Алексей Кулаковский

Глава первая ПОД ЧЕЛЮСТЯМИ ОЛОНХОСУТА

Из сумерек древних преданий, из призрачного тумана времени, что клубится в истоках рождения новых этносов, начинается родословие Кулаковских[2].

Еще не было на земле якутов, когда их предок Омогой Баай услышал приглашение духа-хозяина долины Туймаада и отправился в дальний путь.

По богатым травостоем руслам рек, впадающих в Вилюй, а с устья Вилюя в долину реки Лены, где ныне стоит Якутск, перекочевала со скотом и работниками семья Омогоя.

Были тогда у Омогоя Баая сын и две дочери, одна из которых вышла замуж за Эллэя Боотура, работавшего на Омогоя.

Эллэй Боотур могучей рукой распахнул двери в новое время, и когда он при проведении впервые устроенного ысыаха[3] призвал божеств, Омогой Баай умер, уступая место новой истории.

От Эллэя Боотура и его жены, дочери Омогоя Баая, произошли многие якутские роды, включая и род Кулаковских…

Считается, что к роду Кулаковских принадлежал и шаман Кэрэкэн, отличавшийся необыкновенной пророческой силой[4].

Жил этот шаман в XVII веке, когда на берега Лены пришли русские землепроходцы, принесшие сюда помимо земледелия и других хозяйственных навыков еще и православие… «Самое ценное, — как скажет потом А. Е. Кулаковский, — что получила Якутия от России»…

Только малая часть жизни шаманов совершается в видимом обыкновенному человеку пространстве…

Весной, когда растает последний снег, появляются на почерневшей земле ийеэ кыыла (мать-звери)[5]. Это души шаманов, воплощенные в них, рыщут повсюду и вступают в драки друг с другом.

Как утверждают исследователи, если ссорятся малые шаманы, то животные их дерутся между собой целых три года, если средние, то четыре или пять, если самые главные — девять лет.

Впрочем, видят этих мать-зверей только колдуны, обыкновенные же люди их не замечают.

Сражаясь с врагами, якутские шаманы могут превращаться в ураганы или смерчи, которые всё крушат на своем пути, но чаще шаманы превращаются в птиц…

Предание рассказывает, как один шаман превратился в ястреба, чтобы посмотреть, как живет другой шаман, силой которого пугали его. Добравшись до маленькой старой юрты, где жил конкурент, шаман-ястреб опустился посреди двора на коновязь.

Сидя тут, он увидел, как вышел из юрты старик с белыми волосами, в опорках на босу ногу и, справив малую нужду, не взглянув даже на ястреба, сидящего на коновязи, скрылся в юрте.

Но не успела захлопнуться за ним дверь, как шаман-ястреб услышал громкий свист и клекот — сверху падала на него страшная птица с распластанными на полнеба крыльями.

Любопытного шамана спасло то, что он заметил небольшой просвет в оперении правого крыла птицы и пролетел сквозь крыло, так что гигантская хищница, не сумев затормозить падение, разбила вдребезги коновязь и вырыла во дворе ров длиной в десять саженей.

Страшный крик раздался тогда из юрты старого шамана…

Вацлав Леопольдович Серошевский, замечательный знаток Якутии, подтверждает, что ийеэ кыыла сильных и смелых шаманов пролетают с шумом и ревом, слабых — тихонько и крадучись… Иногда сходятся на бой ийеэ кыыла первоклассных силачей-шаманов и, сцепившись, лежат в протяжении нескольких месяцев, даже лет, не в состоянии одолеть друг друга; тогда сами шаманы — собственники этих ийеэ кыыла — сильно болеют, пока один из них не умрет и не освободит другого.

Если шаманы равны между собой, то по истечении срока они мирятся, если же один одолеет другого, то последний умирает вместе со своим животным.

Шаман Кэрэкэн, принадлежавший к роду Кулаковских, был сподвижником легендарного Тыгына, и якутский автор Н. Е. Мординов подробно описал его в романе «Весенняя пора».

В подробностях изображена в романе и дьяволова собака, которая пожирала детей Веселовых.

Был тогда позван Кэрэкэн, и он долго камлал, пока не связал пасть дьяволовой собаки. Снова начал процветать и множиться род Веселовых.

А потом Кэрэкэн состарился и смертельно заболел.

Он приказал похоронить его на берегу реки под сосной, чьи ветви срослись ведьмиными метлами, и завещал Веселовым бояться дьяволовой собаки, а если она снова окажется свободной, воскресить его.

Для этого бездетная женщина из дома Веселовых должна была прийти на его могилу и, расстелив под деревом пестрое покрывало из шкуры жеребенка, позвать защитника, подняв кубок с молочным питьем. Тогда душа шамана Кэрэкэна должна была пестрым пауком упасть в чашу и вернуться в мир.

Весной, когда начался ледоход, Кэрэкэн в последний раз взял бубен и начал прыгать с льдины на льдину, пока не скрылся в воде…[6]

Вот тогда-то к Сидорке Веселову стала ластиться уродливая собака со связанными ногами и пастью, тот пожалел ее и освободил. Собака вильнула хвостом и умчалась в чащу.

И снова начал вымирать род Веселовых.

Долго призывал Кэрэкэн потомство воскресить его, и проходившие мимо дерева на могиле Кэрэкэна люди слышали удары бубна.

Но не нашлось в роду Веселовых подходящей бездетной женщины.

А потом ночью удар молнии сжег старую сосну, и душа шамана поднялась на небеса, освободив место другим шаманам…

Считается, что самые сильные и могущественные шаманы те, которые имеют своим звериным воплощением громадного быка-пороза, жеребца, орла, лося, черного медведя.

Зато ворон, как и волк, плохой ийеэ кыыла.

Ворон ненасытен, ему всё мало, сколько бы ни добывал для него шаман-человек, он клюет сердце шамана и рвет когтями его тело.

Ничего не известно о том, могли ли ийеэ кыыла якутских шаманов приобретать облик партийных секретарей и сотрудников НКВД, но читаешь отчеты о преследовании Алексея Елисеевича Кулаковского после его смерти — «В 1934 году на Первом Всесоюзном съезде писателей СССР крупнейший писатель Якутии Н. Е. Мординов разоблачил Кулаковского как буржуазного националиста, призывавшего к смертельной борьбе с русскими, возлагавшего надежду на японский империализм» — и кажется, что уродливая дьяволова собака, пасть которой развязал простоватый Сидорка Веселов, забежала в коридоры НКВД, и там теперь и шло основное сражение…

«В 1923 году на Аянском совещании у белогвардейского генерала Пепеляева было образовано Правительство Якутской области, которое должно было приступить к своей деятельности после захвата Пепеляевым города Якутска. В числе других, в состав этого правительства был включен Кулаковский, который в то время находился в Оймяконском районе»…

«Первым против якутской письменности выступил в 1921 году популярный якутский поэт и этнограф Кулаковский, напечатавший в № 1 журнала «Красный Север» статью, в которой дал критику недостатков новгородовской транскрипции и предложил новый проект якутского алфавита, основанного на русском алфавите…

Выступление Кулаковского, представлявшего в своей литературной и общественно-политической деятельности якутское тойонатство, не встретило сочувствия трудового улусного населения, на 98 % неграмотного на русском языке и потому не имевшего основания предпочитать русский алфавит, которым владела преимущественно кулацкая верхушка якутского населения».

«Товарищ Бордонский охарактеризовал Кулаковского как врага народа, буржуазного националиста с ориентацией на внешнюю империалистическую реакцию»…

Впрочем, тут мы забежали вперед…

Еще целые поколения отделяют шамана Кэрэкэна от преследований его великого правнука, начавшихся вскоре после его кончины…

Сама фамилия Кулаковских появляется в начале XVIII века. Ее принял прадед писателя, Петр Кулаковский, неоднократно избиравшийся князем II Жохсогонского наслега[7].

Петр Кулаковский был племянником великого шамана Омуочча Моттогуйаана и сыном богатыря Кулун сонноох Куладьыака.

Был этот Кулун сонноох Куладьыак настоящим богатырем и одевался, как поется в песне, в шубу, сшитую из шкур девяти жеребят. Помимо огромного роста и силы он отличался и необыкновенной дерзостью. Легенда утверждает, что однажды, во время ысыаха, организованного Кутуйах баем, Кулун сонноох Куладьыак прискакал на иноходце и, ни слова не говоря, стремительно подошел к Кутуйах баю, влепил ему пощечину и пошел назад к лошади. Люди Кутуйах бая хотели его задержать, но хозяин остановил их, говоря, что это Куладьыак и тягаться с ним чревато серьезными последствиями.

Сыном Кулун сонноох Куладьыака, ставшего в православии Кулаковским, и был прадед Алексея Елисеевича, князь II Жохсогонского наслега Петр Кулаковский.

А вот внук Кулун сонноох Куладьыака, Василий Петрович Кулаковский, родившийся в 1784 году, несмотря на богатство и знатность, был человеком скромным и тихим. В 1827 году он (уже во второй раз) женился на двадцатилетней Анне Сивцевой, которая отличалась необыкновенно твердым и решительным характером.

В 1846 году, после смерти мужа, Анна Николаевна (ей было тогда уже 39 лет) верхом на лошади проскакала за сутки 270 километров и успела передать в Якутске челобитную областному начальству, чтобы спасти наслег от несправедливого передела земли. И более полувека, став неофициальной старостой своего наслега, вела Анна Николаевна хозяйственные дела твердо, мудро и уверенно…

«При жизни матушка Анна даже птице не разрешала летать над наслегом, — говорили тогда, — ни один кумалан[8] не был обездолен, ни одна семья без присмотра и мудрой опеки не оставалась».

Столь же мудро и самоотверженно воспитывала Анна Николаевна и своих детей.

Старший сын ее Иван Васильевич Кулаковский, родившийся в 1832 году и прозванный за вспыльчивость «Кипятком», прослыл в молодости заядлым картежником.

— Сынок, что поделаешь! — вздохнула Анна Николаевна, когда он в третий раз проигрался в карты. — Отдаю последнее, что у меня есть.

После этого Иван Васильевич не только к картам, но и к водке не подходил — так было стыдно. Иван Васильевич впоследствии и воспитал своего внучатого племянника, единственного оставшегося в живых сына Кулаковского — Реаса.

Анна Николаевна Сивцева-Кулаковская занимает особое место в истории семьи Кулаковских еще и потому, что это ведь во многом благодаря ее энергии, уму, таланту и такту вышедшие из древних преданий, легенд и песен Кулаковские укореняются в реальной жизни, где феодальные отношения уже заменяются отношениями нового времени.

В семье Сивцевых все были грамотными, и Анна Николаевна понимала, что, не получив образования, ее дети и внуки не смогут достойно устроиться в жизни.

Как считает Людмила Реасовна Кулаковская, понимая необходимость овладения грамотой, Анна Николаевна женила своего второго сына Елисея на Анастасии Собакиной — внучке и дочери известных в Ботурусском улусе[9] своей грамотностью Алексея Дмитриевича и Николая Алексеевича Собакиных.

Поначалу семейная жизнь Елисея Кулаковского с женой была вполне счастливой и безоблачной.

Наверное, Анастасия Кулаковская была похожа на героиню «Песни столетней старухи» на вершине ее жизни — в счастливом замужестве…

В семье царили любовь и мир, и такое тепло и уют сумела принести в юрту мужа молодая жена, что радовались сердца у людей, видевших это благополучие:

Жизнь действительно была счастливой, росли дети — в 1864 году появилась дочь Матрена[11], а через год сын Иван[12], однако древний мир Якутии не сразу отпустил семью Кулаковских в новое время…

Однажды в юрте Кулаковских появился незваный гость — нечистоплотный и неприятный старик.

Анастасия не знала, что это был знаменитый эвенский шаман из Усть-Маи[13], и хотя и приветила гостя, но, видимо, не сумела скрыть брезгливости, и гость вскоре покинул юрту Кулаковских…

Но с того дня, как рассказывала впоследствии сама Анастасия Николаевна сыну Алексею, Елисей Васильевич не смог исполнять супружеские обязанности.

Через девять лет Елисей Васильевич и Анастасия Николаевна позвали своего родственника шамана Албакыына покамлать и помочь им зачать дитё.

Албакыын пришел, наполнив жилище Кулаковских музыкой бубна, вначале тихой и смутной, как шум приближающейся бури. Постепенно нарастала и крепла она, наполняя юрту резким карканьем поднятых бурей ворон и жалобным криком чаек. Удары по бубну становились всё чаще и сильнее, сливаясь в непрерывный, всё возрастающий гул, и уже не птичьи крики наполняли юрту, а вздохи допотопных чудовищ…

Три дня и три ночи не смолкала в юрте Кулаковских нечеловеческая, рвущаяся, кажется, из самой преисподней музыка, три дня и три ночи камлал Албакыын.

— Девять лет назад к вам приезжал великий эвенский шаман из Усть-Маи, — объяснил он. — Он не встретил у вас должного уважения и уехал сильно раздосадованный. Поэтому он и завязал детородный орган Елисея. Но я начинаю его развязывать. Через три года у вас родится сын. Перед зачатием тебе, Анастасия, приснится сон, будто Елисей дает тебе половину золотой монеты… Проглоти эту половинку и зачнешь…

Так и случилось.

Когда Елисей Васильевич первый раз предложил во сне Анастасии Николаевне половину золотого и она проглотила ее, был зачат сын Алексей. Он родился 4 (16) марта 1877 года, спустя 12 лет после старшего брата Ивана.

А через год Елисей предложил во сне Анастасии вторую половину золотой монеты, и родился самый младший сын Кулаковских — Иродион.

Официальная версия утверждает, что рождение Алексея Елисеевича Кулаковского произошло 4 (16) марта 1877 года в местности Учай IV Жохсогонского наслега Ботурусского[14] улуса, где находится родовое кладбище Кулаковских.

Этой версии противоречит семейное предание, согласно которому Анастасия Николаевна уезжала рожать Алексея к своим родителям — Николаю Алексеевичу и Ирине Дмитриевне Собакиным в местность Харамаайы Тыарасинского наслега.

Причину поездки семейное предание объясняет тревогами за благополучные роды Анастасии Николаевны. Хотя Алексей был третьим ее ребенком, но слишком долгим оказался перерыв в родах, и поэтому мать предпочла рожать недалеко от фельдшерского пункта.

Мотивировка вроде бы обоснованная, но явно сдвинутая по времени.

Фельдшерский пункт находился тогда в 40 километрах от местности Харамаайы, а кроме того, не будем забывать, что дело происходило в якутской глубинке начала последней четверти XIX века, когда европейская медицина только начинала входить в быт якутов, и поэтому, скорее всего, родители будущего поэта рассчитывали не столько на медицинскую, сколько на церковную защиту ребенка, зачатого столь волшебным способом — Николаевская церковь находилась всего в 15 километрах от юрты-балагана Собакиных…

Надо сказать, что хотя крещение якутов началось еще в конце XVIII века, но подлинная христианизация края связана с именем святителя Иннокентия (Вениаминова) и приходится на вторую половину XIX века.

Святитель Иннокентий понял, что «якуты, несмотря на то, что в самих их улусных Управлениях дела производятся на русском языке и довольно многие читают сами русские молитвы, при настоящем положении обстоятельств никогда не переменят своего природного языка на русский», и сделал вывод о необходимости перевода священных и богослужебных книг на якутский язык. Уже 19 июля 1859 года в Троицком соборе Якутска святителем Иннокентием была отслужена первая литургия на якутском языке…

Святитель Иннокентий считал первоочередной задачей «христианизацию чувств, мыслей и представлений» якутов, и рождение Алексея Елисеевича Кулаковского как раз и было живым осуществлением этой подлинной христианизации.

В каком-то смысле можно говорить, что основоположник якутской литературы, первый якутский поэт, ученый-этнограф, лингвист, собиратель фольклора, общественный деятель, мыслитель и просветитель Алексей Елисеевич Кулаковский унаследовал не только родовые черты якутских патриархов и шаманов, но и христианский дух святителя Иннокентия.

Всего в 15 километрах от юрты-балагана Собакиных находилась Николаевская церковь. 9 апреля 1877 года священник Василий Попов и дьячок Филарет Попов крестили в этой церкви младенца, совершившего еще в чреве матери свое первое путешествие.

Имя ему нарекли Алексей. Восприемником при крещении был родной дядя мальчика, уроженец Тыарасинского наслега Петр Собакин.

Факт крещения подтверждает семейную версию о рождении Алексея Елисеевича Кулаковского в местечке Харамаайы Тыарасинского наслега. Если бы Алексей родился в Учае, скорее всего его и окрестили бы в Ытык-Кельской Преображенской церкви, находящейся намного ближе к Учаю, чем Тааттинский храм.

После крещения родители оставили маленького Алексея у деда и бабушки в Тыарасинском наслеге. Здесь он и воспитывался до девятилетнего возраста.

С чем было связано удаление ребенка из родительской семьи, мы не знаем.

Но очевидно, что материальная сторона играла тут не самую главную роль. Алексей был всего лишь третьим ребенком, и старшие брат и сестра (12 и 13 лет) вполне могли присматривать за младшим братом.

Скорее всего, дело связано с таинственными обстоятельствами его рождения. Передавая Алексея на воспитание дедушке и бабушке, удаляя его от себя, родители стремились перехитрить те темные силы, которые были вовлечены в процесс его рождения и могли каким-то образом претендовать на него.

В юрте деда и бабушки Собакиных, стоящей на берегу реки Таатты[15], маленького Алексея окружал такой же веками отстоявшийся якутский быт, как и в семье родителей.

Много времени воспитанию внука уделяла бабушка, Ирина Дмитриевна Собакина. Долгими зимними ночами рассказывала она внуку сказки.

Здесь услышал он впервые и олонхо…[16]

Известно, что в юрте Собакиных часто бывали и знаменитые олонхосуты[17] И. Винокуров-Табахыров, Н. Малгин, А. Татаринов и маленькому Алексею Кулаковскому посчастливилось слушать их.

«Я увлекаюсь одной поэзией, а следовательно и формой, в которой она облекается для своего выражения, то есть якутскими сказками и песнями, — писал он составителю «Словаря якутского языка» Э. К. Пекарскому. — Будучи малолетним, я целые ночи просиживал «под челюстями» сказочника, слушая его сказки, легенды и остуоруй[18]».

Из воспоминаний народных якутских писателей Д. К. Сивцева-Суоруна Омоллоона, П. А. Ойунского, В. С. Яковлева-Далана известно, что вечера для олонхосутов проводились как большие праздники и к моменту начала исполнения олонхо, окружающие спешили завершить домашние работы и рассаживались вокруг олонхосута, устроившегося на табуретке около камелька.

Вначале импровизатор без усталости говорил скороговорками, горловым пением вводил слушателей в единое с ним психологическое состояние.

И как будто распахивались стены юрты и слушатели «летели» по трем мирам олонхо. Используя различные тембры голоса, темпы, умело переходя от мужского голоса к женскому, талантливый олонхосут раскрывал древнюю историю народа, его веру, религию, мировоззрение.

Человек, воспитанный в атмосфере взаимопроникновения и взаимопонимания в мире олонхо, понимал и смысл жизни, осознавал себя и начинал думать не только о себе, но и о судьбе своего народа.

«Воспевающие красоту природы и жизни, якутские образы, воплощающие мечту и фантазию старинных людей, — пишет Г. У. Эргис, — воспитывали эстетические чувства народа, формировали характер людей»[19].

«Взгляните на якутскую семью, слушающую в долгую зимнюю ночь сказочника, — рассказывал сам Кулаковский. — Все — и стар, и млад скучились вокруг него, словно голодные дети вокруг матери. Тут и дряхлый дед, которому покой на наре дороже всего. Его ничто, кроме родной сказки, не заставило бы добровольно оторваться от теплой постели. Тут и отец семейства, мужчина зрелых лет с утилитарным мировоззрением, которого пустые забавы вроде «остуоруйа» более не интересуют и который после дневных работ сильно устал и желал бы предаться обычному отдыху. Здесь же сидит со своим шитьем забитая дрязгами и заботами дня хозяйка дома. Ей сон весьма нужен, так как встает раньше всех, ложится позже всех и устает больше всех. Тут сидят даже малыши, прекратившие свои обычные шалости и капризы, а также подростки, которым мало понятны слова поэзии, но которых сильно увлекла фабула и фантастичность сказки. Тут же бодрствует и случайный гость, которому завтра предстоит встать рано и пуститься в дальний путь… Слушают все с затаенным дыханием, сильно увлекаясь и стараясь не проронить ни одного слова… Каждый позабыл свои заботы, свое горе и унесся в волшебный, прекрасный мир чарующих грез… А сам сказочник, как истинный поэт, увлекся больше всех, у него даже глаза закрыты, чтоб окончательно отрешиться от грешной земли с ее злободневными дрязгами и прозой; он закрыл пальцем отверстие одного уха, чтобы звонче раздавалось в мозгу собственное пение, под такт которого мерно покачивается его туловище. Он забыл про сон, про отдых, про всё на свете… В глазах слушателей сказочник совершенно преобразился: это не прежний знакомец Уйбаан, а какое-то сверхъестественное прекрасное существо, окруженное таинственным ореолом»…[20].

Л. Р. Кулаковская в «Научной биографии А. Е. Кулаковского» говорит, что ее дед с детских лет впитал в себя дух и мудрость народной поэзии, приобщился к вековым традициям и обычаям предков.

«Высокая духовная культура народа: верования, фольклор, народная мораль и педагогика, а также генетическая расположенность к творчеству — вот те истоки, генерировавшие зарождение якутской письменной литературы, письменной философии, и они являются определяющими», — пишет она.

Сам Кулаковский не раз подчеркивал, что детство его прошло «среди косных якутов… вне сферы влияния русского языка» и в детстве он «верил во всё то, чему верили окружающие».

Первые биографы поэта А. И. Софронов и Г. П. Башарин считали деда Кулаковского Николая Алексеевича Собакина «бедным, неграмотным якутом».

Разумеется, категоричность этого утверждения можно объяснить вполне оправданным в советские годы стремлением сделать Кулаковского, хотя бы по происхождению своему, более социально близким правящему классу, но есть документы, опровергающие это мнение.

Сохранилось прошение родовича Тыарасинского наслега Николая Собакина, поданное им в Якутский земский суд 14 августа 1863 года. Прошение — спор идет о сенокосных угодьях на месте спущенного озера! — составлено и написано, как утверждает Л. Р. Кулаковская, рукой самого Собакина и завершается словами: «…проситель Николай Собакин подписуюсь собственноручно»[21].

Как бы то ни было, но, когда пришло время, внука Алексея решено было учить, и в начале сентября 1886 года его повезли в Чурапчинскую школу.

Согласно семейному преданию Кулаковских, маленький Алексей проплакал всю дорогу до школы.

— Что ты плачешь? — утешали его. — Тебе же нравится учиться… Ты же любишь карандаши!

— Ну, ладно… — соглашался Алексей. — Вези-вези…

Но через несколько километров все начиналось сначала.

— Дедушка, зачем ты везешь любимого внука туда, где не протухло ни одно яйцо, где не пропал ни один молодец?[22]

Впрочем, как писал сам Алексей Елисеевич: «Нижний мир имеет свои особые солнце и луну, которые оба щербаты и дают плохой свет подобный цвету «недоваренной мутной ухи» из карасей…».

Говорил он это по поводу якутской мифологии, но применимы эти слова и к погруженному в мир якутских сказок и мифов детству самого Алексея Кулаковского.

Про учебу Алексея Елисеевича Кулаковского в Чурапчинской школе известно немного.

Преподавателями его были вначале Николай Кирикович Горловский, а под конец учебы — Александр Ильич Некрасов, одноклассниками — Илья Башарин, Михаил Дьячковский, Акакий Картузов, Михаил Оросин, Григорий Лысков, Петр Собакин, Александр Игнатьев… Со многими чурапчинскими соучениками А. Е. Кулаковскому не раз доведется встретиться на протяжении взрослой жизни.

Насколько хорошими были учителя, можно судить по тому, что, во-первых, им, несомненно, удалось пробудить в Кулаковском любовь к знаниям, а во-вторых, заложить в подростке достаточно прочный фундамент для возможности продолжения учебы. Поступая после Чурапчинской школы в училище в Якутске, Алексей Кулаковский легко выдержал вступительные экзамены.

В архиве писателя сохранилась тетрадь, в которой записано, «сколько верст сделал Ексекюлях в течение своей жизни».

Под номером первым идет запись: «Из Амги до Чурапчи… пять раз — 10 концов по сто верст».

Вроде бы для человека, изъездившего всю Якутию вдоль и поперек, вспоминать о детских поездках на каникулы не солидно, но Алексей Елисеевич Кулаковский начал именно с этой записи, потому что как и большие, взрослые путешествия, эти школьные стоверстовые маршруты разделяли его жизнь…

После первого класса Кулаковский совершил свое первое путешествие — 60 верст от Чурапчи до Черкёха и 30 верст от Черкёха до Учая.

Егор Дмитриевич Кулаковский вспоминал, что, впервые увидев тогда в Учае незнакомого мальчика, он подумал: если будет драка, то он обязательно победит его. Правда, как потом выяснилось, сам Алексей Кулаковский, разглядывая Егора, подумал то же самое, только уже о своей победе.

Вглядываясь в детские и подростковые годы будущего писателя, легко обнаружить воистину судьбоносные рубежи и знаки, обусловливающие течение его жизни.

Посудите сами…

Дед увозит его на учебу в Чурапчу, устроив здесь на полный пансион, и всего через год умирает Ирина Дмитриевна, а еще через год и сам Николай Алексеевич.

Такое ощущение, что, завершив свою воспитательную миссию, дед и бабушка завершают свои дела в этой жизни и уходят из нее.

Роль бабушки и деда в жизни Алексея Елисеевича станет еще более очевидной, если мы вспомним, что между их смертями вместилась еще одна утрата в жизни Алексея Кулаковского…

25 ноября 1888 года учитель Чурапчинской народной школы Н. Горловский обратился к властям с просьбой сделать распоряжение о вызове для обучения трех пансионеров: Ильи Башарина, Алексея Кулаковского и Ивана Захарова, уехавших на короткий срок для свидания с родителями и не вернувшихся на учебу…

Причина задержки Алексея Кулаковского у родителей в IV Жохсогонском наслеге выяснилась через два месяца.

Видимо, в конце января 1889 года пришла пора Кулаковским возвращать половинки золотой монеты, которую проглотила мать. Сыновья ее Иродион и Алексей заболели оспой.

Но Алексей, выросший у бабушки и деда Собакиных и огражденный сказками и преданиями, выздоровел, а Иродион умер.

Рассказывают, что он, проживший всего девять лет, уже умел читать и писать, решать сложные арифметические задачи, а также имел — так написано на его надгробии! — рост взрослого человека и поднимал тяжести, которые тоже под силу только взрослому мужчине.

Иродион умер от оспы, и после его смерти в народе начали говорить, что «Бог слегка одарил Ивана, старшего сына Кулаковских, среднего сына Алексея Бог одарил щедрее, но больше всего даров досталось младшему Кулаковскому, ноша эта оказалась не под силу смертному, и Иродион умер, не выдержав тяжести своих талантов».

Талантов было отпущено предостаточно и Алексею Кулаковскому, но он остался жить. И как показала дальнейшая жизнь, жил он и за себя, и, кажется, за своего столь щедро одаренного брата, так много он успел сделать на благо своего народа.

скажет Алексей Кулаковский в стихотворении «Певец»…

Впрочем, об этом впереди…

В 1890 году тринадцати лет от роду Алексей Кулаковский с отличием окончил Чурапчинскую школу и уехал учиться в Якутск…

Глава вторая НА ПОРОГЕ ПЕРЕМЕНЧИВОГО ВЕКА

Под номером два в списке верст, пройденных Ексекюляхом Кулаковским «в течение жизни», помещена запись: «…из Амги до Якутска учиться… Восемь раз — 16 концов по 250 верст»…

С берегов Амги, этого окутанного преданиями и древними якутскими сказаниями притока Алдана, Кулаковский перебирается в Якутск — город, построенный русскими землепроходцами, в котором было сосредоточено управление огромным краем и из которого осуществлялось духовное просвещение Якутии.

По дороге в Якутск тринадцатилетний Алексей Кулаковский впервые увидел реку Лену…

Прошение инородца IV Жохсогонского наслега Ботурусского улуса Ивана Елисеевича Кулаковского о принятии его брата Алексея Кулаковского в учебное заведение духовного ведомства было подано преосвященнейшему Мелетию епископу Якутскому и Вилюйскому 7 августа 1890 года, а на следующий день в духовном училище состоялся экзамен.

Принимала его комиссия, возглавляемая ректором Якутской духовной семинарии архимандритом Иоанникием. Алексей Кулаковский экзамен сдал на «удовлетворительно», и его зачислили в первый класс Якутского духовного училища.

Здесь Кулаковский проучился всего год.

«При поведении отличном, оказал успехи: по священной истории — отличные, по русскому языку с церковнославянским — отличные, по арифметике — очень хорошие, по якутскому языку — отличные, по чистописанию — очень хорошие и по церковному пению — хорошие»[25].

К сожалению, хотя оценки и были весьма хороши, но на казенное содержание принимали только круглых отличников, и Алексею Кулаковскому в число пансионеров попасть не удалось.

Кулаковские же, как отмечает Башарин, справиться со столь дорогой оплатой обучения не могли, и 3 августа 1891 года отец Кулаковского подал в Якутскую духовную семинарию прошение об увольнении сына из училища. Отказ от дальнейшего обучения Елисей Васильевич мотивировал домашними обстоятельствами.

5 августа Алексей Кулаковский по «домашним обстоятельствам» был уволен из училища. Елисей Васильевич внес в кассу училища за учебу сына 40 рублей, а на оставшиеся 40 рублей написал расписку, и ему выдали документ об увольнении Алексея.

Оспаривая мнение Башарина, Л. Р. Кулаковская утверждает, что причиной, по которой Алексей оставил учебу в духовном училище, было разрешение, выхлопотанное ему Иваном Елисеевичем Кулаковским. Он долго обивал пороги различных учреждений, писал прошения и в результате добился-таки разрешения брату в случае успешной сдачи вступительных экзаменов учиться в реальном училище. Экзамены Алексей Кулаковский выдержал и — прямо посреди учебного года, минуя подготовительное отделение — стал учеником Якутского реального училища.

Так или иначе, но священником Алексей Кулаковский не стал…

И тем не менее, хотя и обошлась отцу учеба сына в духовном училище в целое стадо — на 80 рублей, которые были заплачены за годичное обучение Алексея, можно было приобрести восемь коров! — трата была не напрасной.

В духовном училище как самостоятельный предмет изучали якутский язык, и вот возникает интересный парадокс — выросший «под челюстями олонхосутов», «вне сферы влияния русского языка», А. Е. Кулаковский начал изучать родной язык, только оказавшись в духовном училище русскоязычного Якутска…)

Насколько важным было это для него, показала дальнейшая жизнь.

«Будучи учеником, я сам жил с двумя товарищами в течение четырех лет в караульне Предтеченской церкви, имеющей три маленьких комнаты, в которых нас помещалось 14 человек, не считая постоянно приезжавших из улуса якутов, — вспоминал Кулаковский в 1916 году. — Постоянно играли в карты, пили водку, ссорились с площадной бранью, а иногда дрались. Когда наш хозяин трапезник бил, чем попало, свою пьяную жену, мы нередко выбегали на мороз в одной потной нижней рубашонке и дрогли. Наш дом был типичным жилищем якута-горожанина. Помимо всего этого якутенок дома ни от кого не слышит русского слова, потому русский язык дается ему с невероятными усилиями, так что на его изучение якутенок тратит столько труда и времени, сколько тратится им на изучение всех прочих предметов»[26].

Суровые условия жизни сказывались на результатах учебы.

В первом классе вместе с Алексеем Кулаковским учились 19 детей. Семь из них остались на второй год, один переведен с зачетом.

Отсев поразительно большой. До пятого класса дошло всего четверо, и только троих перевели в шестой класс.

Строгой была в училище и дисциплина.

Из кондуитного журнала училища за 1894–1897 годы видно, что Кулаковский только раз пропустил урок без уважительной причины и всё равно вместе с двумя другими нарушителями подвергался одночасовому аресту.

Но любовь к знаниям пересиливала в Алексее и строгость дисциплины, и тяжелые условия быта. Вместе с однокашником Виктором Жуковским[27] он сдал на «отлично» годовые экзамены за первый класс, и его перевели во второй класс с наградой первой степени.

Преподавателями училища в то время работали едва ли не самые образованные в Якутске люди — выпускники Московского и Петербургского университетов. А. В. Кириллов преподавал математику, А. Г. Ушаков — русский язык и словесность, В. Ф. Котляр — историю, географию, немецкий язык, выпускник Академии художеств И. Ф. Аркуша — рисование и черчение.

У внучки Алексея Елисеевича — Людмилы Реасовны Кулаковской сохранилось довольно много школьных тетрадей деда, и когда рассматриваешь их, поражает ответственность, с которой относился Кулаковский к записи уроков и выполнению домашних заданий. Его учебные тетради похожи на произведения искусства.

Преподавали в училище также и Закон Божий, французский и латинский языки, географию, естественную историю (физика, химия), рисование. В число обязательных дисциплин входили и занятия гимнастикой.

Вот несколько выписок из дневника ученика Кулаковского за 1893 год:

«Выучить сугубую и просительную ектению… <…>

Даниил Галицкий и ливонские рыцари, об Иване Калите и его сыновьях… <…>

Дроби и сложение дробей… <…>

Андалузская низменность… <…>

Куликовская битва… <…>

Общий обзор средней Европы до Испании… <…>

Покорение Новгорода и свержение ига… <…>

Стих «Что ты спишь муж?»[28] <…>

Иван IV. Взятие Казани и Ливонские войны… <…>

Выучить республику Швейцария… <…>

Десятичные дроби… <…>

Покорение Сибири, Опричнина, эпоха казней… <…>

Русский язык — представить описание стального пера… <…> Докончить республику Франция… <…>

Выучить все слова на «Б» по-французски… <…>

Выучить о скелете и рте до пищевода… <…>

Выучить об Алексее Михайловиче до Хивы… <…>

«Le chattnle renarl… <…>

Выучить нервную систему до непроизвольных… <…>

Выучить Литургию верных». <…>

Когда читаешь эти записи в ученическом дневнике, понимаешь, что действительно Якутское реальное училище было тогда одним из лучших учебных заведений области. Оно давало основательную подготовку как по точным, так и по гуманитарным наукам.

Сохранился конспект по античной литературе ученика второго класса Алексея Кулаковского. Здесь мы найдем цитаты из произведений Аристофана, Плавта, Теренция, Ювенала, Платона, сопровождаемые достаточно глубокими суждениями о них самого Кулаковского.

Интересно, что Алексей обращает внимание на начальные этапы литературного и общественного становления разбираемых им авторов, и тут удивляет не столько зрелость мысли пятнадцатилетнего Кулаковского, сколько умение его применить судьбы античных авторов к собственному жизненному пути, который еще только предстоит пройти.

«…Показательно, — анализируя записи Кулаковского, посвященные жизни и деятельности Платона, пишет профессор А. А. Бурцев, — его собственное неприятие террора и гражданской войны. Он обращает внимание на длительные странствия Платона с познавательными целями, и в этом отношении вспоминаются его многочисленные поездки по дальним улусам»[29].

Глубокие и зрелые мысли обнаруживаем мы и в других работах Кулаковского, написанных им в годы учебы в училище.

Алексей, как это видно по сохранившимся ученическим бумагам, сумел не просто достаточно глубоко освоить русский язык, но и воспринять русскую культуру как свою, родную…

Здесь можно вспомнить о сочинении Кулаковского «Вправе ли русские гордиться своим именем?» и работе, посвященной «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина.

«В «Истории Государства Российского» Карамзиным проведена та мысль, что государство до тех пор будет благоденствовать, пока будет в нем единодержавие, — писал в этом сочинении Алексей Кулаковский. — Согласно с этой идеей «История Государства Российского» разделена на такие периоды, которые резко отличаются друг от друга образом правления и состоянием самой России в зависимости от образа правления… <…>

«История Государства Российского» представляет собою одну из самых важных основ русского самосознания… Это не простой плод усилий кропотливого ученого, а — подвиг гражданина, глубоко любящего свое отечество. <…>

Третье достоинство «Истории» Карамзина — это чувство патриотизма, всюду проникающее всё повествование. Везде он отзывается с любовью к родине. Об этой любви он говорит, что мы должны любить свое отечество потому, что с его судьбой тесно связана наша собственная, и эту мысль он подробно развил в своем рассуждении — «О любви к отечеству».

Карамзин, будучи сам человек строго нравственный, всё рассматривал с нравственной точки зрения. Он говорит, что история должна принести пользу не только практическую, но и моральную. Потому он в своей «Истории» является как бы нравственным судьею веков». <…>

Анализ «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина свидетельствует не только о знании Алексеем Кулаковским первоисточника, но и об особом, личностном отношении к нему. Кулаковский не просто примеривает на себя жизненные пути великих людей прошлого, но пытается перевести их на якутскую почву и таким образом применить на практике.

Таков реферат «О роли книжников в Древней Руси», который, как справедливо отмечает Л. Р. Кулаковская, стал фундаментом дальнейшей духовной эволюции А. Е. Кулаковского.

«Следует отметить, — пишет она, — культурное развитие Руси за семь веков, начиная с XII века, века древних книжников, захватывая реалистов-классиков, в силу ускоренного развития младописьменного народа саха, было впитано и было представлено в свернутом виде в Якутии Кулаковским».

Но, разумеется, неверно было бы представлять Алексея Кулаковского в бытность его учеником Якутского реального училища этаким «зубрилой», всецело погруженным в учебу и книги…

Как пишет Людмила Реасовна Кулаковская, «архивные документы и воспоминания современников свидетельствуют, что жизнерадостному, веселому Алеше вне стен училища не были чужды и детские шалости и проказы. Недаром прозвище его в реальном училище было «Кулак», как производное от фамилии и от умения его постоять за себя, за слабых и младших. А о знаменитой драке в 1897 году семинаристов и реалистов, когда их разнимала рота солдат Якутского гарнизона, он косвенно упомянул в письме к В. Жуковскому».

Особое место среди написанных Кулаковским в училище рефератов и сочинений занимает работа, озаглавленная «Весенний ледоход реки Лены», в которой явно просматриваются недюжинные писательские способности Кулаковского и которая показывает, что жизнь его отнюдь не ограничивалась стенами училища…

«В начале октября Лена закрывается толстым льдом и надолго как бы прекращает свои сношения с внешним миром, сохраняя жизнь только в глубине.

Зимою вид Лены очень скучный. По ее бесконечному пространству, прерываемому только недолговечными островами, покрытыми снежной низкорослой ивой, черной полосой тянутся в нескольких направлениях скучные дорожки. (Лишь изредка проходит по этой дороге якут — «городчик» в национальной шапке, закутывающей и лоб, и подбородок; в рукавицах и обуви из лошадиной шкуры шерстью вверх; он ведет под уздцы своего сухого четырехтравого коня, запряженного в узенькую, низкую и длинную «нарту», и заунывно припевает, понурив голову, хотя ему и не горько.)

Но вот проходят восемь длинных месяцев, проходит масленица, которая бывает здесь при 20–30° холода, и Пасха. Наконец приходит давно желанный май месяц. Дни становятся длинные, солнце светит ярче и греет сильнее, птички поют веселее; снег начинает таять быстро, так что образуются лужи; белый мир пестреет от появившихся черных пятен. С окрестных возвышенностей сбегают в Лену многочисленные ручейки и образуют над льдом так называемые «наледи», которые с каждым днем становятся глубже. Через несколько дней эти наледи проедают шире трещины на льду, образовавшиеся от холода в начале зимы, и соединяются с речной водой. От прибавления воды лед, как менее плотный, всплывает, — и Лена пробуждается от восьмимесячного сна, — вскрывается.

Тогда-то выходит житель Якутска, главного города страны, подышать свежим воздухом, свежим оттого, что в это время дует с реки прохладный, сырой ветер, и поглядеть на великолепный вид вскрывающейся реки.

Вот что представляется его глазам. Всплывший лед, иногда в квадратную полверсты величиной, произведя какой-то неопределенный шум, увлекается быстро прибывающей водой и медленно плывет вниз. Во время пути он сталкивается с другими льдинами, разламывается по краям и, откачнувшись, опять плывет рядом с врагами. За ним проходят другие большие и мелкие в различных положениях: лежа на боку, прямо или один на другом. На одной из таких льдин проплыло целое гумно, на другом воз сору, а рядом с третьим — бревно. Так проходит день, настает другой; воды за ночь прибавилось много, так что заметка, поставленная вчера, не видна.

Около третьего часа пронесся слух, что «материк» тронулся. (Нужно заметить, что описываемая часть реки есть боковая протока, отделенная от «материка» длинным наносным островом.) Действительно, скоро стали появляться более крупные льдины, вода стала быстро прибывать, так что потопляет луг, стоящий на сажень ниже города и на две выше русла реки. Набережная полна народом. В толпе-то и слышатся восклицания: «Смотрите, что чернеет вон — на том льду? Уж не человек ли?» — «Гляди, гляди, что за льдище — прямо с гору!» Между тем льдины становились чаще, ударялись одна о другую, причем более хрупкие ломались и часть превращалась в воду. Встречались льдины более крепкие и с причудливыми формами, за которыми как-то следишь и провожаешь далеко взором. Смотрящему в это время является какое-то чувство и он начинает фантазировать. Ему кажется, что ряд плывущих льдов как будто бежит нескончаемо длинной массой исполинских белых зверей куда-то на север и теряется из глаз в неведомой дали.

Но фантазер выходит из этого состояния, ибо лед, на который он глядел не мигая, остановился. Что же это значит? Это довольно редкий случай — вся масса льда остановилась. Это произошло вот каким образом: отдельная масса льда плыла, особенно плотно сомкнувшись и наполняя всю поверхность протоки; она подошла к более узкому месту, и отдельные льдины мешали друг другу пройти, почему масса остановилась. Сзади плыли другие льдины и, достигая этого места, опять останавливались; они ныряли в воду или лезли вверх, напираемые сзади; вода увеличивалась с верхней стороны и этим способствовала новым льдинам подняться еще выше. Получилось что-то вроде порога. Но чем вода сверху прибывала больше, тем больше снизу убывала. День клонился к вечеру. Лед от действия солнца и воды становился хрупче и, наконец, уступил тяжести воды — порог прорвался. Вода, тем временем вышедшая далеко из берегов, прорвавшись, помчалась вниз с утроенной силой…

Лед шел всю ночь и только на третий день заметно поредел, а к вечеру совсем река прочистилась и вместе с тем стала убывать вода.

В то время, когда лед совсем прочистился и вода не ушла из заливного луга, молодежь находит удовольствием кататься ночью на лодке. И правда, как славно в тихую погоду кататься по ровной, блестящей поверхности почти стоячей воды, то плывя медленно, плавно, то вдруг, напрягши все силы, летишь на легкой лодке в даль, пока руки не онемеют от усталости»[30].

Достаточно провести небольшую редакционную правку и перед нами окажется весьма интересный, вполне достойный публикации очерк, из которого читатель узнает массу любопытных подробностей как о начале ледохода на Лене, так и о самой реке и об отношении к ней якутян.

Великолепен «городчик» в национальной шапке, который заунывно припевает, понурив голову, хотя ему и не горько; прекрасно описано взволнованное переживание зевак на набережной, наблюдающих начало движения «материка».

А как замечательно описано катание на лодке по затопленным заливным лугам, когда так «славно в тихую погоду кататься по ровной, блестящей поверхности почти стоячей воды, то плывя медленно, плавно, то вдруг, напрягши все силы, летишь на легкой лодке в даль, пока руки не онемеют от усталости»…

Сохранился альбом Кулаковского, предназначенный для записи стихотворений, который в работах об основоположнике якутской литературы именуется «Песенником».

Объем тетради составляет 45 страниц, и здесь можно найти произведения А. С. Пушкина: «Буря», «Клеветникам России», «Полтавский бой», «Пророк», монолог из «Бориса Годунова» и М. Ю. Лермонтова: «Ветка Палестины», «Спор», «Два великана», «Казачья колыбельная песня», стихи А. В. Кольцова: «Что ты спишь, мужичок?», «Песня пахаря», «Песня старика», «Разлука», «Песня разбойника» и басни И. А. Крылова: «Ворона и Лисица», «Мартышка и Очки», «Лисица и Виноград», «Чиж и Голубь», «Стрекоза и Муравей», произведения Н. А. Некрасова и Г. Р. Державина, В. А. Жуковского и И. С. Никитина, Я. П. Полонского и М. М. Хераскова, Н. Г. Цыганова и И. 3. Сурикова.

«Песенник» похож на многочисленные альбомы стихов, которые имели тогда хождение в среде учащейся молодежи, но при этом существенно отличается от них внутренней выстроенностью.

И хотя некоторые стихи, включенные в «Песенник», кажутся слишком разнородными, они органично соединяются друг с другом, встраиваясь в жизнь человека, соединившего их не только на страницах учебной тетради, но и в собственном творчестве.

Из воспоминаний учеников Вилюйского училища известно, что Кулаковский читал на якутском языке переведенные им произведения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова и А. В. Кольцова.

А в 1924 году, оплакивая трагическую гибель своего старшего брата Ивана Елисеевича Кулаковского, Алексей Елисеевич переведет стихотворение Николая Григорьевича Цыганова «Речка», входящее в состав «Песенника», составленного им три десятилетия назад…

Так случится, что строки русского поэта:

вместят сердечную боль Алексея Елисеевича и, зазвучав по-якутски, станут шедевром якутской лирики.

И как тут не вспомнить мысль Алексея Кулаковского, сформулированную им в реферате «Характеристика романтизма по произведениям Жуковского» тогда же, когда и составлялся «Песенник»: «Хотя Жуковский больше переводил, чем писал оригинальные произведения, однако он был поэт в полном смысле слова, а не переводчик только потому, что он переводил поэзию. Переводчик… в стихах есть творец, так как, чтобы переводить стихи, необходимо самому перечувствовать все те чувства, которые волновали душу самого поэта…

Романтизм в русской литературе, введенный Жуковским, должен был принять тем более резкие черты, что собственное настроение Жуковского гармонировало с характером романтизма: романтизм отличался фантастичностью, чудесностью, и Жуковский имел богатую фантазию и мечтательный характер; романтизм носил характер элегический — и у Жуковского было грустное настроение, как у человека, не нашедшего личного счастья»…

По признанию самого Кулаковского, в училище больше всего увлекали его естественные и точные науки, и хотя увлечение это подтверждают сохранившиеся черновики достаточно оригинальных решений сложных задач и теорем по планиметрии[31], но всё же главным интересом писателя, уже в ученические годы, стало то, что потом назовут народоведением…

Об этом самом главном для себя и думал девятнадцатилетний Алексей, когда в реферате «Главнейшие достоинства поэзии Пушкина» писал, что национальность поэзии Пушкина есть одно из главных достоинств ее.

«Пушкин, — утверждал Кулаковский, — обладал изумительной способностью понимать дух, положение, быт своей нации… Народность его преимущественно в языке, в котором выразились главные свойства русского ума и чувства. Вполне усвоив живую, народную речь, Пушкин с гениальным искусством применил ее к выражению самых разнообразных впечатлений, самых утонченных движений чувства».

Сказано это было о русском поэте, о русском языке, но, размышляя о русской и мировой литературе, Кулаковский всегда экстраполировал свои наблюдения на якутскую почву, и его слова о А. С. Пушкине являются, по сути, вполне продуманной программой построения будущей якутской литературы, как народоведения.

Мы уже говорили, что выросший под челюстями олонхосутов, «вне сферы влияния русского языка» Кулаковский начинает изучать якутский язык, только оказавшись в русскоязычном Якутске.

Возможно, определенную роль в этом увлечении сыграла книга И. А. Худякова «Верхоянский сборник. Якутские сказки, песни, загадки и пословицы», вышедшая в Иркутске в 1890 году, с которой как раз в середине последнего десятилетия XIX века и познакомился ученик Якутского реального училища Алексей Кулаковский.

Свои последние летние каникулы Алексей Кулаковский провел в 1896 году у родителей в местности Учай Ботурусского улуса.

19 июня он был в Таатте у брата Ивана Елисеевича.

Никаких подробностей последнего летнего отдыха Алексея Кулаковского не сохранилось, но судя по воспоминаниям людей, знавших его, именно тогда с Кулаковским произошли разительные изменения.

«Он в корне изменился к окончанию учебы, — вспоминал народный сказитель, друг детства и юности Кулаковского Егор Дмитриевич Кулаковский. — Всё время занимался сочинением песен. Сложил песню о заводах и фабриках».

Так совпало, что в этом же 1896 году ссыльный поляк Вацлав Серошевский, проживший в Якутии 12 лет и собравший огромный материал о коренном населении, выпустил в Петербурге свой фундаментальный труд «Якуты».

Впервые многое о якутах узнали из этого труда не только петербургские читатели книги Вацлава Серошевского, но и сами якуты…

31 мая 1897 года в Якутском реальном училище состоялся первый выпуск.

Училище закончили пять человек: Г. Бушуев, Д. Гиммер, П. Терру, А. Кулаковский и В. Жуковский.

Из них только А. Е. Кулаковский и сын этнографа В. Ф. Трощанского В. В. Жуковский получили аттестат, допускающий к переводу в дополнительный класс.

Из них только Алексей Кулаковский был якутом.

Он вообще стал первым якутом, окончившим Якутское реальное училище…

Надо сказать, что в годы учебы в Якутском реальном училище у Алексея Кулаковского завязались знакомства, сохранившиеся на всю жизнь.

Таким было, например, его знакомство с Семеном Барашковым.

С. П. Барашков, два года проучившись в приготовительном классе, был переведен в первый класс, когда в училище поступил и Кулаковский.

С 20 марта 1893 года семнадцатилетний Барашков вынужден был оставить учебу, чтобы помогать отцу, занимавшемуся снабжением Успенского прииска Витимской системы.

Однако товарищеские отношения сохранились.

И когда полтора десятилетия спустя Кулаковский снова встретился с Барашковым, товарищеские отношения переросли в настоящую дружбу, которая оказалась чрезвычайно плодотворной для всей Якутии…

Глава третья АЛГЫС — ЭТО БЛАГОСЛОВЕНИЕ

«Носи с собой старца в заплечном мешке, чтоб пользоваться его советами»…

«У старших бери алгыс, а у молодых — дружбу»…

Эти пословицы Алексей Елисеевич Кулаковский запомнил с детства и всегда следовал им, хотя это не всегда приносило ему очевидную пользу.

31 мая 1897 года двадцатилетний Алексей Кулаковский получил аттестат об окончании Якутского реального училища. Начиная с этого дня и до января 1888 года, когда он приступил к работе помощником письмоводителя Ботурусской инородной управы, в его биографии образуется семимесячный перерыв. Не найдено никаких документов и свидетельств о занятиях Кулаковского, кроме составленного 25 сентября 1897 года прошения инородца II Хатылинского наслега Ботурусского улуса Степана Инокентьева, поданного старостам III и IV Жохсогонских наслегов.

Можно предположить, что Алексей Елисеевич Кулаковский, который более всего стремился получить образование, пытался изыскать в эти месяцы возможность для продолжения учебы, возможно, с этими попытками были связаны и его — «зимою два раза ездил в город» — поездки в Якутск.

Шансы на продолжение образования у Кулаковского были. Полученный в реальном училище аттестат предоставлял право на поступление в институт. Можно было — такие прецеденты имелись! — попробовать похлопотать об оплате обучения за счет казны.

Как явствует из письма В. В. Жуковскому, Кулаковский встречался в Якутске с одноклассником Григорием Бушуевым, расспрашивал о знакомых, и хотя возобновить отношения с бывшими товарищами по училищу не удалось, но попытки такие Кулаковским предпринимались…

«Зимою два раза ездил в город, — писал он В. В. Жуковскому, — причем в первый раз виделся с Гришей, который обещал показать твое письмо к нему, но во второй мой приезд не только не исполнил это обещание, но даже не счел нужным повидаться со мною, говоря посланнику моему, что будет мыться в бане. Этот незначительный сам по себе поступок его сильно меня огорчил, так что я чуть не расплакался… Я вообще туго и медленно сближаюсь с человеком, но зато нелегко разуверить меня в друге, о котором раз возымел хорошее мнение, на этом основании только я не хочу серьезно негодовать на Гришу…»..

Впрочем, вполне возможно, что попытки более интересного устройства в жизни А. Е. Кулаковский предпринимал, ожидая подыскиваемого родителями места помощника письмоводителя, и составленное им в сентябре прошение Степана Инокентьева было как бы экзаменом на эту должность…

Попыткам сына продолжить образование родители не сочувствовали. Во-первых, и возможностей таких — все равно пришлось бы залезать в долги! — не было, а, во-вторых, и результат был не известен. Те редкие якуты, которым удалось получить высшее образование, как правило, уже не возвращались назад и, женившись в чужих краях, как бы переставали быть якутами, забывали язык и родню…

Как считает Г. П. Башарин, родители Кулаковского «счастье своего сына усматривали в трояком идеале».

«Алексей должен был: во-первых, стать улусным суруксутом-письмоводителем, во-вторых, жениться на богатой невесте и, в-третьих, иметь хозяйство, жить близко от стариков, содержать их, а в случае их смерти, говоря по-якутски, кинилэр унуохтарын тутуохтаах этэ, то есть должным образом похоронить.

Алексей Елисеевич, будучи человеком мягкого характера, любящим сыном, поддался влиянию традиции и был вынужден считаться с мнением родителей. Он испробовал указанные три пути обретения счастья»[33].

Восхождение к должности улусного суруксута-письмоводителя Алексей Кулаковский начал помощником письмоводителя В. В. Шестакова в Ботурусской инородной управе.

Жил тогда будущий основоположник якутской литературы в Чурапче, квартируя у Тимофея Михайловича Скрыбыкина.

В «Письме другу «Митяю», написанном, вероятно, вначале января 1898 года, Кулаковский писал, что он не стремится «потуже набить карманы», а, взлетев «в гулко звенящую, сияющую высоту небес» и воссев на их «блистающей, светлой вершине», созерцает мир и размышляет о земле родимой, видимой им «ослепительно яркой звездой», «с первого дня творения» до «его последнего дня».

Но это в письме другу легко было взлетать и восседать на блистающих вершинах. В реальной жизни помощника улусного письмоводителя всё оказалось скучнее и мельче. Первые дела Кулаковского в этой должности никакого материала для размышлений о «земле родимой» как «ослепительно яркой звезде» не давали.

Прежде всего Кулаковскому поручено было составить список экономических магазинов и приписанных к этим магазинам жителей. Потом он подготавливал предписание Телейскому родовому управлению о вручении повестки Максимову о краже лошади у Великанецкого, а также составлял предписания Алданскому родовому управлению по поводу хранения дела о самовольно выкошенном Сергеем Микешевым сене…

Поначалу дел было немного, но постепенно нагрузка возрастала.

Из составленной Людмилой Реасовной Кулаковской хронологии видно, что уже к концу первого месяца службы практически вся бумажная работа в Ботурусской инородной управе легла на плечи молодого помощника письмоводителя…

24 января 1898 года А. Е. Кулаковским было написано девять разных документов Ботурусской инородной управы…

31 января 1898 года А. Е. Кулаковский подготовил тринадцать разных документов Ботурусской инородной управы…

Какими именно документами занимался Кулаковский, видно по списку дел за 3 февраля 1898 года. Он составил в этот день:

1. Ведомости:

а) О взыскании податей и повинностей с инородцев Ботурусского улуса за январь 1898 года.

б) О состоящей за инородцами Ботурусского улуса больничной недоимке за февраль 1898 года.

в) О состоящей в Ботурусском улусе хлебной недоимке.

2. Докладные Ботурусской инородной управы в Якутское окружное полицейское управление:

а) Об отсутствии беглых и беспаспортных лиц за январь месяц.

б) Об отсутствии дезертиров и иногородних лиц за январь месяц.

3. Ведомости в Якутское окружное полицейское управление:

а) О ценах, существовавших в течение минувшего января месяца на съестные припасы.

б) О справочных ценах, существовавших в течение минувшего января на рабочих людей, строительные инструменты и материалы.

в) О состоящих на причислении в Ботурусском улусе ссыльных, с подразделением их на категории, а также не имеющих статейных списков.

4. Подготовил реестр господину товарищу прокурора Якутского окружного суда 2-го участка Якутского округа об исполнении и неисполненных приговорах судебных мест за январь месяц.

Работы было много, но трудно назвать ее захватывающе-интересной для двадцатилетнего человека, в котором — вспомните о его переводах, о его рефератах! — уже проснулся литературный талант…

Удовлетворяло ли Кулаковского положение, в котором он оказался?

Нелепо и рассуждать об этом.

После чтения книг, после разговоров, приобщающих к высотам мировой культуры, после стремления перечувствовать всё, что волновало души великих русских поэтов, после счастливых попыток проникнуть в самую суть их творчества, после живого общения со сверстниками, после юношеских мечтаний о подвиге гражданина, любящего свое отечество, он ясно чувствовал, как засасывает его сонная якутская глубинка…

«На первых порах я сильно негодовал, видя канцелярские порядки… — как бы подводя итоги первого месяца своей работы в Ботурусской инородной управе, написал А. Е. Кулаковский своему товарищу по училищу В. В. Жуковскому — Судопроизводство у нас оказывается в самом плачевном состоянии, о каком и вообразить трудно… жизнь при управе не слишком-то по нраву мне и хочу как-нибудь отделаться отсюда. Я пока не наметил — какой образ жизни поведу, вероятнее всего позабуду всё вынесенное из училища, оставлю все «мечтания благородные»… буду строчителем в наслегах, буду писать и за и против давшему больший приз, лишь самому мягче, да теплее, да сытее было. Вообще итог должен будет сводиться к тому — как бы потуже набить карманы, как это замечается у весьма и весьма многих «пишущих якутов»…».

Поразительно, как много горечи скрыто в этих размышлениях молодого Кулаковского о судьбе «пишущих якутов». Еще поразительнее бесстрашное, реалистически-жесткое моделирование своей возможной — «вероятнее всего позабуду всё вынесенное из училища, оставлю все «мечтания благородные» — судьбы…

Поводом для письма послужила смерть отца Жуковского, народовольца Василия Федоровича Трощанского, которая произошла в селении Черкёх Ботурусского улуса[34].

Разумеется, сам Кулаковский понимал, что письмо-сообщение товарищу по столь печальному поводу— не лучшее место для исповеди. Но это свидетельствует не о недостатке деликатности у автора, а об отчаянном одиночестве, в котором тот оказался в Чурапче.

Чем-то А. Е. Кулаковский был сейчас похож на описанного покойным Трощанским якута, у которого и жена, и престарелые родители, и скот, и собака, и кошка «живут впроголодь изо дня в день всю жизнь и только изредка насыщаются до отвалу; и можно с уверенностью сказать, что даже мыши в юрте живут голодом, так как поживиться у хозяина нечем».

Помощнику письмоводителя Ботурусской инородной управы Алексею Елисеевичу Кулаковскому не хватало не хлеба, а живого человеческого общения, но общение это было ему еще нужнее, чем хлеб.

В. Г. Короленко, отбывавший ссылку в Амге, недалеко от Чурапчи, писал, что мороз в 25 градусов кажется здесь настоящим веянием весны.

«Раз начавшись, это смягчение идет уже неуклонно. Дни быстро прибывают. Зима начинает отступать. Переходный промежуток занимает короткое время. Только по ночам духи зимы вокруг юрты мечутся и стонут… Лошади чувствуют это и бегают вокруг двора с сумасшедшими глазами, распустив по ветру хвосты и длинные гривы…

Этот период, когда зима еще отстаивает свои права, в тех местах длится недолго, до начала апреля. В это время ветры всё меняются. То они дуют с океана суровым холодом, то начинаются сравнительные оттепели. Так среди резких перемен проходят две-три недели. Земля в это время тверда, как камень. Наконец под влиянием все прибывающего дня в воздухе чувствуется тепло. Снег как будто оживает: под ним начинают журчать ручьи, которые быстро несутся по твердой еще, как камень, земле. Наступает еще один парадокс: лето наступает среди зимы. Кругом лежит еще снег, но тепло совершенно по-летнему».

Именно в эту пору родители помощника письмоводителя Алексея Кулаковского приступили к реализации второй части своего мудрого плана — женитьбе сына на богатой невесте.

В один из таких дней, 19 апреля 1898 года, Алексей Кулаковский обвенчался с семнадцатилетней «толстушкой» — Анастасией Егоровной Оросиной, младшей дочерью известного в округе богача Егора Васильевича Оросина[35].

«У Оросина было две дочери: любимая дочь Анна и «кейге кыыс» (нелюбимая) Анастасия, — пишет Е. П. Башарин. — Родители Кулаковского, сознавая свою бедность и незнатное происхождение, сватали сыну Анастасию. Им, конечно, хотелось бы, чтобы Алексей женился на Анне, но они боялись большого за нее калыма».

Алексей Елисеевич спорить с родителями не стал.

Конечно, Анна Оросина была красивее, чем выбранная в невесты Анастасия, но что такое женская красота?

Кулаковского вполне устраивала «плосколицая и узкоглазая», нетребовательная Анастасия. И хотя не вспыхнуло между молодыми безумной любви, но установились хорошие отношения, чему способствовали добрый характер невесты, ее музыкальность и, конечно, надежда, что за Анастасию потребуют небольшой калым, а приданое будет богатое.

Только вот расчеты на невеликий калым не оправдались.

Егор Васильевич Оросин подтвердил свое умение собирать богатства. За нелюбимую дочь он заломил огромный— 800 рублей! — калым.

На эти деньги можно было купить 80 коров, и выплачивать образовавшиеся долги А. Е. Кулаковскому придется и после смерти жены. Более того, выплачивая калым, он попал в унизительную и весьма обременительную для него зависимость от тестя.

«…За пазухой Егора Васильевича Оросина жил четыре года. Платя калым за его дочь, я задолжался до 1500 руб. Чтобы уплатить этот долг, я сделался авантюристом и аферистом в тесной связи этих слов: служил письмоводителем два года, ездил в Оймякон подряд три года, строил больницу, ездил в Охотск исполнять телеграфные работы (состоял подрядчиком на 90 000 руб.), ездил на прииски, но возвратился, не дожидаясь вакансии, учил у одного богача двоих детей за 600 руб. в год, а теперь состою учителем Вилюйского городского трехклассного училища, кое-как удалось уплатить долги, но не все…».[37].

Поначалу Алексей Елисеевич не терял надежды на благородство тестя.

«По твоему совету я женился на богачке, — писал он В. В. Жуковскому, — вероятно, слыхивал о богачах Оросиных, — вот на дочери одного из них, Егора Васильевича, я и женился, руководствуясь расчетом. Хотя калым назначили почти не по силам мне (800 р.), но, я думаю, игра стоит свеч.

Венчался 19 апреля 1898 года, а жену повезу к себе в будущем году, тогда и свадьба будет. Жинка моя плосколицая, узкоглазая, здоровенная толстушка, которая, вероятно, народит мне здоровенных же кулачат».

Увы…

Алексею предстояло пережить еще одно разочарование.

Назначив огромный калым, Егор Васильевич Оросин приданого за Анастасией не дал. Правда, чтобы не превратиться в посмешище, он вполне прилично одел дочь, но это было всё, что получил от него «расчетливый» Кулаковский.

Поистине поражаешься христианскому смирению Алексея Елисеевича, который, получив в жены нищую, немилую женщину, погрязший из-за нее в долгах, никогда не срывал на ней раздражения. Восемь лет совместной жизни, которые были им отпущены Богом, прожили супруги в мире и согласии.

17 ноября 1899 года в возрасте шестидесяти пяти лет, исповедовавшись у священника Чичимахской Николаевской церкви Иоанна Винокурова и причастившись Святых Даров, умер Елисей Васильевич Кулаковский от воспаления предстательной железы.

Исполняя последнюю часть триады об идеальных отношениях родителей и детей, Алексей Елисеевич Кулаковский должным образом, говоря по-якутски: кинилэр унуохтарын тутуохтаах этэ, похоронил отца на родовом кладбище в Учае.

После смерти отца Кулаковский продолжает работать помощником писаря Ботурусского улуса и живет в Чурапче, по-прежнему квартируя у Тимофея Михайловича Скрыбыкина. Только наездами бывает он у жены в I Игидейском наслеге, раскинувшемся по берегам Баяги.

Дел у него с каждым днем становилось всё больше.

Судя по реестру, помощник письмоводителя Кулаковский вел документацию по вопросам землепользования и сбора налогов, занимался распределением сенокосных угодий и ссудами (сеном и хлебом) нуждающимся жителям, хлопотал о розыске пропавших лошадей и о борьбе с пьянством…

Кулаковский составлял бумаги об изготовлении классной доски для Абагинской школы и об отправке на Охотский тракт рабочих людей для постройки новых мостов…

Разбирал жалобу Алексея Амосова на Гаврилу Амосова, который тайно увел его работницу Ульяну Хордогосову, и выписывал удостоверение поселенцу II Хаяхсытского наслега Ивану Тимофеевичу на получение билета для проживания на золотых приисках Олекминской и Витимской систем…

Пытался предотвратить спуск жителями Жулейского наслега озера Чибили и брал расписку с Семена Попова, обязующую его не играть в карты…

Некоторые дела, которые приходилось разбирать Кулаковскому, больше смахивали на анекдот, как, например, дознание о краже четырех пачек чая у Егора Игнатьева. Постановлено было, «ввиду картежной игры, взыскать с домохозяина, в доме которого была картежная игра, и удовлетворить поселенца Егора Игнатьева четырьмя штуками кирпичного чая».

Еще более анекдотичен разбор жалоб Ивана Сунхарылова…

Еще в 1895 году Иван Сунхарылов пришел в родовое управление с жалобой на Егора Мордовского, но тогда староста Терасинского родового управления Иван Игнатьев предложил спорщикам помириться при условии, что Мордовский угостит Сунхарылова бутылкой водки, и оба согласились.

Теперь, три года спустя, Иван Сунхарылов принес жалобу на Николая Сунхарылова, который сказал: «Вы, Милостивый Государь (Иван), отстраняя меня от дележа рыбы, поступаете так же, как журавль не подпускает к найденному червячку других журавлей!»

Сравнение это оскорбило Ивана Сунхарылова, заявившего в управлении, «что он не журавль».

Возможно, Ивану Сунхарылову, как и в случае с Егором Мордовским хотелось вытребовать с Николая Сунхарылова бутылку водки, но на этот раз планы его не осуществились. Совместно со старостой Тыарасинского наслега В. Давыдовым Кулаковский так сформулировал решение: отказать просителю, поскольку родовое управление находит, что спрашивать свидетелей под присягой о подробностях перебранки неуместно и недостойно…

Что-то в работе помощника письмоводителя было смешным, многое, когда речь шла о нужде, преступлениях и неестественных смертях — страшным, но всё это тонуло в засасывающей повседневности.

«Чувствую, Жук, что я далеко недостаточно образован, — признавался Кулаковский в письме Жуковскому. — Где-то далеко, в глубине души, живет зародыш желания — самообразовать себя. Конечно, единственным источником или средством для этого послужило бы чтение. Но, к сожалению, книги очень трудно мне доставать, да и руководителя нет (который бы указывал — что читать). И в этом случае приходится ждать, пока я разбогатею, чтоб я мог покупать или выписывать книги. Да вот беда: прежде чем я разбогатею, зародыш-то желания угаснет.

Так вот, для примирения этих несуразностей я намереваюсь искать клад по углам всякого дома. Но положим, если это беспокоящее меня желание угаснет, то нечего и тревожиться…».

Скрашивало Кулаковскому пребывание в Чурапче, пожалуй, только знакомство с первым якутским дипломированным врачом, выпускником Московского университета П. Н. Сокольниковым, который тогда тоже работал в Ботурусском улусе.

У Сокольникова была хорошая библиотека, и Кулаковский мог здесь (сохранился список библиотеки П. Н. Сокольникова) познакомиться с работами Фридриха Ницше, Томаса Мальтуса, Карла Маркса.

Как пишет Кулаковская, ее дед уже в то время «пользовался уважением и любовью народа, как по своему доброжелательному характеру, так и всё больше проявляющимися разносторонними талантами певца и сказителя, непревзойденными достижениями в национальных спортивных играх».

Мало кто побеждал Алексея Елисеевича в борьбе хапсагай и соревнованиях по поднятию тяжестей. На сохранившихся фотографиях Алексея Елисеевича того времени мы видим широкоплечего молодого человека с прямым открытым взглядом…

Говоря о пребывании Кулаковского в Чурапче, надо упомянуть и о первых его «сочинениях» на якутском языке.

Отправляя 17 августа 1898 года в Восточно-Кангаласскую инородную управу объявление о пойманных в улусе лошадях для розыска их хозяев, А. Е. Кулаковский описал масти лошадей на якутском языке. То же самое сделал он и 4 октября 1898 года, когда разыскивали владельца коня, найденного жителем II Хатылынского[38] наслега Константином Мироновым.

Разумеется, эти якутские описания только в шутку можно назвать сочинениями, но так уж получалось у Алексея Елисеевича, что и эти попутные работы сливались в результате в единый, весьма важный для культуры Якутии труд.

В работе «Виды животного и растительного царств, известные якутам» Кулаковский приводит список главных лошадиных мастей, различаемых якутами:

Манган — совершенно белая;

Yym кэрэ — белая с желтоватым отливом;

Саhыл кэрэ — масти лисы;

Сырдык сур — светло-мышиный;

Сур — мышиный;

Хара сур — темно-мышиный;

Светло-серый,

Серый,

Темно-серый,

Темно-серый в яблоках,

Рыжий,

Игрений со светлой гривой,

Игрений с гривой,

Соловый,

Светло-рыжий,

Буланый,

Кирпично-буланый,

Темно-буланый,

Серо-буланый,

Чалый,

Сиэр — саврасый;

Чумэчи кугас — масти парафина;

Солонгдо кугас — масти колонка и т. д….

Многие из этих описаний, которые Д. Д. Савинов справедливо назвал «достоянием республики», были выработаны Кулаковским еще в бытность его помощником письмоводителя в Чурапче.

В принципе, если бы Алексей Елисеевич, как теперь говорят, не попал на деньги, угодив в кабалу к своему тестю, заработки позволяли бы ему вести вполне безбедную жизнь.

Вот несколько записей о его доходах.

19 июня 1898 года. Помощнику письмоводителя А. Е. Кулаковскому выделено добавочное жалованье в размере двух рублей по I Хаяхсытскому наслегу Ботурусского улуса за первую половину 1898 года.

10 июля 1898 года. Запись № 4052 в исходящем реестре БИУ по I Игидейскому родовому управлению о выдаче помощнику письмоводителя Алексею Кулаковскому 84 рублей 44 копеек.

Запись № 4053 по II Игидейскому родовому управлению о выдаче Алексею Кулаковскому шести рублей пяти копеек.

21 января 1899 года А. Е. Кулаковский получил полный расчет за 1898 год, в чем и подписался в квитанции. Дополнительно к уже полученным 92 рублям 49 копейкам он получил за работу 41 рубль четыре с половиной копейки от Жулейского родового управления, 80 рублей от Телейского, 25 рублей от старосты Николая Макарова.

Всего в 1898 году Кулаковскому было выдано 238 рублей 53 с половиной копейки. Для сравнения, наемный рабочий за год — от Покрова до Покрова! — получал в улусе от 30 до 40 рублей, женщины — от пяти до восьми рублей жалованья.

В 1899 году доходы Кулаковского возросли еще сильнее. Они составили 279 рублей 55 копеек.

И вот от этой вполне обеспеченной жизни Алексей Елисеевич вынужден был лезть «за пазуху» к тестю. В начале 1900 года Егор Васильевич Оросин вынудил его перейти с должности улусного на должность наслежного писаря.

Чтобы понять, что это значило для самого Кулаковского, можно вспомнить приговор общего собрания инородцев Боту-русского улуса, состоявшегося в 1900 году, в котором отмечалось, что ввиду ничтожного жалованья, выдаваемого к тому же не деньгами, а в виде мяса, масла, сена, «в наслежные писари поступают люди малограмотные и бедные, не находящие других занятий»[39].

«Таким образом, — говорит Л. Р. Кулаковская, — А. Е. Кулаковский — единственный во всем Ботурусском улусе выпускник реального училища, выходец из среднеобеспеченной семьи, зять богатого рода, попадает в категорию людей, «не находящих других занятий». Надо полагать, что образованному, интеллектуально развитому, знающему свои возможности молодому человеку 22–23 лет нелегко было осознавать такую уничижительную оценку своего занятия старейшинами улуса».

Некоторые исследователи отрицают, что Егор Васильевич Оросин мог быть прототипом героя стихотворения Кулаковского «Скупой богач». Они доказывают, будто богач, который в стихотворении Кулаковского заставляет семью питаться протухшей рыбой, сосновой заболонью и мясом дохлятины, совершенно не похож на просвещенного Е. В. Оросина.

Это, безусловно, верно, но верно и то, что гиперболизированный, практически лишенный реальных узнаваемых черт герой стихотворения[40] воплощает не столько черты самого Е. В. Оросина, сколько субъективное отношение к нему А. Е. Кулаковского. Последнему трудно было смириться с тем, что тесть требует с него так много денег, тем более что никакой нужды в этом у Оросина не было, капитал у него был не малым.

После смерти тестя Кулаковский сообщит Э. К. Пекарскому: «Егор Оросин умер, а его деньги не найдены, зарыто было более 60 000 р.»[41]. 60 тысяч рублей — это огромное по якутским меркам состояние, и вместо того, чтобы приумножаться и служить и семье, и всему якутскому народу, оно — это не могло не возмущать Кулаковского, который пожертвовал своей молодостью, чтобы на 800 рублей пополнить это состояние! — так и осталось зарытым в земле…

Ну а когда мы вспомним, что делал Е. В. Оросин с закрепощенным им зятем, то окажется, что это вполне может быть соотнесено с тем, что творит со своей семьей герой стихотворения.

Что чувствовал, что ощущал сам Алексей Елисеевич, оказавшись «за пазухой» у тестя, рассказано в его дневниковых записях, датированных началом 1901 года: «Во время покупки вин (для свадьбы[42]) в ренсковом погребе застали меня двое из любимейших мною учителей А. В. Кириллов и А. Г Ушаков. Я показался в самом жалком невзрачном виде. В самом деле: раньше они знали меня как юношу, воспитанного средним учебным заведением, имеющего много хороших способностей и качеств; теперь же я выглядел типичнейшим якутом, как по костюму, так и по манерам; наружность моя изменилась к худшему: стан согнулся, походка стала вялой, харя обросла баками и бородой и страшно загорела от постоянных разъездов; выражение лица, раньше открытое и довольно симпатичное, теперь было тупое и пасмурное. Раньше я готовился к жизненному пути с надеждой и идеями, надеялся на свои силы. А теперь идеальные цели уступили место грубым и мрачным требованиям жизни, чары которой безвозвратно запутали меня, измяли, изуродовали и втянули в свою обычную колею, как и биллионы других несчастных. Все эти нравственные и психические изменения несомненно отразились и на моей физиономии…». Месяцы, когда тесть засовывал зятя за пазуху, вынуждая его перейти с должности улусного на должность наслежного писаря, ознаменованы еще одним печальным событием: 7 марта 1900 года, будто бы отравившись сосновой заболонью и мясом дохлятины, умерла от «катара желудка» единственная его сестра — Матрена Елисеевна Кулаковская-Охотина.

Ей было всего 34 года.

Только брат Иван да еще мать и остались у Алексея Елисеевича от родительской семьи…

Птенец вороны — ворона, птенец орла — орел. Так говорит якутская пословица, и справедливость ее остается незыблемой, как бы причудливо ни изменялись жизненные обстоятельства.

Разумеется, описывая в дневнике свой согбенный стан, вялую походку, обросшее баками и бородой лицо, тупое и пасмурное выражение его, Кулаковский шаржировал свой портрет. Но, с другой стороны, жизнь «за пазухой» у тестя, бесконечные разъезды по наслегам (тесть заставлял его совмещать пять писарских должностей) не могли не наложить отпечатка на облик Алексея Елисеевича. Можно говорить, что в каком-то смысле он возвращался в униженное состояние, когда, еще до поступления в Чурапчинскую школу, жил «вне сферы влияния русского языка».

Другое дело, что теперь Алексей Елисеевич возвращался в глубинку якутской жизни вооруженным достаточно серьезными знаниями русской культуры и русской литературы…

В конце 1900 года А. Е. Кулаковский по случаю бессонницы отправился на Амгу и несколько недель жил в Учае у матери.

В Учае соседом Кулаковских был пятидесятилетний Анемподист Яковлевич Аввакумов, по прозвищу «Ыт сыыhа», певец-сказитель, занимавшийся охотничьим промыслом. От Анемподиста Яковлевича Аввакумова и услышал Алексей Елисеевич поразившее его своей красотой заклинание хозяина леса, доброго и щедрого иччи Баай Байаная…

«Он (Байанай. — Н. К.), несомненно, дух леса со всем его содержимым, — скажет Алексей Елисеевич Кулаковский в своей работе «Материалы для изучения верования якутов». — Он живет в лесах, изобилующих всяким зверьем, потому если якуты рубят ближайший лес для жилья, то на это бесценное богатство он не обращает внимания, и поэтому не стоит утруждать его просьбой об уступке леса. Байанай на лес должен смотреть именно как на бесценок, ибо он сам создан фантазией народа, не понимающего ценности леса…».[43].

Байанай, сообщает А. Е. Кулаковский, всегда является охотнику, будь то во сне или наяву, в образе великана преклонных лет, в дохе и вообще в костюме охотника. Он очень добрый и великодушный и часто выручает людей от голодной смерти, посылая в критическую минуту какую-нибудь добычу…

Поскольку считается, что Байанай является ярым курильщиком, охотники оставляют ему в дуплах деревьев завернутый в тряпку табак…

«Байанай прост характером, и ему нравится, когда охотник радуется его дарам. Поэтому, стараясь угодить доброму дедушке леса, охотники прикидываются чрезмерно обрадованными… Придя с кабаргой домой, охотник обязательно делает вид, что кабарга не пролезает в дверь, и изображает, будто тешет топором косяки, чтобы расширить проход…

Певцы обращаются к Байанаям с пением в стихотворной форме, речь свою аллитерируют и ради этой аллитерации наделяют каждого из Байанаев таким именно орудием, местом пребывания или зверем, у которых только названия аллитерируются с именем данного Байаная…».

Но всё это Алексей Елисеевич Кулаковский напишет годы спустя, а в ноябре 1900 года — охотники выходили на промысел после Дмитриева дня (8 ноября) — молодой наслежный писарь слушал пятидесятилетнего Анемподиста Яковлевича Аввакумова, певшего:

и всё в нем замирало от восторга…

Разумеется, и раньше слышал Кулаковский, как поют охотники, собираясь на охоту, но высокая литературная красота этих заклинаний открылась ему только сейчас…

Ведь хотя и оказался Алексей Елисеевич, как в дошкольные годы, в якутской глубинке «вне сферы влияния русского языка», но слух его был очищен образованием, а душа разбужена русской культурой. Поэтому и слышал он и понимал то, что не слышал и не понимал раньше…

писал Алексей Елисеевич, еще не сознавая, что не просто записывает песню Анемподиста Яковлевича Аввакумова, а создает новое литературное произведение.

Годы спустя Кулаковский скромно заметит, что его алгыс лучший из всех известных ему вариантов[44]. Однако эстетическая «завершенность», «сверхвариантная», как выразился исследователь, полнота выделяют текст Кулаковского из череды фольклорных записей, сделанных различными исследователями, превращают его в самостоятельное художественное произведение.

«Мы не должны рассматривать «Благословение Байаная» как простое переложение из жанра якутского фольклора, это действительно художественное произведение, созданное поэтом… — говорит Е. Е. Алексеев. — Бытовой алгыс Байаная, которым пользуются в народе, представляет собой только прошение охотника, он ждет для себя от духа только добычи. Кулаковским же создан художественный образ охотника, человека активного, обрисованы его жизнь, труд, характер, жизненные привычки, отношение к верованиям».

В справедливости этого суждения легко убедиться, сравнив «Благословение Байаная» с записью, сделанной С. А. Новго-родовым в 1914 году в Ботурусском улусе, то есть примерно в то же время и в том же месте, где писал Кулаковский.

Разница поразительная!

Народная песня Анемподиста Яковлевича Аввакумова для А. Е. Кулаковского важна не сама по себе, а только как дверь, через которую входит поэт в сокровенный мир, составляющий духовную суть народной жизни, определяющий ее обычаи и поверья. Растворяясь в воздухе этого сокровенного мира, припадая к истокам родного языка, обретает Кулаковский поэтическую силу и пророческую прозорливость.

По праву «Благословение Байаная»:

считается первым произведением якутской письменной литературы[45].

Символично, что создано оно как раз накануне XX века. Получается, что Алексей Елисеевич Кулаковский начинает с благословения не только свой творческий путь, но и всю якутскую литературу, основоположником которой он стал…

«В возникновении и становлении якутской литературы я отмечаю два значительных момента, — писал по этому поводу Е. П. Шестаков-Эрчимэн в книге «Вечно живой Ексекюлях». — Во-первых, наша литература родилась в одно время с новым веком, она возникла в начале самого быстрого, динамичного, противоречивого в своем историческом развитии XX века; во-вторых, именно алгыс, которому якутский народ придает особое значение, вдохновил тогда поэта и ученого Кулаковского на плодотворную творческую и исследовательскую работу.

Это замечательно. Якутская поговорка гласит: «Алгыс и плот сдвинет». Алгыс — благословение Ексекюлях Елексей с его глубинным значением, составленный из слов, побуждающих только на добрые чувства и мысли, несущий в души свет, возвышающий и сильный, продолжает и теперь работать. И потому литература, получившая такое благословение, будет работать не только на якутский народ, будут созданы поистине высокохудожественные произведения, которые с большим интересом будут читать другие народы, люди земли».

Как замечает Кулаковский в стихотворении «Благословение по-старинному»:

Рождение якутской литературы… Это знаменательное событие в жизни всех якутов совпало со знаменательным событием в жизни семьи Кулаковского.

12 ноября 1900 года у Алексея Елисеевича Кулаковского и его жены Анастасии Егоровны родился в Игидее первый ребенок, дочь Раиса. 17 ноября священник Василий Попов крестил ее в Ытык-Кёльской церкви.

Ну а по чиновничьей службе, как это видно из документов, Алексей Елисеевич занимается в последние дни ноября 1900 года делом жительницы Жулейского наслега Екатерины Пудовой, которую нашли замерзшей в местности Ары Тит.

Немногословны и очень конкретны дневниковые записи Алексея Елисеевича Кулаковского: «2 марта 1901 года. Приехал с Прокопием Охотиным с Алданского наслега. Охотин проигрался и обещал мне не играть в течение года. Принялся делать табуреты из осины…».

Но в Учае и в эти дневниковые записи, конкретностью своей напоминающие табурет, сделанный из осины, то и дело врываются отголоски забытых мифов, и по дневниковым записям начинает гулять эхо древних преданий.

«3 марта 1901 года. Моя мать вечером выходила на двор и, вошедши, сказала: «кус уйата ырааппыт». Это значит, что плеяды ушли далеко…».

Плеяды тут не просто группа из семи звезд в созвездии Тельца[46], это отголосок якутских мифов, согласно которым семь дней и ночей рубил шаман звезду, наводящую на Якутию холод, пока не расколол на семь звезд. Он и вообще бы прогнал холод, но любопытная баба высунулась посмотреть, и потому не осилил шаман до конца холодную звезду, только — месяца на два! — убавил морозов.

Похожий вариант легенды в «Материалах для изучения верования якутов» привел сам Алексей Елисеевич Кулаковский.

«О плеядах (Ургэл) существует следующая легенда, — писал он. — Шаман «Чачыгыр Таас Ойуун» однажды перед камланием сказал, что срубит закрепу (к небу) плеяд, и запретил всем взглядывать на небо и плеяды во время его действий. Стал камлать. Среди камланья весь заиндевел, значит, он рубит уже закрепу. Одна баба не смогла побороть своего любопытства и тайком выглянула в окошко хлева, в которое выбрасывают скотский кал. Она увидела, как с плеяд сыпались огненные искры. Чачыгыр Таас Ойуун сразу приостановил свои действия и заявил, что рубке плеяд помешал грешный смертный своим взором и что он из девяти плеяд убавил только две. С тех пор зима стала менее суровой».

Мы говорим об этом, чтобы подчеркнуть, что Алексей Елисеевич не случайно «услышал» «Благословение Байаная» именно в Учае. Он как бы растворялся в здешней местности, напитывался духом родной земли, улавливал тончайшие, не слышимые никому звуки, и душа его отзывалась на них…

«5 марта 1901 года. Занимался юридическими вопросами и литературой… Сегодня мать мне показала так называемый древесный «ньаассын», вошедший в пословицу по причине своей мягкости… Мать мне рассказала, что якутки в старину носили… Когда-нибудь я спрошу у матери, какие стежки были при шитье якутской одежды…».

Учитывая, что старостой в IV Жохсогонском[47] наслеге был выбран старший брат Иван, Алексей Елисеевич принимает резонное решение перебраться в Учай всей семьей.

«Уже полгода прошло с тех пор, как я забросил ведение сего дневника, — записывает он 3 сентября 1901 года. — Но между тем, как назло, этот период времени заключал в себе много фактов моей жизни, достойных записи в дневнике. Например, за это время я перевез свою жену в первый раз к себе домой…».

Однако пожить отдельно от тестя Кулаковскому не удалось и теперь.

В начале осени заболела теща, и Оросин потребовал, чтобы Кулаковский возвращался в Игидейский наслег. С 30 сентября 1901 года Кулаковские живут снова у Егора Васильевича.

Конечно, как это видно по дневниковой записи от 5 октября 1901 года, Алексей Елисеевич понимал весь трагизм положения тестя.

Старший сын Егора Васильевича Оросина, Иван-Вася, умер от чахотки. Сын Василий замерз пьяным. Иларион, служивший головой Ботурусского улуса, умер в Якутске от брюшного тифа. Младший сын Сергей был слаб здоровьем.

Теперь, 6 октября, скончалась от «воспаления желудка» жена…

10 октября после похорон тещи Алексей Елисеевич Кулаковский ездил проводить дознания о задохнувшемся в дыму мальчике, а когда вернулся, Егор Васильевич собрал всю родню в чулане и объявил, что желает исполнить волю покойной и разделить принадлежавшие ей деньги.

Дочерям Анне Егоровне Давыдовой и Анастасии Егоровне Кулаковской досталось по одной тысяче рублей. 250 рублей получил и Кулаковский.

Сложнее оказалось со свободой.

Егор Васильевич потребовал, чтобы Кулаковские жили с ним, и принудил Алексея Елисеевича вести его канцелярские дела.

Впрочем, удерживать Кулаковского «за пазухой» Егору Васильевичу было уже не под силу. Своим характером и способностями, а главное, исправной, добросовестной службой, направленной не наличное обогащение, а на служение обществу, Алексей Елисеевич Кулаковский завоевал серьезный авторитет в улусе.

29 ноября 1901 года общество IV Жохсогонского наслега, где служил старостой Иван Елисеевич Кулаковский, выбрало А. Е. Кулаковского своим доверенным по вопросу о разделении Ботурусского улуса.

Вместе с головой Ботурусского улуса Е. Д. Николаевым А. Е. Кулаковский написал тогда докладную, доказывающую, что мысль разделить улус «по системе двух рек Таатта и Амга нисколько не соответствует действительным условиям бытовой жизни ботурусцев, как желающих отделиться, так и остающихся при прежней управе». К докладной была приложена карта Ботурусского улуса, собственноручно начерченная Алексеем Елисеевичем.

Видимо, и докладная, и необычный наслежный писарь оказались замеченными в Якутске. Когда 22 декабря 1901 года А. Е. Кулаковский вместе с братом Иваном Елисеевичем Кулаковским, старостой IV Жохсогонского наслега, написал — «Общество составило приговор о переделе земель уже три года назад, но, тем не менее, фактически дележ не состоялся до сих пор. Причиной тому служит тот факт, что часть общества, владеющая лучшими покосами, препятствует дележу» — прошение о равномерном распределении земли, якутский губернатор начертал на нем: «Брат реалист — прекрасно учившийся, приглашен на совещание в феврале 1902 года».

К сожалению, на съезд, обсуждавший разработанную губернатором В. Скрипицыным инструкцию «О порядке уравнительного распределения в наслеге земель между общественниками в соответствии с податными и повинностными платежами», Кулаковский не попал.

«Съезд, созванный к 7 декабря, к сроку не состоялся, а прошел 7 февраля 1902 года, — записал он в дневнике. — Меня приглашал советник С. А. Климовский. Но приглашение получено 9 февраля, потому я не поехал. Чему рад и не рад в одно и то же время, — рад, потому что, во-первых, относительно финансов я избавлен от больших расходов, во-вторых, будучи участником съезда, я должен быть поставлен между двух огней новаторами и консерваторами (признаться, я обеих партий сильно трушу). Не рад потому, что, во-первых, лишен удовольствия побывать в городе, иметь дело с якутской и русской интеллигенцией, говорить, рассуждать и, вообще, иметь соприкосновение с ней, чего очень хотелось бы мне; во-вторых, предлагаемый г. Губернатором способ уравнения земель представляет жгучий и животрепещущий вопрос для настоящей и будущей жизни якутов по своей важности; интересно было бы знать мнения, доводы, взгляды по сему вопросу, ибо у меня много неразрешенных и неразъясненных мотивов относительно раздела семей. По-моему, принципиально инструкция г. Губернатора — вещь очень хорошая, гуманная; но в частностях встречается много неудобств, например, есть много факторов, которыми станут злоупотреблять богачи-кулаки для своих эксплуатаций…».

Влияние и известность Алексея Елисеевича Кулаковского, несомненно, росли — за свои заслуги он был избран почетным инородцем IV Жохсогонского наслега — вот только благосостояние его, несмотря на полученное от тещи наследство, так и не улучшилось.

Подводя итоги 1901 года, Алексей Елисеевич записал в дневнике: «1 января 1902 года у меня было 30 штук рогатого скота и 25 штук конного. Писарством зарабатывал в год 250 рублей. Должен разным лицам… 550 рублей».

Продав имеющийся скот, Алексей Елисеевич, наверное, расплатился бы с долгом, но тогда у него ничего бы и не осталось кроме жалованья.

Этот первый год якутской литературы оказался печальным для Кулаковского и несчастным для его семьи. Следом за тещей умерла дочь Раиса — первый ребенок Кулаковских. Утешением для молодой семьи стало рождение 19 марта 1902 года дочери Ларисы. Как и Раису, ее крестили в Ытык-Кёльской церкви… А через год, весной 1903 года, Алексей Елисеевич Кулаковский — он уже носил звание почетного инородца! — все-таки перевез семью в Учай, и там, 12 мая 1903 года, родилась еще одна дочь — Сусанна.

Ну а летом, в июне 1903 года, за растрату казенных денег писарь Ботурусского улуса В. В. Шестаков, под руководством которого начинал Алексей Елисеевич Кулаковский свою чиновничью карьеру, был снят с работы.

19 сентября 1903 года на общем собрании родоначальников и доверенных наслегов Ботурусского улуса почетного инородца IV Жохсогонского наслега А. Е. Кулаковского выбрали письмоводителем Ботурусской инородной управы.

В начале августа 1904 года по приговору общего собрания инородцев Ботурусского улуса А. Е. Кулаковский вместе с А. П. Рязанским, М. С. Шоломовым был делегирован в Якутск на съезд инородцев восьми улусов.

Съезд проходил сразу после суда над участниками знаменитого «Протеста Романовки».

Этот инцидент произошел в Якутске 18 февраля 1904 года. Возмутившись распоряжением иркутского генерал-губернатора П. И. Кутайсова о наказаниях за «самовольные отлучки» из города, 56 ссыльных вооружились и, закрывшись в доме якута Романова, начали шантажировать власти, требуя отмены распоряжения.

Дом был оцеплен полицией, казаками и солдатами, и через две недели осады большевик Виктор Константинович Курнатовский открыл стрельбу. Два солдата были убиты. В ответ открыли стрельбу и полицейские. Один из ссыльных оказался убит, двое ранены, остальные сдались.

10—13 августа Якутский окружной суд приговорил 55 участников восстания к двенадцати годам каторги[48].

Политические ссыльные играли тогда чрезвычайно важную роль в системе образования и, если угодно, в развитии культуры и самосознания якутов. И естественно, что, хотя в повестку якутского съезда инородцев восьми улусов были включены только вопросы хозяйствования и землепользования, делегаты первым делом начали обсуждать «Протест Романовки», а вызванные из Петербурга адвокаты «романовцев А. Зарудный и В. Беренштам давали подробные разъяснения о причине и цели протеста».

«Съезд состоял… из волостных старшин, а также более образованных якутов… — писал, вспоминая об этом съезде, адвокат В. Беренштам. — Заседание его было открыто в большом амбаре без окон, но с хорошими дверьми, окованными железными полосами… Стулья были поставлены только для стариков и для нас… Начался съезд чтением выдержек из газет о положении ссылки и приветственной речью к нам… Все указывали на то, как ссылка разоряет край, заставляет «оковывать двери» от уголовных, как тяжело и без того полуголодным якутам содержать неведомых пришельцев… Сами якуты произвели хорошее впечатление. Среди них пока очень мало интеллигенции. На весь народ десяток — не более. Высшее учебное заведение закончил один-единственный человек — доктор Сокольников… Но якуты живой, гостеприимный народ, интересующийся всем, что творится на белом свете…»[49].

Сохранилась фотография, запечатлевшая А. Е. Кулаковского, П. Н. Сокольникова, И. Г. Васильева, В. В. Никифорова с адвокатами А. Зарудным и В. Беренштамом на правом берегу Лены в 15 километрах от Якутска возле урасы Колесовой.

Разумеется, поддержав «хороших людей», политических ссыльных, участники съезда инородцев выразили полную лояльность властям. Они отправили поздравительную телеграмму царю, а кроме этого избрали делегацию «представителей из среды Якутского племени для принесения лично к стопам Их Императорских Величеств верноподданнического поздравления по поводу радостного события рождения Государя Наследника и глубокой скорби, которою преисполнены сердца всех верноподданных якутов по поводу переживаемого дорогой родиной столь тягостного состояния…».

Членами делегации были выбраны почетный гражданин Иван Гаврилович Васильев, бывший голова Дюпсинского улуса Василий Васильевич Никифоров, бывший голова Мегинского улуса Василий Яковлев Слепцов, инородец Намского улуса Василий Федорович Харитонов.

Кандидатами к ним избрали Алексея Елисеевича Кулаковского и инородца Восточно-Кангаласского улуса Ивана Герасимовича Соловьева.

То, что 27-летний Алексей Елисеевич Кулаковский попал в шестерку лучших людей Якутии, очень важно — ведь главную роль играла тут уже не чиновничья и общественная деятельность, а его творческая работа.

«В то время, когда еще никто из якутов не понял значения якутской художественной литературы, — скажет 4 декабря 1926 года на посвященном Кулаковскому вечере общества «Саха омук» А. И. Софронов, — Алексей Елисеевич Кулаковский первым открыл в нее дверь, написав стихотворение «Заклинание Байаная»[50].

Не случайно и то, что, когда в январе 1905 года в клубе Общества приказчиков города Якутска поставили спектакль по тексту олонхо «Бэрт кийи Бэриэт Бэргэн», главную роль в этом спектакле исполнил Кулаковский.

В семье Кулаковского в 1905 году тоже произошло радостное событие.

17 мая Анастасия Егоровна родила сына. Назвали его Ясоном.

Так писал Кулаковский в стихотворении «Вилюйский танец».

Глава четвертая СОЮЗЫ И КЛУБЫ ЯКУТОВ

Увязая в сибирских снегах, к новому, 1906 году революция добрела и до Якутска.

31 декабря на квартире частного поверенного окружного суда Василия Васильевича Никифорова[52], того самого, который еще в 1899 году организовал Сельскохозяйственное общество, состоялось совещание якутских интеллигентов. Теперь речь шла не просто о «Проекте основных начал о земских учреждениях в Якутской области», а об организации «Союза якутов». 4 января 1906 года в доме Жураковского по Набережной прошло собрание, на котором присутствовало около трехсот представителей местной знати, тойонов, интеллигентов, торговцев, служащих.

Собрание приняло программу, в которой были сформулированы цели и задачи «Союза якутов»:

1. «Союз якутов» имеет целью соединенными силами своих членов прочно установить свои гражданские и экономические права.

2. Для достижения этих целей союз обязан добиваться:

а) признания всех земель собственностью самих инородцев;

б) предоставления права якутам иметь своего представителя в Государственной думе;

в) скорейшего утверждения положения о земском самоуправлении;

г) немедленного уничтожения опеки полиции над инородцами и общественными учреждениями и прекращения всякого сношения с ними администрации.

3. Способами для достижения своих целей союз выставляет:

а) предъявление своих требований местной и высшей администрации;

б) отказ от платежа податей и повинностей.

Был избран ЦК «Союза якутов», в который вошли Петр Алексеевич Афанасьев, Иван Гаврилович Васильев, Иннокентий Степанович Говоров, Николай Андреевич Готовцев, Василий Васильевич Никифоров, Иван Иванович Аммосов, Петр Вонифатьевич Слепцов, Николай Николаевич Скрыбыкин, Илья Алексеевич Попов.

На следующий день, выполняя волю собрания, была послана телеграмма на имя председателя Совета министров графа С. Ю. Витте: «Союз инородцев якутов, не получая ответа на ходатайство своих представителей о допущении представителя от якутов в Государственную думу, постановил: требовать признания всех земель, находящихся во владении инородцев, а также находящихся в распоряжении казны, монастырей, церквей и отведенных ссыльным, собственностью якутов до скорейшего введения земского самоуправления в Якутской области, предоставления права избрания в Государственную думу представителя от якутов и передачи функций окружных полицейских управлений в заведование самих инородцев. До удовлетворения означенных требований союз приостанавливает платежи всех податей и повинностей. Доведя об изложенном до сведения Вашего Высокопревосходительства, комитет союза просит скорейшего удовлетворения означенных требований».

Телеграмма была подписана членами ЦК «Союза якутов».

Возможно, если бы эта телеграмма пришла в сентябрьские-октябрьские дни 1905 года, к ней отнеслись бы иначе, но сейчас, когда правительственные войска уже подавили восстание в Москве и ликвидировали беспорядки в других городах России, требованием «Союза якутов» заинтересовался министр внутренних дел Петр Николаевич Дурново. Он категорически потребовал от якутского губернатора В. Н. Булатова арестовать и предать суду авторов телеграммы.

В начале февраля 1906 года газета «Якутские областные ведомости» напечатала объявление губернатора В. Н. Булатова «О незаконности «Союза якутов». Организаторы были арестованы, а рядовые члены добровольно отказались от членства в союзе…

Алексей Елисеевич Кулаковский, хотя и находился в начале 1906 года в Якутске, от участия в революционной деятельности со своими хорошими знакомыми из «Союза якутов» удержался. Может, начинанию и сочувствовал, но в руководящие органы союза не входил, никаких писем не подписывал.

Отвлекла Алексея Елисеевича от революционных дел забрезжившая надежда освободиться от кабалы тестя Егора Васильевича Оросина.

Еще на I инородческом съезде, состоявшемся 19 октября 1905 года, Кулаковский познакомился с приехавшими на ярмарку купцом Николаем Осиповичем Кривошапкиным[53] и его племянником Семеном Петровичем Готовцевым — (Массака). По рекомендации своего друга Слепцова, работавшего писарем у Кривошапкина, он договорился на следующее лето поработать писарем родового управления Оймяконо-Борогонского наслега.

В те времена собраться в путешествие в Оймякон было непросто.

Нужны были лошади, способные осилить трудную дорогу, и стоили эти лошади около 50 рублей за каждую. Лодка для переправы через Лену обходилась в 20 рублей. А надо было еще нанимать проводника, запасать провиант и гостинцы.

Всё это требовало серьезных денег, и Кулаковский, движимый стремлением расплатиться с долгами, делает новые долги.

7 января, как видно по реестру нотариуса Федора Орлова, Кулаковский берет взаймы у торгового дома «М. Г. Васильев и Г. В. Никифоров» 150 рублей, а 2 марта занимает у уроженца Дюпсюнского улуса Н. К. Лазарева еще 200 рублей, обязуясь вернуть долг до 10 августа 1906 года.

29 января Алексей Елисеевич Кулаковский выправил в управе Ботурусского улуса удостоверение на совершение разного рода торговых, подрядных и других коммерческих актов и 24 марта заключил договор с торговым домом «Коковин и Басов» о доставке в Оймякон за 220 рублей десяти мест кирпичного чая.

Полицейское управление, проведав о намечающейся экспедиции, тоже решило «поддержать» начинающего предпринимателя. Тем более что недавно здесь ненароком обидели Алексея Елисеевича.

Дело было так… Областной исправник Валь, перепутав Алексея Елисеевича с братом Иваном Елисеевичем, опоздавшим на целый месяц с уплатой наслежных казенных сборов, привлек было к ответственности Алексея Елисеевича.

По другой версии путаница была преднамеренной и имела целью наказать Алексея Елисеевича за его несговорчивость.

Как бы то ни было, но проведав о предстоящей экспедиции, полицейское управление решило исправить неловкость.

Кулаковскому предложили доставить в Оймякон пять пудов семенной картошки. И не бесплатно! За доставку почти 100 килограммов груза полицейское управление посулило заплатить аж 25 рублей!

Алексей Елисеевич, разумеется, постарался отпереться от столь «выгодного» контракта. Он объяснил, что это его первая поездка, поклажи много, и он не уверен, что семена картофеля не испортятся в столь дальнем пути. Впрочем, без всякой оплаты в виде эксперимента он готов доставить в Оймякон пуд картошки.

Но отвертеться от «выгодного» контракта не удалось.

26 апреля Ивана Елисеевича Кулаковского заставили получить в полицейском управлении все пять пудов, чтобы передать брату, когда тот соберется ехать в Оймяконо-Борогонский наслег.

Дорога на Оймякон пролегала по высокому обрывистому берегу бурного Алдана до подножия Верхоянского хребта — хаотического нагромождения голых скал.

Кулаковский отправился в изнурительный путь в пору весенней распутицы. Преодолевая топкие, поросшие редким лесом болота, лошади выбивались из сил, а когда выбирались на твердую землю, быстро стирали копыта в усеянных острыми камнями горных ущельях. Порой приходилось останавливаться, ожидая, пока вода снова войдет в берега после вскрытия рек.

Сохранились воспоминания жителя села Томтор Оймяконского улуса Тимофея Гавриловича Винокурова, запомнившего первый приезд Кулаковского в Оймякон:

«К вечеру кто-то сказал, что со стороны Ючюгяя показался человек верхом на лошади.

Когда он подъехал — нам всем он не был знаком. Тут в окно выглянул старик Семен (Массака) и, хлопнув себя по коленям, воскликнул, обращаясь к старухе:

— О, приехал Алексей Кулаковский! Я с ним в городе познакомился. Очень образованный человек.

Гость, сняв шапку на улице, зашел с непокрытой головой и трижды осенил себя крестом (ближний путник обычно крестится один-два раза), после чего поздоровался за руку с хозяином и хозяйкой. Пожал руку каждому, кто находился в доме (а людей было довольно много). Рукопожатие его было неторопливым, спокойным. Затем он завел разговор с хозяином дома.

Говорил неторопливо, обстоятельно, смеялся негромко, в основном слегка улыбался. Красивое, светлое лицо…

Поражался, насколько далеко расположен Оймякон от Якутска.

— Дорога утомила своей дальностью. Да и сегодня долго добирался, — сказал он.

Ему пришлось в тот день преодолеть 50 верст, перевалить четыре хребта от одного поселения до другого…

Он, никого не чураясь, со всеми приветливо здоровался. Искренне интересовался жизнью собеседника, дотошно расспрашивал о его занятии…

Попутчики после удивлялись, что А. Кулаковский спал очень мало. Каждый день в пути, когда останавливались на ночлег, писал до полуночи. С собой всегда носил свечу.

При всей своей образованности, знатности он был очень скромным. В нем не было ни тени высокомерия или зазнайства, поэтому люди его очень уважали, хвалили, любили. Никогда не играл в карты, пил тоже совсем немного, да и то при необходимости…».

Почти два месяца Кулаковский жил у Николая Осиповича Кривошапкина, работал секретарем, приводил в порядок канцелярию Огонера — так уважительно называли Кривошапкина оймяконцы.

Усадьба Кривошапкина состояла из нескольких юрт и русских изб. Вдоль ограды были сделаны коновязи. Иногда здесь собирались десятки подвод, снаряжаемых разворотливым Николаем Осиповичем.

Помимо ведения делопроизводства, Кулаковский занимался и сортировкой пушнины.

С этой работой Алексей Елисеевич справлялся легко и каждый день усиленно занимался записями фольклора.

Людмила Реасовна Кулаковская рассказывает, что молодые женщины в Оймяконе даже сложили песню о молодом писаре:

Кулаковский тронулся в обратный путь из Оймякона в конце июля, чтобы успеть добраться до осенних дождей, которые переполнят реки.

В Якутск он приехал в середине августа.

Вернувшись в Якутск, Кулаковский расплатился с долгами, написал отчет о доставке чая в Оймякон и уже собирался домой, когда члены Клуба якутов попросили его сыграть главную роль в пьесе «Манчары», которую Василий Васильевич Никифоров написал, пока сидел под арестом после разгона «Союза якутов».

Алексей Елисеевич Кулаковский взялся играть роль знаменитого благородного разбойника прежде всего потому, что, уклонившись от участия в «Союзе якутов», он считал своим долгом как-то поддержать пострадавших единоплеменников — поучаствовать хотя бы в Клубе якутов.

Впрочем, были и другие соображения, заставившие его согласиться на участие в спектакле…

Давно занимался Кулаковский сбором легенд и преданий, воссоздающих легендарный образ «современника декабристов» — Василия Федорова-Слободчикова из Нерюктяйского наслега.

«В начале прошлого столетия жил в Нерюктяйском наслеге В.-Кангаласского улуса очень богатый якут, по прозванью «Чочо». Без всякой жалости и зазрения совести он выжимал с бедноты своего и соседних наслегов все, что возможно…

У Чочо был брат, оставивший вдову и единственного сына Василия.

Василий, прозванный за свежесть и румяность лица Ман-чары (ситник), был юноша живой и энергичный, восприимчивый и впечатлительный. От природы прямолинейный, он даже осмеливался порицать при людях жестокие и выжима-тельские поступки своего дяди Чочо…

Манчары жил вдвоем с матерью в 20 верстах от Чочо. Летом Манчары косил сено, как и всякий якут в его возрасте и положении. В остальное время года он работой не занимался…

Однажды в мае Манчары шел по тротуару Малобазарной улицы Якутска. Был немного под хмельком. Вдруг на углу перекрестка двух улиц он встречает разряженную молодуху, с которой имел амурные дела…

Манчары, быстрый в движениях и поступках, попытался поцеловать ее, но следом за женщиной шел ее муж, и женщина оттолкнула любовника, так что в руках Манчары остался ее головной убор.

Манчары со стыда и испугу — давай Бог ноги! Супруги подали на Манчары жалобу в «суд» («судом» называют якуты всякого служащего человека и всякое казенное учреждение).

Манчары испугался и спрятался в лесу.

Потом настала осень с холодами, утренниками и темными ночами.

Манчары думал, думал и однажды поздней осенью в вечернее время отправился к дяде Чочо.

— Слушай, уважаемый дядя! Ты сам все слышал, все знаешь о горе, постигшем меня…

— Эх ты, глупая башка! — сказал Чочо. — Ты бы давным-давно прибежал ко мне за помощью и теперь жил бы себе припеваючи, по-прежнему на воле. Сам виноват, что столько времени прострадал. Завтра же отправимся в город к начальнику. Я с ним хорошо знаком…

Действительно, утром поехали в город.

Вошедши к «начальнику», Чочо сделал с чувством и достоинством глубокий поклон. Затем, выпрямившись, сказал:

— О великий доверенный Белого царя! Выслушай, что скажет тебе твой верноподданный: повинуясь твоему наказу, я привел к тебе обманом того, кто не знает греха перед Богом, кто попрал ногами законы солнца-царя, позабыл стыд перед людьми и светом и ослушался твоего приказа явиться и прятался целое лето в темном лесу как тать… Вот стоит он — Василий Манчары.

Пригодились и шкурки лисиц, которые привез Чочо. Он дал их в качестве взятки начальнику, чтобы тот строже судил Манчары».

В отличие от позднейших вариаций Кулаковский трактовал образ Манчары в реалистическом ключе, хотя в его записях и ощущается явное сопереживание этому легендарному герою.

Так он, видимо, и играл на сцене. Хотя актерской работой участие Кулаковского в спектакле не ограничилось.

По просьбе автора пьесы он сложил песню Манчары к Бэрт Маарыйа и сам же ее исполнил.

«Первое представление пьесы произвело очень большое впечатление на публику и показало, что якуты настолько сценический народ, что актеры, люди совершенно неподготовленные ранее к такого рода сценическим действиям, выполнили свои роли самым блестящим образом, — писал об этом спектакле А. И. Свирский. — Из участников наиболее отличились Мария Николаевна Ионова в роли матери Манчары, Алексей Елисеевич Кулаковский в роли Манчары, Екатерина Николаевна Аверинская в роли Матрены, Терентий Вонифатьевич Слепцов в роли князя Чочо»…

Сразу после спектакля Алексей Елисеевич уехал на родину.

Видимо, только теперь, совершив трудное и опасное путешествие в Оймякон, и получил Кулаковский возможность расплатиться с тестем…

Мы уже говорили, что в отличие от сыгранного им на якутской сцене Манчары, который любил «поволочиться за городскими и улусными молодухами», Алексей Елисеевич вел себя более скромно и, как мы видели на примере его женитьбы, повышенной разборчивости по отношению к женской красоте тоже не проявлял.

Это не значит, что Кулаковский строил отношения с выбранной ему в жены Анастасией Егоровной по принципу: стерпится-слюбится, просто он всегда чувствовал, что внешностью красота женщины не ограничивается, а внутреннее со временем преображает внешнее…

И словно откликаясь на эти мысли супруга, некрасивая Настайя (так звали Анастасию Егоровну в семье) к своему двадцатипятилетию как-то удивительно похорошела…

И вот, казалось бы, расплатившись с долгами, и жить бы Кулаковским счастливо, но уже совсем немного жизни оставалось кроткой Настайе.

Возвратившись в 1906 году домой, Алексей Елисеевич Кулаковский не узнал жену. Она отворачивалась от поцелуев, отталкивала его.

На глазах сгорала Анастасия Егоровна в скоротечной, горловой чахотке…

Не подпускала к себе она и детей, возле ее постели стоял прутик, чтобы отгонять их.

Нет никаких свидетельств, что Кулаковский связывал героиню поэмы «Красивая девушка» с конкретными женщинами.

«Созданный в поэме А. Кулаковского идеал красоты и гармонии не только основан на традициях национального фольклора, но и связан с восходящей к классической русской литературе идеей «красоты, спасающей мир», — отмечал А. А. Бурцев. — Более того, нарисованный якутским поэтом идеал, оставаясь национальным, приобретает вневременной, универсальный характер…».[55]

кажется, что эти строки написаны в память об Анастасии Егоровне.

19 ноября 1906 года она умерла.

Почти не осталось документов, по которым можно судить о недолгой жизни Анастасии Егоровны Кулаковской-Оросиной…

Кажется, только одно ее письмо и сохранилось. Адресовано оно Христине Никифоровне Слепцовой, гражданской жене составителя словаря якутского языка Э. К. Пекарского. И просит Анастасия Егоровна в этом письме прислать ей высокие французские сапожки со шнуровкой и пуховую шаль…

В поэме «Красивая девушка» внешняя красота героини гармонично сочетается с ее «светлыми мыслями», «душой добрейшей» и «нравом кротким» и различные женские образы не просто соединяются, а как бы перетекают один в другой.

Словно иллюстрация к «Красивой девушке» в семейном альбоме Людмилы Реасовны Кулаковской хранятся фотографии, на которых в национальной одежде — летней и зимней! — запечатлены две молодые якутки. Фотографии эти, хотя они и черно-белые, чем-то напоминают красную вышивку на белой холстине.

Одна из женщин, запечатленных здесь, — Анастасия Егоровна Кулаковская.

Другая — Евдокия Ивановна Лыскова.

Одна была первой женой Алексея Елисеевича Кулаковского.

Другой предстояло стать его второй женой.

Об Анастасии Егоровне Кулаковской мы почти ничего не знаем, кроме того, что была она дочерью богача Е. В. Оросина и отец ее основательно надул Кулаковского с приданым.

О Евдокии Ивановне известно больше. Она была дочерью якутского мещанина Ивана Степановича Лыскова. Он умер в 1893 году, когда дочери было восемь лет, и воспитывала девочку ее мать, Елена Семеновна.

Елена Семеновна — личность примечательная. Ее силы, воли и смелости вполне хватило бы на несколько мужчин.

Известно, что она подряжалась наравне с мужиками перевозить грузы, а однажды сумела засадить на три дня в тюрьму самого городского голову П. Юшманова…

Когда дочь выросла и стала невестой, Елена Семеновна оставила извоз и занялась мелкой торговлей на базаре.

Кроме того, как утверждают краеведы П. В. Попов и И. Д. Новгородов, она слыла знаменитой по всей Якутии знахаркой — Лыскачыахой.

Тем не менее дочку Елена Семеновна воспитывала в современном духе.

Судя по сохранившимся фотографиям, Евдокия росла вместе с женой крупного купца Н. А. Аверинского и детьми таких видных деятелей якутского движения, как Иван Гаврилович Васильев и Иннокентий Степанович Говоров.

Девочка получила хорошее образование, писала на якутском и русском языках, много читала, любила поэзию и играла в шахматы.

И Анастасия Егоровна, и Евдокия Ивановна были подругами и скорее всего родственницами[56], и тем не менее не может не удивлять быстрота, с которой Евдокия Ивановна заменила Анастасию Егоровну.

Действительно, только 23 ноября 1906 года похоронили Анастасию Егоровну в церковной ограде Чичимахской церкви, а уже 17 января 1907 года в Предтеченской церкви Якутска священник Михаил Охлопков обвенчал Алексея Елисеевича Кулаковского с 22-летней Евдокией Ивановной Лысковой.

Поручителями со стороны жениха были инородец I Хатылынского наслега, давно обосновавшийся в Якутске и занимающийся торговыми делами Никита Трифонович Захаров и бывший учитель Кулаковского в Чурапчинской школе, ставший канцелярским служителем, Александр Ильич Некрасов.

А со стороны невесты — инородец Сасыльского наслега Баягантайского улуса Иван Алексеевич Степанов[57] и инородец Сулгачинского наслега Ботурусского улуса Иван Неустроев.

Мать Евдокии Ивановны, Лыскачыаха, славилась не только провидческими и лекарскими способностями, но и своим хлебосольством.

Как отмечает Л. Р. Кулаковская, позднее Елена Семеновна Лыскова как могла материально поддерживала А. Е. Кулаковского и никогда не выказывала неудовольствия по поводу длительных отлучек зятя и его слишком скромных заработков.

«Можно предположить, — пишет Л. Р. Кулаковская, — что перед своей кончиной Настайа завещала мужу жениться на Дуняше. Она, будучи матерью двоих детей, не могла не думать об их судьбе».

Это бесспорно…

Труднее объяснить, почему похороненная в церковной ограде Чичимахской церкви — далеко не все удостаиваются такой чести! — Анастасия Егоровна была погребена без напутствия…

«За скоротечностью смерти…». — написано в церковной книге, однако горловая чахотка, хотя и скоротечна, но все-та-ки, в отличие, например, от разрыва сердца, оставляет время, необходимое для приготовления в последний путь, так что, очевидно, была и еще какая-то причина, заставившая Анастасию Егоровну отказаться от последней исповеди и причастия…

«При погребении совершили большой обряд, — пишет в своих воспоминаниях присутствовавший на похоронах инородец I Жохсогонского наслега К. А. Майданов. — <…> Мне показалось очень странным, что Алексей при том ни разу не перекрестился. Ведь он был тогда в числе образованных, известных людей.

Потому мы не сводили с него глаз…».

В промежутке между похоронами Анастасии Егоровны и женитьбой на Евдокии Лысковой Кулаковский написал стихотворение «Песня столетней старухи»…

Так начинается этот, один из лучших шедевров А. Е. Кулаковского.

Если в цикле «Портреты якутских женщин» Кулаковский создал целую галерею образов якуток, свидетельствующих о глубоком понимании им женской психологии, то в «Песне столетней старухи» ему удалось изобразить день за днем всю жизнь якутской женщины, начиная с колыбели…

Младенчество сменяется детством, детство — девичеством…

В начале января 1907 года Алексей Елисеевич Кулаковский переехал жить в Якутск в дом тещи, находящийся около соляной лавки во дворе дома Гоголева. Переезд был ознаменован его участием 22 января в спектакле инородческого клуба. Кулаковский читал там и старые стихи, и только что написанную «Песню столетней старухи»:

Выступление Кулаковского прошло с успехом.

Тут надо вспомнить, что якуты в подавляющем большинстве были тогда неграмотными, и авторское чтение приобретало в этих условиях особое значение.

Кулаковский понимал это.

Он мастерски читал свои стихи. Как вспоминает очевидец, его сильный проникновенный голос оживлял каждое слово, и как бы и забывалось, что это только чтение. В голосе поэта грохотал гром, блистали молнии, стучали крупные капли дождя, свистел ветер…

Страшная картина старости, в которую перешла сияющая счастьем молодость, уродливой тенью металась по стенам клуба…

Успех был очевидным, и вместе с тем сам Кулаковский не мог не заметить, что в образе Манчары его встречали здесь с большим воодушевлением.

Об этом после своего выступления Алексей Елисеевич написал в письме председателю инородческого клуба.

«Желаю, чтобы клуб наш существовал долго, процветал и достигал своего предназначения, — говорится в этом письме. — Предложите Василию Васильевичу (Никифорову-Кюлюмнюру) и другим способным членам вновь потрудиться над составлением чего-нибудь такого из якутского быта, которого можно было бы опять представить вниманию публики… мы рисовали серую, бессодержательную, малоизвестную жизнь якутскую, а публике нравится что-нибудь эффектное, бьющее в глаза, выдающееся из ряда обыкновенной жизненной колеи…».

Пожелание адресовано председателю инородческого клуба, но разве не относит его Алексей Елисеевич и к самому себе? Созданные в ближайшие годы вершинные произведения поэта «Дары реки» и «Сновидения шамана» — лучший ответ на этот вопрос.

Перебравшись в Якутск и сделавшись городским жителем, Кулаковский попытался заняться предпринимательством. Связи, которыми он обзавелся, и уровень образования вполне позволяли рассчитывать на успех и на этом поприще.

Возникали, разумеется, вопросы, связанные с инородческим происхождением Кулаковского[59], но проблема эта была вскоре решена.

23 февраля 1907 года Кулаковский получил доверенность от своего зятя инородца III Жохсогонского наслега П. В. Охотина[60] на заключение в течение трех лет как с частными лицами, так и с казной договоров и сделок. Аналогичная доверенность прилагалась сородцу Прокопию Охотину от якутов III Жохсогонского наслега.

И вот уже через две недели, 12 марта 1907 года, вооруженный документами, Кулаковский участвует в торгах по строительству зданий Якутской гражданской больницы.

Торги Алексей Елисеевич выиграл и 26 мая 1907 года заключил с Якутским областным управлением контракт на подряд по строительству трех деревянных зданий Якутской гражданской больницы: для врача, для хирургических больных и для сифилитиков.

Всё было у новоявленного подрядчика Алексея Елисеевича: и обширные связи в чиновничьем мире Якутска, и образованность, и предпринимательский дух, но сам он записал пословицу — Уу хонор сиригэр уу хонор! — о воде, что задерживается там, где она и раньше задерживалась… И русскую пословицу, гласящую, что деньги идут к деньгам, вспомнил Алексей Елисеевич, когда, заключив контракт, увидел, что оборотных средств для занятий предпринимательством у него недостает.

29 мая 1907 года Кулаковский обратился к якутскому губернатору о выдаче ему если не всего задатка, то хотя бы половины или трети без залога. По закону он имел право получить треть подрядной суммы, но, как мы говорили, для получения суммы из задатков нужно было внести залог на такую же сумму.

28 мая 1907 года к прошению якутскому губернатору выдать задаток 500 рублей за постройку Якутской гражданской больницы Кулаковский приложил ручательную подписку купца Аверенского на 500 рублей и удостоверение о правоспособности последнего.

Однако этот залог не был принят и, вспоминая об успешном опыте, связанном с доставкой чая в Оймякон, 12 апреля 1907 года Кулаковский написал заявление якутскому окружному исправнику по поводу заключения контракта с ним на доставку ольско-колымского груза. Для этого ему пришлось заложить свое имущество — 50 голов скота и лошадей и 1500 возов сена, — которым он поручался за сохранность казенных грузов.

В результате летом 1907 года Кулаковский снова везет картофель в Оймякон и проводит здесь лето, работая писарем в Оймяконо-Борогонском наслеге Баягантайского улуса.

И, как минувшим летом, результат поездки можно было считать вполне успешным в финансовом отношении, но тех денег, которых хватало расплатиться с долгами за калым, оказалось недостаточно, чтобы заткнуть дыры в принятом на себя строительстве больницы, которое в отсутствие Кулаковского, естественно, не продвигалось вперед.

Нет смысла рассказывать, где и как просчитался Алексей Елисеевич с подрядом на строительство больничных зданий, тем более что, увлекшись новым грандиозным проектом — строительством телеграфной линии на Охотск, он поспешил передать незавершенные работы другому подрядчику.

8 апреля 1909 года Кулаковский доверил Н. В. Винокурову достроить больничное здание и получить за него из казны деньги.

Н. В. Винокуров дом для сифилитиков достроил и 11 июня 1909 года получил 130 рублей, но от дальнейшего производства работ комиссия его отстранила. Не очень ясно почему, но в результате 23 августа 1910 года Винокуров подал иск о взыскании с Кулаковского 647 рублей 46 копеек.

Как Винокуров умудрился насчитать столько задолженности на Кулаковском, тоже не понятно, но судя по тому, что Кулаковский всячески уклонялся от участия в судебном споре — «Ответчик инородец А. Е. Кулаковский, долго скрывавшийся на Бодайбинских приисках, ныне возвратился в г. Якутск и вскоре намеревается выехать в Охотск, где опять будет уклоняться от явки в камеру Вашу, для дачи объяснений»… — юридическая правота была на стороне Винокурова.

Впрочем, тогда уже не один только Винокуров пытался стребовать с Кулаковского деньги, которых у того не было…

Глава пятая ПЕРВЫЙ ПСЕВДОНИМ

«Как будто 40-градусные морозы переместились из сферы климата в социальную жизнь и сковали ее, убили ее нежные ростки, заставили более устойчивое спрятаться, зарыться глубже в снег и ждать, томительно долго ждать великих дней, лучших времен.

И трудно в нависшей над страной, над областью морозного тумана реакции разглядеть очертания вероятного будущего».

Так в номере за 10 августа 1908 года в передовой статье «Мертвые дни» писала газета «Якутская жизнь».

Любопытно сопоставить статью «Мертвые дни» с напечатанным в той же газете еще 1 мая 1908 года стихотворением Алексея Елисеевича Кулаковского «До рождения проклятый».

Начинается рассказ о ночи зачатия героя почти эпическим зачином:

Но постепенно, как это и случается в стихах Кулаковского, лиризм начинает размывать размеренное эпическое движение:

Пространство стихотворения, в котором всё еще присутствуют богини Иэйиэхсит и Айыысыт, постепенно наполняется страстными голосами любовников:

И далее начинается перебор вариантов.

Ребенок может стать силачом, красавцем, мудрецом, просто удачливым человеком, но все эти варианты отвергаются сговорчивой женой, потому что силач может оказаться убогим умом, красавец будет бегать за женщинами, мудрецу предстоит пережить горькое разочарование и падение, а удачливый в делах сын забудет родителей и уедет куда-нибудь в другую жизнь…

Разумеется, проводить четкую параллель между лирическим героем и автором стихотворения неразумно, но очевидно и то, что, перебирая варианты судьбы героя, Кулаковский, по сути, перебирает проекты собственной жизни.

К своему тридцатилетию, когда, по словам «Якутской жизни», наступили «тьма без просвета, гнет без пощады», Алексей Елисеевич перебрал немало вариантов собственной жизни. Он познал славу силача, участвуя в различных соревнованиях в Якутске, Оймяконе и Чурапче. Вариант красавца, любимца женщин, если судить по воспоминаниям, тоже был испробован им…

Так или иначе, но реализовывался и вариант жизни мудреца-мыслителя…

Теперь в очередности, заданной стихотворением, видимо, пришла пора попробовать вариант удачливого в делах предпринимателя…

Правда, строительство зданий Якутской гражданской больницы не представляло Кулаковскому возможности развернуться, но тут и к счастью его, и к его же несчастью приспело другое строительство…

Сразу после продажи Аляски в 1867 году маятник освоения северо-восточных территорий Российской империи качнулся в другую сторону, изменяя сам вектор движения предприимчивых людей.

Уже не русские купцы и промышленники стремились проникнуть вглубь Американского континента, а американцы начинали проявлять всё возрастающий интерес к северо-востоку Евразийского континента.

Жертвами прежде всего становились коренные жители.

«Американцы высаживали бочку с водкой чукотским стойбищам и со шхун через бинокль следили за попойкой, пока хозяева не становились беспомощными, — отмечал историк В. П. Захаров. — Тогда контрабандисты спускали шлюпку, обходили яранги и забирали всё ценное».

Генеральный консул России в Сан-Франциско А. Э. Олоровский сообщал, что «американцы отбивают значительную часть пушнины и от Якутска. Захватив все морские промыслы в свои руки, обращаясь с ними как со своей собственностью, они уже много лет обогащаются в прямой ущерб местному населению и государству».

Кроме американцев проникали на российскую территорию, занимаясь скупкой пушнины, китайские купцы, а после Русско-японской войны на северо-востоке России усилилась и японская экспансия.

Эту опасность замечало центральное правительство России, замечали ее и чиновники на местах. В 1908 году газета «Якутская жизнь» опубликовала заявление якутского губернатора Ивана Ивановича Крафта, предупреждавшего, что «экономическое влияние грозит отторгнуть весь богатый край, прилегающий к рекам Колыме, Индигирке и Яне».

Чтобы хоть как-то предотвратить эту опасность, Главное управление почт и телеграфов Министерства внутренних дел решило продолжить телеграфную линию Иркутск — Якутск. Для прокладки линии выбрали маршрут по Якутско-Охотскому почтовому тракту и летом 1908 года провели все необходимые изыскательские работы.

«В предстоящем году необходимо устроить новую телеграфную линию от Якутска до Охотска, с открытием трех почтово-телеграфных и четырех контрольных отделений, — телеграфировал 23 декабря 1908 года губернатору И. И. Крафту начальник Главного управления почт и телеграфов Министерства внутренних дел Российской империи М. П. Севастьянов. — За ограниченностью кредита при постройке линии просеку возможно вырубить не шире десяти сажень, постройку домов желательно производить распоряжением Вашего Превосходительства. Благоволите в целях успешного завершения означенной важной постройки принять на себя труд по вызову подрядчиков и устройству соревнования для выяснения цен на выполнение работ по порубке просек, заготовке столбов, развозке материалов и постройке зданий. Начальнику Иркутского округа предложено предоставить Вам все нужные сведения относительно количества работ по выяснению цен. Прошу о результатах поставить меня в известность».

1025-верстовую телеграфную линию запланировали построить в 1909 году.

Производство работ возложили на начальника Иркутского почтово-телеграфного округа, надворного советника Роберта Юльевича Зонненбурга.

За пять месяцев инженеру Зонненбургу удалось решить многие организационные вопросы, чтобы приступить к строительству линии уже в марте 1909 года. Не дожидаясь летней навигации, Роберт Юльевич мобилизовал в складочных пунктах на Иркутско-Якутской линии имеющиеся запасы проводов, крюков и изоляторов и организовал их завоз по зимнему пути на трассу.

Вся трасса была разбита на три участка: правый берег Лены — река Алдан; река Алдан — Юдомо-Крестовская станция; Юдомо-Крестовская станция — Охотск. Строительство на каждом участке шло с двух концов во встречных направлениях.

Руководили строительством механики Якутской и Иркутской почтово-телеграфных контор Иннокентий Степанович Фомин, Сергей Евграфович Дудкин и Иннокентий Федорович Дмитриевич.

От Якутска до Охотска предстояло проложить более тысячи километров просеки, изготовить около 18 тысяч телеграфных столбов, пройти 15 воздушных переходов через реки Лена, Таатта, Амга, Алдан, Белая, Аллах-Юнь, Юдома, Урак, Охота.

Также надо было выстроить здания для Чурапчинского, Нижне-Амгинского, Алданского, Охотского почтово-телеграфных отделений, Чернолесского, Аллах-Юнского, Юдомо-Крестовского, Юрьевского контрольных телеграфных отделений. В этих зданиях предусматривались квартиры для служащих. При каждом здании следовало построить амбары.

Якутско-Охотский телеграф стал первым крупным объектом на территории Якутии, в строительстве которого упор делался на местных жителей как крестьянских волостей, так и инородческих улусов. Поэтому среди подрядчиков инородческих обществ мы находим имена Ивана Гавриловича Сивцева и Иннокентия Степановича Говорова.

Взял свой подряд на строительстве Якутско-Охотского телеграфа и Алексей Елисеевич Кулаковский

Отец в стихотворении «До рождения проклятый» спрашивает у своей возлюбленной:

Возлюбленная отвергла и это предложение, задав резонный вопрос: «А таких бедняков, как мы с тобой, вспомнит ли купец с золотой казной?» Самому Кулаковскому последовать мудрому совету героини стихотворения было труднее, хотя предупреждения, что не всё так гладко на пути промышленника и предпринимателя, были.

Совсем незадолго до публикации стихотворения «До рождения проклятый», в феврале 1908 года, поэт давал разъяснение по иску А. С. Слепцова — опекуна над имуществом и малолетними наследниками внезапно скончавшегося верхоянского купца Н. Б. Васильева, у которого Алексей Елисеевич еще 10 августа 1903 года занимал 200 рублей.

В своем объяснении Кулаковский ответил, что давно уплатил долг, но расписку у Васильева не взял, так как тот был хороший знакомый и он, Кулаковский, был уверен, что Васильев расписку уничтожит сам.

Мирового судью объяснения Алексея Елисеевича не удовлетворили, и он постановил взыскать с того по расписке его от 10 августа 1903 года в пользу Н. Васильева 200 рублей с процентами, от шести процентов годовых с 10 августа 1905 года.

Случай весьма поучительный…

Простодушие и доверчивость Кулаковского в финансовых вопросах были унаследованы Алексеем Елисеевичем из канувшей в прошлое старины родовых отношений и оказывались не применимы в период бурного развития капитализма.

Интересно, что и в перечне необходимых для предпринимателя качеств, составленном отцом и упомянутом в стихотворении «До рождения проклятый», мы не видим хватки и жесткости — самых главных качеств, необходимых для ведения дел в новое время.

Однако если сам Кулаковский и не обладал этими качествами, то необходимость их на втором году своего предпринимательства начинал ощущать и даже по-своему пытался воспитать в себе эти способности…

Косвенное подтверждение этому — подпись, поставленная Кулаковским под публикацией стихотворения «До рождения проклятый».

Понятно, что псевдоним «Акула» сложен из букв имени и фамилии А. КУЛАковский, но, наверное, присутствовало в таком выборе и подсознательное стремление обрести качества, столь необходимые новой «акуле» капитализма, которой воображал себя Кулаковский, и которых в нем как раз и не было…[63]

Подобно настоящей «акуле предпринимательства», торопящейся выхватить наиболее жирные куски, не завершив строительства больничных зданий в Якутске, 6 марта 1909 года Кулаковский вместе Е. Д. Николаевым и М. С. Шоломовым подписывает контракт с Робертом Юльевичем Зонненбургом на развоз телеграфного груза от Охотска до Юдомо-Крестовской станции.

Поначалу всё складывалось просто отлично.

8 марта 1909 года А. Е. Кулаковский, Е. Д. Николаев и М. С. Шоломов заключили контракт с Г. В. Никифоровым о передаче ему груза на доставку, и 9 марта А. Е. Кулаковский получил 1905 рублей в задаток на доставку груза по контракту от 6 марта 1909 года.

Окрыленный первым успехом — таких денег он и в руках не держал! — Алексей Елисеевич подрядился доставить для телеграфных работ еще и рабочих и заключил контракт с Аммосовым, который должен был подобрать ему двух кузнецов и трех плотников. За это Аммосов получил 575 рублей, а сам Кулаковский от Зонненбурга — 700 рублей в задаток по заключенному контракту на доставку рабочих на станцию Аллахюнская.

И все бы и дальше шло так же успешно, если бы только заключением контрактов ограничивалось дело. Но строительство линии требовало не только подписания соответствующих бумаг, а еще и реального дела, которое надо было совершить в очень жесткие сроки, и вот тут и начались осложнения. Судя по опубликованным Л. Р. Кулаковской документам, коммерческое счастье изменяло подрядчику Алексею Елисеевичу.

Получив аванс от Кулаковского, сбежали с Охотского тракта жители Тааттинского улуса Т. Рудницкий, Дм. Урунский, К. Собакин, Г. Секюянов, В. Рахлеев…

Грузы не завозились или завозились с опозданием…

В деле по развозу телеграфного груза от Охотска до станции Юдомо-Крестовской по Охотско-Якутскому телеграфному пути вшита датированная 2 октября 1909 года копия акта о задержке постройки телеграфной линии вследствие недоставки подрядчиками материалов: «…Подрядчики по доставке грузов Николаев и Шоломов на линии отсутствуют и материалы развозить прекратили. Имеющийся налицо подрядчик Кулаковский от дальнейшей доставки материалов отказался, и нанять у кого-либо из жителей в городе Охотске лошадей не представляется возможным…».

Как считал первый биограф поэта А. И. Софронов, «механик телеграфной линии, рассчитывая на крупную взятку, обложил подрядчиков штрафом на 21 тысячу рублей, из них 7 тысяч рублей штрафа выпало на долю Алексея Елисеевича. Все заработанные им деньги ушли в уплату этого штрафа. Кроме того, ему пришлось продать всю свою живность, а впоследствии, когда он работал учителем, в течение пяти лет вычитали с него треть зарплаты на покрытие оставшегося штрафа»…

Насчет взятки, которую вымогал у Кулаковского механик, вопрос спорный.

Известно, что инженер Р. Ю. Зонненбург от начала до конца строительства контролировал работы на линии. Еще 27 мая он выехал из Якутска и 3 июня прибыл на Алданскую станцию. Строительство первого участка до Алдана завершилось 29 июня, и 6 июля Зонненбург выехал в Юдомский Крест.

То есть Р. Ю. Зонненбург достаточно плотно наблюдал за работами и в случае необходимости вмешивался в их ход, и едва ли механики решились бы, замедляя ход строительства, вымогать взятки, тем более что возникшие по вине неисправных подрядчиков проблемы им самим и приходилось решать, чтобы завершить устройство линии в срок. Кстати сказать, благодаря энергии Р. Ю. Зонненбурга и жесткой дисциплине, введенной им, работы на участке Юдомский Крест — Охотск были закончены с опережением на целый месяц, к 30 октября 1909 года.

Строительство за один сезон столь протяженной телеграфной линии, проходящей к тому же в безлюдной местности по лесам и горам, уже само по себе должно приравниваться к инженерному подвигу.

Стремительность производимых работ, масштаб их и большая протяженность в пространстве требовали предельно жесткого ритма поставок. И понятно, что выдержать этот ритм подрядчику, впервые взявшемуся за такое дело, было непросто.

Ну а Алексей Елисеевич Кулаковский, который и устроен-то был как большой поэт, просто не мог вписаться в жесткий ритм строительства.

В принципе можно проанализировать, в чем заключались предпринимательские ошибки Алексея Елисеевича. В своем знаменитом письме «Якутской интеллигенции», основной разговор о котором еще впереди, Кулаковский поместил своеобразный бизнес-план заготовки охотской рыбы, составленный им самим…

«Сделаем маленький расчет примерного промысла в Охотске рыбой на 100 только человек, — пишет он. — 40 японцев насолили 130 000 пудов, т. е. каждый японец ловил по 3 250 пудов рыбы. Мы же, чтобы не завраться и из осторожности, возьмем минимальную цифру по 500 пудов на человека, то есть в шесть с половиной раз меньше, чем японцы, хотя охотчане ловили в лето каждый по 1000 и более пудов; будем считать, таким образом, что 100 человек наловят 50 000 пудов рыбы.

Расход:

1) Жалование 100 рабочих с 1-го апреля по 1-е октября по 100 р. = 10 000 р.

2) Их содержание (хлеб — морем 2 р. 30 к., масло из Якутска, мясо не нужно, рыба — даровая) по 10 р. в месяц за 6 месяцев — 60 р. = 6000 р.

3) Прогоны до Охотска по 10 р., обратно по 5 р. — 15 р. = 1500 р.

4) 10 неводов, которые могут пригодиться до трех лет, по 80 р. каждый = 800 р.

5) 5000 пудов соли по 40 к. пуд (германская соль — кулек в 3 пуда — 1 р. 20 к.) = 2000 р.

6) 3000 бочек вместимостью каждая в 10–12 пудов по 3 р. = 9000 р.

7) Провоз до Владивостока по 35 к. пуд, а за 50 000 пудов = 17 500 р.

8) Провоз до Читы, Иркутска или других больших городов 70 к. = 35 000 р.

9) Разные мелкие и непредвиденные расходы, жалования распорядителей и т. п. = 8200 р.

Итого: 90 000 р.

Не пугайтесь, однако, господа, что для выполнения этого предприятия нужны все приведенные 90 тыс. р., которых нам, конечно, взять неоткуда.

Нет: а) рабочих снабжаем маслом, оленями, немного хлебом и гоним с распорядителями в Охотск, обещав давать их семьям коров, сена, хлеба и прочее; все это мы можем найти у себя, б) Нужно всего 5000 бочек; из них недостающие 2000 бочек сделают сами рабочие, бондарь делает в день полторы бочки; предположим, что наши неумехи делают в день по пол бочки; 100 неумех в день сделают 50 бочек; а 2000 бочек сделают в 40 дней (с 1-го мая по 10-е июня), в) Указанные в статье расходы в 3000 бочек можно выписать в кредит или просто на прокат из бондарного завода графа Кейзерлинга во Владивостоке,

г) Провозные платы до Владивостока (17 500 р.) и далее (35 000 р.) платим после продажи рыбы; доверие владельцев парохода и паровозов приобретаем посредством заложения рыбы же (не целиком). Таким образом, на первых шагах нам нужно только иметь на покупку соли — 2000 р., неводов — 800 р. и на непредвиденные мелкие расходы — 2–3 тысячи рублей и дело можно оборудовать вовсю.

Во время самого улова рыбы в Охотске можно выручать порядочные деньги продажей икры японцам (до 3—2000 р.).

Доход:

Положенные 500 пудов улова на человека пусть не покажутся Вам преувеличением: важен не улов, а перетаскивание с невода на берег, соление и прочее. Охотчане часто вытаскивают, только раз закинув невод, до 20 000 штук зараз; а так как это вытаскивает восемь человек, то, следовательно, на одного человека приходится от 250 до 500 пудов. Неужели наш несчастный якут целое лето не накопит столько рыбы, сколько казак вытащит в один день, т. е. зараз! Я сам часто видывал в Охоте столько рыбы, что трудно пробраться на лодке сквозь нее. При благоприятных условиях наши парни должны наловить гораздо больше, чем положено.

В Чите, Иркутске и других центральных городах континента пуд морской рыбы стоит от трех до 4 р. 50 к., а на приисках — до 10 р. Мы, конечно, возьмем меньшую величину (3 р.), и тогда 50 000 пудов дадут 150 000 р., т. е. 60 000 р. чистого доходу»…

Не касаясь частностей этого «бизнес-плана»[64], надо отметить, что весь он выстроен на весьма зыбком фундаменте благих намерений и поэтических предположений. Вопросы реализации рыбы в Чите, Иркутске и других крупных городах, своевременной перевозки остаются вне его внимания.

Алексей Елисеевич считает расходы на соль, на бочки, на жалованье рабочим, а вот риски и потери, связанные с отгрузкой и транспортировкой продукции, не учитывает.

Очень трогательны его рассуждения о том, что если профессиональный бондарь делает в день полторы бочки, то 100 неумех должны в день сделать хотя бы 50 бочек. Профессиональность ведь определяется не только скоростью работы… Неумеха не сделает бочки ни за два, ни за три дня, ни за неделю, до тех пор, пока не станет «умехой» и не научится этому ремеслу…

Вглядываясь в составленный Кулаковским проект заготовки охотской рыбы, мы видим, что он расползается по любому пункту, начиная от снабжения рабочих — «снабжаем маслом, оленями, немного хлебом и гоним с распорядителями в Охотск, обещав давать их семьям коров, сена, хлеба и прочее; все это мы можем найти у себя» — и кончая намерением оплатить перевоз до Владивостока и далее после продажи рыбы.

Можно суверенностью сказать, что, если бы, получив шесть тысяч рублей, Кулаковский принялся за заготовку рыбы в Охотске, все эти шесть тысяч так и остались бы на неприветливом берегу Охоты. Как остались в болотах между Охотском и Юдомским Крестом надежды Кулаковского заработать денег для семьи и на продолжение своей учебы.

А вот разговор о взятке, про которую говорил А. И. Софронов, возможно, возникал…

Наверное, можно было дать взятку, чтобы снять или сократить произведенные начеты. Только начеты-то были сделаны за неисправность самого подрядчика Кулаковского…

Любопытно, что в самый напряженный период строительства телеграфной линии, как бы позабыв о своих подрядных проблемах, Алексей Елисеевич Кулаковский часть лета 1909 года провел в Качикатцах, работая над одной из лучших своих поэм «Дары реки».

Как замечает Людмила Реасовна Кулаковская: «На сегодня нет архивных документов о том, по какой надобности он ездил в Качикатцы в то время, когда был необычайно занят строительными и подрядными работами по перевозке грузов. Мы сегодня можем с некоторой долей уверенности утверждать, что в 1909 году Кулаковский был по делам строительства у С. П. Барашкова, занимавшегося перевозками грузов и строительного леса в прииски Бодайбо и приехавшего оттуда на некоторое время в Качикатцы».

В принципе версию эту следовало бы сразу отвергнуть, если бы дело касалось серьезного купца-подрядчика, однако Алексей Елисеевич прежде всего был поэтом и к своим подрядным обязанностям относился не то чтобы пренебрежительно, а, как и положено поэту, воспламеняясь по ходу дела другими идеями.

Так и случилось, когда, попав в Бодайбо по делам, связанным с подрядами Охотской линии (помимо развозки грузов он взялся еще и за строительство домов), Кулаковский встретил там своего одноклассника по реальному училищу Семена Петровича Барашкова.

Во время встречи Кулаковский так увлек Барашкова своим проектом преобразования сельского хозяйства Якутии, так разжег его и так разжегся сам, что они решили немедленно ехать в Качикатцы, где — у Семена Петровича Барашкова всё было предельно конкретно! — можно было организовать опытное хозяйство.

Впрочем, это не так уж и существенно, где и как произошла такая счастливая для якутской литературы и такая несчастная для судьбы подрядов Алексея Елисеевича встреча с Барашковым.

Главное, что Кулаковский оказался в Качикатцах и здесь — есть все основания предполагать, что случилось это после посещения Ленских столбов — Алексея Елисеевича посетило вдохновение и он в самый напряженный момент строительства Охотской телеграфной линии занялся созданием шедевра якутской литературы, поэмы «Дары реки».

Русский поэт Владимир Солоухин вспоминал, что чем больше он вчитывался в поэму «Дары реки» Кулаковского, тем больше красот открывалось ему…

«Эти как бы повторы, но на самом деле вовсе и не повторы. Река Лена говорит, например, Ледовитому океану, в который она впадает:

Или река сообщает, что наделала по пути островов и отмелей, а то, что осталось от островов (от строительного, значит, материала), дарит океану:

А когда Лена начала перечислять своих дочерей, свои притоки, называя их почтительно госпожами, то поэт умел двумя-тремя строчками дать яркий портрет той или иной реки:

Слова, близкие по значению, но разно звучащие, или, напротив, слова, близкие по созвучию, но разные по значению, дробятся в поэзии Кулаковского, разветвляются, множатся, колышутся, как многие травы единого луга или многие струи единого, сильного потока светлой реки».

Известно, что в списке Т. Попова, с которого С. Ф. Ксенофонтов и делал в 1916 году копию произведения Кулаковского «Дары реки Лены», в скобках на русском языке было отмечено: «Дары Лены. Подражание «Дарам Терека» Лермонтова». Т. Попов утверждал, что это примечание он переписал из рукописи самого автора в том же 1916 году. И хотя сведения эти подтверждаются прямой параллелью в названиях произведений и сходством сюжета — у Лермонтова стихотворение строится как разговор Терека с Каспием, а у Кулаковского — как разговор Лены с Северным Ледовитым океаном, но правильнее, разумеется, говорить, что поэма «Дары реки» лишь на первоначальном этапе своего написания была подражанием Лермонтову.

Стихотворение М. Ю. Лермонтова при всей его гениальности остается в рамках романтической поэзии, и сюжет о юной красавице-казачке, которую Терек принес в дар Каспию, исчерпывает этот шедевр. А вот в поэме «Дары реки» лермонтовский сюжет лишь частность, лишь эпизод, когда «заревевшая из белой мглы» бабушка-океан «заговорила словами тяжелыми, словно льдины»:

Сама же поэма шире этого эпизода, она включает в себя и размышления над вечными проблемами жизни на севере, она показывает и величественное противостояние жизни, которую воплощает в себе река Лена, и смерти, олицетворяемой в поэме океанихой-бабушкой.

Знаменитые Ленские столбы находятся сравнительно недалеко от того места, где одно за другим предстоит создать Алексею Елисеевичу Кулаковскому едва ли не самые главные свои произведения: «Дары реки», «Сновидение шамана», письмо «Якутской интеллигенции».

Даже если не знать, что знаменитый шаман Кэрэкэн, принадлежавший к роду Кулаковских, до отъезда на Таатту жил возле Ленских столбов, очевидно для человека, бывавшего тут, что здешние скалы каким-то образом связаны с созданными Алексеем Елисеевичем Кулаковским в Качикатцах шедеврами.

Не трудно допустить и то, что таинственные и зачастую жутковатые береговые «столбы», что сплошной стеной растянулись на десятки километров, могли вызвать мысль уподобить величественное течение Лены бурному потоку Терека.

Да и сами скалы, принимающие порой причудливые очертания лежащих на берегу людских тел, тоже при определенном настроении вызывают ассоциации с образами лермонтовского стихотворения.

Но связь, разумеется, глубиннее и, как мы увидим по поэме «Сновидение шамана», таинственнее. И никакой роли не играет тут, что сам Кулаковский, кажется, непосредственно о Ленских столбах ничего не писал, такое ощущение, что он читал эти скалы как знаки неведомых миров, складывая из них пророчества поразительной точности и глубины.

Где-то в причудливых и таинственных знаках, порождаемых нагромождением прибрежных скал, и рождается развернутый в поэме «Дары реки» рассказ о безысходности борьбы Добра со Злыми силами природы, бесперспективности торжества светлых начал над темными, бессолнечными силами…

Кстати сказать, эта проблематика поэмы «Дары реки» позволяет по-иному взглянуть и на стихотворение «Обездоленный еще до рождения», открывая в нем более глубокий сокровенный смысл.

Герои стихотворения «Обездоленный еще до рождения» живут на основе традиционной этической культуры.

Современного читателя, особенно живущего за пределами Якутии, удивляет, почему мать ребенка из всех возможных вариантов выбирает для него самый на первый взгляд незавидный. Но удивляться тут нечему. Как справедливо отметил Егор Винокуров, «мать, описываемая А. Е. Кулаковским, — типичный образ, созданный из тысяч прототипов».

Героиня стихотворения знает, что сыну предстоит жить в крайне суровых условиях и, чтобы пройти через жестокие испытания, он должен обладать не силой, не красотой, не мудростью, а прежде всего способностью к «выживаемости»… Без этой «выживаемости» не нужны ни сила, ни красота, ни мудрость.

Созданием поэтических шедевров творческая деятельность подрядчика А. Е. Кулаковского в 1909 году не ограничивалась. Тогда же с успехом сыграл он главные роли в пьесах «Разбойник Манчары» и «Женитьба» Н. В. Гоголя на сцене инородческого клуба в Якутске.

Жена А. И. Софронова Е. К. Гоголева вспоминала: «Однажды, мне тогда было лет 17–18, ко мне зашли подруги и сказали, что готовится к постановке «Женитьба» Гоголя в переводе на якутский язык. Начавшая было играть в ней, дочь Ивана Гавриловича Васильева, Саша, отказалась. Сказали, мол, что я могла бы сыграть. Посоветовали сходить, попробовать. Оказалось, в постановке принимают участие люди, очень известные и просвещенные… Тут я, испугавшись, наотрез отказалась. Сослалась на родителей, они-де не разрешат.

Вдруг, на следующий день, к отцу пожаловали на лошади, запряженной в тележку, В. В. Никифоров и А. Е. Кулаковский собственной персоной испрашивать разрешения у родителей «отпустить дочку сыграть в постановке» и меня уговорить. Мать с отцом говорят: «Пусть сама решает». Я же, под напором уговоров, согласилась».

К сожалению, дела, связанные с подрядными обязательствами, улаживались намного сложнее, чем подготовка спектаклей в инородческом клубе.

В конце 1909-го — начале 1910 года предпринимательская деятельность Алексея Елисеевича Кулаковского постепенно начинает перемещаться в пространство судебных присутствий…

Пробираться через бесчисленные расписки и доверенности, ходатайства и иски, обрушившиеся в 1910 году на Кулаковского, занятие крайне утомительное и безблагодатное. Кажется, что прямо на твоих глазах засасывает человека бумажное болото.

«Вновь найденные архивные документы позволяют в какой-то степени выстроить хронологию жизни и деятельности Кулаковского в 1910 году, — пишет Л. Р. Кулаковская. — Из них видно, что до 23 марта он завершает строительство гражданской больницы, занимается делами подряда по проведению телеграфной линии и оформляет документы Д. Д. Обутова и И. Слепцова для участия в торгах по получению подряда на строительство Чурапчинской больницы. Сам тоже подает заявление на участие в торгах, но не участвует в них».

Еще до этого, 21 января 1910 года, Кулаковский вынужден был взяться за ведение судебных процессов, возникающих с казной по доставке телеграфного груза от Охотска до Юдомо-Крестовской станции по контрактам от 6 и 8 марта и по условию от 8 марта 1909 года, а уже в феврале начались судебные споры по строительству дома сифилитиков и забора для Якутской гражданской больницы.

Д. Д. Обутов и Т. С. Пирошков еще 11 февраля объявили комиссии о желании получить от подрядчика по устройству забора А. Е. Кулаковского окончательный расчет за проделанные работы. Собрав их расписки, А. Е. Кулаковский заявил 25 февраля 1910 года о согласии с расчетом по постройке здания для сифилитиков и устройства забора и попросил выдать ему 101 рубль 5 копеек, но уже буквально через пять месяцев Н. В. Винокуров подал иск на взыскание с Кулаковского 647 рублей 46 копеек. Сумма эта, по версии Винокурова, потребовалась на исправление брака, допущенного при строительстве Кулаковским.

Кулаковский отчаянно пытался выбраться из этой судебной трясины, но все его попытки приводили только к тому, что он увязал еще глубже. И как-то так получалось, что и близкие Кулаковскому люди, пытавшиеся помочь ему, тоже соскальзывали в долговую трясину.

Так случилось с тещей Кулаковского Еленой Семеновной Лысковой, которую оговорили летом 1910 года в растрате 502 пудов хлеба, отпущенного из казны инородцам Ботурусского улуса. Похоже было, что с таким предпринимателем, как ее зять, не помогали Лыскачыа и хваленые колдовские и предска-зательские способности.

Имеется свидетельство, что 11 сентября 1910 года Кулаковский жил в доме тещи Е. С. Лысковой, расположенном на поперечной улочке, соединяющей Преображенскую и Правленскую улицы, во дворе дома Гоголева, но уже в сентябре 1910 года вместе с семьей уезжает за пределы Якутской области, в Бодайбо.

писал поэт в созданном на борту парохода по дороге на Витим стихотворении «Большая огнедышащая лодка».

«Легко разрезая кипящие струи сильной речной воды», гулко шлепая плицами, пароход медленно, но неутомимо поднимался вверх по Лене.

— Мэник тыhыынчатын тыал ыhар…[65] — говорила Евдокия Ивановна, глядя вниз на разбуженную воду. — Взятку, Алексей, однако, надо было давать…

— Мёккёуор иннигэр моhоок барар…[66] — вздыхая, ответил Кулаковский. — Утуо аат — суол баайдаа5ар ордук…[67]

Первое золото в долине реки Хомолхо открыли в июле 1846 года Петр Корнилов и Николай Окуловский, а к началу XX века в этом районе было заявлено уже почти 600 приисков.

Прокладывались дороги, соединявшие прииски с Бодайбинской резиденцией, которая выросла на берегу Витима, влившегося в русскую литературу под именем Угрюм-реки…

Золото торопило научно-технический прогресс.

Именно в Бодайбо, еще недавно называемом Дальней Тайгой, гораздо раньше, чем в Центральной России, появились первая электрическая железная дорога и первая высоковольтная электростанция, здесь впервые была применена паровая драга.

Сюда и привезла 8 октября 1910 года «большая огнедышащая лодка», принадлежавшая «Лено-Витимскому речному пароходству», М. Сибирякова, И. Базанова, Я. Немчинова, семью Кулаковских.

«Зиму 10–11 г. провел для изучения области на золотых приисках…» — заявит А. Е. Кулаковский в письме якутскому губернатору И. И. Крафту.

«Ездил на прииски, но возвратился, не дожидаясь вакансии…». — сообщит он в письме Э. К. Пекарскому

Известно, что поселились Кулаковские на Нежданинских приисках у Павла Калашникова, с которым Кулаковский учился в первых классах реального училища, но, кажется, это единственное, что известно более или менее определенно.

Трудно, очень трудно прослеживать путь одолеваемого судебными исками поэта.

Уже 10 марта 1911 года все учреждения от Чурапчи до Юрьевского получили телеграмму полицейского урядника Котлевского с просьбой указать местонахождение подрядчиков Д. Обутова, Е. Николаева, И. Михайлова, С. Дьячковского, Л. Фадеева, А. Кулаковского, Г. Сивцева.

13 марта из Бодайбо ушла ответная телеграмма в Якутск, что Кулаковский выбыл с приисков к месту приписки в Боту-русскую управу.

21 марта 1911 года датирована телеграмма областного управления начальнику округа с просьбой подтвердить, состоит ли подрядчиком исправления Якутско-Охотской линии инородец А. Е. Кулаковский, ходатайствующий о выдаче свидетельства на покупку пяти ведер спирта для рабочих.

Завершить необходимые исправления на линии, видимо, не удалось, потому что 11 мая 1911 года подрядчику А. Е. Кулаковскому под расписку была объявлена телеграмма начальника Иркутского почтово-телеграфного округа Р. Ю. Зонненбурга по поводу строительства зданий для учреждений. А. Е. Кулаковского обязывали к 20 мая дать расписку в желании или нежелании доканчивать работы.

5 апреля 1911 года истец Н. В. Винокуров, вознамерившийся истребовать с А. Е. Кулаковского 647 рублей 46 копеек, написал мировому судье 2-го участка заявление о том, что А. Е. Кулаковский скрывается в Бодайбо, на Надеждинском прииске, и Кулаковскому пришлось срочно увозить из Бодайбо семью. Калашников, у которого жили в Бодайбо на Надеждинском прииске Кулаковские, подарил ему на прощание фотографии. Надпись на фотографии датирована 3 апреля 1911 года.

На какое-то время он снова «теряется», потому что 24 апреля 1911 года Ботурусская инородная управа доносит начальнику Якутской почтово-телеграфной конторы, что А. Е. Кулаковский еще в первых числах октября 1910 года уехал с семейством в Бодайбо Иркутской губернии.

«По приезде из Бодайбо, — как пишет Л. Р. Кулаковская, — с конца апреля по октябрь 1911 года он (Кулаковский. — Н. К.) завершал работы на телеграфной линии, поэтому много времени находился на Охотском тракте».

Глава шестая СНОВИДЕНИЯ НА ЛЕНСКИХ БЕРЕГАХ

Существует такая легенда…

Однажды Кулаковский услышал, что в соседнем аласе проживает старик, который знает много сказок. Кулаковский предупредил домашних, что вернется к вечеру, и отправился в путь. Он разыскал старика, но услышал от него о других сказочниках и решил, не откладывая, встретиться с ними.

Домой он вернулся через три года… Разумеется, это просто легенда…

Никуда Кулаковский не исчезал бесследно на столь длительное время, но тем не менее знакомым Алексея Елисеевича и его близким иногда начинало казаться, что такое действительно случается с ним.

У него были какие-то особые отношения с пространством. Совершая вполне мотивированные с рациональной точки зрения перемещения, Кулаковский порой исчезал вдруг из пространства бурно развивающегося капитализма и обнаруживался совершенно в другой малонаселенной местности, куда его затягивали древние предания Якутии.

«Вместе с Иваном Елисеевичем Кулаковским он добился в областной продовольственной комиссии выделения для жителей пострадавшего от жестокой засухи 1909 года[69] IV Жохсогона по два пуда муки на каждого… — пишет Л. Р. Кулаковская. — Кроме этих фактов, до 8 июля 1910 года документов, касающихся жизни Кулаковского, не обнаружено. Исходя из чего, имеет под собой основание предположение о том, что в это время он, живя в Качикатцах у С. П. Барашкова, учил его детей…

Резонно предположить, что в это же время, в период с начала марта до конца июня 1910 года, была написана поэма «Сон шамана», поскольку, согласно архивным документам, А. Е. Кулаковский в 1910 году жил в Качикатцах только в это время».

Возможно, именно к весне 1910 года, когда создавалось «Сновидение шамана», и относится рассказ жителя Качикатцев А. Н. Протодьяконова, вспоминавшего, что «С. П. Барашков пригласил из города А. Е. Кулаковского для подготовки к учебе в городской школе своих детей, в том числе и меня.

Я запомнил А. Е. Кулаковского рослым, выше среднего роста, широкоплечим, чернобровым, светлоглазым человеком с жесткими усами, с довольно узким подбородком. Голос у него был красивый, звучный. Был силен, легок на ногу и проворен в движениях. Готовил он нас, пятерых детей, так же, как в школе, по предметам, по которым мы должны были сдавать экзамены осенью при поступлении в городскую школу: по русскому языку, математике, географии, истории. К нам, детям, относился очень хорошо, никогда не выходил из себя, не раздражался и объяснял исключительно доходчиво…

Насколько мне известно, он занимался еще изучением якутского языка…

Потому подолгу разговаривал со старцами наслега»…

Вот таким и был Алексей Елисеевич в Качикатцах, когда — от усадьбы Барашкова видно гору, где находилось жилье шамана Кэрэкэна — создавал свою поэму «Сновидение шамана», считающуюся вершиной его поэтического творчества.

Сколько раз повторялась эта картина в судьбе и творчестве Алексея Елисеевича Кулаковского!

Мы уже рассказывали, что само его рождение связано с камланием шамана Албакыына, снявшего заклятие эвенкийского шамана из Усть-Маи, наложенное на родителей Кулаковского.

Теперь шаман появляется, чтобы возвестить о своем пророческом видёнии, открывшемся ему, и снова — случайно ли? — А. Е. Кулаковский подчеркивает, что этот шаман его родственник.

Кажется, впервые появляется тут у Кулаковского и горбоносый Эрили.

Пока это то, во что превратился белый шаман, но как в предании о половинке золотой монеты, которую надо было проглотить матери Кулаковского, чтобы зачать сына, в этом превращении шамана в орла осуществляется и превращение самого поэта из аббревиатурной «Акулы» в сказочную птицу Ексекюлях[71], что среди других достоинств обладает и даром пророчества.

«Сновидение шамана» — «темпераментная по накалу, планетарная по масштабам охватываемых стран и событий, динамичная по сюжету поэма, — пишет Е. Е. Алексеев. — Герой поэмы — белый шаман-провидец. Однако он — не обычный якутский шаман, он — философ, объясняющий развитие человеческого общества не сверхъестественными силами, а его внутренними законами развития, гуманист, разоблачающий ужасающие способы уничтожения человечества войною, страстный протестант против классового и национального гнетов заводчиками и фабрикантами рабочего люда и более развитыми и сильными народами слабых и менее развитых народов…

Шаман-философ за четыре года до Первой мировой войны предсказывал неизбежность бесчеловечной, страшно разрушительной всемирной войны, а за семь лет до великих потрясений в России — революцию. В комментарии к изданию поэмы Кулаковский писал: «Когда в 1910 г. писалась мною эта песня, то предполагалось, что всемирная война, так и русская революция разгорятся не ранее, чем через 20–25 лет. Великий голод и переселение на отдаленные окраины должны были случиться вслед за войной и революцией как естественные их последствия».

Якуты, как составная часть человеческого рода, не могут в этом всемирном потрясении оставаться островком. Мировой катаклизм непременно коснется судьбы малых окраинных народов. Поэтому шаман видит неминуемую гибель соплеменников, раздавленных многомиллионными голодными переселенцами. Естественно, что он мог бы призывать свой родной народ к истребительной беспощадной борьбе с ожидаемыми переселенцами. Но шаман ищет другой путь. Рассчитывая на значительный срок (20–25 лет), он советует сородичам «семьдесят семь их тайн» сопринять, чтобы «ею скормить Душу-Родительницу», «восемьдесят восемь» хитростей познать, чтобы «насытить ими Душу-Воздух», «девяносто девять наук» перенять, чтобы обогатить «Душу-Землю». В комментарии к поэме эту основную просветительскую идею Кулаковский выразил следующим образом: «Рассчитывая на такой сравнительно долгий срок, шаман советует соплеменникам успеть усвоить русское «волшебство», т. е. культуру, чтобы стать равными с пришельцами в борьбе за существование».

Шаман говорит о трех душах. По представлению якутов, человеческая душа состояла из трех частей: Души-Родительницы, Души-Воздуха, Души-Земли.

После обогащения этих трех душ якутов русским «волшебством» (если немного домыслить) якутский шаман добровольно уступает силе русской культуры, признав бессилие своего колдовства. Это великая жертва для шамана ради выживания своих соплеменников»[72].

К этому глубокому осмыслению поэмы можно добавить только, что, совершая камлание, герой поэмы расколдовывает и талант поэта. Страстный и взволнованный голос Кулаковского возвышается над скорбной песней шамана:

начинает звучать в полную силу, уже одним только звучанием своим расколдовывая, в свою очередь, и весь якутский народ.

Неслучайно свою поэму Кулаковский завершает якутским алгысом:

Если не считать эпилога, написанного в 1924 году, когда многие пророчества поэмы «Сновидение шамана» стали историей, поэма была создана весной 1910 года.

Через два года, и тоже в Качикатцах, и тоже весной будет создано другое столь же программное произведение: письмо «Якутской интеллигенции»[73], в котором Кулаковский, уже окончательно утвердивший себя в качестве основоположника родившейся литературы, предстанет как самобытный и глубокий экономист, историк и философ.

Произведения эти при всей их несхожести объединяет общая идея — Кулаковский пытается заглянуть и заглядывает в будущее якутского народа на много десятилетий вперед.

И происходит это заглядывание не ради испытания, а тем более демонстрации необыкновенных способностей, не ради достижения каких-то личных выгод или поэтического эпатажа, а с целью предупреждения якутской интеллигенции от ошибочных шагов, которые она может совершить.

Кажется, впервые слово «Ексекюлях» становится тут синонимом слову «учитель»…

Мы уже говорили, что эти вершинные в своем творчестве годы (речь идет о 1910–1912 годах) Алексей Елисеевич Кулаковский большей частью живет в Качикатцах у Семена Петровича Барашкова.

Время от времени он уезжает на короткое время, порой отсутствует по нескольку месяцев, но снова и снова возвращается назад…

Как свидетельствует надпись на фотографии семьи Барашковых, датированная 5 декабря 1911 года, отношения Семена Петровича Барашкова с товарищем по реальному училищу были достаточно теплыми.

Семена Петровича восхищали необыкновенно широкие познания Кулаковского и его поэтический талант, но и в самом Барашкове имелось то, чего начисто был лишен Алексей Елисеевич.

Барашков имел предпринимательский дар, благодаря которому умел так расположить людей, так построить отношения с ними, что они начинали работать на него, не только не требуя вознаграждения, но еще и испытывая благодарность за позволение заниматься этой работой.

Семен Петрович Барашков сумел развить унаследованную от отца торговлю в Бодайбо, широко развернулся, обосновавшись в местности Тииттээх.

Летом 1909 года позабывший о своих собственных подрядах, Кулаковский составил Барашкову проект образцового хозяйства и в свободное от сочинения поэмы «Дары лета» время помог заказать по каталогам необходимое оборудование.

Семен Петрович Барашков и Алексей Елисеевич Кулаковский как бы дополняли друг друга, удачно совмещая трезвый расчет с дерзкой мечтой, предельную осторожность с научной смелостью.

Так и в 1910 году Кулаковский помогал Барашкову, наблюдая за строительством пятикомнатного дома, большой юрты для работников, коровника, амбаров и других хозяйственных сооружений.

Барашков приобретал выбранную Кулаковским сельскохозяйственную технику: плуги, культиваторы, сеялки, жатки, молотилку, а в 1913 году привез в Качикатцы локомобиль.

Благодаря трудам Кулаковского Семену Петровичу Барашкову действительно удалось создать самое передовое, показательное фермерское хозяйство мясо-молочного и зернового направления. Впервые в Якутии на этой усадьбе появилось электричество. На электрической энергии работали пилорама, мельница и молотилка. Электрическое освещение Барашков провел и в коровник, и в юрту работников.

Хозяйство Барашков налаживал с размахом и если и жалел деньги, то только на оплату своего главного консультанта и управляющего, искренне полагая, что Алексей Елисеевич счастлив и тем, что может своими глазами наблюдать, как реализуются его самые смелые проекты возрождения и развития якутского хозяйства.

Впрочем жалованье Кулаковскому, обремененному достаточно большой семьей[74] и огромными долгами, Барашков все-таки платил. Правда, не за помощь в создании и управлении хозяйством, а за учительскую работу: Кулаковский обучал его детей.

Как известно из письма Кулаковского Э. К. Пекарскому, Алексей Елисеевич получал от Барашкова 600 рублей в год.

Повторяем, что проектную и административную работу по налаживанию сверхпередового хозяйства Кулаковскому никто не оплачивал, а ведь в Качикатцах, как и в Бодайбо, научно-технический прогресс обгонял на многие годы даже районы Центральной России. Только в Бодайбо двигателем прогресса становилось золото, а здесь, в Качикатцах, — та созидательная и благомысленная любовь к родине, которая оказалась ценнее золота и которая сдружила Семена Петровича Барашкова с Алексеем Елисеевичем Кулаковским…

«Анализируя архивные документы, воспоминания современников, подтверждающих личное участие Кулаковского в создании хозяйства Барашкова, — пишет Л. Р. Кулаковская, — можно прийти к заключению, что в знаменитом хозяйстве С. П. Барашкова счастливо соединились ум, идеи, знания Кулаковского и предприимчивость, усердие, работоспособность, смелость и состоятельность С. П. Барашкова. Можно также предположить, что Кулаковский, как присуще ему было всегда, не на словах, а на деле решил осуществить свое давнее желание: в этом хозяйстве воплотить все свои замыслы по поднятию сельскохозяйственной, земледельческой, ремесленной, бытовой и т. п. культуры».

Создаваемое Барашковым хозяйство становилось, как это ни парадоксально, духовной опорой Кулаковского. Его наблюдения, размышления и прозрения получали тут зримое, материальное подтверждение и обретали ту полноту знания, которую и воплотит Алексей Елисеевич практически на уровне методических разработок в своем знаменитом письме «Якутской интеллигенции».

Как писал Дмитрий Саввинов в статье «Ексекюлях и проблемы природопользования», Кулаковский, по сути, выдвинул в этой работе идею системы природопользования, включающую землепользование, животноводство, рыболовство и охватывающую всё сельское хозяйство Якутии.

В своем письме Кулаковский обратил внимание на нерациональное использование земельных ресурсов, этого главного национального богатства якутов: «…неумелое наше отношение к земле более виновато, чем недостаток земель: можно было припеваючи жить на владеемых землях».

Для исправления сложившегося положения Кулаковский рекомендует отказаться от общего огораживания покосов, которое, покрывая большие площади и уменьшая емкость пастбищ, приводит к излишнему их вытаптыванию, а это приводит не только к уменьшению биологической продуктивности пастбищ, но и, в конечном итоге, к полной их деградации. Сильно увлажненные участки превращаются в мелкокочковатые («ньалыар»), сухие — в совершенно голые почвы («добун-хонуу», «хара буор»), сухие торфянистые почвы — в пыль («кюргэл»).

Кулаковский обратил особое внимание на умелое использование закочкоренных лугов. Учитывая низкую производительность ручного труда, советовал в первую очередь провести расчистку луговых участков от мелких кочек, занимающих ограниченные площади. Для поддержки инициаторов проведения таких мелиораций и хозяйств, занимающихся этими работами, Кулаковский предлагал разработать механизмы поощрения и прежде всего удлинить срок пользования расчищенной землей.

Для начала XX века интересна идея Кулаковского об организации летнего нагула телят в межудойное время на специальных пастбищах («кусочки хороших покосов»), отличающихся высокой биопродуктивностью и качественным составом травостоя.

Для резкого увеличения площади сенокосных угодий Кулаковский предлагал массовый спуск озер.

С целью нивелирования часто повторяющейся засухи в условиях Центральной Якутии ученый рекомендовал, где это возможно, соорудить мелкие плотины для удержания талых вод и накопления их в искусственных водохранилищах. Он писал, что имеется: «…настоятельная необходимость в устройстве системы плотин и шлюзов по таким рекам, как Танда, Баяга, Таатта, Соло и их многочисленным притокам».

В засушливые годы, в период острейшего недостатка кормов для крупного рогатого скота в качестве дополнительного корма местные жители часто используют камыш. Зная это, Кулаковский советовал «насадить камыш в озерах, ибо он хорошо прививается и неоценим в засухи».

Работая в хозяйстве Барашкова, Алексей Елисеевич окончательно осознал судьбоносную роль хлебных культур в Якутии. Семеном Петровичем были распаханы поля, с которых он получал в год по 500–600 пудов зерна (заметим, кстати, что поля эти до сих пор называются пашней Барашкова).

«Когда будем жить бок о бок с переселенцами, то единственным и надежным источником существования для якутов трех округов будет хлеб и вообще земледелие, — писал он в своем письме «Якутской интеллигенции». — Поэтому нужно сознательно и настойчиво стремиться к насаждению земледельческой культуры, а не быть подгоняемым только голодом, как наблюдалось до сих пор».

Одним из основных факторов увеличения валового сбора зерновых Кулаковский считал существенное расширение их ассортимента, особенно за счет озимых хлебов, способных дать в суровых почвенно-климатических условиях Якутии стабильные высокие урожаи.

«Он мечтал о северном земледелии, — пишет Дмитрий Савинов, — основанном на механизации всех полевых работ, освобождающей крестьянина от ежедневного тяжелого физического труда».

Не остались в письме «Якутской интеллигенции» обойденными вниманием Кулаковского и зоотехнические мероприятия, улучшающие условия содержания скота и тем самым способствующие повышению молочно-мясной продуктивности.

Обобщая свои наблюдения, почерпнутые в многочисленных поездках, и опыт, выработанный в хозяйстве Барашкова, Кулаковский первейшей задачей животноводства считал улучшение породных качеств скота местной популяции, так как он «сильно измельчал и вырождается: он малорослый, хилый и малопродуктивный». Для этого он советовал скрещивать местную породу коров с привозными производителями, отличавшимися большой массой и способными дать потомство с высокой молочной продуктивностью. Действительно, завезенные Барашковым коровы давали в день более ведра молока, а быки весили до 50 пудов.

Кулаковский усиленно ратовал за всемерную поддержку коневодства — этой древней отрасли сельского хозяйства Севера. Он доказывал, что якутская лошадь приспособилась к условиям Севера, является лучшей и незаменимой в данном регионе. Поэтому он был против завоза лошадей «южных» пород, «хотя они рослы, резвы, сильны и красивы», но «требуют хорошего ухода, сопряженного с большими расходами».

Говорил Кулаковский и о пользе кобыльего молока, в особенности для приготовления кумыса. Он считал, что пить кумыс полезнее, чем чай, тем более что из-за большой дороговизны «в японском чае содержится всего 25 % чайного материала», остальное — всевозможные примеси вплоть до «столярного клея, бычьей крови и сажи…».

Все эти годы человека, составляющего проект будущего счастливого устройства якутов, искали.

В начале 1912 года Кулаковского разыскивали уже не только по иску Е. В. Винокурова. В марте по учреждениям от Чурапчи до Юрьевского была разослана телеграмма заведующего конторой Котлевского с поручением указать местонахождение А. Е. Кулаковского, подрядчика по постройке казенных зданий на Якутско-Охотской телеграфной линии.

И тем не менее Алексей Елисеевич, как и раньше, продолжает активно заниматься публичной общеякутской деятельностью, не сулящей ему никакой личной выгоды.

В середине января 1912 года вместе с Анемподистом Ивановичем Софроновым, Иваном Николаевичем Эверстовым, Константином Михайловичем Стручковым и Николаем Герасимовичем Соловьевым Алексей Елисеевич Кулаковский составил устав «Кружка любителей якутской литературы» и подал в Якутское областное присутствие по делам об обществах и союзах заявление о регистрации этого общества.

Кружок ставил своей задачей развитие литературы на якутском языке, но в регистрации его было отказано, так как областное присутствие нашло, что проектируемое общество имеет своей целью объединение инородческих элементов на почве исключительно национальных интересов, а это запрещено законом.

Отказ не смутил кружковцев.

А. Е. Кулаковский, В. В. Никифоров, А. И. Софронов начали готовить к печати журнал «Саха саната» («Голос якута»), первый номер которого выйдет в свет 1 сентября 1912 года.

«Якутский народ должен иметь свою письменность, тогда жизнь станет лучше, тогда он многое узнает, напишет о своих проблемах… <…> — было сказано в передовой редакционной статье. — Чтобы якуты имели такую возможность, мы распространяем свой журнал среди своих единомышленников. Во-первых, мы желаем, чтобы получило развитие образование и якуты стали грамотными. Это может быть достигнуто только тогда, когда будут открыты школы и наши дети, когда получат начальное образование здесь, в родных местах, отправятся в другие города получать высшее образование при общей нашей материальной помощи, называемой стипендией. Во-вторых, нам бы хотелось, чтобы в нашей жизни восторжествовал закон, тогда будет меньше обиженных и эксплуатируемых. В-третьих, мы, сколько хватит сил, постараемся объединить все знания и возможности, для того чтобы как-то облегчить жизнь людей, чтобы они жили как можно лучше. В-четвертых, мы будем стремиться, чтобы люди сами стали нравственнее. В-пятых, постараемся рассказать о предках якутов. Не забудем и развлекательные чтения на досуге».

Но это произойдет в сентябре, а весной 1912 года после переговоров с С. П. Барашковым, В. В. Никифоровым А. Е. Кулаковский выдвигает идею создания Общества якутских культуртрегеров, которое будет приобщать якутов к культуре, просвещать их, обучать грамоте.

От имени своих друзей и единомышленников Кулаковский обращается с воззванием, в котором говорит, что общество должно быть образовано с ведома и разрешения правительства, ибо всякое нелегальное общество не стойко и бессильно. Если общество не будет зарегистрировано «в ближайших степенях администрации, то идти настойчиво вплоть до Думы и Царя».

Цель общества — поднятие культуры.

«Способы, которыми достигается цель, должны быть не только теоретические, но и практические, активные, — писал Кулаковский в своем обращении. — Программа ближайших действий, говоря в хронологическом порядке, должна быть такова: 1) Обмен мнений по предложенным ныне вопросам. 2) Созыв съезда культуртрегеров и назначение каждым в отдельности времени созыва съезда. 3) Письменные сообщения адресовать г. Гавр. В. Никифорову. 4) На сходе должны быть выработаны детали действия сообща.

Съезд должен состояться без разрешения Начальства, так как невозможно добыть таковое.

Мы, со своей стороны, предлагаем следующее: собраться в Якутске 25 июня.

Что касается мер, которые мы могли бы принять для достижения намечаемой цели, то их — бесчисленное множество».

Неудачная попытка зарегистрировать «Кружок любителей якутской литературы»…

Попытка создать Общество якутских культуртрегеров…

Рождение сына Алексея…

15 февраля 1912 года после пяти лет супружеской жизни Евдокия Ивановна родила сына, и сразу же приехала теща с няней и увезла внука в Якутск…[75]

А еще была выпавшая на март попытка изучить эсперанто…

А еще доползли до Качикатцев в конце апреля слухи о страшном расстреле рабочих на Ленских приисках, расположенных в районе города Бодайбо…

Эти разнородные, хаотически нагромождающиеся одно на другое события в жизни Кулаковского объединяются тем, что именно они и предшествовали написанию в мае 1912 года письма «Якутской интеллигенции».

Большинство исследователей сходятся в мысли, что письмо «Якутской интеллигенции» написано Кулаковским в мае 1912 года в Качикатцах и фактически является «текстом несостоявшегося выступления» автора на юбилейном (празднование 300-летия династии Романовых) съезде инородцев Якутской области.

Этому утверждению противоречит, во-первых, чрезвычайно большой для выступления объем письма, а во-вторых, рассылка его (сохранилось несколько копий письма, сделанных рукой А. Е. Кулаковского) задолго до съезда.

Поэтому нам кажется, что если и предназначалось письмо «Якутской интеллигенции» для оглашения, то, конечно, не на юбилейном, посвященном празднованию 300-летия династии Романовых съезде, а на учредительном собрании якутских культуртрегеров, о котором хлопотал той весной А. Е. Кулаковский. И огласить должны были это письмо не в качестве выступления, а как некий манифест нового общества. И именно как проект манифеста и рассылалось письмо предполагаемым участникам съезда.

Тут надо обязательно сказать и об отправной точке создания письма.

Еще в 1908 году жителей Якутии взбудоражили слухи о проекте специальной комиссии во главе с вице-инспектором корпуса лесничих И. О. Маркграфом по изучению земельных ресурсов Якутии. В записке шла речь о переселении в Якутию двух миллионов крестьян из Центральной России.

На фоне столыпинской политики переселения крестьян в районы Сибири слухи эти казались правдоподобными, хотя и непонятно было, где возьмут и где будут расселять такое количество крестьян.

И вот в старых номерах (42–43) за 1910 год журнала «Сибирские вопросы» А. Е. Кулаковский прочитал информацию о докладе «О расселении якутов по Якутской области», сделанном Э. К. Пекарским на заседании Географического общества.

Как явствовало из этой информации, Э. К. Пекарский развил в своем выступлении мысль о принудительном переселении якутов на север. Это позволяло освободить удобные для земледелия территории для русских переселенцев и было «выгодным с точки зрения современной политики».

Об отношениях с Э. К. Пекарским самого Кулаковского известно только из письма, написанного последним 18 ноября 1912 года. Безусловно, они были знакомы, но при этом, судя по письму Кулаковского, Эдуард Карлович не выделял его из общей массы якутов и дружеских отношений между ними не было.

Но, с другой стороны, как мы уже говорили, гражданская жена Э. К. Пекарского Христина Никифоровна Слепцова была родственницей и дружила с первой женой Кулаковского Анастасией Егоровной. Благодаря Христине Никифоровне Кулаковский, вопреки реалиям, привык относиться к Пекарскому как к близкому, почти родному человеку. Возможно, этот диссонанс в отношениях и обусловил резкость его выпада против Э. К. Пекарского в письме «Якутской интеллигенции»…

Кулаковский спрашивал с него и за предложение переселить якутов из обжитых мест к Северному Ледовитому океану, и за брошенную — она умерла в больнице! — Христину Никифоровну.

«Поставить бы истого якута-патриота в Питере среди правящих сфер, разбирающих по косточкам якутские земли, сделав по волшебству его понимающим все слышанное! Что бы он стал чувствовать и что стал говорить?! Теперь ему хотя говорят и долбят, что земли, на которых жили до сих пор якуты, принадлежат казне, но он не в состоянии ни верить, ни воображать, ни переварить в мозгу это…

Да, там ходят про нас разные толки, теории и проекты. Например, один субъект, слывущий знатоком Якутской области, ее аборигенов и языка последних и кичащийся этим, высказал в качестве авторитета мысль, сумасбродную для нас, но целесообразную для слушателей его, — мысль, что якутский народ следует переселить на север к морю, а их родину заполнить переселенцами из России. Может быть, Вам проект этого господина покажется странным, но он господам нучаларам[76] показался тогда идеальным. Что же, они правы со своей точки зрения: земля переселенцам необходима; поселить их около моря — они не выдержат климата; а если переселить туда якутов, то последние, как акклиматизировавшиеся, не станут явно вымирать; тогда за чем же дело стало — гнать якутишек на север, да и все тут!..

Может быть, интересуетесь личностью того оратора, который так хорошо знает всю нашу подноготную и который сказал упомянутое слово на съезде ученых («Сибирские вопросы»).

Как назло, позабыл я его фамилию, но, когда опишу, узнаете живо.

Гостил он у нас долго: приехал молоденьким, вертлявеньким, поджареньким, а уехал стареньким, ехидненьким. Сотрапезничал он с нами десятки лет, похваливая наши «тар», «уерэ» и «бутугас». Хвалил он и любил и нашу девицу-красавицу (ныне покойницу), с которой он коротал долгие зимние вечера под музыку северной вьюги… Будучи молод и полон жизненных потребностей, он увлекался дикаркой и сильно обескураживался, когда она не понимала его мыслей и… желаний, а он — ее. Во-первых, поэтому, во-вторых, от нечего делать, он стал записывать лепет своей подруги и учить ее своему языку. Но, так как сам всецело подпал под ее обаятельную власть, то не смог ее научить своему языку, наоборот, сам научился от нее разговорному и любовному языку якутов, который сделал своим коньком и на котором сначала поехал в Питер, а теперь едет вверх — по пути славы и великих почестей.

Не думайте ж, однако, друзья мои, что я настроен хорошо, что потому и пою, — нет, это — смех сквозь слезы, это — «пир во время чумы».

Забегая вперед скажем, что Кулаковский попал тут впросак, как это зачастую случается с людьми, лишенными возможности постоянно следить за периодикой. Он не знал, что уже в следующем номере «Сибирских вопросов» (№ 44 за 1910 год) Э. К. Пекарский выступил с опровержением анонимной информации, назвав приписываемую ему мысль «чудовищной», и объяснил, что он на самом деле говорил об «историческом ходе естественного расселения якутов по области под влиянием разных экономических факторов».

Но тут мы забегаем вперед…

Старый номер «Сибирских вопросов» с информацией о докладе Э. К. Пекарского буквально воспламенил Кулаковского.

Всё сошлось…

Попытки привлечь якутов к выгодным подрядам, обернувшиеся в результате непрекращающимся судебным преследованием, и неудачная попытка зарегистрировать «Кружок любителей якутской литературы»… Попытка создать Общество якутских культуртрегеров и рождение сына Алексея… Создание основанного на бодайбинской торговле хозяйства Барашкова и расстрел рабочих в Бодайбо…

Всё сошлось, всё соединилось в страстных, исполненных печали и мудрости словах Ексекюляха Алексея…

«Вы, господа, может быть, подумаете, что я одержим какой-нибудь манией или мнительностью, высказывая мысль о возможности и даже неизбежности вымирания якутов, можете думать и так, но я глубоко убежден в критичности положения якутов в данное время…».

Кулаковский рассматривал вопрос о спасении якутского народа как этноса на фоне обозрения современной ему ситуации в мире, но — странное дело! — хотя и не совершается в письме никакого камлания, но читаешь это письмо, написанное почти 100 лет назад, а кажется, что оно написано о нашем времени…

«Что будет, если Китай вздумает завладеть если не всей, то хоть Восточной Сибирью, лежащей с ним о бок? — задает вопрос 35-летний автор письма. — Я думаю, что из 400 миллионов людей в президенты попал мозговитый парень, который, думаю, не будет сидеть сложа руки в ожидании, пока наука изобретет дешевый способ химического питания или пока его народ не перемрете голоду… По-моему, «реберный вопрос» существования для китайца поставлен в более острое положение: ему остается одно из двух — или добывать себе хлеб огнем и мечом у других народов, или умереть голодной смертью среди 200 себе подобных на одной квадратной версте. Что стоит Китайскому правительству обречь хотя бы на верную гибель 40–50 миллионов человеческой жизни (войска) при той заманчивой перспективе, что оно этим приобретет громаднейшие страны.

В случае войны наша бедная Россия, конечно, серьезного сопротивления не сможет оказать, ибо соседство Китая с театром военных действий даст громадное преимущество последнему…

Что касается культурных преимуществ России перед Китаем в отношении регулярности войск, в отношении крепостей, морских и воздушных флотов, вообще милитаризма, то все это — только вопросы времени: дайте только время Китаю устроить свои внутренние дела, и мы будем опять удивлены быстроте его прогресса, как удивились японцам после того, как они нас поколотили. Хотя, в сущности, понятна быстрота цивилизации нынешних народов: ведь прогресс передовых государств потому совершался медленно — веками и тысячелетиями, что тогда человечество, не имея уже спелых плодов науки и опытов, шло на ощупь, наугад, с оглядками и застоями… А современным «варварам» стоит только проснуться от вековечной летаргии и сознательно отнестись к своему положению в мире и им совершенно легко идти, хоть вскачь, по готовому уже колейному руслу цивилизации.

Лишь русские и мы — якуты — не можем проснуться от вековечного сна. Скрип заржавевшего механизма жизни российских народов слышен где-то далеко позади течений жизни других народов… Процент грамотных в России — этот вернейший знаменатель культурности данного государства — равен 8–9, тогда как он у прочих благоустроенных государств доходит до цифры 90–95. А у нас, якутов, грамотных гораздо меньше слепых и кривых. <…>

Итак, друзья мои, будущее якутов рисуется мне в самых мрачных красках.

Что же мы должны делать: сидеть на судне жизни, не имеющем ни руля, ни ветрил, и нестись по волнам житейского моря туда, куда нас выбросит и разобьет волна слепого случая, или же что-нибудь предпринять, бороться?

Неужели мы, вольные и здоровые, будем ждать житейскую бурю спокойно для того лишь, чтобы быть стертыми с лица земли первым ее порывом!

Нет и нет!!! Слишком горько, слишком обидно отказаться от права жить в ту эпоху человеческого существования, когда человек выступает полновластным хозяином природы и когда он начинает жить осмысленной, духовной и полной наслаждениями жизнью под сенью лучезарной поэзии, прекрасной эстетики и под защитой всесильной науки и логики!..

Даже утопающий — и тот уж хватается за соломинку.

Но что же нам делать, что предпринять?

Передаться Америке, Японии, Китаю? Нет — эти номера не проходят: те нас быстро задавят в борьбе за существование, а белоглазый, большеносый нуча, не говоря уже о даровании православной веры, гораздо ближе нам, милее и родственнее их; он такой же отсталый полудикарь, как и мы, наивный добряк, неспособный обижать нас (якут мог бы водить его за нос при одинаковом культурном уровне, как ему вздумается). Я говорю, конечно, о главной массе нучей, не принимая в расчет ничтожные исключения.

Перейти, что ли, согласно проекту Пекарского, на север? Нет — и этот номер плох: на севере нет земель, на которых мы могли бы существовать — мы там погибнем очень скоро и перейдем туда не по своей воле.

Единственным рациональным средством является наша культивизация и слияние с русскими — благо, что помесь с последними дает хорошие плоды. Культивизация была бы необходима и помимо указанных выше грозных признаков».

Культивизация — это основной операционный термин письма «Якутской интеллигенции»… Кулаковский включает в него, как отмечают исследователи, «мероприятия по комплексному развитию экономического благосостояния населения, в первую очередь через просвещение, а также с помощью привлечения передовых агрономических технологий, повышения уровня мелкотоварного производства, интенсификации экономических отношений». Этот комплекс мероприятий планировался не только как способ выживания, но и полноценной жизни якутского народа при неблагоприятных внешних факторах начала XX века…

Письмо «Якутской интеллигенции» возникло, разумеется, не на пустом месте. Начиная с конца XIX века в Якутии предпринималось немало попыток определить пути развития якутского народа, найти место интеллигенции на этом пути.

Земские идеи, которые были восприняты от ссыльных народников, звучали и раньше, но, пожалуй, только в письме Кулаковского они начинают принимать характер программы, способной спасти народ.

Хотя Алексей Елисеевич Кулаковский и не злоупотребляет в письме «Якутской интеллигенции» художественностью, но, читая письмо, видишь и отвоеванные у тайги куски промерзшей земли, и дымные юрты, которые предстояло покинуть народу, чтобы уйти на север… Эти картины видения рождаются из боли и отчаяния, которыми окрашены строки письма…

«Письмо «Якутской интеллигенции» Кулаковского являлось репрессированным документом, — пишет В. Н. Иванов. — Сданная в архив в середине 30-х годов XX в. рукопись письма оставалась никому не известной; она была случайно обнаружена в апреле 1942 года Г. П. Башариным, но он из-за осторожности предпочел тогда пользоваться предусмотрительно перепечатанным, машинописным текстом. Впервые о рукописи стали говорить с 1943 года, когда С. А. Бордонский оспаривал существование подлинника письма и писал, что речь может идти только о фальшивке, совершенной предположительно П. А. Ойунским. Однако тогда же Г. П. Башарину удалось убедить партийных чиновников в наличии подлинника, но широкая общественность была лишена доступа к нему, ибо на протяжении нескольких десятилетий его держали в сейфе руководства партийного архива. Несмотря на это, документ активно использовался для разжигания политических спекуляций, предпринятых под знаком навязанной общественности республики борьбы против буржуазного национализма»[78].

Впервые письмо «Якутской интеллигенции» увидело свет в 1990 году в журнале «Полярная звезда», то есть спустя почти восемь десятилетий после его создания, но странно, прозвучало оно именно тогда, когда и возникла общественная, а не только научная, необходимость в нем.

«В этих бесконечных поисках открывается прежде всего созидательный характер его бесценных идей, — пишет первый президент Республики Саха (Якутия) Михаил Ефимович Николаев. — Оппоненты Кулаковского часто упрекали его за отсутствие классовой критики, яростного протеста против царизма или чего-нибудь еще. Ведь во все времена, в том числе и в начале XX века, недостатка в критике и в критиках не было. В то же время мы постоянно чувствуем дефицит созидательных идей. В отличие от своих недругов А. Е. Кулаковский был, выражаясь его же стихами из «Благословения по-старинному», «неисчерпаемой прорубью, немелеющим омутом» созидательных идей. Его идей хватило бы на три-четыре человеческие жизни.

Скажу откровенно, что такое понимание истинного содержания творчества и личности А. Е. Кулаковского помогало мне в повседневной работе на посту президента Республики Саха (Якутия). Это было время созидания, время положительного обновления всей нашей жизни. А. Е. Кулаковский в эти годы был незримым, но всегда активным участником всех преобразований.

Не числясь в революционерах, А. Е. Кулаковский предлагал идеи на первый взгляд прозаические, земные, самые насущные. Для достижения поставленных целей он не допускал никакого кровопролития, протестовал против любых войн — будь то гражданская или мировая война. Он хорошо представлял цену, которую придется заплатить немногочисленному народу Саха, если призывать его к оружию. Мирные преобразования в условиях социального, межнационального и межконфессионального мира — вот условия осуществления его созидательных идей».

«В обстановке всеобщего брожения умов и кризиса мировой политики Кулаковский-философ предлагал идеи, работающие на благо людей — земные, самые насущные, — соглашается со своим предшественником второй президент Якутии В. А. Штыров. — Для достижения поставленных созидательных целей он предпочитал мир, труд и знание. Отсюда — его горячие призывы, особенно в письме «Якутской интеллигенции», к достижению образованности и овладению науками, в целом — к поднятию уровня культурного развития народа. Он осуждал любое насилие, любые войны — будь то мировая или гражданская. Мирный путь преобразований в условиях социального и межнационального развития — вот условия осуществления его созидательных идей. Все эти мысли, мудрую личную позицию он черпал из глубин духа родного народа, из исторического опыта мудрости народной. Именно этим объясняются высокая нравственность его духа, высокая духовность его интеллекта, высочайшая личная ответственность…

Когда я перечитывал произведения А. Кулаковского «Сновидение шамана» и письмо «Якутской интеллигенции», меня приятно удивили его экономические воззрения. Лично я для себя открыл Кулаковского не только как великого писателя, ученого, общественного деятеля, но и как выдающегося экономиста, причем — экономиста-прогнозиста. Многое из того, что он предлагал в качестве возможных направлений развития родной Якутии, перекликается с днем нынешним».

Много ли мы найдем в мире писателей (и найдем ли вообще?!), чьи мнения, чьи воззрения были бы так востребованы, и так прочитаны, и так приняты главными руководителями страны, как произведения А. Е. Кулаковского в Якутии?

Я таких примеров не знаю…

И тем не менее в случае Алексея Елисеевича Кулаковского и президентов Республики Саха (Якутия) эти отношения естественны, потому что строятся они не на формальном почтении к основоположнику национальной литературы, а на ощущении необходимости его в современной жизни республики.

«Чтобы глубже разобраться во власти, тем более успешно в ней участвовать, ее возглавлять — быть «власть имущим», полезно чаще обращаться к делам и идеям своих предшественников, — пишет в своей книге «Сотворение будущего» Михаил Ефимович Николаев. — Вдохновляющим примером в философии политики и власти стал для меня, например, оригинальный и самобытный якутский мыслитель и политик, любимый всеми в Якутии и высоко ценимый в России художник якутского слова Алексей Елисеевич Кулаковский-Ексекюлях… К его творчеству я не раз обращался в своих выступлениях и книгах о нем и не перестаю восхищаться неисчерпаемым богатством его неповторимых по красоте идей»[79].

Глава седьмая НЕПЕРЕВОДИМЫЕ СЛОВА СУДЬБЫ

«Простите, если выскажу свое мнение относительно одной частности в Вашем труде, — писал Кулаковский в письме составителю словаря якутского языка Э. К. Пекарскому. — Существует, как знаете, целый класс слов, обогащающих описательный оборот речи, хотя какое-нибудь одно из этих слов ужасно метко выражает собой не одно, а целый ряд понятий, хотя оно вполне доступно пониманию слушателя, но тем не менее оно не заслужило точной гражданственности, ибо выдумывается каждым говорящим во время речи заново. В русском, английском, французском, немецком, тунгусском языках таких слов нет (относительно других языков не знаю). Говорящий может сказать такое слово, которое раньше никто из якутов не слыхивал, но, тем не менее, оно в состоянии вызвать взрыв хохота у слушателей, следовательно, оно хорошо понимается якутами. Подобные слова не переводимы; раз я попробовал перевести одно такое слово («боодонгнообут») и перевод состоял у меня из целой страницы полулиста. Количество таких слов должно быть невероятно много, так как из одного корня можно выдумывать нескончаемый ряд слов со своими, каждому слову присущими значениями и оттенками»…

Не возьмемся рассуждать, насколько справедливо сделанное А. Е. Кулаковским замечание, неизвестно, учел ли его Э. К. Пекарский в работе над последующими выпусками словаря…

Однако перечитываешь столетие спустя эти слова основоположника якутской литературы и возникает ощущение, что сказаны они не только о тех непереводимых словах, которые надо или не надо включать в словарь, но и о знаках судьбы самого Кулаковского, которые исследователи его жизни стараются порой не замечать, но без которых трудно понять многие его поступки…

Когда человек следует своему предназначению, события его жизни при всей разнородности их и кажущейся случайности начинают выстраиваться в линию судьбы этого человека.

Три года жил Алексей Елисеевич Кулаковский в Качикатцах. Порой, обуреваемый новыми планами, он уезжал, собираясь исправить прошлые ошибки и начать другую жизнь, но проходили недели, иногда месяцы — и он снова возвращался назад.

Одно произведение за другим создает он здесь, на берегу Лены.

«Дары реки»…

«Сновидение шамана»…

Письмо «Якутской интеллигенции»…

Но к лету 1912 года всё, что нужно было написать, было написано, и неведомые силы, что удерживали Кулаковского на усадьбе Барашкова, расположенной вблизи от скалы шамана Кэрэкэна, разжали свои объятия.

Отослав И. Н. Башарину, Г. Г. Андросову, С. С. Собакину, В. В. Никифорову, П. Н. Сокольникову свое письмо «Якутской интеллигенции», А. Е. Кулаковский едет в Якутск, чтобы посмотреть на подросшего сына, и там — такой долгожданный поворот дела! — с него начинают спадать долговые цепи.

24 июля 1912 года в мировом суде 2-го участка города Якутска состоялось заседание по разбору дела об иске инородца Н. В. Винокурова к инородцу А. Е. Кулаковскому о взыскании 647 рублей 46 копеек. А. Е. Кулаковский дал объяснение, и мировой судья определил: в иске Н. В. Винокурову отказать по бездоказанности иска.

Оставались еще претензии к Кулаковскому казны, но летом 1912 года казалось, что и тут появился просвет…

Ну а главное — забрезжила надежда получить место учителя в Вилюйском городском училище[81].

30 июля 1912 года Кулаковский подал прошение заместителю инспектора народных училищ Якутского округа Вл. Василевскому, и прошение это было принято благосклонно. Теперь срочно требовалось собрать необходимые справки.

Этим Кулаковский и занялся.

В начале августа он ездил в Таатту к матери, которая жила здесь с его детьми, оставшимися от первого брака, и 5 августа получил в управе Ботурусского улуса справку, что его не подозревают в деяниях против власти…

В Таатте Алексей Елисеевич Кулаковский написал «Благословение среднего поколения». Некоторые исследователи предполагают, что стихотворение это посвящено двоюродному брату Роману Федоровичу Кулаковскому, выпускнику реального училища и учительской семинарии, выбранному в июне 1912 года письмоводителем Ботурусского улуса.

Авторы предположения говорят, дескать, в 1912 году Роман Федорович Кулаковский женился на красавице Татьяне Федоровне Местниковой и это якобы и является реальным поводом «обращения к молодым в начале нового этапа их жизни».

Видимо, тут произошла путаница и речь идет о «Благословении по-старинному», которое будет написано А. Е. Кула-ковским в 1916 году и которое, пожалуй, и подходит к свадьбе Романа Федоровича Кулаковского и красавицы Татьяны Федоровны Местниковой, но в стихотворении «Благословение среднего поколения» адресат другой, и указан он четко и прямо:

Несомненно, что речь тут идет о жене, Евдокии Ивановне Кулаковской, и сыне Алексее, которому исполнилось уже полгода.

Впрочем семейными отношениями содержание стихотворения не ограничивается и очень уместное отцовское пожелание:

словно вбирая в себя сокровенные мысли из письма «Якутской интеллигенции», расширяется, захватывает и тех единомышленников Кулаковского, к которым было обращено его письмо:

Кулаковский обращает свое благословение среднего поколения ко всем, кто готов воплотить в реальной жизни намеченные цели, кто может преодолеть безысходность борьбы добра над злыми силами природы и общества, кто способен обуздать торжество темных сил над светлыми началами…

В соответствии с эстетическими идеалами саха Ексекюлях Алексей как бы вызывает из окружающих его людей высокое героическое начало, которое способно преобразить их, вызвать стремление к спасению народа и мира.

Все необходимые справки были собраны, и вот 24 августа 1912 года А. Е. Кулаковский получил место учителя математики и физики в Вилюйском городском училище.

Приставка «и. о.» появилась уже на заключительном этапе и объяснялась низким — он закончил только реальное училище! — образовательным цензом Кулаковского, хотя, возможно, появление этой приставки, от которой Алексею Елисеевичу не удастся избавиться за все вилюйские годы, и было обусловлено причинами совсем другого рода…

Мы не знаем, почему так и не состоялся съезд якутских культуртрегеров, для которого, как мы полагаем, готовил Кулаковский свой «манифест» — письмо «Якутской интеллигенции».

Возможно, не удалось получить необходимых разрешений, а может быть, инициаторам просто не хватило энергии, чтобы поднять такое дело, и они благоразумно решили не дробить национальные силы, ведь с 25 августа по 2 сентября 1912 года в Якутске, по инициативе В. В. Никифорова, должен был пройти съезд инородческих представителей для обсуждения вопроса об ознаменовании особым образом 300-летнего юбилея царствующего дома Романовых.

По-видимому, живущие в Якутске лидеры якутского национального движения посчитали, что письмо «Якутской интеллигенции» можно озвучить и на съезде, собираемом в честь юбилея царствующего дома, и никакого отдельного съезда якутских культуртрегеров не требуется. Во всяком случае, как показали дальнейшие события, эти деятели рассчитывали, что смогут решить на юбилейном съезде все наиболее важные для Якутии вопросы.

А. Е. Кулаковский был не только делегирован на съезд от Ботурусского улуса, но и избран его секретарем уже на самом съезде.

И вот незадача. Кулаковский поприсутствовал на съезде лишь в первый день и более на заседаниях не появлялся.

«Нельзя не признаться в том, что в работах съезда замечались некоторые предубеждение и отсутствие, так сказать, подъема духа к общественным вопросам, — не без раздражения писал в газете «Якутская окраина» от 20 сентября 1912 года В. В. Никифоров, укрывшийся под псевдонимом В. Васин. — И удивительнее всего, что в этом отношении препятствия и тормозы исходили с той стороны, с которой наименее всего можно было ожидать этого. Так, например, А. Е. К. (Алексей Елисеевич Кулаковский. — Н. К.), человек вполне интеллигентный, о котором носились слухи, что он готовится сделать съезду обширный доклад, и от которого необходимо было ожидать наибольшего содействия успеху съезда, после первого же заседания отказался от возложенной на него обязанности и более ни разу не посетил съезд»…

Казалось бы, причина, по которой Кулаковский покинул заседание съезда, проста и очевидна. Подписанный К. К. Атласовым приказ о назначении его исполняющим обязанности учителя в Вилюйском городском училище Алексей Елисеевич получил, видимо, 25 августа, как раз в первый день работы инородческого съезда.

Чтобы преодолеть расстояние в 1400 километров, отделявшее Якутск от Вилюйска, требовалось время, и Кулаковский, как полагают некоторые исследователи, вместе с тремя представителями Вилюйского округа покинул съезд и последним пароходом уехал к месту новой работы. Поступить иначе он не мог, ибо в противном случае приступил бы к работе не 1 сентября, как было указано в приказе К. К. Атласова, а намного позднее, что для него, назначенного всего лишь исполняющим обязанности учителя, могло иметь неприятные последствия…

Однако в этой довольно стройной аргументации возникают прорехи, едва только от предположений переходишь к фактам.

Афанасий Павлов в статье «…И более ни разу не посещал съезд»[82] сообщил, что в 1912 году ввиду обмеления реки Вилюй последний пароход Глотовых ушел в Вилюйск 10 августа и должен был вернуться только к концу месяца. Поэтому всякие версии о том, что Кулаковский покинул съезд, чтобы успеть с семьей уехать пароходом, — отпадают.

Да и архивные материалы свидетельствуют, что А. Е. Кулаковский не спешил попадать в Вилюйск к началу учебного года. В начале октября заместитель инспектора училищ 2-го участка Василевский, получив телеграмму из Иркутска, запрашивающую, почему в Вилюйске до сих пор не приступил к работе вновь назначенный учитель, ответил: «Учитель Кулаковский выехал в Вилюйск 12 сентября, верхом».

Так что ничего бы не изменилось, если бы Кулаковский и не покидал столь скоропалительно съезд.

Отпадает и протестная мотивация поступка А. Е. Кулаковского, на которой настаивали первые его биографы. Во-первых, А. Е. Кулаковский всегда чуждался демонстративных поступков, а во-вторых, если бы он захотел протестовать, то не сидел бы первую половину заседания, когда обсуждались вопросы об ознаменовании 300-летия царствования дома Романовых и об избрании депутации для принесения лично их императорским величествам поздравлений.

Нет, интрига и драма первого дня заседания развивались для Алексея Елисеевича Кулаковского, на наш взгляд, по-другому сценарию.

Мы говорили, что отправной точкой для создания письма «Якутской интеллигенции», проникнутого предчувствием приближающихся катаклизмов, стало прозвучавшее в печати предложение переселить якутов в районы Крайнего Севера, чтобы освободить занятые ими территории для крестьян-переселенцев из Центральной России.

Кулаковский понимал, что это может привести к страшным, вплоть до исчезновения нации, последствиям. Недаром один из современных читателей отметил, что при чтении письма «возникает чувство обреченности, оно так и сквозит в его строках…»..

Правда, читателю этому кажется, что, «причитая о вырождении народа саха», о «желтой» опасности, грозящей из Китая, о русских крестьянах-переселенцах, которых правительство поселит в Якутии, мастерски описывая ужасы, ожидающие народ саха, Кулаковский излишне нагнетал атмосферу безысходности и отчаяния.

Ну и совершенно неприемлемым для читателя было то, что Кулаковский оставляет единственный, как ему представляется, возможный путь спасения народа саха и этим путем оказывается «слияние с русскими». Это «слияние», а именно так читатель понимал идею «культивизации», представлялось ему нелепым и абсурдным.

В предшествовавшей главе мы говорили, как разумно и глубоко восприняли идеи письма «Якутской интеллигенции» президенты современной Республики Саха. Мнение читателя мы привели в качестве примера, что существует и другое отношение к идеям Кулаковского.

С еще большей неадекватностью воспринималось письмо «Якутской интеллигенции» в 1912 году.

Разумеется, если Кулаковский и опасался, что его не поймут, едва ли эти опасения остановили бы его. Вероятно, не остановили бы его и страх политического преследования, и боязнь попасть в «черный список», о котором тоже пишут некоторые исследователи.

Наверное, публичное оглашение письма могло привести к потере места, о получении которого Кулаковский узнал в день открытия съезда, но — подчеркнем это! — Кулаковский готов был рискнуть. Он ведь не сразу отказался от избрания его секретарем. Видимо, обдумывал ситуацию, готовился вступить в борьбу.

Однако, когда была озвучена информация, что правительство уже отказалось от идеи переселения крестьян в Якутскую область, поскольку климатические условия области не отвечают требованиям, предъявляемым для возделывания земледельческих культур, надобность в немедленном сражении — кстати сказать, оглашение письма «Якутской интеллигенции» заняло бы не менее трех часов! — отпала, Кулаковский понял, что ему не нужно рисковать местом учителя, которого он так долго добивался.

Тем более что охваченные верноподданнической эйфорией делегаты приняли совершенно бессодержательную повестку, которая вообще не предусматривала, как показалось Кулаковскому, обсуждения серьезных проблем якутской жизни…

Стоило ли тогда, как говорят якуты, менять жир на гнилую рыбу?

Письмо «Якутской интеллигенции» было написано и разослано друзьям, которых Алексей Елисеевич считал своими единомышленниками.

В письме Кулаковский прямо писал, что «говорящим о переменах не поверят — и им при агитациях придется серьезно считаться с фактом недоверия и традиционных понятий, ибо, как я говорю, мы — якуты одержимы роковой иллюзией самообмана — чего не пробовали, того не знаем».

Так и случилось…

Друзья-единомышленники восприняли лишь тревогу Алексея Елисеевича за судьбу якутского народа, а предлагаемые им пути выхода не воодушевили их.

Уместно будет заметить тут, что как раз в эти годы, когда Алексею Елисеевичу так и не удалось создать в Якутске Общество якутских культуртрегеров, Миней Израилевич Губельман, более известный в дальнейшем под псевдонимом Емельян Ярославский, создал в Якутске кружок «Юный социал-демократ», через который прошли многие представители якутской учащейся молодежи.

Но это замечание попутное и мы еще вернемся к нему…

Наверное, если бы А. Е. Кулаковский объяснил Василию Васильевичу Никифорову, что он вынужден покинуть съезд, чтобы ехать в Вилюйск на работу, его отъезд не вызвал бы столь сильного гнева лидера якутской интеллигенции.

Но Кулаковский прятаться за приказ не стал.

Пока шел съезд, он продолжал оставаться в Якутске, собираясь в неблизкий путь.

Более того… Свое недовольство съездом Алексей Елисеевич выразил в «Чабыргахе»[83], написанном скорее всего еще в Якутске.

По поводу этого «Чабыргаха» А. Е. Кулаковского в сборнике «Ырыа-хосгоон» 1946 года был сделан такой редакционный комментарий: «Написан в 1912 году. В нем в беспечно-шутливой форме мастерски затронуты наисерьезнейшие проблемы якутской жизни, как-то: угрожавшие тогда по проекту царского министра Столыпина переселение якутов на север, засуха и голодовки, суровый климат края, соседство с Ледовитым океаном. Автор оптимистически призывает встретить эти трудности жизни (трагедию народа), не отчаиваясь, бодро и весело, и со своей стороны благословляет на торжество радости, изобилия и счастья; характерно, что это дано в этом миниатюрном чабыргахе».

Не сказано было в комментарии только о том, что призыв бодро и весело встретить трагедию народа А. Е. Кулаковский адресовал участникам юбилейного съезда инородцев.

Наверное, ни о чем не мечтал Кулаковский так сильно, как о продолжении своей учебы. Чтобы изыскать возможности для этого, он пускался в сомнительные авантюры со строительными подрядами, готов был писать просительные послания…

И это не парадокс, а закономерность, что человек, столь сильно страдавший из-за невозможности продолжения систематического образования, так настойчиво и осмысленно стремится к занятиям педагогической работой.

Учительство было призванием Алексея Елисеевича Кулаковского и в прямом, и в переносном смысле.

Сохранившиеся воспоминания рисуют его педагогом, который не только доступно и просто излагал учебный материал и вызывал в ребенке интерес к учебе, но и воспитывал ученика, пробуждал в детской душе любовь к родному языку, обычаям, укладу народной жизни.

Как пишет Л. Р. Кулаковская, Алексей Елисеевич «всегда очень тщательно готовился к урокам и относился к ним как к важнейшей форме процесса познания мира учащимися. От того, как дети познают мир, какие убеждения формируются у них, зависит весь строй их духовной жизни. Кулаковский считал, что ребенок мыслит образами. Потому основным методом ведения уроков у него было образное, осмысленное освоение окружающего мира посредством пробуждения воссоздающего воображения. Например, часто обращался к крылатым фразам типа «никогда не вернешь потерянного времени, никогда не исправишь сделанного зла», афоризмам «пифагоровы штаны во все стороны равны», пословицам и поговоркам, а также умело использовал собственные изречения типа «аччайбыта «а», усгаабыта «у», оппойбута «о», экчэйбитэ «э»[84].

Во внеурочное время Кулаковский ходил со своими учениками в походы, читал переведенные специально для них на якутский язык произведения Пушкина и Толстого, Тургенева и Лермонтова.

В Вилюйском училище Кулаковский преподавал физику, геометрию, русский язык, арифметику и даже рисование, но какой бы предмет ни вел, прежде всего он занимался образованием детей.

Вдумаемся в то, что такое вообще: образование…

Вроде бы очевидно, что учительскую работу нельзя оценить только качеством и уровнем знаний, которые получают ученики, особенно если оценка этой работы будет сведена к результатам сдачи учениками ЕГЭ.

И тем не менее только в последнее время начинает появляться осознание, что сами по себе знания имеют очень малое отношение к подлинному образованию, суть которого заложена в самом этом слове…

Образование — это об-ра-зо-ва-ни-е из учеников граждан своей родины, людей, способных своим трудом, своим служением продолжить историю своего народа.

Нет сомнения, что именно в таком об-ра-зо-ва-ни-и и заключалась суть педагогической работы Алексея Елисеевича Кулаковского.

Среди его учеников мы не найдем, говоря языком современных российских реалий, высокообразованных специалистов, поставляемых нашей страной в различные силиконовые и кремниевые долины США и Западной Европы. Зато мы обнаруживаем в списке учеников Кулаковского в Вилюйском училище имена Степана Максимовича Аржакова и Исидора Никифоровича Барахова — оба они станут председателями Совета народных комиссаров ЯАССР, оба очень много сделают для якутского народа. Зато среди учеников Кулаковского в Черкёхе мы увидим Дмитрия Коновича Сивцева (Суорун Омоллона) и Николая Егоровича Мординова (Аммы Аччыгыйа), которые станут народными писателями Якутии, внесшими огромный вклад в формирование самосознания якутского народа.

Безусловно, к этим воспитанникам Алексея Елисеевича Кулаковского с полным правом можно отнести слово «образование». Проходя у него курс обучения, они действительно об-ра-зо-вы-ва-лись как граждане, как достойные представители своего народа.

Однако неправильно было бы ограничивать педагогическую деятельность Кулаковского только непосредственными учениками его. Безусловно, учеников у Алексея Елисеевича было гораздо больше.

И в Вилюйском училище отношения педагог — учащийся, учитель — ученик связывали его не только с учениками училища, но и с таким молодым преподавателем, как Семен Андреевич Новгородов.

Алексей Елисеевич не жалел ни сил, ни времени на работу с ним, хотя недельная нагрузка выходила у него немалая — 24 урока в неделю, а кроме этого Кулаковский исполнял еще и обязанности школьного библиотекаря.

Кулаковский приехал в Вилюйск, когда ему исполнилось 35 лет, и здесь с ним случилось то, что и должно было рано или поздно случиться.

Его тетради, в которые он записывал народные сказки и песни, свои собственные стихи и поэмы, уже не способны были вмещать на своих страницах эту гигантскую массу материала.

Разумеется, — к концу 1912 года многие главные произведения А. Е. Кулаковского были уже написаны — в Якутии знали и ценили его.

Как его ценили, можно прочитать в воспоминаниях об успешной актерской игре Кулаковского, о впечатлении, произведенном письмом «Якутской интеллигенции», о чтении Ку-лаковским своих стихов.

Гораздо труднее понять, в каком качестве ценили Кулаковского его почитатели и поклонники, потому что этого не знали наверняка не только поклонники, этого не знал и сам Кулаковский…

В. Л. Серошевский, описавший современную А. Е. Кулаковскому Якутию, упоминает, что в Якутии были не только профессиональные олонхосуты, но и профессиональные певцы, сказители старинных преданий: «Чаще, чем хоровое, можно услышать у якутов драматизированное пение. Оно устраивается таким образом: группа певцов, собравшись вместе, договаривается исполнить какую-либо всем известную песню сообща. Один соглашается рассказывать то, что подлежит рассказу, а именно описание местности и хода действия; другой исполняет партию доброго героя-богатыря, третий — его противника, богатыря злого; иные берут на себя исполнение песен отца, матери, жен, любовниц, сестер, злых и добрых шаманов и духов, наконец, коня, который в якутском эпосе играет роль немалую. Таким образом поются по преимуществу олонхо — якутские эпические песни. Говорят, в старину они иначе не исполнялись. За недостатком певцов, один и тот же исполняет несколько партий. Я слыхал одну олонхо, исполненную четырьмя зараз певцами. Поют они, конечно, по очереди в последовательности рассказа. Этот способ петь былины куда красивее единоличного, но практикуется он все реже и реже, во-первых, потому, что знатоки и любители песен все более и более переводятся в Якутской области, а такое собирательное пение требует прежде всего прекрасного знания слов и мотива песни, а во-вторых, потому, что угощение группы певцов в продолжение даже одного вечера стоит довольно дорого на якутский тощий карман…

Привожу для примера несколько афоризмов певцов о певцах.

«У хорошего певца всегда в душе песня, — объяснял мне именно такой хороший певец. — Достаточно ему рот открыть, сейчас же летит она, непобедимо, в свет, наружу! Если не петь — мысли путаются, в груди томит… Хороший певец даже один поет. Оттого-то у него всё не клеится и он бывает несчастлив».

«Нехорошо завидовать в песне. Если знаменитые певцы поют вместе, то стараются петь ровно, щадя друг друга. Песней можно убить… Певец настоящий, будучи побежден, умирает!»

«Не петь певцу нельзя, как нельзя шаману не шаманить. Шаман за свою силу платит здоровьем, мы за свою силу платим счастьем»…

Несмотря на все это, быть певцами среди якутов пожелали бы, наверное, многие. Кроме голоса, фантазии, художественного чутья, якутский певец должен обладать громадной памятью, так как ему приходится помнить сотни тысяч стихов. Обучение происходит таким образом: старый, опытный певец поет громко песню и заставляет тут же повторять за собою ученика, затем ученик многократно повторяет самостоятельно поэму, а учитель следит за ним и поправляет слова и напевы. Выучка одной олонхо стоит от тридцати копеек до рубля и больше. Я раз присутствовал при семейной сцене, вызванной страстью к песням: старуха мать упрекала юношу сына, что тот «последний безмен масла променял на песню»…[85]

Алексей Елисеевич Кулаковский рождается из этой продолжающей жить в якутском быте фольклорной культуры, и на первых порах его произведения и он сам воспринимаются как часть этой культуры.

«Поэзия А. Е. Кулаковского впервые в якутской традиции складывается в целостную поэтическую систему, автономность которой определяется устойчивостью жанровой структуры, мифологической концептуальностью и, не в последнюю очередь, эстетической «завершенностью» стиха… — пишет Надежда Покатилова. — Во-первых, в известной мере расцвет творчества Кулаковского означает гиперболизацию (и в этом смысле «канонизацию») основных черт традиционного аллитерационного стихосложения, возведение их в определенный метрический принцип — аллитерационный по своей сути. Творчество Кулаковского предстает как небывалый расцвет именно аллитерационной поэзии, а в ней — аллитерационного стиха. Во-вторых, поэзия Кулаковского представляет собой литературную фазу в эволюции якутского аллитерационного стиха. Самобытность этой поэзии определяется тем, что это, по существу, единственные в своем роде образцы литературного аллитерационного стихосложения. Тем самым в стихе Кулаковского почти с самого начала происходит заметный семантический (и синтаксически выраженный) сдвиг, связанный с особенностями создания литературного текста. В-третьих, в обозначенной нами перспективе «становления» литературного стиха суть вопроса заключается не столько в том, каким образом произошел переход от фольклорного текста к литературному в конкретном творчестве, сколько — в том, почему литературное преодоление традиционного стиха стало возможным в поэзии, впервые сложившейся как система».

Но это понимание придет столетие спустя, а в начале века ответа на вопрос, кто такой Кулаковский и что такое его стихи, не знал и сам Алексей Елисеевич.

Записывая сказки, пословицы и предания, сочиняя стихотворения и поэмы, он относился к своим занятиям как к служению, к которому он призван, которым ему нельзя не заниматься, как шаману нельзя не шаманить, но которое может и не предполагать материального вознаграждения.

Первые вилюйские месяцы стали для Кулаковского переломными в осмыслении и оценке собственных научных и художественных работ, в отношении к собственному творчеству.

Толчок к этому дала попавшаяся на глаза заметка в позапрошлогодних «Сибирских вопросах», в которой говорилось, что «2 марта за № 5942 Министерство народного образования внесло в Государственную думу проект об отпущении Э. К. Пекарскому десяти тысяч рублей на издание «Словаря якутского языка»[86].

Об отношении Кулаковского к Пекарскому мы уже говорили, разбирая письмо «Якутской интеллигенции»… Нет сомнений, что якутский язык Алексей Елисеевич знал гораздо лучше Эдуарда Карловича, но это не он, а Пекарский, родившийся в семье обедневших польских дворян из Минской губернии, сумел превратить свои занятия якутским языком в весьма прибыльный для себя промысел[87].

Теперь, когда стало известно о десяти тысячах рублях, выделенных Э. К. Пекарскому, письмо Кулаковского буквально бурлит от плохо сдерживаемых страстей.

Начинается письмо почти эпическим зачином:

«Много воды утекло с тех пор, как покинули Вы нас, и много перемен произошло у нас!.. Никого из прежних стариков «политических» не осталось в области. Взамен их наслали какое-то безграмотное барахло; хоть и жаль нам прежних стариков, этих передовых борцов за справедливость, но делать нечего.

Ссыльно-переселенцы почти все вымерли. Духоборы ушли, скопцы держатся, появляются уже переселенцы.

Якуты численно растут, но органически вымирают. Эпидемий и «болезней культуры» стало больше. Алкоголизм усиливается.

Коневодство падает, рогатый скот мельчает, хлебопашество развивается, огородничество не прививается.

Умственный рост почти не заметен, кроме увеличения числа учащихся.

Весьма многое сделал в отношении поднятия культуры края последний из губернаторов, некий Крафт — человек замечательно энергичный и работоспособный, к тому же и умный. Конечно, как всякий смертный, он допускает ошибки и одним из мотивов его фиксированных действий является составление карьеры…

Сильно развилось у нас пьянство, ежегодно пьем до 155 000 ведер водки.

Физически якуты мельчают страшно: они теперь немногим рослее японцев, мышечная сила соответствует росту.

Якутск с внешней стороны растет: удлиняется и ширится; выстроены каменные: монополька, реальное училище, казначейство, библиотека и музей; выстроены: городская водокачка, пока недействующая, телефонная сеть, лесопильный, кирпичный и пивной заводы, дом трудолюбия, новая больница, которую строил я за 20 000 рублей, клуб приказчиков, телеграфная линия в Охотск и Вилюйск (пока до Нюрбы)…».

Перечислив все примечательные события, происшедшие в Якутии после отъезда Пекарского, Кулаковский рассказывает и о себе:

«За пазухой Егора Васильевича Оросина жил 4 года. Платя калым за его дочь, я задолжал до 1500 рублей. Чтобы уплатить этот долг, я сделался авантюристом и аферистом в тесном смысле этих слов: служил письмоводителем два года, ездил в Оймякон сподряд три года, строил больницу, ездил в Охотск исполнять телеграфные работы (состоял подрядчиком на 90 000 рублей), ездил на прииски, но возвратился, не дожидаясь вакансии, учил у одного богача двоих детей за 600 рублей в год, а теперь состою учителем Вилюйского городского 3-х классного училища, кое-как удалось уплатить долги, но не все (осталось еще 3400 рублей)»…

Но это тоже только преамбула, далее идет главное, ради чего и пишется письмо…

«У меня обнаружилась одна черта натуры, которую не умею, т. е. не знаю — отнести ли к достоинствам, или к недостаткам; я увлекаюсь родной поэзией, а следовательно, и формой, в которой она облекается для своего выражения, т. е. якутскими сказками и песнями… — пишет А. Е. Кулаковский. — Будучи малолетком, я целые ночи просиживал «под челюстями» (якутское выражение) сказочника, слушая его сказки, легенды и «остуоруйа». Это увлечение мое, незаметно для самого, послужило причиной того, что я стал изучать родной язык. Поскольку я стал вникать в прошлое, в быт, а главное, в язык. Делал я маленькие заметки вновь услышанным словам и выражениям. Постепенно у меня накопилось порядочно беспорядочного материала»…

В письме Кулаковский дает перечень собранных им материалов: песен, пословиц, сказок, а также собственных сочинений и переводов, и просит Пекарского «войти в переговоры» и уладить печатание этих трудов: «Мне нужно, чтобы мои работы напечатались там и чтобы мне были представлены экземпляры. Могу просто продать. Я абсолютно не знаю прав и правил издания сочинений».

Вправе ли он обременить практически чужого человека такой просьбой, Кулаковского не волнует. И если бы эта просьба исходила от человека более или менее знакомого с литературно-издательской средой, можно было бы говорить о бесцеремонности и даже об определенной наглости просителя. Однако в случае Кулаковского это свидетельствует только о том, что он просто не различает пока, как когда-то не различал фольклорных текстов и собственных произведений, разницы между единым у них с Пекарским общим делом и частными интересами каждого: «Я обращаюсь именно к Вам по той простой причине, что надеюсь встретить в Вас сочувствие моему делу, однородному с тем, на которое Вы посвятили половину своей жизни. Я желаю печатать в виде брошюр собранные мною материалы и свои произведения на якутском языке. Не имею своих средств на печатание. Будучи бедняком (чего не утаю от Вас), я естественно желаю добиться некоторой материальной поддержки изданием своих трудов».

Вторая просьба, если позабыть о том, что различает и что не различает Алексей Елисеевич, выглядит еще рискованнее…

«Не примете ли меня к себе, чтобы я работал по изданию словаря под Вашим руководством? — спрашивает Кулаковский. — Если мы сообща кончим издание в два года, то Академия неужели не выдаст целиком назначенные Вам 10 000 рублей? Я думаю, что Ваш словарь надоел ужасно. Скорее бы отвязались. Честь составления словаря все равно не убавится. Могу к Вам явиться летом 1913 года».

Предложение это выглядит тем более оскорбительным, что соседствует с комплиментами, которыми перед этим буквально осыпал Кулаковский Пекарского: «У нас не было литературы, а Ваш словарь должен послужить краеугольным камнем для ее создания. <…> Прямой и практический смысл словаря понятен каждому. Вы воистину заслуживаете названия «отца якутской литературы»… <…> Без Вас не нашлось бы лица, у которого хватило бы дерзости принять на себя такой колоссальный труд, как Ваш Словарь…».

Письмо это сохранилось. В левом углу первого листа письма рукой Эдуарда Карловича помечено: «Отвечено 27/IV. 1913», но самого ответа не сохранилось, и мы так и не знаем, как ответил Пекарский на выпады и на претензии Кулаковского.

Наверное, ответил с холодной и отчасти презрительной шляхетской учтивостью академического специалиста. Говорить об издании и сотрудничестве, особенно в области раздела десяти тысяч рублей, он скорее всего не стал, но перечисленные материалы прислать разрешил.

Более того, известно, что приложенный Кулаковским отрывок из «Песни о громе» Пекарский таки использовал в своих публикациях. Использовал бы, должно быть, и другие материалы, если бы Кулаковский прислал их ему…

Мы приводим столь подробный разбор письма Кулаковского Пекарскому не только потому, что письмо это бесценный источник сведений о биографии Кулаковского, но еще и потому, что письмо очень ярко рисует его в момент совершавшегося в нем в 1912 году перелома.

Видно, как почти на ощупь, поминутно натыкаясь на острые углы, продвигается Кулаковский в незнакомых петербургских учено-литературных реалиях…

Разумеется, несмотря на усиленное самообразование, регулярного, систематического образования Алексею Елисеевичу не хватало.

Он много знал, но белые пятна в его образованности зачастую обесценивали приобретенные знания. И в научных работах Кулаковский продвигался иногда как бы на ощупь, теряя немалые силы и время на то, что уже давно известно.

«Желая изучить родной язык в совершенстве, намереваюсь заняться изучением родственных, т. е. общетюркских языков, без чего невозможно знать как правила, так и исключения грамматики якутского языка, — пишет Кулаковский 19 января 1913 года Иннокентию Степановичу Говорову — Поэтому прошу Вас, дядюшка, как якутолога и патриота… выпишите мне словарь тюркской группы урало-алтайских языков, или одолжить свой таковой словарь, или продать его. Затем не можете ли для меня достать алтайскую грамматику, т. е. грамматику алтайского языка?..»

Эта переписка с борогонским улусным писарем и присяжным поверенным по уголовным и гражданским делам Иннокентием Степановичем Говоровым позволяет в динамике проследить развитие научной мысли Кулаковского.

Наугад нащупывая пути, ведущие к искомой цели, исследователь не минует и боковых ответвлений. Заинтересовавшись проблемами фонетики, грамматики и транскрипции якутского языка, он занимается изучением стенографии и эсперанто…

Но как это часто бывает с талантливыми самоучками, пробираясь тупиковыми и боковыми тропинками, он вдруг начинал различать то, что не видели другие.

«Теперь 20 век, когда экономия труда и времени выдвигается на первейший план… — пишет А. Е. Кулаковский 9 февраля И. С. Говорову. — Раз нашли нужным составить совершенно новую транскрипцию для якутского языка, то уж нужно было преследовать стенографические идеи… пока мы, якуты, напишем 1000 слов, стенограф их напишет 25 000! Хоть бы наши составители приблизили нас к этому совершенствованию на 1/10, а не удалили до 1/25… Раз этого не умели или не понимали, то не нужно было отрывать от привычных письмен…».

Нетрудно заметить, что эти мысли из письма И. Говорову напрямую перекликаются со статьей «Новая транскрипция якутского языка», которую спустя десятилетие напишет Кулаковский.

Впрочем, о статье разговор впереди. Пока в 1913 году Алексей Елисеевич Кулаковский только познакомился с героем этой статьи Семеном Андреевичем Новгородовым, когда тот после завершения Якутского реального училища приехал работать в Вилюйское училище.

И хотя он, как и Кулаковский, был педагогом, но между ними сразу установились отношения учителя и ученика.

Впрочем, иначе и не могло быть.

Было Семену Новгородову тогда всего 20 лет, а Кулаковскому почти вдвое больше — 36 лет. Кроме того, Новгородов почитал Кулаковского как первого поэта Якутии и, оказавшись с ним в одном училище, ловил каждое его слово.

Наверное, не так уж и много было у Алексея Елисеевича таких же способных и отзывчивых к его идеям учеников, поэтому сил на Новгородова он не жалел и учительское дарование его раскрылось тут в полной силе.

Отчасти об этом свидетельствует сохранившаяся новгородовская тетрадь с записями 1913 года. В эту тетрадь ее двадцатилетний владелец списывал у Алексея Елисеевича стихи Ивана Елисеевича Кулаковского, а также произведения самого Ексекюляха: «Песня о голоде», «Песня суток», «Рассвет», «Предназначение покровительницы», «Сон шамана», «Совет», «Для чего родился», «Не знаю, что дальше луны», «Песнь шамана»…

Такое вот достаточно представительное избранное двух якутских поэтов собрано в тетради С. А. Новгородова[88].

Конечно, Новгородов был необыкновенно талантливым и столь же необыкновенно проницательным учеником. С жестокостью, свойственной выдающимся молодым людям, он не только учился у Кулаковского, но еще и прилежно изучал его, как диковинное насекомое.

Результатом этого изучения стало посвященное Кулаковскому стихотворение ученика:

«Принимая во внимание то, что летом этого же года он поступил в Петербургский университет, вполне закономерен вопрос: не Кулаковский ли посоветовал стать ему лингвистом? — пишет, комментируя эти стихи, Л. Р. Кулаковская. — Во всяком случае, как написал впоследствии сам Новгородов, поэт делился с ним своими мыслями о родном языке, его красоте и гибкости, о транскрипции якутского языка».

Мысль вполне справедливая.

Новгородов действительно уже летом 1913 года поступил в Петербурге на арабско-персидско-турецкое отделение Восточного факультета университета, а через год перешел на монголо-маньчжуро-турецкое.

Наверняка в откровенных беседах Ексекюлях Алексей поделился со своим двадцатилетним учеником планом проситься в помощники Пекарскому.

Никаких свидетельств и документов, подтверждающих, что такие разговоры были, нет, но есть факты биографии самого Новгородова, который занял-таки как раз то место, которое мечтал занять Кулаковский.

Безусловно, учеником он оказался способным…

Правда, и ему не сладко пришлось на службе у Эдуарда Карловича.

Несмотря на заступничество Никифорова, доказывавшего Пекарскому, что якутский народ ценит Новгородова и его труды[90], Эдуард Карлович категорически заявит, что имени Новгородова не будет на обложке словаря и, «продолжая теряться в догадках относительно моих (Новгородова. — Н. К.) заслуг перед якутским народом», пообещает поместить в выпускаемом томе словаря вкладную цветную полоску со словами: «Начиная с 99-го печ(атного) листа участие в обработке словаря принимал С. А. Новгородов».

Так как это не могло вполне удовлетворить Новгородова, то он заявил непременному секретарю РАН, что вынужден прекратить свою работу по составлению якутского словаря, если его фамилию не поместят на обложке.

«Узнав об этом твердом решении, — пожалуется Новгородов непременному секретарю РАН С. Ф. Ольденбургу, — Э. К. Пекарский заявил мне 30 апреля с. г., что в 1-м выпуске П-го тома словаря не будет и полоски. Таким образом, я лишаюсь доказательств своей работы по составлению якутского словаря перед якутским народом вплоть до появления послесловия к словарю через 5—10 лет»[91].

Мнение о работе С. А. Новгородова самого Э. К. Пекарского тоже известно, оно изложено в его заявлении С. Ф. Ольденбургу:

«Сотрудник мой С. А. Новгородов не оправдал возлагавшихся мною и Академией надежд как на помощника по обработке составленного мною якутского словаря. Он занимался только по два часа и часто отлучается: поездка в Москву и болезнь. Больше двух часов не хочет заниматься. Мне остается пожалеть, что я потратил на Новгородова больше времени, чем следовало, полагая своей простотою, что мне удастся выработать из него продолжателя моих работ по «Словарю» и якутскому фольклору, ввиду чего я не скупился на всякие разъяснения относительно метода и технических проблем работы вплоть до указки его промахов по части русского языка и логического мышления»…[92]

Впрочем, излагая перипетии этого высоконаучного спора, мы отклонились в сторону от «изгнанного», по словам Новгородова, «с фарватера Лены реки, высшего образования» Алексея Елисеевича Кулаковского.

«Признаюсь, милый дяденька, что я того высокого мнения о родном языке, что если бы русский услыхал его, т. е. мнение это, то он хохотал бы от души, — писал он И. С. Говорову. — Да и якуты, обоготворяющие русский язык, тоже зло посмеялись бы над моим мнением… Да, якутский язык в своем первообразовании несравненно богаче, гибче и эластичнее всех европейских языков. В нем падежей 10, времен 5, наклонений, видов гораздо больше, чем в европейских языках… Вообразите, дяденька, что если ко всему этому потомство прибавит русские, иностранные, научные, технические термины и слова, то какой должен получиться язык!..»

Заметим попутно, что Кулаковский принадлежал к тем людям, слова которых не расходятся с делами. Проникнув в глубины якутского языка, очарованный его красотой, он немедленно попытался сообщить о своем открытии другим, и на заседании педагогического совета Вилюйского высшего начального училища 10 ноября 1913 года предложил бесплатно учить детей в Вилюйском училище якутскому языку.

Однако совет училища, избравший Кулаковского членом попечительского совета, отказался от этого предложения, мотивируя отказ тем, что учащиеся и сами хорошо знают якутский язык.

По списку «О том, сколько верст сделал Ексекюлях в течение своей жизни», в вилюйское трехлетие, не считая поездок в Москву и Петербург, вместилось более десяти тысяч верст, пройденных по Якутии.

И большая часть этих верст была пройдена в поисках новых слов, новых сказок, новых песен…

Кулаковский записывает олонхо знаменитых олонхосутов С. Н. Каратаева-Ырыа Дыгыйар, Мэнкэр Семена и других певцов. Иногда на фонографе, подаренном училищу[93] вилюйским торговцем Прокопием Поповым, но чаще, по старинке, на бумаге…

Он ездил на пароходе в Хочо для сбора этнографических и фольклорных материалов. Был в Хаданском наслеге Сунтарского улуса, гостил у талантливого певца и олонхосута Михаила Веселого.

Поддавшись на уговоры своего коллеги, учителя Н. И. Толоконского, пообещавшего способствовать изданию его трудов в Иркутске, Кулаковский почти год занимался переводом своих фольклорных материалов на русский язык и систематизацией их.

Мы уже говорили, что Пекарский не стал приглашать Кулаковского в Санкт-Петербург, но благодаря успеху книги В. Л. Серошевского «якутистика» переживала в начале XX века стремительный взлет и интерес к собранным А. Е. Кулаковским материалам усиливался с каждым днем.

«Мне хотелось бы поговорить об А. Е. Кулаковском, — писал 20 апреля 1914 года Н. Е. Афанасьеву В. М. Ионов. — У него богатый материал, но, говорят, он очень ревниво к нему относится, надеясь, что он дает ему возможность жить и учиться в Санкт-Петербурге… Я очень боюсь, что материалы Кулаковского так и сгниют у него, как сгнили материалы у Д. И. Слепцова»…

Опасения эти были напрасными.

Толоконский, проработавший с Кулаковским целый год в Вилюйском училище, не обманул его.

Уже в 1914 году в Иркутске, в типографии товарищества «М. П. Окунев и К°» вышла книга «Якутские пословицы, загадки, святочные гадания, обряды, поверия, легенды». Правда, на обложке ее стояло имя автора — Н. И. Толоконский.

Впрочем, внутри можно было найти ссылку и на А. Е. Кулаковского. Оказывается, материалы эти были собраны при его ближайшем участии.

Поэтому, наверное, когда секретарь Географического общества Н. Н. Грибановский предложил Кулаковскому стать корреспондентом общества и прислать для печати что-нибудь из своих работ, тот ответил отказом: «Состоять корреспондентом не могу по двум причинам: во-первых, не знаю условий, при которых мог бы состоять таковым; во-вторых, я лентяй, каких свет мало видел, а самолюбие будет сильно страдать, если я буду состоять корреспондентом только номинально… До сих пор я не обращал ни малейшего внимания на научную сторону ценности собираемых материалов и своих произведений; я, как маленький поэт, лишь увлекался красотами языка, потому писал и собирал только художественные произведения. Всякая попытка, хоть и своя, перевода песен на русский язык страшно оскорбляла мое эстетическое чувство. Помимо этого, считаю долгом чести уведомить, что большинство моих материалов напечатал на русском языке, в виде отдельной брошюры, бывший мой коллега, некий Толоконский, в Иркутске»…

А к Пекарскому Кулаковский ездил прямо в Петербург.

Приехав в столицу Российской империи, он оставил Пекарскому записку о встрече: «Уважаемый Эдуард Карлович! Оставьте швейцару записку — в какие часы Вас можно застать дома. Скоро уеду, потому спешу видеться. Остановился я по Невскому просп. «Сан-Рено» 90. Ваш Ал. Елис. Кулаковский».

Но Пекарский не принял его.

Во всяком случае, никаких сведений о встрече нет ни у пунктуального Эдуарда Карловича Пекарского, ни у Алексея Елисеевича Кулаковского, так много ожидавшего от этой встречи.

Скорее всего, составитель русско-якутского словаря не захотел встретиться с первым основоположником якутской литературы.

Ему это было не нужно…

По сравнению с прежними заработками Кулаковский получал в училище вполне приличное содержание.

Как это видно по отчету о личном составе служащих, содержание Кулаковского в 1912/13 учебном году составляло 960 рублей, а на следующий учебный год выросло до 1015 рублей.

Это было существенно, потому что, кроме содержания семьи, Алексею Елисеевичу приходилось выплачивать и долги, которых он не делал…

Эти долги гнались за Кулаковским, как гонятся за добычей волки.

Порой исчезали совсем, но только вздохнет облегченно преследуемая жертва, ан, нет! Никуда не исчезли они, еще ближе стали.

30 ноября 1912 года инспектор народных училищ 2-го района Якутской области получил прошение Строительного отделения Якутского областного управления о взыскании с учителя Кулаковского 908 рублей 54 копеек — убытка, нанесенного им казне вследствие неисправной доставки груза по линии Охотск — Якутск в бытность подрядчиком.

Инспектор народных училищ 2-го района потребовал от учителя Кулаковского дать объяснение по делу. Учитель в объяснительной записке доложил, что все работы выполнены, грузы завезены, и просил освободить его от напрасных претензий, а также ходатайствовать о выдаче ему казной по приведенному счету 4408 рублей.

Но отбиться не удалось.

28 февраля 1914 года инспектору народных училищ 2-го района Якутской области сообщено было о взыскании с учителя Вилюйского четырехклассного училища А. Е. Кулаковского 908 рублей 54 копеек.

Более того… К прежним претензиям добавились и новые.

Оймяконский купец Николай Осипович Кривошапкин, у которого летом 1906 года Кулаковский работал писарем в родовом управлении Оймяконо-Борогонского наслега, по ошибке — так считает Л. Р. Кулаковская! — потребовал вернуть 500 рублей, якобы взятых тем в долг в сентябре 1912 года в Якутске.

Летом 1913 года Кулаковский ездил в Таатту, где привел в порядок в Учае сенокосные угодья, вырыл систему канав и спустил озеро, чтобы улучшить орошение полей.

По окончании отпуска, во второй половине августа, Кулаковский с женой, сыном Алексеем и племянником Трифоном[94]на пароходе вернулся в Вилюйск, чтобы окончательно обосноваться там.

Поселились Кулаковские у Г. Потапова. Здесь в Вилюйске 26 марта[95] 1914 года и родился сын Реас.

26 марта православная церковь празднует собор Архангела Гавриила и память преподобного Малха Сирийского, память священномученика Иринея епископа Сирийского и преподобного Василия Нового…

Эти имена можно было выбрать сыну.

Почему Алексей Елисеевич не остановился на достаточно распространенных в Якутии именах Гавриила и Василия, а начал читать список имен двадцати шести мучеников готских, память которых тоже праздновала Церковь в этот день, понять непросто.

Мученики эти жили в IV веке и были сожжены в храме во время церковной службы. Готская царица Алла и ее дочь Дуклида собрали святые останки и бежали с ними в город Кизик, находившийся то ли в Малой Азии, то ли в нынешнем Крыму, где было тогда готское княжество.

Считается, что перед возвращением в Готию Алла отдала мощи мучеников на освящение местного храма…

Эти подробности о мучениках готских Алексею Елисеевичу мог сообщить совершавший крещение протоиерей Александр Винокуров, поскольку эти сведения были помещены в «Настольной книге священнослужителя».

И, пожалуй, эта частичная принадлежность мучеников готских Российской империи и отличала Вафусия, Верка, Арпила, Авив, Агна, Реаса, Игафракса, Искоа, Силы, Сигица, Сонирила, Суимвла, Ферма, Фила от величественного собора святых, имена которых можно было взять для сына.

Алексей Елисеевич выбрал имя Реас…

Как пишет Людмила Реасовна Кулаковская, он произнес при крещении ее отца: «Эрэйи аас, Реас»[96].

Пожелание отца Реас Алексеевич Кулаковский исполнил.

Нелегкая жизнь была суждена ему. И было в этой жизни всё: и преследования властей, и нищета, и тюрьмы, но он прошел через все испытания и достойно пронес по жизни фамилию своего отца Алексея Елисеевича Кулаковского.

писал тот в стихотворении «Благословение среднего поколения».