Алексей Кулаковский

ПРОЛОГ

На этой развилке Российской империи одна дорога шла на Охотск и дальше в похожую на детскую сказку Русскую Америку, а другая заворачивала на Колыму с ее золотыми приисками, что станут десятилетия спустя концлагерями, от одних только названий которых стыла кровь в жилах и у бывалых людей.

Оймякон начал хиреть, когда, спрямляя пути российской истории, продали Аляску, и весь край превратился в едва ли не самый глухой угол империи…

И уже ни колымское золото, ни пушнина, которую многими десятками тысяч шкурок свозили сюда из Таскана и Сеймчана, Кысыл-Былыктаха и Ньара, Берелеха и Оротука, Тебюляха и Момы, не способны были расшевелить его…

Здесь, в Оймяконе, остался тогда только полюс холода, где разница между зимними и летними температурами не вмещается и в стоградусную шкалу…

Еще осталась здесь память об Алексее Елисеевиче Кулаковском, который, хотя и родился далеко отсюда, но называл этот край — с холодной синью рек, с холодными синими горами вдали, с холодным синим небом над ними — своей второй родиной.

Недалеко от Оймякона, в окрестностях Томтора, есть гора Эбэ, которую иногда называют горой Ексекюляха.

Рассказывают, что на эту гору забирался Алексей Елисеевич, когда приезжал сюда. Часами он сидел здесь, положив на колени тетрадку, и, глядя на юрты Томтора, на немыслимую даль, открывающуюся с вершины горы, что-то писал.

Иногда он читал свои записи вслух.

Косцы, что работали внизу на покосах, рассказывали, будто слышали во время косьбы пение Ексекюляха.

Этого не могло быть, многие версты разделяли Куликовского и косцов, но Куликовский не удивлялся, когда слышал рассказы, он знал, что человеческое слово тоже имеет свое иччи. И, сказанное, оно превращается в вещую птицу и летит по назначению, чтобы пересказать первоначальное слово… Превратившись в молодого жеребца, слово врывается в верхний мир, чтобы распространить по всем небесам сказанное человеком, ну а в нижний мир спускается в образе ярого пороза…

Так было всегда.

Так было и в страшные 1920-е годы, когда от Амги до Аяна загорелась тайга и Гражданская война, запоздав на целые годы, докатилась и до берегов Охотского моря…

Последний раз Кулаковский, сопровождаемый лишь проводником И. А. Степановым, приезжал в Оймякон в 1925 году в качестве полномочного представителя ЯЦИК по переговорам о мирной самоликвидации повстанческих отрядов, находящихся в Оймяконском районе.

Благодаря авторитету и безграничной смелости Алексею Елисеевичу удалось уговорить повстанцев прекратить бессмысленное сопротивление и сложить оружие. Вернувшись в Якутск, А. Е. Кулаковский сделал доклад на президиуме ЯЦИК и представил список повстанцев, сложивших оружие. Все они постановлением президиума ЯЦИК от 28 сентября 1925 года были амнистированы…

А через год, летом 1926 года, косцы в Оймяконе снова услышали голос Ексекюляха…

Думали, что он приехал, но оказалось — это привезли газету, где было напечатано, что 6 июня 1926 года умер якутский поэт Кулаковский и его похоронили 10 июня 1926 года на Даниловском кладбище Москвы…

Человеческое слово имеет свое иччи…

И, произнесенное, оно превращается в вещую птицу и летит, чтобы распространить по всем небесам сказанное человеком, и возвращается назад, пока не придет срок рассеяться над холодной синью рек, средь холодных синих гор, под холодным синим небом…

И еще не кончились 1920-е годы, когда приехали в Оймякон чекисты и расстреляли всех амнистированных по списку Кулаковского повстанцев, а тела их сожгли в сарае.

А вскоре было предано запрету и имя самого Алексея Елисеевича Кулаковского.