Активная депрессия. Исцеление эгоизмом

Мы не знаем, что движет нами.

“Я не настолько глуп, чтобы думать, что знаю причины моих поступков” - так говорит Заратустра.

Но узнавать эти “причины... поступков” хочется неодолимо... и чтобы выбирать свое будущее из разных возможностей, и чтобы, служа себе неведомому, действительно жить, а не быть лишь жалкой жертвой не тобой составленного гороскопа. И еще бог знает почему - хочется!...

Книжка закончена. Жаль расставаться с этой .работой... В междугороднем телефонном разговоре с Мишкой - сыном - жалюсь, что нет охоты писать предисловие.

- Почему? - спрашивает.

- Да все, что хотел и мог сказать в этой книжке, я сказал. Она теперь сама.

- Так ты так и напиши, как говоришь.

Слышу, Яна ему с кухни кричит:

- Отца учишь?!..

Сын вырос. И говорит и пишет просто - что видит, как понимает. Приятно у него учиться. Это ж так ясно. Гляди, говори и пиши что есть - правду.

Смотри случайные черты, и ты увидишь мир.... Надеюсь, Александр Александрович Блок простит мне такой “перефраз” его строк.

За завтраком спрашиваю у Томы - жены:

- Что делать с предисловием?

Дашка - одиннадцатилетняя младшая дочка[207] - спрашивает:

- Про что книжка?

Думаю, как ей сказать.

Про то, что мы не знаем, что движет нами.

- Мы ими?.. Они нами?.. Или все друг другом?..

- И еще, что движет нами изнутри!

- А ты знаешь?

- Немного больше других. Я знаю, что мало знаком себе. С семи лет знакомлюсь. Мне очень важно и интересно узнавать себя, тебя, маму, других людей.

- И Володьку? - Он теперь живет отдельно. Дашка по брату скучает.

- И Володьку. Я же знаю, что и с вами очень мало знаком.

- Папа - а мало знаком?! Я же тебя с детства знаю! Значит - и ты мне незнакомый, по-твоему?

- А по-твоему?.. Что ты смеешься?

Странно.

- А чем теперь встревожилась?

- Не знаю...

- Об этом и книжка. О том, чего мы ни про себя, ни про других не замечаем, не знаем... но можем узнавать.

А на вопрос дочки, знакома ли она со мной, с другими своими самыми близкими, знакома ли с собой, с иными людьми, она, как и каждый, может ответить себе только сама. И это будут уже ее открытия.

Надеюсь, что для вас эти записки станут еще одной калиткой в тревожный и притягательный, примелькавшийся и неведомый мир наших отношений, переживаний, нашей сокровенной внутренней истории и невидимых, неслышимых для многих незаметных - движителей и рычагов управления нашего сегодняшнего состояния и поведения.

В этих записках больше, чем во всех прежних, я пытался разобраться, как и когда, начиная с первых проблесков нашего сознания в детстве, как и почему мы отказываемся от свободного, естественного своего развития. На что “покупаемся”, за какие “пряники” отдаем свою самостоятельность, инициативу, как выбираем жить биороботами? Пытался найти в конкретных жизнях конкретных людей пресловутый момент “перевода стрелки”, когда замечательный, еще новенький и стремительный поезд всей нашей будущей жизни мы на полном ходу сами направляем в тупик. Искал, что этому отказу от себя способствует, что позволяет сберечь свободу. Пытался заметить и то, чем мы, не замечая того, поминутно подавляем инициативу, свободу друг друга, самых близких, своих детей. Как мы заставляем других тормозить нашу свободу. Искал, как вновь и в любом возрасте “перевести стрелку”, открывая путь настоящей жизни - своей и другого[208] .

Вы впервые сможете стать участниками и свидетелями самых первых шагов моих учеников и коллег - психотерапевтов и психологов - в мир психотерапии и моей “Терапии поведением[209]“.

Впервые несколько глав посвящено специально проблемам женщины, в том числе и сексуальным[210], проблемам мужчины в отношениях с женщинами[211], общению мужчин и женщин в любви и до нее”[212].

В Праздник Суккот[213].

- Я тобой занят?

- Я не всегда это чувствую.

- Это ответ на мой вопрос?

Все-таки проститутка честнее! Она знает, что она проститутка.

* * *

Это было в четверг. Тридцатого сентября.

Девушка проголосовала. Я резко затормозил и, проскочив чуть мимо нее, остановился. Она догнала и, наклонившись к окну передней двери, спросила:

- Минет хотите?

- Куда? - Не понял я.

- Хотите, я.вам сделаю минет?

- Прости, девочка, я на работу опаздываю! - Я был обескуражен прямотой просьбы. И чувствовал себя виноватым, что отказываю женщине (“Да будет проклят тот, к кому пришла тонколодыжная и кто отказал ей!../Да будет проклят тот, к кому пришла пышнобедрая, и кто отказал ей!../ Да будет проклят тот, к кому пришла с глубоким пупком, и кто отказал ей!..”, и так повторяется в “Дхамма-паде” через каждые десять стихов). Кто же хочет быть проклятым!?..

- Ну, извините! - Она собралась отойти от машины.

- Может тебя подвезти куда..., если по дороге? Я с тебя ничего не возьму. Я до Ново-Вокзальной еду.

- До XXII Партсъезда подвезите... или, лучше, до Ново-Вокзальной, - она села в машину и чуть отслонилась к двери, но вела себя просто.

Мы поехали.

- Ты сама от этого удовольствие получаешь?

- Какое удовольствие!? Работаю.

- Вроде без удовольствия - халтура - не работа?

- Деньги нужны.

- И сколько это стоит?

- Как обычно.

- А обычно как? Извини, я за это сам денег не брал и женщин никогда не покупал. Не в курсе.

- Пятьдесят рублей.

- Ты колешься? - Она взглянула на меня и отвечала спокойно:

- Нет.

- У тебя есть другая профессия?

- Нет.

- Извини любопытство! Сколько тебе лет?

- Двадцать один.

- У тебя есть парень?

- Сейчас нет.

- А как он реагирует на твою работу?

- Я же сказала, что сейчас его нет.

- Я за светофором поверну и остановлю.

- Мне перед светофором надо.

- Перед светофором мне неудобно.

Я подгадал к зеленому, и за поворотом остановил.

- Спасибо вам! - вылезая из машины, сказала она.

- И вам добра! - пожелал я и нажал на газ.

Оставалось неожиданное ощущение чистоты и правды. И...щемящей жалости к ней.

* * *

Я ехал к себе в кабинет психотерапии[214].

Большинство моих пациентов - женщины. Из каждых четырех, вошедших в кабинет, - три - женщины.

И почти все они кокетничают с наивностью младенцев. Непреднамеренно навязываясь всем без разбору. Часто зло и требовательно.

В браке или любовникам предлагают себя невольно и отдаются без благодарности.

А в ответ все ждут сочувствия..., внимания..., понимания..., заботы..., сексуальной обслуги..., любви, благодарности, уважения... и преданности - платы непременной и гораздо большей, чем моя попутчица.

Она откровенно предлагалась, просила и, получив отказ, извинялась.

Те уверены, что ничего не просят, а, напротив, “одаривают”. Требуют “за свое добро”. И обижены втайне или явно на весь свет, и тогда, когда не получили платы, и когда получили. Все им мало!

Я виновато поймал себя на ощущении какой-то глубокой, по сравнению с этой уличной проституткой, нечистоты и лживости моих пациенток. Неприятно думать плохо о тех, кем занят всю жизнь.

“Но посмотрите на тех, на несчастных презираемых, и на самых высших светских барынь.... Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы. ...Надо только сказать, что проститутки на короткие сроки - обыкновенно презираемы, проститутки на долгие - уважаемы”. Наверно Лев Николаевич Толстой переживал что-то похожее, когда писал такое в “Крейцеровой сонате”...

В кабинете напротив меня, зардевшись, с чуть разведенными коленками, видными до трусиков - “я об этом не думаю! ..”, села в больших очках с видом безгрешной школьной учительницы молодая чья-то жена и мама маленького ребенка. Здоровая, она пользовалась моими услугами бесплатно на том основании, что доверяла мне и верила в мою к ней симпатию,.

Чувствуя контраст, я злился и пересказал молодой без-грешнице мой диалог с уличной проституткой. Зло спросил: знает ли она, сколько стоит моя, бесплатная для нее, консультация для других здоровых людей с такими же проблемами. Она знала.

- Чем, по-вашему, оплачиваете мою работу вы? Чем, вообще, заработали все, что имеете? За что получаете заботу о вас родителей своих и мужа, которых обманываете обещанием послушания? Чем обеспечиваете интерес к вам отца вашего ребенка, которому поддакиваете, не вникая, и кем пользуетесь, как слугой? Кому вы благодарны? Чем покупаете все, что имеете, на что дуетесь и чего не бережете?.. Чем “зарабатывает” уличная проститутка - ясно. А вы чем?.. Может быть, оттого и краснеете перед каждым - всех стыдитесь? Может, и унижены этой “подпольной” торговлей?.. Почему вы всем должны угождать?! Или вы всех хуже?! Чем стеснены? Может быть, от этой потаенной продажи себя каждому и держитесь в страхе, словно перед всеми виноваты, будто вот-вот все дознаются?..

* * *

Я принимал другую пациентку, когда меня позвали к телефону. Звонила Маша. Она сказала, что звонила Тетя Белла: бабушка умерла. Умерла моя мама. В реабилитационном центре. В Бат-Яме. В Израиле. В одиннадцать тридцать по израильскому времени. У нас это - тринадцать тридцать. Больше Маша ничего не знала.

Я продолжал прием. Правда, первые минуты было трудно сосредоточится на пациентке. Но это была не ее проблема. Я включился. Эта двадцатитрехлетняя девушка отзывалась удивительно точно, искренне и глубоко. Мы за тридцать минут успели при людях с ней, что с другими и наедине не успеваем за многие часы.

Позвонил Саша из Израиля. Я сказал, что уже знаю. Брат спросил - от кого? Я сказал, что от тети Беллы. А она от кого узнала? Ей позвонила тетя Галя с Управленческого. Ей позвонила из Израиля ее сестра - Розина свекровь.

Саша говорил, что утром мама попросила его не уходить на работу. А он ушел. Около мамы оставалась Танечка. Мама с ней разговаривала. Вернее говорила Таня, а мама слушала. Потом мама как всхлипнула, и умерла. Это было в одиннадцать тридцать. Три часа назад. Он спросил, не поднести ли телефонную трубку к маминому уху. Я чуть не крикнул: “Нет!”. Нет! Саша сказал, что ее сейчас унесут в холодильник. А завтра, по обычаю, ее отдадут уже в саване. Так что больше ее не увидят и похоронят. Я попросил дотронуться, пожалуйста, до ее руки. Саша это сделал. Только вчера мы переслали с оказией мои, Томины, Машкины и Дашкины письма маме. Она их получить не успела. Сказал Саше, чтобы он их прочитал.

Я закончил прием уже собранно. Пришла настороженно глядящая на меня Машка. Я работал хорошую интересную группу. Ни с кем не хотелось делиться переживанием. Мама давала силы, и их не надо было транжирить и выплакивать. Это было мое. После группы позвонил тете Белле. Мамина сестра осталась теперь одна из Гумеников. Гуменик - мамина девичья фамилия. Тетя Белла беспокоилась за меня, как я доеду на своей машине, дядя Жозя сказал, что заходить сегодня не надо, у них все в порядке. Я поехал с Машкой домой. Вечером телефонные соболезнования старших казались лишними. Благодарил. Оказывается, выбрав не ехать в Израиль, я все это время ее болезни пережил расставание с ней. Теперь она - во мне. В нас. Во всех и везде. Но не дотронуться. Не услышать. Не увидеть нового отношения.

Бытовать без нее мама научила меня с девятнадцати лет. А за последние годы ее жизни в Израиле я научился и молчать с ней на расстоянии. Но можно было надеяться на ответ.

С Таней и тетей Беллой договорились собраться вместе с детьми вечером в субботу. Звонил Саше. Он рассказал, что теперь праздник Суккот, который “выше траура”, в который надо веселиться, петь и плясать. Послезавтра последний день чтения Торы.

Мама будто выбрала умереть так, чтобы никого не печалить. Я бы тоже хотел, чтобы на моих похоронах любящие устраивали свадьбы. Но, к счастью для меня, моя печаль не регламентируется этими традициями. Я счастлив мамой... и в слезах. Она во мне. Я - счастливый человек.

* * *

Погода первого октября на дворе стояла прибалтийская. Как в начале тихой осени. Слышно, как падают листья. Дворник метет. Я ждал в машине Тому у Дашкиной музыкальной школы. Воробьи осыпались с едва седеющей березы. Рядом две совсем без рыжины, зеленые. Начал накрапывать дождик. Тома идет. Поехали на оптовый рынок за продуктами -там дешевле.

* * *

В субботу мы опаздывали к тете Белле. Уже стояли в дверях. Позвонил М. Вальяжно, капризным голосом он взялся упрекать меня, в том, что болеет, простужен, а я ни разу за всю неделю не позвонил.

Все-то он помнит чужие обязанности перед собой! Святой! Ни у кого не спросил, удобно ли с ним. Да ему и не скажут.... Все-то готов выявлять чужое вероломство, обличать и обижаться. Так же обижается на брата. Обижался, пока тот был жив, на отца.... Подзуживает близких, “открывая им глаза” на несправедливость с ними всех в мире. А потом “учит” успокоиться, призывая “не придавать значения”. Сам ссорится и всех со всеми непреднамеренно готов поссорить.

И женщину свою обихаживает, а не заботится о ней. Пользуется и обязывает. Ею - не занят.

Наконец-то я понял, в чем ответ на его давний вопрос о причинах его напастей с женщинами.

Он, как понимает и умеет, искрение вокруг женщины суетится. Обязывает ее и вызывает ответную суету, обязывающую его. Обслуживает и вызывает ответную обслугу.

И женщину он находит в этом смысле подобную себе. Как и он, не знающую, чего ей надо.

Оба, как в “Демьяновой ухе”, друг друга обкармливают попятным второстепенным, не давая друг другу главного,... не зная этого главного,... не зная, и в своей самоуверенности не интересуясь узнавать, чего другому действительно надо... “с незнакомыми не знакомясь”... ни в себе, ни друг в друге.

Оба, истосковавшись в одиночестве, судорожно цепляются за иллюзию благополучия. Оба со страхом и враждебностью относятся ко всему и всем, что и кто побуждает их сомнение в идеальности момента. И собственное сомнение переживается ими не как инструмент исправления ошибок и построения отношений, но как предательство. “Голубок и горлица никогда не ссорятся, дружно живут!”

Оба устают от собственных затрат, которые не приносят ни себе ни партнеру действительного удовлетворения, не вызывают у другого и естественного эмоционального отклика. И оба, хотя ничего, дающего силы, друг от друга не получают, не имеют и оправданного повода для неудовольствия. “Благодарят” и “радуются” друг другу -до остервенения, до взрыва. А если - нет, так... до запоя, или... до внутренней болезни от такого “счастья”.

Оба, чем предупредительнее и заботливее, тем дольше и больше, обязанные и благодарные друг другу за заботу и нежность, копят ощущение беспричинной усталости и одиночества. Одиночества, для которого нет повода и оправдания, в котором нельзя себе признаваться. Нельзя поделиться с партнером, не напугав и не обидев его. Нельзя Осознать и сделать проблему общей. Совместно и открыто решать ее. Как решают любые повседневные задачи. “Все есть, чего еще надо!? С жиру бешусь!”.

Каждый втайне остается со своей бедой один. Вместе только в радости, в развлечениях, в приятных “понимающих” разговорах - в праздниках. А в своей и в общей действительной жизни - всегда врозь. Будни становятся тогда нагрузкой, а не счастьем жить.

Здоровый, верящий в себя или просто эгоистичный человек[215] из таких отношений уходит. Ведь в чем, как ни в боли, всего нужнее единственный, единственная, рядом с кем можно помолчать, чувствуя и зная, что этим его не смутишь... и не докучаешь ему, ей. Радостью-то мы легко делимся с кем угодно.

Вместе - такое одиночество либо “копится” в телесные болезни, либо рождает “беспричинное” расстройство настроения. “Беспричинное” переживается самими участниками таких отношений как хандра, слабость и ненормальность. Каждый свою меланхолию пытается скрыть, старается ее подавить, отвлечься: “Все будет хорошо!” - уверяет он себя. Но чем старательнее скрывает и подавляет потаенную усталость, тем в действительности - энергичнее усиливает - усугубляет ее! Подавляемое недовольство скрываемым от самих себя одиночеством проявляется яростным уходом в любую занятость, в греющие, но и разобщающие воспоминания о других и, якобы лучших, прошлых отношениях (скрытым бегством из отношений). Потаенное недовольство ищет повода для придирок и ссор, срывается раздражением, настигает виноватым перед всем миром “беспричинным” пьянством.

Тот, кто самоувереннее (“безгрешнее”), кто мнит себя справедливым, правым, то есть, кто менее склонен к сочувствию (черствее), тот пытается в такой ситуации поучать. Пытается требовать от другого “правильного”, а на деле только понятного ему или удобного для него поведения.

Менее самоуверенный и более живой (“грешный”) в такой паре чувствует себя все более “неправильным”, “плохим”, виноватым. Он либо начинает лгать и оправдываться, пробует обороняться ответным нападением, сам обвиняет в ответ и, обиженный, тоже уходит от такого уничтожающего “добра”. Либо в отчаянии, поверив в свою никчемность, действительно опускается! Махнув на себя рукой, пускается, как подросток, во все тяжкие протестного поведения, бравирует сомнительными приключениями, оговаривает сам себя, спивается.

М. как ребенок, либо использует участие другого в нем, любовь к нему, либо покупает другого своими достоинствами и обязывающей, избыточной платой. Он - “хороший”. Никогда он другим человеком не занят,... как и собой!

Не занят М. и своей женщиной!

Кажется, пора с ним “браниться”.

Не сказал ему ничего о своем:

- Мы - в дверях... Опаздываем в гости к тетке... Потом позвоню...

* * *

Утром в воскресенье, еще в постели, думая обо всем, спросил у Томы:

- А я тобой занят?

- Я не всегда это чувствую! - поспешила уколоть меня жена.

- Это ответ на мой вопрос?

Я обиделся (Надо будет напомнить Машке, чтобы она ни от кого, никогда не ждала занятости собой!) и встал писать эту записку.

P. S.

Десятого октября. Заканчивал правку текста.

Позвонил из Израиля Саша посоветоваться о памятнике.

Мама просила прочесть на похоронах ее последние стихи.

Саша решил сохранить их в надписи на надгробном камне. Но есть несколько вариантов - черновиков. Он не знает, какой выбрать. Стал читать.

Оказалось это - те восемь прощальных строк, которые мама прислала мне два месяца назад в последнем письме. Они были рядом:

Друзья! В печали не грустите...

Я здесь, внимательно взгляните:

Рассыпал звезды небосвод,

Средь них моя и вам кивнет...

Раскинут пестрые шатры Деревья в ярком многоцветье,

Весенним лепестком чарующей поры Ворвусь я в ваше долголетье...

Для памятника из многих вариантов мы с братом выбрали то, что сразу было ему ближе. Это самый первый мамин текст. И, по-моему, он самый живой, совсем не искаженный артистичностью правки. К тому же Саша лучше знает мамины отношения двух последних лет и ее последние адресаты. Это тоже сказалось на выборе последних строк.

На камне будет высечено так:

У ног будет написано на иврите:

В память папе- Льву - сыну Пинхуса и Клары Покрасс.

Как мы складывали картинку

Четырехлетняя девочка

Четырехлетняя девочка выглядывала из травы и трогала дерево. И трава была она. И дерево было она. И золотом сквозь зелень сочилась прохладная и теплая голубизна...

Я хотел проводить, но проспал. Когда я выбежал, папа был недалеко. Я бежал, как мог. Но это расстояние не уменьшалось. Уменьшался папа. Папа быстро шел на электричку. Он всегда очень быстро ходит. Иногда папа оборачивался и махал мне рукой. Кажется, он сердился, что я не встал и не вышел с ним, а теперь вот не догоняю. Но земля стала какая-то большая, и дорога удлинилась. По ней надо было делать все больше шагов, чтобы пробежать то же расстояние. И сандалии стали почему-то тяжелее. Папа последний раз махнул мне и исчез в электричке. Электричка разогналась, пропала и увезла папу на работу. Я не догнал и не обнял его за шею. Я пошел домой, на дачу. Обратно спешить не надо было. Я не пошел по дороге. Я пробирался сквозь заросли золотистой ржи. Рожь была выше меня. Так что я теперь был не виден с дороги. А голубые васильки, почти вровень с глазами, были мне ориентирами. Васильки я стал рвать для мамы. Мама сегодня на работу не поедет. У нее каникулы....

* * *

Васильки, запах того ржаного поля я ощущаю и теперь ...

* * *

А еще раньше, на детсадовской даче в Малаховке. Я чуть не поймал сачком самолет. Я только вылез из песочницы, зачем-то взял один из сачков и услышал его. Он летел прямо к нам. Он был больше меня, но короче моего сачка. Я примерился дотянуться рукой с сачком. Не хватало чуть-чуть. Я успел сбегать за стульчиком. Поставил его посредине. Залез и вытянул сачок. Но немного не успел. Самолет оказался впереди моего сачка. Даже за хвост не успел зацепить. Надо было стул поставить ближе к забору. Тогда бы поймал. Он совсем низко летел. Большой бы одной рукой дотянулся...

* * *

Четырехлетняя девочка купалась в ощущении, что папа -рядом, весь с ней и совсем-совсем все с ней чувствует. Мама тоже была здесь. Мама смотрела в другую сторону. И, “ну, кажется, совсем даже не знала, что я есть на свете”! Девочка давно поняла это. Еще, когда накануне видела маму с распухшим носом, заплаканную, обиженную на папу. Мама и теперь занималась не ею. Мама была тайной. Она была волшебна и так - до задыханья - красива, что девочка растворялась и исчезала в этой маминой загадочной, как утро или как дождик, красоте. Когда девочка оставалась одна дома, ей казалось, что родители в окно к ней заглядывают и улыбаются ей. Хотя она знала, что они не могут дотянуться от земли до окошка. Ей было хорошо с ними...

Разговор, собственно, начался не с этого, а с того, что взрослая студентка педагогического вспомнила, что она “рисуется всю жизнь”. Ей даже приходило в голову, что “это все врут, будто люди сочувствуют друг другу,... что вовсе и не надо сочувствовать никому,... надо только притворяться,... и чем лучше притворяешься,... тем больше будут ценить”. И что дело не в той первой “заслуженной учительнице”, которая их муштровала, как истуканчиков, чтобы считаться лучшей... И не в строгости дедушки, заходя в комнату к которому, она заранее чувствовала себя в чем-то виноватой... Это все ей понятно и все уже - только последствия.

- Я от чего расплакалась? Я вспомнила, мне было года четыре. Я была в шубке. Мы опаздывали. И мама меня почти волокла за руку. Я чуть не падала. И было смешно. Вот упаду и стану - снежный ком. И мама меня прикатит на гимнастику. И будут доставать.... Потом там отбор был. Надо было сделать угол. Тренер шла и говорила, кто годится, а кто нет. Я очень старалась. Я привыкла, что я - везде первая. Держала угол и аж носками дергала, ждала, что она меня похвалит. Мне и в голову не приходило, что могут не похвалить.

- Вот так? - Я теперь толстый и, сидя в кресле, попытался сделать угол, который даже прямым получился не очень.

- Очень похоже, - рассмеялась и поддержала мою прыть девушка. - Я так именно и старалась...

- А вы в то время были немножечко полной девочкой?

- Не полной, но и не такой жилистой, как она.

- Тренер была сухощавой, как мужчина?

- Да, как теперь культуристки.

- А мама?

- Ну, что вы! Мама - красивая!

- А тренер?

- Ну, ее было жалко немножко. У нее, наверно, ничего кроме работы не было.

- Это вы теперь знаете?

- Мне ее сразу жалко было. Когда они еще с мамой договаривались. Она дергалась. Стеснялась или суетилась.

- Извините, я вас перебил. Что дальше произошло?

- А дальше я оттуда вышла квадратная!.. Ну как так может подействовать!? Один пустяк - на всю жизнь!.. Как сглазили!

- Теперь говорят: “закодировали”. Не ругайтесь! Расскажите подробно.

- Ну, сидела я, изо всех сил тянула носки, ждала, что она меня похвалит...

- Что похвалит некрасивая, жилистая женщина, которую вам было жалко?

- Я об этом тогда не думала...

- Похвалит женственную, едва только не пухлую, красивую девочку, которой надсаживаться в поту противно и рядом с чьей мамой женщина-тренер тушуется?

- Позвольте я дорасскажу!

- Извините!

- Я тянулась изо всех сил, а она пробежала мимо, и рукой махнула: “Квадратная!”.

- Не понял?!

- Ну, угол должен быть острым. А у меня - не достаточно высоко ноги.

- Ну и что?

- Меня это как ушибло! Я такого не ждала. Я же ее жалела! Значит, и от нее ничего плохого не должно было быть!.. Это, как во сне: как током поразило, прошло в меня. Я вышла и всю жизнь теперь должна была скрывать, что я - “квадратная” ! Квадратная, понимаете?! Чушь какая-то! И учительница, и дедушка, и все остальное - это потом... Им я уже доказывала, показывала, притворялась, что не квадратная!..

Вот тут я и попросил девушку вспомнить что-нибудь, что было до того, как она стала “квадратной”.

* * *

Как много раз доказанную теорему, я знал, что эпизод с тренером ничего нового не привнес. Только выявил скрытое.

Уничтожительное - “Квадратная!” - заставило малышку осознать плачевный результат того, досадно знакомого психотерапевту, свойства, которое тайно управляло девочкой гораздо раньше. Теперь это свойство можно было заметить, контролировать. Можно было понять. Девочка испугалась и выбрала врать. Продолжать казаться и больше не быть! Всегда не быть.

Этот выбор безучастия, когда рвутся природные нити естественного, все проясняющего сочувствования. Когда больше никого не замечаешь. Когда дальше все только слышишь ушами, на все смотришь глазами: “У сороки заболи, а у детки заживи!”, и ничего больше не чувствуешь... Этот выбор обычно совершается от боли. Но, отвлекшись от боли, перестаешь чувствовать! Не чувствуя, не понимаешь больше никого. И всех боишься. Всем угождаешь. И от страха... лезешь всем на глаза. Ищешь всеобщей похвалы... или пытаешься каждого запугать...

Это - не редкий выбор. Хотя и совсем не обязательный для ребенка ее возраста.

Все, продолжившие инициативное развитие, сделали на ее месте другой шаг. Вытерпев необходимую в жизни ребенка (и взрослого!) боль переживания, они сберегли свой дар живо чувствовать себя и отзывчиво сочувствовать другому. Сохранив верность данному природой сочувствию с мамой, со всяким человеком, они сделали первый выбор самостоятельности, инстинктивной заботы о себе. Получили первый осознанный урок свободы.

- Но что спросишь с ребенка?! Разве может человек всю жизнь расплачиваться за поступок в младенчестве?! Это -жестоко!..

- Но это - действительно!

И спрашивает не кто-то, а наша собственная жизнь.

И апеллировать тут можно только к одной справедливости: к справедливости факта. Факта, что жизнь свою человек с первых проблесков самостоятельности делает собственными выборами и поступками. Что за эти выборы - и за расхлябывающее всякого нестойкого “сострадание” жалельщиков - расплачиваться именно ему. И что для расплаты, то есть конечного результата жизни на любом ее эта tie, не важно, насколько внешние обстоятельства способствовали или мешали верному решению, и насколько ты был мал, когда ошибся. Для самооправдания важно! А для реальных результатов жизни - нет! “Дети расплачиваются за ошибки родителей в четвертом колене”[235]... и даже позже.

Так что для себя продуктивнее вопросы:

- Как, когда и на что ты в детстве “купился”?

- За какие мнимые или явные “пряники” отказался от свободы? - Раньше бы сказали: “За что продал душу”?

А для родителей и воспитателей полезен вопрос:

- Чем они (родители, воспитатели) благословляют своего малыша на счастье? А чем сызмальства запрещают своему ребенку счастливые выборы?[236]

* * *

... Я хотел помочь девушке обнаружить для самой себя уже известное мне, сделавшее ее безвольно зависимой от чужого порицания свойство. Хотел, чтобы и для нее, взрослой, это, тяготеющее над ней стеснение стало явным и... ей подвластным.

Но удастся ли девушке теперь присоединиться к... себе первой, еще свободной от нужды всех покорять?![237]

Чтобы присоединиться, ей надо было отыскать себя еще не “закодированную”, еще - “такую, как все” - не ищущую всеобщего одобрения и опеки, но живо и самостоятельно занятую собой.

С этого эпизода мы и начали наш сегодняшний разговор.

Когда она глядела из травы и трогала дерево, то трава, она и дерево были вместе. И ей было светло и тепло - хорошо, как дома. А дома...

- Дома папа занят вами. А кто для него мама?

- Мама для него - все. Он спиной к ней. Но как будто из нее выходит. Мама - где-то не здесь мыслями.... А он, как ее посланник на земле. Он не видит ее, а как-то, говорю, спиной весь ее чувствует,... что ей надо.... Ведь сказано, что “жена - это шея, которая крутит головой - мужем”. Шея не знает, но крутит. Ну, вот... Папа ее жизнь чувствует. Ведь знать - голове положено?..

- А как мама - к папе?

- Мама в него влюблена! Ну, это очень просто. И сложно объяснить. Только вы меня не перебивайте!..

- ?! - Я не перебивал.

- В общем, мама на папу обижена!

- Как это?

- Не перебивайте!.. В общем, всем своим телом... всем девичеством и всей женственностью, красотой... мама папу любит... Не перебивайте!..

- ?! - Я слушал. Я пытался вместе с ней быть тем четырехлетним ребенком, быть ею теперешней и вместе исследовать ее тогдашние переживания.

- Папа это чувствует, знает. Поэтому они - вместе. Но сама мама про это ничего не знает. Понимаете?!..

- ?! - Я пытался. Я оставался собой и пытался помочь им обеим (моей юной собеседнице и девочке, о ком она рассказы вала и кем на время становилась) оставаться в реальности, а старшей общаться и со мной и с собой маленькой. Ей надо было перевести на взрослый язык то, что знала она - четырехлетняя девочка.

- Любит. Чувствует. Этой своей любовью всем существом ему доверяет. Этим доверием - нас, его детей, рождает. Но ничего про это не знает. Понимаете?! Она вообще про себя не знает. Кажется еще меньше, чем про то, что я есть, ей незнакомая. Я хоть знаю, что она есть и - загадка, а она даже не догадывается о себе. Я путано, наверно, говорю, но вы дослушайте.

- Вы понятно говорите. И я внимательно слушаю.

- Не перебивайте!.. Мама в папу влюблена и обижена, как пятилетняя девочка.... Не перебивайте!.. Она от доверчивости не боится, и совсем про него не догадывается.... Как про меня не догадывается... или про себя.... И совершенно без оглядки влюблена. Мама влюблена и чувствует себя “принцессой”. А папа, наверно, сначала с ней, как с маленькой, играл, как король притворяется принцем. Но в тот момент, про который я рассказываю, папа не играет совсем. Он любит маму, которую я чувствую, но про которую ничего не знаю.... Может быть, и про себя ничего не знаю?.. А он знает! Погодите! Про меня - потом. Я хочу досказать.... Наедине с собой я так подробно не умею думать.... Только не перебивайте!

- !?.

- Папа любит маму и не обращает внимания на “принцессу”... “Ах, вы не считаете меня принцессой?! - Обижается мама. - Значит, я никто?! Значит, вы меня не любите? Значит, вы меня презираете! - “Вы” - это все и никто - это весь злой мир. - Значит, вы меня ненавидите?! Ну и не надо! Сами вы противные! Я вас - не-на-ви-жу I Ах, как я обманулась! Какая я несчастная”! Мама обижена, как ребенок. И втайне ждет, когда ее пожалеют и утешат. Мама сама не заметила себя. Не заметила папиной жизни. И не может знать папиного отношения к себе. Не умеет вникнуть в его отношение к ней и получить от него понятную ей поддержку. Потому, что не знает своего отношения к папе. Вообще не знает, чего хочет, не может узнать, есть это или нет в ответ... Вот!.. Кажется, договорила...

- Правильно ли я понял, что папа той четырех летней девочки любит ее маму не “принцессой”, а реальную, со всеми знакомыми и неизвестными ему ее свойствами? И что на это его отношение ваша мама интуитивно, как дочка, откликается доверием? Чувствует его, но не знает? Потому, что, увлеченная игрой, не знает того, что чувствует она?

- Нет! Это папа откликается на то, что мама всем своим существом его выбрала! Я же чувствую, как она его любит! А уж потом он ее, выбравшую его, выбирает. И не прячет этого.... А дальше, вы правы, она бессознательно отвечает на его отношение.

Девушка подвела меня к какой-то важной догадке, которую я пока никак не мог уловить и вернуть ей вопросами...

- Правильно ли я понял, что ваша мама в том эпизоде любит, скорее, не папу, а его любовь к себе? Сознает не свою нужду в нем, а его к ней отношение? Пока он это отношение выказывал, она жила с верой, что ее мечта сбывается и все чудесно. А, когда папа перестает отношение демонстрировать (мужчин часто тяготит показуха), мама, не умея ощущать его не показываемое чувство к ней, вместо того, чтобы спросить себя: как она сама относится к вашему папе, мама чувствует себя отвергнутой, заброшенной, и обижается? Чего ей от мужа надо, и есть ли это для нее у него, ваша мама тогда не спрашивает и не узнает?

- Да.

- Могу ли я сказать, что, не зная своего отношения к мужу, обиженная, ваша мама отгораживается, и несет жизнь, с папой и вообще, как обузу? Что все, чего она в действительности хочет, но о чем не догадывается, она теперь осуществляет не как свое желание, но для папы, для вас, для страны, как непременную обязанность, жертву...? И устает от жизни?!

- Я же сказала, что мама, как пятилетняя девочка, обиделась. И ото всех отвернулась.... И играет в свои игры.... А чтобы не приставали, откупается: делает все, что положено жене, матери, инженеру. Только все, как в дочки-матери играет, без смысла для себя... Конечно, устает. Не для себя же. И ждет благодарности.

- За халтуру?

- За усилия, за усталость, за то, что жизнь - в прорву!

- Вы сердитесь.

- Я уже привыкла не сердиться. Но, если позволишь себе с этой колокольни посмотреть, - отчаянье кромешное. Я не сержусь. Жалко их! Все меж ними есть, а жизнь - бесконечная морока.

- Это - их выбор.

- Я понимаю.

- Давайте вернемся в тот двор, где трава, дерево и солнце. Дома папа, мама - все вокруг вас. С кем вы еще равны? Кроме травы и дерева.

- С девочками. Да, еще! Я отошла от девочек, к мальчишкам подошла. Они в войну играли. “Тах-тах!”. Держусь за дерево. Прошу, чтобы меня приняли. Они стали объяснять правила. Потом махнули на меня рукой: “Ты - девчонка. Все равно не поймешь”. И убежали.

- Вы опять остались “квадратная”?

- Нет! Совсем нет. Наоборот. Они же ни с кем из девочек не разговаривали, а со мной разговаривали. Я - единственная.

- Не такая, как другие девочки?

- Н-ну, да.

- И мальчиков не заполучили, и от девочек отделились?

- Почему?

- Разве здесь не то же, что с тренером? - Казалось, что иголка с кощеевой смертью где-то совсем рядом. Наплыв догадок толкал рассказывать за девушку. А надо было, чтобы она добиралась до себя сама!

- Нет. Я от них гордая ушла...

- Вы чего просили у мальчишек?

- Чтобы в игру приняли.

- А чего получили?

- Как чего? Ничего.

А чему же рады?

- Ну, как?.. Вы думаете - комплименту?

- А, как вы думаете?

- Но я... Я не думала.... То есть я и у них просила оценки?.. Как и у тренера?.. Только не думала об этом? Но тогда, значит, - я бессознательно у всех просила оценки!.. Не помню, чтобы я с кем-нибудь по-другому общалась!

- Остановитесь пока на тех эпизодах. И не нападайте на ребенка. Вам не судить надо, а узнать. Побудьте в том вашем времени моим помощником-психологом, который хочет помочь девочке. - Теперь вам ясно, что и там, как и с тренером, вы просите оценки, чтобы вам “5” поставили?

- Ну, да...

- В одном случае “пятерку” получили, ею опьянены, и не заметили, что и всех и себя потеряли - вы же “принцесса” и в вас влюблены. Вы играете принцессу и чувствуете себя ею. Уже не собой! - Я все-таки не смог удержаться от систематизации вслух. - В другом случае - вам поставили “двойку", вы - не “принцесса” - вас не любят. Вы себя потеряли и это заметили! Спохватились, испугались. Но уже поздно! Что и почему произошло - не понятно. А без понимания не изменишь! Поверили, что не принцесса... И не захотели узнавать, кто вы. А поверили, что - никто. И стали притворяться. Мама хоть в свой допятилетний мир спряталась. А вы?

- Но это только в рефлексии так. Потом! А там, у дерева, я и с мальчишками и с девочками - в жизни. Вместе. Только, когда отхожу, отделяюсь.

- А возвращаетесь, снова - вместе?

- Ну, не совсем. И да, и нет. Вроде бы я с ними и не с ними. Да, пожалуй, отделена.

- Давайте попробуем иначе! Кто у вас дома занят папой? Не обслугой, а. им, как он вами, мамой?

- Все! Мама ведь только в мыслях его не знает, а жизнью вся с ним!.. Я занята папой. Я их обоих чувствую!

Я не стал спорить. Мелькавшая прежде догадка вылилась в форму простой и грустной мысли.... Вернее я только теперь понял, что имела в виду девушка, когда говорила о папе, что он “посланник мамы на земле”:

“Мама девушки, как и очень многие, чувствующие, что их любят, женщины, делегировала мужу не только угадывание всего своего потаенного внутреннего мира, но и осознание собственных ее нужд. Переложила на него и обязанность все ее нужды осуществлять. Перепоручила заботу о себе - мужу. Не отдав себе в этом своем перепоручении отчета, и, поэтому, даже не спросив и не поставив мужчину в известность, сама любимая мужем женщина заботиться о себе беспечно прекратила. Интуитивно она фактически сделала мужчину, которому доверилась, своей инициативой!

Трагично, что этой своей “переселенной инициативе” мама девушки теперь совершенно не подвластна. Перепирается с “инициативой”, артачится и дуется на “нее”...

Эту мысль, о том, как женщина оставляет себя “без головы” и без заботы, “передавшись” любящему ее человеку, придется оставить на потом. Не потерять бы только суть этого парадокса: в таких отношениях мужчина -живая инициатива любимой женщины!

Интересно, часто ли сам мужчина догадывается об этой делегированной ему функции? И часто ли мы помним, что ту же функцию инициативы и заботы о них безотчетно перепоручают подростки взрослым и инфантильные люди любых психологических возрастов всему миру “хороших людей”?...”

- Остановитесь. Обратите внимание на другое! Кто так точно мне рассказывал про себя, про папу и про маму? Вы?

- Ну, да.

- Значит, вы рассказывали не про них?

- Как?

- ...А - про их отражение в себе? Про себя? Про части своей личности? Вы были папой - вы рассказывали про папу. Вы были мамой - вы рассказывали про маму. Вы были собой и бегали в траве, и приставали к мальчишкам.

- Как это? Я про них говорила.

- Но вы же свои ощущения вспоминали?

- Свои. Погодите. Крыша поехала... Да! Умом я вас поняла. Чего-то не хватает, чтобы догнать ощущением...

- Попробуйте это свое состояние, которым вы вспоминали отца, использовать! Назовем это вашим ресурсом. Не трудитесь понимать. Я спрошу понятнее. Как бы вышел из ситуации с мальчишками ваш отец на вашем месте, будь он вами - девочкой?

- Он бы побежал с ними, - я теперь очень хорошо ощущал обстоятельства за девочку, о которой мне рассказывала девушка. И она тоже изучала себя маленькую вместе со мной из своих теперешних двадцати трех лет. Сочувствовала ей, но и наблюдала со стороны. На этом месте девушка замялась. - Нет! Это я глазами папу придумала, как всех мальчишек! Он бы остался... Как сказать?.. С чувством неловкости.

- Почему?

- Игра не интересовала его. (Меня ж - не игра интересовала!) Чего полез к ребятам?! Взяли бы - не играл, а повинность отбывал - притворялся. Не взяли - обидно. Ему было бы досадно на себя, зачем к ним без нужды пристал, не в свое лез. И других путал.

- Ага... - я чуть не забыл, о чем говорим, так меня обдало ощущением, что мы очень близко подошли к главному. - А как бы на вашем месте поступила мама? - спросил я автоматически. Я вспомнил... Девушка говорила. Я, почти не понимая, слушал...

* * *

...Мы жили тогда на Зацепе. Мне было - лет пять. Большие дворовые ребята - уже школьники - играли у котельной на горах шлака в войну. Они сражались друг с другом “на шпагах”, войско на войско. Шпагами были деревянные палки. У кого - какая. Некоторые заранее специально сооружали себе “настоящее” личное оружие - шпагу с эфесом. В тот день в войске нашего двора не хватило одного бойца, и меня позвали для равного числа. Мне досталась ножка от гнутого стула, которую я еле удерживал двумя руками. Несмотря на то, что “шпага” у меня была такая длинная, меня почему-то сразу доставали и закалывали. И я никак не мог понять, когда начинается новый бой, а когда одно войско выиграло, и все отдыхают. Когда мне удавалось, наконец, кого-нибудь заколоть, оказывалось, что это недействительно - перерыв, и никто еще не играл. А, когда я просто стоял, меня пихали в грудь палкой, и я был убит...

* * *

- ...Ну и не очень-то надо! - глазами сверкнула бы - Я и не хотела! - услышал я последнюю реплику студентки и спохватился.

- Чего не хотели? Извините, я представлял, как ваш папа “играл в войну” - я рассказал свое воспоминание. - Напомните мне, пожалуйста, о чем шла речь. Чего не надо?

- Вы спросили... Я отвечала на ваш вопрос, как за меня повела бы с мальчишками мама.

- Повторите последние слова.

- Мама бы сказала: “Ну и не очень-то надо!.. Я и не хотела!”

- Постаралась бы обидеть?

- Скорее задеть. Да и не до них ей бы было! Хм! Было бы еще хуже!

- ?..

- Мама бы непременно добилась, чтобы ее взяли! Ввязалась бы в игру... ненужную ей. Победила бы в ней всех! Победительница, стала бы играть с ними часто. Забыла бы, что ей это не надо.... Я и вела себя там, как она!.. Только саму маму потом лень бы спасла... Или вкус... Надоело бы -бросила. А я потом добросовестно отрабатываю. Или бросаю от ума, что и надо бы не бросать... Я везде веду себя, как покоряющая, нападающая или обиженная мама. - Я снова включился.

- Я правильно понял, что в своем поведении вы просто храните верность маме?

- Я так не думала... Похоже...

- Маме лучше от этой вашей верности ее стилю?

- Я об этом сходстве сейчас первый раз подумала... Да нет... Кому лучше? Рисовка одна... Мама на меня сердится. Не думаю, что она узнала бы свое - в моем поведении... Сейчас стало как-то неловко маму обсуждать!..

- Не нападайте на меня! Не обсуждайте! Не я вас к этому подбиваю. Никого не обсуждайте! Описывайте. И не маму, а себя. Вы же о “себе-маме” рассказываете...

- Извините, я чего-то испугалась и поспешила себя выгородить. Правда, извините!

- Так, если вы ведете себя на своем месте “мамой”? Чьи интересы вы осуществляете?

- Ничьи.

- Как так?

- “Мама” доказывает, что она “самая”! Доказывает кому-то, что она лучше всех! И лучше этих мальчишек. Она как бы требует, чтобы они, никакие в ее глазах, ее признали “принцессой". И тогда она их забудет. Мама, правда, - самая! Но не этим. “Я-мама” играю роли... “Мама” - осуществляю не интересы чьи-то, а претензии, выдумки беспочвенные. Против всех.

- В каких бы отношениях с недемонстративными - реальными мамиными интересами было бы описанное вами папино поведение на вашем месте, за вас?

- Мама бы сказала: “Ну и не очень-то надо!.. Я и не хотела!”

- Постаралась бы обидеть?

- Скорее задеть. Да и не до них ей бы было! Хм! Было бы еще хуже!

- ?..

- Мама бы непременно добилась, чтобы ее взяли! Ввязалась бы в игру... ненужную ей. Победила бы в ней всех! Победительница, стала бы играть с ними часто. Забыла бы, что ей это не надо.... Я и вела себя там, как она!.. Только саму маму потом лень бы спасла... Или вкус... Надоело бы -бросила. А я потом добросовестно отрабатываю. Или бросаю от ума, что и надо бы не бросать... Я везде веду себя, как покоряющая, нападающая или обиженная мама. - Я снова включился.

- Я правильно понял, что в своем поведении вы просто храните верность маме?

- Я так не думала... Похоже...

- Маме лучше от этой вашей верности ее стилю?

- Я об этом сходстве сейчас первый раз подумала... Да нет... Кому лучше? Рисовка одна... Мама на меня сердится. Не думаю, что она узнала бы свое - в моем поведении... Сейчас стало как-то неловко маму обсуждать!..

- Не нападайте на меня! Не обсуждайте! Не я вас к этому подбиваю. Никого не обсуждайте! Описывайте. И не маму, а себя. Вы же о “себе-маме” рассказываете...

- Извините, я чего-то испугалась и поспешила себя выгородить. Правда, извините!

- Так, если вы ведете себя на своем месте “мамой”? Чьи интересы вы осуществляете?

- Ничьи.

- Как так?

- “Мама” доказывает, что она “самая”! Доказывает кому-то, что она лучше всех! И лучше этих мальчишек. Она как бы требует, чтобы они, никакие в ее глазах, ее признали “принцессой". И тогда она их забудет. Мама, правда, - самая! Но не этим. “Я-мама” играю роли... “Мама” - осуществляю не интересы чьи-то, а претензии, выдумки беспочвенные. Против всех.

- В каких бы отношениях с недемонстративными - реальными мамиными интересами было бы описанное вами папино поведение на вашем месте, за вас?

но и наблюдала со стороны. На этом месте девушка замялась. - Нет! Это я глазами папу придумала, как всех мальчишек! Он бы остался... Как сказать?.. С чувством неловкости.

- Почему?

- Игра не интересовала его. (Меня ж - не игра интересовала!) Чего полез к ребятам?! Взяли бы - не играл, а повинность отбывал - притворялся. Не взяли - обидно. Ему было бы досадно на себя, зачем к ним без нужды пристал, не в свое лез. И других путал.

- Ага... - я чуть не забыл, о чем говорим, так меня обдало ощущением, что мы очень близко подошли к главному. -А как бы на вашем месте поступила мама? - спросил я автоматически. Я вспомнил... Девушка говорила. Я, почти не понимая, слушал...

* * *

...Мы жили тогда на Зацепе. Мне было - лет пять. Большие дворовые ребята - уже школьники - играли у котельной на горах шлака в войну. Они сражались друг с другом “на шпагах", войско на войско. Шпагами были деревянные палки. У кого - какая. Некоторые заранее специально сооружали себе “настоящее” личное оружие - шпагу с эфесом. В тот день в войске нашего двора не хватило одного бойца, и меня позвали для равного числа. Мне досталась ножка от гнутого стула, которую я еле удерживал двумя руками. Несмотря на то, что “шпага” у меня была такая длинная, меня почему-то сразу доставали и закалывали. И я никак не мог понять, когда начинается новый бой, а когда одно войско выиграло, и все отдыхают. Когда мне удавалось, наконец, кого-нибудь заколоть, оказывалось, что это недействительно - перерыв, и никто еще не играл. А, когда я просто стоял, меня пихали в грудь палкой, и я был убит...

* * *

- ...Ну и не очень-то надо! - глазами сверкнула бы - Я и не хотела! - услышал я последнюю реплику студентки и спохватился.

- Чего не хотели? Извините, я представлял, как ваш папа “играл в войну” - я рассказал свое воспоминание. - Напомните мне, пожалуйста, о чем шла речь. Чего не надо?

- Вы спросили... Я отвечала на ваш вопрос, как за меня повела бы с мальчишками мама.

- Повторите последние слова.

- Папа прямо бы осуществлял мамины интересы, приноравливая их к моменту. Я же сказала, что папа - мамин посыльный на земле. Папа чувствует, чего маме нужно. Папа - это мама инициативная - воплощенное мамино хотение...

Никак не умею привыкнуть к тому, что собеседники в моем кабинете сами приходят к тем выводам, которые чуть раньше мелькнули у меня, и которые у меня хватило терпения им не высказать!

- Значит, если вы - реализуете свой “папин ресурс”, то вы осуществляете не только себя - “папу”, но и - “маму”. Вы - “папа” наиболее полно осуществляете оба своих родительских радикала?

- Всю себя!

- Не знаю! Этого я не знаю. Мы вас отдельную из той тройки (мама, папа, вы) еще не рассматривали. Как не рассматривали и “загадку” вашей мамы... Давайте пока - о том, что вы уже вспомнили!.. А как бы, будучи вами, повел себя ваш папа с женщиной - тренером?

- Он бы ее пожалел. Видел бы, что спорт - единственное, что у нее есть...

- Вы тоже пожалели. Тоже видели.

- Не так. Я жалела, как бы надеясь ее задобрить... свысока.... Он бы ушел. Ему нельзя к женщине подходить, если у нее нет с ним шансов.... Если она сама или ее дело его не заботит... Но мне нравились девочки, которые гимнастикой занимались!.. Как они двигались...

- Вы хотели потеть, чтобы так двигаться?

- Нет! Мне, как они выступали, нравилось... Папа бы, как с мальчишками, понял бы, что ему здесь не до гимнастики, не до тренера. Извинился бы и ушел... снежный ком из меня скатывать. Я понимаю, что мы с мамой задели тренера. Она уже была “жизнью задета”! А тут мама с неосторожностью счастливой женщины. Это она только с папой - обиженная, а без него - мимо всех идет! Никого нет. Все маму любят. Я из кожи лезла, чтобы заметили. Добавила - жалостью, может, слишком сытой ей показалась. А, скорее, она за маму на мне отыгралась. Я-то ей кто? Кукла! Меня все любили! Вот и наказала меня “квадратной”.

- Вот это уже - знакомый сказочный сюжет! “В наказание злая колдунья в лягушку превратила”. Это кто сейчас в вас сочинил?! “Папа” или “мама”?

- Сама.

- Я понимаю - все сама. Чьим ресурсом вы воспользовались? Кто в вас эту “порчу” сочинил? “Папа” или “мама”?

- Простите! Теперь я потерялась... Папа эту женщину видит. Не лезет с жалостью в ее дела, но она ему понятна. Он ее не боится. Ею занят, с ней общается. Ее оценка ему -частная реплика. К тому же он знает, что притворялся, а не делал угол. Не было чего оценивать. Для него ситуация -только напоминание - не втирай очки, дураков нет!

- А вы - “мама”?

- Я - “мама” себя показываю. Интуитивно чувствую обидность для других своего поведения. Жду, когда дадут “сдачи”. Другого человека не вижу, не понимаю, и боюсь. Неожиданность приводит в ужас - “Квадратная”! А потом придумываю... чужое злодейство.

- Сама себя наказала? И наказание закрепила знакомым мифом?!

- Ну, да. Народную семантику сказок я изучала.

- Правильно ли я понял, что в “мамином” ресурсе вы маму вовсе не осуществляете?

- Как?!

- Вы сами только что пугались облегченного разговора о маме?! Чуть на меня не свалили? Так?

- Так. Но я извинилась.

- Я не об этом! Не кажется ли вам, что вы как-то увлеклись самокритикой?

- Почему?

- Потому, что самокритика безобидным занятием только кажется! Ошибешься - в таких “играх” увязнешь, не вылезешь. Для дочери снижено думать о матери это - не только добровольно делать себя сиротой... но еще и самой отрывать себя от своих самых глубоких источников энергии, подрубать свои корни! Само такое намерение парализует, заставляет невольно спрятаться, закрыться и от общения, и от самой себя. Угроза отказа от мамы приводит в растерянность, вызывает тупость... в голове! Можно критиковать мамино поведение, но не маму! Мама - всегда права!., для дочери!

- Почему об этом?!..

- Потому, что,... похоже, вы совсем не маме следуете!

- А кому же?

- Разве вы реализуете свое удивление мамой? Маму-загадку, маму-тайну, мамин талант?!

- Н-нет.

- Правильно ли мне показалось, что вы мамину обиду воплощаете? Служите ее давней ошибке, девчоночьей глупости, ее упрямству подростка? Старательно передразниваете судорогу ее злой маски? Сколько маме лет было, когда она в маску эту влезла? Вы же теперь, кажется, старше ее тогдашней? И подчинены давно не маме, а младшей, чем вы, девочке. Может быть, лучше попробовать той девочке посочувствовать?

- Я, кажется, понимаю то, что вы говорите... Да. Я, правда - старше!

* * *

Мне стало вдруг ясно, что девушка никогда не обращалась к материнскому ресурсу. Как не пользовалась и отцовским!

Не выбрала ни папу, ни маму! Не выбрала, какой их жизни следовать!

Передразнивает то, что видит, а не доверяет тому, что чувствует, не замечает чувствования. Зрительными ощущениями отвлеклась, защитилась от боли.

Она передразнила задиристое, обиженное и обидное материнское поведение напоказ и в пику отцу... и всему миру.

Передразнила отцовскую критику маминого поведения, а не его служение маминой жизни.

Этим запретила себе - ей теперь нельзя - наследовать и свойства отца, и свойства матери, нельзя быть похожей ни на кого из них, не “предав” другого из родителей.

Не реализуя своего сочувствия отцу, девочка не осуществляет его участия в его женщине. Только наблюдает и хвалит. Не сочувствует вместе с ним маме.

Мамой тогда любуется, тоже не вникая. Не сочувствуя маме, не чувствует нужды и права пользоваться своим знанием, что та в обидах - лишь маленькая глупая девочка. Послушно подчиненная маминым обидам, им и угождая, не чувствует дочь и не понимает, что маме же будет лучше не от слепого следования ее (мамы) промахам, но если она (дочь) - уже взрослая - пойдет “маме наперекор", но исправит все мамины детские ошибки своей, под свою ответственность самостоятельностью. Своим счастьем осуществит маму живую, обаятельную и любимую.

Вместо этого, безучастно оставив маму для себя “загадкой”, слепо завидуя и подражая ей, как идолу, дочь в отношениях со всеми мазохистски убеждает себя в своем в сравнении со своим идеалом ничтожестве. Упрямо стремясь повторить показушную мамину роль, лишает себя и побуждения и внутреннего права на самостоятельность,... на свои оценки, на свое “хочу”, на выбор поступков, нужных ей, на свою жизнь - "закодирована”!

Не матери она подражает, а ее сомнамбулическому двойнику. Вечному образу проштрафившейся “безгрешницы”, которая загипнотизирована страхом осуждения мужем (и всем миром).

Ее мама этот страх переняла от своей мамы, та - от своей... И терпят они, друг за другом, жизнь, как путь от рождения к смерти, без смысла для себя, без благодарности!

Эту жестокую программу осуществляют своей жизнью, а потом болезнью почти все мои пациентки! Схоронились от ожидаемого бесчестия в злую игру: “Я принцесса! У меня все - окей!.. А вы - никто! И меня не интересуете!.. Я вас победю, или я вас боюсь!”...

И не маме верна моя собеседница, а тысячелетнему запрету... слепоте, в которой нет вопроса: “Почему? Зачем гак? От чего?”. Совсем по Тютчеву:

(Русской женщине. Федор Иванович Тютчев).

Не сочувствуя с матерью, девушка не понимала ее мотивов. Не имела свободы выбирать свои направления. Была подчинена маминой ошибке, как Валерия Егоровна и Сережа подчинены “играм” своих партнеров[238].

Теперь меня почти знобило от вопроса!

Когда, где девочка ушла от первозданного сочувствия матери?

Что ее от сочувствия отвлекло, что заманило?

* * *

В дверь стучали. Разговор пора было заканчивать. А я теперь слушал ее, как отец моих детей.

Хотелось спросить: догадывается ли девушка, что в действительности, она ждет, когда родители разберутся со своими отношениями и таким своим действием сами благословят те самостоятельность? Что она просто длит в себе их тяжбу? Что ждет их поступка, вместо своего? То ли мстит им, то ли хочет быть им живым укором? Сохраняет мнимую беззаботность детства, живя чужой, не понимаемой ею волей? Больно!

- Вы понимаете, что, отказываясь от своей жизни, зачеркиваете и папину и мамину? - я чувствовал, что не сдержался. - Мама ваша, может быть, то же, что вы, с собой когда-то проделала! Как и она - вам, теперь вы запретите жизнь всем, кого и вы родите! И так бесконечно! Извините за выплеск! Мне показалось, что сочувствие маме и папе не чувство вины у вас вызовет, а даст силы освободиться от “злых чар”!

- Я понимаю вас.

- Тогда не можете ли вы вспомнить, когда и зачем выбрали бояться маму, завидовать ей, а не сочувствовать?

- Я не помню!..

- Оставьте вопрос себе, или для другого разговора. А пока... Правильно ли я понял, что, храня верность маминой обиде, вы не делаете ничего полезного ни себе, ни людям, ничьих интересов не осуществляете? И никакой кому-нибудь нужной жертвы здесь нет?

- Какая жертва?! Унижаю на бегу других, чтобы возвыситься на миг в своих глазах!..

- Доказываете всем, что они “квадратные”? Стали сами “тренером”, и за нее всех избиваете?

- Саму себя избиваю! Мщу себе за слабость, за то, что не смогла себя отстоять, победить, угол сделать... Не знаю зачем!...

- “Сладку ягоду рвали вместе. Горьку ягоду - я одна”?.. А зачем ее рвать - горькую?!.. Зачем всегда - одна?!.. Может быть, мне не показалось, что на этом этапе вашего понимания осуществлять папин радикал (как вы сказали, - “маму инициативную”), учиться заботиться вместе с ним о маме, интересоваться ее неназванными интересами, а не производимым впечатлением и есть для вас пока интересоваться собой и делать то, чего хочешь?.. Может быть пока вести себя, как вел бы себя в ваших положениях, будь он вами, ваш папа, и есть ответ на ваш вопрос, чего вы хотите?.. Ответ на вопрос: кто вы?..

- Н-ну.... Так... неожиданно.... Но “папой” чувствовать мне действительно легче... Свободно как-то...

Кто ранимее?

- Как, по-вашему? Кто ранимее, психотерапевт или пациент?

Девушка плечиком удивилась нелепости вопроса. Собиралась ответить сразу. Потом остановилась от какой-то нестыковки. Долго думает. На лице ее одно выражение сменяет другое. Она видимо сначала собиралась ответить автоматически. “По логике”... Не представив того, о чем говорит. Будто я спросил глупость. Как тогда шестилетняя Дашка ответила, что у палки останется один конец, если один отрезать. Потом спохватилась.... Так и собеседница, тоже неожиданно для себя, догадалась, что вопрос действительно может быть задан. И теперь несколько обескуражена.

- Кто должен обостреннее чувствовать? Тот, кого понимают? Или тот, кто понимает?.. Чтобы понимание состоялось? Чтобы терапия была эффективной? - Поддерживаю я ее догадку вопросом.

- По логике получается — психотерапевт ранимее!? - заключает она свои изыскания несколько огорченная.

- Битый небитого везет!? Тогда, кому кого беречь надо бы?

- Мне вас?!

- Вы - психолог, а не пациентка! Но, если допустить, что я более раним, чем вы? То получается, что в конце задачника есть ответ задачи? И ваша проблема непременно разрешима?!

- Почему?

- Я не произвожу впечатления больного?

- Нет!

- Несчастного, для кого жизненные трудности - непосильны?

- Ну, что вы!

- Может, вы считаете, что у меня нет, и не бывает трудностей?.. Что?... А ведь вы так и считаете, что трудности -только у вас!

- Ну, нет, Михаил Львович! Я уже догадываюсь,... что у других - не меньше... Я ж с больными людьми работаю.... Они часто так думают, как вы сказали! Я ж - с критикой!

- То есть понимаете, что у них - еще большие, чем у вас, трудности? Но... они... - такие талантливые!.. - выберутся!? А вы!?.. Ваши ж проблемы, все равно, как вам страшно, -неразрешимы!?..

- Михаил Львович, вы дразнитесь! - смеется девушка.

- Понял: вы - “с критикой”! Значит, знаете, что трудности - это ни что другое, как первая встреча с новым, казалось бы, невозможным, недопустимым. Понимаете, что трудность - это освоение впервые того, чего прежде не осваивал, что, поэтому, ощущается непреодолимым и невыносимым. Не только - обман, разочарования, утраты, насилие.... Всякое освоение нового, любая действительная жизнь есть трудность! Так?

- По логике - так.

- Вопрос. - как к ней относиться! С благодарностью и желанием одолеть. Или с жалостью к себе, с отвращением к усилию и с обидой на “несправедливость” любых трудностей. Вы это понимаете?!

- Когда вы говорите, понимаю. Но я с этим... согласна.

- И вы уже поняли, почему, если психотерапевт ранимее пациента, значит проблемы пациента разрешимы?

- Мне кажется, я чувствую это, но словами не могу выразить...

- Раз жизнь всякого человека, как и ваша, есть трудность.... Скажу по-вашему: “если жизнь всякого человека полна трудностей”... И если я (психотерапевт и тоже человек) - тот, кто ранимее вас, - от этих трудностей еще не сошел с ума,... не умер,... не заболел... а, напротив, стал счастливее (за одного битого двух небитых дают!)... Если более ранимый человек подобные вашим трудности вынес, значит?.. Значит вам, более выносливой, это, тем более, по силам!? Вопрос в том: принимает ли пациент психотерапевта за человека? За такого же, как он? Вообще, принимает ли других за людей - за таких же, как он!

Если - да, то человек заранее знает, что, раз другие справлялись с такими же трудностями, значит и он сможет.

В школе-я знал, что у задачи есть решение, и более уверенно решал ее сам.

Знание, что мои проблемы разрешимы, дает силу их решать - “превращает депрессию неудовлетворенности в активную”.

Когда другие - такие же, человек может приобщиться к их опыту. Тогда все, уже своим существованием, его обнадеживают, как наличие ответа в задачнике!

Ведь психотерапия и есть приобщение к опыту другого, а через него - присвоение своего опыта[239].

Человеку, ощущающему, что другие такие же, как он, профессиональный психотерапевт не нужен. Ему все человечество и каждый - психотерапевт.

Проблема в том-то и состоит, что наши пациенты, как дети, не верят, не знают, а точнее, не чувствуют других такими же страдающими людьми, как они. Не могут воспользоваться опытом другого - ничьим опытом. И насколько не чувствуют - не сочувствуют с другими, настолько остановились в человеческом развитии, настолько - неприспособленны и являются нашими пациентами. Все “велосипеды” им приходится открывать заново, самим.

Где открытый сочувствию человек тратит миг на приобщение к известному всем, там наш пациент тратит годы, в лучшем случае, на открытие будто бы небывалого, а чаще -на утверждение своего неведения.

Парадокс: нуждающийся в психотерапии, придя к психотерапевту, не может воспользоваться и моим опытом, ведь для него я - не такой же человек, как он. Ведь по его ощущению больно только ему!

В том и искусство психотерапевта, чтобы стать посредником между миром людей и пациентом.

Так кому кого понимать?!

- Обоим.

- Насколько я пойму моего пациента, насколько сумею использовать его опыт, настолько в нашем общении вырасту и вылечусь я. Насколько я пойму вас, настолько в нашем общении стану опытнее я. Вы пришли, чтобы обогатить меня своим опытом? Спасибо! Я счастлив - у вас вылечиться! Я у каждого пациента лечусь. Вообще - у каждого человека.... И не только у человека: у каждой ветки... собаки... ребенка — у всего живого...

- Значит, мне надо понимать вас?! - “А как же еще эта девочка сможет воспользоваться моим опытом, знанием!?” -удивился я про себя, а вслух спросил:

- Разве вы собираетесь меня понимать? Вам есть до меня дело?

- Конечно! Я же к вам учиться пришла.

- Это ваш интерес. А я тут причем?

- Как?

- Вы пришли учиться, а я тут где? Вам есть дело до моих слез, до моей боли, до моей тоски?

- Зачем это?!.. Вы же - врач!

- Я про то и говорю.... Какое вам дело до меня?! Я же врач - не человек для вас. Вы пришли учиться. В чем тут моя жизнь? Мои интересы?

- Вы же хотите, чтобы я выучилась!

- С чего вы взяли?! - Становилось очевидным, что, как мама нашей “четырехлетней девочки” передоверила себя мужу, так и моя новая клиентка перепоручает себя мне! Она так же будет этим парализована, а после разочарована не в своих стратегиях, а в жизни, во мне. - Мне показалось, что вы смотрите на меня, как на функцию, на инструмент для себя. Как на носителя нужной вам информации и исполнителя обслуживающей вас социальной роли. Но мне -до вас дела, как вам до меня! Для вас это - так. Потому, что вы, как и всякий человек, можете взять у другого из его опыта (и у меня также) только столько, насколько о другом заботитесь, насколько вникаете в его внутреннюю жизнь!

Вы платите за возможность пользоваться ситуацией, которую я здесь создал, пользоваться моим временем, знаниями... моим опытом.... А как вы всем этим воспользуетесь, что возьмете, и чему “научитесь” - это ваша забота и... вопрос вашей инициативы, вашего таланта. Разве вы пришли сюда вникать в мои проблемы? Но, не интересуясь мной, моей жизнью, как вы сумеете заметить, присвоить, использовать этот самый мой опыт? Или чей-то другой в этом кабинете?

К тому же и ваше “учиться” - здесь не точно. И не годится. Тут, не учатся в обычном смысле и не “специализируются”. Здесь приобщаются к своей и чужой жизни - к своему и чужому опыту, к чужой и своей боли. К действительной -боли! Постигают простые вещи, и открывают, почему ты их раньше не замечал. Что тебе не позволяло и не позволяет видеть очевидное.

Если вы здесь всерьез, то вам предстоит обратить внимание на то, что прежде не казалось стоящим внимания, заметить, чего не замечали вовсе. Разбередить душу! Если вы можете жить без этого, то лучше без этого обойтись. И держаться от моего дела подальше.

Мы говорили, что психотерапия - приобщение к чужому, более зрелому опыту. Приобщение к своему опыту через столкновение с опытом другого. Человек потому одинок, что ждет понимания, вместо того, чтобы понимать других, понимать мир. Этим ожиданием - изолирован.

Так что, не заметив меня, любого другого, - вы себя не заметите!

Отцовский ресурс

Еще в дверях она глядела на вас васильковым, обещающе покорным взглядом с неуверенной, робкой, но уже восхищенной вами улыбкой и молила вашей любви. Если вы откажите, ей здесь будет невыносимо холодно и плохо. И обещала - свою. И отказать ей было бы так жестоко с вашей стороны, И когда она снимала оранжевую с капюшоном дубленку, то оставшиеся на ней обтягивающие юбочка и блузка только подчеркивали совершенно открытую для вас ее хрупкую и стройную наготу.

* * *

В действительности эта только что окончившая институт и приступившая к работе в программе “12 шагов” очень молодая психолог пришла ко мне не за моей любовью, а на специализацию.

Кокетничает она потому, что не знает, что я есть, что я мужчина и что она для мужчин привлекательна, а не безразлична. Это - “не ее проблема”. Да и не она это, а ее “тело”.

У нее была своя задача. И она решала свою задачу со мной (как и с вами), будто меня (как и вас) здесь и не было.

Она никогда не замечала своего отца как человека и ничего не знает ни о существовании мужчин с нашими мужскими интересами, ни о своей женственности, ни о том, что, бессознательно приставая к нам, невольно согревается провоцируемым ею мужским влечением, что просит нашего волнения как эмоциональной поддержки и допинга.

Если она так же, не замечая ни их в качестве мужчин и женщин, ни себя, существует в группе “наркозависимых”, то такое бесконтрольно агрессивное женское поведение непрофессионально, так как опасно и для ее клиентов и для нее.

Администрация фирмы, видимо, затем и прислала ее -молодого специалиста, чтобы в моем кабинете она заметила саму себя. Присвоила собственные импульсы, влечения, чувства - свое тело, свои недемонстративные эмоциональные проявления - собственную жизнь. За это они и платят.

* * *

В кабинете девушка оказалось будто бы очень деловитой. Будто бы очень уверенной, что знает, чего ей надо, и очень наглядно игнорирующей все постороннее. Она будто бы очень и настолько была готова к учебе, что даже не заметила ни куда пришла, ни к кому.

Она вела себя будто бы очень неуязвимой, и очень сосредоточенно подглядывающей за всеми (где наши “уязвимые места”? в чем секрет каждого?). При этом боялась подглядывания за собой. Была настороженной, и всегда готовой к отпору без малейшего сострадания.

Психолог, она будто бы очень хотела быть всем полезной. Но из опаски, что ее заденут, оставалась совершенно равнодушной. И от страха казалась высокомерной и недоступной.

Ученица, она очень боялась ошибиться и, отчасти поэтому, ни в чем не участвовала по сути. И не делала ничего содержательного.

Она будто бы достаточно быстро соображала. Но так мучительно долго обдумывала ответ на любой вопрос, что, казалось, искала не свое решение, а подвох или ответ, правильный, по ее мнению, с моей точки зрения.

Будто бы очень неплохо подкованная теоретически, девушка будто совершенно не знала реально происходящего здесь и теперь, не ведала реальности вообще.

Отвлеченная собственными, непременно очень важными, мыслями, она, как я уже говорил, совсем не замечала своего тела. Так что оно (тело со всей его жизнью) оставалось захватывающе свободным. У окружающих поэтому могло сложиться впечатление, будто женщина-психолог своим телом в совершенстве владеет, и им полностью себя доверяет. А это было не так.

Вот тут и начинались сложности.

* * *

Если вы не хотели девушку огорчить...

А у участников работы кабинета складывалось к ней два полярных отношения.

Девушка пристраивалась ко всем, как дитя к родителям, и просила участия в ней, на том основании, что она “красивая, умная, хорошая". Сама она, как и всякое дитя, “родителей” не замечала.

Часть кабинета отвечала ей участием. Тогда женщины ее жалели. А мужчины были влюблены и отвергнуты.

Часть (достаточно большая), защищаясь, реагировала настороженно. Женщины задето не смотрели в ее сторону. Мужчины были сдержанны, опасаясь, что, откликнувшись, на ткнутся на детскую слепую жестокость. Особо настороженные из этой группы будто бы “не замечали” девушку. Они ждали ее активности, чтоб в ее манере уязвить отказом ее.

Но большинство, в том числе и эти последние, относились к девушке скорее с симпатией, как к милому ребенку, которому отказывать - жестоко.

Если вы не хотели девушку огорчить,... например, трезвостью оценки.... А огорчить ее почти никто не хотел...

Если вы не хотели своим отношением ее обидеть... Счесть, например, инфантильной или глупой,... черствой или беспардонной (при ее-то профессии психолога!),... эмоционально и психологически неграмотной,... халтурщицей, занявшей на работе не свое место.... Если вы не хотели огорчить девушку или, того хуже, обидеть, то вы чувствовали для себя недопустимым мнить ее эмоционально расхристанное поведение детским неряшеством.

Недопустимым казалось и думать, что психолог не знает, что “делает ее тело”, не отвечает за то, что она, специалист в общении, проделывает с вами.

Абсурдом казалось принимать представителя ее профессии за наивную девочку.

Если вы не хотели отнестись к психологу, сочтя ее обидно слепой, вам нельзя было согласиться и с тем, что она - профессионал - не знает, что вы, как и она, - живой человек. Нельзя было и помыслить, что она разнагишалась при вас как в одиночестве собственной ванны потому, что вас не заметила!

Чтобы сохранить свое уважение к молодой девушке -профессионалу и человеку на своем месте, вам оставалось тогда только поверить, что ее поведение преднамеренно! Что она специально просит любви у каждого мужчины и пытается задеть каждую женщину! А то, что она этого “не замечает”, - уловки расчетливой кокетки.

Оставалось поверить, что эта молодая женщина, не только из робости, но и от какого-то внутреннего достоинства, демонстрирующая свою независимость, всегда ото всех отделенная, ... что эта молодая женщина, всем видом повелевающая считать ее взрослой и ответственной, ... оставалось поверить, что молодая женщина действительно - взросла, ответственна и... прагматично расчетлива!

И так выбирали думать все, кто не принял ее за “дитя”, и не взял на себя “родительской роли” (ведь, если она дитя, то - не профессионал).

* * *

В обыденной жизни, приняв неосторожную девушку за намеренно ни с кем не считающуюся, рассудочную, холодно просчитывающую каждый свой шаг циничную дрянь, ее кокетство считают злодейством (а не неряшливой игрой маленькой девочки). Злодейства нередко пугаются. В испуге, освободив себя от всяческих обязательств перед “злодейкой”, ведут себя в ответ жестоко, без правил.

У таких, не берегущих от себя ни женщин, ни мужчин, с детства эксплуатировавших отца или просто никогда со своим отцом не считавшихся, не знающих его, не сочувствовавших с ним, у таких эгоцентричных “наивных" девочек первая встреча с мальчиком,... юношей,... мужчиной... становится не праздником знакомства и осуществления своих желаний, но почти всегда - невольно спровоцированным ими неожиданным сексуальным нападением противника, которого они не заметили, к которому ни морально, ни физически не были готовы.

Первая встреча переживается этими девочками пачкающим их “грязным домогательством” или изнасилованием. Вызвав страх, брезгливость, ощущение скотства, эта встреча всегда оказывается будто нарочно ими же “выпрошенной” травмой, иногда пожизненной.

Даже когда случается, что инициаторами “встречи” кажутся они, эти девочки никогда не получают, чего хотели, и всегда получают, чего не хотели.

Отвернутые отвращением от реальности, не зная ни себя, ни партнера, они мечтают о ненужном им, требуют небывалого, а получают пустое.

То, что они мнят любовью - пошлая выдумка, отпугивающая всех здоровых людей неестественностью, а то, что им действительно нужно, - для них отвратительно.

Их первый эротический опыт всегда - разочарование!

Чем меньше человек заботится о других, тем больше он помнит чужие обязанности перед собой и тем более упрямо на эти чужие обязанности рассчитывает.

Не сознающая своего кокетства и не готовая к вызванному ею отношению, “наивное дитя” убеждается, что мир жесток, и этим, в свою очередь, обосновывает свою дальнейшую бессердную жестокость со всеми.

* * *

В действительности эта, просящая внимания и обдающая холодом, привлекающая и никакая, всех цепляющая и ото всех хоронящаяся, вызывающе и обидно ведущая себя, -пугающая деловитой, циничной расчетливостью девочка-подросток умела рассчитывать разве что “деловые отношения”, вещи и деньги. Но всё, как и деньги, - весьма приблизительно, и только в расчете на дурака.

Ослепленная своей прямолинейностью, она наивно “продавала рубль за копейку” и была болезненно ранимой.

Из-за ранимости агрессивно защищалась нападением на всех, особенно на подобных себе.

Уязвляя, травмируя других, создавала себе бесконечные травмирующие обстоятельства и убеждала себя в версии, что “все - насильники”, и что “с волками надо по-волчьи”.

Совсем незащищенная, во-первых, от собственного экстремизма, она совершенно не контролировала создаваемых ею себе человеческих, эмоциональных, даже физических обстоятельств, не контролировала и так жестко программируемого ею своего будущего!

Она не знала, что ее средой являются не вещи, а люди. Не знала и того, что жить среди них не ее намерениям, а ее делам. Не ее мыслям, а ей живой, чувствующей.

Оказывается, здесь ей не только себя присваивать!

Другая, столь же важная, задача ее специализации - заметить, актуализировать для себя факт существования ее среды - других людей. Версию, что “мир - жесток”, заменить вопросом и исследованием этого мира.

Девушке предстояло догадаться, что папа есть. Предстояло начать с ним знакомиться. Ведь мама - это она, а мир, все, что не она, - папа!

* * *

Если молодая психолог пришла бы на специализацию только по инициативе администрации, то постановка всех этих задач - насильственное и бесполезное действие. Но девушка еще в институте долго решалась и не решалась прийти в мой кабинет, наслышанная о его трудности. Теперь она здесь -по собственному почину.

И все же, ей будет очень трудно!

Она не знает, что ранимость означает защищенность.

Не знает, что “человеком стала самая ранимая обезьянка”! Других “все устраивало”.

Не знает, что ранимый с младенчества человек - сегодня сверхвынослив. Его любая мелочь ранила. Даже не сознавая того, он любую шероховатость замечал. Привык к боли. Ко всему привык. Ему не страшна жизнь со всей ее сложностью, со всеми ее нюансами. Ничего не страшно.

Это знаю о ней я, а не она! Она пока мнит себя беззащитной и хоронится от боли, как хоронил ее от реальности кто-то с детства.

Ей страшно. И это надо уважать!

Уважать и поддерживать... страх — готовность к новому, к трудному.

Ей будет трудно.

И втайне и явно она давно уверена в необходимости изменения и сознательно готова заставлять себя меняться. Но именно этого-то и никак нельзя позволить!

Нельзя ни от чего нажитого отказываться. Нельзя ничего ломать, ничего себе навязать. Нельзя принудить себя к большей, чем привыкла, открытости...

Раз до стольких лет она не решилась открыться, значит, такая защита ей пока необходима.

Плохо или хорошо то, в чем она живет, - оно привычно и знакомо. В нем спокойно. Уже только сомнение в достаточности и надежности привычного - страшно. Теряется надежность опоры, а новой еще нет. Трудно существовать в этом межвременье.

Встреча с новым усиливает ощущение зыбкости. Новое требует осторожности, деликатности с новым и с самой собой, обживания нового с уважением к себе.

Необходимо предупредить девушку, чтобы она держалась привычного и ничего не меняла “от ума”.

Ведь все, кто пытаются “себя исправить”, “стать другими”, “совершенствоваться”, чаще лишь мнят, и декларируют, что себя любят. В действительности, с младенчества убежденные кем-то в собственном ничтожестве, такие люди, еще даже не заметив своей жизни, самим этим пресловутым “самосовершенствованием” уже принуждают себя играть “правильные” и “красивые”, но не свои роли и маски - чужие игры. Игрой заняты, отвлечены от жизни. И пока так отвлечены - отгорожены от влияний реальности, останавливаются они в собственном развитии, точно в детской игре “Замри!”. Не растут.

Только желающий остаться тем, кто он есть, догадывается о своем неназванном существовании, ищет встречи с собой. Он подставлен действительности, в столкновениях с ней обнаруживает себя и мир одновременно. Этот мир поминутно формирует его, как лошадь, дрова и дорога формируют шестилетку, по имени “мужичок с ноготок”. Оставаясь всегда самим собой, он углубляет, расширяет и уточняет свою картину мира, совершенствует и множит навыки, осваивает и по своему выбору использует роли, маски. Играет свои игры - осуществляя себя и созидая свой мир. Он растет и взрослеет.

Как и всякому молодому человеку, девушке предстоит научиться использовать все привычные свои “маски” сознательно. Научиться бережности с собой.

Эта бережность начинается с создания себе безопасной среды обитания, то есть с бережности к другому, с умения беречь другого от себя!..[240]

Этот наш разговор с девушкой-психологом состоялся в группе за неделю до конца ее специализации.

Накануне я пересказывал в кабинете историю студентки педагогического, которая вспомнила себя четырехлетней девочкой[241]. И многие, включившись, пытались примерить на себя свой отцовский ресурс. Пробовали ощутить, как бы понимал (себя и другого), что бы чувствовал и делал на их месте, в той или иной значимой для них ситуации, если бы был ими, их любящий маму и жизнь отец?

Пыталась использовать этот ресурс, решая какие-то свои трудные проблемы, и наша молодая психолог.

Сегодня она пришла с вопросом, почему у нее это “плохо получается”:

- Что-то не пускает... Не дает мне... Как будто мне нельзя... нехорошо обращаться к папе... в себе!?.. Почему я не могу в решении своих проблем использовать, как другие, себя -папу?

- Вы действительно хотите и готовы в это вникать?

- Да.

- И готовы вспоминать себя?

- Готова. - Девушка сегодня вызывала доверие.

Около месяца уже жила она на распутье.

Она, конечно, еще не умела беречь вас, но училась этому со всей свойственной ей целеустремленностью. И это давало повод и силы беречь ее вам.

Некоторыми привычными для нее стереотипами поведения - “масками”, или, как говорят, “ролями”, она теперь пользовалась специально. Сознательно защищала ими себя неведомую от слишком стремительных изменений и ударов новизны. Она уже успела почувствовать пусть маленькое, но все-таки уже появившееся расстояние, пространство между собой и “маской", дающее свободу выбирать. Прежде она маску от себя не отличала, не отделяла.

Поколебалась и ее жесткая уверенность, что мир враждебен, и “надо только вид делать”.

Со мной она - очень самостоятельна. Догадывается, что я ей не злодей, поэтому опасно для себя и для меня неосторожна. Хоть и ждет всегда неожиданности, но готова к ней редко.

- Тогда расскажите мне какую-нибудь безоблачную ситуацию из детства: когда вы с родителями, когда вам хорошо, когда между ними все хорошо.

- У меня было что-то с легкими, и положили в больницу. Но без мамы... Потому, что мне было уже где-то около четырех лет, и родителей не клали. Они почти все время ко мне приходили.

- Вы не могли бы взять ситуацию, когда вы “купаетесь” в их внимании, чувствуете, что вас очень хорошо понимают?

- Это так и есть. Ночью была гроза. И я рассказываю маме, как боялась. А она меня очень внимательно слушает, готова со мной заплакать, что я одна ночью. И меня успокаивает.

- Где это происходит?

- Во дворе больницы.

- Вы стоите, ходите?.. Что делаете - опишите.

- Нет, сидим на скамейке. Мама сидит. А я отбегаю от нее, бегаю, подбегаю. Снова бегаю... Играю.

- С закутанной грудью?

- Нет.

Лето. В платьице.

- Жарко?

- Тепло. Я, наверно, выздоравливаю.

- Мама вас на бегу успокаивает?

- Я не далеко отбегаю.

- Правильно я понял, что вы рассказали ночной “ужас” и скачете туда-сюда? Мама чуть не плачет и так вас успокаивает?

- Михаил Львович!

- Хорошо! Мама успокаивает. А где папа?

- Папа - там, в стороне.

- Как же он успокаивает?

- Нет, он в это не включается.

- Остановитесь там еще на минутку! Посмотрите, что делает папа? Попробуйте вникнуть, чем он внутренне занят?..

- ...,- девушка повернула голову в сторону отца и, задержавшись, пыталась разобраться в собственных ощущениях того момента.

- Этого можете мне не рассказывать! Как отец относится к вашему ночному “ужасу”?

- Никак.

- Когда вы заняты отцом, как изменился страх?

- Нет. Я про него забыла.

- Он же вас не успокаивал?

- Он не вникает. Нету.

- Как себя в это время чувствует мама?

- В каком смысле - как?

- Вы занялись папой и забыли страх перед грозой...

- Папа грозу любит!

- Не то... Простите! Вы - с папой. Маме больше не надо “лечить” вас от страха... В каком состоянии,... как себя чувствует в это время мама?

- Мама?.. Мама... в это время... как-то... как... немножко даже растеряна...

- Отчего растеряна?

- Сейчас... Как будто мы с папой... ее одну бросили. Она была занята мной. А теперь не знает, что делать. И ей кажется, что она никому не нужна, что ее все оставили ...

- Зайку бросила хозяйка... а-а-а!.. Под дождем остался зайка, а-а-а!.. Со скамейки слезть не мог... а-а-а!.. Глупенькую деточку обидели!?

- Михаил Львович! - девушка голосом молила меня не кощунствовать.

* * *

Она не замечала, что спроецировала на маму свою собственную, мамой же пестуемую сензитивность - лишенную живого сочувствия к другим, бессердную ранимость-черствость. Не замечала, что принимает мать за не умеющего сориентироваться в реальности, готового от малейшего затруднения отчаяться, беспомощного, нуждающегося в опеке младенца.

Не заметила, что я не над мамой смеюсь, а пеняю за высокомерие ей - дочери! Девушка не глупа и потом “догонит”.

Но самое опасное! Она забыла свой хваленый “самоконтроль” и нечаянно эмоционально открылась больше, чем это было для нее привычно. Гораздо больше, чем была готова обеспечить своим доверием к нам!

Своей притворной “иронией”, реальным нападением, которое ей понятно и которого для нее, поэтому, как бы и нет, я возвращал неосторожную девушку к привычной для нее “маске” настороженности. Загодя и незаметно страхуя, защищал ее от трагического переживания другого, более страшного для нее нападения - мнимого. Того, которое она, испугавшись своей нечаянной открытости и спохватившись, в шоке непременно нафантазирует. И которое, став для нее сверхреальным, повергнет в ужас. Заставит скукожиться, спрятаться, поверить, что ее снова победила Вселенская Черствость или Мировое Зло.

Это - особенность многих “подростков" даже самого зрелого возраста.

Они либо подозрительно и обидно ощетинены, будто не доверяют никому и “их не проведешь”. Либо, вдруг доверившись вам, так выворочено, так, не замечая вас и о вас не заботясь, открыты, так назойливо навязывают вам свое! Словно вы взяли на себя обязательство ради них поступиться даже самыми элементарными своими интересами, вовсе забыть с ними о себе.

* * *

- Хорошо! Как вы реагируете на эту мамину растерянность?

- Мне ее жалко. Я как будто ее предала!

- С папой!? предала?

- Я ж на него отвлеклась.

- Вы там так чувствуете?

- Я здесь так ту себя понимаю.

- Вам стало жалко маму. И что вы сделаете?

- Вернусь к маме.

- Бросите папу?

- Мы же с мамой до того разговаривали!

- И папа был брошенным?

- Почему? Он просто своим чем-то занимался. Его не интересовали наши дела.

- Или он вас не интересовал?

- Причем тут это!? Мы же здесь были. Захотел бы, вмешался. - Девушка не замечала, что папу принимает, как и он себя, за реалистичного, способного самостоятельно о себе позаботиться зрелого человека, не нуждающегося в опеке и заметном внимании. В то же время для нее было так же естественно и то, что в таком показном внимании и опеке нуждается мама. По-видимому, в этом она без критики передразнила мамину претензию к ее отцу.

Такой двойной стандарт у дочери обычно - следствие некритично воспринятой от матери инфантильной претензии на то, что мужчина, муж, как существо более примитив но и грубое, должен предугадывать, понимать и осуществлять все сложные и недоступные его примитивному пониманию желания женщины. В такой ситуации всегда есть повод бестолкового “дурачину и простофилю” упрекнуть. Есть за что “сослать на конюшню”[242]!

- Понятно. Вы вернетесь к маме. И что будете делать?

- Мама будет спрашивать. Я буду рассказывать. Она будет меня уговаривать.

- Что станет с ее растерянностью?

- Успокоится.

- А с вашим страхом?

- Я постараюсь быть мужественной и прогнать страх, как мама велит.

- С папой страх прошел. С мамой вы вернетесь к страху и станете его гнать? То есть борьбой его усиливать и закреплять?

- Очевидно, так.

Как психолог девушка знала, что от такой борьбы страх только усиливается[243]. Тем более что пока ей свой страх устранять нельзя! Он морально нужен девочке, так как по ее ощущению успокаивает маму. Дает той чувство нужности.

- Ради верности маме станете болеть страхом?

- Но я же там ничего такого не думаю! Просто, когда маме плохо, мне тоже плохо. Если бы в грозу мама была со мной, я бы к ней прижалась. Это проще почувствовать, чем объяснить! Я теперь к ней и прижимаюсь. А она ко мне!

- Страхом?

- Какая разница! Я - с мамой. Мы же с ней играем!

- Хорошенькая игра! А если на папу отвлекаетесь?

- Я не отвлекаюсь. Я же чувствую, что она обижается!

- Верна ли моя догадка, что если вы в этот момент здоровы, то мама остается без дела... чувствует себя ненужной и растерянной... и единственный, доступный вам способ успокоить ее, занять и утешить - это стать прежней и бояться?! Болеть, значит!?.. Верно ли, что мама, занимаясь вашим страхом, подкрепляет его своим теплом и вниманием?[244] Верит, что успокаивает?! А на деле невольно поддерживает страх!?

- Но она ж не нарочно! Она же этого не знает!

- У вас строгая мама!? - (в этом была догадка, о правильности которой я спрашивал).

- Она очень дисциплинированный человек.

- Требовательный к вам?

- Да... очень!.. Но я этим горжусь!..

- Она всегда становится встревоженнее, озабоченнее... становится доступнее, когда вы слабы... больны?

- Да. Вы правильно догадались.

- Своей открытостью, лаской мама невольно поддерживает не только страх и болезнь, но и вашу эгоцентричную ранимость?.. - я неожиданно для себя и с досадой вспомнил, что эта ее связанная с подавляемым страхом “болезнь легких” у девушки-психолога продолжалась в детстве действительно почти до десяти лет! - Вам мои рассуждения не кажутся правдоподобными?

- Кажутся. К сожалению!

- Вы понимаете, что речь идет о событиях вашей жизни, о ваших выборах, а не об обсуждении мамы и ни в коем случае не о претензиях к ней?!

- Да.

- Правильно ли я понял, что по вашему ощущению мама чувствует себя спокойно и уверено, чувствует себя нужной, только когда занята, когда делает что-нибудь полезное для вас с папой.

Мне показалось, что я опять столкнулся с тем же. грустным фактом, что и в первом разговоре[245].

Женщина (мама девушки психолога) также не заметила своего существования вне дел. Тоже - невольно воспринимает себя как приложение к делам, - будто она биоробот. Полезная всем, она - “принцесса”, вне хлопот - никто. Но тогда и все - никто. И ее дочь - никто!

Как и мама той девушки, мама психолога тоже себя не любит! Не умеет этого. Не знает про это. Не знает, что

ее любят. Что любят пи за что. Что и себя люди любят просто за жизнь. За то, что ты есть, за то, что ты - творение и часть этого мира. Ты - его плоть и плоть от его плоти. Женщина не знает, кто им (мамам) запретил любовь? Что это за проклятье?! Не знает.

Не любя себя, она и других ценит, а не любит. Никого не любит. Всех ценит и всех обесценивает! Все - никто[246].

- Прекратив деланье, мама чувствует себя неприкаянной, ненужной?

- Да. Так.

- И ей надо всегда показать себе, что она сделала много и нужна? А папа, как и все другие, сделал меньше или совсем ничего полезного не делает? И что она его всегда одолжает, осчастливливает собой? Принимает его только из доброты? Приносит себя в жертву ему и... вам?

- Я этого не сказала.

- Как в маминых глазах выглядит то, что папа не занят вашими ночными страхами, не участвует в вашем разговоре?

- Никак. Ему не интересно, он и не участвует. Мужчины все такие.

- Какие?

- Я не буду этого говорить.

- Почему?

- Не надо, Михаил Львович! Вы понимаете, что я подымаю.

- Тогда правильно ли понимаю я, что, глядя мамиными глазами, вы должны верить, что папа, “как и все мужчины”, просто черств и не способен чувствовать так тонко, как вы -женщины?

- Я этого не говорила.

* * *

Теперь было ясно, что у девушки-психолога двойной стандарт не только для мужчин и женщин.

Она в собственной жизни невольно совмещает два не согласующихся мировосприятия.

Одно мировосприятие - осознанное и придуманное.

Оно основано на, кажущемся девушке маминым, представлении о том, каким он (мир) “должен быть” и каким, вопреки “должному", не является. Тогда то, каким он (этот скверный мир) оказывается, - “гадко”, “даже подумать стыдно”, “не может быть”! Мир подлежит ревизии. А все хорошие люди должны знать, разделять только это представление и следовать ему.

Соответствующее этой картине мира поведение нарочито, принудительно, трудно, лишено завершенности, непоследовательно, прерывается, едва от него отвлекается внимание. Бессмысленное для себя, оно всегда рассчитано на награду. Пустое для других, награждается только дежурными наставниками. Внутри этого мироощущения “заслуги” всегда превышают награды.

Сама девушка, убедившись, что все вокруг нарушают ее правила, чаще обижена (что сама она никогда не следовала этим правилам, девушка не заметила) и ведет себя по принципу: “они первые начали” - без правил! Но от других ждет поведения в соответствии с ее изначальными представлениями. К естественному поведению не готова. Всегда имеет основание для обид на все и всех. Тут круг замыкается.

С мамой девушка чувствует себя объединенной в этой картине мира. А в действительности объединилась с инфантильной маминой претензией, обидой.

В этом обиженном мировосприятии дочь объединена с мамой против папы, против всего света, против себя, и, выходит, против мамы - ни с кем!

Второе мировосприятие - реалистическое, соответствующее ее опыту, но неосознанное. Я бы даже сказал “нелегальное”.

Оно осуществляется только нечаянно, всюду, где и когда девушка своего поведения не контролирует. Часто - под защитой ложных мотивов. Зато оно отличается абсолютной точностью интуитивного действия. Ни к ответу за его осуществление перед другими, ни к его результатам для себя девушка не готова. Пример такого ее поведения я описал, рассказывая о ее прикрытом задачей добиться чего-нибудь необходимого (например, чтобы ее приняли на специализацию) бессознательном кокетстве.

В этом мировосприятии она - ясно видит. Переместившись в раннее детство, именно из этого состояния девушка так талантливо и точно исследует происхождение своих страхов и конфликт родителей. В этом состоянии делает свою ситуацию ощущаемой и зримой для меня. В этом состоянии она - вместе с отцом и с той своей мамой, которая ее родила и хочет для дочери жизни и здоровья, а не зависимости от себя и болезни. В этом состоянии она - обретает свободу от маминых обиженных претензий. В нем выздоравливает. В нем присоединится к маме подлинной, любящей и любимой. В этом реалистическом мироощущении она - ясно видящая, в нем - профессиональна, в нем она - психолог.

В этом мировосприятии она - вместе и с мамой и с отцом.

Но, следуя букве их отношений с матерью, то есть в духе первого мировосприятия, реалистичность отцовского отношения ей позволено воспринимать только как черствость и равнодушие. .

В самом деле! Ну, как же: “Девочка потрясена, а он -не вникает! Жена чуть не плачет, а он - не берет в голову”!

При таком взгляде, если и девочка о своих страхах забудет, значит и она - бесчувственная, как папа! А быть бесчувственной плохо!

А она, повернувшись лицом к папе, - забыла!..

И теперь она, глядя и на себя, “забывшую бояться”, глазами мамы, втайне верит, что - бесчувственная (квадратная!)[247].

И всю жизнь эту “бесчувственность” от всех скрывает за... вычурностью, за претенциозной ранимостью...

Если же за подлинные - принять ее молчаливые отношения с отцом.... То ее отношения с матерью - упрямая мелодрама, истерика вдвоем.

Ведь дочь действительно боится не понравиться матери, если обнаружит свою похожесть на отца - “бесчувственностью”, реалистичностью, здоровьем. И компенсирует мнимый недостаток чувствительности нарочитой внимательностью к маме - имитацией. Дальше она подделку принимает за норму. Забывает о возможности подлинного сочувствия.... Тех, кто в понятную ей игру не играет (а это все, кроме мамы), начинает считать черствыми, в том числе снова - себя подлинную и... отца!

Теперь быть вместе с отцом ей нельзя! Нельзя использовать этот ресурс!

Другой пятилетний сын после развода родителей спросил у матери:

- Я хочу видеть папу!?

- Это было бы Мне больно! ~ ответила одинокая мама.

- Но ведь я его вчера не видел. Сегодня не видел. Значит, смогу и завтра не видеть!.. - заключил мужчина, которому шел уже шестой год. И мама приняла эту версию...

Папа того малыша тоже принял...

* * *

Но вернемся к нашему разговору с девушкой, которая девочкой, оставив папу, не вникающего, “как все мужчины”, играет с мамой...

- Правильно ли я понял, что ради того, чтобы мама не чувствовала себя ненужной, чтобы ее успокоить, вы бессознательно становитесь маме мамой и опекаете ее?

- Не поняла?..

- Помните сказку про Курочку рябу?

- Конечно, - девушка с удивлением подняла на меня ресницы.

- Расскажите, пожалуйста!

- ?!.. - Девушка растерялась. Смущенно смотрела, не смеюсь ли я над ней. И лихорадочно искала, - в чем тут подвох. По прежнему опыту она знала, что в кабинете я всегда работаю, даже когда шучу.

- Нет, правда, перескажите в лицах, как это бы сделал еще не рефлектирующий ребенок. И вслушайтесь в свой рассказ.

- Жили-были дед и баба. У них... - Девушка, смущаясь и краснея, - ведь она взрослая и солидная, а сказка для маленьких, - стала пересказывать. От смущения и решимости чуть топырила губы... и не успевала участвовать...

- Нет! Это - халтура. Так мы в сказку не въедем! Почему, как вы думаете, эта, вроде бы совсем без событий история - так живуча? Почему ее знает и любит каждый малыш?

- Не знаю... Может быть... - девушка старательно пыталась угадать “правильный” ответ. Но вдруг выдала свой и совсем неожиданный для меня. - Потому, что золотое яичко - это их Долгожданный ребеночек!..

Приехали! Меня передернуло! Как чем-то черным ударило! В голову не успело прийти, что это могла быть обмолвка. Но и тогда - легче ли?! Как это: “золото - ребенок”! Ужас!

На миг все показалось напрасным и безнадежным. Виноват, я испугался, что ошибся в девушке. Если ошибся, значит, обманул ее, зря согласившись на ее специализацию у меня. Но в следующий момент собрался. И сам стал рассказывать сказку:

- Попробуйте слушать, как ее слушает совсем маленькая девочка с совсем еще конкретным мышлением! Никаких абстракций! Ребенку два годика и он слышит... Представьте: “Жили-были дед и баба!.. У них была курочка-ряба”. Пестрая курочка, значит... - Самому мне дед и старушка представлялись обычными - большими, и курочка - обычной, по сравнению с ними небольшой курицей, которая что-то клюет. - “Курочка снесла яичко! Не простое яичко, а золотое!” - Наверное, какое-то особенное - красивое... - “Дед бил, бил, бил, бил, бил, бил... - не разбил! Баба била, била, била, била, била, била, била... - не разбила!”...

Только теперь, когда пишу, понял, зачем они били. Они хотели высвободить из золотой скорлупы - цыпленка! И, может, я придумал все ужасы про девушку , что для нее вместо ребенка - золото?..

Но тогда я - малыш только бил, бил, бил... вместе со стариком и старухой. И чувствовал, что не разбивается! Не разбивается, потому, что камень! Камень! Не яичко, не ребенок - простой бульник! И никому не надо! Я это открытие, про камень, давно сделал. Сам!

То, что у сочинивших эту сказку славян золото - символ смерти, этого ни я, ни я - малыш, который слушал сказку, еще не знали. Но уже в младенчестве получали первый чувственный урок нравственности, что блестящее и звонкое -не значит нужное, и цыпленка не рождает. Камень! Но я продолжал:

- “Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало, и разбилось!” - Вряд ли разбилось! Может, камень рассыпался, - долго били... Нету просто. А мышка, наверно, случайно пробежала - случайность какая-то, мелочь. Мелочь -и путаница кончилась! Хорошо! Чего не было, того и нет. Все стало по правде. На картинке я видел - две половинки скорлупки, а лужицы не было. Было пусто! - “Дед плачет: “А-а-а!”. Баба плачет: “А-а-а!””. - Бабу и деда было жалко. Наверно от этого они прямо на глазах уменьшались. Глупенькие, ну чего же они плачут!? Ведь хорошо все!.. Они становились маленькими, меньше меня маленького, меньше той девочки в больнице... - “А курочка кудахчет: “Не плачь, дед! Не плачь, баба!”” - Курочка, а вместе с ней и мы с девочкой, волшебно росли. Росли и становились большими. Старшими. А дедушка с бабушкой - маленькими - младшими детьми из еще ясельной группы.... Как мама девочки, когда девочка ее “бросила”. Большая девочка, вместе с большим папой. Но папа не знал, что мама - маленькая... -“Снесу я вам (другое) яичко!” - утешала Курочка! ^- “Не золотое - простое!” - Яичко ожидалось парное, теплое...

Я видел на даче в Горках, как дяди-Ванина курица...(дядя Ваня, у которого мы снимали дачу, был после войны без одной ноги, он сидел на ступеньке крыльца, костыли уложил рядом и крутил из газеты цигарку со своим табаком) ...курица потеряла яйцо во дворе, в углу у плетня, в траве. Мы его несли. Оно было теплое. Из него, как и у Курочки Рябы, вот вот мог вылупиться желтенький-желтенький,пушистый, живой цыпленок.

- Я и имела в виду! Что живое яичко! Не золотое, а живое. Я оговорилась! А золотой, в смысле - желтый, цыпленок! Что это - их ребенок! - почти выкрикнула девушка...

- А цыпленок - это вы?

- Почему?

- Правильно ли я понял, что вы?... Постойте!... Так же, как малыш, став настоящим участником сказки.... Жалеет плачущих от мнимой потери деда и бабку.... Начинает ощущать их “маленькими”... “Вырастает” и пытается их - старших - опекать... Так и вы?! “Выросли” от сострадания маме?.. И “стали ей мамой”? Оберегаете ее? Чтобы ей было спокойно, жертвуете здоровьем,... чем можете?.. До скольких лет вы болели? До десяти?

- До девяти! При чем тут это?

- Вы думаете - не при чем?

- Никак не думаю.

- Правильно я понимаю, что объединиться с папой в равнодушии к ночной истерике и догадаться, что он не черств, а реалистичен, что такое объединение для вас - предательство по отношению к маме?

- Примерно так.

- А мужчин вы считаете сильными и жалости не требующими?

- Вы о чем меня спрашивали? О чем весь наш разговор?

- Почем) я не могу в трудной ситуации представить, как бы повел себя папа, будь он мной? На моем месте. Не могу быть им и “вернуть себе свою инициативу”?

- Так почему вы не используете папин ресурс?.. Может быть - по злобе, из дефектности? Или осуществляя своеобразный подвиг верности маме?[248]

- Верности. Только почему подвиг?

- Потому что подвиги вы совершаете гораздо чаще, чем думаете, и искать причины своих и чужих поступков следует не в слабости и гадости, а, как и в этом случае, в доброте и достоинстве! В своей доброте и в своих достоинствах, во-первых!.. Тогда и самые крепкие двери распахиваются.

- Как это?

- А вот так! Как вы относитесь к девочке, которая из любви к маме утешает ее?

- Как? Хорошо.

- С уважением?

- Конечно.

- А к той, кто мамину жизнь - коту под хвост?

- Понятно!

- Больная дочь - это лучшее утешение для мамы и воплощение ее мечты?! Правильно?

- Михаил Львович!

- Чувство незаменимости (особой нужности) и укоризну мужу ценой болезни и сиротства дочери? Или здоровье дочки, пусть даже... в результате ее близости с отцом? Пусть ценой признания своей растерянности перед реалистичностью мужа? Что бы вы выбрали на месте матери?

- Надо отвечать вслух?

- Разве мама хуже вас?! Разве она ради своего покоя, амбиций и распри с мужем - злодей своей дочери?! Что бы выбрала она, если бы выбирала сознательно? Приняла бы она от вас вашу “жертву”?

- Н-нет!

- Если бы вы уважали мать?! Не мнили маму беспомощной, больной, кого надо цацкать четырехлетней дочке? Если бы не мнили ее упрямым убожеством, которому надо во что бы то ни стало доказать мужу, что он примитивен!? Если бы вы действительно уважали мать? Не выслуживались “преданностью”, а сочувствовали бы ей, ее подлинным интересам матери?! Как бы вы отнеслись к отцу и его отношению?.. Даже в четыре года?

- Играла бы с ним.

- Что бы сделала мама?

- Смирилась и играла бы с нами.... Вначале обиделась бы...

- С чем смирилась?

- Ну, как?.. С тем, что я с папой играю, как с ней. Что он, как мы.

- Не чурка, что ли?

- Михаил Львович! Перестаньте, пожалуйста!

- Как бы изменились их отношения?

- Вы думаете...

- Как вы думаете?!

- Мама бы... с папой незнакомым... Столкнулась бы с непонятным... Знакомиться надо было... Маме не на себя,... на папу внимание надо было бы обратить. Она все под свое строит, а он подстраивается... всегда... Чтобы ее самолюбие не задеть... Когда я обернулась... к папе.... То, к чему я обернулась... Мама старается этого не замечать... Как будто нет этого... или глупости... Ей было бы... Она не из-за меня была растеряна!.. Она растерялась,... прямо девочка!., от неожиданности!.. Как в вашем кабинете!.. Правильно! Они бы сблизились!.. Да! Ей бы пришлось ему довериться.... И он бы... перестал чувствовать себя... в ее глазах, что надо угодить.

- Играя с папой, вы потеряли страх и сблизили родителей? Так почему, как по-вашему, вы не можете воспользоваться папиным ресурсом?

- Маму не подвести!?

- Если бы подвели, что с ней стало бы?..

- Вначале обидно! Потом лучше! Можно быть перед папой, какая есть... и перед собой...

- И вы - здоровы!..

- Папа не доказывал бы,... расправился! Им лучше -вместе!

- Так, что легче? Угождать маминой обиде, претензиям или служить ее подлинным интересам женщины, жены, матери?

- Угождать проще!

- В чём верность? Что требует большей честности, больше характера, больше мужества?

- Честно - делать по-своему! Только трудно! Вы не знаете, как мама обижается!

- Я и говорю, что мама обидится, если вы ее ошибки своей свободой, счастьем окупите! Главное, упаси бог, не сблизиться с тем, кого она вам в отцы выбрала! Правильно? Папина реалистичность?.. Да - никогда! Подвиг дочери -хранить верность их распре! Масла в огонь! Все их ошибки растиражировать в своей жизни! Да, еще болеть непременно! А то вдруг мама узнает, что она любима! Что она всем нужна ни за что! Не допускайте этого, никогда! А то и папа перестанет виноватиться за то, что не играет в опасные игры -в обиженную ранимость!

- Михаил Львович! - девушка улыбалась впервые тепло.

- На что вас благословляет мама не обидой, а своей к вам любовью? И любовью к тому, от кого вас родила? И в чем предательство вас всех? И можно ли вам теперь не использовать папин ресурс?..

- Спасибо!

* * *

Закончив специализацию, молодая психолог в книге отзывов запишет:

“Спасибо за Папу и за Мир!”

Пусть все идет, как идет...

Студентка старшего курса медицинского.

Резкая, в черной, обтягивающей маечке с низким вырезом над белой, мраморной грудью и в таких же джинсах с низким набедренным поясом. Так, что между ними мелькал при движении белый, упругий пуп.

Собранная, с всегда приподнятыми плечами. Так, что казалось, что она пренебрежительно задирает чуть покачивающийся от застенчивости, “надменный” подбородок, который она удерживала каким-то упрямо втягивающим щеки сосательным движением губ и языка. Так, что подбородок тяжелел, и подрагивали еще и ноздри. Чуть подрагивая, едва косилась на вас чуткая щека. И остро скашивался глаз, как у норовистой кобылицы. Будто возражал воображаемому упреку: “Ну и что!”.

Каждой клеточкой она энергично отражала всякий, даже случайно коснувшийся ее взгляд, и ощущалась чувствительно опасной.

На фоне всеобщей расхлябанности эта собранность, которая у нее сочеталась с обостренной пугливой впечатлительностью, вызывающе спрятанной за демонстрируемой злой холодностью, ее собранность, даже и настораживая, вызывала уважение и благодарность... Может быть и за то, что вами, пусть и назло, и как-то наоборот, но непрерывно и всегда, она интересовалась...

Эта постоянная готовность к отражению атаки, обычно мнимой, держала девушку в непрерывном тонусе, но и изматывала. Так что, едва забывшись и спохватившись, она, казалось, ощущала себя, как человек, которого застали с разинутым, отвисшим ртом.

По-видимому, без своей увлекающей игры в злодейку девушка ощущала себя кромешно усталой, бесформенной кучей оскомы или апатии. Пустой, никакой - тонким резиновым изделием, из которого вынули содержимое.

Такого своего состояния и ощущения девушка пугалась. Не вникала в него. Не понимала, не умела в нем жить. И никогда, поэтому, сознательно не соприкоснулась со своим содержанием. Верила в пустоту состояния. И втайне подозревала, что эта пустота и есть она настоящая. Убеждена была, что на самом деле она - пуста. Такую себя и скрывала за надменной резкостью, активностью отличницы, всегдашней собранностью.

Ей казалось, что, позволь она себе остановиться на миг, она в этой бездонной пустоте утонет безвозвратно, не поднимется уже никогда. И она не останавливалась. Тратя без смысла и удовлетворения все новые силы и рождая все новую усталость.

Напугав себя, девушка, как ей казалось, заражала страхом своей “демонической” опустошенности и других... “Ну, и что?!”...

Ее “ну, и что” происходило именно из этого страха и этой бравады.

Забывшись, она внутренне сникала. Теряла привлекательность. Как-то скисала. И действительно становилась похожей на то, чем себя мнила. Становилась осунувшейся, рыхлой горой нелюбимого ею тела, оболочкой, из которой она ушла. Казалась оплывшим студнем, усталой, обмякшей медузой, живым мертвецом.... Тем, чем быть боялась!.. Словно, правда, кроме страха и злости не имела никакого содержания.

Застигнутая врасплох такой, она пугалась и пугала других. Ужасаясь, что кто-то мог ее заметить и “раскрыть”, она его заранее ненавидела. Ведь, по ее мнению, нормальный человек не мог бы отнестись к такому “убожеству”, как она, без жалости.

А жалости она бы не снесла!

Но с этой “медузности” она только и начиналась подлинная.

И относиться к ней - значило относиться к такой. Предчувствовать или знать, угадывать или желать... но принимать - такую. Неизвестную себе. Ту, кого она выбрала ненавидеть. Какую запретила себе любить и узнавать.

Всему, что она успешно делала, можно было научиться. Но только в этой, незнаемой - была ее самобытность, ее талант, ее неповторимый и невостребованный ею личностный ресурс.

И если вы хотели общаться с нею, а не с ее “работой”, “маской”, “ролью”, то, при всем обаянии ее собранности, вам нельзя было не замечать этой ее пугающей “вышкребаности” - “пустоты”! Напротив, если вы хотели содержательных отношений с ней, вам надо было остаться независимым от ее неведения и страха. Самому перебояться ее пугающей мертвенности раньше, чем подпустите себя к ней близко. Не использовать ее, но общаться с нею можно было только после того, как вы уже не боялись вместе с ней, а ощущали или предчувствовали содержательность ее “пустоты”. И только тогда можно было приближаться к ней без вреда для жизни, своей и ее, когда она, девушка, с ее пустотой и с содержанием этой пустоты, была уже вам, безусловно, интересна, даже еще неинтересная себе.

Вам - искренне отзываться на нее теперешнюю. Не ожидая от нее, чего нет. И не подменяя ее волнующими иллюзиями...

Ей - проживать (может быть, переждать) это свое состояние. Не требуя от себя до времени иного. Не отвлекаясь от сегодняшнего. Не заполняя, не подменяя переживание “пустоты” деловитостью. Но, используя все, что умеет, как привычные роли...

Это и значило для вас - интересоваться ею, принимать ее. А для нее - значило быть самой собой теперь.

И самое главное! Позволить себе приближаться к этой силе, и к этой хрупкости можно было только, когда вы уже настолько уважали этого человека, что признавали ее выбор. В том числе и выбор ни во что не вникать и оставаться прежней.

Только так относясь к ней, можно было претендовать на встречу с ней и ей самой! Да, да, - и ей, если бы она захотела, надо было бы готовиться к встрече с собой. Тогда только, и очень предупредительно, попроситься в гости к своей “пустоте”. Но для этого и до этого ей надо было гарантировать той себе, которая за заслоном пустоты спрятана, необходимую безопасность и защищенность! Во-первых, от самой себя, от собственной неосторожности, небережности, распорядительного и деловитого желания использовать, продавать и эксплуатировать себя.

Ей надо было гарантировать себе свою любовь!

А до того, подождать и ни во что не вмешиваться. Ведь себя надо не сделать, а дождаться!

А до того... пусть все идет, как идет...

Мамин ресурс.

Шла, как всегда по первым средам месяца, “Мастерская психотерапевта”.

Не терпелось прочитать две предыдущие записки о “четырехлетних девочках”[249]. Но здесь была Алина Владимировна, которая эти записки не раз слышала, к тому же долгое чтение затруднило бы активность других. Спросил, есть ли у кого-нибудь предложения по предстоящему занятию.

Валентин Вадимович напрягся с интригующе заговорщицким видом, зарозовел, как новорожденный, и сообщил, что ему приснился... я. Во сне я давал ему задание просмотреть несколько альбомов и сделать сообщение о художниках. Чем он и поспешил во сне заняться.

К моему смущению, Евгений Николаевич тут же к психологу присоединился - ему я тоже приснился! Будто бы среди множества белых цветов.

“Тоже мне - миллион белых роз!” - с досадой подумал я.

Самостоятельно исследовать свои сны они не взялись. А мне в грезы со мной включаться не хотелось. Пришлось отшучиваться.

Потом я рассказал фабулу записок и о том, что даже однократные возвращения клиентов в эпизоды счастливого детского общения со своими родителями открывают доступ к их совершенно неожиданным личностным ресурсам.

Встреча с молодыми мамой и папой, взгляд на них глазами себя маленького, обогащенный теперешним умением различать и анализировать, разрешают и делают возможными принципиально новые выборы. Позволяют осуществление прежде неизвестных, запретных, сознательно не используемых человеком стратегий реалистического переживания и поведения. Предоставляют шанс понять происхождение, смысл и пустоту непродуктивных стереотипов. Дают свободу принять их или отказаться, наконец, от этих парализующих спонтанность программ - высвобождают инициативу. Благословляют использовать счастливые родительские ресурсы. Открывают к ним допуск...

Я увяз и едва не запутался в объяснениях.

А все из-за того, что сразу понимал и боялся, что надо будет показывать. Но было до задыхания тягостно заставлять себя демонстрировать то, что делаешь, только когда лечишь, и что легко, когда вызвано нуждой партнера.... Наконец решился. Спросил, кто из женщин хочет попутешествовать в детство?

- Почему - из женщин? - возразил кто-то.

- Женщина со мной - защищеннее.

Вызвалась Мария Петровна. Детский психотерапевт. Очень заботливая, разумная и предупредительная. Она всегда работает. Или идет на работу. Или, жертвенно устав, отдыхает до следующей работы. Или украдкой пережидает вынужденную паузу на регулярном семейном пикнике на природе с шашлыками.

Я попросил Марию Петровну вспомнить какую-нибудь счастливую ситуацию из ее раннего детства, когда она вместе с мамой и папой и когда им хорошо друг с другом.

Мария Петровна с всегдашней, чуть усталой улыбкой детского доктора стала рассказывать, как “весело” лет в пять-шесть ее рано утром будил папа.

- Вспомните эпизод, когда вы втроем, - перебил я, но сам удивился тому, как много она уже рассказала о своих родителях и о себе мне.

К сожалению, доктора и психологи слушали задание и смотрели в пол - “в себя” - или на меня. Никто, даже Александр Витальевич и Ирина Юрьевна, не наблюдали и не видели, не опережали Марию Петровну в ее знании о ней.

Оказывается, меня ведет в дальнейшем расспросе наблюдение и настороженное сочувствование, пребываний вместе с партнером в его обстоятельствах. Наблюдение за тем, чего он не заметил, а не моя версия. Я спрашиваю собеседника о том, что он мне уже “рассказал” своим существованием. Как бы галлюцинирую его воспоминаниями вместе с ним. Это я сию минуту про себя понял. И, с досадой отличив этим себя от коллег сейчас, тут же как тренер спросил у всех:

- Что о своих отношениях с родителями вам уже успела сообщить Мария Петровна?

- Что папа у нее бодрый и веселый, - отозвался студент -медицинский психолог.

- Это она сама сказала словами. Что вы узнали из собственного наблюдения, чего Мария Петровна о себе, и о них (родителях) не знает?

- Что она агрессивно относится к отцу! - Поспешил реабилитировать себя в собственных глазах всегда готовым выговором всем женщинам за “неправильное поведение” с мужчинами задетый Евгений Николаевич. А в сторону чертыхнулся, - Как мальчишка, попался! Сам постоянно пациентам твержу: “Наблюдайте!”.

Я “видел”, а точнее слышал в наигранном тоне и ощущал, сопротивляясь излишней отзывчивости маленькой героини Марии Петровны, что тогдашняя эгоцентричная девочка, как и нынешняя устало озабоченная доктор, принимает искренне демонстрируемую заботу отца за — настоящую. Что она не чувствует отца.

“Видел”, что вспоминаемый ею отец увлеченно осуществляет известную понятную роль идеального, заботливого “паи-ки-товарища”. Но не ощущает себя в отличие от роли.

Навязав дочери тоже роль понятной ему, любящей его “хорошей девочки”, он не чувствует и дочку непосредственную.

Между ними нет сочувствия.

Есть игра по понятному обоим, навязанному “хорошим отцом” сценарию.

Вот тебе и сознание как “комплекс социально значимых деятельностей”![250]

У дочки этого замечательного, веселого и бодрого папы ни он - вне роли, ни сама она - живая, никогда не войдут .в “комплекс социально значимого”. Не будут ни известны, ни осознаны.

Для папы важен сценарий, роль. Он не знает и не догадывается о собственном своем существовании. Не знает, что люди вначале существуют уже какие-то, а потом обучаются сценариям и ролям...

Вот почему Мария Петровна всегда трудится,... завоевывая право на любовь к себе. И всегда так безропотна...

Раньше мне даже приходило в голову, что она детдомовская.

Но для детдомовской Мария Петровна - слишком не стеснена телом, слишком тепла, физически обаятельна и не пугана. Может быть, и тело не входит для нее в “комплекс социально значимых деятельностей”? Живет себе своей отдельной от ее сознания, незамеченной жизнью полезного, обихаживаемого, ласкового, но не имеющего к ней (к ее “душе”!?) отношения, используемого животного.... А может быть ее папа - детдомовский?

Я не стал рассказывать коллегам, что увидел в этой утренней побудке дочки отцом. Все это отражалось в позе, в лице, во взгляде дочери на папу, в ее тоне, когда Мария Петровна вспоминала и рассказывала. В ее утреннем капризе (в дозволенных молчаливым уговором пределах!) и в поспешной, разумной готовности подняться. Каждый следующий жест обоих был предсказуем. Конвенция была по-детдомовски простой и понятной.

Мария Петровна безропотно пережидала нашу дискуссию о ней.

- Вспомните эпизод, когда вы втроем, - повторил я мое предложение, - и когда вам радостно вместе.

- Раньше этого я себя не помню. А позже - я не могу вспомнить. Они все время ругаются. Радостно, только когда мы вдвоем с папой!

- Ну, самое раннее, когда вы - втроем?..

- Но они ссорятся!

- Пусть.

- Это было между пятью и шестью годами. Мама только пришла с работы. И папа ей выговаривал, зачем она оставляла меня одну.

- Это где происходит?

- Дома.

- На кухне?

- Нет, в комнате.

- Возьмите с помощью мужчин стулья и расставьте их так, чтобы обозначить, где вы, где мама, где папа.

- Вот здесь - мама. Здесь - папа. Здесь - я.

Стулья выстроились в треугольник, так, что в вершине развернутого угла поместился отец. Стул-дочка оказался ближе к отцу, справа от него, и они вместе стали параллельно стене, против мамы, оставшейся чуть в стороне, слева от отца. Папа повернулся боком, почти спиной к дочери, лицом к жене и как-то между ними. Но к жене - чуть ближе, чем к дочери.

- Вы сидите, стоите, ходите?

- Они сидят. Я стою виноватая.

- Пересядьте, пожалуйста, на этот стул, который изображает вас виноватую. - Мария Петровна пересела. - В чем вы виноваты?

- Ну, я... как бы... рассказала папе,... что была... одна ...

- Наябедничала, что ли, папе на маму?

- Нет! Но, кажется,... Я сейчас вспоминаю... Ну, в общем, он как-то от меня узнал, что я одна оставалась.

- И вы виноваты, что выдали маму?

- Ну,... как бы - так.

- Где окно?

- Там. Напротив папы.

- Вы и мама - боком к окну?

- Да. Но она - почти спиной. А я лицом, но отворачиваюсь к папе.

- Какая погода?

- Осень. Сыро.

- Какой пол в комнате?

- Крашеный.

- Блестит?

- Нет. Вечереет.

- Что у вас на ногах?

- Не помню.

- Постарайтесь! Вы босая?

- Нет! В домашних тапочках.

- Ноги голые?

- Нет. Я в колготках.

- В капроновых?

- Нет - в обычных детских, хлопчатобумажных.

- В синих, как это называется... - “в резиночку”?

- В коричневых, ребристых таких, все дети раньше носи ли...

- Как детские чулочки?

- Не знаю, тогда дети чулок уже не носили.

- Вы стоите. Тапочки удобные?

- Жестковатые.

- Что на вас еще надето?

- Платьице и кофточка.

- Какая кофточка?

- Такая... полушерстяная.

- Зачем дома - в кофте?

- На дворе промозгло.

- Вы замерзли?

- Нет, в кофточке тепло.

- А мама во что одета?

- Тоже - в тапочках, в платье и в кофте. Как и я.

- На босу ногу?

- Нет. Она только с улицы пришла. Намокла немного продрогла. И оделась в теплое.

- Мама кем работает?

- На железной дороге.

- Кем?

- Путевым обходчиком.

- А какие у нее тапки?

- Жесткие, как у меня.

- Она уже согрелась?

- Нет еще. Она устала и промерзла.

- Мама только что пришла. А папа не работает?

- Нет, он пришел давно, раньше.

- А он во что одет?

- В трико и в рубашку.

- Трико - это то, в чем все выпирает и висит?

- Да. На коленях - чашки.

- Больше ничего не висит?

- Нет.

- Папа на много старше мамы?

- Он на шесть лет моложе.

- ?!... - Я растерялся. Этой разницы я не предполагал, не был готов. В замешательстве начал что-то цитировать из Ломоносова о том, что “жена может быть старее мужа не более чем на шесть лет...” Вспомнил,, что у Ломоносова в действительности - только на два года. И пришел в себя.

Молодость мужа обнаруживала совсем новый пласт вероятной мотивации супругов.

Вечно я к простым вещам прихожу каким-то сложным путем! Как и Евгений Николаевич сегодня, - не заметил почти очевидного!

Как тогда в горах...

...Увидев, что ведущая группу турист ест на привале яблоки в одиночку, “методом дедукции” пришел к открытию, что она... беременна! Хотя вся группа знала, что мастер спорта по горному туризму только потому и пошла с нами эту прогулочную для нее “тройку”[251], что, будучи на шестом месяце беременности, не хотела терять последний перед ее материнством летний сезон.

- Рубашка у папы - теплая?

- Обычная. Летняя, с короткими рукавами.

- Ему не холодно?

- Нет.

- Вы - в кофтах, а он - с короткими рукавами?

- Ну и что?

- Папа как выглядит?

- Как? Обычно.

- Ну, может быть, у него кожа раскраснелась?

- Почему?

- Вам,же холодно. А он в легкой рубашке.

- Не знаю... Не помню... Он не говорил.

- А мама говорила?

- Но я же чувствую.

Теперь все увлеченно внимательны. Напоказ скучая, “дремлет” только студент-психолог. Разницу между неосознанным отношением девочки к матери и отцу отследили все. Вот-вот заметит и моя партнерша. Она тоже - психотерапевт.

- А как папе - не чувствуете?

- Выходит - нет.

- До прихода в комнату папа, где был?

- На кухне.

- Что он там делал?

- Не знаю. Готовил, наверно.

- Может, он распарен от плиты.

- Да нет.

- Что делает папа?

- Ругает маму. Я же сказала.

- Как это на вас действует?

- Мне не нравится, что маме за меня достается.

- Вам хочется защитить маму?

- Нет. Просто, чтобы это скорей кончилось.

- Как эта ругань влияет на ваше отношение к папе?

- Я же понимаю, что он меня защищает!

- И к чему это вас побуждает?

- В каком смысле?

- Куда вам хочется двигаться от этой защиты? К маме, к папе, от них, на месте оставаться?

- Он же обо мне заботится. Конечно, я к нему хочу двигаться.

- Вы так думаете или так чувствуете?

- И думаю и чувствую.

- Вы верите, что должны быть папе за заботу благодарны?

- Да, конечно.

- Вы сейчас так думаете или тогда?

- Я тогда не думала. Но относилась, как сейчас говорили.

- А что делает мама?

- Мама устала. Немножечко раздосадована. Она упрямится. И никак не хочет вникать в то, что ей говорит папа! Понимает, что виновата, а отговаривается!

- Вас это сердит?

- Ну, конечно! - Удивительно, как пятилетний ребенок “покупается”! Как сан, загодя, и с чужого голоса, запрещает Себе свою будущую “неправильную” свободу, самостоятельность. Сам себя гипнотизирует “дитю понятной правотой” тех, кто его наглядно "защищает”!

- Почему?

- Он же по существу все правильно говорит! Согласилась бы, и все бы кончилось! А она - всегда так. Никого не слушает, и ничего ей не докажешь! - “А тебе так уже нельзя?!.. Нельзя заткнуть уши от ненужных увещеваний?!.. Ты уже боишься быть, как мама?!.. А вы с папой маму слушаете?!” -Хотелось мне закричать пятилетке, разбудить ее от раннего наваждения. Но вслух я только спросил:

- Это вы сами придумали, что мама не слушает? Или так кто-то до вас сказал?

- Но это же - правда!.. Нет.... То есть да. Это говорил папа.... Но она все равно не слушает. По любому пустяку -скандал.

- Вы на нее похожи?!

- Да, к сожалению.... Но я это за собой знаю.

- И соглашаетесь внешне?

- Может быть...

- Извините, вернемся туда. Пана ругает маму, и вам ни капельки ее не жалко?

- Но можно же один раз вникнуть и не упрямиться. Папа же простые вещи всегда говорит. - Интересно, а то, что сейчас происходит с ее мамой, - тоже для понимания ребенка простая вещь?

- А к чему же вас побуждает ваше чувство вины перед мамой? Оно-то приближает к ней? Если бы вы изобразили отношение перемещением между папой и мамой? Куда бы вы двигались?

- К папе.

- Вы не хотите попробовать себе и мне это объяснить?

- Я чувствую, что папа всегда со мной. А маме не до меня. Она на меня за то, что папа ругается, сердится.

- Как вы чувствуете, что папа с вами и что маме не до вас, что она на вас сердится?

- Ну, я же слышу, что папа обо мне все время говорит. Весь же скандал из-за меня. Он на меня все время оборачивается, на меня показывает. Обо мне говорит.

- Но холодно ли ему, вы не чувствуете?

- Не чувствую.

- А мама?

- А мама вообще обо мне ничего не говорит. Я же знаю, что за то, что я ее выдала, она на меня злится. Даже смотреть в мою сторону не хочет. А если взглянет, то таким злым взглядом!..

- Может, грустным? Может быть, она вас жалеет? Что вам приходится присутствовать при их ругани? Может, вы на нее спроецировали - ей приписали - свое собственное обвинение самой себя? Вы же говорите, - она устала, продрогла?

- Ну, не знаю! Может быть... Но она же сама затягивает ссору.

- А куда она смотрит?

- Никуда она не смотрит! Просто в сторону отвернулась...

- Но то, что ей холодно - вы чувствуете?

- Конечно.

- Правильно я понимаю, что в этой ситуации все действия мамы, папы, как и ваше чувство вины и чувство благодарности, отодвигают вас от мамы и двигают к папе?

- Очевидно, да.

- Которого вы слышите, видите, но не чувствуете?

- Нет, не чувствую...

- То есть при вашем тогдашнем подходе вы, не чувствуя папы, не чувствуя чего он сердцем хочет, своим выбором невольно подливаете масла в огонь их ссоры: противопоставляете их друг другу, разделяете? Ссорите? Сами разрушаете свою первую человеческую среду?!

- Я же тогда ничего этого не думала.

- Но делала? Отвечать-то вам потом - за дела?!

- Это я понимаю. - Она психотерапевт. Все-таки разговор с коллегой в этом смысле легче, чем с пациентом.

Теперь все сопереживающие девочке доктора и психологи уже отследили, что отца она видит, слышит, понимает и принимает его озвученные программы как руководство к действию, но не чувствует как живого человека. А маму, как и себя, чувствует самым непосредственным образом, но не придает своему чувствованию значения. Не сознает чувствуемое как полноправное проявление реальности. Сказанное и видимое ей понятно, а чувствуемое смутно.

Наблюдающим диалог ясно, что девочка не использует своего чувствования себя и сочувствия маме в качестве аргумента, ориентира для построения своего сознательного поведения.

Мамин ресурс, как и собственное чувство реального, ею сознательно совсем не используются, просто игнорируются .

Болея за ребенка, мы остро чувствуем, как, увлеченная понятными “правильными” текстами и действиями отца, пятилетняя послушная дочка со слепым энтузиазмом “хорошей девочки” совсем безвольно угождает его (отца) ожиданиям.

Избавленная от тревожного соприкосновения со своими непосредственными чувствами, от соприкосновения с мамой, с реальностью, “правильная” девочка живет в виртуальной реальности схемы, до предела упрощенной и соблазнительной своей ясностью!

Не прожив на этой земле и шести лет, она уже разучилась чувствовать себя. Вернее разучилась замечать, что чувствует. Замечать, что происходит с ней в результате этой самозабвенной “верности папе”.

- Правильно я понимаю, что папу вы видите, слышите, но не чувствуете. А маму хорошо чувствуете, но не позволяете себе с этим считаться? - спросил я, решив прочнее застолбить эту тему и рассчитывая на психологическую грамотность Марии Петровны.

- Чувствую, как вы говорите. А почему не позволяю?

- Потому, что разумно вы, как мы выяснили,... вы выбрали всех ссорить...

- Я этого не выбирала!

- Вы родителей мирите?

- Получается, что ссорю. Но хочу-то мирить!

- Мария Петровна! Вы кто по профессии?!

- Психотерапевт.

- Что значит хотеть?

- Хотеть - значит делать.

- Так хотите мирить или думаете, что хотите? Простите, я отвлекусь на минутку. Помните “Сталкер” Андрея Тарковского?[252] - Я обращался ко всем. - Там есть комната, до которой страшно трудно добраться, но, войдя в которую, ты достигал исполнения самого сокровенного твоего желания. Человек вошел, чтобы воскресить брата. А когда вышел, выиграл огромную сумму денег и... повесился! Оказывается, он, не зная того, более всего любил деньги, а не брата, как он думал. Комната выполняла действительное желание, а не то, что думаешь. По-моему, жизнь и есть такая комната. В ней мы осуществляем то, что хотим, а не то, что думаем, что хотим.... Вы еще не устали, Мария Петровна?

- Нет.

- Вам интересно?

- Да, очень!.. Только тревожно... тоже... очень.

- Хотите продолжить?

- Конечно!

- Тогда постарайтесь быть бережной с собой. Не спешить... И не делать неудобных вам принуждающих выводов! Хорошо?

- Попробую.

- Тогда, напомню. Мы остановились на том, что, действуя привычным для вас тогдашней образом: без сочувствия папе, игнорируя свое сочувствие маме и, по-моему, не чувствуя себя, вы ссорите родителей и лишаете себя мамы... Мне было бы очень интересно узнать: на что вы купились, ради чего “сладенького" лишили себя мамы и папы, любящих друг друга, а с ними и безоблачного детства?! Но пока попробуйте выяснить: куда бы вас, в тех обстоятельствах, двигало бы сочувствие? В чью сторону?

- К маме? Но это же неправильно! Она же ни с кем не считается!

- А с ней кто считается!?

- Как?!..

- Погодите ругаться! И это вы ответили, что - к маме. Я такого не говорил. Попробуйте на минуту посуществовать в мамином отношении к происходящему.

- “Не бери в голову”?

- Это не женская интонация.

- Но мама считает, что папа раздувает из мухи слона! Она сердится и переговаривается, оправдывается...

- Попробуйте не ругаться, не оценивать маму, а просто побыть на мамином месте. Вот!.. - Я обрадовался идее. -Пересядьте, пожалуйста, на стул, изображающий маму. -Мария Петровна-“мама” пересела лицом к мужу и дочери.

- Как вы - мама и жена себя чувствуете?

- Я замерзла, устала. Я не хочу всего этого крика... Я хочу чаю... горячего. А еще лучше - пива.

- Папа любит пиво?

- Они оба любят.

- Как вы относитесь к происшедшему с дочкой?

- Да ничего не произошло. Девочка большая. Пробыла полчаса одна. Все нормально.

- Нет проблемы?

- Нет.

- А чего же он сердится?

- Да у него характер такой. Он очень добрый. Обо всех тревожится. Он без родителей рос. Ему все сиротами кажутся...

- И чего ж вы его не остановите?

- Ну, он сам себя своими страхами заводит. И, пока сам не устанет, не остановится.

- Как вы к нему относитесь?

- Родной. Я люблю его...

- Почему же не успокоите.

- Досадно. Я устала. Да и не мама я ему... Он же все сам понимает. Успокоится. Да я и не вникаю... очень.

- А зачем оправдываетесь?

- Михаил Львович, вы какой маме этот вопрос задаете? -Вышла из роли Мария Петровна.

- То есть?

- Я разговаривала, сочувствуя маме, от мамы подлинной, как в озарении. Мне самой неожиданно то, что я говорю, и удивительно, откуда я это знаю, - с необычной для нее горячностью растолковывала женщина-психотерапевт. - А вы задали вопрос маме действующей. Она в этот момент о себе подлинной, как и я до этого момента, может быть, и не догадывается.

- Я вас понял. Мне удивительно интересно! И тоже все -совершенно неожиданно. Все до сих пор в таких диалогах игнорировали реалистичность отца. То, что сейчас происходит, - для меня впервые! Это захватывающе удивительно.... Простите! Я снова спокоен. Ответьте на мой последний вопрос от кого хотите!

- Я отвечу от себя. Мама, как и я на, сознательном уровне, согласна с претензиями папы. Чувствует себя виноватой. Вот и оправдывается или спорит.

- Я не могу удержаться! Вы сами не понимаете, как интересно и плодотворно то, что вы сейчас говорите! Это же ключ к судьбе этой девочки и многих таких, как она. Это об ответственности лидера - знать, что он лидер! Это о его скромности - брать на себя свое и как угодно много, а не перекладывать это на плечи тех, кто претендует, но не обеспечивает претензии умением отвечать за результат. Вы тоже поняли, что...?! Правильно я понял,...?! Нет, скажите вы, Мария Петровна, первая! Кто в вашей родительской семье действительно реалистичен?

- Мама, конечно!

- Это вы из какой роли отвечаете?

- Это я - из праздника!

- ?

- Если строго... Из себя - дочери, которая чувствует с мамой. Из себя - мамы!

- Кто в вашей семье действительный лидер!? Папа, мама или вы?

- Мама.

- Кто имитирует лидерство?

- Папа.

- Как бы вы ответили на этот же вопрос до этой нашей игры?

- Наоборот. Нет. Что папа лидер - ответила бы точно! А про маму бы сказала, что она всему мешает!

- Почему мама не взяла на себя лидерство?

- Поверила, что, раз папа берется, значит может!

- И не поверила себе?! Не проверила: может ли он лидировать в семье! Лишила дочку своей поддержки в ее самобытности, в ее подлинной инициативе! Оставила ее всю жизнь воевать со своим талантом! И любимого человека -мужа - обрекла стать неудачником! Я об этих причинах передачи лидирования в руки имитатора пишу в записке “Как мы складывали картинку”[253]. В своем кабинете психотерапии я практически не сталкиваюсь с подлинным женским лидированием. Спасибо вам!

- Вам спасибо!

- Нет, вы погодите! Пересаживайтесь-ка на свой детский стул! Если вы “верны папе”, то должны быть виноватой, должны быть благодарной, жить как по уговору и всех поссорили? Так?

- Так.

- Если вы сочувствуете с мамой? Как вы к ней относитесь?

- Нормально.

- Не понял.

- Нет проблем. Шаль ей на ноги принесу.

- Как относитесь к папе?

- Хорошо! Я его люблю.

- Какой папа? Ему холодно?

- Нет. В самом деле, нет! Он большой, сильный и горячий...

- А как ваша вина?

- Нет.

- Но они же ругаются?

- Я тут ни при чем.

- Как?

- Папа, как ребенок. Мама пришла озабоченная. Ему кажется - его не заметили. Он и нашел, неосознанно конечно, повод ее достать. Она расплачется, - он успокоится... И сам ее утешать будет. Он тревожен и знаков любви просит.

- Это вы тогда понимаете?

- Сейчас не имеет значения! Это я понимаю!

- Вам не стыдно так думать и так говорить?

- Сейчас нет.

- Это не предательство папы?

- Ничуть!

- Почему?

- А кому хуже?!

- Если вы сочувствуете маме, то к кому будете двигаться?

- К обоим.

- И чего станете, делать?

- Побегу играть...

- Вы готовы прервать наш диалог?

-Да.

- Спасибо вам!

Вам спасибо!

- Есть ли вопросы по демонстрации?..

* * *

Все сидели под впечатлением. Этим впечатлением объединенные. Молчали.

Когда я уже предложил расходиться, другой детский психотерапевт спросил:

- Почему вы сказали, что женщины защищеннее?

- Когда?

- В начале занятия, когда выбирали партнера для демонстрации.

- Я сказал, что в общении со мной женщина - пациентка или клиентка - защищеннее, чем мужчина. Чувствует себя защищеннее. Потому, что всегда ощущает, что я в нее влюблен, что она мне нужна больше, чем я - ей. Мужчину я могу страховать только как партнер. Но не как откровенно бережный родитель. Настораживать агрессивностью... Женщине же я - кто угодно: сын, мужчина, отец... Хоть дедушка!.. Хоть дитя беспомощное!.. И она это ощущает.

* * *

Мастерская кончилась. Расходиться не хотелось. В прихожей уже одетая Мария Петровна спросила просто, можно ли ей меня обнять.

- Можно!

Исцеление эгоизмом

У меня - совсем другое!..

На утренней группе вечно суетливая женщина сидела в кругу своих пожилых сверстниц с привычно жалостным видом.

- Люда, - так называла себя женщина, - Людмила Леонтьевна, как вы относитесь к жалким, ноющим, страдающим напоказ людям? - спросил я.

- Плохо! - спохватилась Люда. И я решил поспрашивать других участниц группы об отношении Людмилы Леонтьевны к “профессиональным страдальцам”[254].

В Людином кругу, кроме нее, сидело еще восемь женщин. Почти все они были одиноки.

У безропотной голубоглазой Анны Борисовны умерли обе взрослые дочери и муж.

У Натальи Федоровны и Алевтины Павловны мужья спились и тоже рано умерли.

Татьяна Ивановна разошлась через год после замужества и всю жизнь одна.

Исполнительная Полина Львовна и независимая, как подросток, Таиса Егоровна замуж вовсе не выходили. Но Полина Львовна еще собирается.

С мужьями - только Александра Георгиевна и Клавдия Степановна.

Деловитая Александра Георгиевна в этот раз замужем была уже долго, даже дольше, чем во втором браке ее дочь.

У хрупкой, маленькой Клавдии Степановны муж, высокий красавец и богатырь, пьет беспробудно, колотя ее, и допиваясь, время от времени, до белой горячки.

Клавдия Степановна, как всегда страдающая еще более зазубрено и более наглядно, чем Люда, - совсем “горем убитая”, дремала в кругу напротив той.

К ним обеим привыкли. Так что их, всех укоряющая, скорбь никого уж даже и не раздражала. Своим приставанием ко всем они просто изолировали себя, “выкинули” из круга.

- Анна Борисовна, как вы думаете: как Людмила Леонтьевна относится к страдающим людям?

- Никак не относится. Она их не видит!

- Наталья Федоровна?

- Как будто ей одной только плохо! Не интересует никто ее!

- Татьяна Ивановна?

- Ну,... как будто она одна сидит.... Не относится. Она не чувствует других...

- Я, наверно, не сумел спросить. Если Людмила Леонтьевна страдающего заметит... и поверит, что человек страдает?

- Она не поверит, - недовольно удивилась глазами и оттолкнула вопрос губами (будто соску выплюнула) Таиса Егоровна.

- Если придумает,... например, в кино увидит... ей там наглядно покажут страдание человека... - про себя я подумал - “если она спроецирует на героиню свое страдание”. -Как отнесется, когда увидит страдающего, и поверит, что другой страдает?

- Если поверит - хорошо отнесется, - откликнулась, наконец, на мой вопрос Александра Георгиевна.

- Как это - хорошо?

- С вниманием! С уважением. Знаете, Михаил Львович, как она всегда. Заохает, заахает... Запричитает, как будто такой один в кино и есть... Как будто ему все должны... -совсем разогналась Александра Георгиевна.

- Кто должен? Она должна?

- Нет. Вы должны! Мы! Вся группа... Все.

- А она?

- Михаил Львович, можно я скажу? - перебила, включившись теперь, и Полина Львовна.

- Да, конечно!

Полина Львовна подняла и остро вытянула вперед подбородок, будто внимательно рассматривает далеко находящийся предмет, насупила, чтобы лучше рассмотреть, еще и переносье и, пожевывая, стала старательно объяснять:

- Люда, если бы заметила страдающего... вела бы себя... -Полина Львовна размыкала рот, жевала, облизывалась и, казалось, проглатывала проговоренный кусок своей мысли, -...как будто, увидала героя... такого особенно почетного человека... Как будто это особая заслуга!.. На него все должны молиться!.. Я хотела сказать,... она бы вела себя, как будто она одна его понимает! Она бы ему так показывала!.. А все другие люди - черствые, и никто его не понимает!.. И все мы должны их понять и спасать их! А она ничего не должна, потому, что она же одна его понимает! - Полина Львовна проглотила остатки своей речи и поджала челюсть и щеки.

- Что бы она делала?

- Ахала бы! - буркнула обиженно Наталья Федоровна. -Все хуже нее! Она одна хорошая! А ничего никому не делает!

- Людмила Леонтьевна, а как вы относитесь к счастливому человеку?

- К счастливому? - Люда, до сих пор с видом никем не понятой утиравшая сложенным ввосьмеро платочком нос и разглядывавшая потом платочек, будто разговор ее не касался, встрепенулась, как угодливая официанточка. - К счастливому?! - Люда сделала маслянистыми глазки и облизнулась так сладострастно, что мне вспомнились аборигены, которые из любви съели Кука. - К счастливому я хорошо отношусь. Пусть ему!.. Если человеку повезло! Зачем ему мешать? Не надо. - Люда развернула платок и тщательно высморкалась. Было ясно, что она не верит, что повезло, -наверное, украл!

Я снова принялся расспрашивать.

Теперь мой вопрос был всем понятен сразу.

- Счастливому она завидует. Он ей подозрителен, - снова, но теперь утвердительно, сделала обиженными губами Таиса Егоровна. - Он для нее какой-то не настоящий - показала она, поперебирав всеми пальцами обеих рук, и открыв пустые ладони.

- Она не верит счастливым людям... Видит снаружи, а не чувствует человека... Не понимает, откуда взялось! Она не учится у них... не может... Только злится на них и завидует... Простите! Может быть, я не так чего сказала?! -испугалась и застеснялась того, что так много произнесла, Анна Борисовна.

- Счастливый человек для Люды - нехороший. - Снова вмешалась и стала раскладывать все по своим полкам дисциплинированная Полина Львовна. - Если это не положено ему, как вам, “по должности”. Вам она прощает, вы поставлены, ее учить, и должны уметь. Но если она поверила бы, что вы обычный человек и счастливы, то и вы плохой, и должны с ней делиться. Раз вы счастливы, значит, это вы у нее забрали, ее ограбили. Вы должны ей все отдать. - Полина Львовна, вытянув вперед подбородок, прожевала и проглотила этот кусок мысли и продолжила. - Ей нельзя быть похожей на счастливого человека. Быть счастливой, значит быть плохой. Даже вникать в это нельзя. Только завидовать, не зная чему, злиться, обижаться и ждать, когда ей вернут, чего у нее не брали!

— Это она так думает?

- Нет, она этого не знает. Думает, как говорит. Она так... впитывает и так отталкивает.

- Так неосознанно выбирает?

- Михаил Львович! Она, как вы говорите, так “за-про-грам-мирована”!

- Что вы хотели сказать, Александра Георгиевна? -я увидел, что та хочет и не решается вмешаться.

- Она как нищий сосед к богатому относится. Она не знает, что богатый сначала голодный ходил. Не клянчил, как она, не злился, а все своим трудом заработал. Голод заставил. Богатство по копеечке складывал. А она готового хочет. Смотреть досадно. Я так своего второго мужа потеряла. Я же его любила. А все ждала, что он мне чего-то должен. Надо было мне тогда к вам раньше попасть. Ни за что бы не разошлась!

- Людмила Леонтьевна ко мне раньше вас всех пришла. Сколько существует кабинет, столько она сюда ходит. Она тогда еще действительно была Людой.

- Она просто работать не хочет! Над собой. Готового ждет. Никому - ничего. А ее пожалей! И пожалеешь - не воспользуется. Говорить не хочется!

- Почему не воспользуется, Татьяна Ивановна?

- Посмотрите, она со своим платочком сидит, как пятилетка обиженная. Ее не поняли, не вникли, не пожалели, не так подошли. Как будто ей ты чего должна. Ничего не делает. Как дитя малое! Ей не стыдно. Она, как не клянчит, а своего требует! Ей положен уход, что ли?!

- Полина Львовна правильно сказала, - снова утвердила укоряющими губами Тайса Егоровна. - Для Людмилы Леонтьевны нормальный, берущий что-то человек - грабитель.... Ей нельзя ничего нужного, за чем она пришла, нельзя ничего брать.... Признаться, что она взяла... заметить нельзя. Если воспользуется открыто, значит у нее есть.... И значит она, как все, тоже - грабитель... Значит - плохая, и ей никто не должен. А то, что взяла, отнять имеют право. Раз она, как все, то и ждать, получается, не от кого. И ей кажется - лучше не брать или не признаваться, что берет. И тогда она в ее глазах хорошая и ей положено и все еще - впереди, как у ребенка. Она же - Люда.

- Алевтина Павловна, что вы думаете, как к счастливому человеку относится Людмила Леонтьевна.

- Все уже сказали. Плохо относится. Завидует. Не знает про него ничего. Хорошее, считает, надо скрывать, как ворованное, или чтоб не сглазили. Как нечаянное счастье с не своим мужем, - ответила бледная Алевтина Павловна.

- Людмила Леонтьевна, как, по-вашему, к счастью относится такая же “несчастная”, как вы, Клавдия Степановна?

- Кто это? - с готовностью встрепенулась Люда.

- Люда, вы, сколько лет в одном кругу?.. Напротив вас женщина проснулась!

- Она? К счастью?.. Как будто ее громом поразило!.. Как будто вдруг много выиграла и теперь должно уравновеситься такой же, еще больше, потерей! Как к сглазу! И люди завидовать станут! Гадость какую-нибудь сделают! Не дай бог, словом!

- Вы гений, Люда. А как она относится к несчастливым людям?

- С жалостью, с уважением. Хорошо относится. Все святые были великими мучениками. Она себя такой считает. Самой несчастной.

- Она права?

- Головы ни разу ни на кого не подняла.

- А каково ее мужу?

- От такого стона без отпусков - кто не сопьется?!

- Спасибо. Правильно я понял, Люда, что, то, что Клавдия Степановна уважает, то и имеет?

- Конечно!

- Что для нее - идеал, тем становится и она? Как в той комнате, про которую я рассказывал, куда приводил Сталкер: жизнь осуществляет те желания, которые у тебя действительно есть?

- Конечно!

- На великих мучеников равняется, мученицей и живет?

- И всех мучит! Смотреть тошно.

- Как и вы?

- Нет. Ну, зачем вы, Михаил Львович?! У меня - совсем другое! Вы же знаете!..

О Мишиных трудностях с женщинами.

Солнечным и теплым длился, не ломая плавного своего ритма, взятого уже в начале первого дня, второй, заключительный день майского двухдневного “марафона”[255].

Вчера Миша спросил, как ему “поиграть” здесь в свои трудности с женщинами.

- С кем конкретно поиграть? - неточно улыбнулся я.

- Со всеми, - неточно ответил Миша.

- Будем играть “гарем”?! - Все рассмеялись. Играть в гарем Миша не собирался. Других конкретных воплощений своего намерения у него не было. Он озадачился... Я сообразил, что можно бы...

- Есть вариант!

- Да?

- Можно поиграть “сцены на стульях”. Сцену знакомства мужчины с женщиной в купе поезда, - Миша за идею ухватился с энтузиазмом. - Только одно условие! Женщину в этой сцене будете играть Вы.

Вера Николаевна опять хохотнула, приняв и это мое предложение за шутку. Миша, тоже поверив, что над ним подтрунивают, смутился, и... с грацией молодого медведя в цирковом поклоне отказался: дескать, как же он - женщину? - нет! Так не может быть...[256]

Мишино и мое начинание потерялось в других заботах.

К вечеру, когда до расставания на ночной перерыв времени оставалось в обрез, и уже никто ничего не решался начинать, я вернулся к Мишиной задаче и снова, уже без шутки, предложил ему поиграть в сцене знакомства - женщину.

Когда Миша, сведя коленки, сложив ручки между ног, и склонив головку... с отсутствующим, нарочито наивным видом... уставился в воображаемое окно воображаемого купе (составленного из стульев), изображая ко всему равнодушную жеманницу... когда стало ясно, какой он представляет женщину, с которой намерен общаться... тогда войти в это купе мужчиной - случайным попутчиком и познакомиться с этой безразличной к жизни и к смерти девушкой-монстром (Мишиным персонажем)... я неожиданно поручил Маше.

Маша не отказалась. Но, еще не включившись в игру, даже не “войдя в поезд”, прямо из кабинета, в котором мы занимались, неожиданно зло и грубо рявкнула на Мишу, своего сверстника и знакомого, на Мишу, а не на его персонаж:

- Ты чего тут сидишь дурой?! ...

Миша оторопел, приняв окрик на свой счет... И не зная, что делать “в роли”...

Оставалось меньше тридцати минут до ухода. День до сих пор шел без наигрышей, органично и мягко. Портить всем настроение под занавес, да еще хамским окриком на человека, нужды не было.

От Машки я этого не ждал, и оказался не готовым. Резко оборвал ее. Мишу попросил уйти со “сцены”.

Игра не состоялась. День, как мне казалось, был испорчен всем. И я теперь не подбирал слов. Обрушился на дочь. Она растерялась. Оторопела. Я бранился.

Сутью, которую при желании из моего “монолога” все-таки можно было извлечь, были два вопроса.

Один. Что позволяет Маше нападать на мягкого с ней человека? На что, на чью защиту она рассчитывает, когда задирается с тем, кто не уступает ей в силе? На что надеется, когда обижает, настораживает такой беспардонностью всех, кто хоть чуть-чуть уважает себя? Почему ей это можно? И еще! Откуда такая злость?

Второй вопрос. Почему Миша позволяет давать себе оплеухи. Что за рыцарство в том, что он оставляет “несчастную” девушку сатанеть? Лишает “бедняжку” возможности вовремя ощутить край? Что это за доброта? В чем?!

Не так ли действуют и многие другие “мальчики”, кто, в пику “жестоким отцам”, мнят себя добрыми? Не они ли, становясь мужчинами, обрекают потерявшуюся в обидах женщину (вчерашнюю девочку!) воинственно забыть спасительное чувство реального. Подстрекают ее остаться в кромешном одиночестве беспредела ничем не обеспеченных претензий? Да и не потерявших края не они ли провоцируют, поддавшись соблазну такой “доброты", обречь себя пожизненному обману ожиданий и отчаянью. И все, как и Миша, с самыми добрыми намерениями!.. Что этих мужчин движет обещать, чего не бывает?!

Не то же ли самое сделал в отношении Мишиной мамы его папа? В начале отношений, добиваясь ее внимания, парализовал будущую женщину, дав ей надежду на свое пожизненное безропотное подчинение и опеку. А теперь, через четверть века, оставил взрослую девочку одну у разбитого корыта, совершенно неготовую, обиженную несправедливостью ухода “мужа из семьи”?

Может быть обиженные “за жестокость” отцов, за боль, доставленную папой маме, эти “мальчики”, искренне желая быть иными и лучшими для женщины, надеются и пытаются, в противовес “злым” отцам, утвердить новую, небывалую доброту - без боли, без муки, без страдания? Ту доброту, которую они выпестовали в своих детских страхах? Сочинили в мучительных грезах, в фантазиях о том, как защитят мать от агрессивности мужчины и о том, что они “никогда не станут такими”!?

Не станут мужчинами?!

Может быть, не заметив, что обещают не завоеванную женщиной, полученную без сопротивления, лишенную эгоизма и своего интереса, бесполую доброту, эти “мальчики”, не заметили, что такой “щедростью” покупают, обольщают? И только падкую на “дармовой сыр” девочку. Может быть, превращая ее в товар, которым она же и торгует, покупая в свою очередь их, не заметили они, что ощущают женщин существами безынициативными, в отношениях не участвующими, не способными самостоятельно выбирать, одолевать свои трудности и решать свои задачи? Не знают эти мужчины, что мнят женщин беспомощными, неполноценными, ненастоящими людьми? Принимают их за игрушку, которой за возможность попользоваться надо платить опекой, парализующей ту еще больше?!

Может быть “доброта” таких мужчин — не только следствие отказа от отца и стремления самоутвердиться за его счет, но и результат выработанного в этом стремлении утвердить свою обиду на мир потаенного (несознаваемого), высокомерного презрения к матери, которая не сберегла себе мужа, а им отца, презрения к женщинам вообще?!

- Но ведь нас учили заботиться о других, о женщинах раньше, чем о себе?!..

- Заботиться, или обманывать молчаливым обещанием жить за нее?... Иллюзией, что ей все дозволено, с вами, со всеми все дозволено?!...

- Заботиться!

- Или парализовать ее волю (инициативу, оглядку) своей опекой, надеждой на вашу обслугу... во всем...

- Понятно!..

- Понятно всем. Почему не всем хорошо от этого понятного!?

- Сами не пользуются!...

- Ну, вот!.. Настоящая забота чаще не заметна. Всегда точно адресована, индивидуализирована. Она - “товар штучный”... и никому не мешает. Самое главное: забота - это результат, а не намерение..., и уж никак не наглядная “доброта”. Кто из нас специально учился заботиться не о другом вообще, а об этом конкретном человеке!?... Что вы знаете о своей женщине - что ей надо, чтобы о ней заботиться?! Поэтому в самом близком общении надежная забота - это всегда, во-первых, правда быть собой... Другой тогда не на тебя, а сам на себя надеется... И сможет сам к тебе приспособиться, воспользоваться тобой, как умеет... Сам...

Получалось, что быть мужчиной - это вовсе не подавление в себе всего мужского, не превращение себя в монаха, в ангела или, того пуще, в наваждение, пугающее самого себя.... Напротив, оказывалось, быть мужчиной значит решиться чувствовать, что ты совсем не просто даешься женщине.... И - это ответственность остаться тем, кто ты есть, и продолжать быть ее проблемой. И никогда не пытаться снисходительно облегчать и упрощать себя для нее, как для беспомощного, больного младенца.... В этом, а не в цацка-нье, уважение к женщине. В том, чтобы не лишать отношения жизни, а ее (женщину) - шанса встречи с тобой -живым, незнакомым человеком - мужчиной.

Этим и оборвался вчерашний день марафона... Обсуждение своей “оплеухи", суть которого я только что изложил, Миша вызвал уже сегодняшним утром, во время подведения итогов первого дня.

По дороге я бранился с Машей.

Дочь утверждала, что это не она накричала, и не на Мишу, а в роли выдавала предполагаемый внутренний голос ее героя, возмущенного Мишиной героиней.

- Не мог же мужчина без гнева смотреть на это убожество! Которое Миша изобразил...

- И часто мужчина начинает знакомство с окрика?! -Вопрос обескуражил Машку. Она перестала артачиться. Задумалась.

- Гаркнув на парня, который даже мысли не допускает -тебя одернуть, ты же всех сделала невольными соучастниками безнаказанного глумления над ним. День изгажен перед уходом.... Ничего не поправишь! С этим всем - в ночь.

- Ну не может же быть, что я настолько не реалистична! Это ж тогда я всюду такая! Я ж уверена была, что - в роли! Что я, никого, получается, не вижу? В мною придуманных обстоятельствах существую что ли, (Машка кончает режиссерский факультет педуниверситета)? - Она думала,... выносила вперед ладошку, взвешивая ею исследуемые обстоятельства..., и в напряжении мысли подпирала нижней губой верхнюю, опуская к ней нос.

- Злость-то откуда?!

- Ну, он же очень точно изобразил! Я себя увидела: прямая Дура!

Утром, когда все отвечали на мой дежурный вопрос: “Сколько времени по внутреннему ощущению каждого из участников прошло от ухода из кабинета до прихода?”, кто называл реальное время (12 часов), кто - 6 часов, кто -3 часа, кто миг - “Как за дверь покурить вышел!”, кто месяц..., Машка скажет, что “за ночь словно полгода прожила”.

... Теперь мы снова вернулись к Мишиным трудностям с женщинами...

- Что происходит с вашим телом, Миша, когда вы встречаетесь с нужным, но непонятным, новым для вас человеком? - Миша ответил настолько оптимистически, сразу и, не вникая в вопрос, настолько штампом об “интересе и радости”, что я предпочел поспрашивать других...

* * *

Вначале все, как и Миша, порывались мне рассказывать о “радостных предвкушениях...”, о “волнующих надеждах...”, о том, как они “стараются собраться...” или как их такая встреча “мобилизует...”.

- Я спрашиваю не что вы специально делаете, не о чем думаете, и даже не что вы ощущаете. Но только - о том, что с вами происходит само? Что можно было бы увидеть со стороны? Зарегистрировать датчиками, снять на видеопленку? Я прошу вас обратить внимание, на состояние вашего тела отдельно от его причин, мыслей и надежд. Как увидел бы это состояние обследующий вас врач.... У спартанца, который украл, рисинка с языка скатывалась. От страха разоблачения - становился сухим язык. Вспомните: вы встречаетесь с необходимым, но непонятным вам -не знаете, чего от него ждать, человеком.... Не важно -с мужчиной или с женщиной... С непонятным... Что с вами происходит? Не что вы думаете, а что происходит с вашим телом, с вашим организмом?

- У меня мышцы спины стягивает!

- Руки холодеют, знобит, сердце выскакивает...

- Кишки крутятся, рычат.... Слабит...

- Да! Правильно! И у меня... Неловко сказать... Поджилки трясутся.... Вся в поту!..

- В жар бросит... Огнем горишь...

- Это приятные для вас состояния? Перебил я всеобщий поток воспоминаний вопросом.

- Конечно!

- Как!?

- Ну, вы же сами сказали, что я хочу этой встречи, что она мне нужна. Я же надеюсь!..

- Я - не о надеждах! Если бы эти состояния происходили с вами независимо от ваших надежд, отдельно - сами по себе? Отдельно эти состояния - приятны?

- Отдельно же не бывает! Как это?

- Да, так: не нападайте на меня. Допустите, что я знаю, о чем спрашиваю! Как вам нравится трястись и “гореть огнем”?

- Ну, уж и не знаю, чего вы хотите!..

- Можно я?

- Да, да!

- Совсем не нравится! Я поняла, о чем вы спрашиваете. Очень противное состояние!

- И Вы хотели бы это состояние продлить, удержать, -ощущать как можно дольше?! - допекал я своими вопросами дальше.

- Нет, конечно!

- А что бы хотели с этим своим состоянием делать, если бы оно от вас зависело?

- Избавиться от него... и как можно скорее! - Наконец вопрос мой поняли все, и все снова наперебой включились в обсуждение.

- Как избавиться?

- Любым путем!

- Ну, как? Каким любым?

- Постарался бы подавить...

- Отвлечься...

- Потерпел бы его, пока не пройдет.... Потом бы общался. Сами говорите: надо все доживать до конца!

- Доживать или “дотерпливать” ?

- Какая разница?

- Когда терпите, вы с переживанием боретесь и этой борьбой усиливаете, затягиваете его. Доживая, интересуетесь состоянием, как всякой своей жизнью. Вникаете. И не мешаете ему проходить и пользу из него извлекаете - опытом своим делаете...

- Значит, доживал бы...

- А пока “доживаете”, что бы делали с тем, при ком это состояние возникает?

- Ну, нашел бы, наверно, предлог отложить встречу...

- С необходимым человеком встретились бы, только когда прошло?

- А какое общение, когда трясет?!

- Общались бы, когда уже - все равно? Когда незнакомец безразличен?..

- А что делать?!..

- Я понял, что почти все вы попытались бы от неприятного состояния отделаться. А что бы вы делали с “раздражителем”, при котором такое состояние развивается? - решился я, наконец, задать вопрос прямо.

Тут в разговор снова вмешался Миша:

- Можно я тоже скажу, что со мной бы было? ... - И он рассказал о том, что в таких обстоятельствах весь деревенеет, краснеет... - Язык не ворочается... Кровь в голову ударяет... В извилинах темно, как в пещере.... Ни одного слова в окрестностях.... Без вопросов ясно - “кретин”!

- Кретины, вообще-то, люди головастые и часто очень не глупые... - Я вспомнил киноперсонажей-кретинов, занимавших очень серьезное место в тайной политике королей... -Что вам хочется сделать, Миша, с тем, что, как вам кажется, вызывает у вас такое неудобное состояние?

- Мне не кажется. Состояние - вот оно. - Миша показывал нам то, о чем говорил, взвешивая воображаемое на тяжелой руке. - Его вызывает не что, а, кто! Это же постоянно!

- Если я скажу, что у меня кто-то, что-то вызывает помимо моей воли, например: “на меня действует столб”, значит он - человек, а я - столб! В отличие от мертвых предметов, мы - люди, сами в состоянии выбирать свои эмоциональные реакции на всякое воздействие. И всегда сами определяем, часто бессознательно, не замечая того, значение для себя любого влияния.... Когда бы мы этого не делали, то превратили бы себя в заводные игрушки. В предметы, которыми управляли бы внешние силы или другие, действительно живые, инициативные люди.... Но это, пока, - другой и большой разговор....Извините за комментарий!.. Я повторю вопрос, по-вашему. Что вам хочется сделать с тем, кто “вызывает” у вас это паршивое состояние?

- Ударить ее хочется!.. Или уйти, чтобы этого не сделать.... Спрятаться в какую-нибудь щель... стать невидимым... - Миша не заметил, что говорит не о трудном, незнакомом для него человеке вообще, но о своих трудностях с женщиной. И не мудрено! Кто же не потеряется с такой безучастной, бесчувственной, неживой и от этого бессмысленно жестокой, глупой красавицей, Снежной, всегда готовой холодно высмеять, едко задеть, уколоть самолюбие королевой, которую Миша изобразил и какой он представляет женщину?! (А еще не определившаяся, бесхарактерная девушка, желая не ударить перед ним в грязь лицом, под влиянием его ожиданий нередко такой с ним и становится, веря, что только такой быть с мужчиной достойно, что только такую он и станет уважать... с такой будет считаться...).

- А с состоянием, что делаете?

- Как сказали. Отделаться от него скорее хочется! Взять себя в руки. Быть настоящим мужчиной. Невозмутимым...

- Правильно ли я Вас понял, Миша, что состояние, вызываемое встречей с интересующим вас непонятным человеком, - я сознательно проигнорировал, что Миша говорил о девушке, - состояние, возникающее в общении с малознакомым, вам не “приятно и радостно”, как вы говорили вначале, а, напротив, - очень неприятно, тяжело?

- Да. Но, я тогда говорил, что я хочу общаться... Женщина-то мне нравится.... Я хочу хорошего... - Миша весомо раздвигал воздух большими мягкими ладонями и убедительно тряс на них, протягивал вам это воображаемое “хорошее”.

- Верно ли, что свою заинтересованность в “хорошем” вы сознаете?

- Ну, да...

- Ей подчиняете свое поведение?

- Конечно! Я же хочу встречаться!.. - Миша приподнял, подтянув к щеке, левое плечо, дескать: “как же вы не понимаете?”.

- А тягостное состояние не замечаете или стараетесь не замечать, не обращать на него внимания?

- Я о нем не думаю. Как же?.. Замечаю... Оно мешает... Не обращаю внимания...

- Получается?

- Не всегда ... Нет... Я об этом и спрашиваю. Кто такие они - женщины?

- Верно ли я понял, что, если бы вы придали значение своему “трудному состоянию”[257], то постарались бы его устранить.

- Ясно!..

- Для этого, избавились бы от партнера - ушли от мучительной встречи?!... - Я снова повторил для всех вопрос о поведении в отношении “раздражителя, вызывающего трудное состояние”. И теперь все ответы свелись к одному: каждый постарался бы “от вредного раздражителя отделаться”. -...Либо подавили бы тревожащее состояние и общались бы без страдания, уже спокойным - равнодушным, холодным? Вы понимаете, что такой холод на эмоциональном уровне пугает и отталкивает партнера?!

- Об этом я не думал. Просто иногда девушки мне не нравятся, какие-то - не настоящие! Я не знаю, о чем с ними говорить... Может я не прав... Я не могу с ними... А, когда нравятся, - они как будто избегают меня! - Надо сказать, что самобытный, большой и вальяжный Миша, манерами похожий на Пьера Безухова, - обаятельный и внешне весьма привлекательный молодой человек.

- Как вы думаете, Миша? Представьте: вам предстоят две встречи. Одна - нужно будет пообщаться по обязанности с непонятным, но именно для вас несущественным человеком. Другая - вас, напротив, ждет, наконец, свидание с тем, кто тоже непредсказуем, но лично, для вас значим чрезвычайно! При встрече с кем ваше тело переживет большее потрясение, с кем обсуждаемое состояние, будет более выраженным, с желанным или с безразличным?

Миша замялся.

Наступила пауза, как от чего-то неожиданного.

Высокая комната с высокими окнами словно перестала дышать. Стало слышно, как шаркают по асфальту за окном подростки. Все будто в трансе застыли с каким-то обескураженным видом.

- .... Естественно, с тем, кто нужен.

- Что с тем, кто нужен?

- Трясти будет больше! - Все выдохнули, задвигались... с удивлением ли? с облегчением? с удовольствием?..

- Вы от чего-то замялись? Что вы хотели сказать первым?

- Да, так... чепуху...

- Все-таки?

- Хотел сказать, наоборот: что от того, с кем больше хочу встречи, не будет трясти, я ж ему рад, а будет трясти с тем, кто не нужен. Ну, как в самом начале говорил. Потом вспомнил: я по работе спокойно встречаюсь, с кем надо, и все спокойно. А с женщиной дурею!

Теперь все ожили. В обсуждение ринулись наперебой. Парадокс открытия поразил всех. Я снова задавал вопросы Мише:

- Правильно ли я понял, что Вы, как и многие, кто сейчас высказывался, привыкли верить, что в общении с малознакомым, непонятным, но желанным человеком должны испытывать и испытываете только приятные чувства? А стесненность ваша - это какая-то ненормальность - дефект вашего характера, и так не должно быть?

- Да.

- Что неудобства должны испытывать только с неприятным человеком?

- Да.

- Верно ли, что сейчас вы обнаружили, что вы, как и все, кто только что рассказывал о себе, в действительности самые неприятные состояния переживаете с теми, кто вам важен, и тем сильнее, чем необходимее вам человек? Но уверенные в противоположном, не умеете отдать себе в этих состояниях отчет?..

- Получается, что помимо нашей воли эти состояния незаметно руководят нами! - Вмешалась Тина Владимировна - И заставляют избавляться от них. А для этого отказываться от необходимых нам людей, с которыми трясет, и предпочитать безразличных, с которыми спокойно?!

- Но ведь Миша не избегает тех, кто ему нравится? Ведь они, как он говорит, его избегают?

- Да, он же к ним "настоящим мужчиной" приходит. Он же ужас какую девушку изображал!.. Наверно и себя таким подает - “невозмутимым"!..

- Это так! Помните, какой он в кабинет впервые пришел?.. - перебила одна из участниц прошлогодних летних марафонов.

- Они ж - обычные, - продолжала Тина Владимировна. - А с ним от чего такие? Просто пугаются такого “супермена”. Вот в дур и превращаются. Или от его холода с перепуга сбегают, как и он от них... Я, конечно, могу ошибаться. Но ведь он очень привлекательный мужчина..., и кажется им неприступным. Я помню себя в юности. Ни за что бы не решилась!

- Вы ему скажите! Что вы мне это рассказываете?!

- Я себе рассказываю. Я, оказывается, всегда избегала мужчин, от которых “трясло”...- Разоткровенничавшаяся очень сосредоточенная женщина была замужем за родственником, с которым вместе все детство росла. И, заботливая, даже давно разойдясь с ним и разъехавшись, все еще его, безработного, “материально поддерживала” - содержала.

Миша выключился. Сидел отрешенный, будто не о нем шла речь. Может быть, смутился. А может быть, что-то свое додумывал.

Мы продолжали разговор, который задел всех.

- А что же делать?

- Это не тот вопрос!

- А какой - тот?

- Что мы делаем лишнее - ненужное?.. Если мы знаем, что делаем неверно... в волнующем нас общении... Например, первое - находим ложные поводы, чтобы уйти, и уходим от трудных нужных отношений. Второе - не замечаем или пытаемся подавить свое живое трудное состояние. Третье — вступаем в отношения, требующие живых чувств, когда уже “спокойны”, когда и эти отношения и сам партнер нам стали безразличны. И так отталкиваем, обманывая желанных людей своим деланным равнодушием... Только зная, что мы делаем неверно, я бы задал себе другой вопрос: "Чего нужно о для общения с волнующими вас людьми мы не делаем.

- Не отслеживаем своих негативных состояний, именно в общении с желанными людьми?

- Это первое.

- ...Поэтому, не заметив их, ничего и не можем сознательно предпринять.

- Понял. Второе?..

- Когда подходишь, подавив волнение и тревогу - безразличным, то теряешь другого. Он закрывается... Без чувств нет контакта...

- Мы говорили об этом только что.

- Когда не подходишь, - то же самое, тоже теряешь.

- Понятно.

- ...А в этом состоянии - недееспособен.

- А как вы сами относитесь, когда чувствуете, что таким стеснением потрясены не вы, а другой, приятный вам человек? Когда он так с вами стеснен?

- Жалею... Нет, не правильно я сказал. Если приятный, - сочувствую. Вначале мне смешно, чего ему стесняться?! Я - вот он! Весь гут. Понятный, как луковица. Потом себя тоже... вспоминаю. Хочется к нему приблизиться..., поддержать... Согреть, чтоб оттаял. Ну, ближе он мне... “Чего меня стесняешься?!” - хочу сказать.

- Какого человека вы предпочтете, Вера Николаевна?

- Веселого.

- И что вы с ним будете делать, с веселым?!

. - Да все! Хоть за Волгу, хоть на работу.

- А, если о своем поговорить?

- А ему мое зачем? - деловитая, всегда самостоятельная и реалистичная полная Вера Николаевна удивилась и даже раскраснелась. - Мое ему не нужно! Ему своего хватает, -отрезала она сама для себя с обычной своей прямотой и ясностью - следствием конкретности восприятия фактов.

- А если по душе надо?

- И на трезвую голову что ли?!

- Вот именно!?

- А тогда, вот того, который трястись не стесняется!

- Почему?

- Он сам живой и моя жизнь его не напугает...

- Разве истукан каменный... в тряске... может кого заинтересовать? - очнулся Миша.

Вера Николаевна, глянула на него боком, как на недоразумение или несмышленыша. И с досадой цокнув языком, отвернулась. Больше его не видя.

Когда выяснилось, что разговор идет не о встрече на пикнике, а об общении, требующем личного участия, то оказалось, что и всем наедине нужен живой, умеющий пребывать в трудном состоянии тревоги человек, не навязывающий, но и не прячущий своего волнения от другого. Когда нужен разговор по душе, желанным становится, взволнованный, пусть смущенный, но трепетный и своим трепетом понятный твоему сердцу человек. “Веселый”, “невозмутимый” тогда кажется поверхностным и отталкивает, а встревоженный - привлекателен!

- Почему же тогда люди тянутся к веселым, а мрачных избегают?

- “Неправда ваша, барыня”! И люди - разные и обстоятельства у нас бывают разные. Одно - на свадьбе, другое -на похоронах! Вы веселая личность или мрачная?

- Скорее мрачная...

- Ну, и как люди с вами себя ведут?

- По-разному... Смотря когда...

- В компаниях?

- Я не часто бываю в компаниях.

- Когда бываете?

- Я всегда дело себе нахожу. Хозяйке помочь, к столу, на кухне...В большой компании всегда хлопот много. С детьми...

- А кроме хлопот?

- Ну люди веселятся... Сижу... Мне тепло с ними...

- Одна сидите?

- Мне не плохо одной... Иногда присядет кто ... поговорим. Я - человек скучный. Больше слушать люблю. Мне все про свое рассказывают. Мне нормально и в компании...

- А дома, на работе?

- Ну! На работе! И дома тоже! Люди, вообще, ко мне очень тепло, почему-то относятся... Я сказала - про все рассказывают... И соседи и на работе - как какая проблема, со мной делятся - будто я - психотерапевт! Иногда даже неловко...

- Я вот только сейчас поняла! Я своих шебуршу... - вмешалась поделиться удивившим ее открытием покрасневшая, как ребенок от диатеза, Вера Николаевна. - Всем хвосты накручу!.. Всех по местам расставлю!.. А проку - вот!... Одна я - прынцессой расселась. Никого не слыхать!.. Вчера, после первого дня ехала. Сын меня на нашей “Волге” вез. Муж, вы знаете, хворал немного. Ему пока не надо ездить. Нет, теперь ничего страшного... Я ж, поэтому в тех марафонах не была.... По мосту через Сок тише еду. Там знак. Головой верчу. Две речки, думаю, сошлись,... и не я их сосватала! Как так?! Дома молчу. Все готово. Только на стол собрать... Как-то они, мужики мои, день жили - без меня?.. Жуют. Голодные. Одни есть не хотели! Ничего я про них не знаю... Шумлю... Чтобы не задуматься!.. Растерялась даже! - Полная покрасневшая женщина мотнула головой и мигнула глазом, как молодой грачонок. - Хорошо дома!... Может, догадалась, они со мной нянькаются?!! Я всегда думала - все на мне! Магазин. Дом. А их никак не расшевелишь! Никому житья не даю!.. Они и живут мимо моих глаз...- Вера Николаевна утерла платком капельки пота. - Я чего хотела сказать. Мы таких, как она говорит, мрачных людей от того сторонимся, что заняты все... “Труженики”, чтобы с собой не встречаться... От себя бежим... А они, молчуны эти, нас... в свою тишину тянут... Носом нас в нашу жизнь, в болячку нашу, в боль тычут. Мы от них нос и воротим. Активные. Земля без нас упадет! А дети у нас деньги делают, водку пьют, да отравой этой ширяются. Ни с бабами, ни с мужиками,... ни с собой ничего не умеют. На людях герои, да красавицы непобедимые, а в личном... - ничего про жизнь не знают... пузыри голо..., прости господи, голопопые.

Стало ясно, что тревожных людей многие избегают, не потому, что те для них уродливы, но оттого, что “с ними надо свою душу ворошить”, а это неприятно...

* * *

На этом месте Елена Николаевна, в среду читавшая вслух эту записку на утренней группе людей старшего возраста, прервалась.

Своим, как всегда, не соответственно произносимому тексту ровным голосом объявила:

- Я тоже всю жизнь берегу себя от трудного состояния. И ничего не знаю про дочь. Только после того, как Зоя заставила меня придти в кабинет, начала понимать, что ничего и не хотела знать ни про кого. Ни про мать, ни про мужа, ни про нее. От боли себя берегла, - заключила шестидесятидвухлетняя врач-пенсионерка, самоотверженным тоном прилежной ученицы, ждущей похвалы за честное признание.

Наталья Федоровна и Ираида Васильевна заговорили вместе о том, что не знакомы с сыновьями:

- Все себя выставляешь, а что с ним и почему, никогда не знаешь. Так, денег дашь. Он пропьет. Снова займешь, а дашь. А почему он не работает,... что у него на душе не знаешь.... В Афган мальчиком ушел, а кем пришел -не ведаю. Грубый. Все себя жалела... Ничего не знаю... - она расплакалась...

- И я сыну ничем помочь не могу. Чего у них со снохой?.. Я ему говорю все. Он приходить перестал. А жалко ведь. И внуков не пускает ко мне.

- А как с дочкой?

- С ней все хорошо. Она спокойная. Никогда мне не перечит. Мы друг друга хорошо понимаем...

- Бывает, чтобы она вам непонятное что-нибудь про себя рассказала?

- Нет, что вы! Она женщина простая. Все понятно, - дочь Ираиды Васильевны я знал. Она уже была моей пациенткой.

- Может она бережет вас? Поддакивает, чтобы не тревожить?..

- Нет, нет... Она от сердца добрая... - Я с грустью подумал, что меньше всего мы знаем о тех своих детях, с которыми “нет проблем”, которые берегут нас от тревог... от себя, будто мы уже умерли.... В омуте ли черти водятся или в тех, кто на берегу у омута сидит, уж и не знаю?! Но разуверять не стал, раз она не хочет!

Включил пластинку.

- Выйду на улицу, солнца нема,... - заливисто, голосом Александры Стрельченко выводили колонки, - ...парни молодые свели меня с ума...

Когда пластинка смолкла, помолодевшие, зардевшиеся, как в девичестве, женщины улыбались, смахивали платочками с уголков глаз слезу... Я расспрашивал, кому из родителей - отцу, матери - рассказывали они о себе в девичестве и много ли?

У одних детство отняла война.

- В 15 лет в город привезли. Не с кем было разговаривать...

Другие отцов не знали.

- Мама на скольких работах работала. Зачем ей своим докучать. Помогать старались...

Те, что, как Елена Николаевна, помоложе, тоже, как оказалось, по разным причинам не хотели беспокоить своими проблемами родителей. Справлялись с тревогами и секретами своими сами.

- Да и время было другое... Стеснялись мы... Я перед отцом робела... А про маму боялась, что она отцу расскажет...

- Много про вас знали родители?

- Да нет, пожалуй.

- Зато вы верите, что про своих детей знаете все!? Они у вас прозрачные!?

Те же, кто ждал от родителей опеки и требовал внимания, жаловались на непонимание и черствость тех. Такие и при живых мамах и папах чувствовали себя всю жизнь сиротами. Так и не вылетев из родительского гнезда, все добиваются родительской любви...

Грузный Иван Петрович жаловался, что всю жизнь ждал от жены понимания, не дождался. А теперь его все обижают.

- На старости лет ни от сына уважения, ни от снохи!..

И от внуков все то же. Всегда отдохнуть хотел, спокоя!.. А как раз наоборот и получилось! Слезы одни!

Старушки сетовали, что как ни старались, а тишины не добились. Чем они безропотнее, тем больше мужики пили и дрались.

- ...А теперь помер, думала, отмучалась. Дак, одной еще хуже! Уж лучше б гонял! Я б, можа, и схоронилась у соседей пока!..

Из этого брызжущего болью и, как вопль, неровного, сбивчивого, похожего на безадресное письмо Ваньки Жукова разговора-жалобы, становилось ясно, что “трудного состояния” избегают не только при знакомстве, а и в наиболее значимых отношениях, с самыми близкими людьми: с родителями, детьми, женами, мужьями, друзьями...

Так, по крайней мере, жили эти люди...

* * *

Марафон шел. Мы снова вернулись к вопросу: чего же, необходимого для общения с самыми важными для нас людьми мы не делаем?

- Так что же все-таки - второе? Первое я уяснил. Не отслеживаем, что в общении с самыми дорогими людьми у нас возникает особое “трудное состояние”. Незамеченное, оно исподволь отвлекает. Или гонит нас от значимых людей. Как сказала Вера Николаевна, жены тогда не общаются с мужьями, матери с сыновьями... Никто ни с кем. Все всё про всех “давно знают”. Все друг друга учат. Бегут покорять планету и ее коммерческие банки!.. Всем есть, чем друг от друга и от себя отвлечься. Это тоже тема для отдельного разговора. Что второе?

- Боимся быть неудобными. Стесняемся не веселить.

- Не решаемся обнаруживать наше смущение.

- Не только обнаруживать! Но и просто оставаться, быть в этом состоянии, - добавил я.

- Не замечаем, что, скрыв, а, тем более, подавив это трудное состояние, мы только себя убедили, что все “тип-топ”! А партнера напугали, оттолкнули, иногда даже обидели!

- Правильно я понял, что второе, чего мы не делаем, это не решаемся быть искренними? Не даем смущенному так же, как мы, партнеру (если мы ему тоже нужны) убедиться, почувствовать, что мы живые и потрясены, смущены, не меньше, чем он?

- А если не нужны?

- Привет! А если не нужны - чего приставать? Мы же не насильники!

- А, если не знает, что я ему нужен?

- Тупой, что ли?! Счастья своего не знает!? Большинство трудных человеческих положений, по-моему, из-за вечного этого отношения к другому, как к убогому. Не хорошо заниматься содомией! Если ты заранее не доверяешь партнеру, чего ты к нему пристаешь? Общаться надо с представителями своей стаи! В своей стае они - понимают тебя. Ты - понимаешь их. В стае друг друга чувствуют.

- А, если не чувствуют?

- Ты его или он тебя?

- И так, и так?

- Значит, либо в чужую стаю забрел... Не лезь к чужому! Гадким утенком - на птичий двор! Или знакомься, осваивайся... Либо кто-то из вас - малый цыпленок. Другой - если боится тебя. Ты - если боишься другого. Оба - если испугались друг друга. Помните у Чехова? На безлюдной дороге пассажир напугался угрюмого, большого и непонятного возницы. С перепуга принялся бахвалиться храбростью. Да так застращал простодушного великана, что тот бросил и лошадь, и телегу, и пассажира. В лес утек[258]. Если еще не стал частью своей людской среды, расти, взрослей! Мы все сюда пришли, чтобы, осваиваясь друг с другом, лучше освоить,свою человеческую “стаю”. Я не очень напряг вас сравнением?

- Не очень!..

- Итак, второе, чего не делаем: не даем партнеру чувствовать наше естественное состояние, знакомиться с нами. А значит, не даем понимать нас - пугаем. Верно?

- Да.

- Хорошо. Заметили! Не стали ни демонстрировать, ни скрывать - естественны? Чего еще мы не делаем нужного?

- Мы не можем этого сделать - не скрывать!

- Почему не можем?

- Потому, что не умеем выносить то, что вы назвали “трудным состоянием”. Не умеем его сколько-нибудь долго терпеть!

- Опять терпеть?

- Ну, пусть, по-вашему, Михаил Львович, не умеем быть в этом состоянии, жить в нем. ...

- Это третье! Не умеем проживать его как нужную свою жизнь. Ведь, если мы не любим быть в этом состоянии тревоги, то всякий, кто в нем находится, пугает нас своей тревогой, и мы от него отталкиваемся. Пугаем друг друга своей жизнью и жизни боимся. Ведь, не умея падать, держать удары и выносить боль, нельзя успешно заниматься рукопашным боем. Также, не умея и не любя переживать эти трудные состояния тревоги, невозможно содержательно общаться, дружить, любить... Невозможно сочувствовать и понимать человека именно тогда, когда ему это всего нужнее - в боли. Невозможно поверить, что другие понимают нас в наших тревогах, поверить, что мы нужны другим,... не только в радости, когда с нами легко, но и в нашей беде, когда с нами трудно. Не умея жить счастливо в боли Встречи с самым нужным незнакомым, мы вынуждаем себя оставаться среди людей в безнадежном одиночестве никого не понимающих подростков. Может быть, для нас теперь это - главное: не умеем жить в живом состоянии нужды, тревоги и муки предвкушения новизны!.. - Я остановился...

Было тихо. Мы как будто одолели трудную часть хорошей работы. И теперь могли перевести дух. Молчали. Каждый доживал что-то свое. Но это свое не разобщало, а добавлялось потребной частью общего.

Происходило что-то важное для всех. Миша вдруг незнакомо подробно различал людей. “А, ведь, он здесь младший, -без повода вспомнил я.... может быть, по контрасту с его неожиданной внимательностью. - И выбрит он тщательно, по-мужски...”...

* * *

- Михаил Александрович, вы готовы попытаться еще раз сыграть сцену знакомства? - Я видел, что Миша ищет момента продолжить игру.

...На самом-то деле, в кабинете принято всех звать по имени и отчеству. Просто с неповторимо светлым музыкантом - Мишиным папой я встретился, когда тому было меньше лет, чем Мише теперь. Он только поступал в консерваторию. Случилось, что мы расходились на многие годы. Но и наши старшие дети, Миша и Маша, знают друг друга с детства. И мы с Мишей знакомы всю его жизнь. Поэтому вольность - звать его в кабинете по имени - Михаил Александрович позволяет мне охотно.

- Да. Готов.

- Только, пожалуйста, на этот раз - с уважением к себе!

- Я и хочу так ...

- Мария Михайловна, - предупредил я дочь, - если вы не расположены играть мужчину, можете отказаться. Претензий к вам не будет.

- Нет, я поиграю...

- Тогда вот - ваше задание. Вам - юноше, Мария Михайловна, надо будет познакомиться с попутчицей,... причем так, чтобы, когда вы расстанетесь, у вас оставалась перспектива продолжения знакомства!.. А вы - девушка, Михаил Александрович, поведете себя по ситуации и настроению, - проинструктировал я молодых людей. - Да, не заводите локти за спинки стульев - это стены купе, не дырявьте их. Это - столик у окна. За окном меняющийся пейзаж. Это -пасутся стада овец, козы... - указал я на сидящих по периметру залы участников... - А к вам, уважаемые “овечки”, огромная просьба не хихикать и не встречаться с пассажирами поезда глазами - они не актеры. Не возвращайте их в обстоятельства кабинета! Перемещаться желательно, не отвлекая участников сцены. Помогите им освоить роли пассажиров.

- А проводник - будет?

- Проводником пока буду я! А там посмотрим. Все остальные пока - зрители. А для едущих в поезде - пейзаж с “овечками”. Для начала вам на все про все времени - три минуты. При необходимости мы его продлим. За мной остается право в любой момент вмешаться и изменить инструкции. Отсчет начнется, как только поезд тронется, - обратился я к Мише и Маше. - Вопросов нету? Нет! Тогда к делу! “Поезд Самара - Москва, - объявил я голосом диктора, -отправится через пять минут. Просим пассажиров занять свои места!”

Миша пошел в “купе”. Еще вставая, он воспринимался иначе, чем прежде. Был мощнее: то ли открытее и собраннее, то ли бережнее и спокойнее. И девушка, которую он стал изображать теперь, неожиданно была проста. “Она" присела за “столик" к. “окну”. В “купе” вошел “Он" (Маша) и несколько принужденно поздоровался. Мишина “Она” взглянула на “парня” внимательно. Ответила скорее приветливо. И снова стала глядеть в окно, не мешая “попутчику” себя рассмотреть.

- Господа, войдите в вагоны! Поезд отправляется, - прокричал я в качестве проводника. - Поехали! - Поезд тронулся. Я включил в “вагоне” музыку. Время пошло.

“Юноша” нарочито непринужденно рассматривал обстановку “купе” и “девушку”. “Девушка” смотрела в окно и была очень похожа на обычного Мишу, только какого-то приоткрытого.

В кабинете ждали, что будет. Некоторые осторожно сменили место, чтобы было удобней видеть интересующего их “пассажира”. “Юноша” рассматривал “девушку”. “Девушка” смотрела в окно. Разговора не начинали. “Девушка” чувствовала интерес юноши и его спрятанную за демонстрируемым присматриванием заминку...

Маша не первый раз участвовала в “сценах на стульях”, и затянувшаяся пауза, казалось, ее мало смущала. Она как бы специально длила ее и осмысленно обживала. Правда, что-то в этой осмысленности тяготило. То ли отсутствие неожиданности?., то ли какая-то вычурность? то ли?... Да! напрягала заученность Маша знала как правильно в таких обстоятельствах жить и... не жила... За имитацией прятала растерянность перед неизвестной и непонятной реальностью момента...

Миша, импровизировавший фактически впервые, казалось, был озабочен тем, что время идет, и надо что-то делать... что все ждут... а они молчат... Вот-вот, не выдержав давления всеобщего внимания и напряжения паузы, он выйдет из роли и заговорит от собственного имени... Опасаясь такого ненужного ему гола в его же ворота, я прервал сцену и попросил ребят поменяться местами и ролями. Машу - войти в поезд девушкой. Мишу - юношей, с тем же заданием, что было дано Маше раньше.

- Вы не знакомы... Понаблюдайте поведение партнера. Чтобы потом поменяться снова, но играть уже Не юношу и девушку вообще, а друг друга.

Они поменялись. Поезд тронулся снова.

Миша заговорил практически сразу: “Здравствуйте... Откуда?.. Куда?.. Какие планы?...”. Он опять, будто и не было сегодняшнего дня, опережал события, не успевал осваивать реплики партнерши.., краснел, тушевался... Но одно сохранилось: он ничем не задевал Машиного самолюбия, будто специально берег ее.

Маша осваивалась в новой роли спокойнее. Больше наблюдала. Пережидала активность попутчика, когда в той не было содержания. Отвечала на вопросы, выбранные ею... И только то, что считала нужным ответить. Но опять! Ее манера ощущалась какой-то избыточной: нарочито жесткой, эмоционально не адресованной, неотзывчивой, себе же неудобной, и для самой себя бессмысленной. Бросалось в глаза, что, при всей их наглядной выверенное™, ее действия не дают ей самой ни свободы, ни удобства... И уверенность ее держится не на этой ее свободе, не на осуществлении своего интереса, а на... покровительственном виденье замешательства партнера! Казалось, его суета питает ее уверенность и, перестань он на миг дергаться, - потеряется она. Похоже, Маша, не замечая того, просто эксплуатировала Мишину слабость.

Но гораздо неожиданнее и интереснее была другая, весьма странная догадка... Дело в том, что одновременное изменение-регресс и Маши - в покровительственную уверенность, оставлявшую ее общаться с самой собой, без полноценного партнера, и Миши, вдруг потерявшегося и, будто нарочно, действовавшего себе во вред, оба изменения были не только одновременны и вредны для обоих. Они были кем-то отзывчиво и точно друг к другу пригнаны. Будто в этом регрессивном действии партнеры хорошо и давно специально спелись!.. Кем пригнаны?! Странным было и то, что ни Маша, ни даже вроде бы потерявший все сегодняшние приобретения Миша вовсе не выглядели огорченными! В чем был смысл происшедшего?

Я вспомнил анекдот из психиатрической практики. Из квартиры, где жили мужчина и женщина, часто раздавались такие душераздирающие вопли, что перепуганные соседи вызывали милицию. Когда по требованию стражей порядка дверь открывалась, перед всеми представала всегда одна и та же картина. Взлохмаченный муж. Растерзанная, в синяках жена... с ним в обнимку. Оба, едва переводя дыхание, заявляли, что у них все хорошо и живут они душа в душу. Закончилась история психиатрической экспертизой. Муж оказался любящим ее садистом. А жена - влюбленной в него мазохисткой....

Что же происходило в нашем "купе”? Кто обеспечил эту точность пристройки? В чем и для кого выгода такого взаимного регресса? “По делам вашим узнаем вас”! Я, как и всегда при анализе отношений, казалось бы явно неэффективных (для решения общих осознанных задач), решил посмотреть на эти отношения с точки зрения их подспудного эмоционального результата (для каждого из участников). Получился парадокс. Застенчивая Маша успокоилась и чувствовала себя уверенно (благодаря Мишиной слабости!), комфортно. “Потерявшийся”, “суетящийся”, но желающий быть бережным Миша выглядел вполне довольным (под Машиным покровительством!), оказывался для Маши поддержкой и чувствовал себя в этом качестве ей нужным. Получалось, что, интуитивно точно пристроившись к ней, как беспомощный ребенок к матери, он, не зная того, и незаметно для обоих решил задачу знакомства! Выглядеть теперь будет, что руководит ситуацией Маша. И все естественно - честно. Насколько все-таки в общении интуиция богаче умствования. Им же хорошо в таких отношениях!

Если бы они еще и догадались об этом!

Если бы Маша умела заметить, что ей комфортно именно от такого внешне немужественного поведения юноши. Что мужчина от щедрости и интуитивной силы, а не от слабости, решился быть с ней младенчески беззащитным и открытым (в детской пристройке). Что она сама не решилась, может быть - струсила, обнаружиться такой же открытой девочкой (пристроиться вровень). Сама выбрала, а потом с готовностью ухватилась за предложенную ей, защитительную для нее материнскую роль (пристройку сверху). Если бы у нее хватило доверия к себе и честности заметить и поверить, что она пока еще совсем не умеет существовать в этой роли, обеспечить материнскую роль заботой о партнере. Что объективно она пользуется не ею вызванной, но авансом подаренной ей его мягкостью. Если бы она догадалась учиться благодарности и пребыванию в растерянности, в “трудном состоянии” знакомства с незнакомым и пока даже незамеченным ею мужчиной! Благодарность дала бы ей силы на освоение всего остального. На все, чему необходимо научиться для трудного общения счастливых людей.

Если бы Миша догадался, что действительный лидер здесь он. Что его суета - успокаивающая пилюля для неуверенной в себе девушки, интуитивно найденная роль, освобождающая ее от страха, раскрепощающая ее активность. Что это совсем не действительное его состояние! Что эту роль и надо играть как роль, пока она нужна женщине! А за этой ролью -этим средством построения отношений - не потерять присутствия духа, не переложить ответственности на опасно самоутверждающуюся, имитирующую лидерство девочку. Внимательно и не демонстрируя того, точно управлять всей стратегией отношений. Заботиться о женщине, о себе - об обоих.

Но в жизни... При таком исходном положении мужчина часто не знает мотивов своего “суетливого” поведения. Он искренне верит как в свою “детскость”, так и в то, что покровительственно ведущая и демонстрирующая уверенность женщина действительно хочет и может его опекать, что за ее показной решительностью не беспечность вечно спотыкающегося ребенка, а действительная уверенность. Мужчина тогда передоверяется самоутверждающейся девочке, перекладывает на нее все бремя ответственности за их настоящее и будущее, буквально повисает на ней. То есть оставляет отношения обезглавленными, летящими в неизвестность, как карета без кучера под уклон, к обрыву - в пропасть...[259]

В жизни... Женщина при таком начале отношений часто вместо того, чтобы сразу заметить, что она выбрала вовсе ненужное ей положение ответственной за все (“я - и лошадь, я - и бык...”), и объявить сразу, что она этого не умеет, а главное и не хочет!.. И уступить, как это ей удобно, место ответственного мужчине. Женщина при таком исходном положении часто (особенно, если ее мама, самоутверждаясь, не доверяла отцу) искренне верит, что мужчина генетически беспомощен и ни на что кроме деятельности бугая-производителя не способен. С этим убеждением демонстрирующая уверенность девочка вначале безответственно взваливает на себя все возможные (хотел сказать - семейные ноши всех членов семьи) ноши своего партнера. Своей бойкостью вновь показывает себе и ему неумелость и бесполезность любой его активности, доказывает бессмысленность всякого его шевеления. Потом тяготится его пассивностью. Сетует, попрекает его, как капризного тунеядца. Безответственно наваливает на себя еще больше обязательств и нош. Не справляется. Ищет и находит виноватых. Устает, отчаивается. Находит повод ноши сбросить и обижается на весь свет[260].

Я часто спрашивал издерганных жизнью женщин, кто в их семье умнее, она или он? Многие отвечали, что - он.

- А кто у вас главенствует?

- Я! - Отвечала женщина.

Если бы, еще только знакомясь, Он и Она догадались, что между ними происходит в действительности! Сколько изначальной доброты между ними не пошло бы прахом!..

... Я попросил Машу и Мишу снова поменяться местами и ролями.

Теперь в сцене знакомства Маша изображала Мишу. А Миша - Машу.

Маша стала изображать Мишину суету.... А с Мишей снова случилась удивительная метаморфоза. Он играл Машу. Но в его исполнении девушка была не только и не столько спокойной, сколько отзывчивой. Она без малейшего намека на превосходство поддерживала смутившегося юношу. Тот быстро пришел в себя. И между ними как-то незаметно потекла непринужденная и теплая беседа. Было уже непонятно, кто из них кого играет. Они просто увлеченно разговаривали, забыв о зрителях.

Все открыли рты...

Я остановил игру.

* * *

Только теперь, перечитывая текст, заметил, что, захваченный неожиданностью развязки, я даже не вспомнил спросить у участников марафона: кто, по их мнению, был в этом последнем общении молодых людей лидером? Чьей заботой оно состоялась? А может быть, и не стоило спрашивать - все было очевидно!

Но сейчас вопрос неожиданно всплыл в совсем иной форме. Удивительно!

Как получилось, что нерешительный Миша решился взять на себя лидирование?! И не важно, что сам он этого даже не заметил. Как эта перемена его позиции в общении с Машей приключилась? Чем снялся с его инициативы тормоз?! Он ведь только пересел на другой стул!

Неужели смена места в пространстве может так потрясающе влиять на возможности личности?! На одном стуле - беспомощное дитя, чуть только не жалкий уродец, вызывающий у партнерши пренебрежение и досаду. Помните окрик в начале марафона?.. На другом - внимательный мужчина, спокойно и точно владеющий ситуацией, бережно и незаметно поддерживающий свободу и непринужденность той же девушки. Забавно!

Понятно, что стул здесь - это не место в пространстве, а роль! И все равно - удивительно! Неужели роль может затормозить до полного одурения!? Но очевидно же, что и до почти самозабвенной естественности Мишу раскрепостила тоже роль!? Я вспомнил “Пять шагов за горизонт" и не умеющих рисовать, которые, перевоплощаясь под гипнозом у Райкова, вдруг рисовали как одаренные художники. Опять открываю велосипеды!

Но Миша же с “мужского” стула пересел на стул “женский”! Он женщину играл. И именно в женской роли стал самим собой? В женской роли мы увидели его - действительно мужчиной!

Что было для юноши сутью роли на “мужском” стуле? Избегание самостоятельности! По его опыту любое его живое действие могло смутить, задеть самолюбие, вызвать замешательство неуверенной в себе девушки. Проявляться свободно в этой роли ему было - нельзя!

Неужели и здесь та же детская “закодированность”?!

Все видели, как в мужском костюме женщина волшебно превращается в “мальчишку-хулигана”. Видели, как она расковывается за рулем автомобиля или в мужском шлеме богини Афины - Паллады. А насколько храбрее вышагивает она по дому, напялив мужскую вашу рубашку на себя, без ничего больше, насколько “опаснее” набрасывается в ней на вас с лаской! “Мужчине больше позволено”! Мужская роль раз решает женщине вести себя искреннее.

В записках “Четырехлетняя девочка” и “Отцовский ресурс” мы уже сталкивались с тем, как отцовская (мужская) роль раскрепощала инициативу дочерей.

Оказывается, что и для юноши, в чьей родительской семье лидерство захватила мама, женская роль позволяет и “раскодирует” подлинное его лицо и инициативу мужчины? В этой роли просто - можно?!

Действительно, женская роль разрешает юноше использовать все свои ресурсы, не напрягая партнершу, не обижая ее, не вступая с женщиной в конфликт за лидерство?! (Он же с Машей - “мужчиной” общается)! Женская роль здесь позволяет юноше быть открытым, ясно видящим и успешным, не вступая в символический конфликт с неуверенной в себе, и поэтому самоутверждающейся за счет подавления всех других, его мамой! В женской роли он - мужчина.

* * *

В конце дня, когда подводили итоги марафона, я спросил у Миши:

- Что у вас произошло в купе? И что дала Вам игра, Михаил Александрович?

- Когда я еще играл мужчину, я что-то почувствовал. Мне показалось... Я даже испугался, как бред..., что Мария Михайловна - это я. Ну, в общем, такая же, как я!.. А, когда я пересел, за Машу - девушку играть... Ну, в общем, я сегодня понял, что женщина тоже - человек...

- Спасибо всем за сотрудничество!

Марафон закончился.

Чтобы не бояться людей...

Людей боишься тем больше, чем больше сам же наподличал.

* * *

Позвонила девушка. Звонким голосом спросила, как здоровому человеку попасть ко мне на консультацию по поводу личных проблем. Я рассказал.

Через несколько минут звонит она же. Застенчиво-напористым голоском сообщает, что не уверена, стану ли я с ней разговаривать. Спрашиваю, чем от нее так плохо пахнет, что я не смогу терпеть? К слову, добавляю, что не люблю заметного запаха духов. Она возражает, что ни чем таким не пахнет, просто хочет проконсультироваться у меня об отношениях с ее молодым человеком.

- Так и в чем дело?

- Но это, знакомый вам человек: такой-то, сын такого-то.

- Я таких не знаю. Вы же о себе собираетесь говорить?

- Нет, я хотела узнать у вас о нем. Инна Ивановна посоветовала к вам обратиться. Она сказала, что вы дружите семьями, и знаете его с детства.

- Кто такая Инна Ивановна?

- Его мама.

- Вы обращаетесь ко мне как к знакомому ваших знакомых или как к психотерапевту?

- Я хотела с вами как с психиатром посоветоваться, -наивно отвечает она сладковато наглым голоском ангела, которому все дозволено.

... Я в недоумении!..

... Ну и подружку себе нашел этот взрослый мальчик! Совсем слеп, что ли?!

... Неужели она и вправду не понимает, что сама делает подлость и меня миленько просит о преступлении против совести (о должностном тоже - разглашении тайны, доверенной врачу)?! ... Может, сказать ей, что я на работе занимаюсь психологической помощью, а не сплетнями о знакомых!?

...Но и мама его - хороша! Считает себя нравственным человеком.... Учительствуя всю жизнь, других поучала, а девочку подбила вызнавать о сыне за его спиной у психиатра.

...Сколько лет в психиатрии, и все не могу привыкнуть! Из-за этого специально научился забывать и не помнить имена и фамилии пациентов. На моей физиономии все же видно. А так, спросят неожиданно - “по-приятельски”: состоит ли у тебя на учете такая-то, такой-то..., а ты искренно не помнишь, не знаешь..., как сейчас.

Сколько от этого потом недоразумений, конфузов, неприятностей было (не на работе!): ведь научился на свою голову - все имена забываю!

- Нет, я таких не знаю*. Но, если бы и знал, не вспомнил - .... наверно надо объяснить ей? - Представьте, вы мне расскажите что-нибудь доверительно о себе. Потом мне позвонит ваш приятель, захочет о вас поговорить. Мне следует ему рассказать о вас?

- ... - в трубке замолчали.

- Вызнавая так о людях, за их спиной, вы же станете бояться и их подлости. Перестанете доверять другим - всем. Станете вообще людей бояться.... Каждый мерит на свой аршин! Из кабинета врача сведенья о людях выдаются только

по официальному запросу другого врача или прокурора. И то, только записанные в карточку... Или, когда человек сам попросил их рассказать. Тогда - в его присутствии. -В трубке долго молчали.

- Так что же мне делать? - Спросил в растерянности совсем огорченный детский голос.

- Спросить у него, или придти с ним. Или не иметь дела с тем, кому не доверяешь.

В трубке замолчали насовсем. Я повесил свою.

Мальчишке, воюющему “за правду”

против своих, который гордится тем,

что говорит любимым людям, “что думает”,

а не то, то выбирает сказать

I

Ubi tu, Gajus, ibi ego, Gaja[261]

Молодая доктор влетела ко мне вся такая эмансипированная, такая эмансипированная... ну, прямо, как будто только что несла транспарант на первомайской демонстрации:

- Сегодня нас, наконец, развели!.. Я свободная женщина!.. Теперь я могу вам признаться: мой бывший муж - единственный мужчина, которого я люблю,... любила, и всегда буду любить!

- Так зачем же развелись?

- Я не могу и не хочу выносить рабства!

- Любви?

- Зависимости.

- Сын тоже рад?

- Мой сынуля? Он мой! Я его так люблю! Вы сами говорите: когда хорошо матери, хорошо ее ребенку. Я его вполне в состоянии сама вырастить!

- Без отца?

- Ну, почему? Если сын захочет, они вполне могут видеться.

- А как его астма?

- Михаил Львович, не омрачайте мне праздник!

II

Amicus Plato, sed magis arnica veritas[262]

Аристотель

Во времена Советского Союза, когда мы еще жили за “железным занавесом”, ко мне - я тогда только вернулся

в Куйбышев и работал участковым психиатром - пришел рабочий - классный сталевар.

Он требовал, чтобы его “отпустили в Америку”!

- Они мне говорят, что я могу работать, как захочу. “Хоть три дня в неделю, только приходи!” А цех хотели снова перевести на шестидневку! Собрание собрали! Те, как бараны, -со всем соглашаются! Я и сказал: “Отпустите меня в Америку!”... Они меня к вам послали. Может я того - чокнутый...

- Вы не любите Куйбышев?

- Куйбышев - ни причем!

- Вам роднее Америка?

- На черта мне сдалась ваша Америка! Я Алакаевский!

- Что это?

- Не знаете, что ли?! Ленин где жил!

- Нет.

- Здесь. Семьдесят верст от Самары. Усадьба, где Владимир Ильич... - он был готов обидеться за Ленина. - Яблони наши, как бабы беременные.

- Вы Родину не любите?

- Люблю! Поэтому и должен уехать!

- Зачем?

- Я ж говорю! Вся страна перешла на пятидневную неделю. Шестидневка - это незаконно!?

- Может быть.

- Не “может”, а незаконно!

- А Америка причем?

- У нас говорят, что рабочий человек - хозяин. А ничего этого нет! Меня обманывают! Владимир Ильич как писал? “Каждая кухарка должна управлять государством!”. А из меня тупаря делают! Или покупают. “Ты лично приходи, когда хочешь! Ты - мастер!..”. Я стану подкупленной частью пролетариата!? Мы это проходили. А я хочу по закону! Сказано -выполни! У них - капиталистов этого вранья нет. Общество чистогана и антагонизмов. Я - пролетарий, продаю свой труд. У них - все по Марксу, не у нас! Безработица? Пусть мне хуже будет, зато по правде!

- И вы хотите жить в справедливой Америке?

- Ни чего я не хочу! У меня другого выхода нет! Вместе со всеми подчиняться беззаконью - значит врать! С начальством - продаваться!

- Лучше американским начальникам продаваться?

- Не лучше, но они мне не обещали ничего. Что сказано, то и есть! Все по правде.

- Такая правда вам родного дома дороже?!

- А, по-вашему, как?!

- По-моему?.. Нет, я понял, что по вашему: вам - “верному ленинцу”, ради Алакаевских беременных баб, всенепременно надо в Америку!.. На готовенькую правду! А бабами вашими, домом и местной неправдой здесь заниматься останусь я... Раньше я думал, это называется - задача мужику не в жилу... Теперь оказывается - это решение для первого сталевара! Такая на настоящий момент у рабочего человека правда!

- Я бы жену - с собой взял.

- А она хочет?

- Да нет, конечно. Баба. Без понятия. Плачет.

- Вы меня убедили! Я попрошусь, чтобы меня с вами вместе отпустили... в Америку!

- Нельзя!

- Почему?

- Вам людей надо лечить!

- И там люди.

- Вы - доктор! Клятву свою давали!.. Люди не зря сказали. Вы - специалист... классный. Я б к нибудь-кому не пошел. Люди на вас надеются. Вы такого никак не можете сделать! В Америку...

- А - вы, какой специалист?

* * *

Любящий фотографироваться на пляже Н. пользуется успехом у одиноких, неустроенных женщин. Жене же свои частые отлучки из дома предоставляет считать результатом хождения в кабинет и моего демонического влияния.

Вчера в застолье по поводу моего дня рождения Н. говорил тост в честь мою и моего кабинета. С самым, я уверен, Искренним дружеским намерением, больше того, в знак глубочайшего доверия ко мне и к моей заинтересованности “в правде” он радостно наговорил мне кучу уже многие годы безнаказанно повторяемых им дерзостей о моей работе, в которой он естественно же ничего не понимает, о кабинете.

Дерзости эти удобно выставляют его в его собственных глазах и глазах его жены моей марионеткой, а меня - Карабасом Барабасом, дергающим кукол за ниточки. (Если он кукла, зачем он в застолье моих друзей, на нашем празднике?!).

Эта игра давно и постоянно восстанавливает против меня его жену, чьи чужие претензии ко мне тем более тягостны и надоедны, чем менее я к ним имею отношения.

Н. ко мне пришел, а не я ему навязал себя. Он, вопреки моему существованию, ищет идола, освобождающего его от зависимостей совести, а не я нуждаюсь в капризниках, делающих свои “шалости” моим именем.

Ни ответственности, ни уважения к себе,... к другим людям кабинета,... ко мне! Надоело. Взрослый мужик, а перед его женой за него виноват кто-то...

Пусть кончает врать и извиняется, или обижусь я.

Этим на моем дне рождения я его и прервал.

Он не понял:

- Что, мне не говорить, что думаю?! - И позвал с готовностью обидевшуюся за него жену, чтобы она его увела.

* * *

К моим настоящим и бывшим пациентам я отношусь в одном одинаково двойственно.

Я совершенно предан их открытости, подлинности и люто ненавижу любую претензию, позу, штамп, их стесняющие.

Если человек присоединяется к этой своей жизни, он воспринимает мое отношение, как признание и поддержку, если идентифицирует себя с позой, то чувствует мое активное неприятие.

В этой любви и в этой ненависти источник энергии моей психотерапии.

III

На стол мы подаем надерганную редиску, а не всю унавоженную землю огорода, в которой она растет!

Из мусора наших впечатлений и мыслей живой, то есть пристрастный, думающий человек выбирает нужное.

Честность не в том, чтобы говорить, что думаешь, но в том, чтобы осуществлять (и говорить) правду. Не выплескивая на другого весь мусор своей кухни принятия решений. Не вываливая на другого груз ответственности за свои мысли.

Правда же - когда не делаешь, чего не хочешь, и делаешь, что хочешь, что ты сам выбрал сделать (и сказать), осуществляя свои задачи.

Правда принадлежит человеку. Она всегда зачем-то.

* * *

- Бабуля, ты когда-нибудь хотела развестись с дедом? -Спросила у бабушки взрослая внучка.

- Детынька, ты же знаешь этот анекдот. Когда твой вопрос задали женщине в день ее золотой свадьбы. Она возмутилась: “Ну что вы! Ни в коем случае! Никогда. Убить часто хотела, а развестись - нет!”.

- И ты всю жизнь скрывала от деда правду?! - испугалась внучка.

- Нет. Деточка, конечно нет! Он же не всегда был дедом.

- Ты говорила мужу, что хочешь убить?

- Это - не правда, детка! Это - страсть! Правду, деточка, я и теперь от него не скрываю. Правда, что я всегда хочу быть с ним, и с ним в один час умереть. Никогда не бойся своих мыслей, милая. В мыслях бывает все. И это хорошо. Самые страшные мысли берегут от дурных дел. Все у вас будет хорошо!

* * *

В правде выражена

твоя свобода, твое желание сберечь, что тебе дорого и отказаться от того, иногда разрушить, что тебе чуждо.

В этом смысле в сознательном вранье больше правды, чем в принужденном, “откровенном” говорении того, что думаешь, когда это - мучающая тебя самого, разрушающая дорогой тебе мир поза, разделяющая тебя с теми, от кого отказываться не хочешь. В таком сомнамбулическом, подвижнически “искреннем” говорении “правды” - предательство, глупость или шизофрения - отказ от самоутверждения, от своей свободы. Это самая страшная, бессмысленная ложь отречения от жизни - безумие.

Это подростковое требование от близких мазохизма терпеть. Требование, ради доказательства тебе как обвинителю, что они тебе близки, терпеть твою самоотверженную ложь отказа от себя и от них.

Ведь, если твоя “правда” тебе дороже дружбы, то от друга ты уже отказался. Не сетуй, что и такой же, как ты тогда, друг тоже предпочтет тебе свою “правду”.

Если тебе дорог друг, ты бы вначале принял для себя его “правду”. А только потом, зная себестоимость такого приятия, ждал бы или не ждал жертв от него.

Вначале признайся в любви сам, а потом требуй признания от других в любви к тебе (Иначе действует только еще ни во что не вложившийся подросток).

Там, где нет ответственности, нет свободы. Где нет свободы, нет правды.

Честность не в том, чтобы говорить, что думаешь, но в том, чтобы ни словом, ни делом не отрекаться от себя и беречь, что любишь, без перерывов на “искренние” высказывания.

То есть честность в том, чтобы думать, что говоришь!

P. S.

Сейчас вспомнил, что хоть последнее возражение Н. и хотело быть воинственным, но звучало растерянно и обреченно.

Грустно понимать, в какое безвыходное положение он сам себя запер. И не со мной, а в собственной своей жизни.

Он, в самом деле, даже и не догадывался, что - может, и вправе, не покривив душой, выбирать, что говорить.

Его говорение правды происходило как бы без него: без его воли, без его выгоды, без его ответа за говоренное. Он был - репродуктор и не различал содержаний. Но был уверен, что, раз он бескорыстен, то другие как честные люди должны принять его “правду” тоже самоотверженно, с радостью, также без выбора. Ведь ему нельзя было выбирать!

Грустно. Ему, действительно, было нельзя!

Были ли ему дороже те, с кем он говорил, отношения с нами или произносимые им речи, он не знал. И, похоже, даже подумать об этом не догадывался. Не имел права!

Для него выбирать, то есть участвовать в собственной реплике, означало - обманывать вас!

Но с дорогими ему людьми он хотел быть честным. И ради-честности с вами - от вас отказывался! И это был его подвиг - не он говорил словами, слова говорили им. Им управляла не понятая и не выбранная им сила.

Не дожив до честности, он был мучеником желания казаться себе честным.

Завороженный героизмом своей позы, он ради нее отказывался от всех, к кому был привязан, и кого не умел и не смел любить!

Бабья ли это доля?

“А жить зачем? Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить!" - говорит убивший жену, но оставшийся жить герой “Крейцеровой сонаты” Позднышев.

Даже фамилией героя Лев Николаевич Толстой подчеркнул, что тот во всем разбирается поздно.

Поздно разобрался в мерзости своего отношения к женщине и семье, опоздает разобраться и в смысле, существе, ценности жизни.

Но, обесценив жизнь в своих демонстративных, позерских рассуждениях, он все-таки жив. Сила жизни взяла верх над приговором ей кривляющегося своей беспристрастностью позднышевского разума (заряженный пистолет остался лежать на столе под газетой).

Первоклассник, сходив однажды в школу, заявил: “Я там не все понял, придется еще раз сходить”. Не поняв при таком подходе и в другой раз, он решит поступить со школой, как мартышка в басне с очками: “Не надо мне ее!”. Не поняв, заявит, что и землю - не надо, и жизнь - об камень, чтоб “только брызги засверкали”.

“А жить зачем?” - многих в трудную минуту посещает этот вопрос. В отрицательной форме (незачем!) он приходит к нам в минуту слабости, когда, на миг впадая в детство, мы начинаем жалеть себя и сетовать, как малые дети. Но чаще такой вопрос возникает у инфантильных эгоцентричных людей, принимающих мир за нарочно приставленную к ним няньку, обязанную непрерывно обеспечивать их удовольствием, от их* собственной инициативы независимо.

Неудовольствие, тем более страдание, такие люди не связывают с практическими результатами их дел - со своими собственными ошибками, безынициативностью, претенциозностью, ленью, но принимают за нерадивость этой “няньки”, за несправедливое наказание.

Страдание как чья-то персональная несправедливость по отношению к ним вызывает их протест. Во-первых, в виде оправданий себя перед кем-то и перед самими собой. Они обижаются, сетуют, жалуются и ждут “справедливого” избавления. Готовы даже мстить и мстят, будто не способны к поиску зависящих от них причин страдания. К самостоятельному избавлению от несчастья страдание их не побуждает.

Как малые дети, они вечно ждут посторонней заботы о них. Лишенные ее обижаются. Но сами ни о ком не заботятся, не умеют и не хотят уметь заботиться даже о себе.

“Забота” о себе и о других, которую они вменяют себе в заслугу, на поверку оказывается огульной опекой, адресованной “среднеарифметическому”, то есть несуществующему человеку. Не принося пользы никому, такая опека, как известно, обязывает всех и вызывает не благодарность, а ответную, но неожиданную для эгоцентрика агрессию.

В той же “Крейцеровой сонате”, кроме Позднышева, был еще один взрослый участник его семейной драмы... - его жена! Но, даже у автора, нет и поползновения допустить, что она тоже взрослый человек, участник, то есть ответственна. Уж если не за судьбу своих детей и мужа, то, хотя бы, за свою собственную, только однажды проживаемую, жизнь ответственна.

То, что она лицо страдательное, то есть осуществляется не как человек, но скорее как вещь, даже автором принимается за аксиому.

Выйдя замуж, Женщина не только не предприняла никогда ничего для устройства своей жизни, но лишь претерпевала ее, как щепка “терпит” грязный поток, который ее несет. Напротив, словно из само собой разумеющейся претензии, что печься о ней должен муж, она на протяжении всей семейной жизни только обижается (на недостаток опеки, что опека не угождает ее ожиданиям); всякий раз не упускает случая выказать неудовольствие, укорить, пожаловаться, выставить опекуна в дурном свете, отомстить, наконец.

И способ мести она интуитивно находит изощреннейший: сделать себе хуже, изуродовать себе жизнь, поставить свое страдание в вину другому (мужу) и своим несчастьем доказать его (!?) ничтожество ему.

Одни утверждают себя, утверждая жизнь, значимость, нужность им других - всех, с кем они живут и общаются. Они так утверждают свой мир. Живут среди, таких же, как и они, близких им людей. Другие самоутверждаются, доказывая каждому и всем свой верх, и всех прочих никчемность, ничтожество, ненужность. Обесценивая и разрушая всех, кто с ними сталкивается сколь-нибудь близко, они разрушают свой мир. Убеждают себя, что “жизнь - дерьмо”, и “люди - звери”.

Так существует эта женщина.

“Пойду, вырву себе глаз, пусть у моей тещи зять будет кривой!” Даже свою смерть эта жена и мать использует как месть, почти радуясь возможности так отомстить.

Ни разу, даже не попытавшись строить свою жизнь, заботиться о счастье своем, мужа, детей, она сразу обижена обманом своих грез. Сразу несчастлива, и за несчастливость сразу ненавидит другого - мужа.

И для нее жизнь не ценна потому, что не оправдывает ее эгоцентрических ожиданий.

Никакие констатации несправедливости того или иного общества, так же, как и констатация факта социальной дискриминации женщины, не могут освободить самого человека (в этом случае женщину) от ответственности хотя бы за свою личную судьбу, и за судьбы связанных с ним людей тоже. Ни что не может освободить взрослого человека от необходимости самому строить свою жизнь в любых условиях. Я уж не говорю об индивидуальной ответственности за судьбу своего общества и об индивидуальной необходимости влиять на эту общечеловеческую судьбу.

“Крейцерова соната” не только разоблачает безнравственность отношения к женщине в ее обществе, не только обнажает безумие неодухотворенного, маскирующегося под человеческий, инфантильного эгоцентрического эгоизма того, кто еще не стал среди людей человеком, безумие обесценившего живые человеческие нужды, позирующего разума. “Крейцерова соната”, может быть и без всякого авторского умысла, констатирует жуткий, по-моему, факт совершенной инфантильности, человеческой недосформированности женщины современного ей общества, недосформированности тенденциозно этим обществом оберегаемой, поддерживаемой, непременно программируемой

Факт этот обязан своим происхождением всей системе общественных отношений и не в последнюю очередь религиозному воспитанию в его наиболее примитивных формах, приучающих относиться к женщине и женщину к себе как к “рабе Божией”. И в обмен на покорную безынициативность ждать всегдашней опеки со стороны бога.

Трудно думать, что эта недосформированность почему-то необходима самой женщине (может быть она помогает ей зачинать, вынашивать, рожать, выкармливать и растить своего детеныша, то есть осуществлять биологическую функцию?).

Эгоцентризм всегда - следствие воспитания, освобождающего ребенка от забот о самом себе. Тогда, одобряя, поощряют, подменяя инициативу и активность ребенка своей инициативой и активностью воспитателей, берущих на себя все хлопоты о ребенке вместо него - подменяют его собой. Лишая одобрения, наказывают, лишением заботы, грозящим не умеющему теперь заботиться о себе ребенку потерей всего нужного ему. Единственной заботой так напуганного ребенка становится достижение одобрения, а для этого соблюдение предписанных взрослыми правил, обман, что правила соблюдены, оправдания что их не возможно было соблюсти и объяснения, что невозможно по независящим от ребенка обстоятельствам... Наказание же при соблюдении правил воспринимается несправедливостью и вызывает “справедливый” протест.

Перенесение таких отношений во взрослую жизнь и есть эгоцентризм, когда все заботы направлены на достижение самоодобрения и одобрения, а не полезных для жизни результатов и означает неприспособленность, несостоятельность и обиды на всеобщую несправедливость.

В настоящее время инфантильный эгоцентризм остается невольно передаваемым по наследству уже не в осознанных действиях и словах, а самим способом жить, пережитком именно примитивно религиозного отношения, предполагающего наличие постоянной заботы о тебе свыше, наличие изначальной, надчеловеческой, абсолютной Справедливости, наличие бога как опекуна.

Об удовлетворении женщины

И так всю жизнь...

Он должен завтра приехать из командировки.

Она спешила переделать сегодня все дела. Сделать праздничную уборку, привести в порядок себя, выспаться, чтобы быть завтра во всеоружии своей красоты, бодрости, домашнего уюта и неповторимого обаяния. Она его любит и ждет...завтра! Как хорошо, что он, наконец, приезжает! Она так истосковалась! Только бы он не задержался еще на один день!

Она ждет его завтра.

А сегодня - гора дел. Дела поглотили ее. Сегодня ей не до него. То есть ей, конечно, всегда до него. Но сегодня она занята не им.

А он приехал... сегодня.

Врасплох, в разор... Застал ее простоволосую, не успевшую...

Приходилось ли вам когда-нибудь пережить огорчение, когда вы готовились сделать любимому сюрприз, ждали этого не прикрытого сдержанностью эффекта неожиданности, когда действительно соприкасаешься с сердцем другого, обнаженно обнаруживающим свою неподготовленную, как “ох”, радость... Как счастливо наслаждаться его радостью, действительной, невежливой, неблагодарной, не деланной... Приходилось ли вам когда-нибудь пережить огорчение, когда этот любимый, непрошено опередив, явившись, когда вы не готовы, лишил вас такой возможности... обрадовать его?

Не успев удивиться, не проглотив огорчения, она бросила свои детские, еще не им занятые, руки ему на шею, и вся, как ребенок, повисла на нем.

Ведь она ему всегда рада... Ведь это же он...

Какой он сию минуту для нее? Какая для него она сама?

Этого заметить не успела,... да и не стремилась. Они же теперь - муж и жена. Его отношение запротоколировано загсом... Навсегда.

А он, настороженно ждавший ее появления из комнат, в нетерпеливом предвкушении, как она обрадуется его неожиданному приезду на день раньше, каждой жилкой, как ему казалось, прислушивавшийся к ее сердцу, вдруг под ее не чувствующим его, не замечающим, отсутствующим, торопливым телом, машинальными и от того чрезмерно бурными поцелуями, он как-то вдруг сразу устал. Он сник, обмяк, чуть коснулся губами ее словно уже в следующей минуте живущей щеки... Постарался возможно бережнее, как ему казалось, освободиться от ее объятий. Отстранил ее.

Она обиделась.

В нем закипела досада, почти злоба. Он - мчался к ней...

Он изнемог без нее!.. Он!.. А она!.. Бросила ему на грудь что-то машинальное, неживое, ватное... и суетливое... Видимо, забыв себя в комнатах. Теперь еще и обиделась... Уверив

себя, будто это она суетилась здесь губами. А ведь чувствует, что ей самой не до него... Зачем поспешила показывать восторг? Лишив его... его святого права... действительно обрадовать ее. Ведь, не поторопись она одно мгновенье, она бы не смогла не обрадоваться ему!.. Ну, хоть бы мельком, заметь она его... саму себя, прежде чем рухнуть на шею... как по зазубренной, не пережитой роли... А теперь так плохо!

Отвечать на дежурные жесты он не умел... и не хотел.

Она огорчилась от его холодности и... испугалась.

- Ты изменяешь мне со своей программой супружеского счастья... - отредактировал он, наконец, вслух злую сентенцию. - Зачем ты лжешь!? - Они поссорились.

Как часто, слишком часто,, обманываем мы друг друга такими запрограммированными еще в детстве ожиданиями и объятиями! Как трудно на них отвечать и как рискованно не ответить!

- Помнишь, что ты ему рада, а в то, что чувствуешь сию минуту, не заглядываешь...

Вот и обнимают два отсутствующих человека двух не существующих в действительности, вчерашних людей.

Листья перед моим окном и те сегодня изменили оттенок и настроение, не те, что вчера. Не лучше, не хуже, просто -не те, иные, другие....

Драка “пацанов”

Комплекс Наины и другие проблемы российской эмансипантки

Я ХОЧУ ХОТЕТЬ ЕЕ ХОТЕТЬ!..

“Спящая красавица” и алкоголизм (информация для женщин)

Я тебя люблю - я тебя обману!