. Как нам кажется, Блеген убедительно доказывает, что последовательность среднего и позднего элладских периодов в Западной Мессении такая же, как и в восточной части Пелопоннеса. Поэтому нет оснований предполагать бытование матово-расписной керамики в Пилосе после начала позднеэлладского времени.[164] Добавим, что открытие осенью 1956 г. мирсинохорийского фолоса, возведенного к востоку от Пилоса около 1500 г. до н. э., прямо подтверждает осторожное предположение Блегена. Очевидно, пилосские династы уже в XVI в. возводили фолосы, тогда как в остальных областях Греции еще господствовала старая конструкция в виде прямоугольной грунтовой могилы различной глубины.

Сооружение совершенно необычной и весьма индивидуальной гробницы для покойников из семьи анактов свидетельствует, что «владыки мужей» в Пилосе уже не только считали себя возвышающимися над остальным народом, но активно искали средства для подтверждения и закрепления этого превосходства. Изобретение фолоса в самом начале XVI в. отражает те большие изменения в общественном сознании населения Мессении, которые происходили в предшествующее время. Фолос служил одним из внешних средств, которыми господствующая группа подчеркивала прочность своего главенства.

Столь раннее появление фолоса в Западной Мессении весьма важно и для решения вопроса о происхождении этого вида сооружения. Дискуссия об истоках фолосной конструкции тянется уже давно.[165] Первоначально господствовало мнение о возникновении круглой купольной гробницы по образцу критских фолосов, однако все три упомянутые гробницы на Крите относятся к более позднему времени. Круглые гробницы, строившиеся на Крите, на равнине Мессары, еще в III тысячелетии, не могут быть привлечены, так как они имели или плоское перекрытие, или крышу из тростника.[166] Поэтому все больше утверждается мнение, что фолос является созданием материковых ахеян, выработавших эту конструкцию без каких-либо внешних влияний.[167] Эта точка зрения более правдоподобна: фолос по своей идее является каменным курганом, т. е. наследником простейшего земляного сооружения, возводившегося над могилами вождей еще в эпоху господства родового строя. Курганы насыпались ахеянами в течение всего додорийского времени,[168] и сами фолосы были покрыты всегда небольшой курганной насыпью, закрывавшей верх купола.

Если обратиться к другим областям Греции, то окажется, что там формирование классового общества происходило местами столь же интенсивно, как и в Мессении, местами гораздо более медленными темпами (Эпир, Акарнания).

В Фессалии типичность среднеэлладского облика Лианоклади-III заставляет предположить, что ахейские поселения первой половины II тысячелетия были здесь гораздо многочисленнее, чем это сейчас известно.

Между 1900—1600 гг. до н. э. в Лианоклади существовало поселение,[169] одно из строений которого раскрыто полностью и является простейшим типом мегаронного дома, отвечавшего требованиям крестьянского хозяйства. Здание делилось на две части. В жилой комнате на продольной оси расположен круглый очаг, в кладовой стояли шесть больших пифосов с шарообразным туловом и специальной ножкой для укрепления сосуда в земле. Эти лепные сосуды довольно грубы по качеству, тогда как многочисленная группа обломков также лепной, но расписной керамики отличается лучшими очертаниями и разнообразием геометрического орнамента. Наряду с упомянутой керамикой (встречено большое количество серой среднеэлладской посуды, изготовленной на гончарном круге; часть ваз имеет лощеную поверхность. Многочисленность обиходной посуды вместе со значительными размерами дома (площадь в свету достигает 72 кв. м) наводит на мысль, что дом в Лианоклади-III является образцом зажиточного крестьянского дома Южной Фессалии в XVIII—XVII вв. до н. э. Несколько позднее сооружение сгорело, и над ним еще в XVI в. были устроены захоронения.

Таким образом, в конце III — начале II тысячелетия племенной мир Греции переживал период, глубоких внутренних изменений.

Это было время гибели институтов родоплеменного строя, выразившейся прежде всего в обособлении племенной знати.

Необходимо ясно представлять те условия, в которых происходило это выделение. Основную массу населения составляли земледельцы, живущие чрезвычайно примитивно и вместе с тем консервативно. Весь строй сельской жизни благоприятствовал косному сохранению исконных, прадедовских норм и обычаев, что затушевывало проявление экономического неравенства среди крестьянской массы. Еще большую роль играло то обстоятельство, что в среде сельского населения накопление богатства выражалось сначала лишь в количественном возрастании тех же самых ценностей, которыми владели менее зажиточные и даже бедные общинники. Обладание большим количеством зерна, скота, кож, особенно орудий труда и пахотной земли выделяло зажиточную семью. В этом сказалась специфика сельской жизни далекой древности, сущность которой состояла в повторении человеком одних и тех же трудовых процессов на своем участке земли. Крестьянину нужны были орудия и домашняя утварь добротного качества, умение изготовлять которые передавалось от одного поколения к другому в течение многих столетий.

Зажиточный земледелец на первых порах употреблял свое богатство на приобретение хозяйственного инвентаря, не отличавшегося качественно от таких же предметов в хозяйстве бедного крестьянина.

Должно было пройти очень много времени, прежде чем в ахейском обществе с его натуральным хозяйством не только выработалась привычка господствующей группы подчеркивать свое превосходство употреблением редких вещей, но и возникли материальные условия для этого. Понадобилось время, чтобы ремесленное производство приспособилось к новым требованиям части потребителей и стало выпускать не только обычные свои изделия, но и особую категорию, предназначенную для богачей. Поэтому так трудно уловить по археологическим источникам следы экономического и социального расслоения внутри ахеян в XXVIII—XVIII вв. Понять этот процесс помогает эпос, в котором богатство исчислялось прежде всего скотом. Скот и лишь потом количество пахотной земли определяют социальный вес ахеянина в Илиаде, т. е. даже в воззрениях XII в. до н. э. Лишь имущество басилеев включает, кроме этих основных компонентов богато устроенные дома, драгоценную утварь, ткани, искусных рабынь и т. д. Примитивная форма богатства — скот — в первые столетия II тысячелетия имела исключительно всеобъемлющий характер. Поэтому трудно проследить всю начальную фазу развития неравенства внутри ахейского общества.

Все сказанное позволяет утверждать, что выделение микенских владык около середины XVII в. следует считать сигналом того, что процесс экономического и социального расслоения всего ахейского общества зашел уже довольно далеко. Длительное количественное накопление больших материальных ценностей привело к качественному изменению их формы: часть богатств стали превращать в предметы роскоши, т. е. в вещи, специально подчеркивавшие господство басилеев и поэтому ставшие как бы неотъемлемыми атрибутами их власти. Изложенные соображения позволяют утверждать, что рост могущества микенской династии в XVII—XVI вв. не представлял необычайного, изолированного явления в истории ахейской Греции, как полагали ранее. Изучение данных о микенских династах поможет понять некоторые общие черты исторического процесса той эпохи, охватившего всю Грецию.

Возвышение Микенского царства

Согласно имеющимся в настоящее время источникам, город Микены в XVII в. до н. э. еще не существовал. Все ранние следы поселения сосредоточиваются на микенском акрополе — холме высотой 278 м над уровнем моря, огражденном с севера и юга двумя горами — Агиос Элиас (750 м) и Зара (600 м). Холм этот возвышается над северо-восточной частью аргосской долины, что позволяло его обитателям господствовать над прилегающей территорией.

Следы наиболее ранней деятельности жителей Микен сохранились на вершине акрополя, где имеются остатки укреплений, и на нижней части его юго-западного склона, где расположено кладбище, включающее две группы царских захоронений, ограниченных круглыми в плане оградами. Последнее обстоятельство определило наименование царских усыпальниц могильными кругами А и В. Некоторые данные доставляет кладбище на холме Калькапи, отстоящее немногим более 600 м к юго-западу от микенского холма (см. схему 4).

Царский некрополь наглядно демонстрирует, как возрастали богатство и могущество микенских владык на протяжении около полутораста лет (1650—1500 гг. — по хронологии Милонаса).

Весьма примечательно то, что оба места царских погребений — могильные круги А и В — в первой половине XVI в. использовались одновременно. Данное обстоятельство говорит о принадлежности микенских владык к двум близким группам, допускающим захоронение членов царской семьи (или семей) на общем родовом кладбище. Необходимо отметить и то, что царский некрополь с самого начала находился в пределах общего кладбища микенян, следовательно, династия происходила из коренного населения, из среды микенской аристократии.

Упомянутые выше два круга царских могил находятся на отметках, лежащих много ниже уровня сооружений XVII—XVI вв., возведенных на вершине холма. Такое расположение позволяет предположить, что в Микенах в изучаемое время было уже проведено четкое разграничение между обителью мертвых и местопребыванием живых, тогда как в остальных областях Греции продолжали хоронить умерших внутри населенного пункта. Это разграничение широко распространилось уже в XVII в. до н. э., когда возник более ранний могильный круг — круг В,[170] относящийся к периоду около 1650—1550 гг. В пределах круглого погоста В заключено 24 могилы.[171] Вся эта группа находится на территории кладбища, существовавшего, по мнению Уэйса,[172] с первой половины II тысячелетия до конца XV в. и занимавшего довольно большое пространство на западном склоне акропольской скалы. Это кладбище примечательно заметным делением могил на отдельные группы, по-видимому, скопления семейных захоронений. В 1939 г. там была раскопана одна грунтовая могила, но только в 1951 г. при реставрации фолоса 1876 г. (обычно его называют гробницей Клитемнестры), который частично перекрыл изучаемый памятник, здесь были обнаружены погребения, обнесенные круговой оградой. Охватывающий царские могилы круг имеет в диаметре около 28 м. Сохранность линии ограды очень плохая, только в северной части прослеживается ее отрезок длиной 16 м. Кладка обводной стены имела подстилающий слой из мелких плоских камней, на которые были поставлены прямиком крупные грубо обломанные блоки разного размера и высоты. Стена имела внешний и внутренний панцири из таких блоков, средняя часть ее была забита мелкими камнями и грунтом. Толщина стены — 1,55 м — находится в несоответствии со сравнительно небольшими размерами самого круга. Высота ограды — 1,20 м, верхняя поверхность ее была горизонтальной.

Временем сооружения каменной ограды Милонас считает поздний среднеэлладский период, поскольку в стене встречены обломки «минийской» керамики серой и черной глины, а также матово-расписная керамика. Расположение могил в гробничном кругу дает возможность считать, что круговая стена была возведена специально для того, чтобы оградить пространство для будущих могил.[173] Возможно, однако, что огораживание имело место уже спустя некоторое время после появления первых царских захоронений, так как монументальность круговой кладки указывает на желание отделить более сановных покойников от остального некрополя. Это говорит о весьма развитых представлениях о превосходстве царской семьи.

Возможно, что участок служил первоначально местом захоронения членов большого аристократического рода Микен.[174]

Из 24 погребений внутри круга В только четырнадцать можно считать захоронениями членов царской семьи.[175] Остальные могилы Дзэта, Эта, Фэта, Ламбда-I, Пи и Сигма со скудным инвентарем, вероятно, содержали останки малозначительных членов правящего рода. Даже размеры этих могил по большей части наполовину меньше, чем гробницы басилеев, причем конструкция небольших могил совершенно простая — прямоугольная яма (например, Дзэта имеет площадь 1,10*1,90 м и глубину 0,60 м). Таким образом, они не отличаются ничем от простых могил того времени.

Наоборот, могилы покойников из царской семьи имели довольно развитую архитектуру, хотя в основе своей они повторяли форму тех же обычных грунтовых могил. Отличие заметно прежде всего в размерах: и площадью, и глубиной могилы правителей микенян[176] резко отличаются от усыпальниц их подданных. Например, самая большая могила, Гамма, имеет следующие измерения: вверху — длина 3,80 м, ширина 2,80 м; глубина ее — 3,50 м, площадь пола равна 3,20*1,80 м. Самая мелкая из царских могил — Хи — имеет длину 1,95 м, ширину 1,38 м, глубина ее — 2 м.

Как было отмечено уже Уэйсом,[177] могилы микенских владык повторяют принципы конструкции каменных ящиков-усыпальниц простого народа, имевших большое распространение в первой половине II тысячелетия. Для создания подобия каменного ящика стены могильного колодезя обкладывались внизу каменной кладкой[178] высотой 0,70-1,25 м от уровня пола; иногда колодезь могилы уменьшался в плане на расстоянии около 0,80 м над уровнем пола. В обоих случаях получались естественные или искусственные уступы, на которых помещали концы деревянных брусьев, положенных горизонтально поперек могил. На эти стропила укладывали плоские каменные плиты или плетень из ветвей, покрывавшиеся сверху тонким слоем водонепроницаемой глины. Эта крыша отстояла от пола могилы в среднем на 0,70 м. Последний обычай также весьма распространен в ахейских каменных ящиках того времени.

Большие размеры царских могил, по-видимому, явились причиной отказа от традиционного скорченного положения трупов. В большинстве случаев костяки находились в вытянутом состоянии, иногда колени покойников сгибали и поднимали немного вверх. Только в одной из больших гробниц, в могиле Эпсилон, покойник был положен в «сильно скорченном положении», как отмечает Милонас. Такая поза настолько противоречит значительным размерам могилы, что напрашивается вывод, что усыпальница Эпсилон должна быть отнесена к числу самых ранних царских могил в круге В.[179] Сооружение больших гробниц вызвало изменения числа захоронений в одной могиле. Теперь в одну обширную могилу клали двух-трех покойников,[180] причем иногда кости и инвентарь более ранних захоронений сдвигали в сторону, чтобы очистить место для нового усопшего.

В больших могилах круга В ранних микенских династов обнаружен богатый погребальный инвентарь. Это говорит о том, что уже оформился полный разрыв идеологии правящей группы и воззрений простого ахейского люда, который по-прежнему хоронил покойников в каменных ящиках с небольшим инвентарем, а иногда и совсем без него. Появление обильного инвентаря умерших царей было обусловлено не только огромными экономическими возможностями царского дома, но и утвердившимся в то время мнением, что могущественный правитель продолжает быть таковым и в потустороннем мире. Эти взгляды усиленно насаждались самими микенскими владыками, поскольку они усиливали их земную власть и придавали им еще больший авторитет.[181]

Погребальный инвентарь состоял из разнообразных предметов — украшений, оружия, посуды как глиняной, так и металлической.[182]

Могила Омикрон по изобилию в ней изделий из горного хрусталя получила название хрустальной. Эта большая гробница глубиной 3 м была отмечена гладкой известняковой стелой, стоявшей на каменном основании. В ней обнаружены собранные вместе кости раннего остова, которые были сдвинуты к западной стене могилы, чтобы освободить место для последующего захоронения женщины. Покойница имела роскошный набор украшений: две золотые ленты с тисненым орнаментом, две бронзовые булавки с головками из горного хрусталя, серебряную булавку с деревянной головкой, покрытой золотой фольгой, и десятилепестковую розетку из тонких золотых листиков. На груди покойницы находились многочисленные бусы из аметиста и сердолика, среди которых имелись две пластинки слоновой кости с рельефным украшением. Упомянем золотые спирали с филигранным орнаментом, золотые бусы в форме птиц, две золотые серьги, янтарные бусы.

В полном соответствии с роскошным убранством покойницы находится ее хозяйственный инвентарь. Обнаружены остатки 30 ваз, большая часть которых стояла внизу в камере, некоторые были разбиты и брошены в засыпь могилы. Среди последних обнаружен кубок амиклейского типа с круглым кольцом по дну, который Милонас относит к позднеэлладскому I периоду, к XVI в. Из больших сосудов следует упомянуть яйцевидную амфору с четырьмя ручками, высотою в 0,65 м.

Этот большой изящный сосуд, повторяющий форму, распространенную в конце первой половины II тысячелетия, орнаментирован обычным для среднеэлладского времени мотивом зигзага,[183] нанесенного тремя поясами, причем перекрещивающиеся зигзаги образуют ромбы. Помимо этой местной посуды, покойница получила в загробную жизнь великолепный сосуд из горного хрусталя, имеющий форму утки. Эта дорогая безделушка (длина ее — 0,132 м) исполнена мастером, являвшимся первоклассным художником и искуснейшим камнерезом. Вопрос о месте изготовления столь уникального памятника остается пока нерешенным. Некоторые исследователи склонны назвать Египет, однако более убедительна точка зрения Маринатоса, видящего в этом фигурном сосуде отзвук раннеэлладских «соусников» и указывающего на родство его с восточнокритскими каменными сосудами из Мохлоса.[184]

Краткий обзор находок в могиле Омикрон показывает, что захороненный в ней покойник из царской семьи был окружен большой роскошью, несмотря на то, что это была женщина.

Поскольку почти все захоронения в круге В относятся Милонасом ко времени до середины XVI в., следовательно, даты жизни и этой погребенной должны приходиться на 1600—1550 гг. до н. э.

Видимо, близкими по времени являются последние захоронения в самой просторной могиле Гамма, которая служила местом захоронения в течение длительного времени.

Над могилой Гамма стояли надгробные камни. В засыпи ее были найдены фрагменты простой, без орнамента, надгробной стелы из раковистого известняка, половина одной базы и целиком сохранившаяся база второй стелы. Последняя представляет особенный интерес, так как она оказалась плитой вторичного использования. Первоначально это было надгробие с рельефным орнаментом, которое позднее превратили в основание другой стелы, вырезав в ней довольно глубокое прямоугольное отверстие. Стела эта отличается меньшими размерами от известных надгробий[185] микенских владык XVI в., однако техника орнаментации ее весьма сходна с приемами изготовления более поздних стел: это невысокий рельеф, вырезанный на заглубленном поле и обрамленный рельефной прямоугольной рамкой. Рисунок разделен на два поля. В верхнем вырезаны спирали, взаимосвязанные по вертикали и по горизонтали, совершенно аналогичные, как справедливо отметил Милонас, верхнему поясу в орнаментации упомянутой стелы № 1428. В нижней зоне находилась фигурная композиция, схема которой была восстановлена С. Маринатосом[186] следующим образом: в нижней части рельефа представлены два стоящих на задних лапах льва, видимо нападающих на стоящего между ними быка или корову. Над этими тремя борющимися зверями изображены также по бокам рельефа две человеческие фигуры. Стоящий справа человек, по мнению Маринатоса, нападает на львов с дубинкой в руке; мужчина, расположенный слева, видимо раненый или умирающий, лежит на спине, охватив руками голову и подняв вверх ноги. Вся сцена представляет нападение двух львов на стадо, охраняемое воинами. По-видимому, этот подвиг был совершен одним из первых воинов, похороненных в могиле Гамма. Это истолкование Маринатоса убедительно: ахеяне из царского рода часто охраняли стада, как можно судить по рассказам из гомеровского эпоса.

В могиле Гамма было найдено четыре скелета — три мужских и один женский. Два из них — № 2 (мужской) и № 3 (женский) — были сдвинуты к восточной стене камеры так, чтобы очистить место. Справа от этих костяков лежало вооружение — несколько мечей, кинжалов, небольших ножей и наконечник копья. При третьем захоронении вдоль южной стенки камеры был положен высокий молодой человек, лет 28, имевший проломанный череп (костяк № 4). При нем не было никакого оружия, кроме двух типичных «минийских» кубков с высокими ручками и гидрии с матовой росписью в виде двойных концентрических кругов. Это мотив, присущий более ранней группе среднеэлладских сосудов.[187] Скудость инвентаря побудила Милонаса высказать предположение, что костяк № 4 принадлежал младшему члену семьи или еще столь молодому, что он не успел захватить военной добычи.[188] Нам представляется возможным иное объяснение: остов без оружия принадлежал воину, побежденному в бою и потому потерявшему свои доспехи и оружие. Тело его было отдано родственникам, возможно даже за выкуп, как это было в обычае у ахеян еще в XIII—XII вв., согласно рассказу о выкупе тела Гектора.[189]

Между черепами костяков № 1, 2 и 3 и северной стенкой камеры обнаружены богатые погребальные дары, принадлежавшие, по-видимому, остовам № 2 и 3 и отодвинутые позднее в сторону. Здесь была найдена электровая маска, представляющая бородатого мужчину. Это был старый человек, лицо его измождено и сохраняет усталое выражение. Эта новая маска весьма сходна с двумя золотыми масками № 253 и 254 из IV могилы могильного круга А.

В северном конце могилы были найдены мечи, бронзовый сосуд, золотой кубок и четыре глиняные вазы. Под мечами обнаружены остатки деревянной шкатулки и аметистовая бусина (диаметром 9 см). На ней вырезано лицо мужчины без усов, с бородой и густыми волосами.[190] Рядом с оружием обнаружен еще один золотой кубок с капеллированным туловом,[191] а под ойнохоей лежали тонкие золотые ленты.

Инвентарь могилы Гамма дает очень яркое представление о той роскоши, которая окружала микенских династов. Это захоронение обнаруживает большое сходство с могилой IV могильного круга А, которая датируется XVI в.

Другие царские погребения круга В существенно дополняют эту картину.

Могила Дельта, близкая по времени могиле Гамма, примечательна роскошным оружием, сопровождавшим три остова. В кожаном футляре хранились 17 каменных наконечников стрел, вдоль костяков лежали два бронзовых меча. Один, более простой, имел навершие из слоновой кости. Другой является выдающимся произведением оружейного мастерства: с обеих сторон клинка, достигающего 0,945 м, выгравированы вереницы грифонов, имеющих сильно вытянутые пропорции.[192] Рукоять меча длиной 0,14 м, покрытая золотой обкладкой, представляет сложную композицию (Рис. 17): ствол рукоятки с навершием из слоновой кости, диаметром 0,10 м, украшен сложной спиралью и заходящими на клинок двумя симметричными львиными головами. Милонас указывает на сходство этой рукояти с обломками рукояти из IV могилы круга А, которую Шлиман ошибочно считал частью скипетра.[193] Остальной инвентарь составляли два кинжала, два ножа, бронзовый кубок и два сосуда. Высокое качество оружия выделяет могилу Дельта среди прочих захоронений в круге В. Видимо, владелец уникального меча являлся крупным микенским правителем начала XVI в.

К этой же группе более поздних гробниц относится и могила Ламбда, имевшая значительные размеры: верхняя площадь ее равна 3,65*2,68 м. Здесь находились два остова и очень немного вещей, так как погребения были ограблены, видимо, при сооружении могилы Ламбда-1. При раннем костяке, сдвинутом к восточной стенке могилы, обнаружены бронзовый нож и три золотые полосы с тисненым орнаментом. Возможно, что найденные на крыше камеры глиняные сосуды относятся к этому же захоронению. Сосуды эти, расписанные матовой краской,[194] датируются, видимо, концом среднеэлладского периода, так как орнамент одного из них близок росписи позднеэлладского времени.[195] Во второе погребение, где захоронен также мужчина, были положены два меча, нож с ручкой из слоновой кости, треугольный кинжал, наконечник копья и 24 наконечника стрел, двадцать из которых были обсидиановыми. Один из мечей имел кожаные ножны, украшенные тиснеными нашивками из золотых полос и листов. Одна из нашивок совершенно аналогична, как отметил Милонас, украшению, найденному в IV могиле круга А.[196] Это обстоятельство позволяет считать второе захоронение могилы Ламбда синхронным одному из погребений в IV могиле крута А, следовательно, относящимся уже к XVI в. Инвентарь обоих погребении позволяет говорить о сложении специального «царского» стиля в оружейном деле Микен первой половины указанного столетия.

Характер инвентаря в царских захоронениях более ранней группы отличается несколько меньшей пышностью и богатством. Видимо, концом XVII в. может быть датирована могила Альфа,[197] отмеченная большой надгробной плитой с прочерченным рисунком, представляющим борьбу охотников с быком. По классификации Хертли, такая техника орнаментации ставит стелу могилы Альфа в самую раннюю группу микенских царских надгробий. В погребальной камере найдено два костяка, причем и здесь кости ранее погребенного были сдвинуты для освобождения места. Погребальные дары включали три бронзовых меча, клинок со спиральным орнаментом, два бронзовых и два серебряных сосуда, около 25 глиняных сосудов конца среднеэлладского времени, булавку с хрустальной головкой, немного золотых изделий: ленты, изящную перевязь с тисненым спиральным мотивом и браслет.

К разряду более ранних царских могил относится и могила Ню, отмеченная неорнаментированной стелой, вокруг основания которой был насыпан небольшой холмик высотой 0,40 м. Согласно предположению Керамопуллоса, разделяемому и Милонасом, подобные холмики были насыпаны над каждой могилой в гробничных кругах.

В гробнице Ню было два захоронения. Более ранний костяк оказался сдвинутым к западной стенке могилы и закрытым насыпью из глины вместе с частью его инвентаря. Его оружие — меч, наконечник копья, короткий нож и треугольный кинжал — хранилось в кожаных, деревянных и матерчатых ножнах. Довольно многочисленны и другие погребальные дары: алебастровый сосуд, бронзовые щипчики и небольшой золотой кубок с ребристым туловом, в котором оказались золотые полосы, видимо, упавшие с деревянного древка копья за время между первым и вторым захоронениями. Несколько вещей сохранилось очень плохо: большой бронзовый сосуд, серебряный кубок и отдельные пластинки из кабаньих клыков. Последние свидетельствуют, что первый покойник имел шлем с облицовкой из кабаньих клыков. По-видимому, глиняная посуда этого костяка была вынута при совершении второго захоронения и поставлена на крышу камеры вдоль ее западного края в два ряда.[198]

Второй костяк в могиле Ню принадлежал также воину, тело которого было положено на шкуру. Сохранившаяся у шеи золотая полоса с тиснением свидетельствует, что одежда его заканчивалась вверху этой богатой отделкой. Однако оружие его — два меча с алебастровым и слоновокостным навершиями и широкий кинжал — довольно простое. Возможно, что в гробнице Ню вместе с лицом царского достоинства был захоронен его близкий родственник, не обладавший, однако, рангом верховного владыки Микен.

К той же группе ранних, еще XVII в., захоронений относится гробница Йота, по-видимому, отмеченная некогда плитой. Дата Йоты определяется многочисленной посудой среднеэлладского времени. Это конусообразные кубки на длинных ножках и матово-расписные сосуды. Владелец этих ваз получил в загробную жизнь меч со слоновокостным навершием, нож и щипчики. Однако и он имел золотые полосы с тиснеными точечными кругами, по-видимому, украшавшие его одежду. Остатки первого погребения — кости вместе с серебряным одноручным канеллированным кубком — были сдвинуты в юго-западный угол могилы Йота.

Примечательно, что в XVII в. женщины из царского рода получали не меньше ценностей в загробную жизнь, чем представители мужской половины дома. Так, взрослая покойница, погребенная в могиле Ипсилон, наряду с девятью глиняными сосудами среднеэлладского времени имела головной убор с золотыми тиснеными листьями и полосами, укрепленными на бронзовой основе, серебряные серьги в виде кругов, три бронзовых кольца и пять булавок, две из которых серебряные. Одна из бронзовых булавок имеет изящную головку из горного хрусталя. Ожерелье из полудрагоценных камней, золотых и серебряных бус и фаянсовых амулетов-подвесок найдено на груди костяка.

Весьма сходный инвентарь обнаружен в могиле Хи,[199] сравнительно небольшой, в которой первый остов лежал еще в скорченном состоянии. Второй костяк принадлежал девочке лет шести и был снабжен обильным погребальным инвентарем. Не менее десятка ваз, типичных для среднеэлладского времени, было в могиле. На голове сохранился убор из золотой ленты, украшенной тремя золотыми розеттами, которые были прикреплены бронзовыми булавками; на висках были подвешены бусы из горного хрусталя, аметиста и сердолика, волосы украшены кольцами из золотых полосок. Ожерелье из горного хрусталя включало амулет-подвеску из голубоватого фаянса: видимо, ребенок был слаб здоровьем и родители обращались к помощи оберега. Кроме двух серег и колечка, на левой руке остова найдена еще золотая безделушка, полая внутри, которая, по предположению Милонаса, служила погремушкой.

Богатство, которым была окружена маленькая покойница, весьма знаменательно, так как оно принадлежало далеко не главному члену царской семьи.

Обзор погребений круга B показывает, что здесь близкие по времени захоронения содержат загробные дары, весьма сходные по качеству и разнообразию видов. Совершенно очевидно, что вещи эти происходили из кладовых одного рода, значительно разбогатевшего на протяжении того столетия, когда он хоронил своих покойников в пределах изучаемой усыпальницы. Далее, погребения первой половины XVI в. свидетельствуют, что роскошь в быту микенских владык пустила глубокие корни и что ахейская знать умела превращать свои богатства в утонченные произведения искусства.

Обычай погребения царя вместе с его ближайшими родственниками позволяет думать, что в XVII—XVI вв. не существовало еще прямолинейного порядка передачи царской власти от отца к сыну, она могла переходить к другим членам той же семьи, обладавшим большим военным авторитетом и богатством, чем прямой потомок умершего царя.

Интересно отметить, что семья микенских владык была не очень многочисленной. В 12 несомненно царских могилах (А, В, Г, Δ, Ε, Ι, Λ, Μ, N, О, Υ, X) найдены остовы 26 человек. Если полагать, что на столетие приходится три поколения, то одновременный состав семьи[200] определяется цифрой 8 или 9. Предварительные данные о соматическом облике[201] указывают, что мужчины этой семьи были крепкие и высокие люди, превышавшие средний рост ахеян того времени на 0,06 м, причем некоторые остовы (в могилах Гамма и Ню) принадлежали воинам, имевшим не менее 1,80 м роста. Эти физические отличия сложились в течение жизни нескольких поколений, находившихся в более благоприятных условиях, чем основная масса народа. Дети знати получали больше мяса хотя бы потому, что их отцы могли уделять больше времени охоте на диких животных, чем ахейский крестьянин или ремесленник.

Мы остановились на затронутом вопросе потому, что физические особенности покойников из могильного круга B были истолкованы как свидетельство принадлежности их к греческой этнической группе в противоположность «минойскому» типу, к которому относится остальное население страны.[202] Такое противопоставление не имеет достаточных доказательств, оно основывается на игнорировании условий жизни, в которых находились различные экономические группы населения. Между тем совершенно очевидно, что социальное неравенство знати и простого народа могло вызвать некоторые соматические отличия, особенно такие простые, как различия роста.

Длительность использования круга В свидетельствует о непрерывности династии в Микенах в изучаемый период. Как известно, в ранних варварских обществах аристократические роды удерживали власть и влияние в течение многих поколений.[203] Точно так же и в Микенах знатный род, выдвигавший басилеев из своей среды, сохранял господствующее положение на протяжении длительного времени.

Видимо, на рубеже XVII и XVI вв. внутри знатнейшего микенского рода выделилась ветвь, возможно старшая, представители которой в дальнейшем обладали царской властью более часто, чем остальные члены того же рода. Эта предположительно старшая ветвь стала хоронить своих покойников отдельно, выбрав место на том же склоне, также в пределах давнего среднеэлладского кладбища, но несколько выше и ближе к акрополю. Там была устроена вторая круглая усыпальница, гробничный круг А, отстоявшая от первой на расстояние лишь около 120 м по прямой. Как уже говорилось, раскопки этой усыпальницы Шлиманом были проведены на очень низком уровне, причем инвентарь разных гробниц смешан и отсутствует сколько-нибудь точное описание. Большая часть известий о раскопках круглого погоста А сообщена эфором Стаматакисом, Шлиман раскопал только пять могил, шестая гробница круга А была открыта Стаматакисом.[204] В шести могилах круга А было обнаружено 19 остовов, возможно, что пропущено какое-то число ранних костяков, сгребенных к стенкам камер, как это делали в могилах круга В.[205] Характер инвентаря в могилах I-VI значительно отличается своим богатством и разнообразием от вещей из гробничного круга В. Но в то же время сходство между инвентарем некоторых могил, например Гаммы и VI, таково, что не возникает сомнений в близких родственных связях обеих семей.

Остановимся кратко на обзоре могил I-VI, датируемых обычно XVI в. К сожалению, нам не удалось воспользоваться наиболее обстоятельной публикацией всего материала,[206] поэтому приводимые нами данные об этих захоронениях весьма отрывочны.[207]

Гробничный круг А, имеющий в диаметре 27,5 м, был окружен сперва, как и круг В, простой каменной стеной, от которой сохранилась лишь нижняя часть в западной стороне круга. Позднее, во время расширения крепостных стен в XIV в., верхняя круглая усыпальница получила новую ограду из двойного ряда прекрасно обработанных плит, в которой был сделан вход с северной стороны.[208] Тем самым, как справедливо отметил Уэйс, гробничный круг стал теменосом, где происходило совершение обрядов заупокойного культа в честь предков царствующей семьи. Выделение двух строительных периодов в конструкции гробничного круга А, сделанное Уэйсом, устраняет то несоответствие, которое имеется между высокой архитектурой кольцевой ограды и довольно примитивной техникой сооружения самих могил.

Могилы верхнего гробничного круга сооружены в такой же технике, как и усыпальницы нижнего, однако они имеют несколько большие размеры. Колодезь некоторых могил достигает глубины 5 м, тогда как в круге В самая глубокая могила, Гамма, имеет лишь 3,50 м. Наибольшая в круге А могила IV имеет площадь ко верху 4,30*6,40 м. Отмеченное увеличение размеров царских гробниц свидетельствует о стремлении анактов резко отличить свои усыпальницы от могил рядовых ахеян. Создание таких усыпальниц было разрывом с традицией ахеян, непрерывной, как показал некрополь Киры, с XX в. до н. э.

Погребения круга А были отмечены надгробными памятниками, из которых на месте обнаружены только три стелы над могилой V, две над могилой III и по одной над могилами I, II, IV и VI. Часть этих плит имела рельефные изображения, часть была лишена украшений. Всего найдено, целых или в обломках, 17 стел, по-видимому, почти каждое погребение имело свой камень. Особенно ясно это видно на примере могилы V, содержавшей три остова и отмеченной тремя же стелами, № 1427, 1428 и 1429. В исследованиях, посвященных микенским стелам, рассматривался вопрос о том, какие памятники ставили над мужскими и женскими погребениями. Шухардт высказал мнение, что простые, неорнаментированные стелы воздвигались над женскими костяками.[209] Милонас полагает, что открытие простых плит над могилами Гамма и Омикрон нижнего круга, содержавшими женские и мужские костяки, подтверждает предположение Шухардта.[210] Нам представляется, что вопрос этот должно поставить в связь не только с полом, но и с социальным рангом покойника, а также с развитием погребального ритуала у микенян. По-видимому, еще в XVII в. могилы отмечались очень простым способом, возможно лишь простыми каменными плитами, какие встречены в лернейском некрополе среднеэлладского времени.[211] В следующем столетии погребения выдающихся воинов-басилеев были особо выделены стелами с рельефами, возможно представлявшими их личные подвиги. Этот обычай кажется нам созвучным практике ахейского эпоса, воспевавшего деяния героев.

Следует заметить, что орнаментация микенских надгробных рельефов представляет некое цельное явление, быстро развивавшееся в тесном взаимодействии с общими течениями ахейского искусства XVI в. Сначала рисунок наносился острым инструментом, так что изображались лишь общие контуры фигур, причем вся поверхность стелы служила полем для композиции. Эта самая примитивная техника,[212] показывающая, как слабо владел микенский скульптор-каменотес своим материалом, вскоре была заменена более совершенными приемами: очерчивали контуры фигур и стесывали поверхность плиты между ними, так что получался невысокий рельеф. Такой прием, по мнению Станса,[213] возник под воздействием деревянных скульптур, вернее резьбы по дереву. Все же следует отметить, что композиция рельефов отвечает расположению росписи на вазах того времени: на плитах изображения размещены горизонтальными или вертикальными поясами, разделенными рельефными полосами, совершенно аналогично вазовой росписи. Геометрический орнамент на стелах — взаимосвязанные спирали — повторяет мотивы, распространенные во всех видах ахейского искусства. Однако он расположен здесь очень тесно, как бы предваряя ту густоту орнамента, которая характеризует росписи «дворцового» стиля на вазах первой половины XV в. до н. э.

Особенно интересны три рельефные надгробия могилы V. На двух (№ 1428 и 1429) представлены, помимо геометрического орнамента, сложные композиции с изображениями воинов на колесницах, на третьей, № 1427, под фигурами бегущих зверей также изображен воин на колеснице. Обычно эти рельефы трактовали как изображения военных или охотничьих подвигов покойников. Это мнение находит подтверждение в сюжете упоминавшегося выше рельефа надгробия, служившего базой для надгробия могилы Гамма. В недавнее время Милонас предложил видеть в рельефах упомянутых стел изображение колесничных состязаний, не относящихся специально к каждому отмеченному такой плитой покойнику, но входящих в программу погребальных игр, устраивавшихся при погребениях вождей.[214] По мнению Милонаса, искусство ахеян того времени еще не могло подняться до идеи увековечивания личных подвигов усопшего на его надгробии. Последнее соображение кажется нам весьма натянутым. Если вспомнить великолепные реалистические изображения на современных стелам микенских клинках или голову ахеянина на резном аметисте из могилы Гамма, то отпадают всякие сомнения в возможности ахейских художников XVI в. изображать индивидуальные подвиги. О том, что это не отвлеченные схемы, говорит различие сюжетов на каждой стеле,[215] причем сюжеты разнятся не только на стелах нижнего и верхнего погребального круга, но и на стелах из одной могилы.[216]

Общий облик надгробий круга А до некоторой степени отображает соотношение между погребальным инвентарем круга В и круга А: черты, которые в нижней, более ранней усыпальнице сначала вовсе отсутствуют и появляются лишь в погребениях первой половины XVI в., в погребениях верхнего круга заметны с самого начала и достигают особенно пышного расцвета к концу бытования гробничного круга А. Таким образом, можно заметить, что в культурной жизни микенян в первой половине XVI в. возникают новые явления, достигающие большого развития к концу того же столетия.

Рассмотрим инвентарь могилы VI, которая считается самой ранней в верхнем круге, а также вещи несколько более поздней могилы IV. Обе эти гробницы вместе с могилой II, вероятно, могут быть отнесены[217] к промежутку времени от 1600 до 1550 г. до н. э., т. е. они синхронны второй группе погребений нижнего круга.

Могила VI, открытая эфором Стаматакисом в 1877 г., содержала ранний костяк, сгребенный в кучу вместе со своими сосудами и утварью, и более поздний остов, лежавший вытянутым. Погребальные дары[218] обоих состоят из мечей, кинжалов и наконечников копий, мелких бронзовых сосудов и глиняной посуды. Золотые предметы представлены небольшим кубком, идентичным с кубком № 220 из II могилы,[219] и тонкой золотой аппликацией, по-видимому, украшавшей ремень.[220] Некоторый интерес представляет керамика; вазы № 946, 947 и 952 орнаментированы фигурами птиц, № 948 имеет вверху пояс с изображением осьминогов. Оба эти мотива, по мнению Фурумарка,[221] находят близкие параллели в керамике Крита (среднеминойский III) и Киклад того времени.

Довольно скромное имущество покойников в могиле VI позволяет предположить, что перед нами погребение воинов, хотя и являвшихся близкими родственниками микенского басилея, но занимавших в семье не очень высокое положение, какое, например, обычно имели младшие братья.

Совершенно отличную картину являет могила IV, заключавшая три мужских и два женских скелета. Обилие и роскошь погребальных даров указывают с несомненностью, что в этой камере были погребены лица царского ранга.

Золотые маски № 253, 254 и 259 передают лица трех пожилых мужчин,[222] причем две первые принадлежали весьма сходным между собою лицам, тогда как маска № 259 отражает лицо совершенно иного облика. Оригиналом ее был круглолицый человек с большими выпуклыми глазами. Эти воины-басилеи, долгое время стоявшие во главе микенской рати, имели хорошее доброкачественное боевое оружие,[223] а также особое парадное оружие — бронзовые кинжалы, инкрустированные золотом, серебром и черной эмалью.

Клинок № 394 (длиной 0,238 м), прикреплявшийся к ручке тремя заклепками с большими золотыми шляпками, имеет на обеих сторонах разные композиции.[224] На одной представлена охота на львов: пять воинов, вооруженных копьями или луком и защищенных большими ахейскими щитами, нападают на львов. Два льва уже обратились в бегство, большой третий зверь повернулся к охотникам и, повергнув одного, кидается на остальных (рис. 14). На обратной стороне клинка мы также видим сцену борьбы: лев схватил одну лань, а четыре другие в страхе бегут (рис. 15). Обе эти сцены поражают высоким мастерством. Художник с большим чувством подчеркнул опасность, которой подвергались охотники, противопоставив массивное жилистое тело льва стройным мускулистым фигурам воинов. Второй сюжет несколько ниже по качеству работы. Следует отметить, что украшение бронзового клинка светлыми серыми и желтыми фигурами производит огромное впечатление благодаря искусно избранной полихромии. Без преувеличения можно сказать, что ахейский мастер-оружейник, творивший в полном созвучии с жизнерадостными традициями своих современников-керамистов, оказался много выше их не только по тонкости исполнения сложного замысла, но и по умению использовать эффект полихромии.

Второй инкрустированный клинок № 395, длиной 0,214 м, имеет идентичные изображения на обеих сторонах:[225] по три распластанных в беге львиных фигуры, над которыми изображены облака; внизу, под ногами животных, обозначены скалы. В этой же камере был и третий инкрустированный клинок № 405, плохая сохранность которого не позволяет установить характер рисунка. Этому кинжалу принадлежала, по мнению Станса,[226] золотая рукоятка № 294. Цилиндрическая часть его покрыта узором из четырехлепестковых взаимокасающихся цветков, промежутки между которыми заполнены кусками горного хрусталя. Рукоятка заканчивается фигурой в форме полумесяца, образованной двумя чешуйчатыми головами драконов (?), держащих в открытой пасти верх клинка.

Эти три инкрустированных по-разному парадных кинжала заставляют думать, что со второй четверти XVI в. в Микенах уже сложились представления о необходимых для царя атрибутах, в число которых обязательно входили драгоценное оружие и золотая маска. Каждый из мужских остовов могилы IV имел эти вещи, тогда как покойники других могил были лишены их. Другие предметы также свидетельствуют о царском ранге их владельцев. Таков массивный золотой браслет № 263, имеющий диаметр 0,093 м и предназначенный для мужской руки (рис. 19). В середине он украшен многолепестковой розеттой, которая была покрыта серебряной фольгой.[227]

Погребенные в могиле IV династы получили немало драгоценных сосудов из золота и серебра, что позволяет судить о роскоши, окружавшей микенских царей в изучаемый период. Этих сосудов столько, что можно ограничиться лишь их перечислением.

Серебряный кубок № 481 на верхней части имеет рельефное изображение ожесточенной борьбы у стен города (рис. 29 ): группы обнаженных воинов направили свое оружие против неприятеля, женщины на башнях воодушевляют своих защитников. Особенно интересны фигурные сосуды. Наиболее изящен ритон (Рис. 28) из серебра в форме бычьей головы № 384, высота сосуда без рогов — 0,155 м. Тонко моделированная голова животного имеет рога, покрытые золотой обкладкой, 16-лепестковую золотую розетту посередине лба и нос, также покрытый золотой фольгой. Стаис думает, что розетта на лбу придает этой голове сакральный характер,[228] однако наличие в могиле IV второго свинцово-серебряного ритона[229] в виде фигурки оленя № 388 (рис. 30 ) и массивного золотого ритона в форме львиной головы № 273 высотой 0,20 м (рис. 24), позволяет полагать, что зооморфные фигурные сосуды занимали большое место в обиходе микенских владык XVI в.

Весьма разнообразны по формам сосуды из золота (девять экземпляров) и электрона (одна ваза) (рис. 23, 25, 26, 27, 28).[230] Отметим, что некоторые из них сходны с золотыми сосудами из могил круга В, тогда как большинство представляет собой вазы еще более сложной и изысканной формы. Среди них имеются как массивные, предназначенные для длительного употребления сосуды (например, № 351, 392), так и сделанные из тонкого листового золота (например, кубок № 412, две ручки которого украшены головами соколов).[231] Чисто серебряных сосудов немного, целой дошла лишь одна ойнохоя.[232]

Еще более, чем золотая утварь, интересна обиходная бронзовая посуда из могилы IV, которая обычно меньше привлекает внимание исследователей. Это массивные, добротно сработанные изделия бронзолитейщиков: трезубец или вилка № 515 для вынимания кусков мяса из котлов,[233] два больших котла с поставленными вертикально двумя и тремя ручками, один сосуд типа ситулы с двумя ручками, два больших кувшина, массивный треножник в виде глубокой сковороды на трех ножках.[234] Наличие такого большого количества высококачественных крупных бронзовых вещей служит ясным показателем того значительного уровня, которого достигло микенское бронзолитейное дело к середине XVI в.

Трудно описать все драгоценные предметы в могиле IV. Тут найдены два замечательных золотых перстня (№ 240 и 241) с изображением сцен охоты и сражения на овальных щитках,[235] две золотые диадемы и четыре золотые полосы, украшенные тончайшим тисненым орнаментом, два больших алебастровых сосуда, бусы из янтаря, фигурные накладки в виде плоских шишечек или более сложных фигур, покрытых тисненой золотой фольгой, четыре большие алебастровые розетты и много других высокохудожественных ремесленных изделий.

Мы посвятили сравнительно много внимания гробнице IV круга А, так как инвентарь ее свидетельствует о еще большей, чем в круге В, пропасти, лежавшей между микенскими анактами и подвластным им народом. Правда, как отметил недавно Маринатос, могила IV является самой богатой в верхнем гробничном круге, однако следующие за ней по времени три могилы мало отличаются от нее. Самая значительная из последних — могила V имеет три костяка, из которых последний совсем лишен погребального инвентаря, тогда как два более ранних обладали золотыми масками и нагрудными пластинками, инкрустированным оружием, золотыми кубками и украшениями, причем количество и разнообразие этих предметов близко напоминает набор в могиле IV. Могила III с костяками трех женщин и двух детей изобиловала золотыми украшениями, мелкой золотой утварью, бусами и огромным количеством золотых бляшек с разнообразными тиснеными изображениями. То же самое может быть сказано о могиле I, в которой находились три женских остова. Здесь также было множество драгоценных изделий.

Обзор погребений царской семьи в верхнем гробничном круге показывает, что на протяжении XVI столетия произошел большой сдвиг в социальной структуре микенского общества. Если в XVII в. богатство басилея сказывалось прежде всего в количественном преобладании его имущества над имуществом зажиточного ахеянина,[236] то в XVI в. заметно значительное качественное отличие имущества царя, к тому же быстро возраставшее в течение всего столетия. Теперь басилей является обладателем больших ценностей, накопление которых велось двумя путями. Один состоял в присвоении части труда свободных производителей — крестьян и ремесленников, которые снабжали басилея продуктами своего хозяйства в виде натуральных податей. Другой способ обогащения зависел от военных успехов самого царя, который, предводительствуя войском микенян, должен был сам биться в первом ряду,[237] что давало ему право на львиную долю в добыче. Многочисленные изображения военных и охотничьих сцен на предметах царского обихода свидетельствуют об интенсивной военной и охотничьей деятельности микенских владык XVI в.

Нет оснований сомневаться, что увеличение имущественного неравенства между царской семьей и остальным народом сопровождалось некоторыми изменениями в представлениях ахеян о власти басилея, хотя источники об этом ничего не говорят.

Возможно, что обилие золота в распоряжении микенских владык, поразившее умы современников, породило эпитет «златообильные», которым не раз награждены в гомеровском эпосе Микены.[238] Рассматривая содержание нетронутого погребения в фолосе Мирсинохори (1957 г.), где открыты захоронения 1500—1425 гг., уже можно заметить более умеренное употребление золота в Пилосе по сравнению с Микенами.

Богатство царского некрополя 1650—1500 гг. заставляет думать, что микенские династы того времени должны были иметь на вершине акрополя достаточно импозантную резиденцию, которая полностью отвечала бы их господствующему положению. Предположение это было высказано Уэйсом,[239] но ни он, ни другие исследователи не могли привести решающих доказательств, так как все остатки построек XVII—XVI вв. на микенском акрополе являются лишь разрозненными кладками. Правда, упомянутые стенки находятся на месте дворца второй половины II тысячелетия и, без сомнения, должны быть связаны с жилищем басилея: в Пилосе поздний дворец также имел предшественника в XVI—XV вв. Насколько монументален был микенский дворец XVII—XVI вв., судить трудно.

Характер кладки ограды вокруг гробничного круга В, который Милонас определяет как примитивно-киклопическую[240] и датирует поздним среднеэлладским периодом, а также конструкция могил круга В заставляют думать, что в упомянутое время не могло быть еще сколько-нибудь значительного дворцового сооружения, так как микенский строитель не овладел в полной мере техникой возведения каменной кладки. Перелом произошел в начале XVI в., о чем свидетельствуют прекрасные каменные надгробия, стоявшие над более поздними захоронениями в могильных кругах В и А, а также каменные цоколи зданий из почти правильных блоков на золотых бляшках середины XVI в. Поэтому мы склоняемся к мнению, что в XVII в. не существовало еще большого дворцового здания в Микенах, оно могло появиться лишь позднее. К тому же трудно допустить, что жилище микенских владык испытало быстрое качественное изменение вслед за превращением их первоначальной власти племенных вождей в царскую. Более вероятно, что хоромы ранних микенских басилеев, так же как и их могилы, отличались от домов знати не столько качественно, сколько количественно. Они включали такие же жилые комнаты и различные хозяйственные помещения, но в гораздо большем числе, чтобы вместить все те богатства (хлеб, скот, оружие, орудия труда, одежду и посуду), которыми владели династы Микен.

К сожалению, известные ныне остатки ранних построек на микенском акрополе не позволяют установить их план и размеры: при перепланировках XIV—XIII вв. до н. э. их сносили. Согласно детальному описанию Уэйса, на микенском акрополе в настоящее время имеются остатки ранних сооружений.

В юго-западном углу дворцовой территории к западной подпорной стене подходит кладка длиной 6 м, сложенная из крупных грубо обработанных блоков в технике киклопической кладки.[241] Эта «Старая стена» (по терминологии Уэйса) не имеет точной датировки и лишь предположительно отнесена исследователем к XVI—XV вв. Судя по фотографии, кладка ее много примитивнее стен Киклопического фолоса, так что «Старая стена» может быть датирована серединой XVI в. Еще один участок ранней стены определен Уэйсом у северной стены дворцового Большого двора,[242] причем стена эта была покрыта глиняной обмазкой. На расстоянии не менее 15 м от этой кладки Уэйс проследил еще одну стену того же времени, потом служившую южной стеной в вестибюле хозяйственных помещений позднего дворца.[243] Значительный промежуток, разделяющий обе эти кладки, показывает, что протяженность раннего здания была изрядной.

На основании фрагментов XVI—XV вв., найденных Уэйсом под полом западной и восточной прихожих Большой лестницы позднего дворца, можно заключить, что в раннее время дворцовые постройки Микен так же располагались на разных уровнях, как и спустя два-три столетия.

К XVI—XV вв. Уэйс относит[244] еще одну стену, тянущуюся севернее западного конца северного коридора (на плане Уэйса рис. 4, № 17). Эта кладка покрыта глиняной обмазкой, в толще ее проложены горизонтальные деревянные брусья. Кроме кладки № 17, Уэйс упоминает в западной части акрополя несколько других кладок, также с глиняной обмазкой. Еще одна ранняя стена была обнаружена в юго-западном углу Большого двора ниже уровня его пола. По мнению Уэйса, все это остатки XVI—XV вв.

Следует отметить, что одна из ранних стен, от которой сохранилось лишь два или три ряда камней, составляла часть оборонительной стены на акрополе, отделявшей царскую резиденцию.[245]

По мнению Уэйса, уже в изучаемое время на микенском акрополе стояло большое дворцовое здание. Возможно, что верхние части его стен были сырцовыми[246] или даже деревянными. Если присмотреться к модели дома или святилища на золотых пластинках[247] из могил III и IV круга А, то ясно видно, как на каменном цоколе возведена деревянная стена. Эти пластинки были сделаны в середине XVI в.

Возможно, что в XVII—XVI вв. на микенском акрополе стояло несколько зданий и не было еще замкнутого дворцового комплекса. Это подтверждается и тем фактом, что микенский правящий род имел два одновременно функционировавших круговых некрополя — нижний и верхний. Такое разделение могло отражать дробность жилого архитектурного комплекса на вершине акрополя. Если мертвые имели отдельные места упокоения, то, очевидно, и живые родственники обитали в разных домах.[248] Поэтому обширность территории со следами построек XVII—XVI вв. не должна, нам кажется, быть истолкована как бесспорное свидетельство существования в Микенах лишь одного большого дворца в XVI в. Только позднее, когда наступила пора особенного выделения личности носителя царской власти и возвышения его над остальной знатью независимо от близких или дальних родственных связей (этот перелом засвидетельствован появлением фолосов), только тогда можно ожидать возведения особо монументального комплекса. Видимо, этот момент наступил в конце или последней четверти XVI в.

Сведения об экономическом и социальном положении других групп микенского населения в XVII—XVI вв. еще довольно ограниченны. От домов этого времени сохранились лишь незначительные остатки, показывающие, что в прилегающей долине и на соседних с акрополем холмах находились строения.[249]

Погребения среднеэлладского времени, открытые на западном склоне микенского акрополя,[250] отличаются большим однообразием: неглубокие грунтовые могилы, заключавшие скорченные остовы, лишенные каких-либо погребальных даров. По-видимому, обнаруженные захоронения относятся к первой половине периода, когда данный участок служил общим кладбищем для всей общины. Видимо, уже в XVII в., после того как семья басилеев оградила свой могильник, простые микеняне перестали хоронить здесь покойников.

Гораздо более интересные данные доставляет кладбище на холме Калькани, находящемся приблизительно в 0,7 км к югу от гробничного круга В. В мягкой породе северного склона Калькани, начиная с XVI в., стали вырубать небольшие склепы с открытым дромосом, некоторые из которых, как удалось выяснить Уэйсу, служили семейными усыпальницами в течение не менее 300-400 лет.

К интересующему нас времени относится сооружение склепов № 516, 517, 518 и 529 и самые ранние в них захоронения.[251] Характерной особенностью всех четырех гробниц, расположенных поблизости одна от другой, является неправильный план и неровные очертания дромоса и камеры. Только в склепе № 529 погребальная комната имеет почти прямоугольные очертания. Планы этих четырех склепов — весьма весомое возражение мнению Перссона, будто склепы вошли в употребление у ахеян внезапно и в полностью развитой форме.[252] Ломаная, неровная линия плана вместе с длинным (от 3,40 до 8,00 м) открытым дромосом показывает, как неуверенно и нерешительно подходил ахейский каменотес к поставленной задаче. Продольный разрез склепов № 516 и 517 ясно обнаруживает корни изучаемого погребального сооружения. Исходной формой для этих склепов служили обычные могильные ямы, в которых стали устраивать подбои, разросшиеся в настоящие склепы. Поиск нового типа гробницы обычно стоит в прямой связи с изменениями в социальной структуре общества, когда особое значение приобретали знатные семьи. Большой спрос со стороны зажиточных кругов определил быстроту распространения этого нового вида гробниц по всей Элладе, которую Перссон не мог истолковать иначе, как заимствованием из египетской погребальной архитектуры. Но проводимые Перссоном[253] параллели между планами ахейских склепов XVI—XIII вв. и планами египетских погребальных сооружений в фиванском некрополе представляются нам совершенно недостаточными, так как сходство этих планов объясняется одной и той же мыслью, руководившей зодчими и каменотесами обеих стран, — стремлением устроить погребальную камеру в скале. Сопоставления Перссона носят весьма формалистический характер, так как исследователь привлекает только одну черту конструкции, оставляя без внимания общий облик, технику сооружения.

Коренные различия в социальной структуре и идеологической жизни обществ Греции и Египта заставляют отвергнуть теорию египетского происхождения ахейских склепов. Мы считаем более убедительным мнение Уэйса, полагающего, что форма склепа в материковой Греции могла развиваться из пещерных захоронений, имевших место еще в III тысячелетии, как показали раскопки в Зигуриесе, Асине, в Старом Коринфе, на Евбее, в Димини. Видимо, в XVI в. ахеяне вновь обратились к устройству захоронений в свалах.

Упомянутые выше склепы Калькани имеют не очень большие размеры (2,5*3,8 м; 2,0*3,00 м; 3,70*2,60 м). Больше всех самый поздний склеп № 518, имеющий две камеры (5*3,80 м и 1,00*1,50 м). Последние несколько меньше большинства могил в гробничных кругах В и А. К сожалению, первые остовы во всех четырех усыпальницах были или позднее сдвинуты в сторону (№ 529), или закопаны в специальные ямы (№ 516, 517), или перемещены во вторую камеру (№ 518), так что порядок погребений и точная принадлежность инвентаря тому или иному покойнику остаются неизвестными.

Однако можно заметить, что погребенные в склепах происходили из семей, которые обладали значительным достатком. Усопшим в загробную жизнь давали разнообразные расписные сосуды, не очень тонкого, но вполне доброкачественного изготовления, оружие, украшения. Представления о частной собственности были уже развиты в этой среде, так как и в загробном мире полагали необходимой стеклянную печать,[254] бронзовые весы[255] (из склепа № 529), которые должны были помочь взвешивать драгоценные металлы, как это делалось и на земле. Примечательно, что в том же склепе найдено изящное сердоликовое ожерелье (№ 36), которое Уэйс считает одинаковым с сердоликовыми бусами из могилы III гробничного круга А на микенском акрополе.[256] Обе эти находки позволяют высказать предположение, что устроившая склеп № 529 семья в XVI в. обладала значительным богатством. Это позволяло женщинам этого рода носить некоторые драгоценности царского обихода.

Даже эти скудные данные свидетельствуют, что обитавшие в нижнем городе некоторые ахейские семьи принадлежали к обеспеченному социальному слою, тесно примыкавшему к группе верховной знати города. Вместе с тем в Микенах была еще одна группа населения, которая по-прежнему хоронила своих покойников в неглубоких могилах, уделяя им очень скромные погребальные дары.[257]

Все эти разрозненные свидетельства говорят о быстром экономическом и социальном развитии Микен в XVII—XVI вв., которое является продолжением начавшегося еще ранее имущественного расслоения ахейского общества. Но если в Дорионе-IV и Элевсине мы присутствовали при ранних фазах этого процесса, то микенское общество XVI в. являет пример полного отхода от давних установлений доклассового общества. Басилеи Микен этого времени представляли собой уже не вождей эпохи военной демократии, а царей пусть молодого, но достаточно крепкого небольшого государства.

Возникновение государственного организма в Микенах не было столь изолированным явлением, как это обычно кажется исследователям. Выше мы говорили о появлении раннеклассовой структуры населения Мессении. В самой Арголиде можно отметить развитие социальной дифференциации в более мелких центрах, которое происходило, может быть, несколько медленнее и проявлялось не так резко, как это наблюдалось в Микенах. Однако результат был такой же.

Интересные сведения доставило археологическое изучение Асины — небольшого приморского города на восточном побережье Арголидского залива, около 30 км к юго-востоку от Микен. Здесь в погребениях, относимых к СЭ III отложениям, которые, по-видимому, следует датировать[258] концом XVIII—XVII в., встречены немногочисленные еще погребальные дары,[259] свидетельствующие о значительном единообразии имущества погребенных. Возможно, однако, что раскрытые могилы, найденные внутри города, принадлежали более бедному населению, которое из-за своих ограниченных средств держалось обычного, среднеэлладского, порядка захоронения между жилищами. Более богатая часть общины устраивала погребения вне жилых кварталов.

Однако в последней фазе среднеэлладского времени в Асине строились дома различных размеров, в том числе весьма обширные. Это здания В, С, Д и E в нижнем городе,[260] стены которых сложены из рваного камня средних и мелких размеров. Перечисленные сооружения относятся к двум последующим строительным периодам среднеэлладской Асины, однако это здания одной эпохи, судя по тому, что они подчиняются одной системе застройки города. Примечательна тесная застройка, дома располагаются близко один к другому, без каких-либо следов усадеб. Поэтому Асина изучаемого времени имела ярко выраженный городской облик.

Дома ее жителей различались довольно сильно. Более простой по своему плану[261] дом E состоял из четырех помещений, причем вся его площадь в свету была не более 112 кв. м, очертания дома не были строго прямоугольными. Примечательно, что этот сравнительно простой дом К был построен над развалинами обширного здания Д, разрушение которого означало, вероятно, какие-то перемены в имущественном положении населения этого участка города.

Дом Д и одновременный с ним комплекс В являют пример больших монументальных зданий.[262] В плане дома Д можно заметить как бы двучленное его продольное деление, которое впоследствии нашло отзвук в планировке великолепных ахейских дворцов. Здание имеет два смежных входа с северо-западной торцовой стороны. Правый вход вел в небольшие сени со стенами-антами, откуда открывался доступ в главную комнату дома, отделенную от остальных помещений. Левый вход вел в коридор, от которого налево отходили два очень неправильных в плане помещения. Юго-западная часть здания была занята четырьмя небольшими и двумя сравнительно просторными помещениями. Анализируя план данного дома, Вестхольм находит многие черты сходства в замысле этого сооружения и позднейших дворцов, например Тиринфа и Филакопи-III. Важной общей чертой он считает подчеркнутое выделение фасада здания.

Дом В, отделенный от здания Д лишь узким проходом, имеет апсидальную в плане западную сторону. Здание явно нежилого назначения. Внутреннее пространство его разделено поперечными стенами на длинные узкие коридорообразные помещения, иногда пересеченные поперечными перегородками.[263] Судя по фотографиям, кладка стен комплекса В аналогична технике возведения большого дома Д. Исследователи определили данное сооружение как комплекс кладовых, связанных с дворцовым зданием Д.[264] Проход между обоими сооружениями сами исследователи характеризуют как «переулок», так что прямой связи между домами Д и В не обнаружено.

Определение дома Д как «настоящего дворца» изучаемого времени вызывает некоторые сомнения. Вестхольм называет в качестве основных доказательств большие размеры дома и его «великолепное расположение» на краю склона. Действительно, расположение дома Д весьма эффектно, но это лишь одно из строений в нижнем городе, к тому же в его более низкой части. Все известные нам ахейские дворцы располагались на высотах, и уже по расположению они отделялись от остальных строений. Здесь же дом Д не только не выделялся, но даже находился много ниже других кварталов нижнего города Асины. Что касается его размеров, то и они не представляют чего-либо из ряда вон выходящего. Поэтому напрашивается предположение, что дом Д принадлежал не царскому роду, а одному из богатых и знатных асинских семейств. Быстрая замена дома Д другими строениями показывает, что благополучие его владельцев было весьма кратковременным и спустя одно-два поколения семья захирела.

Но как бы ни были спорны те или иные определения асинских строений среднеэлладского времени, весь характер зданий и захоронений указывает на значительную имущественную разницу жителей этого города.[265] Сведения о быте асинской аристократии до некоторой степени позволяют представить облик микенских домов, принадлежавших знатным и богатым соратникам — подчиненным царя, обитавшим на микенском акрополе.

История населения Средней и Северной Греции в XVII—XVI вв. известна гораздо хуже, так как пока имеются лишь разрозненные данные из многих мелких поселений.

В Аттике наиболее яркую картину своего развития являет Элевсин, тогда как на месте Афин в среднеэлладское время существовало лишь скромное поселение.[266] Некрополь Элевсина в XVIII—XVII вв. указывает на интенсивную жизнь поселения.[267] Уже одно чрезвычайно густое расположение могил на северо-западном кладбище[268] свидетельствует о многочисленности населения в Элевсине. Эволюция погребальных обрядов ахеян, которую удалось проследить на элевсинском некрополе, явно связана с ростом богатства. Еще в XVIII в. элевсиняне погребали своих усопших с очень небольшим числом погребальных даров, так же как это было и в Асине.[269] Зато в следующем, XVII столетии количество и разнообразие погребального инвентаря значительно возрастают. Наряду с массовым керамическим материалом в некоторых могилах рассматриваемого времени были найдены сравнительно дорогие вещи — три длинные бронзовые булавки и несколько золотых браслетов. Браслеты интересны своими мелкими размерами: видимо, количество золота, которым владели наиболее богатые люди в Элевсине в конце XVII в., было еще довольно ограниченным.

Появление драгоценных изделий в могилах неоспоримо свидетельствует о возрастании экономических возможностей части элевсинского населения. Вместе с тем все более укреплялось понятие о семейном единстве. Ясные признаки этого выделения семей доставляют захоронения в обычных для среднеэлладского времени каменных ящиках не одного, как делалось раньше, а нескольких покойников. Так, в могиле I в ногах самого позднего скорченного погребения были обнаружены сгребенные воедино кости трех предшествующих покойников.[270] Такой же метод обращения с костями предков прослежен и в других могилах. Практика захоронения нескольких покойников в одну могилу заставила элевсинян увеличивать размеры каменных ящиков (могила VI имела площадь 2,54*1,70 м при глубине 0,90 м). Такие большие каменные ящики было трудно складывать из двух длинных и двух коротких каменных плит, как делалось раньше. Поэтому на смену каменным ящикам очень скоро пришла новая конструкция: стены могильного колодезя внизу обводили каменными кладками, заменившими вертикальные плиты. Так на протяжении около 150 лет в Элевсине был создан тот тип гробниц, который уже около середины XVII в. встречен в могильном круге В в Микенах. В Микенах могила типа неглубокого колодезя с одетыми в каменную кладку стенами продержалась в неизменном виде до конца XVI в., видимо являясь традиционной гробницей басилеев. Напротив, в Элевсине более активно искали новые формы усыпальниц, и очень скоро, еще в среднеэлладское время, там появились «шахтные» гробницы с входными проемами, а затем и с входными коридорами. Так из обычной колодезной могилы возник земляной склеп, послуживший прототипом для столь широко распространенного в XVI—XIII вв. ахейского склепа, вырубленного в скале.[271] Эволюция погребального сооружения элевсинян в течение 1800—1600 гг. вновь доказывает правильность мнения Уэйса, считавшего ахейские склепы оригинальным изобретением населения Греции.[272]

Увеличение числа погребальных даров вместе с изменениями гробничной архитектуры позволяет отметить, что элевсинское население, имевшее однородный характер еще в начале XVIII в., спустя три пли четыре поколения уже разделилось на резко разграниченные имущественные группы.

Пути развития Северной Греции в эту же эпоху остаются во многом неясными. Эпир еще так мало исследован, что о населении его дочти ничего нельзя сказать. Для Фессалии как будто остается в силе вывод Уэйса и Томпсона о спаде культурного развития во II тысячелетии по сравнению с блестящим периодом расцвета в предшествующем тысячелетии.[273]

Приведенный краткий очерк археологических данных по истории ахейской Греции в XVII—XVI вв. носит весьма беглый характер. Но и перечисленные сведения позволяют заметить, что ахейское общество пережило большие изменения в указанный отрезок времени. По всей стране растет число населенных пунктов, появляются отдельные крупные центры, часть которых — Дорион, Микены, Тиринф — была окружена оборонительными укреплениями. Превращение акрополей в крепости, где обитали басилеи, свидетельствует, что власть местных правителей быстро теряла свой общенародный характер, становясь институтом господства над народом.

Трудноуловимый на первых порах процесс возвышения царского рода и противопоставления одной богатейшей семьи остальным членам общины прослеживается довольно ясно на примере роста экономического могущества правящего рода в Микенах. Нельзя полагать, что в ту эпоху обогащение царя шло за счет резкого понижения материального благополучия членов общин. Увеличение производительности труда благодаря широкому употреблению бронзовых орудий и создание ряда технических приспособлений (в особенности внедрение гончарного крута) привели общество к созданию больших материальных ценностей, чем раньше. Вероятно, некоторая часть этих богатств еще оставалась в распоряжении членов общины.

Носители царской власти тогда еще не выработали приемов всестороннего обирания народа, так как благодаря живучести многих пережитков родового строя свободные общинники, главы семей, имели большие права. Имущественная дифференциация внутри широких слоев населения позволяет думать, что система распределения материальных благ достигла большой неравномерности. Главной ценностью в тогдашнем обществе была земля, поэтому можно полагать, что наделы земли не были одинаковыми и некоторая часть общинной аристократии имела гораздо большие земельные наделы, чем простые люди. Видимо, и военная добыча делилась в зависимости от военных усилий, затраченных разными членами общины. Это существенно увеличивало долю членов военной аристократии, вырабатывавших к тому же специальные военные навыки.

Получение большей доли общинного дохода (то ли в виде урожая с большего надела, то ли в виде добавочной части военной добычи) выделяло над всей массой свободного населения общины более богатые семьи, гробницы которых к концу XVI в. содержали не только доступные почти всем керамические изделия, но и некоторые предметы роскоши.

Данные о развитии ахейского общества в XVII—XVI вв. показывают, что это было время распространения имущественного неравенства, углубление которого в дальнейшем достигнет огромной степени. Теперь же происходит главным образом накопление богатства немногими семьями, причем одна и та же богатая семья могла состоять из людей весьма различного состояния. Назовем скромное захоронение девушки в могиле Мю и очень богатое почти одновременное ей погребение девочки в могиле Хи могильного круга В в Микенах.

Возможно, что экономическое неравенство внутри микенской царской семьи являлось следствием того явления, которое имело место в поздних варварских обществах: глава семьи присваивал труд младших членов и обогащался за их счет. Подобным образом библейские патриархи умножали свои стада. Можно думать, что в ахейском обществе существовали аналогичные установления и поэтому младшие члены семьи занимали подчиненное положение, что также подрывало устои рода.[274]

Рост имущественного неравенства должен был привести к дальнейшему развитию и качественному изменению института патриархального рабства, т. е. системы, «направленной на производство непосредственных средств существования».[275] Картина экономического развития ахейского общества XVII—XVI вв. позволяет думать об ограниченном применении рабского труда. Производство носит еще такой сильно индивидуализированный характер, что нет никаких сомнений в том, что основной работник как в земледелии, так и в ремесле — свободный производитель. Но несомненно, что уже тогда рабы использовались в домах басилеев и знатных воинов в качестве обслуживающего персонала. Мы считаем возможным это утверждать потому, что пользование массивными вещами из повседневного обихода микенских династов XVII—XVI вв. несомненно требовало наличия в доме подсобной рабочей силы. Например, не только хозяйка дома, но и средних сил ахеянин не мог бы перенести бронзовый котел с водой. Даже хранение и уход за накапливаемыми в доме богача ценностями (посуда, оружие, украшения) также требовали затраты большого количества труда. Положение слуг-рабов в ахейском быту, вероятно, было во многом сходным с «богоравным» Эвмеем или ключницей Евриномой из дома Одиссея. Ведь рассматриваемый период в истории ахеян был временем, когда только возникало понятие «раб», когда только узнавались полезные качества подчиненной рабочей силы.[276] В то время лишь начинали использовать рабский труд. Поэтому еще длительное время порабощенное население продолжало сохранять некоторые черты утраченной свободы.

Что касается политической структуры ахейской Греции этого времени, то и здесь, так же как и в области социальных отношений, должно было оставаться еще много от предшествующей эпохи родоплеменного строя. Единство материальной культуры на большой территории от Южной Фессалии до Пелопоннеса указывает, что население здесь общалось непрерывно, — видимо, обитавшие в Греции этнически единые племена составляли союз, несмотря на наличие ряда диалектов.

Отмеченное выше возвышение правителей отдельных земель, видимо, отражает завершение в XVIII—XVII вв. процесса перерастания власти племенных вождей в царскую и дальнейшего роста ее в сторону наследственного монархического института. Действительно, захоронения пилосских и микенских владык XVI в. не могут быть названы погребениями верховных военачальников эпохи доклассовых отношений. Изысканная роскошь, окружавшая микенских басилеев, похороненных в могиле IV круга А, попытка бальзамирования одного из анактов, похороненных в близкой по времени могиле V,[277] и великолепная по архитектурному замыслу купольная гробница Пилоса — все это атрибуты того нового содержания, которое получила власть племенного вождя на протяжении изучаемых 400-500 лет и которое обусловило возникновение государственной структуры в ахейском обществе. Как бы ни было примитивно ахейское государство в конце XVI в., оно существовало уже в политической жизни Греции в форме системы обособленных мелких царств.

Для полноты картины развития ахеян в XVII—XVI вв. следует привлечь данные об ахейской торговле. Многочисленные свидетельства говорят об оживленном обмене товарами материковой Греции с островным миром.

Население материка и островов поддерживало очень тесный и постоянный контакт. Примечательно, что длительный обмен товарами (с островов везли обсидиан и, вероятно, мрамор, а также и керамику) привел к сравнительно небольшому воздействию несколько более развитой кикладской культуры на ахейскую культуру материка. Фурумарк, исследовавший этот вопрос на примере керамических изделий, наиболее богатого раздела источников, пришел к выводу, что хотя некоторые криволинейные мотивы росписи и были взяты материковыми гончарами из кикладских росписей, среднеэлладская вазовая живопись, несмотря на это, представляет собой «индивидуальный и независимый стиль, присущий материку и характеризуемый строго тектоническим построением и ярко выраженным предпочтением абстрактных геометрических рисунков».[278]

Относительно связей ахейской Греции с Критом Фурумарк делает аналогичный вывод: несмотря на наличие критского импорта в Асину, на Эгину и на Киферу, керамика материка остается почти не затронутой минойским декоративным стилем. По-видимому, связи с Критом в первой трети II тысячелетия не были ни широкими, ни глубокими.

Перелом происходит в начале позднеэлладского I периода, т. е. приблизительно на рубеже XVII и XVI вв., когда внутри ахейского общества заметны большие социальные сдвиги. В XVI в. микенские гончары более широко попользуют кикладские мотивы. Фурумарк отметил роспись на сосудах из могилы VI круга А.[279] Как нам кажется, некоторые сосуды из могил Бэта и Ламбда круга В должны быть причислены к этой же группе.[280] Гораздо большее воздействие оказывает в это время и Крит, ввозивший значительное количество своих великолепных керамических изделий.

В керамике ахейской Греции появляются критские мотивы. Изделия оружейников, ювелиров и камнерезов носят черты восприятия критских канонов. Эта новая волна культурного воздействия долгое время истолковывалась как свидетельство несомненного политического господства Крита, причем Эванс предполагал полное подчинение материка,[281] тогда как Пендлбери считал возможным отношения ахейских династов к владыкам Крита определить как вассальные.[282]

Однако более детальный анализ памятников, носящих следы «миноизации», показал, что проблема взаимоотношений материка и Крита гораздо более сложная. Несмотря на заимствование мотивов керамической росписи или причесок критян,[283] культура материковых ахеян остается в своей основе элладской, характеризуемой господством тех же принципов, которые доминировали в XVII столетии.[284] Впервые вопрос о политической и культурной самостоятельности ахейской Греции был поставлен Блегеном, который справедливо отметил, что развитие скромной деревни у Коринфа в первой половине II тысячелетия объясняет последующее блестящее развитие Микен и Тиринфа. Именно Блеген поставил вопрос о том, что материковая культура лишь до известного момента впитывала в себя критские традиции, а затем, обогащенная ими, она стала доминировать над минойской.[285] Уэйс уже в 30-х годах XX в. считал возможным говорить о взятии ахеянами лишь внешних черт критской культуры.[286] Наиболее ярко положение о самобытности культуры Греции во II тысячелетии было сформулировано Уэйсом и Блегеном в 1939 г.[287] С этих позиций Уэйс пишет очерк о микенской цивилизации,[288] законченный в 1949 г. В дальнейшем точка зрения Блегена — Уэйса получает новые подтверждения в обстоятельных работах Фурумарка[289] и Кантор.[290] Упомянутые исследования показали, что нет оснований говорить о полной миноизации ахейской культуры, что совершенно неправильно представление о культуре Греции в XVI—XIII вв. как ответвлении критской цивилизации.

Интересующий нас период — XVI столетие — лучше всего исследован Фурумарком, пришедшим к выводу, что материковая культура этого времени была по существу среднеэлладской и что миноизация была медленным и постепенным процессом. Изучая керамику, Фурумарк отметил, что керамика в течение позднеэлладского I периода (отвечающего XVI в.) является определенно элладской по своему характеру, изготовленной ахейскими гончарами на материке, лишь имитировавшими некоторые мотивы из критских росписей. Это стиль параллельный, но не идентичный полностью критскому позднеминойскому IA стилю росписей и технического построения сосудов.[291] Выводы Фурумарка о господстве «элладского» характера в керамическом производстве Греции XVI в. весьма важны. Видимо, обмен, служивший сначала удовлетворению потребностей высших слоев ахейского общества, не оказывал сколько-нибудь значительного воздействия на всю производственную жизнь. Он осуществлялся в интересах меньшинства населения, и поэтому круг его влияния был еще не столь велик.

В еще большей степени эта характеристика приложима к ахейско-египетскому обмену. В погребениях микенских басилеев XVII—XVI вв. встречены предметы египетского импорта, например фаянсовые амулеты,[292] так же как и следы знакомства ахейских анактов с египетской культурой (золотые маски на лицах покойных царей[293] или изображения египетского знака «War» на надгробной стеле из могилы Гамма микенского круга В). В свою очередь в Египте встречены привезенные из Греции предметы, преимущественно керамика. Возможно, что ввозились изредка образцы парадного микенского оружия с инкрустацией, как показывают два клинка фараона Амосиса (1580—1558) из гробницы царицы Аххотеп, изготовленных по микенским образцам.[294] Как бы то ни было, не приходится сомневаться, что ахейская Греция в XVI в. имела установленный торговый обмен с Египтом. Но торговые связи ахеян с Египтом не оказывали такого глубокого воздействия на культуру Греции XVI в., как полагают Перссон и Милонас.[295]

Отдельные вещи в быту басилеев не вносят существенных изменений в облик ахейской культуры. Что касается вопроса о египетском происхождении микенских надгробий и ахейских склепов, то выше мы уже пытались показать спорность выдвигаемых Перссоном положений.

Коммерческая деятельность ахеян распространялась не только в юго-восточном направлении, в XVI в. существовали также связи и со Средней Европой. О них свидетельствуют находки янтарных украшений в могиле VI круга А и в могиле Омикрон круга В в Микенах.[296] Обе гробницы относятся к одному столетию, и разнообразие форм положенных в них поделок из янтаря позволяет сделать вывод о более или менее регулярном поступлении его с берегов Балтийского моря через земли Унетицкой культуры и вдоль берегов Адриатического моря.

Перечисленные выше данные о внешних связях ахейской Греции в XVII—XVI вв. являются хотя и неполным, но красноречивым отражением развития торговли.

Можно предположить, что внутри ахейского общества еще не выделился специальный торговый класс. Однако развитие обмена привело к тому, что ахеяне стали ценить драгоценные металлы и пользоваться ими в качестве всеобщего товара — денег. Деньги эти не чеканные, но весовые, и для взвешивания их в ахейском быту появляются весы. Это обычные весы с коромыслом, к которому подвешены две чаши. Найденная модель золотых весов из могилы III круга А и бронзовые весы из склепа Калькани № 529 в Микенах достаточно ясно показывают, что знатные и зажиточные микеняне считали весы необходимой частью погребального инвентаря. Это представление могло возникнуть только в результате весьма развитой практики пользования ими, следовательно, взвешивание драгоценных металлов являлось обыденной операцией во второй половине XVI в.