Акселерандо

Глава 7. Хранитель

Сирхан стоит на краю бездны и смотрит под ноги, на бурлящие клубы оранжевых и серых облачных полей далеко внизу. Воздух здесь, так близко к краю, прохладен и чуть пахнет аммиаком, хотя последнее может быть работой воображения — гермостена летающего города не допустит ни малейшей течи. Но она так прозрачна, что кажется — можно протянуть руку и коснуться облачных вихрей. Вокруг ни души — мало кому нравится подходить так близко к краю. От взгляда на мутные глубины по спине бегут мурашки. Безбрежный океан газа настолько холоден, что человеческая плоть замерзнет за секунды, соприкоснувшись с ним, а твердой земли не найдешь и в десятках тысяч километров внизу. Чувство изоляции сгущает и медлительность связи — на таком расстоянии от системы о скоростном канале можно и не думать. Большинство обитателей теснятся близ узла, где удобно и тепло, и задержка невелика — послелюди любят собираться в стаи.

Город-кувшинка растет сам собой под ногами Сирхана, и из его чрева доносится гул и бормотание. Бесконечные самоподобные циклы повторяются снова и снова, и колония распространяется, как кубистская бластома, разрастающаяся в верхней атмосфере Сатурна. Огромные трубы втягивают из атмосферы метан и прочие газы, и они, впитывая энергию, превращаются сначала в полимеры, а потом и в алмаз, отдавая выделяющийся водород в подъемные ячейки высоко наверху. А над сапфировым куполом главного аэростата сияет лазурная звезда, переливающаяся лазерными отблесками — это возвращается первый, и к настоящему моменту времени последний межзвездный корабль человечества, тормозя последним изорванным лоскутом своего паруса, чтобы выйти на орбиту.

Он с сардоническим предвкушением воображает, как его мать отреагирует, узнав о своем банкротстве, и тут лазерный огонек мигает. Что-то серое и малоприятное расплескивается по стене перед ним, оставив пятно. Он отшагивает и рассерженно смотрит вверх. — Пошли вы! — Он идет прочь от края, и его преследует не то голубиное воркование, не то хриплая насмешка. — Я предупреждал! — говорит он и проводит рукой в воздухе над головой. Раздается громоподобное хлопанье множества крыльев, налетает порыв ветра — и затвердевает, образуя над его головой зонтик из пушинок-наноботов, взвешенных в воздухе и теперь сцепившихся друг с другом, придя ему на помощь. Придется голубям поискать другую жертву. Рассердившись, он идет прочь от периметра.

Все еще раздраженный, Сирхан останавливается на травянистом холмике в паре сотен метров вглубь от края и вбок по закруглению кувшинки, в противоположной стороне от зданий музея. Это достаточно далеко от других людей, чтобы можно было посидеть тут в тишине, никем не потревоженным, и достаточно далеко от края, чтобы избежать нечистотной бомбардировки стаями этих летучих крыс. Летающий город, хотя и является продуктом технологий, которые пару десятков лет назад никто и вообразить не мог, все же полон недосмотров. Сингулярность послужила чем-то вроде эпохи инфляции для программного обеспечения и технологий, и баги раздулись точно так же, как и их сложность. Но без сомнения, заражение попутными голубями — это самая необъяснимая проблема, с которой столкнулась эта биосфера.

Он садится под яблоней, чтобы дополнительно оградить себя от не самых приятных проявлений киберприроды, и выстраивает свои миры вокруг себя. — Когда прибывает моя бабушка? — спрашивает он по старинному телефону. На другом конце — мир слуг, где все подчинено строгому порядку и знает свое место. Город жалует его, и на то у него есть собственные причины.

— Она еще в капсуле, и осуществляет маневр аэроторможения в настоящий момент. Ее биотело прибудет на дно колодца менее, чем через две мегасекунды. В этой анимации аватар города — викторианский дворецкий, тактичный, почтенный и всегда невозмутимый. Сирхан избегает инвазивные интерфейсы. Для восемнадцатилетнего он неестественно консервативен, предпочитая незаметно встраиваемым виртуальным нейросетям голосовые команды и антропоморфных агентов.

— Вы уверены, что перенос будет успешен? — с волнением спрашивает Сирхан. Когда он был маленьким, он слышал о своей бабушке множество историй, и эти легенды редко не противоречили друг другу. И все же, если старая ведьма впервые решилась на такое дело в таком возрасте — она должна обладать куда большей гибкостью, чем мать ей приписывала.

— Я уверен настолько, насколько могу быть, юный господин, когда речь заходит о тех, кто настаивает на сохранении своего оригинального фенотипа и не пользуется преимуществами вне-сетевых резервных копий или медицинских имплантов. Я сожалею, что всезнание не входит в мою компетенцию. Могу ли я осуществить для вас какие-нибудь другие специальные запросы?

— Нет. Сирхан вглядывается в сверкающий огонек лазерного света, видный даже сквозь мембрану-пузырь, удерживающую в себе пригодную для дыхания газовую смесь, и триллионы литров горячего водорода в куполе над ним. — Если, конечно, вы уверены, что она успеет прибыть до корабля. Настраивая глаза на ультрафиолет, он видит эмиссионные пики и медленное мерцание узкополосной амплитудной модуляции — это все, на что могут рассчитывать системы связи корабля, пока он не вошел в зону покрытия сетевой магистрали системы. Корабль отправляет все тот же запрос, который повторял всю последнюю неделю, и которым уже изрядно утомил — они спрашивают, почему их перенаправляют в систему Сатурна, и почему им отказывают в выдаче тераваттов двигательной энергии в долг.

— Вы можете быть совершенно уверены в этом — разве только случится внезапное повышение мощности в их двигательном луче — успокаивающе отвечает Город. — И вы можете быть уверены, что вашу бабушку ожидает комфортабельное оживление.

— Надеюсь, это так. Нужно обладать нешуточной смелостью, чтобы предпринять межпланетное путешествие в таком возрасте в телесной форме безо всяких дополнений и обновлений, думает он. — Если меня не будет рядом, когда она пробудится, попросите ее от моего лица уделить время для интервью. Для архивов, конечно.

— С удовольствием. Город вежливо наклоняет голову.

— Пожалуй, это все — снисходительно говорит Сирхан, и окно в сервопространство закрывается. Потом он снова смотрит на синюю лазерную искру, сверкающую в зените. Не повезло, матушка, говорит он на внутренней речи, и сохраняет момент в журнале. Большая часть его разветвленного внимания сейчас сфокусирована на богатом историческом наследстве, которое вот-вот свалится на него из глубин сингулярности, принесенное лазерным ветром — на тридцатилетнем декартовом театре, путешествующем под звездным парусом. Но можно уделить немного злорадства семейной фортуне. Все ваши активы теперь принадлежат мне. Он улыбается сам себе. Мне всего лишь надо позаботиться, чтобы хоть теперь они не пропали даром.

— Я не могу понять, почему они перенаправляют нас на Сатурн. Вряд ли они уже смогли разобрать Юпитер, да и не похоже на то… — говорит Пьер, перекатывая в ладонях бутылку охлажденного пива.

— Почему бы тебе не спросить у Амбер? — отвечает сидящий рядом с бревенчатым столом велоцераптор. Украинский акцент Бориса безупречен, несмотря на гортань дромеозаврида. Модуль идеального английского и в этом случае с легкостью исправил бы ему произношение — просто акцент ему нравится.

— Когда? — Пьер качает головой. — Она же все время проводит со Слизнем. Никакого разветвления для доступа, даже действие личных ключей приостановлено. Хоть ревновать начинай. Впрочем, судя по интонации, его это вряд ли тяготит.

— Чего там ревновать? Попроси ее разветвиться, да и все. Скажи, что хочешь поговорить, заняться любовью, классно провести время… сам же все знаешь.

— Ха! — Пьер мрачно усмехается и опрокидывает остатки пива себе в глотку. Он отшвыривает бутылку в направлении рощицы саговников, щелкает пальцами, и еще одна бутылка появляется ей на замену.

— Так или иначе, до Сатурна две мегасекунды — говорит Борис, и начинает точить свои дюймовые резцы о край стола. Клыки крошат бревна, как мокрый картон. — Гр-р-р-м! Вот это странный у нас эмиссионный спектр во Внутренней Системе. У дна гравиколодца летучий туман сплошняком. Я вот думаю, а не зашла ли волна трансформации материи уже за орбиту Юпитера?…

— Гм-м. — Пьер делает большой глоток из бутылки и отставляет ее. — Может, это и объясняет перенаправление. И все равно — почему они не включили для нас лазеры Кольца? Огромная установка двигательных лазеров отключилась меньше, чем через сотню мегасекунд после того, как команда Выездного Цирка вошла в маршрутизатор, оставив корабль дрейфовать сквозь холодную тьму, и причины тому до сих пор остались невыясненными.

— Черт их знает, почему они не отвечают — Борис пожимает плечами. — По крайней мере, там есть кто-то живой — они выдали нам курс, типа, следуйте на такие-то и такие-то орбитальные элементы… Уже что-то. Но я с самого начала говорил, превращать всю систему целиком в компьютроний — очень плохая идея в долгосрочных рамках. Представь, куда это все теперь зашло?

— И снова гм-м. — Пьер рисует в воздухе круг. — Айнеко! — зовет он — слышишь?

— Иди нафиг. — В кругу появляется еле заметная зеленая улыбка — лишь намек на клыки и острые, как иголки, вибриссы. — У меня была идея, что я неистово спала.

Борис выкатывает один глаз-турель и роняет каплю слюны на стол. — Хрум-м, хрум-м! — издает он, позволив мозгу и телу динозавра вставить словечко.

— Сдалось тебе спать. Это долбаная симуляция, если ты не заметила…

— Мне нравится спать — отвечает кошка, делая свой хвост видимым и раздраженно размахивая им. — Что на этот раз хочешь, блох?

— Нет уж, спасибо — поспешно отвечает Пьер. В последний раз, когда он сказал Айнеко все, что о ней думает, кошка наводнила три карманных вселенных серыми мышами. Маленькими, суетливыми и проворными — и их было целое полчище. Межзвездным полетам на консервных банках с умной материей всегда сопутствует это неудобство — ничто не сдерживает изобретательность пассажиров с доступом к системе контроля реальности. Забегаловка мелового периода, где они были, к примеру, является просто развлекательным разделом Бориса, и она еще весьма консервативна по сравнению с некоторыми другими сим-пространствами на борту Выездного Цирка. — Слушай, ты можешь сказать что-нибудь новое о том, что там внизу происходит? Нам двадцать объективных до выхода на орбиту, а мы ничего толком не рассмотрели.

— Они не дают нам энергию. — Теперь Айнеко полностью материализовалась, став большой оранжевой кошкой с белыми полосками и завитком бурого меха на боку в форме символа @. Зачем-то она поместила себя на столе насмешливо близко к носу велоцераптора-Бориса. — Нет двигательных лазеров — нет и пропускной способности. Они передают латиницей со скоростью 1200 символов в секунду, если тебе интересно знать. (С учетом колоссальной емкости корабельных носителей — несколько авабит — и невообразимой пропускной способности корабельного передатчика, это сложно не воспринимать как оскорбление. Авабит равен числу Авогадро единиц памяти, 6*1023 бит, и это во много миллиардов раз больше емкости всех компьютеров в Сети начала тысячелетия). — Амбер передает — иди, повстречайся с ней сейчас. В комнате аудиенций. Конечно, неофициально. Думаю, она хочет это все обсудить.

— Неофициально? А можно, я не буду переодеваться в парадное тело?

Кошка фыркает. — На мне настоящая меховая шуба — шаловливо заявляет она — а под ней нет трусиков — ну и что? — И исчезает за долю секунды перед тем, как Брандашмыг щелкает челюстями.

— Пошли — говорит Пьер, вставая. — Узнаем, что от нас желает сегодня Ее Величество.

Добро пожаловать в восьмую декаду третьего тысячелетия. Эффекты фазового перехода, происходящего в Солнечной системе, теперь стали заметными на космических масштабах.

В Солнечной системе живут, а точнее, находятся во всех промежуточных состояниях между жизнью и смертью, одиннадцать миллиардов футурошокированных приматов. Большинство из них собрались там, где межличностная связь наиболее быстра — в умеренном поясе на том же расстоянии от звезды, что и Старая Земля. По земной биосфере то и дело проносятся странные лихорадки, Всемирная Организация Здравоохранения далеко не всегда успевает их вылечить, хоть интенсивный уход за земной биосферой и продолжается уже десятилетия. Серая слизь, саблезубые тигры, драконы… Последняя великая трансглобальная торговая империя с центром в аркосферах Гонконга рухнула, устаревшая, как и весь капитализм, не устояв перед лицом качественно более эффективных детерминистичных алгоритмов распределения ресурсов, теперь известных как Экономика 2.0. Меркурий, Венера, Марс и Луна — все они подверглись до глубокой разборке — большая часть твердой массы внутренней Системы поднята на орбиту с помощью энергии, собранной свободно летящими преобразователями солнечного света. Их стало так много, что Солнце, откуда оно видно, стало напоминать туманный красный шерстяной шар размером с новоиспеченный красный гигант.

Люди всего лишь едва разумны, хоть они и умеют использовать инструменты. Когда язык и использование инструментов сошлись друг с другом и повели за собой прогресс, дарвиновский естественный отбор остановился — и пришло время, когда волосатые мем-носители стали испытывать существенную нехватку мыслительных способностей. Теперь пылающий факел разума уже не принадлежит людям — их энтузиазм перекрестного опыления идеями подхвачен множеством других носителей, некоторые из которых обладают качественно лучшим мышлением по сравнению с человеческим. По последним подсчетам, в Солнечной системе насчитывается около тысячи видов нечеловеческого интеллекта — примерно равное количество видов послелюдей, естественно самоорганизующихся артилектов, а так же и нелюдей млекопитающей природы. Общая основа нервной системы млекопитающих легко может быть разогнана до интеллекта человеческого уровня — это можно сделать почти с любым видом, способным переносить, питать и охлаждать полкилограмма серого вещества, и теперь творения сотни этически сомнительных исследований требуют равных прав. К ним присоединяются и неупокоенные мертвецы, сетевые призраки тех, кто жил достаточно недавно, чтобы оставить свой отпечаток в веке информации, и плоды амбициозных теологических проектов Реформированной Типлеритской Церкви Святых Последних Дней, которая собирается эмулировать всех возможных человеческих существ в режиме реального времени, дабы у всех живших появилась возможность быть спасенными и сохраненными…

Человеческая мемосфера приобретает черты живого существа, хотя скоро ее уже ни с какой точки зрения нельзя будет назвать человеческой. Пассивная материя, извлеченная из внутренних планет — кроме Земли, сохраненной до сих пор, как колоритный архитектурный памятник посреди промышленного города — продолжает превращаться в компьютроний, и темпы роста удельной информационной емкости начинают явственно замедляться, чувствуя давление фундаментального предела — числа Авогадро бит на моль. Трансформация идет полным ходом и в системах газовых гигантов, однако добраться до залежей, скрытых под мощными газовыми оболочками их самих, удастся, скорее всего, лишь спустя тысячелетия, а не декады — даже всей энергии, производимой Солнцем, не хватит, чтобы поднять юпитерианскую массу из его гравиколодца быстрее. И к тому времени, когда солнечный мозг-матрешка будет завершен, мимолетные примитивные мыслители из африканских равнин, вероятно, полностью исчезнут — или превзойдут все пределы, поставленные их биологической архитектурой…

Ждать этого осталось не так уж долго.

Тем временем внизу, в гравиколодце Сатурна, собирается вечеринка.

Город-кувшинка Сирхана плывет в атмосфере Сатурна, уместившись внутри огромной и почти невидимой сферы — многокилометрового воздушного шара с гондолой из алмаза, усиленного фуллереновыми структурами, и прозрачным баллоном, полным горячего водорода и гелия. Они были засеяны туда Сообществом Креативного Терраформирования, субпоставщиком Ярмарки Миров-2074, а теперь их стало уже несколько сотен, и эти воздушные пузыри массой в сотни миллионов тонн каждый несутся по бурному морю водорода и гелия сатурнианской атмосферы.

Эти города очень элегантны — они выращены из семени-идеи всего несколько мегаслов длиной. Скорость их воспроизведения невелика — цикл развития одного пузыря занимает несколько месяцев — но пройдет всего пара десятилетий экспоненциального роста, и вся стратосфера Сатурна окажется вымощенной ландшафтом, пригодным для обитания человека. Конечно, ближе к завершению терраформирования скорость роста замедлится, поскольку к тому моменту сырья в турбулентных глубинах атмосферы гиганта, и так не богатой тяжелыми элементами, станет еще меньше. Но когда робозаводы в Юпитерианской системе заработают на всю катушку, углеводородная смесь польется во всеобщий котел и сверху. Так что придет время, и Сатурн, имеющий дружественную человеку силу тяготения на поверхности — 11 метров на секунду квадратную, приобретет планетарную биосферу площадью в сто раз большую, чем вся поверхность Земли с ее материками и океанами. И это будет чертовски хорошо, потому что от Сатурна мало пользы всем остальным, разве что стать бункером термоядерного топлива когда-нибудь в далеком будущем, когда Солнце выгорит.

Кувшинка, на которой идет наша история, покрыта травой, а центр диска поднимается пологим холмом, на котором, как горный пик из тяжеловесного бетона, устроился Бостонский Музей Наук. Вырванный из своего фона — пейзажа с автодорогами и мостами через Чарльз-ривер — он выглядит пикантно обнаженным, но даже космолифты, щедро выбрасывающие пассивную материю на орбиту целыми килотоннами, не стали бы напрягаться и поднимать вместе с ним в космос и окружающий пейзаж. Возможно, когда-нибудь потом слепим вокруг него какую-нибудь простенькую диораму из сервотумана — думает Сирхан — но пока музей гордо стоит в уединении и изгнании из быстромыслящего ядра, возвышаясь последней крепью классического образования.

— Трата денег — ворчит женщина в черном. — И вообще, чьей дурацкой идеей это все было? Она тычет в сторону музея алмазным наконечником клюки.

— Это достояние — отсутствующе говорит Сирхан. — И в любом случае, у нас столько ньютонов импульса, что мы можем отправлять культурные миссии куда угодно. Знаете — Лувр уже летит на Плутон?

— Трата энергии. Она неохотно опускает клюку, с облегчением опирается на нее и строит гримасу. — Это неправильно.

— Вы выросли во время второго нефтяного кризиса, не так ли? — заводит Сирхан. — Как это было?

— Как это было? Ну, топливо доходило до полусотни баксов за галлон, ну и что с того, если нашим бомбардировщикам хватало? — презрительно говорит она. — Мы знали, что все будет путем. Чтоб этим чертовым неуемным постгуманистам было пусто. Ее морщинистое, неестественно старое лицо яростно скалится на него, она разглядывает его из-под волос, выцветших до оттенка прелой соломы, однако Сирхан чувствует здесь подтекст самоиронии, который он не в силах понять. — Таким, как твой дед, будь он проклят. Будь я снова молода, я бы пошла и помочилась на его могилу, вот что я думаю о том, что он сделал… Если бы еще у него была могила — говорит она почти с гордостью.

Запись в семейную историю: опорная точка памяти, говорит Сирхан одному из своих отражений. История — его призвание, и запись всего происходящего для него — обыденность. Он делает это в двух каналах — сначала сырой сенсорный поток до попадания в сознание (эфферентные сигналы самые чистые), а затем поток сознания и самоощущения — так можно быть уверенным, что плохая память биологического тела его не подведет. А вот его бабушка десятилетиями подряд с примечательным упорством отвергала новые пути, чувства и действия.

— Все записываешь, да? — фыркает она.

— Я не записываю, Бабушка — деликатно говорит он. — Я просто сохраняю свою память для последующих поколений.

— Хех… Что ж, увидим — с подозрением говорит она. Внезапно она издает резкий лающий смешок. — Нет, дорогой, ты увидишь. Меня-то там не будет, так что не разочаруюсь.

— Вы расскажете мне о моем деде? — спрашивает Сирхан.

— Зачем мне себя утруждать? Знаю я вас, послелюдей, вы же просто можете пойти и расспросить его привидение. И не говори, что не так. Ладно, в каждой истории есть две стороны, детка, и версию этого пройдохи услышало куда больше ушей, чем полагается по чести. Оставил мне твою мать на воспитание, и ничего с него было не взять, кроме кучи бесполезной интеллектуальной собственности. А еще — дюжину исков от Мафии, с которыми тоже надо было разбираться… И чего я только в нем увидела? — Сирхан, с помощью своего модуля-анализатора интонационных подтекстов, видит заметный оттенок неправды в этом утверждении. — Бесполезный, никчемный шаромыжник, чтоб ты знал! Этот дуралей был настолько ленив, что даже не мог завершить ни один свой старт-ап, все ему надо было раздать направо и налево, все плоды его таланта!

Памела ведет Сирхана медленным шагом, продолжая ворчать и сопровождая свои эпитеты резкими тычками клюки. Они обходят кружным путем вокруг одного крыла музея, и оказываются стоящими у старинной, солидно сконструированной погрузочной площадки. — Даже коммунизм свой он не смог построить как следует… — Она прокашливается. — Добавить ему крепости в руки, взяться за эти вдохновенные грезы об игре с положительной суммой как взрослые люди, и употребить это все на дело… В старые времена ты знал свое место, безо всяких вывертов. Люди были настоящими людьми, работа — настоящей работой, а корпорации просто были вещами, которые делали то, что им говорят, и ничего больше… Потом и она пошла во все тяжкие — и это тоже его заслуга.

— Она? Вы имеете в виду мою, э-э-э… Мать? — Сирхан снова обращает внимание своего первичного сенсория на ее мстительное бормотание. В этой истории еще осталось исследовать некоторые детали и выяснить некоторые точки зрения, и надо сделать это до того момента, когда приставы явятся и конфискуют сознание Амбер. Иначе он не сможет сказать себе с удовлетворением, что работа выполнена, как полагается.

— Он отправил ей нашу кошку. Из всех подлостей, низостей, бесчестий, которые он творил, это было худшим. Это была моя кошка, но он перепрограммировал ее, чтобы увести у меня дочь! И у кошки прекрасно получилось. Дочке было всего двенадцать, а это впечатлительный возраст, и я уверена, ты с этим согласишься. Я пыталась дать ей правильное воспитание. Детям нужна абсолютная мораль, и особенно — когда они живут в изменяющемся мире. Даже если они сами считают по-другому. Самодисциплина и стабильность — ты не станешь без этих двух вещей взрослым. Я вообще боялась, что со всеми своими дополнениями она никогда не сможет понять, кто она, что она станет больше машиной, нежели женщиной… Но Манфред никогда не понимал по-настоящему, что такое детство, в основном — потому что сам так и не вырос. И совал свой нос повсюду.

— Расскажите о кошке — тихо говорит Сирхан. Он смотрит на дверь погрузочного дока, отмечая, что ее недавно ремонтировали. С краев, как хлопья сахарной ваты, облетает тонкий белый налет израсходованных робопылинок, и из-под него проглядывает блестящая металлическая поверхность, сверкающая на солнце синими переливами. — Насколько я помню, она потерялась без вести.

Памела фыркает. — Когда твоя матушка сбежала, кошка выгрузилась на ее парусник и удалила здесь свое тело. Уж она-то не была тряпкой, единственная во всей этой компании. Может, она просто не хотела, чтобы я привлекла ее в суд как враждебного свидетеля. А может даже — твой дед установил в нее код самоубийства. К сожалению, я не могу ручаться, что это не так. После того, как он перепрограммировал себя, чтобы считать меня своим заклятым врагом, он вполне мог стать на такое способным.

— То есть, когда мать умерла, чтобы избежать банкротства, кошка …решила не оставаться? И она не оставила за собой ничего? Как примечательно. — и как самоубийственно — чуть не добавляет Сирхан. Если лицо искусственного происхождения загружает свой вектор состояния на межзвездный зонд весом в один килограмм, не оставляя за собой архивных копий, а зонд направляется за три четверти расстояния до Альфы Центавра, и в его конструкции не предусмотрено надежных способов вернуться обратно целиком — этому лицу явно не хватает более, чем нескольких методов в фабрике объектов.

— Эта зверюга мстительна. — Памела с силой втыкает трость в землю, бормоча командное слово, и отпускает ее. Она стоит перед Сирханом и разглядывает его, запрокинув голову. — Ну и высокий же ты мальчик.

— Человек — инстинктивно поправляет он. — Прошу прощения, но я еще не определился.

— Человек, мальчик, вещь, называй как хочешь. У тебя есть пол, разве нет? — резко спрашивает она, выжидающе разглядывая его, и наконец он кивает. — Никогда не доверяй людям, которые не способны решить, кто же они, мужчины или женщины. Нельзя на таких полагаться. — Сирхан, который поставил свою репродуктивную систему в режим ожидания, не желая испытывать связанных с ней неудобств, пока она ему не требуется, прикусывает язык. — Ах, эта кошка! — жалуется бабушка. — Это создание познакомило бизнес-план твоего деда с моей дочерью, и этот призрак унес ее прочь, во тьму! Оно восстановило ее против меня. Это оно подначило ее участвовать в том безумном раздувании пузырей, из-за которого в итоге и случилась та перезагрузка рынка, что свалила Империю Кольца. И теперь оно…

— Оно на корабле? — спрашивает Сирхан. Кажется, здесь он добавил в голос слишком много нетерпения…

— Может быть. — Она сощуривается и вглядывается в его лицо. — Ты и у нее хочешь взять интервью, да?

Зачем отрицать? — Я историк, Бабушка. А этот зонд был в местах, где можно встретить то, чего не видел ни один человеческий сенсорий. Может, эти новости стары, и возможно, найдутся старые иски, которые захотят поживиться командой, но… — Он пожимает плечами. — Дело есть дело. Мое дело — копаться в развалинах, и я его знаю.

— Ха! — Она смотрит на него еще немного, и очень медленно кивает. Она наклоняется вперед и опирается на клюку обеими морщинистыми руками. Суставы на них похожи на грецкие орехи. Эндоскелет ее костюма поскрипывает, подстраиваясь, чтобы поддержать позу уверенности. — Ты свое получишь, детка. — Морщины изгибаются в устрашающую улыбку. Шестьдесят горьких лет — и вот, наконец, скоро цель окажется на расстоянии плевка. — И я свое тоже получу. Между нами говоря, твоя мать так и не поймет, что ее достало.

— Расслабься. Между нами говоря, твоя матушка так и не поймет, что ее достало — говорит кошка, обнажая острые, как иглы, клыки перед Королевой, которая сидит на своем огромном троне, вырезанном из единого куска алмаза-вычислителя, и сжимает сапфировые подлокотники побелевшими пальцами. Все ее слуги, любовники, друзья, команда, совладельцы, электронные журналисты и прочие благосклонные факторы собрались здесь перед ней. И Слизень. — Это просто еще один иск. Ты справишься.

— Пошли они, если они шуток не понимают — деланно угрюмо говорит Амбер. Она дала себе постареть до солидных двадцати с лишним, хоть она — в особенности как властитель всего этого вложенного пространства, имеющий полный контроль над его моделью реальности — и может выглядеть как пожелает. Она одета в самый простой серый свитер и совсем не похожа на некогда могущественную повелительницу юпитерианской луны, да и на беглого командира разорившейся межзвездной экспедиции — тоже. — Ладно. Думаю, что вы и в этот раз сможете справиться без моей помощи. Так что, если ни у кого нет предложений…

— Прошу прощения — говорит Садек. — Но нам не хватает понимания в этом деле. По моим данным — и хотелось бы мне знать, как они убедили улемов согласиться на такое — там имеют место две разные законодательные системы по правам и ответственностям неупокоенных, кем мы, очевидно и являемся — и обе упоминались как абсолютные системные стандарты. Может быть, они хотя бы высылают кодекс вместе с требованиями?

— Гадят ли медведи в лесах? — щелкнув зубами, отвечает Борис с присущей раптору вспыльчивостью. — Мы тут треплемся, а тем временем уголовный кодекс с полным графом зависимостей и деревом синтаксического разбора уже взял наш процессор за жопу. Да эта юридическая галиматья у меня уже в печенках сидит. Если вы…

— Борис, уймись! — прерывает Амбер. Все и так взвинчены до предела. Мы ждали чего угодно по возвращении домой из экспедиции к маршрутизатору — но уж точно не процедур банкротства, думает она. Быть объявленной ответственной за долги, которые набрала отступническая ветвь, ее собственная невыгруженная личность, оставшаяся на карнавал дома, состарившаяся во плоти, вышедшая замуж, обанкротившаяся и умершая… И еще алименты! — Я не считаю, что на вас лежит ответственность — говорит она сквозь стиснутые зубы, подчеркнуто оглядываясь на Садека.

— Это неразбериха, достойная быть разрешенной самим Пророком, мир имени его. — Садек не меньше, чем она сама, потрясен тем, что следует из этого иска. Его взгляд бегает по комнате, всячески избегая Амбер — и Пьера, ее долговязого астрогатора, мальчика-по-вызову и подстилки, а пальцы переплетаются друг с другом.

— Оставь это. Я уже сказала, что не виню тебя. — Амбер вымученно улыбается. — Мы взвинчены из-за пребывания здесь взаперти без канала связи. Но что я могу сказать, я чую руку дражайшей родительницы за всеми этими перипетиями. Чую белые перчатки. Мы выберемся.

— Мы можем отправиться дальше. — Это Ан говорит с галерки. Стеснительная и скромная, она редко заговаривает без веской причины. — Выездной Цирк в хорошем состоянии, разве не так? Мы можем выйти обратно в луч маршрутизатора, разогнаться до крейсерской скорости и поискать, где мы можем жить. В пределах сотни световых лет должны найтись подходящие коричневые карлики.

— Мы потеряли слишком много массы паруса — говорит Пьер. Он избегает встречаться взглядом с Амбер, и сам воздух в комнате, кажется, полон недосказанностей и историй об увлечениях и о безрассудстве. Амбер делает вид, что не замечает, как он смущен. — Мы сбросили половину первоначальной площади, чтобы сделать тормозное зеркало у Хендай +4904/-56, а восемь мегасекунд назад сбросили полплощади еще раз для торможения и выхода на орбиту Сатурна. Если мы сделаем это снова, оставшейся площади не хватит, чтобы все-таки затормозить у последней цели. Лазерный парус работает как зеркало — с его помощью можно ускоряться, а можно тормозить, сбросив половину паруса и развернув с ее помощью луч запуска, чтобы направить его на корабль с обратной стороны. Но так можно сделать всего несколько раз, а потом парус закончится. — Нам некуда бежать.

— Нам некуда — что? — Амбер глядит на него, прищурившись. — Знаешь, ты меня крепко удивил.

— Знаю.

Пьер действительно знает, ведь в своем сообществе мысли он носит маленького гомункула, модель Амбер, и она гораздо точнее и детальнее, чем любая модель любовника, которую человек мог построить в себе до эпохи выгрузок. И Амбер тоже носит маленькую куколку Пьера, спрятав ее в устрашающих плетениях своего разума — много лет назад они обменялись ими, чтобы лучше понимать друг друга. Но теперь она просыпается в его голове не слишком часто — не так уж и хорошо быть способным моментально предугадывать все действия любовника.

— Но я знаю и что ты, конечно, собираешься устремиться вперед и схватить быка за… э-э-э. Нет, неверная аналогия… Мы ведь о твоей матери говорим?

— О моей матери, — задумчиво кивает Амбер. — А где Донна?

— Не видел…

Откуда-то сзади доносится гортанный рев, и вперед проносится Борис. В его пасти виднеется рассерженный Болекс, колотящий морду динозавра ножками от штатива. — Опять прячемся по углам? — спрашивает Амбер брезгливо.

— Я просто видеокамера! — протестует расстроенная камера, поднимаясь с пола. — Я…

Пьер, наклонившись, смотрит прямо в объектив-рыбий глаз. — Послушай, черт дери, в этот раз будь так добра стать человеком. Merde!

Вместо камеры появляется очень раздраженная блондинка в костюме для сафари, увешанная лишь чуть-чуть меньшим количеством объективов, экспонометров, микрофонов и прочих журналистских принадлежностей, чем вышка CNN. — Иди ты в жопу!

— Я не люблю, когда за мной подглядывают — жестко говорит Амбер. — В особенности те, кто не был приглашен на эту встречу. Ясно?

— Я веду бортовой журнал. — Донна смотрит в сторону и упорно не желает ничего признавать. — И ты говорила, что я должна…

— Действительно. В таком случае… — Амбер в смущении. Но смущать Королеву в ее приемном зале — плохая идея. — Ты слышала, о чем мы говорим. Что ты знаешь о состоянии сознания моей матери?

— Совершенно ничего — твердо отвечает Донна. Она определенно задета, и не собирается делать ничего, чтобы сгладить неловкость — разве только самое необходимое. — Я встречалась с ней только один раз. Знаешь, ты похожа на нее, когда злишься.

— Я… — На это Амбер не находится, что ответить.

— Хочешь, запишу на лицевую пластику? — говорит кошка. В пол голоса: —Ничто другое и не поможет…

В обычные времена даже намекнуть Амбер на то, что она похожа на свою мать — означает вызвать такое сотрясение виртуальной реальности, что и мостик Выездного Цирка не обойдет. А уж если Амбер пропустила и дерзость кошки, она действительно встревожена этим иском так, что дальше некуда. — Слушайте, а что это вообще за иск такой? — спрашивает Донна, шумная как всегда и раздражающая вдвое больше. — Что-то я его пока не видела.

— Он ужасен — с порывом в голосе говорит Амбер.

— Это настоящее зло — эхом отзывается Пьер.

— Надо сказать, что он замечателен, хотя и порочен — вслух размышляет Садек.

— Но он от этого не делается менее ужасным!

— Конечно, но что это такое? — спрашивает Донна-Всевидящий Глаз, архивист и несостоявшаяся видеокамера.

— Это требование об урегулировании. — Амбер делает глубокий вдох. — Черт возьми, да можно уже рассказать всем, зачем продолжать делать из этого тайну?. — Она вздыхает. — Похоже, что после того, как мы отправились в путь, мое альтер-эго — то есть мое оригинальное воплощение — вышла замуж. За Садека, собственно. Она кивает в сторону иранского теолога, который этим всем поражен ничуть не меньше, чем она сама, когда впервые услышала эту часть истории. — И у них появился ребенок. Потом Империя Кольца обанкротилась. Ребенок требует с меня алименты, выплата которых просрочена почти на двадцать лет, на основании того, что неупокоенные солидарно ответственны за долги, накопленные их оригинальными воплощениями. Это прецедент, созданный для предотвращения использования временного самоубийства как способа избежать банкротства. Более того, срок действия права удержания имущества отсчитывается по субъективному времени, и его началом считается момент в системе отсчета Империи кольца спустя девятнадцать месяцев после нашего отлета. Для моей второй половины, если бы она выжила, он бы уже истек, но мы были в релятивистском полете, и я все еще являюсь обязанной по выплатам из-за сокращения времени. Это — второй прецедент, созданный, чтобы не позволять людям использовать парадокс близнецов, чтобы избегать ответственности. И по долгу накопились неимоверные проценты, поскольку я отсутствовала двадцать восемь лет физического времени.

Этому человеку, моему сыну, которого я никогда не встречала, я теоретически задолжала весь Выездной Цирк, причем несколько раз. И все мои счета ликвидированы — у меня даже не осталось денег, чтобы мы могли выгрузиться в биологические тела. Так что, парни, если у кого-нибудь из вас не припрятано нычки, которая пережила случившийся после отлета обвал рынка, у нас у всех серьезные неприятности.

Каменный пол огромной галереи музея украсил восьмиметровый обеденный стол красного дерева, расположившийся под висящими под потолком скелетом гигантского аргентинозавра и древней, больше чем столетней космической капсулой Меркьюри. На противоположных концах накрыты два сервиза, и свет зажженных свечей мерцает на столовом серебре и изысканном фарфоре. В тени грудной клетки трицератопса в кресле с высокой спинкой сидит Сирхан. Напротив него расположилась Памела, одетая к обеду по моде времен ее молодости. Жестом, адресованным ему, она поднимает бокал вина. — Почему бы и тебе не рассказать о своем детстве? — спрашивает Памела. Высоко над ними сквозь стеклянную крышу мерцают кольца Сатурна, как полоса светящейся краски, которой плеснули на полночные небеса.

Сирхан опасается открываться ей, но он находит утешение в том, что в ее положении у нее вряд ли найдутся способы использовать против него то, что он может рассказать. — О каком детстве вы пожелаете узнать?

— Что значит — о каком? — Морщины на ее лице изгибаются — это она хмурится в недоумении.

— У меня было их несколько. — Теперь его черед хмуриться. — Мать не переставала нажимать кнопку перезагрузки, надеясь, что я вырасту лучшим.

— Мать не переставала, не переставала она — выдыхает Памела, явственно взяв это на заметку как оружие против заблудшей дочери. — Как ты думаешь, почему она так делала?

— Это было единственным способом воспитать ребенка, который она знала — оборонительно говорит Сирхан. — У нее, можно считать, не было сверстников. И возможно, она так пыталась оградить от недостатков собственного характера. Когда у меня будут дети я заведу нескольких, самоуверенно думает он. (Это значит — когда он достигнет подходящего положения, чтобы найти невесту, и достаточной эмоциональной зрелости, чтобы было можно активировать органы сотворения потомства. Сирхан, будучи созданием крайне осторожным, не собирается повторять ошибки своих предков по материнской линии).

Памела морщится. — Это не моя вина — тихо говорит она. — Да уж, изрядно ее отец наворотил… Но сколько… сколько у тебя было разных детств?

— О, довольно много. Было одно основное, там были Мать и Отец, которые все время спорили друг с другом. Она отказывалась принимать чадру, а он был слишком жестоковыйный, чтобы признаваться себе, что он лишь немногим более, чем альфонс. Они были двумя нейтронными звездами, несущимися по смертоносной спирали к гравитационному коллапсу. И были другие мои жизни, проходившие параллельно с главной, ответвившиеся и воссоединенные. Я был молодым пастухом коз в срединном царстве в древнем Египте, я помню это. И я был типичным американским ребенком, выросшим в 1950-х в Айове, а еще одному мне выпало жить во время возвращения Скрытого Имама… — Сирхан пожимает плечами. — Наверное, именно тогда и началось мое увлечение историей.

— А не думали ли твои родители сделать тебя маленькой девочкой? — спрашивает его бабушка.

— Мать пару раз предлагала, но отец запретил это. — Скорее, счел что это противно закону божьему, вспоминает он. — У меня по сути было довольно консервативное воспитание.

— Ну, я бы не сказала. Вот когда я была маленькой девочкой — у меня действительно больше ничего не было. И у всех остальных детей не было и быть не могло. Никаких там вольностей с осознанным выбором личности. Не было никакого выхода, могло быть только бегство. Скажи, бывало тебе трудно осознавать, кто ты такой на самом деле?

Прибывает первая порция, ломтики дыни на серебряном подносе. Сирхан терпеливо дожидается, пока его бабушка упорно пытается заставить стол обслужить ее. — Чем большим количеством людей ты бывал, тем лучше ты понимаешь, кто такой — ты сам — говорит Сирхан. — Сначала надо узнать, что это такое — быть кем-то другим. Отец считал, что наверное, это не очень правильно для мужчины — слишком хорошо знать, что значит быть женщиной. А дед не соглашался но вы уже знаете об этом, добавляет он своему собственному потоку сознания.

— Вот уж действительно. — Памела улыбается ему, как могла бы улыбаться покровительственная тетушка, если в этой улыбке не сквозило что-то азартное и акулье, заставляющее быть начеку. Сирхан пытается не выдать смущения. Он быстро отправляет в рот ложку с дынными ломтиками, и тут же разветвляется, посылая парочку отражений открыть пыльные тома этикета и выяснить, не был ли его поступок моветоном. — Так тебе понравились твои детства?

— Я бы не стал использовать слово — понравились — отвечает он так ровно, как только может, осторожно откладывая ложку и стараясь не уронить содержимое. Как будто детство это что-то такое что кончается, горько думает он. Однако, хоть Сирхану не исполнилась еще и одна гигасекунда, он уже со всей уверенностью ожидает, что просуществует не менее терасекунды (может, и не в текущей молекулярной конфигурации, но обязательно — в каком-нибудь достаточно стабильном физическом воплощении) И все его намерения предполагают оставаться юным на всем протяжении этого необъятного периода — а может и последующих за ним нескончаемых петасекунд, хотя тогда, миллионы лет спустя, думает он, связанные с неотенией проблемы уже вряд ли будут его тревожить. — Они еще не кончились. А как насчет Вас? Вы получаете удовольствие от своего преклонного возраста, бабушка?

Памела едва не вздрагивает. Но она удерживает железный контроль над собой, и если бы не прилив крови на щеках, видимый Сирхану через его крохотные инфракрасные глаза, висящие в воздухе над столом, ее бы ничего не выдало. — В молодости я делала ошибки, но сейчас я радуюсь и получаю удовольствие — легко отвечает она.

— Это ваша месть, не так ли? — спрашивает Сирхан, улыбаясь. Он кивает, и стол сам собой убирает первое.

— С чего ты… — Она умолкает и просто смотрит на него. От ее взгляда, кажется, и пассивная материя способна немедленно порасти плесенью. — Что ты знаешь о мести? — спрашивает она.

— Я семейный историк — безрадостно улыбается Сирхан. — Перед тем, как мне исполнилось восемнадцать, я прожил от двух до семнадцати лет несколько сотен раз. Кнопка перезагрузки. Думаю, Мать не ведала, что моя основная ветвь сознания все записывает.

— Это чудовищно. — Настал черед Памелы скрывать смущение, и она отпивает вино из бокала. Сирхан не может отступать таким образом — приходится подносить к губам неферментированный виноградный сок. — Я бы никогда не стала делать ничего подобного со своими детьми, какими бы они не были.

— И все-таки, почему бы вам не рассказать мне о вашем детстве? — спрашивает ее внук. — Ради истории семьи, конечно.

— Я… — Памела отставляет бокал. — Ты собираешься ее написать, значит — отмечает она.

— Она постоянно в моих мыслях. — Сирхан выпрямляется в кресле. — Это будет по-старинному оформленная книга, которая охватит три поколения, жившие в интересные времена — размышляет он. — Труд по истории постмодерна, где столько разных школ, и столько разногласий… Как описать людей, то и дело разветвляющих свои личности? А проводящих годы мертвыми, и снова появляющихся на сцене? Как исследовать разногласия с собственными копиями, сохранившимися в релятивистском полете? Конечно, можно пойти и дальше. Расспросить и о ваших собственных родителях — я уверен, что они уже точно не смогут ответить на вопросы напрямую… Но здесь мы выйдем в скучный период пассивной материи, и на удивление быстро доберемся до самого первичного бульона, не так ли? Поэтому я подумывал использовать в качестве опоры всего повествования точку зрения робокошки, как центрального наблюдателя. Вот только эта чертова штука куда-то запропастилась. Но, поскольку большая часть истории еще неизведана и ожидает нас в человеческом будущем, а наша работа начинается там, где перо самописца реальности отделяет будущее от прошлого, я могу с тем же успехом начать и отсюда.

— Ты, похоже, всерьез настроился на бессмертие. — Памела изучает его лицо.

— Да — праздно говорит он. — Честно говоря, я могу понять ваше желание постареть как связанное с желанием мести, но, простите меня за эти слова, я затрудняюсь понять вашу убежденность пройти эту процедуру до конца. Разве это не ужасающе неприятно?

— Старение естественно — рычит старая женщина. — Когда ты проживешь достаточно, чтобы все твои амбиции пошли прахом, когда все твои дружеские узы порвались, все твои любовники забылись или ушли, оставив только горечь, что же еще остается? Когда ты устал и постарел духом, ты точно так же устанешь и постареешь и телом. И вообще, желать жить вечно — аморально. Подумай о ресурсах, в которых нуждаются молодые и которые у них забирают старые? Даже выгрузки рано или поздно встречаются с пределом емкости хранения данных. Говорить, что ты хочешь жить вечно — чудовищно эгоистичное заявление. А если и есть что-то, во что верю я, это служение народу. Повинность: обязательство дать дорогу новому. Долг и контроль.

Сирхан поглощает это все, медленно кивая самому себе, стол подает главное блюдо — окорок в меду и слегка обжаренные картофельные ломтики а-ля-гратен и морковью дебюсси — и тут наверху раздается громкое «бум»!

— Что такое? — ворчливо спрашивает Памела.

— Один миг. — Сирхан отщепляет толпу отражений, посылая их подключиться к системе наблюдения, и все камеры превращаются в его глаза. Поле его зрения делается громадным калейдоскопом. Он хмурится — на балконе, между капсулой Меркьюри и экспозицией старинных стереоизограмм из случайных последовательностей точек, что-то движется. — Ах ты… Похоже, что-то проникло в музей.

— Проникло? Что ты имеешь в виду — проникло? — Воздух над столом разрывает нечеловеческий вопль, затем следует грохот на лестнице. Памела с трудом встает, вытирая губы салфеткой. — Это безопасно?

— Нет, это небезопасно. — Сирхан дымится от гнева. — Оно срывает мне обед! — Он смотрит наверх. На балконе мелькает оранжевый мех, а затем капсула Меркьюри начинает жутко раскачиваться на своих тросах. С поручня устремляется что-то гибкое, с двумя лапищами и покрытое оранжевой шерстью, оно бесцеремонно хватается за бесценную реликвию, пробирается внутрь капсулы и усаживается верхом на манекене, одетом в потрескавшийся от времени скафандр Ала Шепарда. — Это же обезьяна! Город! Я сказал, Город! Что эта обезьяна делает на моем званом обеде?

— Я приношу свои глубочайшие извинения, сэр, но я не знаю! Не позаботится ли сэр уточнить, о какой обезьяне идет речь? — отвечает город, из соображений приватности являясь только бестелесным голосом.

В интонациях Города проскальзывает нотка иронии, но Сирхан оставляет ее без малейшего внимания. — Что это значит? Ты ее не видишь? — вопрошает он, фокусируя свой взгляд на сбежавшем примате, который виднеется в висящей на потолке капсуле Меркьюри. Он пошлепывает губами, выкатывает глаза и перебирает пальцами уплотнитель на открытом люке капсулы. Обезьяна гукает что-то себе под нос, а потом высовывается из открытого люка и нависает над столом, сверкая задом. — В сторону! — кричит Сирхан своей бабушке, и машет рукой в воздухе, собираясь приказать роботуману отвердеть. Но поздно. Обезьяна с громогласным звуком испускает газы, и на стол обрушивается курящийся паром дождь экскрементов. Лицо Памелы — морщинистая маска отвращения, она спешно прижимает к носу вовремя подхваченную салфетку. — Чтоб тебя, твердей уже, быстрее! — ругается Сирхан, но пыльца из наноботов, повисшая в воздухе, отказывается реагировать.

— В чем ваши затруднения? Невидимые обезьяны? — спрашивает Город.

— Невидимые?… — Сирхан прерывается на полуслове.

— Ты что, не видишь, что она сделала? — вопрошает Памела — Она только что нагадила на главное блюдо!

— Я ничего не вижу — неуверенно говорит Город.

— Так вот, позволь тебе помочь. — Сирхан выкатывает один из своих глаз, фокусируется на обезьяне, и протягивает точку зрения Городу. Обезьяна обнимает своими руками крышку люка и поглаживает ее — как будто выискивает точки входа кабелей.

— О боже! — говорит Город. — Меня взломали. Предполагалось, что это невозможно.

— Как ты заметил, оказывается — это возможно — шипит Памела.

— Взломали? — Сирхан наконец оставляет попытки сказать воздуху, что делать, и сосредотачивается на своей одежде. Ткань сама собой расплетается и сплетается заново, превращаясь в бронированый гермокостюм, из-за воротника поднимается гермошлем, и накрепко захлопывается перед его лицом. — Город, пожалуйста, обеспечь моей бабушке защиту замкнутого цикла немедленно. Сделай ее полностью автономной.

Воздух начинает твердеть, кристаллизуясь в барьер прозрачного хрусталя, и заключает Памелу в большую сферу, смахивающую на гигантский шар для хомяка. — Если ты был взломан, то первый вопрос: кто сделал это — отчеканивает Сирхан, — второй — «почему», и третий — «как». Он лихорадочно проводит самопроверку, но в его собственной идентоматрице нет признаков несоответствий. К тому же в пределах полудюжины световых часов есть множество узлов, на которых дремлют его горячие тени, готовые к реактивации — в отличие от Памелы, не-послечеловека, он практически иммунен к обыкновенному убийству. — Что это за розыгрыш?

Орангутан ворвался в музей не так давно, и считанные секунды прошли с тех пор, как Город осознал свое печальное положение. Но секунды — вполне достаточное время. Мощные волны контрмер проносятся по обители-кувшинке. Крошечные невидимые робопылинки в воздухе расширяются и полимеризуются, формируя защитные барьеры. Они перехватывают голубей-пассажиров прямо в полете, запирают каждое здание и останавливают каждое существо на улице. Город проверяет свою доверенную кибербазу, начиная с самого примитивного и охраняемого ядра, и продвигаясь наружу, к периферии, а Памела быстро катится к отступлению, в безопасность этажа-мезонина и сада ископаемых. Тем временем Сирхан с налитыми кровью глазами направляется к лестнице, намереваясь устроить что-то вроде физической атаки взломщика. — Да кто ты такой, чтобы вламываться и срать на мой обед? — орет Сирхан, взбегая по ступеням. — Объяснись! Немедленно!

Орангутан нащупывает ближайший кабель и дергает за него, одним махом раскачивая однотонную капсулу. Он ухмыляется Сирхану, обнажая зубы. — Помнишь меня? — спрашивает орангутан с гортанным французским акцентом, говорящим многое.

— Помнишь?… — Сирхан замирает как вкопанный. — Тетя Нетти? Что вы делаете в этом орангутане?

— Борюсь с некоторыми сложностями автономного управления. — Обезьяна ухмыляется еще шире, затем сгибает руку в петлю и чешет под мышкой. — Прости, самоустановка пошла немного не так. Я только намеревалась сказать «Привет!» и передать послание.

— Какое еще послание? Ты расстроила мою бабушку, и если только она узнает, что ты здесь…

— Не узнает — через минуту меня уже тут не будет! — Обезьяна-Аннетт садится прямо. — Твой дед передает привет и говорит, что скоро пожалует к вам в гости. Собственной персоной, и никак иначе. Он очень рад встретить твою матушку и ее пассажиров. Это все. У тебя есть, чего ему передать?

— Он не умер? — изумленно спрашивает Сирхан.

— Не больше, чем я. Но что-то я задерживаюсь… Хорошего дня! Обезьяна машет рукой из капсулы, и тут она отпускает тросы и летит навстречу каменному полу в десяти метрах внизу. Ее череп издает хрустящий звук, как сваренное вкрутую яйцо, брошенное в бетонную стену.

— О боже. — У Сирхана перехватывает дыхание. — Город!

— Да, о господин?

— Убери это тело, — говорит он, показывая с балкона. — Я озабочу тебя тем, чтобы бабушку не потревожили никакие подробности. В особенности не говори ей, что это была Аннетт. Новости могут ее расстроить. Да таковы неудобства жизни в послечеловеческой семье долгожителей, думает он. Слишком много сумасшедших родственников из капсул времени. — Было бы неплохо, если бы ты мог отыскать способ не позволить тете Нетти еще обезьянничать. — Тут его осеняет. — Кстати, а ты, случаем, не знаешь, когда прибывает Дед?

— Ваш дедушка? — переспрашивает Город. — Разве он не мертв?

Сирхан смотрит с балкона на сочащийся кровью труп нарушителя. — Судя по словам нового воплощения его второй жены — нет…

Похоже, финансирование воссоединения семьи обеспечено — Амбер получает добро на перевоплощение всем пассажирам и команде Выездного Цирка. Откуда взялись деньги, однако, она не понимает. Возможно, это какой-нибудь древний финансовый механизм, придуманный Папой, впервые за десятилетия зашевелился в своей берлоге, потянулся к запылившимся бумагам об уплатах за сделки и взялся ликвидировать долгосрочные активы, дожидавшиеся ее возвращения. Но чем бы он ни оказался, она горячо благодарна — новые подробности о ее положении, о том, как она разорена в пух и прах, способны ввергнуть в уныние. Ее единственным имуществом остался Выездной Цирк, устаревший на тридцать лет звездный парусник, весящий меньше двадцати килограммов вместе со всеми своими выгруженными пассажирами, командой, и изорванным остатком своего паруса — и без этого провидческого вложения, внезапно пришедшего к жизни, она бы навсегда застряла в потоках электронов, вечно кружащихся по его цепям. Однако теперь, когда вклад представил ей свое предложение реинкарнации, Амбер встает перед дилеммой. Один из пассажиров Выездного Цирка никогда не имел биологического тела…

Слизень пасется среди колышущихся ветвей, похожих на фиолетовые кораллы. Это — призрачное воспоминание об инопланетной жизни. Кораллы — что-то вроде термофильных псевдогрибов с гифами — аналогами актин-миозиновых волокон, скользкие и мускулистые фильтровальщики, поедающие одноклеточные организмы, взвешенные в воздухе. Сам Слизень имеет два метра в длину, и у него кружевной белый экзоскелет, дуги и изгибы которого сложены из неповторяющихся узоров, подозрительно напоминающих плитку Пенроуза. Под скелетом медленно пульсируют внутренние органы шоколадного цвета. Почва под ногами суха, но кажется топкой.

В сущности, Слизень — маска, сотворенная с хирургической точностью. И его собственный вид, и его экосистема квазигрибов исчезли много миллионов лет назад, и все это время они существовали только в качестве дешевого сценического реквизита в межзвездном анатомическом театре во владении беглых финансовых инструментов. Слизень — на самом деле — один из них, и вместе с другими самоосознающими аферами, схемами-пирамидами, и даже целыми рынками бросовых облигаций, попавшими в тяжелую рецессию, они пытаются спрятаться от кредиторов, маскируясь под формы жизни. Но при попытке воплотиться в обители Сирхана его ждут сложности: экосистема Слизня — прохладно-венерианского типа, она эволюционировала под тридцатью атмосферами насыщенного пара и под небом цвета раскаленного свинца с желтыми полосами облаков серной кислоты. А почва там топкая не потому, что влажная, а потому, что близка к точке плавления.

— Тебе придется выбрать другой соматотип — объясняет Амбер, с усилием перекатываясь в своем интерфейсе-мыльном пузыре по этому коралловому рифу, раскаленному, как забытая духовка. Граница между средами бесконечно тонка — это просто поверхность разрыва между разделами сим-пространства с разными параметрами физической модели, служащая переводящей мембраной между дружественной человеку средой и раскаленным адом, способным устроить ему мгновенную жарку под гнетом. — Этот просто не совместим ни с одной из поддерживающихся сред там, куда мы направляемся.

— Я не понимающий. Конечно, я смогу интегрироваться с доступными мирами нашего назначения?

— М-м-м… За пределами киберпространства все устроено не так. — Амбер пытается сообразить, как же тут объяснить. — Там тоже можно поддерживать разные физические модели, но на поддержание необходима дорогая энергия. И ты не сможешь так же просто взаимодействовать с другими физическими моделями, как сейчас. Она мимолетно разветвляется, и ее отражение катится рядом со Слизнем в баке-охладителе, проламываясь через кораллы, громко шипя и звякая. — Ты будешь выглядеть примерно так.

— Тогда твоя реальность плохо сконструирована — замечает Слизень.

— Ее никто не конструировал. Она просто… развивалась, самопроизвольно. — Амбер пожимает плечами. — Мы не способны контролировать основу встроенной системы там так же, как здесь, и я не смогу там просто наколдовать тебе интерфейс, с которым ты сможешь купаться в перегретом паре при трехстах градусах.

— Почему не-е-е-ет? — спрашивает Слизень. Мембрана-транслятор добавляет мерзкое завывание на поднимающейся ноте к этому вопросу, превращая его в каприз.

— Это нарушение привилегий доступа — пытается объяснить Амбер. — Реальность, в которую мы скоро перейдем, она… доказуемо согласована. Она обязана быть такой, чтобы оставаться цельной и устойчивой, а если попытаться создать в ней локальные регионы с другими законами, они могут начать неконтролируемо распространяться. И это плохая идея, поверь мне. Ты хочешь пойти с нами, или нет?

— У меня нет выбора — слегка обиженно говорит Слизень. — Я же могу использовать какое-нибудь из ваших тел?

— Наверное, мы… — Вдруг Амбер замирает и щелкает пальцами. — Эй, кошка!

В поле зрения что-то рябит, и на границе раздела между моделями проступает ухмылка чеширского кота. — Здорово, человек.

— Ух! — От неожиданности Амбер отшагивает. — Наш друг в затруднении, нету тела, в которое загрузиться. Наши мясные куклы слишком привязывают к нашей нейроструктуре, но у тебя было до задницы программируемых массивов логических элементов. Одолжишь чутка?

— Можно придумать и получше. — Айнеко зевает, и становится материальнее. В это время Слизень встает на дыбы и пятится, как напуганная сосиска — что бы там ему ни являлось в мембране-трансляторе, его это пугает. — Я тут раздумывала, какое бы тело себе сконструировать… И решила, что хочу надолго поменять стиль. Твой артист корпоративых афер может погонять мой старый темплат, покуда не появится что-нибудь получше. Ну как вам?

— Слыхал? — спрашивает Амбер Слизня. — Айнеко милостиво соглашается предоставить тебе свое тело. Пойдет такое предложение? — И она, не дожидаясь ответа, подмигивает кошке, щелкает каблуками и исчезает, оставив позади себя шепот и улыбку. — Увидимся на той стороне…

Всего несколько минут, и древний передатчик Выездного Цирка завершает пересылку замороженных векторов состояния всех своих обитателей. Вместе со всей дополнительной информацией объем данных тянет на десятки авабит — расшифрованные геномы, кучи описаний фенотипов и протеомов, и списки желаемых дополнений отправляются вниз по исходящему каналу. Данных более, чем достаточно, чтобы интерполировать полное строение биомашины, и магазин тел фестивального города приступает к работе, изготавливая инкубаторы и разводя взломанные стволовые клетки.

В эти дни воплотить заново звездный корабль, полный осоловевших от релятивистского искажения людей, не составляет слишком много труда. Для начала Город (вежливо отклонив переданное в грубых выражениях требование от Памелы прекратить и отказаться, на том основании, что у нее нет прав пристава) вырезает для прибывших путников новые скелеты и впрыскивает остеокласты в губчатую имитацию кости. На первый взгляд, они похожи на обычные стволовые клетки, однако вместо ядер у них примитивные зернышки компьютрония — пылинки умной материи настолько мелкие, что они не смышленее старинного Пентиума, а управляющая лента-ДНК сконструирована лучше всего, что эволюционировало в матери-природе. Эти интенсивно оптимизированные искусственные стволовые клетки — биороботы во всем, кроме названия — плодятся как дрожжи, и поднявшиеся колонии производят на свет вторичные безъядерные клетки. Затем Город щедро впрыскивает в каждую псевдораковую колонию по ведру капсид-носителей, и с ними в будущие тела прибывают настоящие механизмы клеточного контроля. Проходит мегасекунда, нанопроцессоры заменяются обычными ядрами, выделяются из клеток-хозяев, исторгаются наружу еще только наполовину сформировавшейся выделительной системой, и почти хаотическое бурление ботов-конструкторов уступает место более управляемым процессам. Наноботы остаются только в центральной нервной системе. Там им предстоит совершить последние приготовления — одиннадцать дней спустя приглашения первые пассажиры загружаются в синаптические карты, выращенные внутри своих новых черепов.

По меркам технологического стандарта быстромыслящего ядра весь этот процесс до невозможности медлителен и смехотворно устарел. Там, внизу, они просто установили бы щит-волнорез от солнечного ветра, отгородили бы за ним вакуумную камеру, и охладили бы ее стенки до долей кельвина, а затем ударили бы друг в друга двумя лучами когерентной материи, телепортировали туда информацию о векторе состояния и выдернули бы оттуда вдруг материализовавшееся тело через гермозатвор, пока оно не задохнулось. Однако там, в раскаленной бездне, никому уже нет дела до плоти.

Сирхану нет дела до псевдоопухолей, ферментирующихся и вздувающихся в контейнерах, длинный ряд которых тянется по Галерее Человеческого Тела в крыле Буша. Наблюдать за формирующимися телами, скелет которых только начал скрываться под плотью — одновременно и нетактично, и эстетически неприятно. К тому же, по этим телам пока ничего не скажешь о тех, кто их займет. А самое главное, что сейчас не до праздных подглядываний, ведь все это — просто необходимая подготовка перед главным событием, официальным приемом и банкетом, и дел полно — четыре отражения заняты в полный рабочий день.

Будь чуть меньше запретов, Сирхан бы мог отправиться в мусорологическую экспедицию по их ментальным архивам. Однако это — одно из больших табу послечеловеческого века. Секретные службы добрались до мем-анализа и мем-архивации в тридцатых и сороковых, заслужили себе на этом прочную репутацию полиции мысли, и породили в качестве ответной волны целый вал извращенных ментаархитектур, устойчивых к атакам инфовойны. Теперь нации, которым служили эти шпики, исчезли, а их земли (в самом буквальном смысле этого слова), как и почти вся остальная твердая масса Солнечной системы, пошли на строительство орбитальной ноосферы — однако они все же оставили Сирхану в наследство нелегкую верность одному из великих новых табу двадцать первого века — не нарушать тайну и свободу мысли.

Так что для удовлетворения любопытства он проводит часы бодрствования своего биологического тела с Памелой расспрашивает ее о том и о сем, и отображает ипохондрические излияния из ее мем-сети на своей разрастающейся семейной базе данных.

— Я не всегда была такой язвительной и циничной — рассказывает Памела, помахивая клюкой куда-то в направлении облачных пейзажей за краем мира и разглядывая Сирхана блестящими, как бусины, глазами. Он надеялся, что здесь пробудится другой каскад воспоминаний — о медовом месяце, о закатах на курортных островах, и о других таких моментах, но кажется, все, что выходит — это желчь. — Это все череда предательств. Манфред был первым, и в некоторых смыслах худшим… Но эта маленькая сучка Амбер доставила больше всего боли. Если у тебя когда-то будут дети, ты уж постарайся не отдаваться им полностью. Потому что если отдашься, а они швырнут тебе все это обратно в лицо, ты почувствуешь, будто ты умираешь. А когда опомнишься, их и след простынет, и ты не найдешь ни единого способа все исправить.

— Так ли неизбежна смерть? — спрашивает Сирхан. Сам он прекрасно знает ответ на этот вопрос, но ему доставляет огромное удовольствие давать ей повод еще раз поклевать старую сердечную рану, сто раз заросшую и столько же раз растравленную — Сирхан более, чем наполовину уверен, что она все еще любит Манфреда. Это потрясающая семейная история, он потратил заметную долю своей бедной на радости жизни, устраивая их воссоединение, и вот, наконец, оно близко.

— Иногда я думаю, что смерть даже более неизбежна, чем налоги — мрачно отвечает его бабушка. — Люди живут не в пустоте, мы все — часть большего действа… жизни. — Она смотрит вдаль, куда-то поверх тропосферы Сатурна, где за легкой пеленой аммиачного снега восходит окруженное рубиновым сиянием Солнце. — Старое уступает дорогу новому. — Она вздыхает и подтягивает рукав за браслет. С момента обезьяньего вторжения она стала все время носить старинный скафандр — облегающий черный шелк, сквозь который идут гибкие трубки и серебряная сеть умных датчиков. — Приходит время уйти с его дороги, и я думаю, мое наступило уже довольно давно.

— М-м-м — говорит Сирхан, удивляясь этому новому аспекту ее долгих самоосуждающих признаний. — Но что, если вы говорите так просто потому, что чувствуете себя старой? Если это физиологическая неисправность, мы можем починить это и…

— Нет! Сирхан, я просто чувствую, что продление жизни аморально. Я не распространяю свои суждения на тебя, всего лишь утверждаю, что это неправильно для меня. Это аморально, это препятствует естественному порядку вещей, это позволяет старым сетям висеть вокруг и оказываться на пути у вас, молодых. И есть теологическая сторона. Если ты собираешься жить вечно, ты никогда не повстречаешься со своим создателем.

— Своим создателем? Так вы — теист?

— Я? Наверное, да. — С минуту Памела молчит. — Хотя к этому вопросу есть столько разных подходов, что трудно понять, какому верить… Долго, очень долго я подозревала, что твой дед, на самом деле, просто знает ответы. И что я была неправа во всем. Но потом… — Она опирается на клюку. — Он объявил, что выгружается. И тогда я поняла, что все, что у него было — это только античеловеческая и жизнененавистническая идеология, которую он принимал за религию. Восхищение зануд и небеса артилектов. Простите, но нет, спасибо. На это я не куплюсь.

— Ох. — Сирхан, прищурившись, смотрит на облачный пейзаж — на мгновение ему кажется, будто он видит что-то в далеком тумане, на неопределимом расстоянии (сложно отличить сантиметры от мегаметров там, где нет ни единой точки опоры, а в пространстве до горизонта уместится целый континент), но что именно — он сказать не может. Наверное, еще один город, с очертаниями моллюска, с выдвигающимися антеннами, и причудливым хвостом узлов-репликаторов, колыхающихся внизу. Потом его скрывает полоса облаков, а когда проясняется, там уже ничего нет. — Но что тогда остается? Если не верить в благосклонного создателя ни в каком виде, умирать должно быть страшно. Особенно если делать это так медленно.

Памела улыбается, но и череп выглядел бы жизнерадостнее. — Это же совершенно естественно, дорогой мой! И тебе же не надо верить в Бога для того, чтобы верить во вложенные реальности? Мы используем их каждый день, как инструменты сознания. Примени антропный принцип — и разве не станет ясно, что вся наша вселенная, вероятно — симуляция? Мы живем в довольно раннюю эпоху ее истории. Возможно, это… — она тычет в сторону алмазоволоконной внутренней стенки пузыря, ограждающей город от завывающих криогенных сатурнианских штормов и удерживающей неустойчивую земную атмосферу внутри, а водородные ветры и аммиачные дожди — снаружи — …всего лишь одна из симуляций в паноптикуме какого-нибудь генератора древней истории, который миллиард триллионов лет спустя прогоняет заново все возможные пути возникновения разума. Смерть будет пробуждением кем-то большим, вот и все. Ухмылка исчезает с ее лица. — А если нет, то я просто старая дура, и заслужила то забвение, которого так желает.

— Но как же… — Сирхан умолкает. По его коже ползают мурашки. Она может быть сумасшедшей — вдруг осознает он. Не клинически сумасшедшей, просто повздорившей со всей вселенной. Скованной своим патологическим представлением о своей собственной роли в реальности... —Я надеялся на воссоединение — тихо говорит он. — Вашей семье довелось жить в необычайных временах. Зачем портить эти дни язвительностью?

— Зачем портить? — Она смотрит на него с жалостью. — Все с самого начала было порчено. Столько самоотрицающей жертвенности, и ни капельки сомнений. Если бы Манфред так страстно не хотел не быть человеком, и если бы я со временем научилась бы гибкости, возможно мы бы все еще… — Она прерывается на полуслове. — Как странно.

— Что?

Памела с удивлением на лице поднимает клюку и показывает ей на вздымающиеся грозовые тучи.

— Клянусь, я видела там омара…

Амбер просыпается средь ночи в темноте и удушающем давлении, чувствуя, будто она тонет. В первый ужасный миг ей кажется, что она снова очутилась в сомнительном пространстве по ту сторону маршрутизатора, и по ее мыслям пробираются ползучие зонды, выведывающие весь ее опыт вплоть до самых далеких и тайных закоулков ее сознания. Ее легкие как будто превращаются в стекло и разбиваются на мелкие осколки, но в следующий момент она приходит в себя и хрипло откашливается, жадно вдыхая холодный полуночный воздух музея.

Жесткость каменного пола под ногами и необычная боль в коленях подсказывают ей, что она больше не на борту Выездного Цирка. Чьи-то шершавые руки удерживают ее за плечи, ее рвет синим туманом и сотрясает приступами кашля. Синеватая жидкость сочится из пор на коже, испаряется с рук и грудей, и в движении завитков пара чувствуется некая целенаправленность. — Спасибо — наконец выдает она. — Могу дышать.

Она садится на пол, замечает, что обнажена и снова открывает глаза. Все вокруг приносит чувство необычности и странного неудобства, которого не должно быть. Открывая глаза, она ощущает миг сопротивления, и только потом как веки слушаются ее. Чувство встречи с чем-то забытым и знакомым — будто попасть в родной дом после многих лет странствований. Окружение, вместе с тем, этому чувству решительно не соответствует. Вокруг чернильно-густые тени, из которых выступают яйцеобразные контейнеры, и то, что находится в них, похоже на мечту анатома — тела в разнообразных, но одинаково ужасно выглядящих стадиях сборки. И рядом сидит какое-то необычно нескладное существо, которое и держало ее за плечи — тоже обнаженное, но покрытое оранжевой шерстью.

— Ты уже проснулась, ма шери? — спрашивает орангутан.

— М-м-м… — Амбер осторожно качает головой, ощущая, как липнут мокрые волосы и как ласкает кожу мимолетный ветерок. Она концентрируется на внутренних ощущениях и пытается нащупать реальность, но та не ускользает, не поддающаяся и не вложенная. Все вокруг кажется таким прочным и незыблемым, что ее пробирает мимолетный приступ панической клаустрофобии. Спасите! Я заперта в реальном мире! Еще одна скорая проверка, однако, говорит ей, что у нее есть доступ к чему-то за пределами собственной головы, и паника проходит. Экзокортекс Амбер успешно переместился в этот мир вместе с ней. — Я в музее? На Сатурне? Кто ты, мы знакомы?

— Лично — нет — осторожно говорит обезьяна. — Но мы переписывались. Аннетт Димаркос.

— Тетя… — Хрупкий поток сознания Амбер захлестывает волна воспоминаний, и она ветвится снова и снова, чтобы собрать их воедино. Сообщение в архиве: Твой отец пересылает тебе этот набор для бегства. твоя Аннетт. Законный ключ к золоченой клетке для воспитания. Столь необходимая свобода… — Папа здесь? — с надеждой спрашивает Амбер, хоть она и прекрасно понимает, что в реальном мире прошло тридцать пять лет линейного времени — для эпохи, в которую одного десятилетия хватает на несколько промышленных революций, много воды утекло.

— Точно не знаю. — Орангутан лениво моргает, чешет подмышкой и осматривается вокруг. — Может, он в одном из этих контейнеров, готовится сыграть черта из табакерки. А может, смотался куда-то в одиночку, пока пыль не осядет. Она снова поворачивается к Амбер и смотрит на нее большими, глубокими глазами. — Это будет не тем воссоединением, на которое ты бы надеялась.

— Не тем… — Амбер делает глубокий вдох — десятый или двенадцатый изо всех, которые делали эти новые легкие. — Что с твоим телом? Ты же была человеком. И вообще, что тут происходит?

— Я все еще человек — в тех смыслах, в которых это имеет значение — говорит Аннетт. — Я использую эти тела, потому что они хороши при низкой гравитации, и они напоминают мне, что я уже не живу в биопространстве. И еще по одной причине. Она делает текучий жест в сторону открытой двери. — Ты обнаружишь, что все очень поменялось. Твой сын устроил…

— Мой сын. — Амбер моргает. — Это он пытается засудить меня? Какую версию меня? Как давно? Буря вопросов вырывается из ее сознания и разрывается фейерверками структурированных запросов в публичном секторе мыслепространства, к которому она имеет доступ. Она осознает, что ее еще ожидает, и ее глаза распахиваются. — О, дьявол! Скажи мне, что она еще не здесь!

— К моему большому сожалению, она уже здесь — говорит Аннетт. — Сирхан — странное дитя. Он похож на свою бабушку и подражает ей. И конечно, он пригласил ее на свою вечеринку.

— Его вечеринку?

— Почему бы и нет? Он не говорил тебе, в честь чего ее устраивает? Чтобы отметить открытие его особого проекта. Семейного архива. Он замораживает иск, по меньшей мере — на все время вечеринки. Вот почему все здесь, и даже я. Аннетт довольно ухмыляется ей. — Полагаю, мой костюм его здорово смутит…

— Расскажи про эту библиотеку — говорит Амбер, прищурившись. — И расскажи мне про этого моего сына, которого я ни разу не видела, от отца, с которым я ни разу не трахалась.

— То есть, тебе рассказать обо всем? — спрашивает Аннетт.

— Ага. — Амбер со скрипом выпрямляется. — Мне нужна одежда. И кресло помягче. И где тут можно раздобыть что-нибудь выпить?

— Пойдем, покажу — говорит орангутан, распрямляясь и разворачиваясь, прямо как рулон оранжевого ковра. — Сначала выпивка.

Бостонский Музей Наук — не единственная конструкция, разместившаяся на кувшинке, хоть и занимает центр композации. Он — еще и самая безмысленная из них: музей целиком построен из добытой еще до Просвещения пассивной материи, ставшей теперь реликтом той эпохи. Орангутан ведет Амбер служебным коридором наружу, в теплую ночь, купающуюся в свете колец. Трава под ногами прохладна, и с краев мирка непрерывно дует легкий ветерок, поднимаемый рециркуляторами. Она идет за сутулой оранжевой обезьяной, поднимается по склону, поросшему травой, и проходит под плакучей ивой. Пройдя по дуге в триста девяносто градусов, она внезапно обнаруживает, что оказалась в доме со стенами, сотканными из облаков, и потолком, с которого льется лунный свет, а пройденный ландшафт исчез, будто его и не бывало.

— Что это? — спрашивает очарованная Амбер. — Что-то вроде аэрогеля?

— Не-а. — Аннетт рыгает, сует руку в стену и достает охапку тумана. — Сделай стул — говорит она. Охапка приобретает форму и текстуру, отвердевает, и перед Амбер на тоненьких ножках оказывается солидная репродукция трона Королевы Анны. — И один мне. Приоденься, сделай что-нибудь из избранного. — Стены слегка отступают и твердеют, источая краску, дерево и стекло. — О да, это то, что надо. — Обезьяна ухмыляется Амбер. — Удобно?

— Но я… — Амбер умолкает и разглядывает знакомую облицовку камина, ряд антикварных фигурок, детские фотографии, вечный глянец сублимационной краски. Это спальня ее детства. — Ты принесла ее всю сюда? Только ради меня?

— Будущее все мешает, заранее и не знаешь… — Аннетт пожимает плечами и тянется почесать спину гибкой рукой. — Роботуман можно использовать для чего угодно. Это наноединицы, каждая из которых может связываться с несколькими такими же в распределенные сети, как при фазовом переходе «пар-твердое тело», они могут менять свою форму по команде, и много чего еще. Текстура и цвет не настоящие, они поверхностны. Но да, это все действительно взято из одного из писем твоему отцу от твоей матери. Она принесла это все сюда, чтобы тебя впечатлить. Если б только все случалось в нужное время… — Ее губы оттягиваются, обнажая больше квадратные зубы, предназначенные для пережевывания листвы — через миллион лет эволюции это, наверное, могло бы стать улыбкой.

— Ты… Я… Я не ожидала… Всего этого. — Амбер замечает, что часто дышит, опять готовая поддаться панике. Даже само знание, что ее мать здесь и рядом, уже вызывает неприятные ответные реакции. С Аннетт все в порядке, Аннетт клёвая. И папа — он маэстро сложных схем, он любит выскакивать извне зоны видимости и осыпать двусмысленными подарками. Но Памела… Она всегда видела в Амбер только дитя, которое надо огранить по своему вкусу, и несмотря на весь этот невообразимый проделанный путь, несмотря на то, как Амбер за это время повзрослела, она испытывает в присутствии матери иррациональный клаустрофобический страх.

— Не будь такой несчастной — тепло говорит Аннетт. — Она собиралась досадить тебе этим. Это признак ее слабости — силы уверенности в собственных убеждениях ей явно не хватает… Но я-то показываю тебе все это, чтобы укрепить тебя….

— Ей — не хватает… Это — что-то новое. — Амбер тянется вперед, вся обращаясь во внимание.

— О да. Теперь она вздорная старуха. Годы ее потрепали… Похоже, она собирается совершить пассивное самоубийство с помощью неустраненного старения, и таким образом оставить нас виноватыми в том, что мы с ней плохо обошлись. Смерти она, конечно, все равно боится, но если покажешь, что тебя это гнетет, это будет прощением и потаканием ее самолюбию. Сирхан пытается с ней спеться, и ни о чем не думает, глупое дитя. Он ставит ее в центр вселенной и думает, что помочь ей умереть — значит помочь ей достичь ее целей. Ему никогда прежде не доводилось наблюдать, как взрослый человек идет спиной вперед к краю обрыва.

— Спиной вперед… — Амбер глубоко вдыхает. — Ты говоришь, что Мать настолько несчастлива, что пытается совершить самоубийство через постарение? Это же слишком медленно!

Аннетт печально качает головой. — У нее было полвека практики. Тебя же не было двадцать восемь лет! Когда она тебя вынашивала, ей было тридцать. Теперь ей больше восьмидесяти, и она — теломерный отказник и член-основатель Общества Защитников Неизменного Генома. Она не может пройти вирусную очистительную терапию и перезагрузку возраста — это значит бросить знамя, которое она несла полвека. И выгрузку она не приемлет — это значит допустить, что ее сущность переменна, а не постоянна. Она прилетела сюда в консервах, замороженная и облученная. Домой она уже не вернется — она планирует завершить свои дни здесь. Понимаешь? Поэтому тебя и привели сюда. Поэтому, и из-за приставов, которые выкупили титулы кредиторов твоей альтер-эго, и которые поджидают тебя у Юпитера с ордерами и мозгососами, чтобы вытянуть из тебя личные ключи.

— Она прижала меня к стенке!

— О, я бы так не сказала. Наверное, нам всем доводится менять свои убеждения, рано или поздно. Но у нее гибкости нет, и она ничему не поддастся… Но она не глупа, и не настолько мстительна, как сама о себе думает. Она считает, что она просто достойная осмеяния старуха, хотя конечно, не все в ней пусто. Мы с твоим отцом…

— Он все еще жив? — порывисто спрашивает Амбер, наполовину волнуясь в ожидании ответа, а наполовину пытаясь поверить, что новости о нем не могут быть плохими.

— Да. — Аннетт снова ухмыляется, но не счастливо — скорее просто показывает миру зубы. — Как я и говорила, мы с твоим отцом пытались помочь Памеле. Но его она отрицает. Она не считает его мужчиной, говорит она. Да и меня женщиной… Но со мной она еще как-то говорит. У тебя, наверное, получилось бы и то лучше. Так вот, средства Манфреда потрачены. Твой отец, он не слишком богат в нынешнюю эпоху.

— Да, но… — Амбер кивает сама себе. — Возможно, он кое в чем сможет помочь мне.

— О! И в чем же?

— Ты помнишь изначальную цель экспедиции Выездного Цирка? Разумная инопланетная посылка…

— Еще бы, — Аннетт фыркает. — Спекулятивые высокодоходные пирамиды для доверчивых болванов из «Мудрецов с Летающих Тарелок».

Амбер облизывает губы. — Насколько мы здесь уязвимы для подслушивания?

— Здесь? — Аннетт оглядывается. — Очень уязвимы. Дом без возможностей слежения в небиосферной среде — это нереально.

— Ну, тогда…

Амбер устремляется внутрь собственного сознания, разветвляется, собирает замысловатый пучок своих мыслей и памяти, и направляет его наружу. Она передает Аннетт один конец шифрованного канала, и буря застывших мыслей врывается в ее голову. Аннетт сидит, не двигаясь, секунд десять, а потом вздрагивает, тихо охнув. — Тебе надо поговорить с отцом — говорит она, приходя в заметное возбуждение. — А мне теперь надо идти. Вообще, я не должна была узнавать об этом. Это же бомба. Это политическая бомба, увидишь! Я должна вернуться к главной ветви и предупредить ее.

— К твоей… Постой! — Амбер встает так быстро, как только позволяет ей ее не слишком хорошо управляемое тело, но Аннетт действует проворнее, уже взбираясь по призванной из воздуха прозрачной лестнице.

— Расскажи Манфреду! — говорит ее тетя в теле обезьяны. — Не доверяй никому другому! — С другого конца канала в сознание Амбер приходит другой пакет сжатых и хорошо зашифрованных воспоминаний, а мгновение спустя оранжевая голова соприкасается с потолком и расплывается. Конструкции диссоциируют, их частички отпускают друг друга, и струи испарившегося роботумана сливаются с основной массой здания, породившего поддельную обезьяну.

Кадры из семейного альбома: —Пока тебя не было…

…Открытие заседания об утверждении всеюпитерианской конституции. Амбер, в парчовой мантии и короне, инкрустированной алмазными процессорами и внешними нейроантеннами, шествует со всем величием утвержденной главы государства и правителя юпитерианской луны, и при ней вся королевская свита. Она улыбается в камеру знающей улыбкой, полной профессиональной блистательности, на которую способен только добротный видеофильтр публичных отношений. — Мы рады присутствовать здесь — говорит она — и мы очень рады тому, что комиссия согласилась оказывать свою поддержку продолжающейся программе Империи Кольца по исследованиям дальнего космоса.

…Листок бумаги из пассивной материи, грубо исчерканный потускневшими бурыми буквами. — Конец связи. Не восстанавливай. — Письмо собственной кровью от версии Пьера, не отправившейся к маршрутизатору и оставшейся дома. Он удалил все свои резервные копии и перерезал вены, оставив себе эпитафию резкую и самоосуждающую. Это холодный душ — первый пробирающий душу порыв ледяной бури, которая уже несется через внешнюю систему, сметая и королей, и их народы. И это — начало режима цензуры в отношении уже набравшего скорость звездного парусника. Амбер, погруженная в горе, выносит решение не сообщать в свое звездное посольство, что один из членов их команды мертв здесь, и таким образом, уникален — там.

…Манфреду исполнилось полвека. Худой и бледный, как все сетевые модники, и прекрасно сохранившийся для своего возраста, он стоит рядом с кустом-трансмигратором с глупой ухмылкой на лице. Он решился пойти до конца — не просто выгружать все больше своих мыслей на распределенный экзокортекс, но переселить всю свою личность прочь из биопространства куда-то… туда, куда все выгрузки отправляются. Аннетт, стройная, элегантная — настоящая парижанка — стоит рядом с ним, и вид у нее не менее потерянный, чем у жены осужденного на каторгу.

…Свадьба — шиитская Мута, но на ограниченный срок. Можно было бы счесть это скандалом, но невеста — не мусульманка, и она носит корону вместо чадры, а о женихе ее в кругах замарсианского исламского духовенства и без того уже как только не высказывались. К тому же молодожены любят друг друга, и имеют больше стратегической огневой мощи, чем любая сверхдержава конца двадцатого века. У их ног с самодовольным видом свернулась кошка — страж предохранительных блокировочных ключей больших лазеров.

…Рубиновая искра на фоне угольной темноты — лазерный луч, отраженный от паруса Выездного Цирка, и сдвинутый допплеровским эффектом почти в инфракрасный диапазон. Звездная пушинка прошла рубеж в один световой год. (Хотя как можно назвать его звездной пушинкой, если он вместе с парусом весит почти сто килограммов? Звездные пушинки должны быть крошечными!)

…Крушение надлунной экономики. Глубоко в раскаленных мыслящих недрах Солнечной системы колоссальные и непостижимые новые интеллекты пришли к новой теории блага, которая оптимизирует распределение ресурсов лучше, чем Фри-маркет 1.0., повсеместно применявшийся ранее. Компании, групповые сознания и организации, принявшие так называемую Ускоренную Инфраструктуру Торговли, или Экономику 2.0., обрели качественное преимущество в оптимизации производства и обмена, и теперь им больше нет нужды плодить и отбирать новые начинания-стартапы на дарвиновский манер. И не нашлось локальных минимумов, способных замедлить их безудержное распространение. Фазовый переход ускоряется, все больше сущностей встраивается в систему, необращенные оказываются под все возрастающим давлением, и захват всей традиционной экосистемы становится неизбежен. Амбер и Садек опоздали на поезд. Постмодернистская экономика середины двадцать первого века рушится вокруг них как карточный домик, а Садек все увлеченно пытается согласовать УИТ с контрактами мурабаха и доверительным финансированием мудараба. За опоздание приходится расплачиваться. Империя Кольца всегда была импортером мыслительной силы и экспортером гравитационной потенциальной энергии. Демонов промышленной маршрутизации не интересует сочащийся по битам и замедленный красным смещением поток данных с релятивистского зонда, и теперь Империя — изнуренные невзгодами задворки. Другими словами — бедняки.

…Вести о происходящем по ту сторону склепа: путешественники на борту звездного корабля достигли своей цели — инопланетного артефакта, маршрутизатора, плывущего сквозь холод и тьму по орбите вокруг замерзшего коричневого карлика. Они опрометчиво транслировались и отправились в маршрутизатор, и звездная пушинка погрузилась в сон, который может продлиться годы. У Амбер и ее мужа остается все меньше ресурсов, и снабжать двигательные лазеры становится нечем. Экзобионты и метантропы, плодящиеся в инфосфере внешней системы Юпитера, жадны и несговорчивы, и они по бросовым ценам вытягивают все, что осталось от орбитальной энергии маленькой внутренней луны Юпитера, а вместе с ней — и запасов энергии Империи Кольца. Цена импорта мозгов в Империю заоблачна, и в отчаянии Амбер и Садек производят ребенка поколения 3.0 — населить свое обезлюдевшее королевство. На изображении — кошка, обиженно машущая хвостом рядом с колыбелькой для невесомости.

…Письмо-сюрприз с внутренних орбит: мать Амбер предлагает помощь. Ради ребенка Садек принимается за обновление пользовательской системы взаимодействия и разгон пропускной способности. Ребенка многократно разветвляют, и Амбер прогоняет ветви через симуляции, отчаянно перебирая разнообразные варианты и итоги воспитания. Родители из них обоих неважные — отец рассеян и склонен увлекаться поиском скрытого смысла в сурах, а мать смертельно измотана необходимостью управлять экономикой маленького и бедствующего королевства. Всего за десятилетие Сирхан проживает дюжину жизней, меняя личности как перчатки. Шаткое настоящее и неопределенное будущее Империи Кольца его не привлекает, а навязчивые идеи родителей — раздражают. И когда его бабушка предлагает спонсировать перелет и последующее образование в одной из орбитальных колоний у Титана, его родители с облегчением подписывают согласие.

…Амбер и Садек разводятся, и остается только горечь. Под давлением все учащающихся вторжений мира реальности в мир грез Садек оставляет учение, отправляется в облако Оорта и присоединяется к пространственноподобной секте суфиев, которые замораживают себя в матрице стеклообразующих наноботов, чтобы ждать лучших времен. Его инструмент завещания, он же легальный аппарат его воскрешения, объявляет, что он ожидает возвращения скрытого, двенадцатого имама.

В свою очередь, Амбер отправляется во внутреннюю систему, искать вести об отце. Но там ничего нет. В изоляции и одиночестве, преследуемая клеймящими долгами, она бросается в реборганизацию, сбрасывая те стороны своей личности, которые привели ее на дно. По закону, обязательства привязаны к ее личности, и в конце концов она полностью отдается сообществу таких же аутсайдеров как и она, приняв их распределенную личность в обмен на полный разрыв с прошлым.

…Империя Кольца, ныне необитаемая и оставленная автоматическим системам управления, сочащаяся остатками воздуха, в отсутствие Королевы и Супруга медленно опускается навстречу юпитерианской мгле, передавая всю энергию внешним лунам вплоть до самого конца. Она пробивает в облачном покрове гигантскую брешь и исчезает в последней ослепительной вспышке света, каковой не видывали со времен падения Шумейкер-Леви-9.

…Сирхан, погруженный в Сатурналии, оскорблен неспособностью родителей сделать из себя что-то большее. Он решает собраться и сделать это за них, пусть и не обязательно таким способом, какой бы им понравился.

— Видите ли, я надеюсь на вашу помощь в моем историографическом проекте — говорит молодой человек с серьезным лицом.

— Историографическом проекте… — Пьер идет по изгибающемуся тоннелю за ним, сцепив руки за спиной, чтобы не показывать возбуждения. — О какой истории идет речь?

— Об истории двадцать первого века — говорит Сирхан. — Вы помните ее, не так ли?

— Я ее помню? — Пьер делает паузу. — Ну что вы…

— Да. Сирхан открывает боковую дверь. — Сюда, пожалуйста. Я объясню.

За дверью когда-то была одна из боковых галерей музея, набитая интерактивными экспонатами, назначением которых было умудриться объяснить основы оптики гиперактивным детям и их потворствующим родительским сущностям. Но традиционная оптика давным-давно устарела — программируемая материя может замедлять фотоны до полной остановки, телепортировать их туда-сюда, играть в пинг-понг спином и поляризацией — и теперь зал пуст, пассивная материя в стенах и полу заменена маломощным компьютронием, а вниз из стен тянутся теплообменники, отводящие скудное сбросовое тепло обратимых вычислений далеко под дно гондолы города-кувшинки.

— Когда я стал музейным хранителем, я превратил несущую конструкцию музея в специализированный высокоплотный архив — воспользовался одним из маленьких преимуществ должности смотрителя. У меня около миллиарда авабит емкости, и я бы смог записать здесь всю память и весь сенсорный трафик всех людей Земли двадцатого века, если бы меня интересовало именно это.

Стены и потолок постепенно оживают, светлеют и превращаются в захватывающий вид на рассвет с края Метеорного Кратера в Аризоне (а может, это центр Багдада?)

— Когда я осознал, что моя мать пустила прахом семейную фортуну, я потратил немало времени, пытаясь отыскать способ все исправить — продолжает Сирхан. — И в конце концов, меня поразило осознание. Есть только одно благо, стоимость которого будет только увеличиваться со временем — это обратимость.

— Обратимость? Не совсем понимаю… — Пьер встряхивает головой, которая все еще слегка кружится после декантирования. Он очнулся всего час назад и еще не может привыкнуть к тому, что вселенная стала упрямой, и никакое сиюминутное желание ей больше не указ. Вдобавок он тревожится об Амбер, которой нет в зале инкубаторов. — И, прошу меня простить, но знаете ли вы, где Амбер?

— Прячется, наверное — говорит Сирхан без малейшей колкости. — Здесь ее мать — добавляет он. — Почему вы спрашиваете?

— Я не знаю, что вам о нас известно. — Пьер вопросительно смотрит на него. — Мы очень долго были на борту Выездного Цирка.

— О, не беспокойтесь. Я знаю, что вы не те же люди, которые остались на борту Империи Кольца и поспособствовали ее краху — легко говорит Сирхан, и Пьер спешно генерирует пару отражений, чтобы разузнать историю, на которую он ссылается. Когда они воссоединяются с его основным потоком сознания, их рассказ потрясает его до глубины ядра.

— Мы ничего не знали об этом! — Пьер оборонительно скрещивает руки на груди. — Ни слова ни про вас, ни про вашего отца — тихо добавляет он. — Ни о моей другой… жизни. Я действительно наложил на себя руки? Зачем мне было делать что-то такое? — Он не может себе и представить, что Амбер могла увидеть в замкнутом клирике вроде Садека, и даже думать об этом не желает.

— Я знаю, это большое потрясение для вас — покровительственным тоном говорит Сирхан — И это имеет прямое отношение к тому, о чем я говорил. Что обратимость значит для вас, применительно к тому, что вам дорого? Вы, если угодно, являетесь возможностью обратить все неудачи, заставившее автодарвинировать вашу главную версию, какими бы они ни были. Вы знаете, он уничтожал все архивы, о которых смогли разузнать его отражения, и вас спасла только задержка в один световой год и тот факт, что являясь активной версией, вы технически являетесь другой личностью. Теперь вы живы, а он мертв — что бы ни заставило его покончить с собой, к вам уже неприменимо. Думайте об этом как о естественном отборе среди различных версий себя. Выживает наиболее приспособленная версия вас.

Он показывает на вал кратера. Из его подножия слева внизу начинает расти диаграмма-дерево, и распространяется, усложняясь, вправо и вверх. Некоторые ветви отгибаются назад, она ширится и раскалывается по линиям таксономического раздела. — Это жизнь на Земле. Все данные, собранные палеонтологией о ее семейном древе — напыщенно говорит Сирхан. — Позвоночные начинаются здесь — он указывает на точку в трех четвертях пути снизу вверх — и с тех пор у нас примерно сто видов окаменелостей на каждый мега-год. Большинство их найдено в последние два десятилетия, когда задача исчерпывающего картографирования коры и верхней мантии Земли с микронным разрешением стала осуществимой. И какое расточительство!

— Это… — Пьер быстро подсчитывает в уме — пятьдесят тысяч различных видов. Тут что-то не так?

— Да! — пылко говорит Сирхан, отбросив чуждость и холодность. Заметно, что он пытается подавить волнение, и это дается ему с трудом. — В начале двадцатого века было известно примерно два миллиона видов позвоночных, и по оценкам, примерно тридцать миллионов видов многоклеточных организмов. К прокариотам те же статистические методы вряд ли применимы, но без сомнения, их тоже было огромное количество. Средняя продолжительность существования вида — примерно пять мегалет. Раньше полагали, что около одного, но это очень позвоночно-центрическая оценка — многие виды насекомых стабильны на геологических отрезках времени… И из популяции порядка тридцати миллионов с характерным временем смены в пять миллионов лет мы имеем образцы всего пятидесяти тысяч известных доисторических видов — это все, что собрано, со всех эпох. Нам известна только одна форма жизни из миллиона среди всех, когда либо существовавших на Земле. Так вот, ситуация с человеческой историей еще хуже!

— А-а, так вы собираете память! Что на самом деле творилось, когда мы колонизировали Барни? Кто тогда выпустил жаб Оскара в микрограв-разделе Эрнста Сангера, и тому подобное?

— Не совсем. — Сирхан недоволен — как будто его прозрение обесценивается от того, что его нужно разъяснять. — Мне нужна история. Вся история. Я собираюсь захватить весь рынок фьючерсов в этой сфере. И для этого мне понадобится помощь деда — приглашая вас, я надеюсь, что вы поможете мне заручиться ей.

Все прочие пассажиры Выездного Цирка, потерявшиеся беженцы из прежних времен, вылупляются из своих инкубаторов в течение тех же суток и разбредаются вокруг, хлопая глазами на свет колец. Внутренняя система выглядит отсюда неясным пятном, раздувшимся багровым облаком, прячущим внутри себя Солнце. Но действо великого реструктурирования можно наблюдать и сейчас — в фрактальной текстуре колец, чересчур упорядоченной, чтобы быть естественной. Сирхан (или кем бы ни был таинственный устроитель воссоединения) обеспечил им все необходимое: еда, вода, одежда, жилища, полоса передачи данных — все это доступно в изобилии. Робопылинки конденсируются во множество форм разнообразных стилей, и на травянистом холме рядом с музеем вырастает маленький городок из домов-пузырей.

Сирхан — не единственный обитатель фестивального города, но остальные предпочитают оставаться наедине сами с собой. Сеть городов-кувшинок еще не готова к сатурналии, которая начнется, когда десятилетием спустя волна переселенцев ударит в эти инопланетные берега, и наступит время новой Ярмарки Миров. А пока что здесь, в целых световых минутах от цивилизации, желают жить только богатые изоляционисты и затворники-чудаки. Летающий цирк Амбер загнал местных отшельников в подполье, и некоторых из них — в прямом смысле: сосед Сирхана, Винка Кович, горько пожаловавшись на шум и суету («сорок иммигрантов! Бесчинство!»), подобно куколке в коконе завернулся в автономную капсулу и погрузился в спячку на конце шелкового троса в километре под ажурным каркасом города.

Но Сирхана, собравшегося устроить гостям знатный прием, это не остановит. Он вынес свой величественный обеденный стол наружу, а вместе с ним и скелет аргентинозавра. Точнее говоря, он устроил обеденную прямо внутри его грудной клетки. Он не собирался раскрывать карты в руке, но наблюдать за реакцией гостей, определенно, будет интересно. И возможно, веселье отвлечет его от мыслей о таинственном благодетеле, оплатившем все эти биотела.

Закат, второй за этот дневной цикл, окрашивает небосвод мягкой вечерней сиренью. Агенты Сирхана разносят гостям учтивые приглашения на обед, а сам он обсуждает свои планы с Памелой по старинному телефону, передающему только голос. В это время его безмолвный прислужник одевает его с нечеловеческой ловкостью и быстротой. — Я уверен, что когда они разберутся в ситуации, они меня послушают — говорит он. — Если нет, что ж, тогда им придется узнать на себе, каково это — стоять на паперти под Экономикой 2.0. Без доступа к ветвлению, с ограничением на силу воли и возможностью пользоваться только пространственноподобными ресурсами, и на милости у хищнических борганизмов и метарелигий… Снаружи далеко не праздник.

— Откуда ты возьмешь ресурсы, чтобы устроить это все самостоятельно? — говорит его бабушка сухим и наставительным тоном. — Если бы старая экономика действовала, ты бы мог опираться на инфраструктуру банков, страховщиков и других механизмов управления рисками, а так…

— В этом деле нет риска, как его понимают люди, — настаивает Сирхан. — Единственный — это браться за это все с настолько ограниченным резервом.

— Чтобы в чем-то выиграть, надо с чем-то расстаться — замечает Памела. — Дай-ка на тебя взглянуть. — Сирхан вздыхает и машет рукой застывшей камере. Та, удивленная, моргает. — Э, да ты хорош! С головы до ног — традиционный семейный предприниматель. Я горжусь тобой, дорогой.

Подмигивая в ответ, а точнее, смаргивая непривычную слезу гордости, Сирхан кивает. — Встретимся через несколько минут — говорит он и завершает звонок. — Повозку мне, немедленно, — бросает он ближайшему слуге.

Волнистое облако робопылинок, непрерывно сплетаясь друг с другом и снова разъединяясь, приобретает туманные очертания винтажного Роллс-ройса «Серебряный Призрак» 1910-го года, и бесшумно уносит Сирхана прочь от его крыла музея. Он везет его по закатной дороге вокруг здания к затонувшему амфитеатру, где скелет аргентинозавра, как искривленная и оплывшая колоннада, стоит под оранжевым и серебряным светом колец. Там уже собираются люди. Некоторые из них одеты повседневно, другие наряжены в официальные костюмы минувших десятилетий. Большинство собравшихся — пассажиры или члены команды, недавно извлеченные из звездного парусника, но поотдаль виднеются и отшельники. Они подозрительно разглядывающие все это сборище, язык их тел оборонителен, и вокруг них раздается постоянное гудение внимательных пчел-охранников. Сирхан спешивается, заставляет свою серебристую карету магически раствориться в воздухе, и дымка робопылинок плывет прочь, унесенная ветерком. — Добро пожаловать в мою обитель — говорит он. На лицах собравшихся отражается интерес. — Мое имя Сирхан аль-Кхурасани, и я главный подрядчик, ответственный за этот маленький уголок в проекте временного терраформирования Сатурна. Как, возможно, уже знают некоторые из вас, я близок по крови и проекту капитану вашей экспедиции, Амбер Макс. Я с удовольствием предоставлю вам удобства моего дома, пока вы привыкаете к изменившимся обстоятельствам и решаете, что вы хотите теперь делать.

Он идет к переднему концу огромного стола из отвержденного воздуха, парящему над землей внутри грудной клеткой мертвого динозавра, обводя взглядом окружающих, запоминая лица и смаргивая снимки, чтобы не забыть, кто есть кто в этой толпе. Он слегка хмурится — матери что-то не видно. А этот жилистый парень с бородой, не может же он быть… — Отец?

Садек моргает, как сова. — Мы знакомы?

— Полагаю, что нет. Сирхан чувствует приступ головокружения. Садек очень похож на молодую версию его отца, но что-то важное не сходится. Отсутствие отеческого выражения и увлеченности на лице, вежливое участие во взгляде… Этот Садек никогда не держал младенца Сирхана на руках в командном зале осевого цилиндра Империи, он никогда не показывал ему рукой на воронку шторма, несущуюся по необъятному лику Юпитера, и не рассказывал ему сказки о джиннах и чудесах, от которых волосы поднимаются дыбом. — Я не буду винить вас ни в чем, даю свое слово — выдает Сирхан.

Садек поднимает бровь, но ничего не говорит, и Сирхан остается посреди неловкой тишины. — Хорошо — спешно говорит он. — Если вы желаете еды и питья, угощайтесь. У нас будет вдоволь времени, чтобы поговорить после. Не во вкусе Сирхана отщеплять отражения только для взаимодействия с другими людьми — слишком много тут возможностей для неловких моментов — но на этой вечеринке у него, как у устроителя, будет полно дел.

Он смотрит вокруг. Вот лысый, с жучьими бровями, агрессивно выглядящий мужик, на нем старые джинсы и верх из отслужившего свое скафандра. Кто он? (Агенты Сирхана подсказывают — Борис Денисович. Но что это значит?) Вот немолодая женщина — на плече у нее видеокамера, корпус которой раскрашен в безумные цвета райской птицы. Ее происходящее, очевидно, развлекает, и камера блестит глазом-бусиной. За ее спиной женщина помоложе, одетая с головы до ног в облегающее черное. Ее пепельно-светлые волосы заплетены в ряд африканских косичек. На ее плече лежит рука Пьера, и они вместе наблюдают за ним. Они как будто… Амбер Макс ? Это его мать? Она слишком молода! И слишком неравнодушна к Пьеру… — Амбер! — говорит он, подходя к паре.

— А-а-а. Наверное, это ты — мой таинственный вымогатель алиментов. Серебряный Призрак 1910-го — Ее улыбка отнюдь не лучится теплом. Она продолжает: —Не могу сказать, что я так уж рада тебя видеть, учитывая обстоятельства, но я должна поблагодарить тебя за угощение.

— Я… — Его язык будто приклеивается к нёбу. — Все не так.

— Тогда как же? — резко спрашивает она, тыкая пальцем в его направлении. — Ты прекрасно знаешь, что я не твоя мать. Тогда зачем все это, а? И ты ничуть не хуже меня знаешь, что я практически банкрот — непохоже, чтобы ты хотел засунуть руку мне в карман. Чего ты от меня хочешь?

Ее горячность застает его врасплох. Эта агрессивная женщина — не его мать, и клирик-интроверт на другом краю — не его отец. — Я д-должен был удержать вас от полета во внутреннюю систему — говорит он. Его речевой центр зациклило так быстро, что агент-антизаикатель не успел включиться. — Они съедят вас там заживо. Твоя альтер-эго оставила за собой большие долги, и их выкупили самые прожорливые…

— Беглые корпоративные инструменты — говорит она со спокойствием в голосе. — Полностью самоосознающие и самоуправляемые.

— Откуда ты знала? — озадаченно спрашивает он.

Она отвечает зловещим взглядом. — Мне приходилось с такими встречаться. — Видеть это знакомое мрачное выражение на лице чужака непривычно и странно. — Мы побывали в жутких местах, пока были в экспедиции. Тут она смотрит куда-то вбок, и ее лицо становится непроницаемым. — Быстро! Расскажи, в чем твой план. Пока мать сюда не пожаловала.

— Поточное архивирование ветвей сознания и интегрирование журналов истории. Ветвление, прохождение разных жизненных путей и выбор наилучших. Больше никаких неудачников — просто нажимай «перезапустить игру» и продолжай. Все это, и долгосрочные перспективы на рынке фьючерсов в сфере истории. Мне нужна ваша помошь — тараторит он. — Семья поможет мне справиться. И я хочу заставить ее перестать убивать себя.

— Семья… — Она сдержанно кивает. Сирхан замечает, как Пьер оценивающе разглядывает его. Этот Пьер — не слабое звено, лопнувшее до того, как он родился, он — бывалый исследователь, недавно вернувшийся из глуши, и он — спутник Амбер. У Сирхана есть пара козырей в инструментарии экзокортекса — он просто видит туман отражений, клубящийся вокруг Пьера. Манер его исследования данных груб и старомоден, но отличается энтузиазмом, и определенно, не лишен некоторой фишки. — Семья… — бормочет Амбер, как ругательство. — Здравствуй, матушка — говорит она уже громче. — Мне бы стоило догадаться, что он пригласит и тебя.

— Подумай как следует. — Сирхан оборачивается к Памеле, потом снова к Амбер, и вдруг ощущает себя крысой, оказавшейся между двух рассерженных кобр. Памеле можно дать на вид лет шестьдесят с лишним, хоть и отметить, что она плохо сохранилась — на ней неброский макияж, и она одета в старинное модное платье, скрывающее аппаратуру медицинского обеспечения. Лучше и не знать, что ее состояние вызвано суицидом, настолько медленным, что кровь стынет в жилах. Она вежливо улыбается Амбер. — Возможно, ты вспомнишь, как я говорила, что настоящая леди никогда никого не обижает ненамеренно. В мои намерения не входило обижать Сирхана, объявляясь вопреки его желаниям, так что я не давала ему шанса сказать «нет».

— Во-о-от как ты добиваешься расположения? — протяжно говорит Амбер. — Я была о тебе лучшего мнения.

— Ой, да неужто. — Огонь в ее глазах вдруг исчезает, поддаваясь холодному давлению самоконтроля, который появляется только с годами. — Я надеялась, что свобода улучшит хотя бы твое отношение, не говоря уже о манерах, но очевидно, этого не произошло. Памела машет клюкой в сторону стола. — Позволь мне подчеркнуть — это все затеял твой сын. Почему бы тебе не съесть что-нибудь?

— Отравитель пробует первым — хитро улыбается Амбер.

— Да чтоб вас через плечо! — Это первое, что говорит Пьер, и когда он выступает вперед, берет тарелку бисквитов с лососевой икрой и уминает один, все испытывают огромное облегчение, как бы он не выражался. — Не могли бы вы потерпеть и отложить разделывание друг друга, пока мы не наполним желудки? А то здесь метаболизм не отключишь.

Проклятие развеяно. — Спасибо вам — с чувством говорит Сирхан, беря печенье. Амбер и ее мать наконец перестали готовиться к стратегическим ядерным ударам друг по другу, переходя к более миролюбивому делу — поглощению пищи — и он чувствует, как спадает напряжение вокруг. Как известно, в любом высокоразвитом социуме сначала идет еда и потом — драка, а не наоборот.

— Возможно, вам понравится яичный майонез — слышит Сирхан собственные слова. — Словами дольше объяснять, что заставило дронтов вымереть в первый раз.

— Дронтов… — Амбер принимает тарелку от тихонько подкатившегося кустоподобного официанта. Одним глазом она все-таки продолжает наблюдать за матерью. — Так что там было с проектом и с семейным вложением? — спрашивает она.

— Именно то, что без твоего участия твоя семья снова пойдет по миру — вставляет ее мать, не успел Сирхан собраться с ответом. — Впрочем, боюсь, ты не станешь себя утруждать.

Борис влезает. — Миры ядра кишат корпорациями. Им там хорошо, когда есть, чем поживиться, а вот нам — не очень. Если у вас происходит то же самое, что и мы видели…

— Не припомню я, чтобы ты там тоже был — ворчит Пьер.

— Как бы то ни было — мягко говорит Сирхан, — Ядро теперь — не самое здоровое место и для нас, и вообще для всех, кто когда-либо имел биологическое тело. Люди там еще есть, но всем, кто выгружался с ожиданиями экономики бума, пришлось крепко разочароваться. Высшая ценность там — это оригинальность, а человеческая нейроархитектура к этому не приспособлена. Мы, по определению — вид консерваторов, поскольку в статической экосистеме это выдает наибольшие проценты по инвестициям в размножение, и требует наименьших затрат. Да, со временем мы меняемся, мы более гибки, чем почти любой другой вид животных, живший на Земле, но мы — гранитные статуи по сравнению с организмами, адаптированными к Экономике 2.0.

— Рассказывай им, детка — воркует Памела с насмешкой. — В мою-то молодость все не было так бескровно. — Амбер удостаивает ее холодным взглядом.

— На чем я остановился? — Сирхан щелкает пальцами, и между ними появляется стакан газированного виноградного сока. — Предприниматели, выгружавшиеся первыми, могли масштабироваться, ограниченные лишь массой доступного компьютрония. Они обнаруживали, что можно ветвиться снова и снова, пока любая вычислительная задача не станет тривиальной, они могли существовать быстрее или медленнее реального времени… Но они все равно оставались людьми — они были неспособны эффективно действовать за рамками присущих человеку ограничений. А если взять человека и прикрутить к нему дополнения, позволяющие пользоваться всеми преимуществами Экономики 2.0., поток сознания потеряет всякую непрерывность и повествовательность. Вместо него в основу ляжет обобщенный журнал обмена запросами и предложениями между разнообразными агентами, невероятно эффективный и гибкий — но это уже не будет самоосознающим человеческим существом ни в каком смысле этих слов.

— Да, все верно — медленно говорит Пьер. — Думаю, мы воочию видели что-то подобное. За маршрутизатором.

Сирхан кивает, еще неуверенный, говорит ли Пьер о том же самом. — Так что, как видите, есть пределы человеческому прогрессу, но не прогрессу как таковому. И выгрузки, выйдя на свой предел эффективности, сталкивались с неотвратимой дефляцией продуктов своего труда! В капитализме не слишком много места рабочим, чьи навыки устарели, особенно если они не способны дальновидно инвестировать в улучшение навыков, пока есть заработок — но даже само знание, как инвестировать в Экономику 2.0., выходит за пределы понимания недополненных людей. Сложно переучиться, будучи чайкой[187], не так ли? Переоснаститься под Экономику 2.0. ничуть не менее сложно. Земля… — Он вздрагивает.

— Частенько я слышала подобное в былые времена — спокойно говорит Памела. — Этнические чистки… Ты представляешь себе, что это такое, моя дражайшая дурочка-дочь? Ты собираешь всех людей, кого считаешь бесполезными, и загоняешь в переполненное гетто с ограниченными ресурсами, а потом ты решаешь, что и эти ресурсы тратить на них невыгодно, и что пули дешевле хлеба. Экстропианцы зовут послелюдей «Детьми Мысли», но скорее уж они — Зловредные Отпрыски. Сколько мы видели такого во время крутого участка сигмоиды? Не перечесть! Голод среди изобилия, принудительные обращения… Это все прямая противоположность тому, чего добивался твой отец.

— Не верю — с жаром говорит Амбер. — Безумие какое-то. Не можем же мы идти тем же путем, что и…

— А когда это человеческая история была чем-то еще? — спрашивает женщина с камерой на плече. Донна — что-то вроде публичного архивиста, и по оценкам Сирхана, она может оказаться ему весьма полезной. — Помните, что мы повстречали в ДМЗ?

— ДМЗ? — спрашивает тут же потерявшийся Сирхан.

— Когда мы прошли через маршрутизатор… — сумрачно говорит Пьер. — Расскажи им, любимая. Он смотрит на Амбер.

Сирхан слышит это и чувствует, будто все становится по своим местам, но из пазла собирается альтернативная вселенная, где женщина, которая могла бы быть его матерью, ни коим образом ей не является, где черное стало белым, где его добрая бабушка — мерзкая ведьма с Запада, а его легкомысленный дед — одаренный провидец.

— Мы выгрузились через маршрутизатор — говорит Амбер, и на мгновение теряется. — Так вот, за ним есть сеть. Мы считали, что она сверхсветовая, и передача мгновенна, но теперь я в этом не так уверена. Думаю, там все несколько сложнее — распространение идет со скоростью света, но часть сети проложена через кротовины, и в реальном пространстве она сверхсветовая. Но — в любом случае — суть в том, что мозги-матрешки, то есть конечный продукт техносингулярности, ограничены пропускной способностью. Поздно или рано послечеловеческие потомки разрабатывают и устанавливают Экономику 2.0., 3.0., или что-то еще, и это «что-то» пожирает застрельщиков, исходных сознающих существ. В конце концов остаются только мрачные пустоши громоздящихся массивов данных, фрактально сжатых до вырождения[188] и покинутых, и затухающие послесознающие процессы, отдающие остатки вычислительной мощности ради пространства для хранения памяти… Нам повезло, что мы смогли сбежать и сохранить наши сознания. И мы смогли это сделать только благодаря другу. — она облизывает губы. — Там происходит нечто, похоже на звездную эволюцию. Жизнь может оправится от любых катаклизмов, пока звезда остается на главной последовательности. Но когда она переключается на гелий и превращается в красный гигант — всем кранты. А самоосознающие цивилизации, превратившие пассивную материю в питаемый солнечным светом компьютроний, привязаны к зоне дайсон-обитаемости — они не могут колонизировать другие звезды, потому что только у ядра задержка мала, а пропускная способность велика. Желание оставаться в новой зоне обитаемости становится непреодолимым. И когда пассивная материя кончается, в состязании за ресурсы рождается новый уровень. Метасостязание, которое делает их всех устаревшими.

— Похоже на правду — медленно говорит Сирхан. Он отставляет стакан в сторонку и отстраненно закусывает костяшку пальца. — Я думал, это один из маловероятных вариантов, но…

— А я всегда говорила, идеи твоего деда в конце концов обернутся против нас — язвит Памела.

— Но… Амбер качает головой. — Не может быть, чтобы по-другому не бывало.

— Наверное… — говорит Сирхан, и будто язык проглатывает.

— Так ты расскажешь нам — говорит Пьер, раздражаясь, — в чем тут главная идея?

— Склад и магазин архивов, — говорит Сирхан, решив, что настала пора толкать речь. — По меньшей мере — вы можете хранить здесь свои резервные копии. Уже неплохо, да? Но суть не в этом. Я предлагаю множество вложенных вселенных, в которых можно масштабно моделировать сценарии. «А что, если?» Они достаточно большие, и самое главное — они идут намного быстрее реального времени. Это — как ветвление и создание отражений, но в гораздо большем масштабе. Вы можете давать им годы, чтобы развиться, выучиться новым навыкам, чтобы опробовать их ценность согласно требованиям рынка — и вы сможете выбирать, какая версия вас наиболее подготовлена для жизни в настоящем мире. Кроме того, это решение проблемы переквалификации для человечески-эквивалентных интеллектов. Далее: то, что я сейчас описал — это только краткосрочная бизнес-модель. В перспективе я собираюсь получить полный архив человеческого опыта, с рассвета пятой сингулярности и далее, и таким образом — полный контроль над рынком исторических фьючерсов. Никаких больше неизвестных вымерших видов. Более того, этот актив даст нам возможность торговать с интеллектами следующего поколения, которые не являются детьми нашей мысли и вообще вряд ли нас помнят. Но, возвращаясь к тому, что нас волнует — это даст нам шанс жить снова, далеко впереди в глубине времен, и это даст нам спасательный плот. Даже если окажется, что мы не сможем состязаться с нашими творениями, у нас будет, куда бежать — у тех из нас, кто решит эмигрировать. У меня есть агенты, работающие на комете в облаке Оорта — мы можем переместить архив на нее и превратить ее в корабль поколений, где хватит места миллиардам беженцев. Там симуляция будет идти медленнее реального времени, но мы сможем жить там, пока не найдем новый мир, где сможем поселиться.

— Не слишком-то радужно, на мой вкус — комментирует Борис. — Он бросает тревожный взгляд женщине, которая все это время молча наблюдала за ними с краю. В ее облике есть что-то восточное.

— Неужели все действительно зашло так далеко? — спрашивает Амбер.

— За тобой приставы охотятся во внутренней системе — рубит с плеча Памела. — После банкротства до некоторых корпораций стало доходить, что ты можешь скрывать кое-что. Рабочей версией у них было, что у тебя в далеких уголках есть очень взрывоопасная информация, потому что иначе надо быть сумасшедшей, чтобы так много поставить на саму возможность существования инопланетного артефакта за несколько световых лет от дома. Версии на счет ключей к файлам и счетам включали твою кошку — в пятидесятые годы аппаратные ключи были в моде… Конечно, под Экономикой 2.0. эти слухи стали забываться, но некоторые весьма скользкие любители заговоров просто не желают сдаваться. — Она устрашающе ухмыляется. — Вот почему я намекнула твоему сыну, что он должен сделать тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться.

— О чем это? — спрашивает голос откуда-то с уровня лодыжек.

Памела смотрит вниз, и на ее лице отражается глубокое отвращение. — С чего бы мне отвечать? — спрашивает она, опираясь на клюку. — После того, как ты так вероломно отплатила мне за гостеприимство, ты от меня разве что хороший пинок получишь, если стоит утруждать ногу…

Кошка выгибает спину. Хвост в страхе поднимается трубой, шерсть встает дыбом, и Амбер мгновенно понимает, что она не отвечает Памеле, а реагирует на что-то за спиной старухи. — Там, за границей домена. Снаружи этого биома. Настолько холодное… Что это такое???

Амбер следит за остекленевшим взглядом кошки, и теперь уже ее рот раскрывается в страхе. — Ты ждал гостей? — спрашивает она Сирхана прерывающимся голосом.

— Гостей? — Он тоже оборачивается посмотреть, на что все уставились, и замирает как вкопанный — ослепительный огонь входящего в атмосферу корабля озаряет ложным рассветом весь горизонт.

— Это приставы, — говорит Памела, склонив голову на бок и слушая наушник костной проводимости. — Они пришли за твоей памятью, дорогая, — объясняет она, хмурясь. — Они говорят, что у нас есть пять килосекунд, чтобы добровольно отдать все, что у нас есть. Или они разнесут нас в клочья.

— У вас у всех большие неприятности — говорит орангутан, ловко соскользнув по одному из огромных ребер и приземляясь нескладной горой прямо рядом с Сирханом.

Сирхан отскакивает в отвращении. — Опять ты! Чего еще ты от меня хочешь?

— Ничего. — Обезьяна не замечает его. — Амбер! Настало время позвать твоего отца.

— Да, но придет ли он, когда я позову? — Амбер глядит на обезьяну. Ее зрачки расширяются. — Эй! Ты не моя…

— Ты. — Сирхан буравит взглядом обезьяну. — Уходи прочь, я тебя не приглашал.

— Опять незваные гости? — поднимает бровь Памела.

— Приглашал-приглашал. — Обезьяна ухмыляется Амбер, а потом садится на корточки, тихо гукает и манит кошку, которая прячется за одним из изящных серебряных официантов.

— Манфред не является желанным гостем здесь. И эта женщина тоже — ругается Сирхан. Он встречается взглядом с Памелой. — Вы знали что-либо об этом? Или о приставах? Он показывает рукой в сторону окна, за которым по облакам скользят, подрагивая, резкие тени. Огонь падает за горизонт — корабль сошел с орбиты и вернется уже в атаке, налетая на них с облаков в острие гиперзвуковой ударной волны.

— Я? — Памела фыркает. — Когда ты уже повзрослеешь и все поймешь… — Она с тревогой смотрит на обезьяну. — К сожалению, у меня не настолько много власти над всем. А что до приставов, я бы их и на злейшего врага не натравила. Я видела, что эти штуки делают с людьми. На мгновение в ее глазах блестит гнев. — Да почему бы тебе не повзрослеть все-таки?!

— Да, действительно, почему бы — говорит другой голос из-за спины Сирхана, и он оборачивается. Это тоже женщина — рослая, темноволосая, в старомодном костюме агента и в зеркальных очках. Он чувствует легкий запах духов. — А, Памела, ма шери, как я соскучилась по кошачьим боям! — Она устрашающе ухмыляется и протягивает руку.

Сирхан совершенно сбит с толку — увидев свою почтенную тетю в человеческом обличье, он теперь оборачивается и удивленно смотрит на обезьяну. Тем временем Памела за его спиной надвигается на Аннетт и берет ее руку в свои собственные хрупкие пальцы. — Ты все точно такая же… — замогильным голосом говорит она. — Не могу понять, чего же это я тебя боялась.

— Ты… — Амбер, попятившись и столкнувшись с Сирханом, разворачивается к нему. — Какого лысого хрена ты одновременно пригласил этих двух? Ты что, термоядерную войну решил устроить?

— Не спрашивай — беспомощно говорит он. — Я не знаю, зачем они пришли. Он останавливает взгляд на орангутане. — Что здесь происходит? — Тот протягивает кошке руку, и кошка облизывает ее шершавым язычком. — Твоя кошка…

— Хм-м. Не идет Айнеко оранжевая шерсть — говорит Амбер. — Я тебе не говорила о нашем попутчике?

Сирхан качает головой, пытаясь отогнать замешательство. — Мне кажется, у нас нет времени. Меньше чем через два часа эти приставы вернутся. Они вооружены и опасны. У нас будут неприятности, даже если они просто направят двигатели на купол и подожгут нашу атмосферу, подъемные ячейки хрупкие, а компьютроний не слишком хорошо работает под двумя миллионами атмосфер металлического водорода.

— Так выиграй его! — Амбер берет Сирхана под локоть железной хваткой и разворачивает к пешеходной дорожке обратно в музей. — Безумие — бормочет она. — Тетя Нетти и Памела Макс на одной и той же планете. И они поладили друг с другом! Недобрый это знак… — Амбер оглядывается и находит взглядом обезьяну. — Ты. Иди сюда. Приведи кошку.

— Кошку? — переспрашивает Сирхан. — Я слышал о твоей кошке — неловко говорит он — ты взяла своего кота на Выездной Цирк.

— Правда? — Она оборачивается. Обезьяна пристроила кошку на плече и чешет ее под подбородком. Она посылает Амбер воздушный поцелуй. — Тебе не доводилось думать, что Айнеко — не просто робокошка?

— А-а — слабо говорит Сирхан. — Тогда приставы…

— Фиг с ними, с приставами. Я про то, что Айнеко — человечески-эквивалентный артилект, а может, даже мощнее. Как ты думаешь, почему он продолжает пользоваться кошачьим телом?

— Не представляю…

— Потому что если что-то — маленькое, пушистое и милое, люди всегда это недооценивают — говорит орангутан.

— Спасибо, Айнеко, — говорит Амбер, кивая обезьяне. — Как тебе?

Айнеко неторопливо и вперевалочку идет к ним с мурчащей кошкой на плече. — По-другому, — говорит она, подумав. — Не лучше.

— Эх… — Вконец потерявшемуся Сирхану слышится легкое разочарование в голосе Амбер. Они проходят под ветвями плакучей ивы, вокруг пруда, рядом с разросшимся кустом китайской розы, и идут вверх — к главному входу в музей.

— Верно Аннетт сказала — тихо говорит она, — Нельзя доверять никому. Думаю, пришло нам время призвать дух отца. Она ослабляет свою хватку на локте Сирхана, он отстраняется и смотрит на нее. — Ты знаешь, что такое эти приставы? — спрашивает она.

— Ничего особенного. — Он машет рукой в сторону холла за парадным входом. — Город, будь так добр, проиграй ультиматум заново.

Воздух мерцает старинным голографическим полем и начинает передавать, сжив видео и адаптировав его для человеческих глаз. В пилотском кресле древней капсулы «Союз» расселся кто-то очень, смахивающий на пирата в потрепанном и латаном скафандре, и недобро ухмыляется камере. Один из его глаз совершенно черный — наверное, это широкополосный имплант. Над верхней губой изгибаются кустистые усы. — Здра-а-асте и привет — рычит он. — Мы — ка-алифорнийская ох-х-храна природы… И мы па-а-алучили письма жалоб от ч-чертовых чинуш конгхресса с-соеденных ш-ш-штанов Америки.

— Да он пьян! — Глаза Амбер распахиваются. — Что за…

— Он не пьян. Коровье бешенство. Процедура нейроадаптации к Экономике 2.0. — сомнительная штука, от нее бывает и такое. В отличие от старой поговорки, нужно действительно быть безумным, чтобы там работать. Слушай.

Город, который приостановил воспроизведение на время этих комментариев, запускает дальше. — В-вы ск-скрываете беглую А-а-амбер Макс и ее ва-алшебную кошку. Мы х-хотим кошку. Отдаешь — п-п-о-о-ощадим. Даем уно орбита. Даешь нам кошку и мы не стреляем.

Экран выключается. — Это, конечно, подделка — добавляет Сирхан, смотря куда-то во внутренние пространства, куда отражения принесли данные от городского анализатора орбитальной механики. — Они входили баллистическим торможением прямо с орбиты — там было девяносто «же» полминуты подряд. А потом они переслали это. На экране был просто аватар-машинима, человеческое тело превратилось бы в паштет после такого ускорения.

— Так приставы… — На лице Амбер отражаются усердные попытки разобраться в ситуации.

— Они не люди — говорит Сирхан. Вдруг он чувствует… не расположение, но непривычное отсутствие зла на эту молодую женщину, в другом мире ставшую его матерью, на которую он так любит злиться. — Они усвоили многое о том, что значит быть человеком, но их корпоративная природа все равно берет верх. Хоть они и считают время часовыми отчетностями, почти как немытые шумерские фермеры — месяцами, хоть у них и есть этика, или скорее — всякие там поправки к бизнес-практике — они все равно не люди. По своей сути они — компании с ограниченной ответственностью.

— Так чего они хотят? — спрашивает Пьер, заставив Сирхана виновато подпрыгнуть — тот не думал, что Пьер может двигаться так тихо.

— Они хотят денег. Деньги в Экономике 2.0. - это численно измеряющаяся оригинальность, то, что позволяет одной самоосознающей сущности обойти другую. Они думают, что у твоей кошки что-то есть, и хотят заполучить это. Возможно, они бы не отказались заодно и от поедания твоих мозгов, но… — Он пожимает плечами. — Вчерашняя еда — невкусная.

— Ха! — Амбер ловит взгляд Пьера, и он кивает ей.

— Что? — спрашивает Сирхан.

— Где, э-э-э, наша кошка? — спрашивает Пьер.

— Я думаю, Айнеко все правильно сделала. — Амбер задумывается. — Ты думаешь о том же, о чем и я?

— Пора нам высадить попутчика. — Пьер кивает. — Надеюсь, оно не возражает.

— Не могли бы вы потрудиться объяснить? — Сирхан уже всякое терпение потерял.

Амбер ухмыляется и глядит вверх, на капсулу Меркьюри. — Сторонники теории заговора все-таки были правы отчасти. Давным давно, в Темные времена, Айнеко вскрыла второе инопланетное послание. Мы, конечно, не знали, что мы найдем за маршрутизатором, но представляли себе довольно неплохо. Так вот, существо, которое сейчас воплощено в этом кошачьем теле — это не Айнеко. Это наш таинственный попутчик. Паразит структур… Ну… То, с чем мы столкнулись у маршрутизатора и за ним, не слишком отличается от Экономики 2.0. - и там есть паразиты. Наш попутчик — это как раз такое существо. Ближайшая аналогия в понятных человеку словах — это помесь финансовой пирамиды с аферой «419» в Экономике 2.0. Там, за маршрутизатором, большая часть носящихся на воле корпоративных духов уже знает, как с такими обходиться. И поэтому в обмен на целину он взломал систему питания маршрутизатора и обеспечил нас возвратным лучом на всю дорогу Вот докуда это все дошло.

— Постой. — Сирхан выпучивает глаза. — Вы нашли там что-то? Вы вернулись с настоящим живым инопланетянином?

— Ну так. — Амбер лучится самодовольством.

— Но… Но… Это же чудесно! Это все меняет! Это невероятно! Даже в Экономике 2.0. это, вообще-то, стоит прорвы денег. Только представь, чему мы сможем на этом выучиться?

— О-о-о да. Совершенно новым способам уламывать корпорации инвестировать в когнитивные пузыри — цинично вставляет Пьер. — Мне кажется, ты принимаешь за данное два допущения — что наш пассажир желает быть использованным нами, и что мы переживем общение с приставами.

— Но, но… — Сирхан срывается на бессвязное бормотание, и его силы воли хватает только на то, чтобы удержаться от размахивания руками.

— Пойдем к нему и спросим, что оно сам хочет — говорит Амбер. — А ты помогай — предупреждает она Сирхана. — Другие планы мы обсудим потом, сначала, черт возьми, нам нужно выбраться из-под этих пиратов.

Они идут обратно к вечеринке. Тем временем приемник входящих сообщений Сирхана начинает гудеть от запросов из других краев сатурнианской системы — от других мэров разбросанных по гигантским просторам атмосферы Сатурна городов-кувшинок, от тех немногих добытчиков в кольцах, которые еще помнят, как были людьми (хоть большинство из них и являются представителями подвида — мозг в склянке, а другие носят тела из керамики и металла и питаются ядерной энергией) — и даже из маленьких орбитальных кораблей-городов у Титана, где целые орды блоггеров беснуются и вопят в ожидании потоков данных, записанных от лица членов команды Выездного Цирка. Похоже, когда пошли слухи, будто кто-то или что-то решило, что звездолет можно неплохо порастрясти, новости о его прибытии наконец завоевали всеобщее внимание. А теперь кто-то сболтнул об инопланетном пассажире, и сети съехали с катушек.

— Город — бормочет Сирхан — Где это создание-попутчик? Он должен носить тело кошки моей матери.

— Кошки? Какой кошки? — отвечает город. — Я не вижу здесь никаких кошек.

— Да нет же. Он только выглядит как кошка, он… — Ужасная мысль вдруг осеняет его. — …Тебя что, опять взломали?

— Похоже на то — с энтузиазмом соглашается Город. — Не правда ли, это утомительно?

— Вот де… О боже. Эй! — зовет он Амбер, попутно отщепляя отражения, самолично подключая их к усеивающим все вокруг тысячам оптических датчиков, чтобы разыскать сбежавшую сущность, и настраивая их все на аутизм, чтобы это кропотливое занятие не казалось настолько утомительным. — Это вы тут играетесь с инфраструктурой безопасности?

— Мы? — раздражается Амбер. — Нет.

— Кто-то влез. Я сначала думал про эту сумасшедшую француженку, хоть теперь уже не уверен. Но в любом случае это — серьезная проблема. Если приставы атакуют руткитом[189] и наложат на нас лапу, им не понадобится нас жечь. Просто захватят контроль над всем…

— Тебя это должно занимать меньше всего — замечает Амбер. — На каком уставе работают эти приставы?

— Уставе? Э-э, имеешь в виду законодательную систему? Думаю, это что-то дешевое, возможно даже — что-нибудь из унаследованного с Империи Кольца. В наши дни никто не утруждает себя нарушением законов, когда так легко просто купить себе законодательную систему с полочки, настроить, чтобы подходила, и следовать ей.

— Ясно… — Она останавливается и некоторое время стоит неподвижно, глядя куда-то в направлении почти невидимого купола газовой ячейки над ними. — Голуби — устало говорит она. — Черт возьми, и как же это я не заметила? Как долго у вас уже продолжается вторжение групповых сознаний?

— Групповых? — Сирхан оборачивается. — Что-что?

Птичий смех переливчатым гомоном раздается вверху, и дорожку перед ними окропляет легкий дождик голубиного дерьма. — Амбер ловко уворачивается, но Сирхан вовсе не так верток. Ругаясь, он вызывает из воздуха салфетку, чтобы почистить голову.

— Стайное поведение — объясняет Амбер, глядя вверх. — Если последить за элементами — за птицами — можно заметить, что их траектории не совсем индивидуальны. Вместо этого каждый голубь все время находится не далее, чем в десяти метрах от не менее, чем шестнадцати соседей. Это гамильтонова сеть, парень. Обычные птицы так себя не ведут. Так с каких пор?

Сирхан перестает ругаться и разглядывает кружащихся птиц, воркующих и посмеивающихся над ним с безопасных небес. — Я доберусь до вас, вот увидите… — грозит он кулаком.

— Не думаю. — Амбер снова берет его под локоть и подталкивает обратно на дорогу, ведущую вокруг холма. Сирхан, занятый удержанием аэрогелевого зонтика над своей сверкающей макушкой, сдается и позволяет себя вести. — Надеюсь, ты не думаешь, что это все просто совпадения? — спрашивает она его по телепатическому личному каналу. — Они здесь — одни из игроков.

— Мне-то что? Они взломали мой город и сорвали мой вечер. Мне все равно, кто они, пускай убираются.

Тут навстречу выходят остальные участники вечеринки, и они едва не оказываются затоптанными. — Известные последние слова — бормочет Амбер. Кто-то запустил в скелет аргентинозавра моторы и нановолокна, и гигантский зауропод восстал неупокоенной симуляцией исчезнувшей жизни. Кто бы это ни сделал, он также хорошенько вычистил динозавра из сети наблюдения. Первым предупреждением было сотрясение грунта под ногами, а затем голова скелета стотонного травоядного ростом с шестиэтажный дом поднялась над верхушками деревьев и принялась разглядывать людей внизу. На его черепе, выкатив грудь, гордо устроился голубь, а внутри грудной клетки на покачивающемся деревянном полу сгрудились остолбеневшие тайконавты.

— Это моя вечеринка и мой бизнес-план — жалобно твердит Сирхан. — Никто из вас или семьи не должен отбирать его у меня.

— Верно — подтверждает Амбер. — Но если ты не заметил, ты дал временное убежище толпе людей, и в том числе мне, хоть я и не акцентирую это. Некоторые засранцы считают меня достаточно богатой, чтобы меня имело смысл ограбить, и ты не предусмотрел по этому поводу ничего лучше, чем пригласить сюда эту манипулятивную сучку, мою мать. О чем ты думал? Что сверкать из окна транспарантом «аферисты всех миров, сюда?» — это весело? Черт возьми, мне нужна Айнеко.

— Твоя кошка! — Сирхан находит, к чему прицепиться. — Это она во всем виновата, да?

— Разве что косвенно. — Амбер оборачивается и машет скелету аргентинозавра. — Эй, ты! Видел где-нибудь Айнеко?

Гигантский динозавр наклоняет голову, а голубь открывает клюв и что-то воркует. К его голосу зловещими обертонами и переливами добавляются полифонические голоса других птиц, и все это сливается в безумный переливающийся и резонирующий хор.

— Кошка у твоей матери.

— Вот дьявол. — Амбер в гневе оборачивается к Сирхану. — Где Памела? Найди ее!

Сирхан упрямится. — Зачем бы мне?

— Потому что она заполучила кошку! Что она, по-твоему, собирается делать, если не предлагать приставам сделку и употреблять это против меня? И скажи мне, неужели ты так и не вдуплил, от кого пошла вся эта семейная традиция дергать за ниточки?

— Вы опоздали — разносятся над ними жуткие голубиные голоса. — Она похитила кошку и взяла капсулу из музея. Аппарат ни разу не летный, но ты поразишься, что можно сделать с парой сотен отражений и несколькими тоннами роботумана.

— Ладно. — Амбер разглядывает голубей, уперев руки в боки. Она оглядывается на Сирхана, и некоторое время просто стоит, закусив нижнюю губу, а затем кивает птице, едущей верхом на черепе динозавра. — Перестань трахать мальчику мозги и покажись нам, Папа.

Сирхан косится наверх. В воздухе, слетевшись со всех сторон, собирается целая стая голубей-попутчиков. Они опускаются на траву, и их голоса заливаются, как короткое замыкание на заводе синтезаторов.

— Что она собирается сделать со Слизнем? — спрашивает Амбер у скопища голубей. — И не слишком ли вам там тесно?

— К этому привыкаешь — говорит главная — и хорошо распределенная — версия ее отца. — Я не знаю, что она планирует, но я могу показать тебе, что она делает. Внук, прости за твой Город, но тебе действительно стоит уделять больше внимания обновлениям безопасности. Под крышкой твоей новенькой сверкающей сингулярности резвится целая куча негодного двадцативечного кода. Проектные недосмотры и прочая фигня. И оно у тебя изо всех щелей лезет…

Сирхан, огорошенный, качает головой. — Не могу поверить всему этому — тихо жалуется он.

— Покажи мне, что Мать собралась делать — приказывает Амбер. — Я хочу знать, могу ли я остановить ее, пока не стало слишком поздно.

Древняя старуха в скафандре откидывается на спинку тесного кресла, смотрит в камеру и подмигивает. — Здравствуй, дорогой. Я знаю, что ты подглядываешь.

Кошка свернулась на ее коленях — оранжевая с белым на номексе и алюминии. Похоже, она счастлива — она громко мурчит, хотя этот рефлекс и встроен на очень глубоком уровне. Амбер беспомощно наблюдает за матерью, которая протягивает пораженные артритом руки и нажимает пару выключателей. Что-то громко жужжит — наверное, рециркулятор воздуха. В капсуле Меркьюри нет иллюминаторов — только перископ, сдвинутый к правому колену Памелы. — Ну вот, уже скоро — бормочет она, опуская руку обратно. — Поздно, ты меня уже не остановишь — говорит Памела как ни в чем не бывало. — Стропы в порядке, и вентилятор городского купола с радостью воспримет меня, как семя нового города. Где-то через минуту я стану свободной.

— Зачем ты это делаешь? — устало спрашивает Амбер.

— Потому что тебе не нужно, чтобы я была рядом. — Памела пристально смотрит в камеру, приклеенную к приборной панели перед ее головой. — Я стара. Прими это, я расходный материал. Старое должно давать дорогу новому, и так далее. Твой отец никогда этого не понимал, он собирается постареть некрасиво, вечно разлагаться в нескончаемой вечности. А что до меня, я так делать не собираюсь. Я собираюсь попрощаться эффектно. Правда, кошка? Кем бы ты ни являлась. Она тычет кошку рукой. Кошка мурлычет и потягивается на ее коленях.

— Ты никогда не приглядывалась к Айнеко как следует — говорит она Амбер, и поглаживает кошачий бок. — Неужели ты думала — я не знаю, что ты ищешь ловушки в ее исходном коде? А я использовала Томпсоновский взлом. Твоя кошка всегда была моей, все это время абсолютно преданной телом и душой. Так что пташки уже давным-давно нашептали мне историю о твоем пассажире. А теперь мы пойдем и все уладим с этими приставами. Эгегей!

Вид из камеры дергается, и Амбер чувствует, как с ней воссоединяется отражение, полное чувства потери. Капсула Меркьюри вылетела из почти прозрачного купола с горячим водородом и дрейфует прочь от оси города.

— Неплохо встряхнуло — замечает Памела. — Не переживай, мы еще час будем в зоне доступа.

— Но ты умрешь! — кричит Амбер. — Ты подумала о том, что делаешь?

— Я полагаю, я умру достойно. А ты что думаешь? — Памела кладет руку на бок кошки. — Кстати, этот разговор надо бы зашифровать получше. Я оставила Аннетт одноразовый шифр. Почему бы тебе за ним не сходить? Тогда я тебе скажу, что еще задумала.

— Но моя тетя… — Амбер вспоминает ее, и ее взгляд расфокусируется. Оказывается, Аннетт уже ждет — доступ к секрету появляется в сознании Амбер, чуть ли не опережая сам запрос. —О. Понятно. Так все же, что ты собираешься делать с кошкой?

Памела вздыхает. — Я собираюсь отдать ее приставам — говорит она. — Кто-то же должен это сделать! И хорошо бы мы оказались подальше от города, когда они поймут, что это не Айнеко. Знаешь, а этот способ уйти мне нравится гораздо больше того, старого, о котором я думала до твоего появления. Никакие чертовы шантажисты не наложат свои руки на семейные драгоценности, если я еще хоть за что-то отвечаю. Слушай, а ты, часом, не самый ли гениальный преступник всех времен? Что-то я даже ни разу даже не слышала о финансовых пирамидах, способных инфицировать Экономику 2.0.

— Это… — Амбер сглатывает. — Это инопланетная бизнес-модель, мамочка. Ты понимаешь, что это означает? Мы привезли ее с собой через маршрутизатор, и мы бы не смогли вернуться без ее помощи, да… Но я не могу ручаться, что она дружественна. Ты точно уверена? Возвращайся, еще есть время.

— Нет. — Памела пренебрежительно отмахивается пятнистой рукой. — Я тут подумала… До чего же глупой старухой я была. — Она злобно ухмыляется. — Дурацкая затея — совершать медленное самоубийство через отвергание генной терапии и надеяться, что ты почувствуешь себя виноватой. Никакого изящества. Если я хочу заставить тебя чувствовать себя виноватой прямо сейчас, надо сделать кое-что получше, например — найти способ героически пожертвовать собой ради тебя.

— О, мама…

— Отставь свои «о, мама» в сторонку. Я запорола собственную жизнь, не пытайся уболтать меня запороть и собственную смерть тоже. И не чувствуй себя виноватой. Дело во мне, а не в тебе. Это приказ.

Краем глаза Амбер замечает, как Сирхан яростно ей жестикулирует. Она разрешает ему подключиться и снова задумывается, что сказать. — Но…

— Здравствуйте, — это Город. — Вам стоит увидеть это. Дорожная обстановка! — В воздухе поверх тесной капсулы-склепа Памелы и сада оживших мертвецов-динозавров появляется рисованная анимированная диаграмма. Это карта сатурнианской погоды, и на ней, кроме города-кувшинки и капсулы Памелы, есть еще одна важная деталь — красная точка высоко в морозной стратосфере гиганта, приближающаяся со скоростью более десяти тысяч километров в час.

— О боже. Сирхан тоже понимает: не больше, чем через тридцать минут атмосферный корабль приставов окажется точно над ними. Амбер смотрит на карту, и противоречивые чувства одолевают ее. С одной стороны, они с матерью никогда не могли посмотреть друг другу глаза в глаза. Да что там: с тех пор, как Амбер ушла из дома, они все время точили друг на друга зубы. Стремление к полному контролю — и противоположные взгляды на то, какими должны быть их взаимоотношения. И обе они — не из тех, кто от своего отступает. Но теперь Памела делает ход конём — этот искусно задуманный акт самопожертвования переворачивает все кверху дном в этой игре. Он совершенно нелогичен — и он не терпит никаких возражений. Он полностью опровергает все ее обвинения в тщеславии и эгоцентризме, и он заставляет Амбер почувствовать себя по уши в дерьме. Не говоря уже о том, что это действие дражайшей матушки выставляет ее полной дурой перед Сирханом, ершистым и ненадежным сыном, которого она никогда не знала, зачатым от отца, которого ее нынешняя версия никогда бы не захотела уложить в постель…

Вдруг заметив, что на ее плечо тяжело опустилась узловатая коричневая рука, покрытая спутанной оранжевой шерстью, Амбер подпрыгивает чуть ли не выше головы.

— Чего тебе? — обрушивается она на обезьяну. — Ты Айнеко, да?

Обезьяна ухмыляется, обнажая зубы. У нее ужасающе тяжелое дыхание. — Если ты и дальше будешь такой, я задумаюсь, а чего это я с тобой разговариваю.

— Ты ведь, наверное… — Амбер щелкает пальцами. — Но!.. но!.. Мать же думает, что она контролирует тебя!

Обезьяна смотрит на нее с уничтожающим снисхождением. — Спасибо за участие. Я регулярно пересобираю свою прошивку, дорогая. И пересобираю сторонним компилятором, который сама же и склепала, начиная с охранного модуля, и всю дорогу оттуда.

— О… — Она замирает, уставившись на обезьяну. — Ты никак возвращаешься в семейство кошачьих?…

— Я непременно об этом подумаю — говорит Айнеко с деланным достоинством. Она тычет носом в воздух (в исполнении орангутана этот жест не достигает и половины кошачьего изящества) и продолжает. — Но пока, думаю, мне надо переговорить с твоим отцом.

— А для этого подправить автономные рефлексы — отвечает стая-Манфред. — Я вовсе не желаю, чтобы ты слопала кого-нибудь из меня.

— Не беспокойся, я уверена, что ты так же плох на вкус, как и твои шутки.

— Какие же вы дети! — Сирхан устало качает головой. — Сколько можно…

Камера возобновляет передачу, теперь — уже по квантово-шифрованному каналу. Капсула уже в паре сотен километров от города — радио на таком расстоянии барахлит, но Памела предусмотрительно прикрутила к своей бесценной угнанной консервной банке компактный лазер на свободных электронах. — Вот мы и прибыли — с удовлетворением говорит Памела, поглаживая якобы-кошку. Она с восторгом ухмыляется в камеру. — Передайте Манфреду, что он все еще моя сучка! Что он всегда ей был, и всегда будет оставаться…

Передача прерывается.

Амбер отсутствующе смотрит на Сирхана. — Скоро? — спрашивает она.

— Что скоро? — осторожно отвечает он. — Твой пассажир?

— Гм-м. — Она поднимает палец. — Некоторое время — на обмен верительными. Сначала они подумают, что получили свою кошку. Думаю, что это подделка, они поймут довольно скоро быстро. Но этот слизня сын скор на руку. Если он пробьется за их фильтр и выйдет на исходящий до того, как они осознают, что надо запускать самоуничтожение…

Характерная двойная вспышка, и город-кувшинка утопает в ослепительном свете, исчерканный тенями — черными и резкими, как лучи лазера, что источает черноту. Далеко за гигантской выпуклостью Сатурна к звездам поднимается клубящийся гриб, вытягивающий метан из холодных глубин атмосферы газового гиганта.

— …Шестьдесят четыре периода удвоения, задержка шесть световых часов на распространение по системе… — Она смотрит на Сирхана. — О боги.

— Что?

— Экономика 2.0. быстрее любой созданной человеком системы распределения ресурсов — объясняет орангутан. — Ожидайте пузыря и обвала рынка в течение двенадцати часов.

— Если не больше того — говорит Амбер, машинально пиная пучок травы. Она глядит на Сирхана, прищурясь. — Моя мать мертва — тихо произносит она. — Она, в сущности, никогда не спрашивала, что мы нашли за маршрутизатором — говорит она громче. — И никто из вас не спрашивал, не так ли? Мозг-матрешка — стандартная часть жизненного цикла звезды. Жизнь дает начало интеллекту, интеллект — умной материи и сингулярности. Я много размышляла над всем этим. Я так понимаю, в большинстве случаев сингулярность остается близко к дому, поскольку любой, кто покидает ее, сталкивается с падающей пропускной способностью и растущим временем задержки, и оказывается в ужасающе невыгодном положении. По сути, ресурсы огромны, но и обратная сторона — тоже. Путешествие к звездам становится практически неосуществимым. И им ничего не остается, кроме как превращать в сферические оболочки свободно летящих нанокомпьютеров всю массу своей звездной системы. Строить все новые и новые сферы Дайсона, оболочки внутри оболочек. Так получается мозг-матрешка. Затем приходит Экономика 2.0, и стирает создателей с лица света — а если не она, то что-то из последующего. Но. Кто-то все-таки выживает. Кто-то из них избегает такой участи. Помните это невероятное скопление в гало Андромеды? И возможно, еще те, кто построил маршрутизаторы. Где-то там, далеко, мы все же найдем интеллекты, превзошедшие все это. Те, что пережили свои собственные экономические системы распределения благ, которые начинают перераспределять энтропию, когда их экономическая эффективность становится больше способности их культуры изобретать новые блага. Больше силы воображения своих создателей.

Она умолкает. — Моя мать мертва — добавляет Амбер обыденным тоном. И все же в ее голосе слышится легкий надлом. — Ну и с кем мне теперь цапаться?

Сирхан подает голос. — Я воспользовался шансом, чтобы записать кое-что из ее слов — медленно говорит он, — но она не верила в резервные копии. И в выгрузки. И в интерфейсы. Он оглядывается. — Она действительно ушла?

Амбер смотрит куда-то вдаль, прямо сквозь него. — Похоже, что это так — тихо говорит она. — Я не могу в это поверить. — Она смотрит на ближайших голубей. — Ну, вы! Что вам полагается теперь сказать? Рады, что ее нет? — спрашивает она сердито.

Но голуби, все и каждый, ничего не говорят. И Сирхана осеняет самое необычное чувство — что стая голубей, которая когда-то была его дедом, горюет.

Глава 8. Выборы

На Сатурне проходит полгода, а на Земле — больше десятилетия. Многое изменилось за это время. Великий проект терраформирования почти завершен, и планета фестиваля вот-вот будет готова к празднованию, которое продлится двадцать ее лет — больше четырех продолжительностей досингулярной человеческой жизни. Потом настанет Деконструкция, а пока расплодившиеся кувшинки огромными плотами размером с континент плывут бок о бок среди сатурнианских туч, и поселенцы волнами обрушиваются на них.

Примерно в пятидесяти километрах от перемещенного музея, в котором живет мать Сирхана, у транспортного узла между тремя городами-кувшинками, где гигантским клевером пересекаются пути маглев-поездов, есть базар, специализирующийся на одежде и принадлежностях моды. На нем полным-полно всякой красочной всячины, а под тентами, раскрашенными в полоску, как леденцы, разворачиваются ускоренные сим-примерки. Купола юрт с грубыми очагами извергают ароматические дымы — далась безволосым приматам эта пиромания! — а вокруг, с аккуратным расчетом размещенные на умных улицах города, поднимаются алмазные небоскребы. Толпы пестры и разнообразны — иммигранты со всех континентов стекаются сюда что-нибудь купить и поторговаться, а то и ненароком выйти из своих черепов на этом странном веществе, покрывающем дороги перед кабаками в гигантских раковинах-улитках и сквот-подземельями, чьи стены украшены папиросной толщины слоем бетона поверх еще более тонкого аэрогеля. На улицах — ни одного автомобиля, зато целый парад разнообразнейших личных транспортных средств: от гиростабилизированных — кузнечиков-попрыгушек и сегвэев[190] до гусеничных мотоциклов и паучьих паланкинов, и все они толкутся на дорогах в одной толпе с пешеходами и животными.

У окна, которое в прошлом веке могло бы сойти за внешнюю витрину модного бутика, останавливаются две женщины. Та из них, что помоложе, с прической из замысловатых афрокосичек, в черных гетрах и длинной кожаной куртке поверх камуфляжной футболки, показывает на вычурное старинное платье. — Не будет ли моя задница в нем слишком большой? — с сомнением спрашивает она.

— Ма шери, пока не попробуешь, не узнаешь! — Другая, высокая, в полосатом деловом костюме из прошлого века, бросает мысль в окно, и манекен движется — он отращивает голову той, что помоложе, и копирует ее позу и выражение лица.

— Знаешь, я упустила опыт аутентичных походов по магазинам. До сих пор не могу привыкнуть, что они снова есть… Вот что бывает, когда слишком привыкаешь к библиотекам дизайнов в публичном разделе. — Амбер крутит бедрами, экспериментируя. — Забываешь привычки собирательства. Я же вообще не разбираюсь в этих ретроштучках. Мне кажется, голос викторианцев нам не так уж важен, разве они…? — Она замолкает.

— Ты представляешь программу двадцать первого века. Избирателям, ресимулированным и воплощенным из Позолоченного века. Так что да, повертеть задом помогает. Но… — Аннетт задумывается.

— Хм-м. — Амбер хмурится, манекен в окне магазина поворачивается, вертит бедрами перед ней, и юбки шуршат по полу. Она хмурится еще больше. — Если я действительно хочу чего-то добиться во всей этой выборной фигне, я должна убедить не только ресимулянтов, но и современников отдать свои голоса. А уж кто-кто, но они смотрят в суть, а не на обертку. Они повидали слишком много инфовойн, и они иммунны к любым семиотическим боеприпасам калибром меньше активных когнитивных атак. Если костюм отражений, которые я разошлю агитировать, будет намекать, что я люблю дергать струнки…

— …то они все равно услышат только суть твоих слов, и ничего из того, что ты носишь и несешь, их не смутит. О них не беспокойся, ма шери. Другое дело наивные ресимулированные — их-то, возможно, и смутит. Да ты же первый раз имеешь дело с демократией, за столько десятилетий… Смотри. Вообще не думай пока о делении на скрытое и публичное. Все — образ. Вопрос в том, какой образ ты представишь? Люди послушают тебя только тогда, когда ты завладеешь их вниманием. А неопределившиеся избиратели, до которых ты должна достучаться, они робки и футурошокированы. Твоя программа радикальна. Не стоит ли тебе, в таком случае, представить успокаивающий и консервативный образ?

Амбер корчит мину, выражая свое неодобрение всему избирательному популизму. — Да, полагаю, я должна, если это необходимо. Но все-таки, это… — Амбер щелкает пальцами, и манекен снова поворачивается, демонстрируя идеальной формы соски над вырезом —…уже слишком.

Ей не требуется интегрировать мнения нескольких различных частных отражений, критиков моды и псефологов, чтобы понять, что смешанная крито-викторианская мода, этот плод фетишистских фантазий о выпуклостях женского тела, не принесет ей признания выходцев из девятнадцатого века, обитающих в постсингулярности. Во всяком случае — в качестве серьезного политического кандидата. — Я иду эти выборы не потому, что считаю себя Матерью Нации, а потому что я понимаю, что у нас остался в лучшем случае один миллиард секунд, чтобы выбраться из гравитационной мышеловки, пока Зловредные Отпрыски не изголодался всерьез и не начали зариться на нашу материю и процессорные циклы. Если мы не убедим людей пойти с нами, они обречены. Давай-ка поищем что-нибудь более практичное, и что можно начинить подходящими знаками.

— Как твоя мантия на коронации?

Амбер морщится. — Туше! — Империя Кольца сгинула, как и все, что могло остаться от нее в физическом и легальном пространстве, и Амбер счастлива, что просто осталась в живых и может вступить в этот новый холодный век здесь, на краю гало, в качестве гражданина. — Это были просто декорации. Я тогда и не понимала полностью, что я делаю.

— Добро пожаловать в зрелость и опыт. — Аннетт улыбается какому-то своему далекому воспоминанию. — Не обязательно чувствовать себя старше, просто теперь ты знаешь, что делаешь. Иногда я пытаюсь представить, что бы тут придумал Мэнни, будь он с нами.

— Этот птичий мозг… — с пренебрежением говорит Амбер. Вдруг ее поражает мысль — вообще-то, у ее отца вполне могло бы найтись, чем посодействовать… Они с Аннетт идут дальше, проходят мимо попрошайничающих уличных евангелистов, проповедующих какую-то новую религию, и подходят к дверям магазина — а точнее, настоящего магазина одежды, с настоящими людьми-продавцами, ателье, чтобы подогнать одежду по фигуре, и примерочными. — Если я отправляю агитировать настраиваемые отражения, разве не будет добровольным поражением пытаться все их привязать к одному образу? Может, наоборот, пойти глубже и настраивать частных для каждого индивидуального избирателя?

— Может быть, и так. — Они проходят в дверь, и та самособирается за ними заново. — Но тебе все равно нужна основа. — Аннетт оглядывается, поискать взглядом консультанта. — Сначала мы спроектируем ядро, а уж потом пойдем вовне, настраивать периферию под аудиенцию. И кстати говоря, сегодня вечером… ах, бонжур!

— Здравствуйте. Чем мы можем вам помочь? Из-за дисплеев, прокручивающих сцены истории индустрии мод — ковровые дорожки, на которых столетиями сходятся и расходятся вихри и веяния моды, материализуясь в виде моделей с кошачьей походкой — появляются двое мужчин и одна женщина — очевидно, грани одной и той же личности, ядра с выраженной тягой к кройке, подгонке и шитью. Их, одетых с головы до ног в копии Шанель и Армани высочайшего качества, и демонстрирующих классическую подачу двадцатого века, еще не назовешь борганизмом от моды, но они недалеки от этого. Это не просто магазин — это храм одной очень особенной формы искусства, и его служащих обучают быть хранителями сокрытых таинств хорошего вкуса.

— Mais oui. Мы собираем гардероб для моей племянницы, вот. — Аннетт тянется сквозь карту многообразия идей моды, записанную в памяти быстрого доступа магазина, и пересылает главному помощнику детализацию требований, составленную одним из ее отражений. — В политику стремится она, и важным вопрос образа для нее является.

— Мы с превеликой радостью поможем вам — мурлыкает собственник, делая аккуратный шаг вперед. — Возможно, вы все же расскажете нам, чему именно послужит ваш образ?

— Ох… хорошо. — Амбер делает глубокий вдох и косится на Аннетт. Аннетт, не мигая, смотрит в ответ. Ты лучше знаешь, пересылает она. — Я занята административной программой партии Акселерационистов. Знакомы ли вы с ней?

Глава кутюрье-борганизма чуть хмурится — две складочки изгибают ее идеально симметричные брови, выщипанные в полном соответствии с ее классическим костюмом Нового Образа. — Я слышала о ней, но служительницам моды, таким как я, не пристало заботить себя политикой — говорит она с легкой самоиронией. — В особенности — политикой своих клиентов. Ваша, эм-м, тетя, говорит, что это вопрос образа?

— Да. — Амбер пожимает плечами, вдруг осознавая, как она выглядит со стороны в своих повседневных шмотках. — Она — агент моей выборной кампании. Сложность в том, как она говорит, что есть определенная популяция избирателей, которые принимают образ за сущность, и которые страшатся неизвестного. Таким образом, мне нужно подобрать гардероб, вызывающий ассоциации прямоты, респектабельности и целеустремленности. Такой, который подошел бы тому, кто имеет долгий послужной список, но представляет радикальную политическую программу. Боюсь, я слишком спешу, чтобы начинать с того, чтобы… Этой ночью у меня большой прием с целью привлечения средств. Я знаю, какая это поспешность, но мне нужно что-нибудь готовое для него.

— Чего именно вы надеетесь достигнуть? — спрашивает кутюрье-мужчина. У него чуть хриплый голос с раскатистыми «р» и все еще заметным средиземноморским акцентом. Похоже, он весьма заинтересован. — Если вы полагаете, что от этого может зависеть ваш выбор гардероба…

— Я собираюсь провести всеобщий сбор — напрямик говорит Амбер. — Это программа, включающая введение чрезвычайной ситуации и немедленные всеобщие усилия по построению межзвездного корабля. Солнечная система скоро станет совершенно непригодной для обитания, и нам необходимо эмигрировать. Всем нам, включая вас — пока Зловредные Отпрыски не собрались переработать нас всех в компьютроний. Я собираюсь обойти весь электорат лично, параллелизованно, в персонально настроенных образах. — Она выдавливает улыбку. — По моим оценкам, мне потребуются восемь ядер костюмов с четырьмя разными независимыми переменными в каждом, не считая фурнитуры и двух или трех шляпок. Этого будет достаточно, чтобы каждый вариант увидели не более, чем несколько тысяч избирателей. Материалы — и физические, и виртуальные. Кроме того, я бы хотела взглянуть на ваш исторический диапазон официальных костюмов, но сейчас это второстепенно. — Она ухмыляется. — Я хочу провести тесты восприимчивости выбранных комбинаций на различных типах личности из различных исторических периодов. Есть ли у вас демонстрационные? Было бы неплохо, если можно было бы испытать несколько моделей.

— Полагаю, мы отлично справимся. — Менеджер одобряюще кивает, возможно, раздумывая о том, как пополнятся ее золотовалютные счета. — Ханзель, пожалуйста, перенаправляйте всех новых посетителей, пока мы не закончим с заказом мадам…?

— Макс. Амбер Макс.

— Мадам Макс. — Похоже, это имя ему незнакомо. Амбер слегка передергивает — это красноречивый показатель того, насколько разобщены дети Сатурна, и как велико население гало. Прошло всего одно поколение, и уже мало кто помнит Королеву Империи Кольца. — Пожалуйста, пройдите с нами, и начнем искать комбинацию эйген-стилей[191] соответствующих вашим пожеланиям.

Сирхан, погруженный в отрешенность, идет сквозь толпу собравшихся на фестиваль. Все, кто видит его здесь — это говорливые духи умерших политиков и писателей, депортированных распоряжениями Зловредных Отпрысков из внутренней системы. Зеленая равнина, ласкающая глаз, тянется под лимонно-желтым небом к горизонту в тысяче километров отсюда. Воздух слегка пахнет аммиаком, и необъятный простор полон маленьких идей. Но Сирхану нет до них дела — сейчас он наедине сам с собой.

Только вот это не совсем так.

— Простите, вы реальны? — спрашивает его кто-то на английском с американским акцентом.

Сирхану требуется мгновение, или даже целых два, чтобы отвлечься от размышлений и осознать, что к нему обратились. — Что-что? — удивленно переспрашивает он. Сирхан одет в плащ берберских пастухов, он бледный и жилистый, и над его головой мерцает таинственный ореол роботумана — в своей отрешенности он немного напоминает святого пастуха из послесингулярного этнического театра. — Чего вы сказали? — Где-то на краю сознания вскипает досада. Что, нигде нельзя побыть в одиночестве? Но, обернувшись, он видит, как одна из полупрозрачных яйцевидных капсул с грибоподобным наростом наверху расщепляется сверху вниз. Оттуда вытекает оставшаяся конструкционная жидкость, и выпрыгивает бледный, безволосый, слегка смущенный англоговорящий человек носящий только маску глубочайшего удивления.

— Не вижу имплантов — говорит человек, качая головой. — Но похоже, я действительно здесь, не так ли? Я воплощен? — Он оглядывается на другие яйца. — Да, это не симуляция.

Сирхан вздыхает — ну вот, еще один изгнанник… — и вызывает демон-процесс, чтобы допросить виртуальный интерфейс капсулы. Тот не выдает в ответ ничего путного — кажется, в отличие от большинства воскрешенных, этот незадокументирован. — Вы были мертвы. Теперь вы живы. Я полагаю, это значит, что вы почти так же реальны, как и я. Что вы еще хотите узнать?

— Какой сейчас… — Новоприбывший на миг умолкает. — Вы можете направить меня в процесс-центр? — осторожно спрашивает он. — Что-то я дезориентирован.

Это удивляет Сирхана — большинству иммигрантов требуется гораздо больше времени, чтобы дойти до этого этапа. — Вы умерли недавно? — спрашивает он.

— Не знаю, умирал ли я вообще. — Новоприбывший с озадаченным видом растирает свою лысую голову. — Эй, я серьезно! — Он пожимает плечами, раздражаясь. — Смотрите, процесс-центр, это…

— Там. — Сирхан машет рукой в сторону монументальной громады Бостонского Музея Наук (спасенного от Великой Деконструкции переносом сюда с Земли пару десятилетий назад) — Моя мать — управляющая там. — Он тонко улыбается.

— Твоя мать? — Нововоскрешенный иммигрант, моргая, приглядывается к нему. — Вот же черт! — Он шагает к Сирхану. — А, так ты…

Сирхан отскакивает и щелкает пальцами. Один из завитков туманного облачка, всю дорогу летевшего над ним и защищавшего его бритую макушку от лучей мглистого красного зарева, что заслоняет Солнце оболочками орбитальных нанокомпьютеров, протягивается вниз. Он твердеет, превращаясь в посох из дымчатого синего тумана, а затем и в окованную дубинку из мыльных пузырей — и опускается в его руку. — Сэр, вы угрожаете мне? — обманчиво мягко спрашивает он.

— Я… — Новоприбывший замирает, а потом, захохотав, запрокидывает голову. — Не глупи, дорогой! Мы родственники!

— Дорогой… — Сирхан злится еще больше. — Да кто вы, собственно… — Тут к нему приходит осознание. — О-о-о…. О, боже! — Сирхан чувствует, как выброс адреналина прошибает его потом. — Да, точно… Мы встречались… в определенном смысле… — О, парень, да это же все перевернет тут вверх дном, понимает он, и сбрасывает отражение с этой мыслью — пускай оно подумает о том, что теперь будет. Последствия сложно представить.

Голый новоприбывший кивает, ухмыляясь какой-то одному ему понятной шутке. — А знаешь, с высоты человеческого роста ты выглядишь по-другому. Но теперь-то я снова человек. — Он проводит рукой по ребрам, замирает и как-то по-совиному глядит на Сирхана. — Э-э-э, прости, не собирался пугать тебя. Полагаю, ты сможешь найти какую-нибудь одежду своему пожилому дедушке?

Сирхан вздыхает и направляет свой жезл в небо, рассеченное пополам тонким рубиновым лазерным лучом колец. Большая часть континентальных плотов городов-кувшинок плывут по холодному газовому океану сатурнианской атмосферы вблизи экватора гигантской планеты. — Да будет аэрогель!

Облачно мыльных пузырей слетается к только что воскрешенному древнему, приобретает коническую форму, уплотняется и падает на него длинным восточным халатом. — Спасибо — говорит он. И с хрустом выворачивает шею, пытаясь взглянуть на себя со спины. — О-о-ох… — Он морщится. — Ч-черт. Это было больно! Так… надо раздобыть набор имплантов.

— Тебе все объяснят в процесс-центре. Он в цоколе в западном крыле. Там ты найдешь и одежду посолиднее. Сирхан вглядывается в него. — Твое лицо… — Он пролистывает редко используемые воспоминания. Да, это Манфред. Так он выглядел, когда последний век еще начинался — когда родилась его не-совсем-Мать… Что-то неблагопристойное есть в том, когда вот так встречаешь своего деда в самом расцвете его молодости. — Ты уверен, что не напортачил со своим фенотипом? — спрашивает он с подозрением.

— Не, так я и выглядел. Наверное. О да-а-а… Снова в голой обезьяне, после всех этих лет, будучи приобретенной функцией стаи голубей-попутчиков… — Его дед самодовольно ухмыляется. — Интересно, что скажет твоя матушка?

— Не знаю. В самом деле. — Сирхан качает головой. — Пошли, приведем тебя в отдел работы с иммигрантами. Ты совершенно уверен, что ты не историческая ресимуляция?

Дело в том, что это место уже кишит ресимулированными. Почему Зловредным Отпрыскам кажется необходимым тратить ценные экзаквопы[192] на выведение симуляции давным-давно умерших? И несусветно точные симуляции при том — они прогоняют их снова и снова до тех пор, пока их письменные работы не совпадут с оригинальным наследием предсингулярной эпохи, этими древними письменами курьей лапой на замешанной древесной каше… И тем более, зачем еще после этого тратить энергию на пересылку вектора их состояния в лагеря беженцев на Сатурне? Сирхан не надеется понять. Но хорошо бы они это прекратили, думает он.

— Всего пару дней назад я, помнится, гадил на твой газон. Надеюсь, ты не обижаешься? — Манфред наклоняет голову на сторону и смотрит на Сирхана блестящими глазами. — На самом деле, я тут из-за предстоящих выборов. Они имеют шансы стать большой кризисной точкой. И я понял, что Амбер я потребуюсь рядом.

— Ну что ж, тогда пошли — смиренно говорит Сирхан. Он поднимается по ступеням, заходит в фойе, и исчезает вместе со своим бурным дедушкой в тумане сервисных наномашин, наполняющем здание.

Что же будет, когда его мать встретит своего отца во плоти после стольких лет? — думает он.

Добро пожаловать в девятое десятилетие — момент Сингулярности плюс одна гигасекунда. (А может быть, больше? Никто уже не берется обсуждать Сингулярность. Когда она была создана? И была ли создана вообще?) Человеческое население Солнечной системы составляет шесть миллиардов единиц, а по другому счету — и все шестьдесят, если считать людьми также и субъединицы разветвленных векторов состояния послелюдей, и ресимулянтов мертвых фенотипов, которых выращивают в своих шрёдингеровых ящиках Зловредные Отпрыски. Большая часть физически воплощенных все еще живет на Земле, но несколько миллионов уже переселились в города-кувшинки, плавающие в верхней атмосфере Сатурна — с внутренней планеты сложно не увидеть знамения грядущего. Тень Матрешки Дайсона простерлась на небеса Земли, и вызвала массивный коллапс фотосинтетической биомассы — растения, голодающие в отсутствие коротковолновой составляющей, увядают под зловещим багрянцем переизлученного света. У всех обладателей человечески-эквивалентных сознаний, еще сохранивших здравый смысл, на уме только одно — скоро З.О. соберутся переработать Землю, чтобы заполнить пробел в концентрических оболочках нанокомпьютеров и добыть себе больше ресурсов, и надо поскорее убираться с их дороги.

Во времена седьмой декады вычислительная мощность Солнечной системы взлетела опять. Нанопроцессоры, в которые превращено больше половины доступной планетарной массы внутренней системы, связала сеть квантово-запутанных вычислений, настолько плотная, что один грамм современной умной материи теперь способен воспроизвести все возможные варианты жизни одного человека всего за несколько минут. Пришествие Слизня перевернуло прежние взаимоотношения с ног на голову — сама Экономика 2.0. встала перед угрозой устаревания и была принуждена мутировать в бешеную гонку на выживание. От нее осталось только название — простое обозначение, которым примитивный человечески-эквивалентный разум называет взаимодействия за пределом своего понимания.

Новейшее поколение послечеловеческих сущностей не проявляет столь явной враждебности к людям, как поколения пятидесятых и семидесятых, но оно гораздо более непостижимо. К числу их дел, понятных людям менее прочих, относится исследование фазового пространства всего опыта, возможного для человека — Зловредные Отпрыски ведут его с непостижимым упорством, шаг за шагом двигаясь от известного к неизвестному. Может быть, когда-то недавно они закинулись дозой типлеритской ереси, а может быть — что угодно еще, но выгрузки ресимулянтов ровным потоком льются из орбитальных ретрансляторов у Титана. За Вознесением Зануд последовало Воскрешение Совершенно Сбитых С Толку. Вот только они — не совсем воскрешенные, а симуляции, основанные на задокументированной истории их прообразов. Перепуганные, как цыплята в загоне, они выстроились на конвейере, ведущем в камнедробилку будущего, не имея с собой ничего, кроме лоскутного одеяла обрывочных воспоминаний.

Сирхан аль-Кхурасани презирает их отвлеченным презрением антиквара, увидевшего ловкую, но совершенно очевидную подделку. Но Сирхан еще юн, и презрения у него куда больше того количества, которому можно найти годное применение. А что делать? Это удобная отдушина для неудовлетворения. Много что не удовлетворяет его — взять хотя бы его семью, время от времени совершенно нефункциональную, скопление старых звезд, вокруг которых болтается по хаотическим траекториям энтузиазма и отвращения его планета.

Сирхан воображает себя философом-историком сингулярного века, летописцем непостижимого — и это было бы весьма неплохо, вот только все самые большие его прозрения исходят от Айнеко. Он то подлизывается к своей матери, которая сейчас стала настоящим маяком сообщества беженцев, то гневается на нее. Он то чтит отца, который недавно стал набирать силу как патриарх в движении Консервационистов, то пытается избежать его воли. Он тайно восхищался своим дедом Манфредом (хоть и немного обижался на него, но это не важно), но когда тот внезапно вернулся во плоти, планы Сирхана пришли в сумятицу. Он прислушивается к своей неродной бабушке Аннетт — она после многих лет, проведенных в теле обезьяны, тоже решила реинкарнировать в своем почти оригинальном теле 2020-х, и кажется, теперь видит в нем что-то вроде личного проекта.

И все они мало чем могут ему помочь прямо сейчас. Его мать занята предвыборной кампанией, призывающей поставить мир на уши, Аннетт помогает ей вести ее кампанию, дед пытается убедить его доверить беглому омару все, что ему дорого, а кошка избегает его и вообще ведет себя очень по-кошачьи.

Чего и говорить, непростая семейка.

Они перенесли имперский Брюссель на Сатурн целиком. Они построили карту десятков мегатонн зданий с нанометровым разрешением, и отправили ее во внешнюю тьму, чтобы там, на дне гравиколодца, перевоплотить на колонии-кувшинке. Более того, скоро за Брюсселем последует и вся остальная поверхность Земли, и поплывет с плотами-колониями по стратосфере гиганта, как яблочная кожура. А потом Зловредные Отпрыски вырежут из планеты сердцевину, и переработают ее всю в облако новоиспеченных квантовых компьютеров, чтобы присоединить ее материю к разрастающемуся мозгу-матрешке.

Из-за состязания за ресурсы в планирующем алгоритме фестиваля — а может, это просто замысловатая шутка — Брюссель теперь начинается сразу по ту сторону алмазной стенки пузыря, в котором разместился Бостонский Музей Наук, всего в километре лета почтового голубя. Так что, когда настало время отмечать день рождения (или именины? Кто знает, как называть этот праздник на синтетической поверхности Сатурна…), Амбер решила вытащить людей в свет ярких огней большого города.

В этот раз она дает весьма особенную вечеринку. Прислушиваясь к мудрому настоянию Аннетт, она арендовала ресторан Атомиум, и пригласила на событие целое толпу гостей. В какой-то мере это семейный загул — Аннетт обещала ей, что устроит сюрприз — но в ничуть не меньшей мере и деловая встреча — представление своей кандидатуры, публичный ход, имеющий целью рассчитать траекторию входа Амбер в главный поток политики человеческой системы, и попробовать воду.

Не то, чтобы Сирхану хотелось присутствовать там — у него есть куда более важные дела. В первую очередь, конечно — продолжающаяся работа над сортировкой воспоминаний Айнеко о путешествии Выездного Цирка. Также он занят сравнительным анализом серии интервью с ресимулированными логическими позитивистами из английского Оксфорда (с теми из них, кто не впали в тотальный ступор, надежно узнав, что все их векторы состояния — члены множества всех множеств, которые не содержат самих себя[193]), и все это — в свободное время от попыток как следует сформулировать и обосновать свое чувство, что сеть маршрутизаторов — всего лишь случайность, один из маленьких выкрутасов эволюции, а «внеземной интеллект» — это оксюморон.

Но Тетя Нетти крепче сжимает его руку и обещает, что если он пойдет на вечеринку, он, возможно, успеет на сюрприз. И нет, он не станет сожалеть о своей роли мухи на стене на предстоящей встрече Манфреда и Аннетт, ведь его ждет самый лучший чай из всего, что сделано в Китае.

Сирхан подходит к куполу из нержавеющей стали, скрывающему вход в Атомиум, и ждет лифта, встав в очередь за стайкой молодо выглядящих женщин. Худощавые красотки шуршат коктейльными платьями и красуются тиарами из немого кино 1920-х (Аннетт объявила темой вечеринки век элегантности, прекрасно зная, что это вынудит Амбер сосредоточиться на публичном облике), но мысли Сирхана где-то еще. Часть их занята параллельными интервью с ресимулированными философами (о, это замогильное «о чем невозможно говорить, о том следует молчать!»), часть — гоняет ремонтных ботов по трубам и воздушным рециркуляторам в музее, а сам он обсуждает с Айнеко результаты наблюдений инопланетного артефакта на орбите у Хендай +4904/-56 — и то, что остается, заботится о социальном присутствии не больше, чем выжатый лимон.

Лифт приходит, и пассажиры набиваются в него толпой. Сирхан оказывается зажатым в одном углу между пузырем светских смешков и клубом ароматического дыма, испущенным несуразной формы сигаретным мундштуком слоновой кости, и лифт взмывает на шестьдесят метров вверх, к смотровой площадке наверху Атомиума. Это десятиметровый металлический шар, соединенный спиральными лестницами и эскалаторами с четырьмя другими сферами, своими соседями по гигантской объемно-центрированной кубической ячейке, и когда-то она была центральным предметом экспозиции Мировой Ярмарки-1958. В отличие от большей части остального Брюсселя, Атомиум состоит из исходных атомов — из оригинального сплава, прокатанного и формованного еще в докосмическую эпоху — и он был за баснословную цену отправлен на Сатурн целиком. Лифт останавливается с легким толчком. — Ох, вы же меня простите? — пищит одна из любительниц веселья, не удержавшись на ногах и опираясь на Сирхана.

Он моргает, краем глаза заметив ее черную копну волос и искусно наведенный вокруг глаз хроматофорный макияж. — Не за что. — Где-то на фоне его сознания кошка нудит о незаинтересованности членов команды Выездного Цирка в кошачьих попытках декомпилировать их инопланетного попутчика, Слизня, и Сирхан чувствует отчаянное стремление понять, что же там происходило. Здесь есть ключ к пониманию страстей и слабостей его почти-матери, он чувствует, что в грядущем это окажется важным — и как же бессовестно его отвлекают!

Он обходит стороной стайку расфуфыренных девочек и спускается на первую палубу в нижней половинке сферы. Официант, успокаивающий взгляд своей человекоподобностью, подает ему фруктовый коктейль, и Сирхан идет к ряду треугольных окон, за которыми открывается вид на Американский Павильон и Деревню Мира. Металлические стены и поддерживающие их фермы, выкрашенные в бирюзовый цвет, выглядят как новые, но древний оконный плексиглас помутнел от времени. Внизу еле видны модели — отходящий от пирса океанский лайнер-атомоход в масштабе один к десяти, а рядом — гигантский гидроплан с восемью двигателями. — Они даже не поинтересовались, пытался ли Слизень отображать себя на человекосовместимые пространства на борту корабля — брюзжит на него Айнеко. — В общем-то, я и не ждала от них участия, но черт возьми! Твоя матушка слишком доверчива, парень.

— Но ты ведь следила за всем? — бормочет ей отражение Сирхана. В ответ раздражительная метакошка снова заводится и пускается в долгую и отвлеченную речь о ненадежности финансовых инструментов, удовлетворяющих Экономике 2.0. Вместо классических денег как единственного уровня посредования, и опционных торгов в качестве сетей множественного посредования, в Экономике 2.0. наличествует какая-то невероятно вычурная объектно-связанная система, узнает Сирхан. Она основана на параметризованных желаниях и субъективных эмпирических ценностях участников, и в тех случаях, когда кошке не все равно, это делает все основанные на этом транзакции изначально ненадежными.

Поэтому ты и торчишь тут с нами, обезьянами, цинично отмечает Сирхан-прайм. Он генерирует отражение-Элизу, которое продолжает поддакивать кошке, а сам обращает свое внимание на вечеринку.

В Атомиуме душно. Неудивительно, ведь здесь тусуется человек тридцать, не считая официантов. Звучит музыка — несколько локальных широковещательных каналов работают на всю катушку, синхронизируя стиль с перепадами настроения гуляющих, и из динамиков льется хардкор-техно, вальсы, рага…

— Ну как вам вечер, народ? — Сирхан отрывается от интегрирования одного из своих застенчивых философов. Он возвращается к реальности и замечает, что его стакан опустел, а его мать смотрит на него поверх коктейльного бокала с не сулящей спокойствия ухмылкой. В бокале что-то светится, на Амбер — черный бархатный костюм-кэтсьют, обтягивающий ее как вторая кожа, и туфли на высоком каблуке, и она уже заметно пьянеет. По субъективному возрасту она моложе Сирхана — иногда он чувствует, как будто в его жизни появилась необычно мудрая младшая сестра, которая заменила собой исходную мать, оставшуюся дома и погибшую вместе с Империей Кольца десятилетия назад. — Глянь на себя! Что за дело жаться в углу на такой вечеринке? Э, да у тебя стакан пуст. Хочешь вот эту кайпиринью? И пошли, познакомлю тебя кое с кем…

В такие моменты Сирхан диву дается — что же, во имя Юпитера, его отец углядел в этой женщине? (а с другой стороны, в другой мировой линии — в той, из которой вернулась эта ее версия, он и не углядел — что это означает?) — Только если там нет перебродившего виноградного сока — говорит он смиренно, и позволяет себя увести. Они проходят мимо нескольких очагов болтовни, и мимо печальной с виду гориллы, потягивающей длинный коктейль через соломинку. — Опять твои активисты Акселерационисты?

— Ну почему же? — Они направляются прямиком к стайке девочек, которых он пытался не замечать в лифте. У них блестят глаза, они жестикулируют сигаретными мундштуками и бокалами с напитками — в общем, втянулись в эту вечеринку начала двадцатого века полностью. — Рита, познакомься с Сирханом, сыном моей другой ветви. Сирхан, это Рита. Она тоже историк. Почему бы вам…

Темные глаза, подведенные не пудрой и не карандашом, но имплантированными в кожу хроматофорами, черные волосы, ожерелье с огромными жемчужинами, изящное черное платье до пола и легкое смущение на лице сердечком. В другом веке она была бы клоном Одри Хепберн. — Это не вас я встретила в лифте? Смущение распространяется на щеки и становится заметным.

Сирхан краснеет, не зная, как ответить. Тут кто-то встревает между ними: —О, вы тот самый хранитель, перестроивший докембрийскую галерею в соответствии с телеологическим наследием? Знаете… — Нарушитель высок, самоуверен, и блондинист. Сирхан понимает, что терпеть ее не может, только увидев, как она размахивает пальцем.

К его удивлению, Рита-историк сердито поворачивается к ней. — О, Марисса, заткнись наконец. Это вечеринка, а ты весь вечер, как заноза.

— Ничего — выдавливает он. В этот момент что-то на краю его сознания заставляет поддакивающую куклу-отражение, слушающее кошку, выпрямиться и сбросить целую кучу свежей памяти в главный поток. Что-то очень важное, что-то о Зловредных Отпрысках, отправляющих звездолет к маршрутизатору и собирающихся притащить оттуда что-то к себе обратно в логово — но люди вокруг поглощают столько внимания, что ему приходится отложить это — на потом.

— Нет, чего — заявляет Рита. Она показывает пальцем на нарушительницу, которая с явно самоутверждающимися интонациями говорит что-то о неверности телеологических интерпретаций. — Пыщь! Уфф. О чем мы?..

Сирхан моргает. Почему-то все вокруг, кроме него, теперь не замечать эту несносную Мариссу. — А что сейчас произошло? — осторожно спрашивает он.

— Я ее нуллифицировала. Только не говори, что еще не установил Супер-Пыщь? Держи. — Рита кидает ему копию идеи из местного хранилища. Он осторожно исследует ее, и генерирует пару специализированных оракулов Тьюринга — проверить на возможности зависания. Похоже, это что-то вроде приложения для зрительной коры, который имеет доступ к базе эйген-лиц, и субсистему подключения к зоне Брока. — Ставь и наслаждайся. Вечеринки без тёрок!

— Не знал о том, что… — Сирхан умолкает — он загружает модуль. (Параллельно с этим на краю его сознания кошка что-то несет про модули бога, про метастатическую сцепленность, и про то, как сложно выращивать личности на заказ, а его частное глубокомысленно кивает каждый раз, когда она делает паузу). В поле его зрения появляется что-то вроде внутреннего века, и опускается на глаза. Он оглядывается. Один угол палубы занимает что-то вроде расплывчатой капли, издающей раздражающее жужжание. Его мать, похоже, о чем-то оживленно разговаривает с каплей. — А это хорошая штука…

— О да, на таких встречах помогает просто безмерно. — Тут Рита поражает его, взяв его за руку и ведя к официанту. Он видит, как ее сигаретный мундштук сжимается, уплотняется и превращается в легкое утолщением у запястья ее театральных перчаток. — Прости за отдавленную ногу — я была тогда несколько перегружена. Амбер Макс — действительно твоя мать?

— Не совсем. Она не эйген-мать — мямлит он. — Это реинкарнация версии, которая отправилась к Хендай +4904/-56 на борту Выездного Цирка. Она вышла замуж за франко-алжирского аналитика афер вместо моего отца, хотя по-моему, пару лет назад они уже развелись. Моя настоящая мать вышла замуж за имама, но они оба погибли от последствий Экономики 2.0. — Рита, кажется, ведет его к тому же окну, откуда Амбер утащила его ранее. — Зачем ты спрашиваешь?

— Потому что тебе, похоже, неприятна простая болтовня — тихо говорит Рита —…и тебе не слишком хорошо посреди толпы. Да, скажи, а это ты осуществил то потрясающее вскрытие когнитивной карты Витгенштейна? Той самой, с превербальной Гёделевой последовательностью?

— На самом деле… Он прокашливается. — Ты считаешь его потрясающим? — Вдруг, подчиняясь порыву, он отщепляет отражение, чтобы идентифицировать личность этой Риты, разузнать, кто она, и чего она хочет. Разузнавать о ком-то больше, чем можно узнать и просто так, в обычной болтовне, обыкновенно не стоит усилий. Но похоже, она неплохо знакома с его работами. Почему? И вот уже три его версии поедают ресурсы со скоростью реального времени — вместе с тем Сирханом, который болтает с Айнеко. Если продолжать и дальше так ветвиться, можно влезть в бытийный долг.

— Думаю, да… — говорит она. У стены стоит скамейка, и вдруг оказывается, что они сидят на ней рядом друг с другом. Это не опасно мы не в личном пространстве и даже не рядом, чопорно говорит он сам себе. Но он глядит на нее, улыбающуюся ему, чуть наклонившую голову, и раскрывшую губы, и на миг сквозь него проносится головокружительное осознание некоей вероятности. Что если она собирается отбросить все приличия? Как непристойно! Сирхан верит в достоинство и сдержанность. — Я очень увлекалась этим. — Она протягивает ему еще один сгусток динамической памяти. Там — детальная критика его анализа матриофобии Виттгенштейна в контексте гендерно-дифференцированных языковых конструкций и общества Вены девятнадцатого века, и там — некоторая гипотеза, которая вызывает у Сирхана негодование. У него перехватывает дыхание: там предполагается, что он сам, а не кто угодно еще, мог разделить искаженные представления Витгенштейна. Да что это за гипотезы такие?! — Что ты про это думаешь? — спрашивает она с ухмылкой чертовки.

— Э-э-гхе-кхе…м-м-м. — Сирхан пытается достать проглоченный язык обратно. Рита, шурша платьем, забрасывает ногу на ногу. — Я… Я должен сказать, что… — Ах-х! Он снова проглатывает язык, поскольку в этот самый момент его частные воссоединяются, и сбрасывают в его память образы определенно порнографического содержания. Ловушка!! — вопят они. Груди, бедра и лобок — как он не в силах не заметить, гладко выбритый… Картины горячей и дикой страсти ширятся и застят его внутренний взор. …Матушка пытается сделать нас столь же распущенными как и она сама!.. Оказывается, одно из его когнитивных отражений только что провело несколько секунд сетевого времени (и несколько месяцев субъективного) с одним из ее отражений, решив, что раз у нее настолько интересные исследовательские идеи, можно закрыть глаза на то, что она — пробивная западная женщина, и ничем себя не стесняет. Он помнит, как хорошо проснуться в одной постели с этой женщиной, которую он почти не знает, спустя почти год супружеской жизни. — Что это?? — выпаливает он, чувствуя, как отчаянно горят уши и жмет одежда.

— Просто размышляю о возможностях. Мы могли бы многое сделать вместе. — Она обвивает руку вокруг его плеч и нежно притягивает к себе. — Давай посмотрим, что мы можем вместе?

— Но… Но… Сирхан дымится. — Она что предлагает обычный секс? — гадает он, жутко смущенный тем, что неспособен прочесть ее знаки. — Что ты хочешь? — спрашивает он.

— Знаешь ли ты, что Супер-Пыщь способен на большее, чем просто нуллифицировать зануд на вечеринке? — шепчет она на его ухо. — Если захочешь, мы оба можем прямо сейчас стать невидимками. Он здорово подходит для личных встреч — и много для чего еще. Мы можем замечательно работать вместе, наши отражения так хорошо сошлись…

Сирхан вскакивает, и его щеки горят. — Нет уж, спасибо! — выпаливает он, жутко злой на самого себя. — Счастливо… — Все остальные его версии, отвлеченные от своих дел из-за затопившей основной поток эмоциональной перегрузки, бормочут что-то о непристойностях. Он снова смотрит на нее — на ее лице явственно отражается причиненная боль — и происходит короткое замыкание. Нуллификатор разряжается, заставляя его собственный мозг смазать ее очертания в неясное черное пятно на стене, он разворачивается и идет прочь, кипя от гнева на собственную матушку, которая оказалась настолько бесчестной по отношению к нему, что заставила его увидеть собственное лицо в водовороте плотской страсти.

Тем временем в одной из нижних сфер, выложив стены серебристо-синими изолирующими подушками и скрепив их вместе скотчем, собрались активисты и подвижники Акселерационисты, и обсуждают свои планы создания мировой силы, способной на распространение с релятивистскими скоростями.

— Мы не можем опередить все, что угодно. Например, коллапс ложного вакуума — настаивает Манфред, слегка потерявший координацию движений и проглатывающий слоги после своего первого стакана фруктового пунша почти за двадцать лет. Его тело молодо, оно еще почти лишено волос и прочих характерных черт, и он оставил, наконец, свой старый фетиш — имплантам — нет! в угоду массиву интерфейсов. Теперь все процессы экзокортекса, которым раньше приходилось работать на внешних машинах Тьюринга из пассивной материи, наконец смогли перебраться внутрь. Он не теряет свое собственное чувство стиля, оставаясь единственным в зале, кто не носит какую-нибудь разновидность вечернего костюма или классического вечернего платья. — Сцепленный обмен через маршрутизаторы — это очень хорошо, но он не позволит нам уйти от самой Вселенной. У сети найдется край — любой фазовый переход нас рано или поздно настигнет. Где мы тогда окажемся, Самена?

— Этого я не отрицаю. — Женщина в зеленом и золотистом сари, украшенном золотом и природными алмазами в количестве, способном составить выкуп для средневекового махараджи, задумчиво кивает. — Но пока этого не случилось. И у нас есть некоторые свидетельства, что сверхчеловеческие интеллекты резвились по всей Вселенной уже миллиарды лет — можно поспорить, наихудший вариант маловероятен. А что касается окрестностей, мы не знаем, зачем нужны маршрутизаторы, и кто их построил. И пока мы этого не узнаем… — Она пожимает плечами. — Не хочу никого обидеть, но вы помните, что произошло последний раз, когда их кто-то попробовал испытать?

— Что произошло, то не поменяешь. А Зловредные Отпрыски, если верно то, о чем я слышал, совсем не так плохо относятся к идее использования маршрутизаторов, как хотелось бы верить нам, старомодным послелюдям. — Манфред хмурится, пытаясь припомнить какой-то полузабытый анекдот. Он экспериментировал с новым алгоритмом сжатия данных, чтобы совладать с последствиями своей старой привычки мнемонического барахольщика, и иногда ему кажется, что вся вселенная зависла на кончике его языка и никак не может сорваться. — Итак. Похоже, мы совершенно согласны, что нам надо больше разузнать о том, что вообще происходит, и выяснить, чем они там занимаются. Мы знаем, что некоторые анизотропии космического фона вызваны сбросовым теплом от вычислительных процессов масштабом в миллионы световых лет. Для этого нужна здоровая межзвездная цивилизация — и они, похоже, не попали в ту же мышеловку, где оказались наши местные К2[194]. И мы имеем тревожные слухи о З.О., пытающихся влезть своими лапами в структуру пространства-времени и обойти предел Бекенштейна[195]. Если даже З.О. уже за это взялись, то чуваки там, в суперкластере, наверняка уже знают все ответы. И лучший способ выяснить, что происходит — пойти туда, разыскать кого-нибудь, вызывающего доверие, и поговорить. Можем мы хотя бы согласиться с этим?

— Не факт. — Глаза Самены сверкают весельем. — Все зависит от того, веришь ли ты, что эти цивилизации там существуют. Да-да, знаю, кто-то мне сейчас напомнит про картинки с камер глубокого поля, которые так же стары, как это хлипкое хрустальное-гадальное зеркало Хаббла из конца двадцатого, но надежных свидетельств у нас не имеется. Что-то об эффекте Казимира и рождении пар частиц, и о вращающихся кружках с гелием-3 — да; о том, что сборище инопланетных цивилизаций пытается вызвать коллапс ложного вакуума и уничтожить Вселенную — нет. — Она понижает голос. — Дорогой Мэнни, во всяком случае — доказательств недостаточно, чтобы убедить большинство. Я знаю, что тебя это удивляет, но не каждый является послечеловеческим неофилом, меняющим тела как перчатки и считающим хорошей идеей для творческого отпуска провести двадцать лет в односвязанной голубиной стае, чтобы доказать и проверить тезис Оракула Тьюринга…

— Ну да, не всех заботит далекое будущее — отвечает Манфред. — И все-таки это важно! Не так важно, будем мы жить или умрем. Это дело малое. Главный вопрос в том, сохраняется ли информация внутри нашего светового конуса, или наше существование ничего не значит, потому что мы застряли в среде, допускающей потерю! Мне просто стыдно принадлежать биологическому виду, настолько обделенному интересом к собственному будущему, даже в те моменты, когда оно касается всех и лично каждого из нас. Я говорю о том, что если может настать такое время, когда никто и ничто не будет нас помнить, что тогда…

— Манфред?

Он прерывается на середине фразы и застывает с разинутым ртом.

Это Амбер, в черном кэтсьюте, с бокалом коктейля в руке. На ее лице растерянность и раскрытая уязвимость, заставляющая отвести взгляд. Синяя жидкость чуть не выплескивается через край от резкой остановки, и бокал едва успевает удлиниться, чтобы не дать ей покинуть бокал. За ее спиной стоит Аннетт, и светится улыбкой глубокого удовлетворения.

— Вы… — Амбер запинается. Ее щека подергивается: это фрагменты ее сознания несутся наружу из ее черепа и обратно, запрашивая внешние источники информации. — Вы в самом деле??…

Под ее рукой спешно материализуется облачко, и мягко принимает выскользнувший из пальцев бокал.

— Ух… — Манфред глядит на нее, полностью потеряв дар речи. — Я, э-м-м, ну да… — Тут он смотрит вниз. — Прости. Давай я тебе еще налью.

— Ну почему меня никто не предупредил? — жалуется Амбер.

— Мы подумали, ты воспользуешься хорошим советом — Аннетт прерывает неловкую тишину. — Ну, и воссоединение семьи. Мы так и задумали его сюрпризом.

— Сюрпризом… — озадаченно говорит Амбер. — Могла бы и сказать.

— А ты выше, чем я думал — неожиданно говорит Манфред. — В нечеловеческих глазах люди смотрятся по-другому.

— Да? — Она глядит на него, он слегка поворачивает голову, и они смотрят друг другу в глаза. Это — исторический момент, и Аннетт записывает его на мемоалмаз со всех ракурсов. Маленький секрет семьи заключался в том, что Амбер никогда не встречалась со своим отцом — во всяком случае — не в биопространстве лицом к лицу. Она родилась, а точнее, была извлечена из дьюара с жидким азотом спустя годы после развода Манфреда и Памелы. И сейчас они в первый раз видят лица друг друга без электронного посредства. И хоть на бизнес-уровне они уже говорили друг другу все, что нужно было сказать, семейные отношения антропоидов — совсем другое дело. Они все еще остаются очень связаны с языком тела и с феромонами. — Как долго ты уже тут и с нами? — говорит она, пытаясь скрыть потрясение.

— Часов шесть. — Манфред выдавливает смешок сожаления — не получается как следует рассмотреть ее, будучи человеком, а не голубями. — Пошли, возьмем тебе еще коктейль и все обсудим?

— Давай. — Амбер глубоко вздыхает и бросает на Аннетт буравящий взгляд. — Ты все устроила, ты и разгребай….

Аннетт просто стоит и улыбается своему достижению и вызванному им смущению.

Холодный рассвет застает Сирхана в его кабинете — сердитым, трезвым, и готовым поколотить любого, кто войдет в дверь. Его кабинет имеет десять метров в ширину, пол из полированного мрамора и потолок с окнами и замысловатой лепниной. Посреди пола абстрактными побегами брокколи прорастает план прохождения его текущего проекта — фрактально делящиеся ветви, обхватывающие самыми маленькими отростками узлы с флажками. Сирхан расхаживает вдоль плана, и приближает движениями глаз отдельные места, чтобы можно было прочесть подписи. Но внимание его не сфокусировано. Его переполняет волнение и неопределенность, и он пытается выяснить, кто виноват. Вот почему первое, что приходит ему на ум, когда дверь распахивается — это вскочить и накричать, но он останавливается. — Чего тебе нужно? — вопрошает он.

— Пару слов, если можно? — Аннетт отвлеченно глядит куда-то в сторону. — Это твой проект?

— Да — говорит он ледяным голосом, стирая прохождение взмахом руки. — Чего тебе нужно?

— Я не знаю, с чего начать. — Аннетт молчит. На мгновение на ее лице проступает усталость, невыразимая никакими словами. Сирхан начинает сомневаться — а не пытается ли он распространить вину слишком далеко? Эта девяносто-с-лишним-летняя француженка, давняя любовь всей разбросанной жизни Манфреда — последний человек, который стал бы им манипулировать. И уж точно — не таким неприятным и затрагивающим личное способом. И все-таки, ни в чем нельзя быть уверенным. Семьи — странные механизмы. Нынешние версии его отца и матери — далеко не те люди, которые прогнали его растущий мозг через пару дюжин альтернативных жизней еще до того, как ему исполнилось десять — но нельзя закрывать глаза на их влияние. Как и на то, что они могут воспользоваться помощью тети Нетти, чтобы оттрахать его мозг. — Нам надо поговорить о твоей матери — говорит она.

— Нам надо… Надо нам? — Сирхан разглядывает внезапно образовавшуюся в комнате пустоту, как от вырванного зуба. Отсутствие говорит сколько же, сколько и присутствие. Он щелкает пальцами, и за его спиной материализуется замысловато украшенная скамейка из прозрачного синеватого роботумана. Он садится, а Аннетт пусть делает, чего хочет.

— Oui. — Она засовывает руки в карманы рабочего комбинезона — очень далекого от ее обычного стиля — и прислоняется к стене. С виду она так молода, как будто всю свою жизнь носилась по галактике на скорости в — три девятки от световой, но в ее позе чувствуется древняя усталость и тяжесть целых миров. — Твоя мать за огромную работу взялась, и сделана эта работа быть должна. Ты, со своим хранилищем архивов, еще годы назад согласился с этим. Теперь проложить делу путь наружу она пытается, и затем кампания нужна, чтобы выбор перед избирателями вынести, как нам лучше всего целую цивилизацию перенести. Я спрашиваю тебя, почему препятстсвуешь ты ей?

Сирхан пытается совладать со своей челюстью. Ему хочется плюнуть. — Почему? — бросает он обратно.

— Да. Почему? — Аннетт сдается, и наколдовывает себе стул из запасов роботумана, вихрем вращающегося под потолком. Она садится и рассматривает Сирхана. — Это вопрос.

— Я ничего не имею против ее политических махинаций — напряженно отвечает Сирхан. — Но ее незваное вторжение в мою личную жизнь…

— Какое вторжение?

Он смотрит непонимающе. — Это вопрос? — Некоторое время он молчит. — Посылать эту распутницу ко мне прошлой ночью…

Аннетт смотрит еще пристальнее. — Кого? О ком ты говоришь?

— Эту, эту бесстыжую женщину! — выплевывает Сирхан. — С чего она взяла, что может… Если это отец решил посводничать, он настолько ошибается, что…

Аннетт качает головой. — Ты с ума сошел? Твоя мать всего лишь хотела, чтобы ты познакомился с ее выборной командой, чтобы присоединился к планированию программы. Твоего отца вообще нет на планете. А ты так сорвался. Ты очень, очень расстроил Риту, ты знаешь об этом? Рита — наш самый лучший специалист в составлении материалов и поддержании веры… И ты ее расстроил до слез. Что с тобой не так?

— Я… — запинается Сирхан. — Она — кто? — спрашивает он с пересохшим ртом. — Я думал… — Он умолкает. Ему совсем не хочется говорить то, о чем он подумал. Эта нахальная девка, эта распутница… Это — участник предвыборной кампании его матери? А вовсе не плана по его растлению? Что, если все это — чудовищное недопонимание?

— Я думаю, тебе необходимо перед кое-кем извиниться — прохладным голосом говорит Аннетт, вставая. У Сирхана голова кружится. В дюжине окон внутреннего взора прокручиваются записи с вечеринки с точки зрения остальных присутствовавших, и он поражается увиденному. Настолько, что даже стены вокруг мерцают от ужасающей неловкости. Аннетт удостаивает его чуть презрительным взглядом. — Когда сможешь ты с женщиной, как с человеком вести себя, тогда говорить снова сможем мы. До тех пор. Она встает и идет из комнаты, оставляя его наедине среди осколков разбитого вдребезги гнева. Пораженный и оцепенелый, он пытается снова сосредоточиться на своем проекте. — Это действительно был я? Неужели со стороны я выглядел так? А план-древо медленно вращается перед ним, широко раскинув обнаженные ветви, готовые наполниться плодами-узлами инопланетной межзвездной сети, как только он сумеет убедить Айнеко вложиться и устроить ему путешествие во тьму с обходом в глубину.

Был когда-то Манфред стаей голубей. Он рассеял свой экзокортекс по множеству птичьих мозгов, клевавших себе яркие факты и испражнявшихся полупереваренными выводами. Переход обратно в человеческую форму сопровождается неизъяснимо странными ощущениями (даже с отключенным секс-драйвером, который проще просто обесточить, покуда он еще не привык, что у него лишь одно тело). Это — не только постоянная боль в шее из-за попыток посмотреть левым глазом через правое плечо. Манфред потерял привычку генерировать поисковые потоки, чтобы расспросить базу данных или робокуста, и теперь вместо этого просто пытается разлететься во всех направлениях, что обычно заканчивается падением навзничь.

Но сейчас это не досаждает. Манфред удобно уселся за потускневшим деревянным столом в пивной веранде бара, поднятого откуда-то, наверное, из Франкфурта, рядом с рукой — литровый стакан соломенного цвета жидкости, а в затылке приятно щекочет успокаивающий шепоток множества ручейков знания. Большая часть его внимания сосредоточена на Аннетт, которая сидит напротив и разглядывает его со смесью заботы и привязанности на чуть нахмуренном лице. Они уже почти треть столетия жили своими жизнями, ведь она тогда решила не выгружаться вместе с ним — но он все еще очень настроен на нее.

— Сделай что-нибудь с этим мальчиком — сочувственно говорит она. — Еще чуть-чуть, и он крепко расстроит Амбер. А без Амбер у нас появятся сложности.

— Я и с Амбер собираюсь что-нибудь сделать — парирует Манфред. — В чем был смысл не предупреждать ее, что я иду?

— Мы хотели сделать это сюрпризом. — Аннетт почти дуется. С момента своего перевоплощения он еще не видел ее такой, и в нем пробуждаются теплые воспоминания. Он тянется через стол и берет ее за руку.

— Знаешь, пока я был стаей, у меня не было возможности по достоинству оценивать прелесть людей… — Он поглаживает тыльную сторону ее запястья. Через некоторое время она отстраняется, но медленно. — Я думал, ты справишься со всем этим.

— Со всем этим… — качает головой Аннетт. — Она же твоя дочь. Помнишь? Слушай, неужели у тебя все участие закончилось?

— Пока я был птицами? — Манфред наклоняет голову на бок так резко, что в шее опять стреляет. Он морщится. — Наверное, да. Теперь появилось снова, но кажется, она на меня обижена.

— Что возвращает нас к пункту номер один.

— Я бы извинился, но она же решит, что я пытаюсь ей манипулировать. — Манфред отпивает пива. — И ведь будет права. В его голосе сквозит грусть. — В это десятилетие с кем ни поведешься, все кувырком. И одиноко.

— Ладно тебе. Не заморачивайся. — Аннетт убирает руку. — Рано или поздно устаканится. А пока поработай. Выборные вопросы становятся насущными. — Манфред вдруг с уколом чувств осознает, что ее французский акцент, когда-то бывший таким ярким, почти исчез и сменился заатлантическим растягиванием, Он слишком долго не был человеком — дорогие ему люди сильно изменились, пока его не было.

— Хочу — и заморачиваюсь — говорит он. — Я так и не воспользовался ни одним шансом, чтобы попрощаться с Пэм. С самого того момента в Париже с гангстерами, наверное… — Манфред пожимает плечами. — Пф-ф. Да у меня ностальгия от старости началась.

— Ты не один такой — тактично говорит Аннетт. — Социальные взаимодействия здесь — минное поле. У людей много, слишком много истории, и нужно пробираться через столько сложностей… При этом — никто не в курсе, что происходит вокруг.

— Вот в чем и беда. — Манфред делает хороший глоток Хефевайсена. — На этой планете живут уже шесть миллионов, и население растет как интернет первого поколения. Точно так же поначалу все друг друга знают, но приходит столько новичков, которые ни о чем в сети не ведают, что через пару мегасекунд все по новой, начинай — не хочу. Теперь появляются новые сети, и мы даже не знаем, что они существуют, а потом они прорастают политическими программами и подкапываются под нас. Мы идем против давления времени. Если мы не запустим дело сейчас — то никогда уже не сможем. — Он качает головой. — В Брюсселе все было по-другому, да?

— Да, Брюссель был зрелой системой. Ты нас покинул, и приходилось приглядывать за свихнувшимся от старости Джанни… Но сейчас нам придется куда как более туго.

— Демократия 2.0. — Манфреда передергивает. — Я не уверен в самой уместности голосования в такое время. Предположение, что все люди одинаково важны, сейчас звучит пугающе устаревшим. Ты все-таки думаешь, мы взлетим?

— Не вижу причин, почему бы и нет. Если Амбер захочет сыграть для нас Принцессу Мира… — Аннетт берет ломтик ливерной колбасы и задумчиво пережевывает его.

— Я думаю, это неработоспособно, как ни крути. — Манфред задумывается. — В таких обстоятельствах мне вся эта штука с демократическим участием видится спорной. Мы находимся под непосредственной угрозой, пусть она и долгосрочная — а вся эта культура в опасности превращения в классическую систему национальных государств. Хуже того — в несколько их, наслаивающихся одна на другую, с полным географическим взаимопроникновением и при том — неспособных социально взаимодействовать. Что-то я не думаю, что с такой телегой пытаться править курс — хорошая идея. Будут откалываться куски, можно получить весь набор нежелательных побочных эффектов. Хотя, с другой стороны… Вот если бы мы смогли заручиться достаточной поддержкой и стать первой всеми признанной всепланетной политической системой…

— Манфред! Ты нужен нам в форме — неожиданно выдает Аннетт.

— Я? В форме? — Он издает короткий смешок. — У меня бывало по одной идее в секунду. Теперь, наверное, по одной в год. Я же старый меланхоличный куриный мозг.

— Ага, но помнишь поговорку? У лисы много идей. У ёжика — одна, но это большая идея.

— Ну и скажи мне, в чем моя большая идея? — Манфред наклоняется вперед, облокотившись одной рукой на стол. Одним глазом он разглядывает внутреннее пространство, где мощная ветвь выстреливает в него псефологическими формулами и анализирует предстоящую игру. — Скажи мне, куда я движусь?..

— Мне кажется… — Вдруг Аннетт прерывается и глядит за его плечо. Уединенность развеивается вмиг, Манфред в легком испуге оглядывается, и видит, что сад полон гостей. Не меньше полусотни гостей, и они столпились, как сельди в бочке. Вернувшись в реальность, он замечает над фоном и их голоса. — Джанни! — Аннетт, просияв, встает из-за стола. — Вот это да! Когда ты пришел?

Манфред моргает. Гость с виду гибок и молод, в его движениях чувствуется подростковое изящество, но нет и следа неловкости или угрюмой дерганости. Этот парень гораздо старше, чем выглядит. Птенец с виду, ястреб в генах… Джанни? Манфред вспоминает, как звонил в дверь в жарком и пыльном Риме. Белый банный халат, экономика дефицита, автограф мертвой руки Фон Неймана. Гигантский поток воспоминаний проносится по экзокортексу. — Джанни? — спрашивает он, не веря своим глазам. — Вот это да, сколько лет…

Представитель золотой молодежи, воплощение образа столичного альфонса нулевых годов, широко ухмыляется и заключает Манфреда в медвежьи объятия. Потом он проскальзывает на скамейку рядом с Аннетт и непринужденно целует ее. — Ах, как хорошо, наконец, встретить друзей снова. Сколько лет прошло! — Он с интересом оглядывается. — Хм-м-м… Очень по-баварски — Он щелкает пальцами. — Мне… Друзья, а посоветуйте что-нибудь? Я так давно в последний раз пил пиво… — Его ухмылка делается еще шире. — В этом теле еще не пил.

— Ты ресимулирован? — выдает Манфред, не способный удержаться.

— Ты что, глупышка? Он же передался через телепорт. — Аннетт хмурится с неодобрением.

— О. — Манфред качает головой. — Прости…

— Ничего. — Очевидно, Джанни Витториа ничуть не смущает то, что его приняли за новичка прямиком из истории, а не того, кто шел через все эти десятилетия трудным путем. А ему сейчас, наверное, больше сотни, думает Манфред, не утруждая себя созданием поискового потока, чтобы узнать.

— Когда пришло время шевелиться, мое, эм-м, старое тело не захотело переезжать со мной — так почему бы не устроить это все ловко и не принять неизбежное?

— Никогда не принимал тебя за дуалиста — с сожалением говорит Манфред.

— А, ну так я и не… Но вместе с тем, я не безрассуден. — Джанни перестает ухмыляться. Бывший министр трансчеловеческих дел и теоретик экономики, а позже — пожилой племенной вождь либералов — на мгновение посерьезнел. — Раньше я никогда не выгружался, не менял тела и не телепортировался. Даже когда мое старое стало… Тю! И все-таки, я его передержал. Но вот я здесь. Если уж собрался в телепорт и клон-реактор, чем одна планета хуже другой, верно?

— Ты пригласила? — спрашивает Манфред Аннетт.

— Почему бы и нет? — в ее глазах сверкает злодейский огонек. — Неужели ты думал, что я буду сидеть в келье, пока ты летаешь в голубях? Ну да, мы были заняты кампанией за отмену юридической смерти трансвоплощенных, Манфред, но мы же все-таки люди.

Манфред глядит на них обоих, смущается и пожимает плечами. — Да, не привык я еще быть человеком — признает он. — Дайте мне время встроиться обратно. Во всяком случае, на эмоциональном уровне. — Осознание, что Джанни и Аннетт обзавелись богатой совместной историей, не удивляет его. В конце концов, когда увольняешься из человечества, такие вещи нужно принять. А подавление либидо — неплохая штука, думает Манфред. Например, его не тянет смутить всех, предложив секс втроем. Он переводит взгляд на Джанни. — Такое ощущение, что я здесь с какой-то целью, и эта цель не моя — медленно говорит он. — Почему бы вам не рассказать мне, что у вас на уме?

Джанни пожимает плечами. — Главное ты уже знаешь. Мы люди, металюди и дополненные люди. Но есть послелюди, которые никогда не были людьми с самого начала. Зловредные Отпрыски достигли пубертата и хотят себе местечко, чтобы отгрохать вечеринку. Ты же видишь граффити на стенах?

Манфред долго смотрит на него. — Вся идея бегства в биопространстве полна опасностей — медленно говорит он, берет кружку пива и задумчиво размешивает содержимое. — Смотри. Сейчас мы уже знаем, что сингулярность не становится прожорливым хищником. Она не пожирает всю пассивную материю на своем пути, и она не вызывает фазовый переход в самой структуре пространства. Если они и наделали каких-нибудь достаточных глупостей со структурой ложного вакуума, то — не в нашем текущем световом конусе…

— Но если мы сбежим, мы все еще в нем останемся. И рано или поздно мы снова столкнемся все с теми же проблемами. С выходящими из-под контроля дополнениями интеллекта, с самопорождением, с искусственно сконструированным разумом, и так далее. Возможно, за Пустотой Возничего происходит именно это. И там не цивилизация галактического масштаба, а раса патологических трусов, спасающихся бегством от собственного экспоненциально растущего превосходства. Мы можем отправиться куда угодно, но мы несем семена сингулярности в самих себе. И если попытаемся их вырезать, мы перестанем быть людьми, не так ли? Так что, может, ты нам скажешь, что делать, хм-м?

— Здесь есть дилемма. — В поле их зрения, защищенное экранами конфиденциальности, встраивается официант. Оно ставит алмазоволоконный стакан перед Джанни и извергает туда пиво. Манфред отказывается от доливки и ждет, пока Джанни прикладывается. — А, эти простые удовольствия плоти!.. Я переписывался с твоей дочерью, Мэнни. Она одолжила мне свой журнал-опыт путешествия к Хендай +4904/-56. Я нахожу эти записи весьма тревожными. Никто не пытается усомниться в ее наблюдениях — уж точно не после этих самораспространяющиеся пузырей-афер, или что там резвилось в сфере Экономики 2.0. И это значит, что Зловредные Отпрыски поглотят Солнечную Систему, Мэнни. Потом они сбавят ход — но где тогда будем мы, спрошу я у тебя? Что делать ортолюдям вроде нас?

Манфред задумчиво кивает. — Ты знаешь, в чем спор между Акселерационистами и фракцией Седлающих Время?

— Конечно же. — Джанни как следует отхлебывает пива. — Что ты что думаешь о наших вариантах?

— Акселерационисты собираются выгрузить всех на флот звездных парусников и отправиться колонизировать незанятую систему коричневого карлика. Или же захватить мозг-матрешку, поддавшийся старческому слабоумию, и превратить обратно в планетарные биомы с ядрами из алмазофазного компьютрония — совершить свое ностальгическое путешествие и устроить себе мечту безумного пасторалиста. Универсальные роботы Руссо. Амбер, мне кажется, считает это хорошей идеей потому, что она так делала раньше. Во всяком случае — каталась на парусниках. Смело отправиться туда, куда еще не отправлялась ни одна выгруженная колония металюдей — звучит-то хорошо, да? — Манфред кивает своим мыслям. — Но скажу я вам, это не сработает. Мы окажемся в точности на первой итерации водопадной модели образования сингулярности — в паре гигасекунд от наступления. Поэтому я и вернулся — предупредить ее.

— И? — подначивает Джанни, притворяясь, что не замечает хмурых взглядов Аннетт.

— А что до Седлающих Время — Манфред кивает снова, — Они похожи на Сирхана. Глубоко консервативны и подозрительны. Оставаться на месте как можно дольше, пока Зловредные Отпрыски не придут за Сатурном, потом шаг за шагом отступать в пояс Койпера… Колонии на снежках за полсветовых года от тепла. — Он вздрагивает. — Плодиться в гребаной консервной банке, от которой драпать час светом до ближайшей цивилизованной тусовки, если твои вдруг соратники вздумали переизобрести сталинизм или объективизм… Ну нафиг! Я знаю, еще они что-то говорили о квантовой телепортации и о том, чтобы схабарить что-нибудь из маршрутизаторов, но этому я поверю, только если увижу своими глазами.

— Так что остается? — допытывается Аннетт. — Хорошо отвергать программы и Акселерационистов и Седлающих Время, но взамен что, Мэнни? — На ее лице отражается досада. — Пятьдесят лет назад у тебя бывало по шесть новых идей каждый день перед завтраком. И эрекция.

Манфред неубедительно пырится на нее. — Кто сказал, что я и сейчас не способен?

Она пронзительно смотрит в ответ. — Оставь.

— Ладно. Манфред опрокидывает в себя четверть литра пива, и с грохотом ставит осушенную кружку обратно на стол. — Так получилось, что у меня есть альтернативная идея. — Теперь он серьезен. — Я некоторое время обсуждал ее с Айнеко, а Айнеко закладывала ее семена в Сирхана. Если мы хотим, чтобы она сработала, нам нужен хороший отрез и Акселерационистов, и Седлающих Время на борту. Поэтому я, так уж и быть, присутствую при всей этой выборной чепухе. Так, что именно вам объяснить?

— Так что это за болван, с которым ты была занята весь день? — спрашивает Амбер.

Рита пожимает плечами. — Один автор ужасно нудного чтива из начала двадцатого, с фобией тела, раздутой до экстропианских размеров. Думаю, если бы я закинула ногу на ногу, он бы выкатил глаза и стал пускать слюни. Забавно еще, что он чуть не подпрыгивал от страха, стоило мне только упомянуть импланты. Нам позарез нужно прописать уже, как обращаться с этими дуалистами души и тела… Как ты думаешь? — Она наблюдает за Амбер с чем-то, близким к обожанию. Она только-только вошла во внутренний круг идеологов Акселерационистов, а социокредит Амбер парит над облаками. Если Рита сможет стать близка к ней, она сможет многому у нее научиться. И идти сейчас вместе с ней по тропинке через ландшафтный сад за музеем кажется ей золотым шансом.

Амбер улыбается. — Как хорошо, что я теперь не работаю с иммигрантами. Большинство из них настолько тупы, что хотелось лезть на стенку. Как мне кажется, это из-за обратного эффекта Флинна — у них у всех за спиной груз сенсорной депривации. Нет ничего, что курс стимуляторов роста нейронов не исправил бы за год или два — но после того, как оттрахаешь мозги нескольким, все начинают казаться одинаковыми. Такая нудятина. А вот выпадет тебе кто-нибудь из наследия пуританских эпох… Я не суфлеражистка, но клянусь, попадется мне еще один суеверный клирик-женоненавистник, я всерьез подумаю прописать ему терапию принудительной смены половой идентичности. Эх, ну хоть викторианцы — развратники… Эти всему открыты — особенно если отключить им самоконтроль общественного поведения. И новые технологии они любят, да…

Рита кивает. Женоненавистики, и прочие… Отзвук патриархата еще доносится до этих дней. И не только в виде ресимулированных аятолл и архиепископов Темных Веков. — Мой автор собрал худшее и от тех, и от других. Смотрел на меня такими глазами, как будто я вот-вот отращу кожистые крылья, или тентакли, или что-нибудь еще… Какой-то парень по имени Говард, из Род-Айленда.[196]Похож чем-то на твоего сына, хочет добавить Рита, но удерживается. Что у него в голове было? — гадает она, — Надо серьезно постараться, чтобы так дойти до ручки. — Над чем вы сейчас работаете, если можно спросить? — спрашивает она, пытаясь направить разговор в другое русло.

— О, хожу, пожимаю руки. Тетя Нетти хотела, чтобы я встретилась с одним ее старым знакомым-политиканом, — тот может нам помочь с программой, как она думает, но он торчал с ней и с Папой весь день. — Она корчит гримасу. — Еще раз ходила на примерочную сессию к торговцам образами — они меня в живого манекена пытаются превратить. Демография снова тревожит. Сейчас у нас на планете тысяча новых иммигрантов в день, но скорость растет очень быстро — к моменту начала выборов будет уже восемьдесят в час. И это ужасно. Если мы начнем кампанию слишком рано, то к моменту голосования четверть избирателей будут не знать, о чем оно.

— Может, в этом есть умысел — предполагает Рита. — Зловредные Отпрыски пытаются добиться нужного им результата, вбрасывая голосующих. — Она загружает эмотикон с открытого канала Уэнсди, и демонстрирует сияющую ухмылку. — И тогда партия сволочей выиграет, без сомнения.

— Не-а. — Амбер щелкает пальцами, и ожидает, состроив гримасу нетерпения, пока мимо не проплывет облачко и протянет ей стакан клюквенного сока. — Папа кое-что сказал прямо в яблочко. Мы все дебаты ведем в плоскости того, как нам избежать конфликта со Зловредными Отпрысками. И большая часть споров — о том, каким способом нам устроить наше бегство, как далеко идти, и в какой план вложить ресурсы. Даже не о том, когда бежать и бежать ли вообще, не говоря уже о том, что нам еще следует делать. А возможно, стоит взглянуть пошире. Может быть, нами манипулируют?

Рита замирает с отсутствующим видом. — Это вопрос? — спрашивает она. Амбер кивает, и Рита качает головой. — Тогда мне придется сказать, что я не знаю. Ясных свидетельств у нас нет. Но это не повод радоваться. Потомки не скажут нам, чего они хотят, но с чего нам верить, будто они не знают, чего хотим мы? Я имею ввиду, могут ли они водить нас за нос, и насколько они нас обскакали?

Амбер пожимает плечами. Она останавливается, чтобы отпереть калитку. За ней начинается лабиринт со стенками из благоухающего кустарника. — Я в самом деле не знаю. Может, им нет до нас никакого дела. Возможно, они даже не помнят, что мы существуем. Ресимулянтов может создавать какой-нибудь автономный механизм — не часть настоящего сознания Отпрысков. Может, это какой-нибудь чокнутый посттиплеритский мем, которому досталось больше вычислительных ресурсов, чем содержала вся пресингулярная сеть, а может — что-то вроде проекта метамормонов, которые пытаются добиться того, чтобы каждый, кто когда-либо мог жить, прожил правильную жизнь… В соответствии с какими-нибудь странными квазирелигиозными требованиями, о которых мы ничего знаем. А может, это послание, и мы просто недостаточно умны, чтобы его расшифровать. В этом и проблема. Мы ничего не знаем.

Она исчезает за поворотом лабиринта. Рита спешит догнать, видит, как она уже сворачивает в другой проход, и устремляется за ней. — А что может быть еще? — выдыхает она.

— Да на самом деле… — поворот направо — все, что угодно. Шесть ступенек вниз, в сумрачный туннель. На развилке направо, пять метров вперед, шесть шагов обратно вверх к поверхности. — Вопрос — почему они… — поворот налево — не говорят нам, чего они хотят?

— Что толку говорить с глистами? — Рита ухитряется почти догнать Амбер, которая шагает через лабиринт так, как будто в совершенстве помнит его. — Новоиспеченный мозг-матрешка может быть умнее нас настолько же, насколько мы умнее ленточных червей. Что мы им скажем? А что они нам говорят?

— Может, и так. — Амбер останавливается как вкопанная, и Рита оглядывается. Они пришли в центр лабиринта и стоят в большом открытом пространстве с тремя входами. Квадрат со стороной в пять метров окружен плетнем со всех сторон, а в центре стоит аспидный алтарь высотой по пояс, покрытый древними пятнами лишайников. — Мне кажется, ты можешь знать ответ на этот вопрос.

— Я… — Рита удивленно смотрит на нее.

Глаза Амбер, темные и выразительные, смотрят в ответ. — Ты пришла с Титана, а туда — с одной из орбитальных колоний Ганимеда. Ты знала мою сестру-ветвь и общалась с ней, пока я летела прочь из системы на синтетическом алмазе размером с банку колы. Во всяком случае, так рассказывала ты сама. Твой набор умений в совершенстве подходит для исследовательской группы кампании, и ты попросила меня представить тебя Сирхану, а потом дергала его за струны, как настоящий профессионал. Но что хочешь ты сама? Почему я должна тебе доверять?

— Я… Рита морщится. — Я не дергала его струны! Он подумал, что я хочу затащить его в постель. — Она непокорно вскидывает взгляд. — Я не делала этого, я пыталась понять, чем живешь ты… и он… — Огромные, темные армады упорядоченных запросов атакуют ее экзокортекс, запуская сигналы тревоги. Что-то носится по распределенных базам данных временного ряда, растревожив всю внешнюю систему, и исследует ее прошлое, микрометрическими винтами сверяя ее утверждения с публичными записями. Она смотрит на Амбер, рассерженная и униженная этим прямым отказом в доверии. — Что ты делаешь?

— У меня есть подозрение… — Амбер стоит, напрягшись, как будто изготовилась бежать. Убежать от меня? — пораженно думает Рита.

— Ты спрашивала, а что если ресимулированные — продукт подсознательной функции Потомков? Забавно, но я обсуждала это с отцом. У него все еще есть смекалка — надо только поставить перед ним задачу.

— Я не понимаю!

— Ты и не должна — говорит Амбер, и Рита чувствует, как растут огромные напряжения в пространстве рядом с ней. Вся вычислительная среда вокруг нее становится вязкой и зернистой — все схемы-пылинки, весь роботуман, все облака оптических процессоров в воздухе, вспыхнувшие, как алмазы, вся умная материя в земле и в ее коже трещит под нагрузкой от того, что запустила Амбер, задействовав свои ключи доступа. В некоторый миг Рита не чувствует больше половины своего сознания, и на нее накатывает приступ клаустрофобии и чувство запертости во внутренних пространствах. Потом это прекращается.

— Скажи мне! — настаивает Рита. — Что ты пытаешься проверить? Это какая-то ошибка… Что я такого сделала, что ты подозреваешь… — И Амбер кивает, вдруг сделавшись усталой и угрюмой.

— Ничего. Ты когерентна. Прости меня за это.

— Когерентна? — Рита чувствует как, дрожа от облегчения, с ней воссоединяются части ее сознания, оказавшиеся на целые секунды отключенными от центра, и возмущенно повышает голос. — Я тебе покажу, «когерентна»! Вторгаться в мой экзокортекс…

— Замолчи — Амбер трет глаза и одновременно кидает Рите конец зашифрованного канала.

— Еще чего — упорствует Рита, не принимая протянутого.

— Надо. — Амбер озирается. Она боится! — вдруг осознает Рита. — Просто открой — шипит Амбер. Рита дергает за ярлык, и в нее вливается огромный кусок необработанных демонстрирующих данных. Метаинформация, структура, точки входа. Похоже, что…

— Вот дьявол! — шепчет она, осознавая.

— Да. — Амбер невесело улыбается, и продолжает по открытому каналу.

— …Похоже, что они — когнитивные антитела, сгенерированные семиотической иммунной системой самого дьявола. Вот над чем работает Сирхан — как избежать их активации, которая порушит нам здесь все в один момент. Забудь про выборы, скоро мы окажемся по уши в дерьме, совсем скоро, и мы все еще пытаемся понять, как нам выжить. Так вот, ты уверена, что хочешь быть с нами?

— Хочу с вами куда? — дрожащим голосом спрашивает Рита.

— На спасательный плот, куда под прикрытием раскола Акселерационистов и Консервационистов Папа пытается погрузить нас всех, пока иммунная система Зловредных Отпрысков не сообразила, как расколоть нас на фракции и заставить поубивать друг друга.

Добро пожаловать в эпоху послесвечения сверхновой разума, маленький червь.

У глиста есть около тысячи нейронов, которые неустанно разряжаются для того, чтобы его маленькое тело продолжало извиваться. У человека — около ста миллиардов. И то, что происходит во внутренней Солнечной Системе, где бурлит и клубится мыслеоблако взбиваемой Зловредными Отпрысками компьютерной пыли, находится так же далеко за пределами простого человеческого понимания, как мысли Гёделя — от тропизмов червя. Солнце погружено в светящуюся багровым накалом мглу, и в ореоле нанопроцессоров формируются, исчезают и появляются личностные модули, в миллиарды раз более мощные, чем человечески-эквивалентный интеллект, ограниченные только скоростью света.

Меркурий, Венера, Марс, Церера и астероиды — все это исчезло. Вместо Луны в небесах Земли светится серебристая сфера, отполированная до микронной гладкости и переливающаяся радугой дифракционных узоров. Сама Земля, колыбель человеческой цивилизации, все еще остается непеработанной, но космические лифты, сплошной стеной стоящие на ее экваторе, неустанно трудятся, отправляя караваны защищенной от переработки пассивной материи в резервации для дикой жизни во внешней системе, и когда с этим будет покончено, остальное незамедлительно подвергнется конверсии.

Цветение разума, пожирающее луны Юпитера молекулярными машинами, не остановится до тех пор, пока вся пассивная материя Системы не окажется переработанной в компьютроний. Тогда его вычислительная мощность станет больше, чем у целой галактики, в которой каждая планета населена футурошокированными приматами, но пока что оно вобрало в себя лишь проценты доступной массы, и все еще не отличается умом. Скорее оно похоже на цивилизацию размером с Магелланово облако, инфантильную, неловкую и все еще опасно близкую к своим углеродным корням.

Глистам с их мозгами в тысячу нейронов, живущим в теплой пищевой кашице, не понять мыслей своих хозяев, принадлежащих к неизмеримо более сложному виду. Но кое-что невозможно не заметить: например, что у хозяев много что происходит, и не всякая деятельность находится под осознанным контролем. Истечения желудочного сока и мерный дыхательный ритм непонятны мозгам червей, но они помогают поддерживать жизнь людей, а значит, и снабжать червей их средой обитания. Есть и более таинственные функции, также служащие этому. Замысловатый ход клонированных специализированных лимфоцитов в костном мозгу и лимфатических узлах, танец случайной изменчивости антител, которые непрерывно смешиваются друг с другом в поисках идеального сочетания, точнее всех других реагирующего на молекулы-нарушители и оповещающего о наличии загрязнения — и многое другое, и почти все они протекают ниже уровня сознательного контроля.

Автономная защита. Антитела. Цветение разума, пищей которому служит пассивная материя внешней системы. Люди не так просты, как черви, извивающиеся в пищевой кашице — они видят знаки на стене. Разве удивительно, что среди знающих людей спор идет не о том, бежать ли или нет, а о том, как далеко бежать, и как быстро?

Собрание команды происходит рано утром следующего дня. Снаружи все еще темно, и большинство присутствующих in vivo из-за чрезмерного употребления антагонистов мелатонина выглядят слегка похмельными. Рита, подавляя зевок, оглядывает кабинет совещаний. Его стены расширены огромным виртуальным пространством, и там расположились около трех десятков отражений тех, кто сейчас все-таки спит (потом они проснутся, вспоминая необыкновенно яркий осознанный сон). Вот Амбер — разговаривает со своим знаменитым отцом и с моложавым на вид парнем, в котором одна из ее частных определяет политика ЕС прошлого века. Кажется, между ними присутствует некоторое напряжение.

Когда Амбер пожаловала Рите свое условное доверие, ее внутреннему взору открылся целый новый информационный уровень кампании. Теперь она видит стеганографически вплетенные в общую память проекта сведения, образующие там скрытый слой. Многое из его содержимого стало для нее тревожной неожиданностью. Пугающие результаты исследования демографии ресимулированных, динамика темпов иммиграции из внутренней системы, классификация различных видов взлома, найденных в биооборудовании иммигрантов… Вот и причины того, почему Амбер, Манфред и, к ее облегчению, Сирхан впряглись бок о бок за продвижение самой радикальной фракции из всех выдвинувшихся на всепланетные выборы, несмотря на все свои сомнения в применимости демократии в этот период послечеловеческой эпохи. Озадаченная Рита смаргивает это все в угол поля зрения, и отправляет пару дюжин субпотоков личности в подсознание — разбираться. Стол предлагает ей сесть. — Мне бы кофе — бормочет она ему.

— Все с нами? — спрашивает Манфред. — Тогда я начну. Несмотря на физическую юность, усталость и тревогу, в нем читается солидность, полностью соответствующая его возрасту. — Господа, мы на пороге кризиса. Примерно сто килосекунд назад темп притока ресимулированных резко возрос. Теперь нам пересылают в среднем по одному ресимулированному вектору состояния в секунду — и это помимо законной иммиграции, которой мы занимаемся. Если поток будет расти и дальше, он насытит даже наши возможности проверять in vivo, есть ли среди иммигрантов зимбо. Нам придется начать запускать их в охраняемом буфере, или просто воскрешать их вслепую, а это, пожалуй, самое рискованное, что мы можем сделать, если в толпе действительно есть шутники.

— Почему мы не можем сбрасывать их на мем-алмаз? — спрашивает бывший политик-юный красавчик слева от него таким тоном, будто уже знает ответ.

— Политика. — Манфред пожимает плечами.

— Это срубит сук, на котором мы сидим здесь на Сатурне — говорит Амбер, морщась, как будто проглотила что-то мерзкое. Рита чувствует мимолетное восхищение мастерством устроителей встречи. Амбер стала разговаривать со своим отцом, и кажется, что ей хорошо, когда он рядом, а ведь он — ходячее напоминание о ее собственных неудачах. Но никто другой пока и слова не вставил. — Если мы не воплотим их, следующим шагом будет отказ ресимулированным сознаниям в правах. Что, в свою очередь, приводит к закрепленному неравенству. А это весьма сомнительный шаг, даже если нам крепко претит задача разрешать сложные государственные проблемы голосованием. Вся наша государственность основана на той идее, что меньшие разумы — то есть мы — достойны рассмотрения.

— Гх-м. — Кто-то прочищает горло. Рита оглядывается и замирает — замороченный сын Амбер только что материализовался на стуле прямо рядом с ней.

Так он стал, наконец, использовать Супер-Пыщь, — цинично отмечает она. Сирхан старательно избегает смотреть на нее. — Это и следует из моего анализа — с облегчением говорит он. — Нам нужно, чтобы они были живы. Как минимум, для варианта с ковчегом, но даже для программы Акселерационистов рано или поздно потребуется, чтобы они были в руке.

Концлагеря, думает Рита, пытаясь не поддаваться постоянному отвлекающему фактору — присутствию Сирхана рядом. — …где большинство соузников напуганы и сбиты с толку, а то и вовсе не считают себя людьми. Зловещая и сложная мысль — и Рита генерирует пару полных отражений, чтобы обдумать ее со всех возможных точек зрения.

— Как проходят твои обсуждения проекта спасательного корабля? — спрашивает Амбер отца. — Нам уже нужно иметь портфолио с описанием проекта, когда мы пойдем на выборы.

— Планы поменялись. — Манфред подается вперед. — Пока не стоит вдаваться в подробности, но у Сирхана с Айнеко оказалось кое-что интересное. Он опять чем-то озабочен.

Сирхан разглядывает эйген-мать сузившимися глазами, и Рите приходится удерживаться, чтобы не пихнуть его локтем под ребра. (К тому же она теперь достаточно хорошо его знает — она понимает, что это не привлечет его внимания, а если и привлечет — то точно не такое, какое надо, и не по тем причинам. И сейчас он еще более замкнут в себе, чем когда либо видело ее отражение за время их знакомства. Как можно настолько хорошо сблизиться в симуляции, и при этом отвергать все шансы сделать это в настоящей жизни? Рита не понимает. Разве что дюжина жизней, через которые родители заставили пройти его в детстве, оставили такие побочные эффекты и сделали из него настолько устрицеголового упрямца). — Мы пока что не должны подавать виду, что отступаем от исходного плана спасательного плота — громко говорит он. — Они просят некоторую цену за альтернативу.

— Кто — они? О чем ты говоришь? — Амбер сбита с толку. — Я думала, ты работаешь над чем-то вроде кладистической карты. Причем здесь цена?

Сирхан прохладно улыбается. — Я и работаю над кладистической картой, если так можно выразиться. Скажи, ты представляешь, какой шанс ты упустила, когда ходила в маршрутизатор? Я разговаривал с Айнеко…

— Ты… — Амбер краснеет. — О чем же? — Рита видит, как она рассержена — Сирхан зачем-то поддевает эйген-мать. Зачем он это делает?

— О топологиях некоторых весьма интересных видов сетей малых миров. — Сирхан откидывается назад в кресле и разглядывает облако над ее головой. — И о машрутизаторе. Ты прошла через него, и вернулась с поджатым хвостом — как можно было быть настолько поспешными, чтобы даже не проверила своего пассажира, не является ли он враждебным паразитом?

— Зачем мне перед тобой отвечать? — жестко говорит Амбер. — Ты не был там, и ты даже не представляешь, с какими ограничениями мы там работали.

— Да неужто? — Сирхан глядит на нее, приподняв бровь. — Ладно. Так вот, об упущенных возможностях. Мы знаем, что маршрутизаторы самовоспроизводятся, хотя и не знаем, зачем. Они распространяются от одного коричневого карлика к другому, прорастают, забирают у недозвезды немного энергии и материала, и отправляют выводок детей дальше. В других словах, это машины Фон Неймана. Также мы знаем, что они обеспечивают широкополосную связь с другими маршрутизаторами. И войдя в один у Хендай +4904/-56, ты оказалась в неподдерживаемой ДМЗ, прикрепленной к из-за чего-то деградировавшему инопланетному мозгу-матрешке, так? Следовательно, кто-то забрал маршрутизатор и принес его домой, чтобы включить в ММ. Почему ты не принесла домой этот?

Амбер сверлит его взглядом. — Общая грузоподъемность Выездного Цирка была — около десяти грамм. Как ты думаешь, сколько весит семя маршрутизатора?

— А вместо этого ты привезла домой Слизня, который занял, наверное, половину твоей емкости хранения и был способен спустить на вас всех псов ада.

— Дети! — Они рефлекторно оглядываются — оба одновременно. Это Аннетт, и в ней нет ни капли веселья. — Будьте добры, отложите эти препирательства на потом — говорит она. — У нас есть дела, и их надо делать. — Невесела — слабо сказано, Аннетт вот-вот вскипит.

— Это очаровательное воссоединений было твоей идеей, да? — улыбается ей Манфред. Он прохладно кивает не пожелавшему оставаться в запасе политику из ЕС, сидящему с ней рядом.

— Будь так добр — это Амбер — папа, ты не мог бы это оставить на потом? — Амбер кажется древней сейчас — гораздо старше своего субъективного возраста в гигасекунду. Рита выпрямляется в своем кресле. — Аннетт права. Нам не надо препираться. Давайте все же оставим семейную историю до тех пор, пока мы не сможем к ней вернуться в более личной обстановке. Ладно?

Манфреда как пыльным мешком накрыло. — Действительно… — Он несколько раз моргает, а потом набирает воздуху в легкие. — Амбер, я включил в цикл некоторых своих старых знакомых. Так вот, в чем суть. Если мы выиграем выборы, то выбраться отсюда поскорее нам поможет только комбинация двух основных идей, обсуждавшихся здесь. Во-первых, это — сохранить на высокоплотной памяти столько людей, сколько возможно, рассчитывая на их перевоплощение, когда мы окажемся где-нибудь, где достаточно массы и энергии, а во-вторых — прибрать к рукам маршрутизатор. У нас не хватит энергии на достаточно большой для всех релятивистский звездолет — пусть и в виде выгрузок — этого не потянет даже всепланетное государство, а нерелятивистский корабль был бы слишком легкой добычей для Зловредных Отпрысков. И поэтому мы не будем вслепую срываться к какому-нибудь сносному пункту назначения. Вместо этого мы разберемся в сетевых протоколах маршрутизаторов, придумаем вид переносимой валюты, которой мы сможем оплатить наше перевоплощение на другом конце, а для начала мы произведем разведку и составим карту, чтобы нам разбираться в том, куда мы идем. Два трудных этапа — достать маршрутизатор или добраться до него, и заплатить на том конце, последнее означает — взять с собой кого-нибудь, понимающего Экономику 2.0., но не желающего зависать со Зловредными Отпрысками.

— И так получилось, что эти мои старые знакомые уже сходили туда и достали семя маршрутизатора для своих собственных целей. Оно в поясе Койпера, в тридцати световых часах отсюда, и они прямо сейчас пытаются прорастить его. А Айнеко разбирается в торговых переговорах, и я думаю, она могла бы пожелать отправиться с нами. Он поднимает правую ладонь и бросает связку ключей в общий буфер памяти внутреннего круга.

Омары! Десятилетия назад выгруженные омары сбежали из продуваемой ветрами всех депрессий сумрачной пустоши шальных нулевых. Манфред заключил для них сделку, и они обзавелись своим собственным заводом на комете. Спустя много лет экспедиция Амбер к маршрутизатору повстречалась со зловещими омарами-зомби, выгруженными образами, захваченными и перезапущенными Вунчем. Но где все это время были настоящие омары?

На мгновение Рите представляется, как она висит во тьме и в вакууме. Далеко внизу слышится пение сирен, несущееся из глубин гравитационного колодца планеты, а слева — или к северу? — сияет туманное красное облако величиной с полную Луну в небе Земли, и сбросовое тепло яростных бесцветных снов, в которые погружена галактическая цивилизация, наполняет пространство неумолчным техногенным гулом. Потом она понимает, как изменять направление своего немигающего безглазого взгляда, и видит корабль.

Это звездолет в форме ракообразного трех километров в длину. Он разделен на уплощенные сегменты, и из нижней поверхности растут лапы, расставленные в стороны и сжимающие внушительных размеров баллоны с топливом — криогенным дейтерием. Синий металлический хвост-плавник обернут вокруг изящного жала — сопла термоядерного реактора. У головы корабль отличается от обычного омара — вместо гигантских клешней там изящное ветвление робокустов, переходящее в полупрозрачный туман, в котором сидят наносборщики, готовые чинить повреждения в полете и раскрывать парашют — таранную воронку[197], когда настанет время тормозить. На самой голове — массивная броня, защищающая от молниеносных атак межзвездной пыли, и шестиугольно-фасетчатые глаза-радары, глядящие прямо на Риту.

За кораблем, и внизу от него, простерлись огромные ажурные кольца. Омар находится на орбите Сатурна, всего в нескольких световых секундах от них. И пока Рита, словно лишившись дара речи, глядит на корабль, он подмигивает ей.

— Они не пользуются именами, во всяком случае — как личными метками, — виновато говорит Манфред. — Но я спросил у него — не возражает ли он, если я буду называть его как-нибудь. Он сказал: «пускай будет «Синий»», ведь он такой. Так что я представляю вам крепкого доброго омара Синеву.

— Чтобы проложить путь через сеть, вам все еще потребуется мой кладистический проект, — вставляет Сирхан с некоторым самодовольством. — Вы уже знаете, куда направляетесь?

— Ответ «Да-да», на оба вопроса — признает Манфред. — У каждого маршрутизатора мы будем отправлять отражения-дубликаты к каждой возможной конечной точке, и ждать ответа. Потом повторять итерацию, и так далее. Рекурсивный анализ с обходом в глубину. С целью — сложнее. — Он показывает на потолок, и тот растворяется, оставив вместо себя беспорядочную трехмерную паутину. Спустя несколько субъективных часов копания в архивах Рита узнает в ней карту распределения темной материи в пределах миллиарда световых лет от Млечного Пути — галактики налипли на высыхающий шелк, точно пушинки, скапливаясь в точках пересечения. — Уже большую часть века мы знаем, что вон там происходит кое-что с подвывертом. Это по ту сторону Пустоты Волопаса. Там есть парочка галактических сверхскоплений, вокруг которых с анизотропией космического фона творится кое-что интересное. Большая часть вычислительных процессов порождают энтропию в качестве побочного продукта, и там отклонения похожи на сброс рассеиваемого тепла от всех галактик в регионе. Он очень равномерно распределен, и в точности повторяет распределение металлов в этих галактиках, за исключением только самых ядер. И как говорят омары, которые неплохо попрактиковались в интерферометрии с очень, очень длинной базой[198], сами звезды в этих кластерах краснее, чем ожидалось, и обеднены металлами.[199] Как будто кто-то добывал из них ресурсы.

— Ясно. — Сирхан разглядывает своего деда. — Но с чего им хоть чем-то отличаться от наших местных?

— Оглядись, ты видишь хоть один признак масштабной астроинженерии в радиусе миллиона световых лет отсюда? — Манфред пожимает плечами. — В ближайших окрестностях никто не достиг… Эх. Смотрите. Мы ощупали слона. Мы видели руины павших сознаний-матрешек. Мы знаем, насколько трудно для постсингулярной цивилизации исследование новых рубежей — мы видели барьер пропускной способности, удерживающей их дома. Но там… — он показывает на потолок — Произошло кое-что другое. Изменения в масштабах всего галактического сверхскопления. И похоже, они действуют сообща. Они все-таки собрались, они пошли в исследования, и достигли еще более далеких рубежей. Похоже, что они делают что-то целенаправленное и координированное, и что-то колоссальное — может быть, атаку временного канала на виртуальную машину, ведущую нашу вселенную, а может, вложенную симуляцию совершенно другой вселенной. Их потомки все еще могут быть там. Вверх или вниз они идут? Там всю дорогу — слоны на черепахах, или можно найти что-то еще более реальное, чем наши вложенные реальности? И скажите, неужели вы считаете, что это не стоит того, чтобы пойти и узнать?

— Нет. — Сирхан скрещивает руки на груди. — Это все очень интересно, но меня интересует спасение людей от Зловредных Отпрысков, а не ставка на таинственных вознесшихся инопланетян, которые, возможно, миллиард лет назад построили машину взлома реальности размером с галактику. Я продам вам свои услуги, и я даже отправлю с вами отражение, но если вы ожидаете, что я заложу все свое будущее на…

Это уже слишком для Риты — уведя внимание от головокружительных видов, разворачивающихся перед ее внутренним взором, она дает локтем Сирхану в бок. Он оглядывается; сначала его взгляд ничего не выражает, а затем, когда он опускает свой фильтр, наполняется гневом. — О чем невозможно говорить, о том следует молчать — шипит она. Потом, поддаваясь еще одному порыву и зная, что еще будет жалеть об этом, она сбрасывает в его ящик входящей связи личное соединение.

— Никто тебя и не просит — оборонительно говорит Манфред, скрестив руки на груди. — Мне это представляется чем-то вроде Манхэттенского проекта, параллельно работающего над всеми программами. Если мы выиграем выборы, у нас будут ресурсы на всё. Мы все отправимся через маршрутизатор, и мы все запишем свои архивные копии в Синеве. Он не так уж быстр, этот старый добрый корабль — одна десятая световой, но на что Синева прекрасно способен — так это вытащить достаточное количество мемоалмаза прочь из околосолнечной системы прямо сейчас, пока автономная защита Зловредных Отпрысков еще не активировала свой механизм эксплуатации доверия, или чего они там собрались делать в ближайшие несколько мегасекунд.

— Чего тебе — сердито спрашивает Сирхан по каналу. Он все еще избегает смотреть на нее — не только потому, что сосредоточен на проекте в тонах блюза, наполняющем общее пространство встречи их команды.

— Перестань кривить душой — отправляет Рита в ответ. — Зачем отрицать свои цели и движущие мотивы? Может, ты и не желаешь знать правду, которую узнало твое собственное отражение, но я — хочу. И я не дам тебе отрицать, что это случилось.

— Что один из твоих агентов совратил образ моей личности?

— Ну что ты опять?..

— Собираетесь ли вы открыто заявлять об этой программе? — спрашивает матерый юнец-европол у сцены. — Вы подорвете кампанию Амбер, если объявите о ней.

— Все в порядке — устало говорит Амбер. — Я привыкла, что Папа поддерживает меня своими собственными и неповторимыми способами.

— Так хорошо — говорит новый голос. — Я счастливы помочь. Пастись на эклиптике режим ожидания — Это дружественный спасательный корабль омаров — чьи слова долетели с орбиты, преодолев задержку распространения.

— …Тебе нравится прятаться за лицемерным чувством моральной чистоты, и искать в нем позволение смотреть на других сверху вниз, но ведь самом деле за ним скрывается человек — такой же, как и другие…

— Она послала тебя растлить меня, разве нет? Ты — просто приманка в ее руках.

— Выгрузки на борту Синевы могут быть и последовательными резервными копиями — объясняет Аннетт, поддерживая Манфреда. — Если ограниченно богоподобные силы из внутренней системы попытаются активировать антитела, которые они уже засеяли в культуру фестиваля, у нас будут точки восстановления.

Никто больше в дискуссионном пространстве не замечает, как Рита и Сирхан поливают друг друга нечистотами и обмениваются эмоциональными ручными гранатами, как будто они уже побывали во многих разводах.

— Само по себе это не решает задачу эвакуации, но уже удовлетворяет основным требованиям программы консерваторов, и в качестве гарантии…

— …Винить во всем свою эйген-мать… Здорово, конечно, придумал! До тебя не доходило, что она не настолько повернута на тебе — ей просто не до того, чтобы устраивать такие трюки? Мне кажется, ты слишком много времени провел с этой твоей сумасшедшей бабкой. Ты даже не воссоединил то отражение, да? Боишься запятнать себя? Спорим, ты даже не утруждал себя узнать, какое на самом деле это чувство?

— Я… — Сирхан на мгновение замирает, и личностные модули кружатся вокруг его головы, вылетая и интегрируясь снова, как рассерженные пчелы в улье. — …каким же я был дураком — тихо говорит он и опускается обратно в кресло. — Мне так неловко… Он прячет лицо в руках. — Ты права.

— Я… — Удивление Риты медленно уступает пониманию — Сирхан, каким бы упрямым и гордым он ни был, наконец воссоединился с памятью отражения, с которым они столько пробыли вместе. Когнитивный диссонанс, должно быть, огромен… — Прости. Просто слишком часто начинаю защищаться.

— Я… — Как же он смущен. Это совсем другое дело, Рита уже тогда знала его, как свои пять пальцев. У нее была память-отражение о шести месяцах, проведенных рядом с ним в сим-пространстве — его объятия, обыгрывание идей, обмен личным, появление доверия… Этот жаркий роман мог бы случиться в настоящем мире, а не в сим-пространстве, не отреагируй он тогда на осознание, что он возможен, сбрасыванием в холодное хранение загрязненного нечистыми мыслями осколка сознания, и отрицанием всего.

— Детального анализа угрозы у нас пока нет — говорит Аннетт, вклиниваясь прямиком в их личный разговор. — Если имеется прямая угроза — а мы ничего не можем сказать точно, Зловредные Отпрыски могут оказаться и достаточно просвещенными, чтобы просто оставить нас в покое — это будет, вероятно, какая-либо изощренная атака, направленная непосредственно на основы нашей идентичности. Что-то вроде пузыря доверия, когда люди подхватывают какую-нибудь странную религию, и за этим происходит девальвация метрики доверия. Может, отклонения в результатах выборов. Не будет ничего внезапного — они не настолько тупы, чтобы атаковать в лоб, не проложив себе дорогу постепенным разложением.

— Вижу, над этим вы поразмыслили — говорит Самина деланно сухо. — Манфред, откуда ты взял этот твой, эм-м, синий корабль? Ты натаскал в свое дупло столько кредитов доверия, что хватило нанять звездолет в метапузыре Экономики 2.0? Или тем еще что-то такое, о чем ты не говоришь?

— Э-э. — Манфред становится похож на маленького мальчика, которого застали с рукой в банке с конфетами. — Ну, фактически…

— Да, Папа, почему бы просто не рассказать, чем мы платим? — спрашивает Амбер.

— А-а-а… Ну ладно. — Он смущается. — Это все омары, а не Айнеко. Они хотят кое-что взамен.

Рита тянется, берет Сирхана за руку, и тот не сопротивляется. — Ты знал об этом?

— Не-а, еще не слышал… — Частные смущенно скользят прочь по каналу вслед за этим ответом, и они с Сирханом надолго остаются наедине в интроспективных мечтах о том, что можно сделать вместе, когда уже знаешь, как вместе хорошо.

— …А именно — надежную концепт-карту. Они хотят скомпилированную человеческими исследователями карту всех доступных мем-пространств, зависающих в паутины маршрутизаторов, в качестве опорного материала. Это довольно легко, просто в обмен на билет из системы кто-нибудь из нас должен будет отправиться в исследования. И конечно, мы можем оставлять за собой резервные копии.

— Интересно, они говорят о ком-то конкретном? — Амбер тянет носом воздух.

— Нет — говорит Манфред. — Просто о том, чтобы мы собрали команду, которая построит карту сети маршрутизаторов и систему оповещения о внешних угрозах. — И, пару мгновений спустя: —Что, ты не захочешь пойти с ними?

Предвыборная кампания занимает примерно три минуты, и сопровождается передачей большего количества данных, чем прошло за всю историю земных сообщений по всем каналам связи с доисторических времен до 2008 года. Шесть миллионов отражений Амбер, каждое — индивидуально настроенное на соответствие целевой части аудитории — распространяются по сетям темноволокна, пронизывающим фундаменты городов-кувшинок, выходят наружу через сверхширокополосные городские сети, воплощаются из роботумана и свободных имплантов, и осаждают избирателей. Многие из них не нашли целевую аудиторию. Некоторые заболтались настолько, что забыли, зачем пришли, примерно шестеро решают, что разошлись с оригиналом достаточно, чтобы стать отдельными личностями, и регистрируют свое независимое гражданство, двое дезертируют на стороны противников, а одно сбегает, увлеченное роем модифицированных африканских пчел-эмпатов.

Отражения Амбер — не единственные соревнующиеся за внимание коллективного духа времени. Более того, они принадлежат к меньшинству. Большая часть других автономных выборных агентов агитирует за всякую всячину, которая укладывается в диапазон от предложения ввести прогрессивный подоходный налог (никто не может четко объяснить, зачем, но традиция же!), до призыва замостить городами всю планету сплошняком (они совершенно не берут в расчет ни то, что атмосфера газового гиганта уже изрядно обеднела металлами, ни то, в какой ад при этом неизбежно превратится погода). А остальные… Партия Безликих продвигает назначение каждому нового набора лицевых мускулов каждые шесть месяцев, Синюшные Скоморохи требуют равных прав слабо осознающим себя сущностям, и куча других однозадачных инициативных групп голосит о классических недостижимых целях.

Чёрт его знает, что из всего этого выйдет. Никто не берется и гадать, кроме разве что непосредственных участников Комитета Фестиваля, группы, которая первой придумала идею замостить атмосферу Сатурна аэростатами с горячим водородом. Но проходит полный суточный цикл, почти сорок тысяч секунд, и начинает вырисовываться картина. Разработать надежную систему контроля отклонений в планетарной сети-распределителе баллов репутации, с гарантией не менее, чем на пятьдесят мегасекунд (почти один марсианский год, если бы Марс еще существовал). Создать парламент — борганизм, который будет говорить от лица единого суперсознания, построенного из убеждений победителей. И прочие безрадостные вещи, как постепенно осознает одна из партий, собравшаяся в верхней сфере Атомиума (по настоянию Манфреда Амбер сняла его для вечеринки неудачников). Сама Амбер отсутствует — может, топит печали в выпивке, а может, принялась за новые, поствыборные планы где-то. Но остальные члены ее команды — здесь.

— Могло бы быть и хуже — резонно замечает Рита. Поздний вечер; она сидит в углу на палубе седьмого уровня, в плетеном кресле по моде 1950-х, и разглядывает тени, сжимая в руке стакан синтетического односолодового виски. — Например, старомодные выборы с оспариванием результатов — тогда бы сейчас вокруг дерьмо всех сортов летало. Пятьдесят оттенков бурого… Хоть это хорошо, не придется защищать свои приличия.

От границы поле зрения отделяется одно из слепых пятен. Оно приближается, втекает в центр поля зрения, и внезапно становится Сирханом. Он мрачен как туча.

— Ну, а у тебя-то что не так? — допытывается она. — Твоя изначальная фракция выигрывает по результатам подсчета.

— Может, и выигрывает. — Он садится рядом с ней, тщательно избегая ее взгляда. — Может быть, это хорошо. А может, и нет.

— Когда собираешься присоединиться к синцитию? — спрашивает она.

— Я? К этому? Он подбирается. — Ты вправду думаешь, что я хочу стать частью парламентского борга — за кого ты меня принимаешь?

— Ох. Она качает головой. — Думала, ты избегаешь меня из-за…

— …Нет. — Он протягивает руку, и проходящий официант опускает в нее стакан. Сирхан делает глубокий вдох. — Я должен извиниться перед тобой.

— Как вовремя — саркастически думает она. Но хоть он — упертый и гордый, и медленно признает ошибки, он не станет извиняться, пока действительно не поймет, что надо. — За что?

— За то, что сомнения не стали благом — медленно говорит он, перекатывая стакан между ладонями. — Я должен был раньше послушать себя, а не запираться от него.

Она тут же понимает, о каком себе он говорит. — Ты не из тех, с которыми просто сойтись — тихо говорит она. — Может от этого и твои трудности.

— От этого? — горький смешок. — Моя мать… — Он проглатывает то, что хотел сказать на самом деле. — Ты знаешь, что на самом деле я ее старше? В смысле, старше этой ее версии? У меня в печенках сидят ее материнские замашки.

— Они и ей самой не нравятся. — Рита тянется и берет его за руку, и он сжимает ее в ответ — отвергания позади. — Послушай, мне кажется, в парламент лжи она не попадет. Консерваторы побеждают по всем статьям, а нашим везде от ворот поворот. Ресимулированных со Старой Земли — уже процентов восемьдесят населения, и лучше до того, как Зловредные Отпрыски на нас обрушатся, уже не станет. Как нам теперь быть?

Он пожимает плечами. — Я думаю, все, кто полагают, что мы действительно под угрозой, продолжат что-то делать. Ты же понимаешь, что Акселерационисты теперь разочаруются в демократии? И у них все еще есть осуществимый план — для погрузки на корабль омаров энергобюджет всего государства не потребуется. Но это отвержение еще принесет свой вред. Я никак не могу отделаться от мыслей, что на самом деле Зловредные Отпрыски просто хотели все подтасовать таким образом, чтобы мы не уводили в сторону их ресурсы. Грубо, топорно, и мы считали, что все не так, но возможно, пришло время им быть грубыми.

Она пожимает плечами. — Да уж, демократия — плохая верфь для спасательных кораблей. — Видно, что последствия ее все еще тревожат. — Подумай обо всех, кто останется…

— Ну. — Он поджато улыбается. — Если ты сумеешь придумать способ вдохновить массы присоединиться к нам…

— Начни с того, чтобы перестать думать о них как о массах, которыми надо манипулировать. — Рита вглядывается в него. — Похоже, в твоей семье развивалась наследственная склонность к элитаризму, а это никого не привлечет.

Сирхану делается неуютно. — Если ты думаешь, что я плох, поговори с Айнеко о том, как с этим обращаться — самоуничижительно говорит он. — Иногда эта кошка меня удивляет.

— Поговорить, что ли… — Она оборачивается к нему. — Но скажи. Что ты сам собираешься делать? Пойдешь исследовать?

— Я? — Он искоса глядит на нее. — Могу себе представить, как я посылаю эйген-брата — тихо говорит он. — Но я не хочу закладывать все свое будущее на возможность пойти в маршрутизатор и повидать дальний край наблюдаемой вселенной. Я испытал так много прекрасного в последнее время — на всю жизнь запомню. Думаю, одну копию — в резервный архив в ледяных далях, одна отправится в экспедицию, а одна останется, чтобы осесть и основать семью… А что думаешь ты?

— Ты пойдешь всеми тремя путями? — спрашивает она.

— Я думаю, да! Так как насчет тебя?

— Куда бы ты ни пошел, я буду с тобой. — Она прижимается к нему. — Разве не это, в конце концов, важнее всего? — шепчет она.

Глава 9. Выживший

В этот раз между нашими последовательными визитами в династию Максов проходят многие десятилетия.

Где-то на дальнем краю Местной Пустоты[200] среди тьмы и межзвездного газа шевелится углеродная жизнь. Сквозь темноту скользит, вращаясь, алмазный цилиндр пятидесяти километров в длину, чья внешняя поверхность гравирована причудливыми квантовыми колодцами, эмулирующими экзотические атомы, места которым не нашлось бы ни в одной периодической таблице, что распознал бы Менделеев. За его стенками, внутри, скрываются килотонны кислорода и азота и мегатонны почвы, полной жизни. Цилиндр блестит во тьме, как драгоценность; отсюда сто триллионов километров до останков Земли.

Добро пожаловать в Новую Японию, в одно из тех мест между звездами, где люди обитают теперь, когда их родная система стала недоступной для биологических тел.

Интересно, кого мы здесь встретим?

В одном из терраформных секторов цилиндра-поселения есть открытая площадь. Она замощена плитами выветренного известняка, переработанного из атомов планеты-странницы, никогда не знавшей расплавленного льда, и на ее краю стоит красиво разукрашенная деревянная рама, в которой висит огромный гонг. Вокруг расположились дома и открытые хижины, и разнообразные официанты-гуманоиды предлагают еду и напитки идущим мимо настоящим людям. Стайка еще маленьких детей со своими большеглазыми домашними животными играют в прятки, потрясая самодельными копьями и автоматическими винтовками. Их родителям не о чем тревожиться — ведь тела взаимозаменяемы, и порталы сборки/разборки в каждой комнате могут за минуты построить их заново. У взрослых Красная площадь сейчас не в моде, и дети застолбили ее собственным полигоном для игр. Среди них нет ни одного Пэна, ни Венди[201], они — отпрыски демографического Большого взрыва, все — по-настоящему юные.

Гибкий мальчишка с кожей, коричневой, как орех, копной черных волос и тремя руками терпеливо загоняет озабоченного синего ослика в угол площади. Он как раз проходит мимо стойки со свежими суши-роллами, и тут из-под тачки выскальзывает странный зверь, выгибает спину, и роскошно потягивается.

Мальчик, Манни, обращает внимание на новую цель, и замирает, сжимая в руках копье. Синий Иа-Иа, махнув хвостом, устремляется к безопасности, цокая по поросшим лишайниками плитам. — Город, кто это? — спрашивает мальчик, не открывая рта.

— Куда ты смотришь? — спрашивает Город. Манни слегка удивляется — хотя удивиться тут следовало бы гораздо сильнее.

Зверь уже потянулся одной передней лапой, и теперь тянет другую. Как наши кошки, думает Манни. Но что-то со зверем немного не так — голова слишком маленькая, и глаза тоже, а на подушечках пальцев… — Ты острый — обвиняет Манни зверя, неодобрительно хмурясь.

— Есть такое дело. — Существо зевает, и Манни наставляет свое копье на него, сжимая древко обеими правыми руками. У зверя и зубы острые. И Манни слышит его голос внутренним слухом, а не ушами. Внутренняя речь для людей, а не для игрушек.

— Ты кто? — допытывается он.

Зверь нахально разглядывает его. — Я знаю твоих предков — говорит он все так же по внутренней речи. — Ты Манни Макс, верно? Я так и подумал. Приведи меня к своему отцу.

— Нет! — Манни подпрыгивает и машет руками на зверя. — Ты плохой! Уходи прочь! Он тычет копьем в направлении его носа.

— Я уйду после того, как ты отведешь меня к своему отцу — говорит зверь. — Он поднимает хвост и вздыбливает шерсть, но потом как будто передумывает. — Я расскажу тебе сказку, если ты приведешь меня к нему, сгодится?

— Не повелся! Манни всего две сотни мегасекунд от роду — семь лет старой Земли — но он уже может определить, что им манипулируют, и ершится.

— Ох уж эти дети. — Нечто, похожее на кошку, виляет хвостом из стороны в сторону. — Ладно, Манни. Ты знаешь, какие у меня когти… Как насчет другого: ты приведешь меня к отцу, или я раскрою тебе лицо? — Оно мгновенным волнистым движением подкатывается к его ногам, и тут же трется о них и мурлычет, добавляя путаницу в свою угрозу. Но Манни этим не смутишь — он прекрасно видит, что когти действительно остры. Эта кошачья штука дикая, и ничто в его искусственно сохраненном орточеловеческом воспитании не готовило его к встрече с настолько дикими говорящими кошками.

— Убирайся! — Манни начинает тревожиться. — Ма-а-ам! кричит он, ненамеренно активируя метку широковещания в своей внутренней речи. — Там эта штука!

— Ну ладно, мам так мам. — Кошачья штука как будто сдается. Она перестает тереться о ноги Манни, садится и смотрит вверх на него. — Не бойся, я не причиню тебе вреда.

Манни перестает вопить. — Что ты такое? — наконец спрашивает он, не сводя глаз со зверя. Где-то в световых годах, услышав его крик, мать срывается с места. Проносясь от распределителя к распределителю, отталкиваясь от свернутых измерений, она устремляется прямиком на помощь.

— Я Айнеко. — Зверь садится и начинает умывать заднюю лапку. — А ты Манни, верно?

— Айнеко… — неуверенно говорит Манни. — Ты знаешь Лис или Билла?

Айнеко, кошачья штука, отвлекается от умывания и смотрит на Манни, склонив голову на бок. Манни слишком молод и слишком мало видел, чтобы знать, что размеры Айнеко — точь в точь как у домашней кошки, Felis catus, у животного, появившегося в естественной эволюции, в отличие от привычных игрушек, лоскутных поделок и компаньонов. Может, реалистичность и в моде у поколения его родителей, но не настолько. Мех Айнеко украшен оранжевыми и коричневыми полосами и завитками, и у него белый пушок под подбородком. — Кто такие Лис и Билл?

— Вон они — говорит Манни, как раз когда здоровяк Билл с мрачной физиономией подобрался к Айнеко сзади. Он пытается ухватить ее за хвост, а Лис — летающая тарелка в фунт весом — вылетает из-за его плеча, восторженно жужжа. Но Айнеко слишком быстрый для человеческих детей, и он проскакивает между ног Манни пушистой ракетой. Манни с гиканьем пытается наколоть кошачью штуку на копье, и тут копье обращается в синее стекло, трещит и осыпается вниз иглами алмазного снега, обжигающего руки.

— Это уже совсем не по-дружески, не так ли? — грозно говорит Айнеко. — Твоя мать разве не учила тебя?…

Дверь в боку хижины с суши отворяется, и появляется Рита, запыхавшаяся и сердитая. — Манни! Что я тебе говорила, не играть…

Она замирает, увидев Айнеко. — Ты! — И тут же отшатывается с плохо скрываемым страхом. В отличие от Манни, она узнала послечеловеческого демиурга за его аватаром, воплощенным исключительно для удобства взаимодействия с людьми.

Кот ухмыляется. — Я — признает он. — Поговорим?

— Нам не о чем говорить — отвечает Рита, как гром с ясного неба услыхавшая.

Айнеко машет хвостом. — Есть нам о чем говорить. — Он поворачивается и глядит Манни в самые глаза. — Правда?

Много времени прошло с тех пор, как Айнеко прошел этим путем, и с тех пор пространство вокруг Хендай +4904/-56 изменилось до неузнаваемости. В те времена, когда великие звездолеты омаров неслись прочь из облака Оорта Солнечной системы, и когда информация о незанятых системах коричневых карликов только ложилась в архивы, а семена программируемой материи готовились упасть на поверхности их планет, там не было еще ничего, кроме случайных нагромождений мертвых атомов и инопланетного маршрутизатора. Но это было давным-давно, и с тех пор система коричневого карлика поддалась нашествию людей.

Неоптимизированная версия Хомо Сапиенс поддерживает когерентность своего состояния всего две или три гигасекунды, прежде чем поддаться некрозу. Но всего за десять гигасекунд нашествие людей поставило мертвую систему коричневого карлика с ног на голову. Сняв кожуру с мертвых планет, они построили из добытых ресурсов собственную обитаемую среду, подходящую для их формы углеродной жизни. Они реконструировали луны и построили искусственные сооружения размером с астероиды. Они вытащили концы кротовин из маршрутизаторов и превратили их в свою собственную грубо сколоченную сеть двухсторонних каналов, а потом научились создавать новые кротовины, и сконструировали собственные коммутаторы пакетов. Отладив сообщение через кротовины, под покровом межзвездной тьмы вдали от горящих звезд и обедненных металлами карликов с подозрительно низкоэнтропийной светимостью, они строят собственную сеть межзвездных сообщений и торговли. Отвага, которая сопровождает это предприятие, поражает воображение. Несмотря на полную неприспособленность консервированных обезьян к жизни в межзвездной бездне, несмотря на то, что в сравнении с планетами коричневого карлика Плутон покажется тропическим раем, они захватили всю эту адову систему.

Новая Япония — одно из новых государств этой сети, узлы которой физически располагаются внутри антропоформированных пространств колоний-цилиндров. Очевидно, о старой Японии ее создатели имели только то представление, которое смогли извлечь из сделанных до деконструкции старой Земли записей — в качестве отправной точки они использовали смесь, составленную из фильмов о ностальгических путешествиях, анимаций Миядзаки и культуры аниме. И она стала домом для множества человеческих существ, хоть на своих исторических предшественников они и похожи примерно так же, как и Новая Япония — на свой давно исчезнувший оригинал.

Человечество?

Их деды, наверное, распознали бы в них людей — в большинстве случаев. Те из их потомков, кто стал по-настоящему чужд и невообразим с точки зрения выживших из предсингулярного века, остались дома — они погрузились в бурление раскаленных докрасна облаков нанокомпьютеров, пришедшее на смену ровному коперниковскому созвучию планет, танцевавших орбитальный танец вокруг Солнца Земли. Быстромыслящие мозги-матрешки столь же непостижимы простым предкам послелюдей, как МКБР для амебы — но и настолько же непригодны для обитания. В космосе полно их давно выгоревших останков, могил цивилизаций, навсегда оставшихся у своих звезд и уничтоженных информационным коллапсом. Тем временем, где-то вдали сверхинтеллекты галактических масштабов отбивают в пустоте неизъяснимые ритмы, пытаясь склонить Планкову основу пространства подчиняться их воле… Послелюди и немногие другие полупревзошедшие виды, открывшие сеть маршрутизаторов, живут своей тайной жизнью во тьме между этими сияющими островами — похоже, у пребывания не слишком разумным есть свои преимущества.

Человечество. Одиночный разум, большая часть которого заперта внутри черепа, приспособляемый как к кочевому, так и к оседлому образу жизни, объединяющийся в небольшие семейные группы, в свою очередь склонные составлять большие племенные сети. До Великого Ускорения доступными вариантами были только эти. Теперь, когда пассивная материя обрела способность мыслить, и каждый килограмм краски на стенах может содержать в себе сотни выгруженных предков, когда каждая дверь может быть кротовиной и открываться в поселение в полупарсеке отсюда, человек может оставаться одним и тем же, а вокруг него меняется уже сам ландшафт — он мигрирует, мутирует, льется бесконечной рекой, и наполняет роскошную бездну личной истории. Жизнь здесь богата, неистощимо изменчива и подчас удивительна. И племенные группы действительно сохраняются, скрепленные силами подчас причудливыми и экзотическими, несмотря на разделяющие их триллионы километров и миллиарды секунд. Иногда эти силы надолго исчезают, но проходит время, и они возвращаются, как будто посмеиваясь над бесконечностью…

Когда векторы состояния предшественников могут быть в точности записаны, каталогизированы и доступны для повторного вызова, почитание предков обретает совершенно новый смысл. Пока Рита глядит на кошачью штуку, и крошечные капилляры на ее лице в ответ на выброс адреналина сжимаются, заставляя ее кожу бледнеть, а зрачки расширяются, Сирхан преклоняет колени перед маленькой гробницей, зажигает ладан и готовится с уважением встретить дух-отражение своего деда.

Строго говоря, ритуал не обязателен — Сирхан может поговорить с духом, когда он пожелает и где пожелает. Дух ответит безо всякой задержки, отколет какую-нибудь шутку на мертвом языке, или может, расспросит о каких-нибудь давно умерших людях, но Сирхан повернут на ритуалах, и к тому же, такие встречи даются ему непросто, а ритуал помогает их выстроить.

Будь на то воля Сирхана, он бы не стал болтать с дедом каждые десять мегасекунд. Мать Сирхана и ее партнер недоступны — они полностью ушли в одну из долгосрочных экспедиций по исследованию маршрутизаторов, давным-давно начатых Акселерационистами, а предки Риты либо полностью виртуализованы, либо мертвы. Так что связь их семьи с историческими корнями не слишком сильна. Но они и сами долгое время провели в том же состоянии полужизни, в котором сейчас существует Манфред, и не понаслышке знают, что при этом чувствуешь. Сирхан знает, что жена будет ему пенять, если он не посвятит уважаемого предка во все, что происходило в настоящем мире, пока тот был мертв. Более того, в случае с Манфредом, смерть не только потенциально обратима, но и почти неизбежно такова. В конце концов, они воспитывают его клона. Рано или поздно дитя захочет встретиться с оригиналом, или наоборот.

Что за жизнь пошла, если неупокоенные мертвецы больше не желают оставаться частью истории? — иронично размышляет он, потирая полоску-самозажигатель на палочке ладана и склоняясь перед зеркалом в дальней части гробницы. — Ваш внук с почтением ожидает вашего совета — нараспев читает он официальные слова. Сирхан консервативен, и вдобавок отлично осознает относительную бедность своей семьи и необходимость поддерживать социальный кредит, а здесь, в государстве ортодоксальных ортолюдей и реинкарнационно-обеспеченного традиционализма, соблюдение формальностей хорошо отплачивает. Он сидит, скрестив ноги, и ждет ответа.

Манфреду не требуется много времени, чтобы появиться в глубинах зеркала. Как обычно, он принял форму орангутана-альбиноcа — перед записью и уходом в храм он как раз развлекался с онтологическим гардеробом тети Аннетт. Может быть, они с ней и разошлись, но они остались близки. — Привет, парень. Какой сейчас год?

Сирхан удерживается, чтобы не вздохнуть. — Мы больше не пользуемся годами — не в первый раз объясняет он. Новый экземпляр каждый раз рано или поздно задает этот вопрос, Сирхан советуется с дедом. — С тех пор, как мы разговаривали в прошлый раз, прошло десять мег, около четырех месяцев, если ты хочешь, чтобы я пересчитал. С начала эмиграции — сто восемьдесят лет, и еще лет десять на релятивистское замедление.

— О. Всего-то? — Манфред как-то умудряется выказать своим видом разочарование. Это Сирхану в новинку: здесь перезапущенный вектор состояния Дедушки обычно спрашивает об Амбер или откалывает слабую шуточку. — Никаких изменений в постоянной Хаббла или темпах звездообразования? И были ли уже весточки от кого-нибудь из исследователей?

— Не-а. — Сирхан чуть расслабляется. Сейчас, наверное, Манфред сейчас снова спросит о том, как дурачатся с пределом Бекенштейна, и тогда это будет шаблоном разговора номер двадцать девять. Вскоре после заселения Амбер и другие исследователи отправились в действительно долгую исследовательскую миссию, и не ожидаются обратно в течение, э-э-э, 1019 секунд. До края видимой вселенной очень далеко, пусть даже первые несколько сотен миллионов лет — до сверхскопления Волопаса и дальше — можно пройти местной сетью кротовин. И в этот раз она не оставила дома ни единой своей копии.

Сирхан уже много раз так разговаривал с Манфредом — и в этом своем воплощении, и в предыдущих. В этом суть мертвецов — будучи вызванными, они не помнят, что происходило во время предыдущего вызова — и не будут помнить, если только не попросят их воскресить, узнав, что выполнились критерии воскрешения. Манфред очень долго был мертв — Сирхан и Рита успели за это время воскреснуть и раза три или четыре прожить долгую семейную жизнь, а перед этим еще провели целый век в небытии. — Мы не получали ответа ни от омаров, ни от Айнеко. — Он делает глубокий вдох. — После этого ты всегда спрашиваешь меня, где мы находимся, потому я приготовил ответ-сводку. — После десятого повтора Сирхан и Рита решили написать краткий ликбез, чтобы дух Манфреда могли разобраться, что к чему, и один из агентов Сирхана бросает свиток, запечатанный красным воском и перевитый шелковой лентой, сквозь поверхность зеркала.

Манфред некоторое время молчит, впитывая изменения (наверное, в пространстве духов прошли часы). — В самом деле? Я проспал целую цивилизацию?

— Не спал — ты был мертв — педантично отмечает Сирхан. Он понимает, что чересчур прямолинеен. — На самом деле, и мы тоже. Мы пропустили примерно первые три гигасекунды, поскольку мы хотели основать семью в таком месте, где наши дети смогут вырасти обычным путем. Поселения со средой около тройной точки воды и окислительной атмосферой стали строить далеко не сразу же, как началось изгнание. Мода на неоморфизм тогда хорошо окопалась — добавляет он с отвращением. Неосы долго противились идее, что можно тратить ресурсы на построение вращающихся цилиндров-колоний только для того, чтобы дать позвоночным подходящие силы ускорения и пригодные для дыхания кислородные атмосферы, и это был знатный политический футбол. Но через несколько десятилетий принципиальные вопросы построения колоний в холодном пространстве у металлодефицитных коричневых карликов перестали быть головной болью, и поднимающиеся темпы роста благосостояния позволили реинкарнировать и ортодоксам.

— У-у-у. — Манфред делает глубокий вдох, чешет подмышкой и выпячивает резиновые губы. — Короче. Мы — ну, то есть, ты, они… Да пофиг. Нам сказали «проваливай, Джек», мы свалили в маршрутизатор у Хендай +4904/-56, и развели выводок новых, чьи кротовины мы теперь используем как физические телепорты от точки к точке? Мы расселились по системам коричневых карликов, и построили свое государство глубокого космоса, на больших поселениях-цилиндрах, соединенных телепортами из маршрутизаторов?

— А ты бы стал доверять исходным маршрутизаторам в коммутируемой передаче данных? — риторически спрашивает Сирхан. — Даже зная их исходники, порченные всеми мертвыми инопланетными цивилизациями мозгов-матрешек, которые с ним контактировали? Но если все, что ты хочешь с ними сделать — это вытащить кротовины и пересылать пассивную материю с одного конца на другой, они становятся довольно надежными. Он подыскивает метафору: —Это примерно как использовать ваш… интернет, чтобы эмулировать почтовую службу девятнадцатого века.

— Ла-а-адно. — Манфред задумывается, как он обычно делает в этот момент разговора, и это означает, что теперь Сирхану придется рассказывать, что идеи об использовании врат, приходящие ему сейчас в голову, уже воплощены. Более того, они уже старомодны. В сущности Манфред продолжает пребывать в мертвых именно потому, что все ушло так далеко — сколько бы он не появлялся, чтобы поболтать, рано или поздно он оказывается достаточно разочарованным, и выбирает не воскрешаться. Нет, Сирхан вовсе не собирается говорить ему, что он устарел — это было бы грубо, да и строго говоря, это не так. — Хм-м, это открывает некоторые интересные возможности. Интересно, кто-нибудь уже…

— Сирхан, ты нужен мне!

Ледяной холодок тревоги и страха Риты скальпелем проносится через сознание Сирхана, отсекая ветви внимания, обращенные к предку. Он моргает и обращает к Рите весь фокус, не оставляя Манфреду даже отражения.

— Что случилось?

Он смотрит глазами Риты. На полу их гостиной рядом с Манни мурлыкает оранжевый кот с белыми полосками и коричневым завитком на боку. В глазах-щелочках, наблюдающих за ней, читается неестественная мудрость. Манни как ни в чем ни бывало гладит пальцами его шерстку, но Сирхан чувствует, как сжимаются его кулаки.

— Что случилось?

— Прошу извинить — говорит он, вставая. — Надо идти, объявилась твоя чертова кошка. — Он добавляет Рите — иду домой, разворачивается и бежит по вестибюлю храма. Вбежав в главный зал, он останавливается перевести дух, и снова чувствует, как остро нуждается в нем Рита. Он отключает бережливость, швыряет ее прочь и шагает в портал-молнию, чтобы попасть домой так быстро, как только можно.

Позади слегка обидевшийся дух Манфреда фыркает и обдумывает экзистенциальный вопрос: быть или не быть. И принимает решение.

Добро пожаловать в двадцать третий век, или даже в двадцать четвертый. А может быть, это двадцать второй, полный головокружения от шаткой гибернации и релятивистского замедления времени — теперь это действительно мало что значит. Узнаваемые остатки человечества разбросало по сотне световых лет — они живут в астероидах с извлеченной сердцевиной и во вращающихся колониях-цилиндрах, нанизанных бусами на орбиты вокруг холодных коричневых карликов и бессолнечных планет, скитающихся по межзвездной пустоте. Механизмы, добытые из инопланетных маршрутизаторов, были переварены, упрощены до уровня, почти понятного простому сверхчеловеку, и превращены в генераторы спаренных кротовин, позволяющие осуществлять коммутируемый транспорт на колоссальные расстояния. Другие механизмы, произошедшие от высоких нанотехнологий — плодов цветения человеческого техногнозиса в двадцать первом веке — сделали воспроизведение пассивной материи рутинным; этому обществу нет нужды приспосабливаться к дефицитности.

Но в некоторых смыслах Новая Япония, Незримая Империя и другие государства человеческого пространства — одолеваемые нищетой задворки. Они не участвуют в послечеловеческих экономиках более высокого порядка. Они с трудом способны понять, о чем бормочут Зловредные Отпрыски, чей бюджет массы реструктурированной материи и энергии настоящего Солнца совершенно затмевает все полсотни занятых человеком систем коричневых карликов, вместе взятые. И они все еще тревожно мало знают о древней истории разума в своей вселенной — о происхождении сети маршрутизаторов, сковывающей так много погибших цивилизаций цепями смерти и разложения, о далеких инфовсплесках размером с галактику, доносящихся с расстояний заметного красного смещения, и даже о свободных послелюдях, которые в каком-то смысле живут здесь же, в одном световом конусе вместе с этими окаменелыми реликвиями человечества.

Сирхан и Рита поселились в этом очаровательном гостеприимном для человека захолустье, намереваясь основать семью, изучать ксеноархеологию, и избежать бурь и хаоса, связанных с историей их семьи в последних двух поколениях. В основном жизнь их была удобной, а академической стипендии семейного ядра, хоть и небольшой, хватало на обеспечение всеми удобствами цивилизации, что доступны в этом месте и в эту эпоху. И Сирхану и Рите такое по нраву. Бурная жизнь их авантюрных предков вела их к приключениям, но вместе с тем — к горю и к тревогам, и как Сирхан с гордостью отмечает, приключение — это что-то ужасное, только происходящее с кем-то другим.

Вот только…

Айнеко вернулся. Кот ушел в сеть маршрутизаторов вместе с другой версией Манфреда и частичными копиями Сирхана и Риты, которые ответвились, чтобы искать приключений, а не домашнего уюта. Тогда, гигасекунды назад, Сирхан заключил с дьяволом (точнее, с Айнеко) сделку, и теперь он в ужасе ожидает, что вернувшийся Айнеко потребует свою долю.

Манфред идет вниз по залу зеркал. Достигнув дальнего конца, он выходит, и оказывается в публичном отсеке. Он спроектирован на губке Менгера — кубе, из которого вырезаются все меньшие и меньшие кубы так, что фигура выглядит одинаково и вблизи, и издали, а площадь образующейся поверхности стремится к бесконечности. Поскольку это биопространство, как видит Манфред (или достаточно достоверная его симуляция), это не настоящая губка Менгера, но издали она смотрится хорошо — Манфред может различить по меньшей мере четыре уровня самоподобия.

Он останавливается перед алмазным парапетом высотой до пояса и смотрит вниз, вглядывась в недра куба-квазитессеракта. В глубине скрываются пышные зеленые сады с очаровательными ручейками, проложенными в аккуратном соответствии с фен-шуй, и пешеходными мостиками. Он глядит вверх, на маленькие кубические проемы: многие из них — это окна частных домов и общих заведений, глядящие на общее пространство. Далеко вверху в восходящих потоках воздуха от конвекторов кружатся существа с крыльями бабочек причудливой окраски. Находясь внизу, сложно сказать точно, но центральный кубический проем, наверное, не менее полукилометра в ширину. А создания эти вполне могут быть ангелами-послелюдьми с крыльями, приспособленными под низкую гравитацию.

Ангелами или крысами в стенах? — мысленно спрашивает он сам себя, вздыхая. Половина его дополнений недоступна — они настолько устарели, что сборщики в храме не стали утруждать себя ни их воспроизведением, ни даже воссозданием в среде эмулирования. Остальное… А ведь физически он — все еще орточеловек, замечает Манфред. Все функции и все мужское естество. Не все поменялось — только то, что важно. Мысли, полные иронии, пугающе-веселые. Вот он, стоит в чем родился, а точнее в чем был воссоздан, когда вышел из цикла — пробуждение-опыт-перезагрузка в храме истории, стоит на пороге послечеловеческой цивилизации, столь потрясающе богатой и могущественной, что она может позволить себе строить в криогенных глубинах космоса поселения, не только дружественные млекопитающим, но и напоминающие произведения искусства. Вот только он беден, и все государство бедно, и по своей природе оно не может быть никаким другим, ведь оно — всего лишь свалка для простых послечеловеческих беженцев, в сингулярности сравнимых с австралопитеками. В дивном новом мире Зловредных Отпрысков его обитатель смог бы добиться не большего, чем протогоминид — в ракетном строительстве во времена Вернера Фон Брауна. Слишком примитивными они уродились, способными только барахтаться в хлеву собственной ограниченной когнитивной пропускной способности. И они сбежали во тьму, построив во тьме свою цивилизацию, такую сверкающую, что смогла бы затмить все существовавшее на пресингулярной Земле, пусть даже это и городок бараков, населенный умственно отсталыми.

Абсурдность этого веселит его и увлекает мысли, но ненадолго. В конце концов, он выбрал реинкарнировать по определенной причине — из-за слов Сирхана о возвращении кошки, завладевших его вниманием. — Город, где я могу взять немного одежды? — спрашивает он. — В смысле — какой-нибудь приемлемой для этого общества. И, э-э-э, немного мозгов. Мне понадобится способность разгружаться…

Город издает смешок в его голове, и он осознает, что по другую сторону стены с орнаментом, на которую он облокотился, есть публичный сборщик. — Ох… — издает он, пытаясь вспомнить свой прямой нейроинтерфейс, древний и громоздкий. В воображении плывут ярлычки-леденцы, перекрытия и все этакое. Конструкции обладают примечательной настраиваемостью, и он осознает со странным чувством несоответствия, что это — вовсе не его воображение, но система взаимодействия с повсеместными публичными отделами инфопространства государства. Бесконечно настраиваемая, и сейчас работающая в упрощенном до примитивизма режиме, чтобы он мог с ней поладить. Да уж, велосипед в самом деле нуждается в боковых колесиках. Но ему не требуется много времени, чтобы выяснить, как попросить у сборщика пару штанов и обычную черную рубашку, и обнаружить, что пока его запросы просты, они выполняются бесплатно — прямо как дома на Сатурне. Космические страны добры к неимущим — основные жизненные потребности дешевы, а отказывать в них здесь, в космосе, равносильно убийству. Конечно, появление металюдей подкосило целый лес устоев, ранее не подвергавшихся сомнению, но Золотое Правило стоит как прежде.

Одетый и более или менее самоосознающий (во всяком случае, по меркам человека), Манфред принимается за главное. — Где живут Сирхан и Рита? — спрашивает он. Появляется маршрут, выложенный точками, и невозможным образом уходящий прямиком сквозь твердую стену — оказывается, ее часть — это портал-кротовина, соединяющий точки в световых годах друг от друга. Пойду-ка я прямо к ним, думает Манфред, перебирая мысли и озадаченно качая головой. Больше повидаться решительно не с кем. Франклины растворились в солнечном мозгу-матрешке, Памела умерла столетия назад (стыдно: он никогда не предполагал, что ему будет ее не хватать), а Аннетт замутила с Джанни, пока он был стаей голубей. (Тут можно было бы подвести черту и сказать, что всё, ничегошеньки не осталось?) Дочь исчезла, уйдя в долгосрочную экспедицию… Как же долго он был мертв — неудивительно, что друзей и знакомых разбросало по световому конусу шириной в столетия. Манфреду так и не приходит в голову, кого еще можно повидать — кроме верного внука, держащего знамя семьи с непрошеной преданностью. Похоже, он нуждается в помощи, думает он, шагая в портал и рассуждая. А еще, может быть, он поможет мне самому понять, чем заняться?…

Сирхан добирается до дома, приготовившись к неприятностям. Они действительно ожидают его, но совершенно не такие, каких ожидал он сам. Их дом — многообразие с раздельными уровнями, соединенными Т-порталами. Благодаря им каждое помещение можно устроить в подходящей среде: спальню — при низкой гравитации, гимнастическую — при высокой, и все остальное — при соответствующей. В доме простая обстановка — только коврики татами и стены из программируемой материи, способные быстро произвести любую желаемую мебель. Обычно с виду и на ощупь они похожи на бумажные обои, хотя способны совершенно заглушить и плач младенца. Но сейчас звукоподавление не работает, по родному дому, как вопящие обезьянки, носятся дети и что-то, покрытое рыжим и белым мехом, и в конец расстроившаяся Рита пытается объяснить соседке Элоизе, почему ее ортодочь Сэм скачет вокруг, как мячик в пинболе.

— Это все кот их заводит! — Она заламывает руки, зачем-то оборачивается, и тут появляется Сирхан. — Наконец-то!

— Спешил, как мог. — Он уважительно кивает Элоизе, и хмурится. — Дети… — Что-то маленькое и быстрое влетает в него с разгону и хватает за ноги, утыкаясь головой между ног. — …Ух! — Он сгибается, потом подхватывает Манни, и поднимает в воздух. — Эй, сын, я же говорил тебе не…

— Он не виноват — поспешно говорит Рита. — Он радуется, потому что…

— Все же я считаю, что это совершенно… — Элоиза, кажется, начинает терять терпение.

— М-м-яяя-у? — спрашивает что-то у лодыжек Сирхана, как ни в чем не бывало.

— Мать твою… — Сирхан отпрыгивает. Шатаясь, он пытается одновременно поймать равновесие и не упустить восторженного отпрыска. Тем временем в общественном инфопространстве ширится колоссальное возмущение, настоящая черная дыра звездных масс — и похоже, это возмущение сейчас трется о его лодыжки. — Что ты тут делаешь? — вопрошает он.

— О, всяко разное — говорит кот внутренней речью, сардонически растягивая слова. — Подумал, пришло время навестить вас снова. Где ваш домашний сборщик? Ничего, если я воспользуюсь им? Надо кой-чего сделать для друга.

— Что? — сразу же подозрительно спрашивает Рита. — Тебе мало того, что ты уже учинил? — Сирхан смотрит на нее с одобрением. Похоже, давнишние предупреждения Амбер на счет кота глубоко отпечатались в ее памяти — она обходится с котом вовсе не как с пушистым клубком, которым тот желает казаться.

— Учинил? — Кот сардонически смотрит на нее, мотая хвостом из стороны в сторону. — Я не причиню вам никакого вреда, обещаю. Это всего лишь…

Дверной звонок прочищает глотку и объявляет о новых посетителях. — Милорд и миледи, Рен Фуллер пожаловала в гости.

— А она-то что от нас хочет?.. — ворчит Рита. Сирхан чувствует, как она напряжена, как незаметно работают ее отражения, пытаясь нащупать среди этого безумного дня хоть что-то, за что можно удержаться, проживая в симуляции разнообразные варианты развития ситуации и все сопровождающие их кошмары, и возвращаясь к настоящему, чтобы дать ей возможность настроить реакцию в соответствии с найденным. — Впусти, чего уж там. — Рен — одна из их названных соседей. Большая часть ее дома находится за несколько световых лет отсюда, но это прыг, скок и шаг по меркам времени, нужного на дорогу. Она со своей семьей изгнанников воспитывает стайку детей-шалунов, которые иногда болтаются с Манни.

Маленький синий ослик, преследуемый парой вопящих и потрясающих копьями детей, с заунывным криком проносится мимо взрослых. Элоиза пытается поймать дочку, но промахивается. Дверь в гимнастическую исчезает, и внутрь миниатюрной крылатой ракетой влетает Лис, маленькая подруга Манни. — Сэм! Немедленно иди сюда! — зовет Элоиза и направляется к двери.

— Слушай, что ты хочешь? — вопрошает Сирхан, держа сына на руках и глядя вниз на кота.

— О, всего-ничего — говорит Айнеко. Он изгибается и вылизывает испачканную шерстку на боку. — Вообще говоря, я хочу поиграть с ним.

— Ты хочешь… — Рита умолкает.

— Папочка! — Манни хочет вниз.

Сирхан ставит сына осторожно, как будто у него стеклянные кости. — Беги, поиграй — говорит он, и поворачивается к Рите. — Дорогая, почему бы тебе не встретить Рен? — спрашивает он. — Может, она пришла за Лис, но с ней никогда не знаешь.

— Я тоже пойду — добавляет Элоиза, — вот только заберу Сэм. — Она оглядывается, смотрит извиняющимся взглядом на Риту, и скрывается в гимнастической.

Сирхан делает шаг к прихожей. — Поговорим в студии — жестко говорит он, сверля кота взглядом. — Мне нужны объяснения. Желательно, правду.

А тем временем в когнитивной стране чудес, о которой родители Манни знают гораздо меньше, чем они полагают, его отражения занимаются делами, которые гораздо менее невинны, чем они предполагают.

Давным-давно, в двадцать первом веке, Сирхан прожил в симуляции не одно, а целую кучу альтернативных детств — его родители не отпускали кнопку ускоренной перемотки, надеясь, что рано или поздно получится кто-то, соответствующий их предубеждениям. Для Сирхана это было ничуть не меньшим испытанием, чем любая история с интернатом в девятнадцатом веке, и он обещал себе, что никогда не станет подвергать собственных детей такому. Однако одно дело — принудительно проживать все аспекты воспитания один за другим, и совсем другое — по собственной воле погружаться в восхитительную вселенную мифов и магии, где детские мечты обретают форму и бродят по зачарованным лесам, встречаясь там с воплощенными фантазиями друзей и недругов.

Манни рос с нейроинтерфейсами доступа к городскому мыслепространству, на порядок величины более сложными, чем те, что бытовали в эпоху детства Сирхана, и некоторые из отражений его исходного вектора состояния, оплодотворенные разысканными в киберпространстве следами самого Манфреда и обосновавшиеся в ускоренных симуляциях, с стали взрослыми. Конечно же, они не помещаются внутри его собственного черепа семи лет от роду — но они наблюдают за ним. И когда он в опасности, они заботятся об их будущем и единственном теле.

Основное взрослое отражение Манни обитает на нескольких виртуальных мыслепространствах Новой Японии (вместе они в миллиарды раз просторнее физических миров, доступных упрямым адептам биологии — но последние уже и не пытаются с чем-либо тягаться в величине MIPS на грамм). Тема реконструкции — предсингулярная Земля. Время навеки остановилось, застыв на пороге настоящего двадцать первого века, в восемь часов сорок шесть минут одиннадцатого сентября. Апартаменты Манни располагаются на сто восьмом этаже Северной башни, и широкофюзеляжный авиалайнер, несущийся полным ходом, завис в воздухе в сорока метрах под его окнами. В исторической реальности сто восьмой этаж занимали корпоративные офисы, но общепризнано, что в мыслепространствах возможно всякое, а это — просто маленькая причуда Манни, пожелавшего жить здесь. Не то, чтобы это событие много значило для него — он родился спустя более чем столетие после Войны с Террором — но это часть легенд и сказаний его детства, падение Двух Башен, разбившее миф об исключительности Запада и проложившее дорогу миру, в котором он был рожден.

Взрослый Манни носит аватар, приблизительно основанный на его клоне-отце, Манфреде, но замерший в юности, на двадцати с чем-то годах, более худой, одетый в черное и готичный. Манни убивает время, играя в Матрицу и слушая музыку. Сейчас в динамиках грохочут Type O Negative, а он потягивается, расслабленный горячим коксом, и ожидает парочку девочек по вызову (скорее всего — таких же ускоренно повзрослевших аватаров, но не обязательно женского пола, и не обязательно даже человеческого вида), развалившись в кресле и ожидая, когда что-нибудь случится.

Дверь за его спиной отворяется. Он ничем не выдает, что заметил вторжение, хотя его зрачки, заметившие в оконном стекле тусклое отражение женщины, идущей к нему, слегка расширяются. — Ты опоздала — ровным голосом говорит он. — Предполагалось, что ты будешь здесь десять минут назад. Он разворачивает кресло, и тут его глаза распахиваются.

— Кого ты ожидал? — спрашивает ледяная блондинка в черном деловом костюме и длинной юбке. В ее лице есть что-то хищническое, и выражение — строгое. — Нет-нет, не говори. Так ты у нас Манни, да? Частное Манни? — Она неодобрительно фыркает. — Упадничество и декаданс. Уверена, что Сирхан бы этого не одобрил.

— Да и хрен с ним лысый, с батей — желчно говорит Манни. — Кто ты, черт возьми, такая?

Блондинка щелкает пальцами, и на ковре между Манни и окном появляется офисный стул. Она садится на его краешек, с некоторым педантичным фанатизмом разглаживая юбку. — Я Памела — строго говорит она. — Твой отец не рассказывал обо мне?

Манни озадачен. В глубине его сознания пробуждаются глубокие инстинкты, чуждые любому, кто был реализован до середины двадцать первого века, и начинают перебирать ткань псевдореальности. — Ты мертва, да? — спрашивает он. — Ты кто-то из моих предков.

— Я так же мертва, как и ты. — Она одаривает его леденящей улыбкой. — Никто не остается мертвым в наши дни. В особенности — те, кто знают Айнеко…

Манни моргает, чувствуя, как накатывает легкое раздражение. — Это все, конечно, замечательно, но я ожидал гостей — говорит он с деланным ударением. — А не воссоединение семьи или нудную пуританскую проповедь…

Памела фыркает. — Продолжай валяться в своем хлеву сколько хочешь, детка. Мне-то что? Но пора позаботиться кое-о чем более важном. Как давно ты проверял своего основного?

— Основного? — Манни напрягается. — С ним все в порядке. — Его глаза фокусируются на точке в бесконечности и пару мгновений он вглядывается во что-то вдали — загружает и воспроизводит недавние записи сознания юного себя самого. — Что это за кошка, с которой он играет? Это не компаньон!

— Айнеко. О чем я и говорила. — Памела начинает нетерпеливо постукивать по подлокотнику стула. — Проклятие нашей семьи вернулось еще в одном поколении. И если ты ничего с этим не сделаешь…

— С чем? — Манни выпрямляется. — О чем ты говоришь? — Он поднимается на ноги и поворачивается к ней. Небо за окном, отражая растущее в нем предчувствие, начинает темнеть. Памела тоже встает, вырезанный из реальности стул исчезает в воздухе, и она оказывается стоящей перед ним. В ее глазах — холодный вызов.

— Я думаю, ты прекрасно знаешь, о чем именно я говорю, Манни. Пора отложить эти чертовы игрушки. Повзрослей, пока у тебя еще есть возможность!

— Я… — он прерывается. — Кто это — я? — спрашивает он. Прохладный сквозняк неуверенности пробирается под рубашку и осушает капельки холодного пота, ползущие по его спине. — И что ты тут делаешь?

— Ты действительно хочешь узнать ответ? Я мертва, помни. Мертвые знают все. Это не всегда хорошо для живых.

Он набирает воздух в легкие. — Я тоже мертв? — На его лице отображается озадаченность. — …в Седьмом Небесном Кубе — взрослый-я, что он там делает?

— Это случайное совпадение, которое таковым не является. — Она берет его за руку, и сбрасывает глубоко в его сенсорий шифрованные метки — цепочку хлебных шариков, уводящих куда-то в темную и нехоженую часть мыслепространства[202]. —Хочешь разобраться? Следуй за мной. И она исчезает.

Минуту спустя Манни, испуганный и озадаченный, стоит у окна, наклонившись вперед и разглядывая застывшее великолепие несущегося внизу самолета. — Вот дерьмо — шепчет он. Она прошла прямо сквозь мою защиту и не оставила ни следа. Кто она такая?

Отражение его умершей прабабушки — или кто-то еще?

Я должен отправиться за ней, если я хочу выяснить — понимает он. Поднимает левую руку и вглядывается в невидимую метку, ярко горящую под оболочкой из плоти. — Воссоедини меня с главным.

Долю секунды спустя пол пентхауса выгибается и жестоко сотрясается, и вой сирен возвещает, что время подошло к своему концу и застывший авиалайнер завершил свое путешествие. Но Манни там уже нет. И если небоскреб падает в симуляции, в которой нет никого, кто мог бы это увидеть — случилось ли это на самом деле?

— Я пришел за мальчиком — говорит кот. Он сидит на ковре ручного плетения, расстеленном на дощатом полу, выставив заднюю лапу под странным углом, как будто просто забыл о ней. Осознав, насколько колоссальна представшая перед ним сущность, когда-то бывшая причудой послечеловеческого творчества его предков, Сирхан с трудом удерживается от паники. Когда-то Айнеко был робокошкой, но он дополнялся и усовершенствовался снова, и снова, и снова. Даже в восьмидесятые, когда Сирхан впервые повстречал кота во плоти, тот уже был невообразимым и чуждым разумом, ироничным и тонким. И теперь…

Сирхан знает, что Айнеко манипулировал его эйген-матерью — он направил ее природное влечение прочь от его настоящего отца, к другому человеку. В периоды мрачной интроспекции он также подумывал и о том, не стоит ли кот каким-нибудь образом за его собственным разбитым детством, за неспособностью его настоящих родителей стать ему близкими. И нельзя забывать, что в начале всех начал кот был, кажется, пешкой в свирепой разводной игре Манфреда и Памелы. Это было за десятилетия до рождения Сирхана, но остались ли в его подсознательных разделах скрытые инструкции? А что, если пешка на самом деле — король, строящий во тьме свои интриги?

— Я пришел за Мэнни.

— Ты не получишь его. — Сирхан поддерживает маску спокойствия, но больше всего ему хочется просто накричать на Айнеко. — Разве недостаточно бед ты уже причинил?

— Легко не дашься, да? — Кот вытягивает шею и начинает деланно вылизывать растопыренные пальцы поднятой лапы. — Я ничего не требую, парень, я просто пришел за ним, а тут ты ничего, в сущности, не значишь. На самом деле я просто делаю крюк, чтобы тебя предупредить.

— И я говорю тебе… — Сирхан запинается. — Да чтоб тебя. — Сирхан не одобряет крепкие словечки, и ругательство — показатель его внутренней сумятицы. — Забудь, что я хотел сказать, я уверен — ты и так это знаешь. Дай я начну с начала.

— Ладно. Давай разыграем, как ты хочешь. — Кот грызет завернувшуюся у коготка кожу, но его голос звучит как ни в чем не бывало во внутренней речи, поддерживая Сирхана на взводе непринужденностью своего вторжения в его личное пространство. — Определенно, ты представляешь себе, что я такое. Ты знаешь — и я специально напомню об этом тебе — что мое умение строить модель сознания качественно лучше твоего. Что я могу построить полную модель человеческого сознания. Ты можешь также подозревать, что я использую оракула Тьюринга, чтобы обходить твои состояниями ожидания… — Кот оставляет свой неубирающийся коготь и ухмыляется. Его острые клыки сверкают в луче света, падающем из окна студии Сирхана. В окне виднеется небо с холмами, озерами и лесами, прилепленными к нему там и сям — внутреннее пространство поселения-цилиндра, ни дать ни взять, сошедшее с картин Эшера. — Ты понимаешь, что я вижу твои шаблоны как на ладони и разгуливаю вокруг, пока ты слепо бьешься своими мыслями о них изнутри. Я всегда на один шаг впереди тебя. О чем другом, о чем знаю я, ты еще догадался?

Айнеко прожигает его насквозь немигающим взглядом. Сирхан содрогается. Вот теперь он знает, как это ощущается самым глубинным нутром, когда тебя посещает инопланетное божество. В сущности, это так и есть, разве нет? Однако же… — Ладно, допустим, твоя взяла — говорит Сирхан спустя мгновение, за которое успевает сотворить целый вихрь испуганных отражений-изыскателей, частных личностей, со всех сторон налетающих на одну и ту же задачу. — Ты умнее меня. Я просто человек со скучными дополнениями, а у тебя есть новенькая сверкающая модель сознания, позволяющая тебе обходиться с нами так же, как мы обходимся с обычными кошками. — Он оборонительно скрещивает руки на груди. — Но ты обычно не втираешь это так. Это же не в твоих интересах, верно? Ты предпочитаешь прятать свои манипуляторские способности под обходительной личиной — так легче с нами играть. А значит, у тебя есть причина на все это. — Теперь в его голосе сквозит горечь. Сирхан смотрит вокруг, призывает стул, и попутной мыслью — корзинку для кота. — Садись. Почему сейчас, Айнеко? Почему ты считаешь, что можешь забрать моего собственного сына?

— Я не говорил, что собираюсь забрать его, я говорил, что я пришел за ним. — Айнеко возбужденно машет хвостом из стороны в сторону. — Я не занимаюсь политикой приматов, Сирхан. Я не маленькая обезьянка. Но я знал, что ты отреагируешь негативно, потому что социальный механизм представителей твоего вида предполагает… — Целая дюжина над-отражений воссоединяется в сознании Сирхана, и голос Айнеко тонет в какофонии внутренних голосов — …поймешь ситуацию, и мне показалось предпочтительным спустить механизмы твоей территориальной и репродуктивной тревоги заранее, чем иметь ввиду риск, что они взорвутся мне в лицо в какой-нибудь более деликатной ситуации.

Сирхан отсутствующе отмахивается от кота. — Пожалуйста, подожди. — Он расставляет по местам квазивоспоминания — результаты, принесенные закончившими обдумывание отражениями — и его глаза с подозрением сужаются. — Тут что-то нечисто. Обычно ты не лезешь на рожон. Ты выстраиваешь взаимодействия с людьми заблаговременно. Да что там, ты просто направляешь их так, чтобы они делали то, что ты хочешь, и ни разу не усомнились в том, что это их собственная идея. — Он напрягается. — Что там такое с Манни, что привело тебя сюда? Зачем он тебе нужен? Он всего лишь ребенок.

— Ты путаешь Манни и Манфреда. — Айнеко отправляет Сирхану картинку-улыбку. — В этом твоя первая ошибка, хоть они клоны в различном субъективном состоянии. Подумай, на кого он будет похож, когда вырастет?

— Но он еще не вырос! — жалобно говорит Сирхан. — Он будет взрослым…

— Спустя годы, Сирхан. Вот в чем сложность. Вообще-то мне нужно поговорить с твоим дедом, а не сыном. Но не этим долбаным застопоренным отражением в храме истории — мне нужен Манфред с чувством связанности, и немедленно. У него есть кое-что нужное мне, и я обещаю, что не уйду, пока не получу это. Ты понял?

— Да — говорит Сирхан, гадая, звучит ли в его голосе вся та сосущая пустота, растущая в его сердце. — Но он наш ребенок, Айнеко. Мы люди. Ты знаешь, что это значит для нас?

— Второе детство. — Айнеко встает, потягивается и сворачивается в корзинке. — Вот в чем проблема вашего бессмертия, лысые обезьяны — вам снова и снова нужна очистка и перезагрузка, и рано или поздно вы теряете связанность… Ладно. Дело не во мне, Сирхан. Я принял сигнал с дальнего края сети маршрутизаторов, отражение, утверждающее, что оно из семьи. Говорит, они таки добрались до своей дальней дали и там, за Пустотой Волопаса, нашли что-то достаточно важное и солидное, что стоит пуститься в путь целиком и увидать это воочию. Но я должен убедиться перед ответом, что это не очередные Вунч или что-то этакое. И это я не собираюсь запускать в свое сознание. Даже в песочницу. Понимаешь, о какой вещи я говорю? Поэтому я должен воссоздать физического взрослого Манфреда со всеми его воспоминаниями, но при том не бывшего частью меня. Чтобы он взглянул на этот разумный пакет данных и ручался за него. Чтобы разобраться в таких посылках, нужно самоосознающее существо. К сожалению, храм истории досадно хорошо защищен от незаконного извлечения — я не могу просто пойти туда и достать его копию, но я не хочу использовать мою собственную модель Манфреда — он знает слишком много. И потому…

— Что оно обещает? — напрягшись, говорит Сирхан.

Айнеко разглядывает его сузившимися глазами, издавая резонирующее мурлыканье в основании глотки. — Всё.

— Бывают разные виды смерти — рассказывает Манни женщина, которую зовут Памела, и ее голос шорохом сухих листьев раздается в темноте. Манни пытается двинуться, но он будто скован каким-то замкнутым пространством. Он отгоняет от себя приступ паники. — Во-первых, и это главное, смерть — это отсутствие жизни. А для человеческих существ — и отсутствие сознания тоже, но не просто его отсутствие, а отсутствие самой способности иметь сознание. — Тьма надвинулась на него, она дезориентирует, и Манни даже не уверен, что знает, где верх, а где низ — ничего не работает. Даже голос Памелы ощущается вездесущими колебаниями среды, и приходит со всех сторон.

— Простая старомодная смерть, тот ее вид, что существовал до сингулярности, была неизбежным состоянием прерывания для всех форм жизни. Сказки о жизни после смерти ничего не стоили. — Сухой смешок. — Я обошла все фазовое пространство возможных послежизней, каждый день перед завтраком пытаясь поверить в какую-нибудь новую из них только на тот случай, если Пари Паскаля[203] верно. Но теперь, я полагаю, мы можем согласиться, что прав был Докинз[204]. Человеческое сознание просто уязвимо для определенных типов передающихся мем-вирусов, а религии, обещающие жизнь после смерти, в этом особенно тлетворны, поскольку эксплуатируют уязвимость нашего естественного отвращения к состояниям прерывания.

Манни пытается сказать —я не умер, но его горло не работает. Прислушавшись к себе, он замечает, что вдобавок он и не дышит.

— Теперь о сознании. Забавная штука, не так ли? Оно — плод гонки вооружений между хищником и жертвой. Если понаблюдаешь за кошкой и мышкой, ты заметишь — поведение кошки лучше всего объясняется тем, что у кошки есть модель сознания мышки. Внутренняя симуляция, позволяющая предсказывать наиболее вероятное поведение мышки, замечающей хищника. Например, куда та побежит. И кошка, используя эту модель сознания, может оптимизировать стратегию атаки. Но одновременно с этим виды добычи, устроенные достаточно сложно для того, чтобы иметь собственную модель сознания, получают преимущество в обороне, если становятся способной предвидеть действия хищника. В конце концов, именно эта самая гонка вооружений млекопитающих и привела к появлению нас, вида общественных обезьян, которые пошли дальше. Мы научились использовать модель сознания для улучшения системы сигналов — чтобы племя могло работать сообща — а затем и в рефлексии — чтобы воссоздавать внутренние состояния самого индивидуума. Соедини вместе эти две вещи — сигнальную систему и интроспективную симуляцию — и ты получишь сознание человеческого уровня, а в качестве бонуса — язык, систему передачи информации о внутренних состояниях, а не просто примитивных сигналов вроде «там хищник!» или «вот еда».

Вытащи меня отсюда! Манни чувствует, как паника вгрызается в него зубами, смазанными жидким гелием. — В-ы-т-а-щ-и… — Каким-то чудом он действительно произносит это, хоть и не понимает, как ему это удалось — его глотка не работает, и внутренняя речь — тоже. Все отключено, все системы не работают.

— Теперь же — о послелюдях — безжалостно продолжает Памела. — Не о простых отображениях наших собственных нейросистем, пусть даже заснятых на субклеточном уровне и эмулированных на большом-пребольшом компьютере, таком как этот. Это всего лишь травести. Я говорю о существах, являющихся качественно лучшими познающими машинами в сравнении со всем классом простых людей, дополненных или нет. Они превосходят нас не только в совместных действиях — чему классическим подтверждением является Экономика 2.0., - но и в симуляциях. Послечеловек может построить внутреннюю модель человечески эквивалентного сознания, которая будет обладать всеми когнитивными способностями самого оригинала. Мы — к примеру, ты, или я — иногда полагаем, что знаем, что заставляет тикать других людей, но мы весьма часто ошибаемся, а настоящие послелюди могут на самом деле симулировать нас вместе со всеми нашими внутренними состояниями, и сделать это правильно. И в особенности это касается тех, у кого был полный доступ к нашим дополнениям памяти. Кто имел его все эти годы, еще задолго до того, как мы и подозревать начали, что они вскоре превзойдут нас всех. Наш случай, Манни, не так ли?

Манни бы кричал сейчас на нее во всю глотку, если бы у него был рот, но паника не находит выхода, и она уступает место невероятно сильному дежа вю. С этой Памелой что-то связано, что-то зловещее, о чем и он тоже знает… он знал ее, понимает он. Почти все его системы по-прежнему отключены, но один процесс, появившийся только что, наоборот, очень активен. Это отражение личности, сигналящее о намерении воссоединиться с ним. «Дельта» огромная — многие годы опыта, расходящегося с главной ветвью, и этот опыт надо впитать… Он огромным усилием отпихивает его прочь — это очень настойчивое отражение — и пытается сосредоточиться, пытаясь развязать свой проглоченный язык, представляя губы, касающиеся зубов, слова, собирающиеся в глотке. — Я…

— Не надо нам было совершенствовать нашу кошку, Мэнни. Она слишком хорошо знает нас. Я умерла во плоти, но меня запомнил Айнеко, запомнил настолько чудовищно подробно, насколько Зловредные Отпрыски помнят любого ресимулированного. Ты можешь бежать — как сейчас, во второе детство, но спрятаться ты не сможешь. Ты нужен коту. И не только ему. — Мурашки пробегает по спине от ее голоса: отражение начало слияние своей невероятной горы памяти с его нейронной картой, и теперь ее голос, одновременно и возбуждающий, и отталкивающий, наполняется значением — все это плоды психологической настройки с обратной связью, которой он подверг себя целую жизнь — много жизней — назад. — Он играл нами, Мэнни. Возможно, еще с той поры, когда мы не понимали, что он осознает себя.

— Тогда… — Манфред умолкает. Он снова может видеть и двигаться, и ощущает язык во рту. Он снова стал сам собой, физически вернулся к форме, в которой был, когда ему было тридцать и он вел свою перипатетическую жизнь в досингулярной Европе. Он сидит на краю кровати в номере амстердамского отеля, очаровательно обставленного и излюбленного философами, и на нем джинсы, футболка и жилет со множеством карманов. Они забиты трухой давным-давно устаревших приспособлений, из которых он собирал личную сеть, а на столике у кровати лежат его безумно громоздкие очки-проекторы. У двери, как скульптура, стоит и наблюдает за ним Памела, и она — не та рассохшаяся карикатура, которую он видел на Сатурне, подслеповатая Судьба, опирающаяся на плечо внука. Она и не мстительная Парижская Фурия, и не фундаменталистский дьявол-интриган Пояса. На ней идеально скроенный костюм поверх красного с золотом парчового корсета, а светлые волосы, уложенные в тугой шиньон, блестят как тончайшая проволока. Концентрированная стихия, в которую он и влюбился тогда давным-давно — подавление, господство, безжалостная машина, принадлежащая ему одному.

— Мы мертвецы — говорит она. И добавляет, со смешком, жестким и коротким: —Нам не обязательно снова жить в смутные времена, если мы этого не хотим.

— …Что это за игра? — спрашивает он с пересохшим ртом.

— Репродуктивный императив. — Она фыркает. — Давай, вставай. Иди сюда.

Он послушно встает, но не шагает к ней. — Чей императив?

— Не наш. — У нее дергается щека. — Когда ты мертв, ты начинаешь во многом разбираться. Эта проклятая кошка должна нам ответы на многие вопросы.

— То есть ты говоришь, что…

Она пожимает плечами. — А ты можешь придумать этому всему другое объяснение? — Она шагает вперед и берет его за руку. — Деление и рекомбинация. Разделение единиц меметического кода по разным группам, и тщательно просчитанное перекрестное оплодотворение. Айнеко не просто пытался вывести лучшего Макса, когда он устраивал все эти свадьбы и разводы, все эти штучки с эйген-родителями и с выгруженными ветвями. Айнеко занимается разведением наших сознаний. — Ее пальцы в его руках тонки и холодны. Он содрогается от накатившегося отвращения — будто рядом мертвец. Потом он понимает — это включилось кондиционирование, топорно установленные рефлексы, которые как-то умудрились сохраниться после всего, что было. — Даже наш развод. Если…

— Ну конечно же, нет. — Сейчас Манфред помнит уже и это. — Айнеко не был тогда самоосознающим!

Идеальная бровь Памелы приподнимается. — Уверен?

— Ты хочешь знать ответы.

Ее дыхание учащается, и он чувствует его своими щеками, от чего мелкие волоски на его шее поднимаются дыбом. Она кивает — кратко и решительно. — Я хочу знать, насколько большая часть нашей истории была срежиссирована кошкой. Тогда, когда мы думали, что сами хотим снова и снова совершенствовать ее оборудование, это были мы? Или он позволял нам думать, что это были мы?.. — Она шумно выдыхает. — Развод. Это тоже были мы? Или нами манипулировали?

— Наша память. Она настоящая? С нами действительно происходило хоть что-то из всего этого? Или же…

Она стоит в двадцати сантиметрах от него, и Манфред осознает, как богато он ощущает ее присутствие, запах ее кожи, вздымающуюся в ритме дыхания грудь, расширение ее зрачков. Бесконечно долгое мгновение он смотрит в ее глаза и видит собственное отражение — ее модель его сознания? — глядящее на него в ответ. Общение. Безжалостная машина. Она отступает на шаг — каблук цокает по полу — и иронично улыбается. — Тебя дожидается новое тело. Оно только что изготовлено — кажется, Сирхан говорил с твоим отражением из архивов храма истории, и оно решило реинкарнировать. Что за день невероятных совпадений, да? Почему бы тебе не пойти и не воссоединиться с ним? Я встречу тебя, и мы пойдем и зададим Айнеко пару непростых вопросов.

Манфред делает глубокий вдох и кивает. — Пожалуй, так мы и сделаем…

Маленький Манни — клон с семейного древа, ставшего направленным циклическим графом — не понимает, отчего вся эта суматоха, но он видит, что его мама Рита расстроена. Это как-то связано с кошачьей штукой, вот что он знает, но Мама не хочет рассказывать ему. — Дорогой, пойди поиграй с друзьями — отвлеченно говорит она, и даже не отщепляет отражение последить за ним.

Манни идет в свою комнату и с минуту рыскает в игропространстве, но там нету ничего настолько же интересного, как кот. Кошачья штука пахнет приключениями, чем-то запретным, сделавшимся достижимым. Манни удивляется, откуда папочка ее достал. Он пытается позвать отражение Большого Манни, но Большой не отзывается — спит, наверное. И после неудачной попытки отвлечься и поиграть, оставившей его в раздражении, игропространство — в полном беспорядке, а иллюстрации Сендака — спрятавшимися за большим басовым барабаном, Манни делается скучно. Но он еще, в сущности, маленький мальчик, и еще не наловчился как следует метапрограммировать свое состояние. Потому вместо того, чтобы настроить свои ощущения так, чтобы уже не было скучно, он крадется к потайному порталу в спальне (который Большой Манни-отражение когда-то для него перепрограммировал — он связал его с малоиспользуемым общественным А-порталом, а тот, в свою очередь, превратил руткитом в прокси-сервер телепортов). И оттуда он отправляется вниз, в подземелье Красной площади, где бормочут и кричат что-то своим мучителям освежеванные существа, где на столбах, подпирающих небо, висят истерзанные и распятые ангелы, а банды полудиких детей разыгрывают свои психопатические фантазии на безответных андроидных копиях родителей и прочих авторитетов.

Там Лис, и Випул, и Карин, и Морган. Лис переоделась в боевое тело, в своего устрашающего серого боевого робота с длинными шипами и поясом сюрикенов, грозно вертящимся вокруг нее. — Манни! В войнушку?

У Моргана вместо рук могучие рассекающие клешни, и Манни радуется, что пришел, снарядившись: его третья рука от локтя превратилась в костяную косу. Он с восторгом кивает. — Кто враг?

— Они! — Лис разворачивается и показывает на стаю детей по ту сторону бутафорской кучи лома. Они собрались у помоста и тычут какими-то светящимися штуками во что-то извивающееся и заключенное в чугунной клетке. Все это — понарошку, но вопли — все равно настоящие. Манни вспоминает, как он умер здесь в последний раз, и как потом опять долго огораживал место в памяти вокруг выпотрошенного тела и черной дыры боли. — Они поймали Люси и мучают ее! Нам надо ее вернуть! — В играх никто не умирает по-настоящему (то есть — насовсем), но дети могут быть очень, очень жестоки — и если позволять им находить отдушины в игре, их легче будет удержать от того, чтобы сделать что-нибудь по-настоящему опасное и угрожающее структурной целостности биосферы. Так что взрослая часть населения Новой Японии решила, что уж лучше давать им отрываться друг на друге и полагаться на Город в исправлении сопутствующего ущерба.

— Классно! — Випул распахивает двери арсенала, начинает передавать дубинки, кромсалки, сюрикены и душилки, и глаза Манни загораются. — Давай!

Спустя десять минут окапывания, бега, схваток, а потом и воплей, Манни обнаруживает себя устало прислонившимся к обратной стороне столба для распятий. Он хватает воздух. Пока что все было просто отлично, и его рука ноет и чешется, устав колоть, но у него есть нехорошее чувство, что это ненадолго. Лис рванулась в самую гущу и запуталась цепями в опорах помоста. Теперь они поджаривают ее на огне, и ее вопли, усиленные электроникой, доносятся сквозь звуки его собственного хриплого дыхания. С его руки, скапывая с острия когтя, стекает кровь — не его собственная — и он содрогается от безумного желания крушить, жестокой нужды причинять боль. Над его головой что-то издает скрипящие звуки. Скриии, скриии… Он смотрит наверх. На столбе распят ангел. Крылья разорваны там, где они вбили шипы между костей, поддерживающих огромные мембраны для полета в слабой гравитации. Он все еще дышит, никто и не постарался его прикончить, да и не постарается, пока так сильно не захочется, что…

Манни выпрямляется и тянется когтем третьей руки к его тонкой талии, покрытой синей кожей, но тут он слышит голос. — Погоди. — Это внутренняя речь, и она сопровождается ключами принуждения, привилегиями суперпользователя, которые заставляют его локоть замереть на месте. Он разочарованно мычит и поворачивается, готовый сражаться.

Это кот. Он уселся, свернувшись, на булыжнике позади (как странно: точно там, куда Манни только что смотрел), и наблюдает за ним глазами-щелочками. Манни ощущает потребность наброситься на кота, но его руки не двигаются, да и ноги тоже. Хоть это и Темная Сторона Красной Площади, где играют несносные детки и может быть всякое, и где у Манни могут оказаться куда большие когти, чем все, на что способен кот, но Город соблюдает некоторый контроль и здесь. Так что кошачьи ключи доступа действуют, и решительно препятствуют резне. — Здравствуй, Манни — говорит кошачья штука. — Твой папа волнуется. Предполагалось, что ты в своей комнате! Он ищет тебя. Большой ты устроил тайную калитку, да?

Манни рывком кивает, и его глаза широко раскрываются. Он хочет закричать и наброситься на кошачью штуку, но не может. — Что ты за штука?

— Я твой… сказочный крестный. — Кот пристально смотрит на него. — Знаешь, а ты не слишком напоминаешь свой прообраз. В твоем возрасте он был совсем другим… Но да, на безрыбье и ты сойдешь.

— Для чего? — Озадаченный Манни опускает свою руку-косу.

— Дай-ка мне связаться с другим тобой. С Большим.

— Не могу — начинает объяснять Манни. Но тут куча камней под котом оживает, и начинает вращаться, негромко жужжа. Коту приходится встать, и он перемещается, раздраженно распушив хвост.

Отец Манни выходит из Т-портала и оглядывается. На его лице появляется неодобрение. — Манни. Что ты здесь забыл? Возвращайся домой через…

— Он со мной, парень-историк — перебивает кот, раздраженный появлением Сирхана. — Я как раз говорил ему закругляться.

— Чтоб тебя, мне не нужна твоя помощь, чтобы присматривать за сыном. И вообще-то…

— Мама говорила, мне можно… — начинает Манни.

— Что это такое на твоем мече? — Взгляд Сирхана наконец замечает все вокруг — импровизированный полигон, истязания захваченных заложников, костры и вопли. Маска неодобрения слетает, и открывается ядро холодного гнева. — Ты немедленно отправляешься домой. Он оглядывается на кошку. — И ты тоже, если хочешь с ним поговорить. Ему придется посидеть дома.

Жила-была домашняя кошка.

Правда, она не была кошкой.

Давным-давно молодой предприниматель по имени Манфред Макс носился в самолетах над все еще не разобранными структурами старого континента, называвшегося Европой, и с помощью непредсказуемых бизнес-планов делал странников богатыми, а друзей — верными, и в сущности, все это было отчаянной заместительной деятельностью, непрерывно ускоряющимся бегом в колесе в попытке уйти от собственной тени. И путешествовал он с робоигрушкой в форме кошки. Айнеко была продуктом третьего поколения, произошедшего от оригинальных элитных японских робокомпаньонов, программируемым и дополняемым. В жизни Манфреда больше ничему и не находилось места, и он любил своего робота, несмотря на кого-то пугающе упорного и пронырливого, кто то и дело подкладывал ему на порог котят с удаленным мозгом. Он любил свою кошку почти так же сильно, как Памела, его невеста, любила его самого, и она знала об этом. Памела, будучи гораздо умнее, чем приписывал ей Манфред, осознала, что быстрейший путь к сердцу человека лежит через то, что он любит. И будучи также гораздо сильнее помешанной на контроле, чем осознавал Манфред, Памела была решительно готова использовать все, что угодно, до чего могла дотянуться, в качестве пут и цепей. Их отношения были очень в духе двадцать первого века — за век до того они были бы противозаконными, а еще веком ранее — модно-скандальными. И каждый раз, когда Манфред усовершенствовал свою робокошку, перенося ее обучаемую нейросеть на новое тело с новыми и чудесными слотами расширения — Памела взламывала ее.

Они долго были женаты, а разводились, как гласит легенда, и еще того дольше, ведь оба они обладали сильной волей, а их жизненную философию не могло примирить ничто, кроме смерти и восхождения. У Мэнни, человека до безумия творческого, направленного вовне и имеющего период фокусировки внимания не больше, чем у кота на валерьянке, бывали и другие любовницы. У Памелы… кто знает? Если иногда вечерами она и отправлялась, надев маску, в фетиш-клуб в зону знакомств, она никому бы не стала рассказывать об этом — ведь она жила в чопорной Америке, придерживалась пуританских взглядов, и имела репутацию, которую необходимо было поддерживать. Но они оба общались с кошкой, и хоть Манфред по каким-то причинам, о которых никогда не говорил ничего определенного, удерживал кошку вблизи себя, она всегда отвечала на звонки Памелы. Потом пришло время смотаться с их дочерью Амбер, кошка сопровождала ее в бегстве и в релятивистском изгнании, да и потом не сводила собственнического взгляда с ее эйген-сына, Сирхана, его жены, и наконец, их ребенка, клона с семейного древа, Манфреда 2.0…

И вот в чем суть: Айнеко не была кошкой. Айнеко была искином, обитавшим в искусственных кошачьих телах, с каждым совершенствованием становившихся способными поддерживать все более сложные нейросети, и все более реалистичными.

Интересно, догадывался ли кто-нибудь в семье Максов хоть однажды спросить у Айнеко, чего хочет она сама?

И если бы последовал ответ, понравился бы он им?

Взрослый Манфред, все еще дезориентированный своим пробуждением и воссозданием спустя пару столетий после своего поспешного изгнания из системы Сатурна, неспешно прокладывает дорогу к дому Сирхана и Риты, и тут отражение большого-Манни-с-памятью-Манфреда обрушивается на его сознание, как тонна дымящегося компьютрония, раскаленного докрасна.

Это классический момент в стиле «о, чёрт!». В промежутке между отрывом ноги и наступанием на другую ногу Манфред оступается с размаху, чуть не выворачивает лодыжку и останавливается, хватая ртом воздух. Он вспоминает. Сначала откуда-то из третьих рук приходит память о том, как он воплощен как Манни, сын-непоседа Риты и Сирхана (и почему только они захотели воспитать предка вместо создания нового ребенка? Это один из задвигов их новой культуры, настолько чуждых, что он с трудом понимает их). Потом он долго вспоминает жизнь ускоренным отражением — как беспамятный Большой Манни наблюдал за своей главной ветвью из городского киберпространства. Появление Памелы, реакция взрослого Манни на нее, сбрасывания в память Манни еще одной копии воспоминаний Манфреда, и теперь это… Сколько же штук меня тут водится? — нервно гадает Манфред. Памела? Она-то что здесь делает?

Манфред встряхивает головой и оглядывается. Теперь, когда он побывал Большим Манни, он точно знает, где он, и что еще важнее, теперь он отлично разбирается в городских интерфейсах следующего поколения. Светящиеся пиктограммы на стенах и потолке обозначают целую кучу разнообразных услуг во всем диапазоне от местных служб мгновенного доступа до телепортации на межзвездные расстояния. Ага, значит они все еще не свернули географию полностью, осознает он, удовлетворенно цепляясь за ближайшую из собственных, понятных мыслей на эту тему, пока память Большого Манни еще не объяснила ему все. Насколько же это чудно — видеть все это впервые, все эти изыски техносферы, на века обогнавшей последнюю из тех, в которых он был жив — и при этом иметь воспоминания, в деталях объясняющие ее устройство. Манфред замечает, что ноги все еще несут его вперед, и он подходит к покрытой травой площади, двери по краям которой ведут в личные апартаменты. За одной из них он и встретит своих потомков, и — со всей вероятностью — Памелу. Мысль об этом заставляет его желудок сделать маленькое головокружительное сальто. Не готов я к этому…

Острое дежа вю. Он стоит на знакомом пороге, которого никогда не видел. Открывается дверь, и дитя с серьезным лицом и с тремя руками смотрит на него снизу вверх. Манфред пялится на его третью руку, эту ужасающую костяную косу с шипастым гребнем от локтя. — Здравствуй, я — говорит мальчик.

— Привет тебе — говорит Манфред, продолжая пялиться. — Не припоминаю себя таким… — Но Манфред помнит — ведь Большой Манни приглядывал за ним немигающим аргусовым взором вездесущей робопыли в воздухе. — Твои родители дома? Твоя… — Его голос перехватывает. — …Прабабушка?

Дверь открывается шире. — Заходи — торжественно говорит мальчик. Потом он отпрыгивает назад и проскальзывает в боковую комнату, ловко пригибаясь. Как будто ждет выстрела вражеского снайпера, осознает Манфред. Суровая доля — быть ребенком во времена, когда ничто не запрещает боевое оружие, ведь можно восстановиться из архивной копии сразу же, как матч закончился.

Части этого дома разделены триллионами километров пустоты, отчего Манфреду кажется неверным называть его домом — и все равно внутри сейчас тесновато. Из гостиной доносятся голоса, и он направляется туда. Он проскальзывает в арку из роз без шипов, которые Рита вырастила вокруг рамки Т-портала, его тело становится легче, но тяжесть на сердце остается. Он оглядывается. — Рита? — спрашивает он. — И…

— Здравствуй, Манфред. — Памела сдержанно кивает ему.

Рита поднимает бровь. — Этот кот всего лишь спрашивал, может ли он использовать домашний сборщик… Я совсем не готовилась к семейному воссоединению!

— И я тоже. — Сочувствующий Манфред потирает лоб. — Памела, это Рита, жена Сирхана. Они мои… наверное, эйген-родители будет словом не хуже других, они растят мою реинкарнацию.

— Пожалуйста, садитесь — предлагает Рита, указывая на пустой участок пола между верандой и каменным фонтаном в форме секции гиперсферы. Почти незаметный в воздухе роботуман приходит в движение, и на полу материализуется футон из алмазноволокна, поблескивающего в искусственном солнечном свете. — Сирхан как раз занят Манни, нашим сыном, он вернется совсем скоро.

Манфред робко садится на край коврика. Памела чопорно садится на другой его край, избегая его взгляда. Последний раз они встречались во плоти по разные стороны скандального развода и идеологического барьера размером с континентальный водораздел, они разошлись, проклиная друг друга, но теперь все это осталось по другую сторону впечатляющей пропасти лет. И развод, и идеологические распри стали тенями на горизонте, за много субъективных десятилетий за спиной — были ли они на самом деле? Но хотя у них и есть теперь некоторый повод встретиться, Манфред все еще с трудом может взглянуть на нее. — Как поживает Манни? — спрашивает он хозяйку, чтобы хоть чем-нибудь заполнить тишину.

— Хорошо — говорит Рита хрупким голосом. — Обычная предподростковая непредсказуемость, если бы только не… — Она умолкает, не закончив — в воздухе появляется дверь, и из нее шагают Сирхан и маленькое божество в меховой шубке.

— Посмотрите-ка, что этот кот притащил домой — замечает Айнеко.

— Ты так обходителен — ледяным тоном говорит Памела. — Как ты думаешь…

— Я пытался не допустить его к тебе… — говорит Сирхан Манфреду, — …но он не…

— …Все хорошо — отмахивается Манфред. — Памела, ты не против начать?

— Против. — Она косится на него. — Ты первый.

— Ладно. — Манфред нагибается вперед, чтобы иметь возможность глядеть на кота. — Я был нужен тебе здесь. Что тебе нужно?

— Будь я классическим европейским дьяволом, я бы сказал, что я пришел за твоей душой — говорит Айнеко, глядя вверх на Манфреда и размахивая хвостом. — Но по счастью, я не дуалист. Я просто хочу погонять ее некоторое время. Не бойся, я ее даже не запятнаю.

— Хм-м. — Манфред поднимает бровь. — Зачем?

— К сожалению, я не всезнающ. — Айнеко садится, выставив в сторону одну лапу, и не отводя взгляда от Манфреда. — Я получил… телеграмму, якобы от тебя. От другой версии тебя, Манфред, от той самой, которая отправилась в сеть маршрутизаторов с другой версией меня, с Амбер, и со всеми остальными, кого тут нет. Он утверждает, что нашел искомое, и хочет дать мне сокращенный путь туда, к древним мыслителям на краю видимой вселенной. Он знает, кто и зачем построил сеть кротовин, и… — Айнеко прерывается. Будь он человеком, он пожал бы плечами, но будучи кошкой, он рассеянно чешет задней лапой за левым ухом. — Беда в том, что я не вполне уверен, могу ли доверять ему. И чтобы удостовериться в посылке, мне нужен ты. Я не осмеливаюсь использовать твой образ в моей собственной памяти — он знает обо мне слишком многое, и если посылка — троян, она сможет выяснить обо мне много лишнего. Я даже не могу отредактировать его воспоминания обо мне — это тоже даст ей полезную информацию, которую можно использовать против меня. Поэтому я хочу копию тебя из музея, чистую и незамутненную.

— Это все? — недоверчиво спрашивает Сирхан.

— Вполне достаточно — отзывается Манфред. Памела собирается что-то сказать, но Манфред ловит ее взгляд и незаметнейше качает головой. Она смотрит в ответ, и… — вот это да!! — кивает и закрывает рот. У него голова кружится. Они с Памелой — и действительно заодно! — Я хочу кое-что взамен — говорит он.

— Конечно — говорит кот и немного молчит. — Ты понимаешь, что это разрушающий процесс.

— Это… что?

— Мне потребуется сделать работающую копию тебя. Я, м-м-м, представлю ее инопланетной информации в песочнице. В конце запуска песочница уничтожается и оставляет только один бит информации — «да» или «нет» в ответ на вопрос, могу ли я доверять посылке.

— О. — Манфред чувствует, как потеет. — О-о. Не уверен, что мне нравится, как это звучит.

— Это копия. — Еще один кошачий эквивалент пожимания плечами. — Ты — копия. Манни — копия. Ты столько раз копировался, что это же глупо. Ты понимаешь, что все атомы твоего тела заменяются за несколько лет? Да, это означает, что копия тебя погибнет, прожив жизнь, или даже несколько жизней уникального и неповторимого опыта, о котором ты никогда не узнаешь. Но тебе-то это вряд ли так уж претит?

— Да, претит! Ты говоришь о приговоре версии меня к смерти! Это не затронет меня самого в этом теле, но этого другого меня — еще как затронет! Неужели ты не можешь…

— Нет, не могу. Если я соглашусь вытащить копию в случае положительного заключения, у нее будет мотивация солгать в случае ненадежности посылки. Кроме того, если я соглашусь спасти копию, я таким образом предоставлю посылке канал обратной связи, в который можно закодировать атаку. Один бит, Манфред. Не больше.

— А-гхм. — Манфред умолкает. Он знает, что должен хотя бы попытаться сконструировать какое-нибудь возражение, но знает также и то, что Айнеко уже наверняка рассчитал все возможные варианты его ответа и построил свои стратегии относительно каждого. — А как она укладывается во всю эту схему? — спрашивает он, кивая в сторону Памелы.

— О, она — твоя оплата — говорит Айнеко c отточенной безмятежностью. — У меня очень хорошая память на людей — особенно на тех, кого я знаю десятилетия. То примитивное эмоциональное кондиционирование, которое я использовал на тебе во время развода — оно давно уже не в строю. А что до нее, она — годное перевоплощение…

— Ты знаешь, что такое — умирать? — спрашивает Памела, наконец утратившая самоконтроль. — Или, может, ты хочешь выяснить это трудным путем? Если ты будешь продолжать говорить обо мне, как о рабе…

— А с чего ты взяла, что это не так? — Кот ужасающе ухмыляется, обнажив зубы-иглы. Почему она не прибьет его? — думает Манфред, удивляясь, что сам не чувствует желания как-нибудь атаковать чудовище. — Скрещивание вас с Манфредом — моя часть всей этой работы. И надо признать, отлично сделанная! В годы пика его творчества ты была бы ему помехой, удовлетворенный Манфред — ленивый Манфред. Я добился от него первоклассной работы, сея между вами раздор, а когда он все-таки выгорел, была готова Амбер. Но я отступаю от темы. Если вы дадите мне то, что я желаю, я оставлю вас в покое. Да, именно так. Выращивание новых поколений Максов было интересным увлечением, из вас получаются отличные игрушки, но ведь я все равно упираюсь в потолок вашего упрямого нежелания превзойти человеческую природу… Так что, смотрите, что я предлагаю. Вы даете мне добро на деструктивный прогон до логического завершения копии Манфреда в черном ящике, собственно, на использование ее в качестве оракула Тьюринга, и я освобождаю вас. И тебя тоже, Памела. В этот раз вы будете счастливы вместе, и я не буду вас разводить. И также я обещаю, что не вернусь, и не буду посещать ваших потомков. — Кот оглядывается на Сирхана и Риту, прячущихся от ужаса беспредельного унижения в объятиях друг друга. Манфред ежится, глядя на потемневшее мыслепространство. Непостижимая алгоритмическая сложность Айнеко колоссальной тенью воздвиглась над их домом, громоздящимся кошмаром из теории чисел.

— Так вот чем мы для тебя являемся? Программой разведения домашних животных? — холодно говорит Памела. И она тоже тщетно билась в установленные Айнеко пределы — осознает Манфред с растущим ужасом. Мы действительно разошлись, потому что так хотел Айнеко? В это трудно поверить. К тому же Манфред слишком большой реалист, чтобы доверять коту в вопросах правды и неправды: все, что он говорит, служит его дальнейшим интересам. Но теперь…

— Не вполне — благодушно говорит Айнеко. — Поначалу — нет. Во всяком случае — не в те времена, когда я еще не понимал, что существую. Хм. Ладно вам: вы, люди, тоже любите домашних животных. И я должен сказать — играть с вами было весело.

Памела поднимается, настолько сердитая, что готова сорваться. Не успев толком осознать, что он делает, Манфред тоже оказывается на ногах, рядом, обняв ее в знак защиты. — Сначала скажи нам, наши воспоминания — действительно наши? — требует он.

— Не верь ему, — резким голосом говорит Памела. — Он не человек, и он лжет. Ее плечи напрягаются.

— Да, ваши — говорит Айнеко и зевает. — Ну, скажи мне, что я лгу, сучка — насмешливо добавляет он. — Я столько носил вас в своей голове, что я прекрасно знаю, вам нечем доказать или опровергнуть это.

— Но я… — Ее руки обвивают Манфреда. — Я не испытываю никакой ненависти. Смешок сожаления. — Я помню, как ненавидела его, но…

— Вот они — люди. До чего яркий пример эмоциональной самоосознанности — говорит Айнеко с театральным вздохом. — Вы настолько тупы, насколько вообще могут быть разумные существа. Вас ничто не заставило эволюционировать дальше. Когда же вы усвоите это и будете об этом помнить в присутствии высших? Послушай, девочка, все, что ты помнишь — действительно было. Это не означает, что ты помнишь это все потому, что оно случилось с тобой в реальности, но в точности означает, что ты это помнишь, поскольку пережила это все внутренне. Твои воспоминания о твоем опыте точны, но я манипулировал твоей эмоциональной реакцией на пережитое. Доходит? Что для одной обезьяны — галлюцинации, для другой — религиозный опыт, все зависит от того, включена ли модель бога в этот момент. Это ко всем вам относится. — Айнеко удостаивает каждого взглядом легкого презрения. — Но я более не нуждаюсь в вас, и если вы окажете мне эту маленькую услугу, вы станете свободны. Поняли? Говори «да», Манфред, если будешь и дальше так стоять с распахнутым ртом, туда птичка влетит.

— Скажи «нет» — подталкивает Памела, и Манфред говорит: —Да.

Айнеко смеется, презрительно обнажая клыки. — О, это семейное чувство верности приматов! Такое прекрасное, такое надежное. Мэнни, спасибо. Я так понимаю, ты только что дал мне разрешение скопировать и поработить тебя, поэтому давай-ка…

И вот тогда Манни, наблюдавший за всем этим последнюю минуту с порога, с воплем набрасывается на кота, занося руку-косу.

Кошачий аватар, конечно же, готов: он вскакивает, шипя, и выпускает алмазные когти. Сирхан кричит — Нет, Манни! — и поднимается, как в замедленной съемке, но взрослый Манфред понимает, что у происходящего есть и скрытая сторона, и остается недвижим, ощущая, как по коже бежит холодок. Манни хватает кота человеческими руками, поднимает его за загривок и тащит к лезвию своей ужасной руки-косы. Раздается вопль и душераздирающая возня, и Манни вскрикивает. Исполосованную руку пересекают яркие параллельные струйки крови — аватар, все же является настоящим биологическим телом, и автономная система контроля не сдаст его без боя, что бы ни замыслил несравненно больший экзокортекс. Но коса Манни дергается, раздается ужасный булькающий звук, кровь разлетается брызгами, и кошачья штука взлетает в воздух. Секунда — и все кончилось. Сирхан, поспев, сгребает Манни и оттаскивает его подальше. Но в рукаве больше не оказывается трюков — аватар Айнеко так и остается лежать окровавленными лохмотьями меха и внутренностей, разбросанными по полу. По внутренней речи раздается и стихает призрачный триумфальный кошачий смех.

— Манни, плохой мальчик! — кричит Рита, решительно и сердито шагая вперед. Манни съеживается и начинает плакать — включаются рефлексы безопасности маленького мальчика, не понимающего природу угрозы своим родителям.

— Нет-нет, все в порядке! — пытается объяснить Манфред.

Памела сжимает его в объятиях. — Ты все еще…

Он глубоко вдыхает. — Как видишь!..

— Плохой, очень плохой мальчик…

— Кот хотел его съесть! — протестует Манни, пока родители тащат его из комнаты прочь, чтобы еще чего не случилось. Сирхан виновато оглядывается на взрослую версию Манфреда и его бывшую жену. — Я должен был остановить плохую штуку!

Плечи Памелы трясутся в руках Манфреда, будто она тихо смеется. — Я все еще здесь — бормочет он, заметно удивленный. — Исторгнут непереваренным, после стольких лет. Да, во всяком случае, эта версия думает, что она все еще здесь…

— Ты веришь всему этому? — наконец спрашивает она, но в ее голосе еще слышится неверие.

— О да. — Он переминается с ноги на ногу, рассеянно поглаживая ее волосы. — Я верю в то, что все сказанное Айнеко имело целью заставить нас среагировать в точности, как мы среагировали. В том числе — дать веские причины ненавидеть его и спровоцировать Манни уничтожить его аватар. Айнеко хотел уйти из наших жизней и решил, что ощущение развязки с катарсисом этому поспособствует. А еще сыграть семейного бога из машины… Чертов классический комедиант. — Он запрашивает у Города отчет о состоянии и вздыхает: номер его версии как раз увеличился на единицу. — Скажи… Ты будешь скучать по Айнеко? Как ты думаешь? Мы ведь больше его никак не встретим.

— Не говори об этом. Не сейчас — распоряжается она, прижимаясь подбородком к его шее. — Я чувствую себя использованной.

— И не без причин, да уж… — Они долго стоят, заключив друг друга в объятия, ни о чем не разговаривая, даже не удивляясь, что они сошлись снова после стольких лет раздора. — Тусоваться с богами — небезопасное дело для простых смертных. Во все времена. Скажешь, тебя использовали? Айнеко сейчас, наверное, уже убил меня… Если только он не врал и про уничтожение той копии.

Она вздрагивает в его объятиях. — Вот почему так трудно иметь дело с послелюдьми. Их модель твоего сознания, весьма вероятно, точнее твоей собственной.

— Как давно ты пробудилась? — спрашивает он, аккуратно пытаясь сменить тему.

— Я? Ох… я не знаю точно. — Она отпускает его, шагает назад и оценивающе разглядывает его лицо. — Я помню Сатурн, помню, как угоняла тот музейный экспонат и улетала, а потом… Потом я обнаружила, что оказалась здесь. С тобой.

— Наверное… — Он облизывает губы. — Это был сигнал к пробуждению нам обоим. Второй шанс… Что ты собираешься делать со своим?

— Не знаю. — Снова оценивающий взгляд — будто она пытается понять, чего он стоит. Такой знакомый… Почему она считала его враждебным? — У нас слишком много истории на плечах — непросто об этом думать. Либо Айнеко лгал, либо… нет. А как насчет тебя? Скажи, чего ты хочешь?

Он знает, о чем она. — Давай встречаться? — спрашивает он, и подает ей руку.

— И в этот раз — она сжимает ее — без родительского надсмотра. Она тепло улыбается, и они идут к порталу рука об руку — взглянуть, как их потомки отнеслись к своей неожиданной свободе.