Алгорифма

О, розы, безымянные в веках,

Уходят в вечность ваши родозвенья,

Я лишь одну спасаю от забвенья

В нетленных поэтических строках.

Да не иссушит ветра дуновенье

Росу на благовонных лепестках

Последней розы, что держал в руках

Слепой поэт — о скорбное мгновенье!

Тот сад, где розы Мильтона цвели,

Уже, быть может, стёрт с лица земли,

Лишь над одной я отвратил угрозу.

Пусть это самый хрупкий из цветков,

Я воскресил из темноты веков

Глубокую, невидимую розу!

Одной лишь только вещи нет — забвенья.

Господь, спася металл, хранит и шлаки,

И плевелы исчислены, и злаки,

Все времена и каждое мгновенье.

Всё обратимо: сонмы отражений

Меж двух зеркал рассвета и заката

Хранят следы твоих отображений

И тех, что отложились в них когда-то.

Любая вещь останется нетленной

В кристалле этой памяти — вселенной,

Где мыслимы любые расстоянья.

Ты здесь бредёшь по долгим коридорам,

Не знающим предела, за которым

Увидишь Архетипы и Сиянья.

Спаси меня, о, Господи, взываю

К Тому, Чьё имя — звук пустой, и всё же,

Как если бы Ты слышал это, Боже,

Лишь на тебя с надеждой уповаю.

Дай мне защиту от себя. Об этом

Тебя просили Браун, Монтень, а также

Один испанец. Господи, вот так же,

О, Всемогущий, сжалься над поэтом!

Спаси меня от жажды смерти. Дважды,

Поскольку нет возврата человеку,

Нельзя войти в одну и ту же реку

В неё уже вступившему однажды,

Пускай мне смерть навек закроет вежды,

Не от неё спаси, но от надежды.

Есть улица, есть дверь, есть номер дома,

Звонок… Образ утраченного рая,

Который помнить, даже умирая,

Я буду… Звук шагов твоих. Ты дома.

Мой каждый день заполнен был тобою,

Там ждал меня твой голос долгожданный…

И у меня свой рай был первозданный.

Что было, то, пройдя, стало судьбою.

Не избежал я своего удела:

Чтец слеп, памяти цепкой ослабленье,

Литературой злоупотребленье…

Желанье смерти мною завладело.

Дождём плиты могильной омовенье,

Где две абстрактных даты и… забвенье.

Таинственное сердце, мозг, потоки

Незримой крови в венах, Стикс и Лета

Внутренностей, костистости скелета

Под дряблой кожей — к телу дни жестоки…

Всё это я, но кроме плоти тленной

Я также память о мече старинном

И огненном светиле, в мрак низринном,

Рассеивающимся во вселенной.

Я видевший когда-то наяву мир,

Теперь ослеп. Знаток обузой ставших

Книг и гравюр, от времени уставших,

Завидую я тем, кто уже умер.

Как странно быть в печальном доме этом

Слова перебирающим поэтом.

Мир больше не подробен. Отлучённый

От ставших недоступными мне улиц,

Любимых различать я не могу лиц,

Слепец, руками видеть обречённый.

От книг осталось то, что сохранила

Забвенья форма — память. Содержанье

Не помню, лишь формат… Неудержанье

Досадно — Мнемозина изменила!

Неровность на полу подстерегает

И каждый новый шаг чреват паденьем.

Вновь нет рассвета вслед за пробужденьем.

Слепец иначе время постигает…

Лишившийся событий, мир стал пресным

Однообразным и безынтересным.

С рожденья моего несу я бремя:

И чайной ложкой и большой черпалкой

Обкрадывает мелочное время

Моё плохое зренье. Шарю палкой…

Дни прожитые сильно подточили

Букв контуры и лиц, любимых мною.

Чтеца с библиотекой разлучили…

Ослепшие глаза тому виною.

Цвет голубой и алый — за туманом,

А зеркало предметом серым стало.

Со вздохом констатирую устало:

Двойник мой в нём был зрительным обманом.

Теперь я вижу только сновиденья

И слепну сразу после пробужденья.

И прянул свет! Кружась в сознанье спящем,

Обрывки снов к былому сну восходят,

И вещи неминуемо находят

Свои места в постылом настоящем.

Мне грезились: миграции сквозь время

Птиц и народов, орды, легионы,

Рим, Карфаген, руины, казни, троны,

Всех прошлых лет мучительное бремя!

А вот и возвращается сегодня:

Моё лицо, мой голос, ноги, руки,

Цвета и формы, запахи и звуки,

И память — наказание Господне!

Довольно снов — в одном из пробуждений

Увидишь мир без этих наваждений.

Ты — слеп. Твой взор сожжённый ненавидит

Палящий диск, зияющий зловеще.

Теперь ты лишь ощупываешь вещи.

Он — свет, отныне чёрный. Он всё видит.

Мутации луны, капель клепсидры,

И то, как отдают земные недра

Свой скудный сок корням упорным кедра.

В нём рдеют тигры и чернеют гидры.

Как скопище несметных повторений,

Глядящихся в своё отображенье,

Он — сущего живое отраженье

И каждое из Собственных творений.

Я звался Каином. Познав мои страданья,

Господь украсил адом мирозданье.

Я совершил тягчайший из грехов,

Я не был счастлив. Нет мне оправданья.

Извёл я годы, полные страданья,

На поиски несбыточных стихов.

Родители мои меня зачали

Для тверди, влаги, ветра и огня,

Ласкали и лелеяли меня,

А я их предал. Горше нет печали.

Проклятье мне. Я тот, кто дал созреть

В своём уме, очищенном от чувства,

Обманчивым симметриям искусства,

Я их взалкал, а должен был презреть.

Пускай я проклят с самого зачатья —

Веди меня вперёд, моё проклятье!

Пока ещё ни мрака нет, ни света,

Ни времени, ни точки для отсчёта

В безмерности, ни нечета, ни чёта,

Ни ветхого, ни нового завета.

Но всё уже, предсуществуя, длится:

Слух порождает ухо, око — зренье,

Пространство — вечность… Формы сотворенье,

Которая в трёхмерности гнездится,

А память — гераклитово теченье,

Дарующее сны в него ушедшим…

Грядущее останется в прошедшем.

Петра неотвратимо отреченье —

Как быстро клятву он свою забудет!

Иуда сумму взял. Уже всё будет.

Ещё нет будущего. Нет

Ни тьмы, ни света, ни начала

Нет ни конца. Звёзд и планет

Вокруг светил не заключала

Ещё вселенная. Монет

В кармане горстка не бренчала

Ещё Иудином. Сонет

Слава ещё не увенчала.

Но настоящий уже миг

Есть, значит есть и ока миг,

И ухо мира различило

Уже гул всех будущих книг.

Уж гроздья брошены в точило.

Их кровь стекает. Мир возник.

Ни хаоса, ни мрака. Мрак взыскует,

Глаза, чтоб видеть; в тишине звучанье —

Слух, дабы слышать; нечто — окончанье

Небытия. Уж зеркало ликует.

Пространства нет, ни времени… Стыкует

В ком рифмы Божество, чуя молчанье

Предбытия? Разбойно величанье

Ночи ночей — не тетерев токует!

И Гераклита Тёмного теченье

Из прошлого в грядущее покуда

Не началось неведомо откуда,

А есть уже полнейшее стеченье

Всех обстоятельств. Близок срок Его дня

По окончанию истории. Сегодня.

Я, славящий величие Господне,

Быть может, скоро снова стану прахом

И возвращусь с надеждой и со страхом

В мир без вчера, без завтра, без сегодня.

Ни адских мук, ни наслаждений рая

Я не достоин, потому не смею

О них вещать. Подобная Протею,

Меняет формы наша жизнь земная.

Покорный своему предназначенью,

Кем стану я в слепящей круговерти,

Когда конец земному приключенью

Положит любопытный опыт смерти?

Хочу, о, смерть, испить твоё забвенье,

Стать вечным, а не быть им на мгновенье.

Где жизнь моя, не ставшая иною,

Где, славное иль жалкое, моё

Несбывшееся инобытиё,

Какая вещь могла б назваться мною,

Меч или грош, и кто тот человек

— Норвежец? перс? — кого от неминучей

Слепой моей судьбы избавит случай,

Где якорь и где море, путь и век?

Где праведного сна отдохновенье,

Которого навеки лишено

Искусство, потому что лишь оно

Даже во сне не ведает забвенья,

Где та, что день за днём, за годом год

Ждала меня, а, может быть, и ждёт?

Резная кость, светильники, пергамент,

Луна, созвездья, инструменты, розы,

Ноль, девять цифр и их метаморфозы

И выверенный Дюрера орнамент —

Я допускаю их существованье.

Был Рим, был Карфаген — песок пустыни,

Вот что потом осталось от твердыни,

Разрушенной мечом до основанья!

Я даже допускаю, что подножье

Столпов земли изгрызли океаны,

Что есть на свете расы, культы, страны,

Есть всё! Есть все! Но это будет ложью.

Осталось только ты, мой злосчастье,

Слепое и безмерное, как счастье.

Гребцов Улисса вёсла утомили

Волну цвета вина лишь на закате,

К Протею мысли сами устремили

Себя, чьи формы, словно облака те.

Пастух морских барашков пред людьми ли

Являл дар прорицанья? Их искать и

Им в уши говорить, чтобы спрямили

Пути свои, как гром на небоскате?

Герой, что знать грядущее дерзает,

Вместо Протея видит льва, костёр да

Всё что угодно! Длань ко мне простёр, да?

Стану водой, в воде что исчезает.

Единый и премногий человече,

С Протеем из Египта ищешь встречи?

Таясь среди песчинок боязливых,

Беспамятный Протей извечно множит

Непостоянство сущего: он может

Быть берегом в приливах и отливах,

Быть камнем, ветром, деревом. Второе,

Что может или мог Протей — провидеть

Грядущее, заведомо предвидеть

Коварство афинян и гибель Трои.

Захваченный врасплох, любой личиной

Он тут же обернётся: сном, химерой,

Огнём и вихрем, тигром и пантерой

Или водой, в воде не различимой.

Так знай: ты тоже соткан из летящих

Мгновений, но уже не настоящих.

Луна не сознаёт себя луною,

Песок — песком. Явленьям безразлично

Их назначенье. Сущее безлично.

Вода всего лишь названа водою.

Фигуры не имеют никакого

Значения вне шахматного поля

И игроков. А вдруг и наша воля

Есть только тайный инструмент Другого?

Его нельзя постигнуть. Вера в Бога

Здесь не поможет. Существует мера,

Которую не преступает вера.

Ущербны мысли и мольба убога.

Быть может, цель близка, но неужели

Я лишь стрела, не видящая цели?

О четырёх ногах он в час рассвета,

Двуногий днём, а вечером трёхногий.

Кто этот зверь, единый и премногий?

От смертных сфинкс ждал верного ответа.

Мы есть Эдип. Он, к зеркалу прильнувший,

Есть тот, кто разгадал в отображенье

Египетского монстра — отраженье

Своей судьбы, его не обманувшей.

В эдиповой загадке как в кошмаре

Плодятся формы триединой твари,

Сплошной и непрерывной как мгновенье.

Ваятель этой формы многоликой

Нам ниспослал из милости великой

Спасительный, бесценный дар забвенья.

Я, заглянувший в ужас отражений,

Не только тех, которые застыли

В пространстве за стеклом под слоем пыли

Коростой ледовитых отложений,

Но и в живую гладь, что подражает

Лазури, этой бездне вертикальной,

Чьё колыханье в пропасти зеркальной

Полёт обратный птицы отражает,

И в неподвижность чёрного гранита,

Где мраморная белая колонна

Отбрасывает в вечность монотонно

Свой контур зыбкий, розами увита,

Так, в сполохах полуночной зарницы

У зеркала курящий нелюдимо,

Смотрю, сощурясь, как сквозь толщу дыма

Двойник мой верный сам в себя глядится.

Все зеркала, что мир наш отражают

В согласии с каким-то древним пактом,

Тем, что сравним с одним двуполым актом,

Всё сущее плодят и умножают.

Таинственное зеркало от века,

Словно магнит, влечёт к себе и манит.

Его поверхность иногда туманит

Предсмертное дыханье человека.

Нас поджидает зеркало! Коль скоро

Ты видишь в нём своё отображенье,

Уже ты не один, есть отраженье,

Есть странный театр зеркального актёра.

Весь этот мир обратный обитаем,

В сетях его сложнейшей паутины

Мы, словно фантастичные раввины,

Справа-налево пишем и читаем.

Не ведая, что он — лишь наважденье,

Злодействовал правитель Эльсинора,

Но был разоблачён игрой актёра

И понял, что не будет пробужденья.

Мы часто видим сны, но отраженья,

Они повсюду, о кошмар зеркальный,

Репертуар постылый и банальный,

Всё тех же лиц всё те же отраженья.

Творец вселенной, и я верю в это,

Так создал мир, что всё в нём неслучайно.

В гармонии вещей пребудет тайна.

Что мрак — для сна, то зеркало — для света.

Бог создал сон, в котором всё возможно,

И зеркало, чей долг — отображенье,

Дабы ты знал, ты есть лишь отраженье,

Ты есть ничто. И это так тревожно.

О, ужас! Эти каменные сети

И Зевсу не распутать. Измождённый,

Бреду сквозь лабиринт. Я осуждённый.

На бесконечно-длинном парапете

Застыла пыль. Прямые галереи,

Измеренные долгими шагами,

Секретными свиваются кругами

Вокруг истекших лет. Хочу быстрее

Идти, но только падаю. И снова

Мне чудятся в сгущающемся мраке

То жуткие светящиеся зраки,

То рёв звериный. Или эхо рёва.

Бреду. За поворотом, в отдаленье,

Быть может, затаился наготове

Тот, кто так долго жаждал свежей крови,

Я столь же долго жажду избавленья.

Мы оба ищем встречи. Как и прежде,

Я верю этой меркнущей надежде.

Мир — лабиринт. Ни выхода, ни входа,

Ни центра нет в чудовищном застенке.

Ты здесь бредёшь сквозь узкие простенки

На ощупь, в темноте, и нет исхода.

Напрасно ждёшь, что путь твой сам собою,

Когда он вновь заставит сделать выбор,

Который вновь заставит сделать выбор,

Закончится. Ты осуждён судьбою.

Вдоль бесконечных каменных отростков

Двуногий бык, роняя клочья пены,

Чей вид приводит в ужас эти стены,

Как ты, блуждает в чаще перекрёстков.

Бреду сквозь лабиринт, уже не веря,

Что повстречаю в нём хотя бы зверя.

Там есть сады, монастыри, уставы

Монастырей, прямые лады и

Слова прямые — пой, как соловьи!

Только не все очистили уста вы.

Есть 64 гексаграммы,

Есть ритуал — единственно, что

Знать должно в поднебесной всем как то,

Без чего прах, носимый по ветрам мы.

Он — неба Императора и доблесть,

И облаченье, ясный чей покой

Мир отразил, как зеркало. Рукой

Коснувшись, пыль сотри с него — есть проблесть?

Должны плодоносить поля с садами,

И как верны потоку берега,

Так верно, что наскочит на врага

Единорог за срам свой со стыдами.

Вселенной сокровенные законы,

Гармония всей тьмы вещей вокруг

Сокрыта в книгах, свитки же, мой друг,

Со мной хранят небесные драконы.

Нахлынувшие с севера монголы

На маленьких гривастых лошадях

Свели на нет — увы! что делать? ах! —

Все меры Сына неба. Земли голы.

В кострах горят деревья вековые,

Безумец мёртв и тот, умом кто здрав.

Убит привратник. Он-то чем не прав?

Все женщины от них едва живые.

Орда пошла на юг. Зверей коварней,

Свиней невинней. Утром прадед мой

Спас книги. В башне долго можно с тьмой

Бороться… О, эпохи цвет досвинней!

Нет дней в моих очах. Так много полок

И так мало лет жизни… Сон, как пыль.

Чем обмануться? Миф ли в свитке, быль,

Весь день сижу я в башне, свет где долог.

И то правда: жить лучше, не читая.

А утешаю я себя лишь тем,

Что для того, кто видел их тьму тем,

Всё с вымыслом слилось. Блажу, мечтая!

Как в грёзе вспоминаю, чем был город

Прежде орды и чем он стал теперь.

Затворник я дверенеотоперь.

Периный пух мечом зачем-то вспорот…

Кто запретит мне грезить, что однажды

Я вникну в суть вещей и нанесу

Рукою знаки, как гроза росу,

Которая избавит дол от жажды?

Моё имя Шианг, хранитель свитков,

Возможно что последних, ибо нет

Вестей — что с Сыном неба? Звёзд-планет

Дитя от крепких спит, небось, напитков…

В своём уединенье шахматисты

Передвигают медленно фигуры,

Задумавшись, как римские авгуры…

Два вражьих цвета в ненависти исты!

Глубинными решеньями цветисты

Ходы: проворен конь, неспешны туры,

Ферзь всевооружён, царь строит… чуры (!)

Уклончив офицер, злы пехотисты.

Но даже если игроков не станет,

Быть архетип игры не перестанет.

Война с Востока, где звезда истечна,

На запад перекинулась. Настанет

Финал лишь партии, которая конечна,

А не игры, что — как другая! — вечна.

Царь слаб, нагл офицер, зело кровава

Царица, зато пешка — полиглот.

На чёрно-белом поле кашалот

Разинул пасть и крокодил зеваво.

Не ведают, что наперво-сперваво

Просчитаны ходы тех, чей оплот —

Коварство. Есть алмазный светолот,

Высвечивающий то что скрываво.

Только не ты ли Игрока другого

Орудие? Омара дорогого

Здесь вспомянём, его сравненье — мы

Для Бога то же, что для нас фигуры

На шахматной доске. Не балагуры

Над партией сидят до самой тьмы!

Глядеться в реку, что течёт, как время,

И вспоминать, что времена суть реки,

Знать, что мы убываем, словно реки

И наши лица изменяет время.

А бодрствованье — то же сновиденье,

Что мнит себя проснувшимся. Плоть смерти

Страшится, а она подобна смерти,

Которая зовётся «сновиденье».

Во дне, году ли видеть просто символ

Дней человека и его лет жизни.

Из оскорбленья нас годами жизни

Поэзию извлечь, молву и символ.

Увидеть в смерти сон, зарю заката,

Ржавеющее золото. Сложенье

Стихов бессмертно и стихосложенье —

Это заря рассвета и заката.

Порой во тьме лицо глядится наше

В себя из глубины своей зеркальной.

Искусство глубине этой зеркальной

Подобно, где лицо глядится наше.

Улисс, увидев после стольких странствий

Зелёную и влажную Итаку,

Расплакался. Поэзия Итаку

Напоминает после многих странствий,

А также бесконечное теченье

Воды непостоянной, и миг тот же

Не повторим по-Гераклиту: тот же

Он и другой, как вечности теченье.

Из улочек, что углубляют Запад,

Одна, а вот какая, я не знаю,

Увидена мной — слепоты внезап ад! —

В последний раз — во сне ли? — вспоминаю,

Пред Тем смиренный, Кто назначил нормы

И строгую таинственную меру

Вещам, теням и снам, чьи зыбки формы,

Что ткёт и распускает по примеру

Жены Улисса наша жизнь. Всему есть

Предел, цена, последний раз и больше

Впредь никогда, но тризну по кому есть

В том доме, что хранит память всех дольше?

Через хрусталик мутный уже утро

И через в ряду книг зиянье грани

Центральной бриллианта — «Камасутра»

Там не стоит! — считать мне капли в кране.

На Юге не одна во двор калитка

С террасами, что сложены из камня

И тутами запретна мне. Улитка

Не захрустит: «Мой дом не из песка!» мня.

Есть двери, что закроются навеки,

И зеркало, что тщетно поджидает,

И перекрёсток есть, что в человеке

Четвероликий Янус наблюдает.

Одно среди твоих воспоминаний

Потеряно уже непоправимо —

Ты не увидишь, жертва препинаний,

Светила, что водой остановимо.

Не повторишь того, сказал что розам

И соловьям Омар Хаям, слагая

Стихи назло изгнавшим рифму прозам.

Другое время и страна другая…

Залива гладь, куда впадает Рона,

И всё моё вчера какое ныне

Вернёт мне? Карфаген не без урона

С лица земли стёрт Римом и вечны не

Твердыни… Шуму утра я внимаю

И голоса прохожих различаю.

Разлуку со смиреньем принимаю

С любимыми. Без Борхеса скучаю.

Все вещи языка слова суть, где

Некто ли, Нечто, ночь и день, слагает

Абракадабру — мира излагает

Историю, но смысл какой в труде?

Я, ты, он, Карфаген, Рим, вечный-де

Преходят. Криптограмму постигает

Кто, если всё случайность постигает?

И Вавилон написан на воде.

За словом то, чему названья нету,

Чьей тени притяжение во мне ту

Иглу задело, что светла, легка,

Как стрелка циферблата или птица,

Летящая во сне. Вдруг очутиться

За окоёмом, нет где нас пока.

В безвестного сонета черновик,

Который всем другим уже преддверит,

Он смотрит и глазам своим не верит —

Как бриллиант попал в мой грязевик?

Царь-случай срифмовать его подвиг

Катрены и терцеты. Достоверит

Открытие: канон не числозверит!

Гром соловьиный вписан в грановик!

Посмеет кто назвать строй стоп шаблоном?

Каким неимоверным Аполлоном

Он вдохновлён, открывший архетип?

Жадный кристалл, который заключает

Все дни и ночи, взор любой отчает.

Твой лабиринт, Дедал? Твой сфинкс, Эдип?

Коль скоро (утверждает грек в Кратиле)

Имя есть вещи архетип и буквы

Розы цветок содержат, знать чубуквы

Ты накурился, той, что в крокодиле.

А сочетанье гласных и согласных

Содержит имя страшное, чья сущность

Шифрует Бога. Имени присущность

Вещей первична — много ль несогласных?

Так учит каббала. Адам и звёзды

В саду имя то знали, пока порча

Греха их не разъела и лиц корча

Морщины оставляет, как борозды.

Искусства и наивность человека

Безмерны, и мы знаем: народ Бога

Искал имя, что пагубогубого,

Носитель чей имел бы чело века.

История моя — про грех на праге,

Над коим не владычествует автор,

Для книжечки названия избрав тор.

Иуда Лев раввином был из Праги.

Желая знать, что Бог один лишь знает,

Иуда Лев через перестановку

Букв в именах и их рекомпоновку

Нашёл имя, язык что препинает,

Так страшно оно. Меч, Врата в нём, Эхо,

Гость и Хозяин, и Дворец. То имя

Над куклом прошептать, надежду имя,

Решился он отнюдь не ради смеха.

У симулякра приоткрылось веко

И он увидел мир, цветной и разный.

Див встал, шаг первый сделав несуразный,

И тотчас же ходить стал человеко.

Со временем увидел (как и все мы),

Что он в сетях До, После, Вчера, Ныне,

Право и Лево. Как рабы, верны не

Названья, денотанты — слуги семы.

Иуда Лев, за чудищем смотревший,

Прозвал своё творенье кличкой «Голем»,

О чём поведал агиограф Схолем,

В трудах своих весьма поднаторевший.

Как рэбэ объяснял мироустройство:

«Твоя нога, моя. Это — ширинка».

Из рыбы как последняя икринка,

Из синагоги вылетело ройство…

Была ли это в графике ошибка

Или в произнесении святого

Имени, только не было готово

Созданье говорить, тупое шибко.

Было в глазах его нечто собачье,

Нет, даже не собачье, но взгляд вещи

Следил за рэбэ пристально, зловеще.

Таким должно быть Вия очебачье.

Весьма ущербным получился Голем,

Так что при его виде кот раввина

Прочь убегал, как если бы кровина

Ублюдка была в смеси с алкоголем.

К творцу своему длани простирая,

Копируя его Творцу моленья,

Руками Голем расточал хваленья

С тупой улыбой: «Рэбэ! Твой икра я!»

Хоть с нежностью глядел, но и со страхом

Раввин на своё детище: «Откуда

Этот сын трудный, пища чья — сок уда,

Столь набожен, безжизненным быв прахом?

Зачем к серии символов несметной

Ещё один добавлен и в напрасной

Путанице явлений нитью красной

Вплетено чудо явью столь заметной?»

В час, скудный светом грех, тот что на праге

Лежит, есть претыканий всем податель.

Кто скажет нам, что чувствовал Создатель,

Взирая на раввина, что из Праги?

В первом из своих — строка не хила! —

Бронзовых гекзаметров, взывает

К пылкой музе грек: свет одевает

В пурпур, а потом — про гнев Ахилла.

Ведал он, что Некто освещает

Ищущим лучом души потёмки.

Веет там, где хочет чадо тёмки,

И что осенит, то освящает.

Если ты предызбран, испытает

Каждого особо грозный Некто:

Мильтона — стен мраком (вот он мне кто),

Ссылкою Сервантес прирастает.

Что Его — металл, и букв есть память.

Наше же, как шлак, будет стопа мять.

Что, зеркало, опять подстерегаешь?

Зачем двойник таинственный мне вторит

И вновь навстречу путь во мраке торит,

А ты ему явиться помогаешь?

Что, снова меня взглядом постигаешь,

Который вопросительно риторит:

«Тот ли ты Борхес, бойко тараторит

Который так?» Умолкнуть предлагаешь?

В углах уж амальгамою облезно,

А всё число предметов умножаешь.

Я знаю, что меня ты отражаешь

Как прежде, и слепым быть бесполезно.

Когда умру, копировать ты будешь

Других и быстро Борхеса забудешь.

С детства я зеркал боялся, веря,

Что лицо чужое вдруг покажет

Или же, бездушное, накажет

Маской мертвеца с печатью зверя

На челе, публично достоверя

То, о чём не каждый и расскажет,

Смелости набравшись, чем докажет,

Что у ада есть как бы предверя.

А ещё боялся я, что время

Потечёт в обратном направленье

И пространства будет искривленье —

Не гляди в зерцальное смотремя!

Видит Бог и видят теперь люди

То, что не смешно в старом верблюде.

Сколько возможных вновь и вновь рождений

Бог этой бедной маленькой усопшей

Назначил! Здесь же сколько у особ шей

Столько химер, сказал отец дваждений.

Когда умру, то прошлого не станет,

А с ней ещё не ставшее погибло.

Померкло для неё небоогибло,

День звёздами оплакан, что настанет.

Я умер, как она, для бесконечных

Несбывшихся событий, царь чей — случай.

Из глубины юдольных злополучий

Ко Господу взываю: из венечных

Венцом дел добрых кто как Анжелика?

К добру она стремилась недвулико.

Столь зеркала как ты не молчаливы

И не столь тайно утро приключений,

Красив тигро-пантерый зверь влечений,

И от любви к нему с ума сошли вы.

В силу какого вышних сил декрета

Уму не постижимого должны мы

Искать тебя ночами? А иными

Делами, воплощение секрета,

Когда нам заниматься? Благосклонен

Хребет твой к нашей ласке от дней давних

Настолько, что не вникнуть никогда в них —

Столп нёбный ещё не был свавилонен!

Из времени другого ты, из сферы

Эзотеричной, сон как про новь эры.

Вот кем я был: мечом, что испытаний

Следы хранит, прямым стихом саксонца,

Морями-островами не без солнца

Лаэрта сыну на стезях скитаний,

Садами философии, листаний

Исполненным анналом, вид червонца

Имеющей луной над перезвонца

Страной, жасмином душным двух шептаний.

Но что теперь всё это? Упражненье

Моё в версификации от грусти

Нимало не спасёт, ни в небе утро

Забывшая звезда, чьих рос влажненье

Жемчужине подобно, только в хрусте

Печаль есть под ногами перламутра.

Два человека по Луне ходили,

Затем другие. Что тут может слово?

Событие, а столь кружноголово,

Как если б вы душе вновь навредили.

От жути опьянев, только и риска,

Уитмена потомки по пустыне

В скафандрах шли, свой флаг в скалистой стыни

Чтоб водрузить, что сладок, как ириска.

Любовь Эндимиона, гипогриф и

Странная сфера Герберта Уэллса

Подтверждены. Не лжёт так принц Уэллса,

Как президент страны, у тайн где грифы.

Нет на земле того, кто б их храбрее

Был и счастливей, ликов день бессмертный!

Хоть Одиссей, как все, простой был смертный,

Ума в Элладе не было острее.

Луна, которой жертвы вековые

Приносятся как идолу с печальным

Лицом, но и страдальчески-кончальным

Теперь, аки химера, на их вые.

Кто подтвердит, что в лабиринте рек

Теряющихся в прошлом моей крови

Твоя, Израиль, есть? Если не по брови,

То в глаз: мой предок ел тот чебурек,

Который изобрёл жидоабрек,

А книгу ту, священной что корове

Подобна, от Адама побурови

До бледности Распятого, Дух рек.

Ту книгу, что зеркальна для любого

Читающего, над которой Бог

Склонился, в глубь кристалла голубого

Глядящийся, как в чашу голубок.

Спаси себя, хранящий Стену плача,

От жажды мстить обрезанным, палача!

Не я тебя зачал, но те, чьи кости

Давно в земле, тебя родили мною,

И лабиринт любовей стал виною

Того, что гены выпали как кости

И появился ты, моей злак ости.

К Адаму нисходящий глубиною

Давидов корень, ты ли слабиною

Всеобщей порчен? Выкусисякости

Не держишь ли в кармане шестопало?

Я ощущаю наше мы, в котором

Взошли твои потомки на простором

Поле страны, зерно чьё не пропало.

В тех, кто ушёл я, но и в приходящих,

И вечное — в явленьях преходящих.

Сын старый без истории, без рода

И племени, чуть было не погибший

За то, что проповедовал прогиб шей,

Пророк жестоковыйного народа,

Исчерпывает дни в пустынном доме,

Вдвоём быв, что теперь — воспоминанье,

За гневное порока поминанье

Блистательно пирующих в Содоме.

Чудесное не редкостнее смерти.

Воспоминаний жертва то священных,

То тривиальных, за ноздрей прещенных

Зажим публичный предан крути-верти

Над углями в оковах. Бог ли, Случай,

Никто, дай мне чело с звездой двулучей!

Пусть другие гордятся написанными страницами,

А я буду хвалиться прочитанными.

Я так и не стану филологом.

Не буду исследовать наклонения, склонения,

Трудную мутацию букв,

Дэ отвердевающее в тэ,

Отождествление гэ и ка,

Но через всю жизнь пронесу одержимость языкознанием.

Ночи мои были заполнены Вергилием.

Знать, а потом забыть латынь, тоже обретение, потому что забвение — это форма памяти, её смутное подземелье, вторая секретная сторона монеты.

Когда напрасные любимые явленья

Исчезли насовсем из моих глаз, лица и страницы, я начал изучать металлозвонный язык, которым прославляли предки мечи и одиночества.

Сейчас, спустя шесть столетий после Последней Тхулы,

До меня доходит твой голос, Снорри Стурлусон.

Юноше перед книгой приличествует дисциплина, образующая верное знание.

В мои года подобное начинание — авантюра, граничащая с ночью.

Я никогда не расшифрую древние языки Севера,

Не погружу алчные руки в золото Сигурда,

Дело, за которое я взялся, необъятно

И мне его хватит до конца дней, не менее таинственное, чем этот мир и чем я, подмастерье.

Трость, монеты, цепочка, замок, что податлив,

Черновик, я который уже не прочту,

Карт колода, доска, помнящая ночь ту,

Книга, скрипка, цвет чей пуще кофе гадатлив,

Вечеров монумент, эдакий букводатлив,

Чьей услуги я вновь вот и не предпочту,

Потому что скажу лучше стенам речь ту,

Ну а к скифскому зелью больной митридатлив.

Пурпур зеркала западного, чья заря

Иллюзорна, напильник, гвоздь, рюмка. Как слуги

Молчаливые вещи свои нам услуги

Предлагают, порой даже очень не зря.

Вещи переживут человека, не зная,

Что мы есть. Жизнь у них совершенно иная.

Железный меч уже исполнил мести

Нелёгкий долг, ну а стрела с копьём

Меча труд довершили. Вместе бьём

Развратного и радуемся вместе.

Под звон тетивы поражён на месте

Жених последний Пенелопы. Пьём

Вино Итаки — пусть хмур окоём

И Арес гневен: нет за месть отмести!

Привыкшая к одру не для двоих,

Царица на плече спит мужа (их

Любовь сильней разлук), сраму не имя.

Кто человек, который обошёл

Вселенную как пёс, а дом нашёл,

«Никто», ещё солгавший, моё имя?

Невозмутимым будь. Разве две даты

Судьбы твоей, о достоверность праха,

Тебе да не даны, чтобы без страха

Смотреть ей в очи, в небо как солдаты?

«И дважды можно (дерзок как всегда ты!)

В одну и ту же реку под хор аха

И оха хор войти. Как? А прибраха

К себе — разве не я? Оба брадаты!»

Эпохи сны теперь другие тоже —

Ни бронза и ни золото. Подобен,

Как ты, Протею мир. Образ удобен.

Так знай, что ты и тень — одно и то же.

И лучше думай, что в каком-то смысле

Ты уже мёртв. Ну, кто ты? Карамысли!

Подобная как тени от колонны,

Которая движением неспешна,

И той реке, сравнима что успешно

С неразуменьем, к коему все склонны,

Будто нельзя в одни и те же воды

Войти два раза, хотя нам родная

В них вместе с нами входит тень земная.

Смел аргумент — слышны ли чьи отводы?

Субстанция пустынная, что столь же

Нежна, сколь тяжела, имеет место

Собрата быть солярного нам вместо

Эмблемой бездны. Плача здесь юдоль же.

Явился инструмент аллегоричный

Гравёров, иллюстраторов словарных,

Чьё место в пыльных лавках антикварных

Там, где товар стоит уже вторичный,

Но с шахматным слоном, сломанной шпагой,

Громоздким телескопом и сандалом,

Искусанным гашишем (вещь скандалом

Попахивает: смоль скоблит с шипа гой!)

Кто б не остановился перед строгим

Стеклянным инструментом в деревянной

Оправе, что с косою травовянной

Штрихом Дюрер явил нерукодрогим?

Из конуса прозрачного в песчезну

Опять песок сбегает осторожный,

А златый холмик взороприворожный

Растёт, славя мгновенную исчезну.

Мы любим наблюдать за символичным

Песком, что ускользает, истощаясь,

С мгновеньем каждым даже не прощаясь,

Исчезнувшим уже, а не наличным.

Ему подобен и песок столетий —

История земли остроконечна,

Как холм песчезны, но и бесконечна,

И есть переворот мгновененолетий.

Песка не остановится паденье.

Я обескровлюсь, не две склянки с прахом,

Чей символ смерти обдаёт нас страхом

И за песком ревниво наблюденье.

Столп облачный и огненный, карфаго —

Римские войны, Симон Маг, седьмица

Вещей земли вiд сакського вiдмiдьця

Норвежському — всё жертвы хронофага

Стеклянного сего, хрупка чья струйка

Несметного песка, а я не вечен,

Ибо плотян, ущербен и увечен…

Слова вновь эти, Борхес, соркеструй-ка!

Ты не спасёшь написанное теми,

Кого твой страх оплакивает, ты не

Другие, лабиринта центр в пустыне

Шагов своих в сгущающейся теми.

Агония Христа или Сократа,

Ни сильного Сидхарты золотого,

Чьё тело умереть опять готово

В лучах зари — не велика утрата! —

Тебя спасти не смогут уже. Прахом

Написанное стало и на ветер

Ты говоришь, но близок ада вечер,

Ночь Бога бесконечна. Вник со страхом

В конец свой и в миг смерти — с дерзновеньем:

Я стану каждым длящимся мгновеньем!

Где сад Эдемский или он приснился? —

Свой разум на рассвете вопрошаю

И сам себя вопросом утешаю.

Адам, вкусив свободы, изменился.

Неужто же сон Бога в грех вменился

Сновидцу? И я тоже согрешаю

Во сне, что здесь себе не разрешаю,

Там дозволяю — вот и объяснился

Феномен сна! В Эдем есть возвращенье

По пробужденью и греха прощенье

Как сна, война в котором бесконечна

Каина с Авелем, где хрип убитых

И рык где убивающих. Бог спит их.

Меч изострён. Стрела остроконечна.

Упрёк или слезу я всё равно чью

Не заслужу. Как мастерски Создатель

Вручил мне, ироничный наблюдатель,

Два дара сразу: книги вместе с ночью.

Весь этот град томов, преподнесённый

Глазам без света, что читают только

Во снах, ошеломил меня настолько,

Что я совсем опешил, потрясённый.

Но атласы, альбомы словари и

Тома без счёта стали недоступны,

Хоть наважденья их и неотступны,

Как манускрипты, что в Александрии

Пожрал пожар. От голода и жажды

Тантал страдал в Аиде, окружённый

Водою и плодами. Погружённый

В раздумья, не единожды, не дважды,

Стократ Тантал, бреду вдоль книжных полок

Слепой библиотеки бесконечной,

Порой снимая книгу без конечной

Цели прочесть что-либо: мрака полог.

На мир воззренья Запада, Востока

В рядах энциклопедии. Веками

Писалось то, что трогать лишь руками

Теперь могу, одаренный жестоко.

Вот символы, вот виды космогоний,

Династии, геральдика — всё это

В подарок для незрячего поэта!

Слепца какая дольше из агоний?

Свет, сладкий свет отныне мне заказан.

Со мной теперь и тросточка всегда та.

Я, представлявший Рай себе когда-то

Библиотекой, так зачем наказан?

Я знаю, некто, имя чьё — не случай,

Вновь так распорядится здесь вещами,

Что этот мой — чей тянут зуб клещами,

Да вытянуть не могут? — злополучай

Уже принял другой, по галереям

Бредущий, со священным страхом стены

Ощупывая — слепы все сластены

И гнусны все, вредящие евреям.

Кто из двоих поэму эту пишет,

Я вместе с тенью, тень вместе со мною?

Но ходит кто за плотию иною,

Мёртв заживо, хотя здоровьем пышет.

Анафема за то на нас обоих.

Мир этот изменяется и блекнет.

Надежды в нём для двух умом калек нет.

Как наказал Всевышний неслабо их!

Юное море, море Одиссея,

Оно же — мусульманского Улисса —

Симбада-Морехода, тоже лиса!

Однако, вижу в нём во всей красе я

Эрика Рыжего и кабальеро,

Себя не выделявшего в толпе и

Элегии за раз и эпопеи

О родине творца. Ну, не карьера…

И море Трафальгара, что воспело

Историю Британии, чья слава

Воинственна, а как надменноглава!

Но вот оно опять волной вскипело…

Хвала твоим победам бесконечна,

Британия, вот только ты не вечна.

Не покину ночную звезду,

Не покину и ночи, оставив

Итог дел на земле и доставив

Радость тем, кто клевещет за мзду.

Колесничий, имею узду

Своим чувствам, смирив их, заставив

Слушать разума голос, поставив

Так его, чтоб хвалили езду.

Я ещё упаду в борозду

Злаком добрым, потомство наставив,

Не на меч паду, душу преставив,

Я ещё потопчусь по грозду!

По одесному узнан бразду

И ошуйному Царь, скач отставив.

История в весьма далёком прошлом,

О чём я рассказать теперь намерен,

Но да не молвят: «Врёт, как сивый мерин!»,

Случилась, уже пылью запорошлом.

Задумали исчислить универсум…

Один учёный муж в забвенье жеста —

Хватило бы нулей — один уже ста

Равняется, гугол-число разверз ум! —

Вписал последний стих в большую книгу

И был уже готов себя поздравить,

Кабы вдруг не случись ему направить

Взор в небеса: где лунному песнь игу?

Хоть сказка ложь, но ей весьма удобно

Изобразить попытку пересказа

Словами нашей жизни… Облака за

Как главное ушло, луне подобно?

Вот значит что писать по вдохновенью!

Прочтя, на это что б сказали вы вот,

Разве не тот же сделали бы вывод:

«О главном умолчал он по забвенью,

Обширную коммерцию с луною

Ведя свою и давнюю». Не помню,

А вспомню — на весь космос пробимбомню,

Как встретилась луна сперва со мною.

Меж тем известно: у мутаций лунных

Своя есть красота: однажды ночью

И я по вышних сил уполномочью

Её увидел, глыб певец валунных.

Волхвом в Халдее звали буквоведа

И звездочётом в Уре — рифмосклада…

Луны дракону сложена баллада

И в Англии… Кровит луна Кеведо.

Но прежде о луне, что кровью стала,

Кроме иных ужасных разнопрочеств

В книге чудес свирепых и пророчеств

Глаголет Иоанн сердцедостало.

А ещё раньше, как гласит преданье,

Перстом писал на зеркале грек кровью,

Ученики чьи с бровной лицегровью

По лунным пятнам делали гаданье.

Огромный волк в пустыне умирает.

Есть миф, что зверя странною судьбою

Было сорвать с небес ценою любою

И умертвить луну в миг, догорает

Последняя заря когда и ночи

Полярной наступает время. Север,

Который населяет народ-всевер,

Хранит легенду, и не зря он очи

Сощурил, на огонь глядя, что бездна

Морей в тот день каюк из ногтей мёртвых

Поглотит, потому что разум мёртв их,

А ноздри любят вонь, что сернопездна.

В Женеве или в Цюрихе со мною

Случилось, что стал юноша поэтом,

И сразу — я поймал себя на этом —

Очаровался полною луною.

Из скромных вариантов с достохвальной

Старательностью я искал эпитет,

Опять боясь, что прежде слово хитит

Этот Лугонес с наглостью бахвальной.

Янтарь, песок и цвет слоновой кости,

А также белизна юного снега

В стих позднего потомка печенега

Конечно напросились сразу в гости.

Тогда я думал, что поэт подобен

Адаму, называющему вещи

В Эдеме именами судьбовеще…

К читателю путь был не без колдобин.

Как учит Ариосто, умирают

Сны на луне сомнительной и время

Теряется на ней, в земле как стремя,

Которое, найдя, не подбирают.

Аполлодор три формы Артемиды

С собачьей, лошадиной и кабаньей

Ваяет головой, а сколько бань ей

Посвящено… Виждь грека без хламиды!

Гюго серп золотой зато мне дарит,

А вот ирландец, том чей предо мною,

Трагическою чёрною луною

Ошеломляет, что аж небо старит.

Луной мифологической покуда

Я занимался, за углом сияла

Обычная луна. Чья б изваяла

Рука тебя? Взялась ты там откуда?

Есть среди слов одно — его я знаю

И тотчас вспоминаю, представляя,

Но буквы его не переставляя,

Иначе честь мундира запятнаю!

(Что носят астронавты, побывали

Которые не на луне ли разве,

Флаг водрузив на ней, чьи вились разви

В вакууме, возможно что едва ли?)

Слово луна, я это знаю тоже,

Содержит буквы, вот ведь как бывает,

Перестановка коих убивает

Страну, чей флаг сумняшися ничтоже

Ею же опозорен. Это слово

Того, кто мат английскому поставит,

Судьба ли, случай в оный день заставит

Прочесть — и языка не станет злого.

Звучит во мне персидское наречье,

Я вижу рук протянутых навстречье,

Одна рука Ирана, а другая —

Израиля, но мир будет и в Двуречье,

И в Палестине, вижу не врага я

Еврею и в арабе, возлагая

На мудрость их надежду: безупречье

В вере какой? Но есть воля благая,

А есть и злая, на неё обречье —

От красных помидоров, огуречье,

Но знает лука то стрела тугая:

Лучше с салатом мир, чем чебуречье,

А с ним война. Капуста дорогая,

Дай погляжу, ты какова нагая!

Огонь — как пепел, плоть — как прах, теченье

Воды так — русло, жаждою мученье

Сильнее чтобы стало, оставляет:

Всё высохло, какое огорченье!

И путник жажду вновь не утоляет.

Ничто в него надежду не вселяет,

Но разума одно лишь помраченье,

Которое, как мухи, ослепляет.

Вот каково заморское ученье

О радости, той, чьё предназначенье —

Кропить водой, что души оживляет,

Но не в воронку, где коловерченье!

Закон принять свой силой заставляет

Содом весь мир. Зной землю попаляет.

Как ветра дуновенье, монумента

Век краток — чей воздвигните взамен-то?

А луч непостижимый Солнца правды

Сияет вечно в истине момента.

Есть комитет глубинной пробуравды,

И мрут как от полынием отравды,

Мадридский двор вам для эксперимента

Продемонстрирует путём отправды

На свет тот вертухая-недомента,

Ноздря любила чья вонь экскримента

Чужого нюхать. Вот лишил как здравды

Генсек песка, щебёнки и цемента

Смесителей. Май ласков, а яскравды

На сцене сколько! Нет ему оправды.

Песнь соловья услышать золотого,

Который ненавидит Льва Толстого,

Под утро можно на исходе ночи:

«Подонок корчил из себя святого!»

Увидит через внука пусть он очи

Денницы, ан не мамина сыночь и

Пошёл не в папу норова крутого

Чертёнок, не скулящий по-щеночьи:

«Раздули как слона, внутри пустого,

Из мухи, что на кучу сесть готова,

Льва толстого! Под зад ногой пиночи

Граф заслужил от мужика простого

Разом з Набоковим, що стогне по-жiночi.

В очочцi гея не сучок, бревно чи?»

Стихи эти луна твоей рукою

Записывает, а ещё какою

Планетою Бог ночью управляет,

Сам догадайся, светоч над рекою,

И до утра на небе оставляет

Сиять, так что и солнце удивляет

Иной своей о нём стиха строкою

Денница — экой рифмой обрамляет:

«Под чёрною над широтой морскою

Закат померкнул аркой и мирскою

Парижа суетой…» Что, впечатляет?

Каков гимн алкионскому покою!

И золото заката заставляет

Ржаветь он, чем в богатых жуть вселяет.

Нежнейшей ночью скромный под луною

Отобраз твой мерцает, ставший мною,

В бассейнах, чья немногим вторит вечным

Светилам гладь, звездой всего одною.

Чутьём каким, скажи, сверхчеловечным

Мой шифр ты разгадал, дрожаньем свечным

Горящий в вышине двойник, ценою

Какой — велик ли мёртвым счёт, увечным? —

Дался триумф, Архистратиг, войною

Пошедший на их рать, ту, что земною

Стала, пав с неба, Царь с лицом овечным

И силуэтом льва, греха виною

Не отягчённый душеизувечным,

Но с совестью здоровой, не больною?

Персидская луна и миг заката

Пустынного за гранью небоската

Вернулись и вчера сегодня стало.

Ты те, чьи лица прах, солдат Левката,

На женщину смотрящий чуть устало,

Ума которой так и не достало

Не от садиста девочку и ката

Родить, а от поэта. Всё, отстала…

Выходит, Гераклитова река та

Одной и той же может быть: рука-то

Те же слова, вода пролепетала

Те же свои короткие стоккато

И шорохи всё те же прошептала,

Как если б время и не пролетало.

Как много одиночества в луне!

Луна ночей и первого Адама —

Две разные луны, Маша Кодама,

Бессонницей полна луна вполне,

А также плачем — повернись ко мне! —

Настолько древним — ах ты, сердца дама,

Его химера, что из Нотр-Дама

Не оседлала, сев, как на коне —

Сколь древен род людской. Но не в цене

Мужчины без химеры, вид мадама

Имеющие. Что я тебе дам, а?

Беременность? А как в нашей стране

Рожать? Так что иди ты… к Сатане.

Пусть он тебе прошепчет: «Yo te amo».

В любой рассвет чудес машина самой

Судьбе бесповоротной может случай

Счастливый ниспослать и злополучай —

Фортуне, богачи, локтекусамой.

Машину — в автомойке, в ванне — пса мой

Собачьей — спит на тёпленьком полу, чай,

Любимый пёсик? Истины улучай:

Имеет конь всего два колеса мой!

Судьбе бесповоротной самой может

Чудес машина случай на рассвете

Взять да и подарить, а на том свете

Богатство оказаться не поможет,

Но сильно помешает, так что к смерти

Богаты вы. Надежды поумерьте.

Книги мои, что о существованье

Чтеца не знают, стали моей частью,

Черты словно лица, но, по злосчастью,

Которых быстролётно забыванье.

Тщетно его в кристалле добыванье

Рукой, что призывает к соучастью

Другую, и к ослепшим сопричастью

Душа привыкла — некудадеванье…

Я не без горькой логики считаю

Что главные слова мои страницы,

Не знающие, кто я, свет Денницы,

Хранят, но я их не перечитаю.

Да будет так! Умерших голосами

Звучать буду всегда. Судите сами!

Что ночь без сна? Риторика в вопросе,

И мне ответ, конечно же, известен.

Это когда табак лишь в папиросе,

Летальный чей дымок недобровестен.

Петух, который разбирался в просе,

Пшеницу велел сыпать. Раз отвесть ин

От зёрнышка могу клюв ради роси

Давидовой — Жених пришёл невестин!

Себя узнал, конечно, в «Альбатросе»?

Тесей, изведал, сколько в мураве стен?

Повесить на струне, верёвке, тросе

Тебя хотели, так ты буревестен.

В урима и туммима царство бросе

И воле Бога астрагал со-вестен.

Себя бояться и на пике ночи

Напрасно имитировать дыханье

Уснувшего, да плоти трепыханье

Смирять в себе: «Емелька! Не сыночи!»

Когда же, наконец, сомкнёт он очи,

Разбойник, бунтовщик? Мракопиханье

И зеркала, пламен где полыханье…

Во сне, волчара, суку ощеночи.

Ворочаться, смыкать напрасно веки,

Горячка, а не сон, как если б чаю

Крепчайшего напился, и скучаю

Я по траве и как о человеке

Любимом говорю о ней. Стесняться,

Что бодрствуешь ты, сны когда всем снятся?

Произносить обрывки и фрагменты

Запомнившихся, ибо не избытых

Строк и стихов, как золото добытых,

И в жизни есть счастливые моменты.

Есть фразы, что тебе те постаменты —

На них стоят изрекии, и быт их

Всем интересен, Богом не забытых,

Ходячие, живые монументы!

Произносить фрагменты и отрывки

Запомнившихся в прошлом фраз, стихов ли,

Что от с луною длительной торговли

Мой мозг хранит, перебирать обрывки…

Порой иную фразу произносишь,

И целиком себя в неё привносишь.

Хотеть в сон погрузиться и не мочь

В сон погрузиться, за собою спящим

Подсматривать, искусственно сопящим,

И Стеньке больше нечем и помочь.

Не хочет жить по-старому, невмочь!

Увидеть в петле барина хрипящим

А не на ложе сна мирнохрапящим —

Вот цель его! Как бога превозмочь?

И вдруг — предтеча, первая промочь.

Кто будет тебя в этот миг сипящим

«Кукареку!», проснуться торопящим?

Хоть помнишь, с кем хотел ты изнемочь?

Заглядывал ли в скважную замочь?

Отмщу сторицей так кровокропящим!

Это страх быть и ужас перестать

Быть, а рассвет сомнительный увидеть.

Себя за эти страхи ненавидеть,

Но на Содом Степан должен восстать!

Много терпеть, чтоб атаманом стать,

Умей, казак. Мужскую назови деть

В честь Хорхе — вот как нужно ясновидеть!

Поэт, довольно быть, ты должен стать!

Какие речи, а какая стать

У Емельяна: «Наяву сновидеть

За мной идущим дам, во сне предвидеть

Грядущее, звездой дам заблистать!»

Степана должен день скоро настать

И Емельяна. Ген куда в крови деть?

Что долголетие маститое? За тело

Страх, и не вечно будет оно юным.

Не прыгает, как тигр, котом баюнным,

Но от хорошей жизни растолстело.

Да, быстро жизни время пролетело.

Только вернусь я Дивом гамаюнным,

Чтоб вас солдатским юмором гальюнным

Чмонить, пидерасня, нежитьхотело.

Десятилетия бессонницы… Но вол

Погонщика остроконечной палки

Не слушается больше. Перепалки

С ним надоели. Разрядить бы ствол…

Моря и сфинксы (чуешь хлынь предтеки?),

Династии, сады… Биб-ли-о-те-ки!

В неведенье не быть: приговорён

Я к этой плоти, к голосу, противен

Который мне, мой вроде, а фиктивен,

Но из позывов тела сотворён,

И к имени, которым одарён,

К рутине памяти, неэффективен

Чей механизм, уж больно примитивен,

Работой чьей не удовлетворён

Ум — требовательный владелец замка,

Который разрушается, и самка

Тебе уже не даст, уставший зверь,

И к ностальгии по латыни, к смерти

И страху умереть… Всё, сны, химерьте!

Что ты воскрес при жизни, Борхес, верь!

Тот, обнял кто жену, Адам, жена же

Зовётся Евой. Как в последний раз

Должно быть всё, но знает несураз,

Кому нести чего куда в бонаже!

Я сирота, нуждаюсь матронаже.

О, брось мне на пол коврик… Нет — матрац!

Псих, крикнувший их Горби: «Пи-да-рас!»,

Жить без врага я не умею нажи.

Впусти меня — как вол буду в сенаже,

Ртом молотящий, просто, без прикрас

Работающий челюстями. Враз

Уем, что приготовишь! При менаже

Жить буду у тебя, дикообраз,

А ты снимай картины, инсценажи…

Впусти волчару, сука, а то мраз!

Вскрой флюс мой, позаботясь о дренаже…

Я видел нечто белое на небе,

Мне говорят: «Луна это, бери!»,

Но словно ей, ты говоришь и Мне «бе!»,

По-волчьи воя: «Сука, отвори!»

В окне мерцает первая яснебь и

Уснули все, но лишь нетопыри

Ещё летают. Первый луч краснеби…

В повапленных гробах лишь упыри

Катаются по городу ночному

Обдолбанные, в них рылу свиному

Молящиеся, и нам делать что

Со словом-мифом? Мне деревья дали

Немного тли. Не жал я на педали

Велосипедика прозрачного зато.

Спокойные животные ко мне,

Чтобы я дал им имя, приближались,

Не стало в книгах букв, все разбежались,

На место возвращаясь лишь во сне.

Кто грезит наяву, часов во дне

Не наблюдает. Континенты сжались

И острова под воду погружались.

Британия окажется на дне.

Сказать кто смеет: по моей вине?

Ладони с белым камушком разжались

И он упал в колодец, отражались

Где лица в недопитом как вине.

Сказ о сучке в глазу и о бревне.

Величиной бревна все поражались!

Листая атлас, Англии я форму

Меняю взглядом за их секс-реформу,

И Фосфорос огонь изобретает,

А Юля примеряет униформу.

Вот атлас как слепца рука листает.

От перегрева атмосферы тает

Полярный лёд. Вдохни-ка хлороформу,

Британия, чтоб, как палач пытает,

Не чувствовать. Под воду Атлантида

Погрузится. По грудь кариатида

Стоит, а через год уже по губы,

И вот — по темя. Шепчешь мне: «Прости!», да?

Я трупов, воссмердевшая Фетида,

Не воскрешаю. В бездну, душегубы!

Атлантов катастрофа постигает,

А в зеркале двойник подстерегает.

Стих Лилиенкорна хотя б один

Запомнивший, чем может, помогает,

Но он стихий, увы, не господин.

Година истечения годин

Для Англии (не он так полагает —

Компьютер) от полярных теперь льдин

Зависит. Катастрофа застигает

Врасплох тех, коммунистов кто ругает

Последними словами и блондин —

Черноволосых, как кнутом, стегает

Содомским языком, ловец ундин.

Нет. Гамлет — не Хаджа Насреддин!

Мне снится Карфаген и легионы,

Которые его опустошают.

Зачем вам красота, пигмалионы?

Ишь, с мрамором, гляжу я, не мешают

Вам яйца танцевать. Вас миллионы?

Нулей у наций статуи лишают,

Чиновники где — сексхамелионы

И однополый брак где разрешают.

Пусть по прыжкам в длину вы чемпионы,

Да легкопрыгов в рай не приглашают,

Мужчины там глядят в Наполеоны,

Однако перед женщиной плошают,

Но змеи жалят их и скорпионы.

Их тайное публично оглашают!

Меч и весы я вижу у Фемиды

С повязкой на глазах и неподкупной,

А снится мне убийство Артемиды…

Вдруг статуи не стало целокупной:

И меч разбит у дамы без хламиды,

И у весов нет чаш. В греха искуп Ной

Дал Хаму континент, где пирамиды,

А вам не дал купели чадокупной.

Ни собственника нет в любви, ни вещи

Ему принадлежащей в виде тела.

Чарльзу рога наставить захотела

С тобой, Вадим, Диана, да зловещи

Столбы тоннеля номерами больно.

Её убили. Ей было не больно.

Ну что ж, благословенно оскорбленье

За то, что раскрывает в нас способность

Творцом стать ада. Ждёт междуусобность

Атлантов, декаданс и ослабленье.

Диагноз — героином отравленье.

«На двух ослах вошла — сказал Спас — обность

Моя в Салим, и ваша обособность

Вас не спасёт, но будет потепленье,

Таянье льдов и многих потопленье.

Где армии твоей боеспособность,

Содом? Но твоё войско за пособность

Наркодельцам пылает как поленье

В огненной пещи». Что им преступленье

Через закон? Но к злу есть приспособность.

Крещаемый в реке крестился в Ганге,

И тот, кто смотрит на песок в песчезне,

Видит, как канет в навсегда исчезне

Империя. С собой сравнил Коган «ге»

Букву, на кран похожую. С кинжалом

Играющий предзнаменует смертный

Миг Цезаря, который не бессмертный,

А Соломон приходит к вам с кружалом.

Кто спит. Тот есть все люди, и кто грезит,

Сны видит человечества, не так ли?

Героем осознать себя в спектакле,

Который пьяных общество тверезит

Крутой расправой над англосаксонцем…

Но есть ли что-то новое под солнцем?

Всё происходит в первый раз, но вечно

Он повторим самовосчеловечно.

Читающий слова мои в миг этот

Мурлыкает, как лев, со мной овечно:

«Крещаем был с Христом в одной реке тот,

Кто перенял злодейский этикет от

Жидовской кодлы, душеизувечно

Калечащей младенцев, чьих в мешке Тот

Египетский обрезков (не остался

Ли там ещё один?) не досчитался,

Хотя пересчитал их многократно.

И сфинксу, что недавно лишь быть стался,

Эдип премудрый так и не достался.

Еврейский князь и мыслит не превратно».

Маша Кодама принесла мне это.

Вот так авторитет в руке поэта

Забавно-легкомысленный! Кто знает,

Что это, тот достоин статуэта.

Лишь тех, кому он совести пятнает,

К богатству допускают. Вспоминает

Чиновник быстро свой пик пируэта,

Когда его нога под зад пинает.

Ты знаешь, дорогая негриэтта,

Что значит конгруэнт для конгруэта?

Скандал на эту тему заминает

Масс-медиа и красна чем буква «э» та?

А словом «экзекуция»! Сминает

Холм славы поворот пескоструэта…

Я чувствую: империи он часть,

Чьё время вечнотечно, и стеною

Отгородясь от праведных стальною,

Вы разместили воинскую часть

В стране, где пахнет смертью, на злочасть

Её народу, и тому виною

Он, грех содомский. Пахнет там войною

Его где запах, но ведь и запчасть

От человека, волосы ли, почка

Немало стоят. Набухает почка

Среди зимы, которая тепла,

Бьётся кувшин и рвётся вдруг цепочка,

И колесо колодца, что дотла

Сгорел, не оросит уже пупочка —

В негодность злата перевязь пришла…

Я думаю о мудром Джуан Дзы,

Которому приснилось, что летает

Он бабочкой… Лёд Гималаев тает,

Пересыхает Ганг, да и Янцзы.

А населенье там растёт в разы.

Кто тут людьми индусов не считает

И жёлтыми китайцев почитает,

Ибо они не в медные тазы

Блюют, а ставят в яшмовые вазы

Цветы и вместе с нами смотрят в азы,

Буки и веди. Звёзды говорят,

Что Джуан Дзы не вспомнил, кто приснился

Кому, но мудреца сон объяснился…

Они же наяву это творят!

О кустаре я думаю, согнувшем

Бамбук (при этом с грацией какою!

Приятно чтоб держать было рукою),

Природу, но не Бога обманувшем,

Изящество придать не применувшем

Изделию. Я думаю с тоскою,

Что красота и с пошлостью людскою

Переспала не Джуан-Дзы вздремнувшим.

Звездою в кладязь бездны заглянувшим

Денница светит чёрной. Никакою

Надеждой тот, не спорил кто с рекою,

Но по теченью плыл во дне минувшем,

Не озарён. Вздрочнувшим и уснувшим

Зияет он не к вечному покою.

Нас связывает нечто, вне сомненья.

Не невозможно, Некто нас связать

Узлами мрака — тьмою наказать! —

Намерен, и не будет поумненья,

Ибо глупец уверен: извиненья

Достойна его слабость, так сказать,

И нет того, кто мог бы притязать

На оправданье вместо обвиненья.

Не невозможно: универсум наш

Нуждается в окове самой мрачной,

Как в позе подчиненья накарачной

Самец-аутсайдер — выгнулся он аж! —

Перед самцом-вождём. У обезьяны

— Смотрите! — те же, что у нас изъяны.

Прежде войти чем в пекло, солдатня

Пьёт долгими глотками из цистерны.

Подошвы ног мне искололи стерны…

Содома царь поймать велел меня,

Еретика, за проповедь гоня

Любви, которой запахи не серны,

А за поэму «Как рождают серны»

Синедрион назначил приз, ценя

В тридцать монет главу мою на блюде.

Ну а Иуда сколько стоит, люди?

Не та же ли цена, что за Христа

Уплачена? Надменности в верблюде

Хоть отбавляй. Позор перетерплю-де.

И ящик у него — вместо креста.

Вода нарисовала иероглиф,

Который и изящен, и уродлив:

«Гомосексуализм», и прошептала:

«Что я вошла, игрок, в твоё нутро — блеф,

Ибо я тут же потом твоим стала.

Ты без меня брести будешь устало

И да пожрёт в пути тебя пророк-лев —

Рука его тебя уже достала!»

Здесь есть тайносказание. Некрозу

Предать меня и прежде чем во аде

Труп потопить, увидеть дали розу

Ликторы бога мне за к «Илиаде»

Любовь и к «Одиссее». Роза эта —

И мрак теперь и царство для поэта.

Мужчине розу женщина дала,

А не наоборот, как цветок зла.

Отважились на ложь последней встречи,

И что рука искала, то нашла.

О новой лжи не может быть и речи.

Стать одиноким — ты мне не перечи! —

Я должен, чтобы соль в меня вошла,

Как в рыбу, но есть к соли предобречь и

Любовь была, да только вся прошла.

Я больше не прошу, чтоб ты пришла.

Претит мне самый вкус небезупречи.

«Вновь лгать вдвоём? Да ты с ума сошла!»

Способен кто к такой самоотречи?

Надежда вся — на Старого Козла.

Сон: в пустынной местности Ирана

Башня без дверей стоит, без окон,

Вход подземный вверх ведёт, что рано

Или поздно замечаешь. Кокон

Каменный таков, что нет тарана

На него — мощна стена! Восток, он

Мудр, и башне не нужна охрана.

Только ставит на смертельный кто кон

Жизнь свою, ища вход в башню эту

Под землёй, что отдана поэту,

На меня похожему? Он пишет

О другом поэте, тоже в башне,

Тот — о третьем, энный же — об аж не

Весть каком по счёту. Бог их слышит.

Циклопия Брокгауза обширна.

А буквы пропечатаны как жирно!

Ряды многих томов и том отдельный

Для атласов, чтоб время не транжирно,

Двойник мой, тратил ты, как мот бездельный.

Нечего делать? Скука? Совет дельный:

Брокгауза открой. Не дебоширно

Напейся, алкоголик беспредельный!

Автобус зарулил уже в пакгауз

И на сиденья грузится Брокгауз.

«Закон распределенья вероятий

И плотность их открыл Ганс Фридрих Гаусс», —

Читаю не без еров текст и ятей.

Есть время уклоняться от объятий…

Вся набожность Германии. Все нео —

Платоники с агностиками. Первый

Адам и Адам Бременский. Опер вый

Птенцов и флора острова Борнео.

И тигр, и ад. Столбцы чёрного текста

Без опечаток с карт голубизною.

Да. Время — лабиринт, что глубиною

До тысяч эдак лет нисходит тех ста.

Смесь знаний, превышающая всё то,

Что знает человек отдельно взятый.

Ну-ка посмотрим, что про то да сё-то

Поведал ум немецкий непредвзятый!

Бодрствований ночных и сумма бдений,

Это глаза, своё что отслужили,

И руки, что том снятый отложили.

Привычки живы и без соблюдений…

Сомнительная тьма слепого это

Да стены, что становятся длиннее

И вдаль уходят… Слепоты темнее

Какая тьма? Свети в ней, ум поэта!

Но есть также и новые привычки

К привычке старой — дому. Притяженье

Вещей, чьё на местах их положенье

Подобно слову, взятому в кавычки.

Любовь вещей таинственна: не знают

О нас они, да и о себе тоже.

Ну что ж, Борхес, с печалью подытожи:

И книги о тебе не вспоминают…

О дни, преподнесённые в дар скуке,

И годы, посвящённые безделью!

И не живую воду я в скудель лью,

А разливаю мёртвую в докуке.

Зарёкся биографию поэта,

Созвездья над которым из другого

Календаря астрального, нагого

Я вспоминать. Снят Агнец с силуэта.

Ады и звёзды дали ему тело,

Которое не оставляет сына.

Коль выстоишь, то судные весы на.

Над Шивой поглумятся оголтело…

И слепота, а мрак — это застенок,

И старость, утро смерти. Пресловутость

Зовущаяся славой. Назовут ость

Стернёй: не золотист уже оттенок…

Новую Тантру ткать — десятисложник

Разматывать. Кружится мотовило…

В руку твою войдёт само то вило,

Если ты — Шива, а не мужеложник.

Любовь к эенциклопедиям и картам,

Тонка чья каллиграфия: слоновой

Цвет кости с бирюзой… Книгою новой

Свод атласов пахнул — сгинул Икар там…

Недуг есть — по латыни ностальгия.

Виденья Эдинбурга и Женевы…

Медаль, что шоколадна, из фольги я

Не нацеплю. Святого града вне вы.

Имён и дат забвенье. Культ Востока,

Который многолик и чьи народы

Не все культ этот чтут в роды и роды.

К основе поперечна нить утока…

Это закат мерцающей надежды.

Это этимологии обуза…

Свежи лобзанья мякоть как арбуза

И ярки разноцветные одежды.

Железо и силлабика саксонца,

Луна, что нас всё время удивляет,

И этот Буэнос-Айрес, ослепляет

Во снах который, снова полный солнца.

Вкус винограда и воды, какао

И мексиканской сласти. Звон монеты,

Песок мгновений… Как подобен мне ты,

Туземец дикий с острова Макао!

И вечер, что подобен стольким прочим,

Смиряется, стихам моим покорен,

А к старости песчинок ток ускорен…

Ученье мы своё не опорочим!

Он, третий, со мной ночью повстречался,

Не меньше Аристотеля таинственный,

Ум логикой, как тело, накачался,

А образ жизни третий вёл воинственный.

Была суббота. Ночь полна народа.

Как первого не мнил, ни как четвёртого

Я третьего. «Мы все его и рода» —

Кто так сказал про через сито тёртого?

Не знаю, повстречались ли мы взглядом,

Он ехал в Парагвай, а я так в Кордову,

Но точно помню, что мы были рядом.

Катушку покупал он там битфордову.

Его почти что выдумал я этим

Набором слов, не знает его имени

Никто почти… Фонариком посветим,

Не доит ли коровьего он вымени?

Я знаю его вкус и предпочтенья.

Я вижу его луносозерцания…

Пока я не вхожу в круг его чтенья,

Запрещены в России прорицания.

Он не умрёт. Нет, это невозможно.

Читая строки эти, догадается

Неужто Мир, что я в нём беспоможно

Жду, когда он без Бога настрадается.

В таинственном грядущем мы могли бы

Друзьями стать, однако и соперниками.

Под полною луной часами глыбы

Люблю с ним созерцать зрачками-вперниками.

То, что я совершил, непоправимо.

Связь моя с ним теперь неотчуждаемая,

А время мчится неостановимо,

Всё ближе цифра самоподтверждаемая.

На книгу Тысячи и Одной Ночи

Третьего жизнь похожа повседневная.

Стихи читая, щурит ли он очи?

Звучит ли в его чтенье нотка гневная?

Ни одного поступка нет на свете,

Который не был бы еврейской рыбою.

В великом Третий Ангельском Совете

Боднул Второго с нежною улыбою!

Ни одного такого нет деянья,

Которое не стало б первым в серии

Ему подобных. Ангел воздаянья

За зло и за добро стоит в придверии.

И почему, вздохну я, мрак со тьмою

Не скроют эти строки бесполезные?

Когда слезами счастья я омою

Эти глаза свои, уже бесслезные?

По ту сторону двери человек

Испорченность свою опять сугубит

И вопреки молитве душу губит

Странному Богу, жарптицеловек,

Единому в трёх лицах. Краток век

Того, камнями кто в людском кругу бит,

И со Христом кто чашу не пригубит,

Увидит ад из-под закрытых век.

Ты этот грешник, сын мой. Что, страшна, да

Смерть мёртвому? Червивых нам не надо

В корзине смокв. Забвенье навсегда…

Чувственное животное! Грешна да

Не так же как твоя, злая менада,

Душа Денницы. Ждать Его — когда?

Река и Гераклитово мы время.

В его неосязаемом теченье

Львы отразились и холмы — влеченье

Напечатлений для реки — не бремя…

Плачевная любовь, пепел услады,

Злокозненность несбыточной надежды,

Названия империй, без одежды

Чьи статуи. Ни Рима, ни Эллады…

Римлянина гекзаметры и грека.

Хмурое море под рассвета мощью…

Они страдали бледною немощью,

Которая есть срам для имярека…

И сон, в котором — смерти предвкушенье.

Оружие и воин. Монументы…

За пышные свободы те моменты

Сурова кара — языка лишенье.

Два Януса лица, что друг о друге

Не знают ничего, и лабиринты

На шахматной доске ходов… Низрин ты

Предчувствуешь с горы, плывущий в струге?

Рука кровавой Макбет, что способна

Цвет моря изменить и труд секретный

Часов во мраке… Бомба? — Да. Конкретный

Ответ. «Бэби» вполне боеспособна.

Непрекращающееся смотренье

Зеркал друг в друга — их никто не видит…

Язык английский Дух возненавидит

И выскажет к нему своё презренье.

Клинка сталь и готическая буква.

Брусок серы в шкафу… Металлозвонный

Язык бессонниц… Кал неблаговонный

Ноздрям их вожделен, иже испуква.

Могущественные авроры, но и

Закатов зори на пол неба тоже…

Ни Римлян нет, ни Эллинов. Вы что же,

В Аттическом ошиблись Арсеное?

Песок, шум волн, лишайник, эха, грёзы…

Есмь всё, явил что случай и чьё имя

Произнесло моё устодвоимя…

Благословен край, где белы берёзы!

Слепец разбитый, стих небезупречный

Я сочиняю — долг мой и спасенье…

Неужто не прочтёт — прочь опасенье! —

Его русский язык многонаречный?

Когда меня солдаты распинают,

Я должен быть крестом своим с гвоздями.

Сократ был демократии вождями

Приговорён к цикуте… Вспоминают

Об этом редко, хотя имя знают

Того, кто обвинял его, грудями

Встав на защиту нравов желудями

Кормящихся, что в прах бисер вминают.

Когда мне подают чашу с цикутой,

Я должен быть и чашею, и ядом.

Душа уже покинула моя дом,

Знобит который, как его ни кутай.

Когда мне лгут, я быть обязан ложью…

Поэт не чужд стиха десятисложью!

Я должен славить каждое мгновенье

И принимать его с благодареньем,

А не ему отказывать с презреньем.

Самоубийство — это дерзновенье.

Уверен ли ты, что исчезновенье

Твоё из жизни не глум над твореньем

Господа Бога? Мукой и бореньем

Красна жизнь. Вечны память и забвенье.

Зачем надобно было омовенье

Ученикам ног? — Дабы со смиреньем

Поднял пяту и с умиротвореньем

Иуда на Христа в благоговенье.

Пламя свечи так ветра дуновенье

Благодарит потухшим негореньем.

Все вещи моя пища. Точный вес

Вселенной, униженье, ликованье.

Я удостоверять должен сбыванье

Всего, что стало, верно, как отвес.

Пастушеский над странником навес…

Люблю лежать под ветра завыванье

В печной трубе, а Бога лютованье

Есть мельничного жернова повес

На выю извращенцу. Что есть счастье

Или несчастье, если мне злосчастье

Выпало быть поэтом на земле?

Но истинная радость есть сосчастье,

А рай для одного — это несчастье:

Ты — спасся, а весь мир лежит во зле…

«Один лишь человек есть на земле,

Хотя что ни земли, ни человека

Нет, тоже может быть…» — Изрёк сын века,

Который не поднаторел во зле,

Не знающий покуда: на челе

Его сошёлся клином свет и века

Свинец Вия тяжёл. На голове-ка

Постой, сидящий в пепеле и золе!

Есть четный вывод навсегда исчезны:

«Я мыслю, значит я не только есть,

Но и не есть». Небытия и бездны

Величие как может надоесть

Тому, кто сотворение вселенной

Запечатлел в микрострофе нетленной?

«Возможно, бог обманывает нас,

Ко времени приговорённых, к этой

Пустейшей из иллюзий…» И в руке той,

Что это пишет, бомбы ананас.

Кто в чём, а в афористике он ас:

«Взорвётся ль плод сей, взмоет ли ракетой?»

«Бананы вы гнилые с этикетой!»

«Что есть гора Сион? — Русский Парнас!»

Луну видя, он видящим себя

Луну взором сторонним созерцает

И Карфагена гибель прорицает,

Как я, язык Вергилия любя.

Голгофский холм и римских три распятья…

Неужто возродился в нём опять я?

Мне снилась геометрия: «А» точка

На плоскости и «В», а параллельных —

Несметное число! Домов молельных

Нет у Декарта, но зато есть дочка

И сын — на голой ветке два цветочка,

А сколько ещё почек предапрельных!

«Разбойным» прозван автор рулад трельных

И юноши походка у дедочка.

Три круга мне приснились. Их оправа —

Научного труда том. Весок, право,

Поэта аргумент. Над стиховедом

Маститым молодого льва расправа,

Которому вкус крови свежей ведом,

И аспида смертельного в траве дом…

Я видел сон о жёлтом, голубом

И красном, и о детской сон болезни,

Мне снились карты, царства, лязг железни

На поединке — как во сне любом.

Ещё мне снился Автопед с горбом

И саркофаг. Ни вспухлости желез, ни

Век красноты нет на вездепролезни

Лоснящейся дельца с клеймёным лбом.

И снилась боль мне, что непостижима,

И меч во сне я видел свой. О, голь,

Взойдя по позвоночнику, глаголь:

«Лотосова рабы вы все отжима,

Оргазмонаркоманы, одержима

Плоть ваша будет бесами доколь?»

Богемская во сне Елизавета

Явилась мне нагая с того света,

Уверенность мне снилась и сомненье,

Что Ангел я из нового завета.

У Ангела такое самомненье,

Что смерти его явно поскромненье

Причиною не будет. Мэтр навета

Художественного не в поумненье

Нуждается: «Да! Я — Звезда рассвета,

И я к тебе, страна, не без привета

Пришёл как, праздник (с праздником сравненье

Удачно, правда?) и не без ответа

На три русских вопроса. Уравненье

С „икс“ решено. Есть Книги объясненье».

Я грезил о вчерашнем дне. Возможно

Вчера нет и я даже не рождался,

И снится мне, что я не настраждался,

Но, как под пыткой, корчусь изнеможно.

Всё, провиденье Божье беспоможно,

Хотя бы я в нём сильно и нуждался,

Но от вселенных я освобождался,

Миров, в которых что нельзя, то можно.

Предсмертным хрипом, слышать что неможно,

Возмездия акт мой сопровождался,

Чем принцип талиона подтверждался.

Вне Бога те, кто сановновельможно,

Глумясь над ближним, самоутверждался,

Уверенный, что зло непереможно.

Во сне возможно псевдопробужденье.

Вдруг холодком повеяло со страхом:

А ну как возвещающий в горах «Ом»

Прав и мы просто Брахмы наважденье?

Себя проснуться тщетно принужденье

Величественным я любуюсь крахом

Веж вавилонских, что покрыты прахом,

Но в чём оно, от сна освобожденье?

Мне снилась ночь сегодня над Дунаем,

Но об отцах Декарта что мы знаем

И род его кто изъяснить сумеет?

Весьма нечасто он упоминаем.

Себя вслух признавать не всякий смеет

Имущим кару, но, стыдясь, немеет.

Род протестантских пасторов и род

Солдат Южной Америки, терновник

Пустыни чей, напыщенный сановник,

Как зеркало, каков у тебя рот,

Сразу являл: сеньор наоборот

Предпочитает, новых войн виновник,

Презрительно «годо» наименовник —

Достоин ты солдатских лишь острот!

Ибо танцуешь с гринго ты фокстрот.

Ваша блюбовь слышна на весь свиновник,

Но в тайное твоё я всё равно вник,

Хоть дома моего ни вор, ни крот

Не подкопали. Гея окорот

На Юге крут: «Курни, одежд обновник!»

Есмь и не есмь род истинный Мой. Кто

Его Мне изъяснит? Отцовский голос,

Его походка, нос, глаза и волос.

И это у нас общее, и то.

Но я также и мать моя. Да что

Тут, спросят, удивительного? — Колос.

Флаг на луне, что многозвёзднополос,

Как развиваться мог? Красив зато

Стяг, выглядящий долларов на сто!

Сотряс зарядом ядерным так кто Лос —

Анжелос, если не на вид сам полоз,

Но это аспид? — Жалит как никто!

Что общего у Будды с псом? — Ничто!

Но факс отправил пёс. Мног он, укол ос!

Музыку Свинбурна отец оставил

В наследство мне и фолианты скуки,

Которые прочесть хотя б в докуке

Я так себя, увы, и не заставил.

И что нашли аборигены в Куке?

Наверное, он так себя поставил:

Кукух, а издавал кукушки куки,

Досаду вождю племени доставил.

Есмь то, что я прочёл: философемы,

Судьба и случай, эти два названья

Тайны, которой не постигли все мы,

Но я в себе услышал зов призванья.

Философом став, но и богословом,

Я разъясняю, что добро, что зло вам.

Вот родины мои: Буэнос Айрес,

Две Кордовы, Исландия, Женева,

Нара, хотя там прожил одноднево,

Но не Нью-Йорк, не Вашингтон, Венс Сайрос.

Сон вогнутый того, кто одинок, я,

Себя где потерял или считаю

Потерянным. Весь день сижу, читаю,

И некому звонить мне, фирма «Нокья».

Низкопоклонства солнц, ветхие утра

И в первый раз увиденное море

Или луна… Нет, я не в Балтиморе

В авто зачат был цвета перламутра.

Без своего Вергилия во мгле я

Бреду на ощупь и без Галилея.

Я длительного времени миг каждый,

Каждая ночь бессонного рассвета…

Из накажды клубился дым накаждый,

Когда народ шёл Ветхого Завета.

Как физики закон самодокаждый

Церковное имел в виду их veto,

Так алгорифмы принцип самоскаждый

Используем отнюдь не для навета.

Каждый канун и каждое преддверье…

Вот Библии очеудостоверье,

А вот ваше церковное преданье,

Которое вредней, чем суеверье:

Георгием на смерть змея преданье

Есть ложь. Змей был хитрей половозверья.

Я есмь мнимая память о гравюре,

Что в комнате висит и моё зренье

Не слабое ещё видит de jure,

De facto же — слепящее прозренье.

И снилось мне: её Лаптеву Юре

Я заказал, а он, есть подозренье,

Драконов татуирует, на сюре

Помешанный, к реальности — презренье!

Неужто об офорте память ложна?

Реальность ли за сон я принимаю?

Смотрю, и ничего не понимаю,

Как если б явь была не внеположна:

Смерть, Всадник и Дракон. На помощь, Боже!

Как же я вижу? Зрение слабо же…

Иной я некто, видящий пустыню

И видящий себя видящим вечно.

Нагой, врагам я выставлен на стыню.

Кат любит поступать бесчеловечно.

Мой пращур Аввакум за двуперстыню

Сожжён был мотыльком церковносвечно,

А я, его потомок — за сластыню

Мальчишескую душеизувечно

К позорному столбу прикован цепью

И надо мной столицы чернь глумится,

И чашу с калакутой я в конце пью,

И белый свет в очах моих затмится.

Я зеркало. Я эхо. Я метафор

Творец и лжекультуры эпитафор.

Если ко лбу я руку поднимаю,

Книг корешков касаюсь если нежно,

Значит я клоун в цирке и манежно

Жильё моё. Себя я обнимаю,

И все смеются! Я не понимаю,

Что тут смешного? Одиноко мне ж, но

У Стены плача будет снежно-снежно…

Я сон видеокамерой снимаю.

В Салиме выпал снег… Не принимаю

Я никого. Жить лучше безмятежно,

Имея то и это бесплатежно…

Я с паствы десятину не взимаю.

Мольбе их «исцели нас!» не внимаю.

Бреду по снегу сквозь метель бесстежно…

Из Книги я Ночей Шахеризада

И ключ в старом замке если со скрипом,

Но повернулся, то предсмертным хрипом

Да огласит вселенную из ада

Тот, автопомпу вынул кто из зада

И нюхает её больной как гриппом

Фрукт ароматный, глаз же птизным стрипом

Пылает. Оголялась не коза, да?

Если живу я над обрывом в бездну

И если боль моя невыносима,

Язык английский в навсегдаисчезну

Изыдет ныне звёздновозносимо:

Сначала с Нагасаки Хиросима,

Теперь — Бачау? Вижди тьму беззвездну!

Я вспоминаю Времени Машину

И не забыл ковра единорога…

Где в Назарете вы нашли вершину,

Чтоб свергнуться с неё? — спрошу вас строго.

Марихуану можно в автошину

Засыпать — до таможни лишь дорога,

Затем — смена колёс, да под смешину!

В каждом втором авто — пакеты дрога.

На-ка, курни. Эй, глубоко дыши, ну!

Что, худо стало? — Тогда прочь с порога.

Пойди, сшей кимоно из крепдешину

И дома в нём ходи как недотрога.

Плачет ли жезл железный по кувшину?

У жезла вид… Аж по в спине продрога!

Если меняю положенье тела

Во сне и память стих мне возвращает,

То Бог хулу на Духа не прощает.

Британия великой быть хотела…

Ого, какая глыба пролетела,

Что с облегченьем диктор сообщает,

Мимо планеты — как себя вращает

Земля ещё? — звездою проблестела!

Если меняю тела положенье

Во сне и память возвращает строки,

Ещё одна комета мчит, пороки

Чтоб наказать людские. Приближенье

Её к земле настолько же опасно,

Насколько мужеложество не спасно.

Стих этот повторён несметнократно

Во сне моём как эхо в лабиринте:

«Язык Содома поступать развратно

Учит детей — скорей его отриньте!»

Не обретая вспять стези, обратно

Не полетит комета как на спринте

Спешащая, что авторефератно

Трактат свой издаёт на ротапринте!

Не исполнитель действия иного,

Тку фабулу такую же я точно,

Которую страна, та что восточна,

Назначила и чей снова и снова

Восповторяю я десятисложник…

Из англофонов кто не мужеложник?

То говорю, что скажут мне другие,

Я те же вещи чувствую в час тот же

Абстрактной ночи и я тождотодже

В степени разной с вами, дорогие

Душ зеркала, хотя равно благие

И те, и эти, но слона ферзь ходже,

Из нескольких монет одна находже

Другой, хоть все одеты, не нагие.

Каждую ночь один и тот же ужас

Мне снится: лабиринта строгость. Жалит

Как аспид и клинком как тать кинжалит

Дракон в полёте, а на вид так уж ас.

Я зеркало с музейным слоем пыли

И огненные буквы чёрной были.

Я зеркала усталость отраженья

И пыль музея. Вещи невкушённой —

Золота мрака, девы разрешённой,

В надежде смерти жду, чая вторженья

В тайну её. Не встречу возраженья

Кастильца, с цитаделью сокрушённой

Её сравнив, мечом распотрошённой,

Чьи пуха и пера плавны круженья!

Проникнуть в тайну жизнепродолженья

Хочу теперь я перед рассмешённой

Публикою почтенной, вопрошённой:

«Над кем смеётесь, духом несолженья?»

Не почестей ищу я, но служенья.

Отдал Бог суд душе, любви лишённой.

Да будет человек не недостоин

Ангела, меч которого охранный

Огненным назван, как алмаз огранный,

А стих — кагор, на травах что настоян.

И в человеке Ангел удостоен

Смеха толпы, которой хохот бранный

Надменно переносит, предызбранный

На эту казнь: «Вот как я непристоен!»

Но я стою, а ты шаткоустоен,

Свободою зовущий плод возбранный

Народ поганый, в рог меня баранный

Скрутить хотевший — ил, что не отстоян

И грязь в тебе, язык английский. Сто ен

Не даст японец за твой юмор странный.

Кто видел его вхожим в лупанарий

Ни во дворец в квартале нуворишей,

Который титулованным воришей

Воздвигнут, ибо истинный он арий?

Нет, не поёт бомонду их он арий,

Не кушает начинок, что внутри шей

Лебяжьих запекают — изнутри шей

Облатку кишкой тонкой, кулинарий!

Ангел хиникс пшеницы за динарий

И два хиникса ячменя, что Гришей

Царю — Чем, государь, благодаришь, эй? —

Предложен, не купил. Лукав Бинарий!

У Ангела совсем другой сценарий.

С женой, а не с сестрой он спал Иришей.

Ни разу не унизился до просьбы

Ни плача Ангел и в годину краха,

Спокойно ожидая смерть, без страха,

С которой, риск любя, не спал он врозь бы.

За райские кущи от изморозьбы

Он спрятался бы с нею ради траха:

«Желанная моя, ты так добра, ха!

Вот я в тебе оставил свою рось бы!»

Перед изображеньем гистриона

Ниц не упал, унизившись, ни разу

Оттачивающий как бритву фразу:

«Нуждаешься в огне, солома? О, на,

Гори на мне, Татьяна как на Тате!»

Зовётся Соломоном Ангел, кстати.

Другой на него смотрит. Но да вспомнит,

Что никогда один уже не будет,

И перед смертью больше глаз не томнит

Вор, если мать родную не забудет.

Иной себя парящим высоко мнит,

А по утрам всех воплем своим будит,

Хоть никакой нужды под утро в том нет.

Вор потроха певца сперва добудет,

А после кости птицы не без мяса

Остатков заполучит кот. Он ляса

Точить умеет с Богом, на колени

Вскочив ему, когда тот конопляса

Накурится, внимая в сонной лени,

Как Румпельштильхцен треск издал в полене!

В публичном свете дня или во тьме

Свидетельствует, не переставая,

О каждом его вздохе тень живая,

Но зеркало есть и в чтеца уме.

Стихи его на воле и в тюрьме

Читают воры, Бога открывая,

А фраеров вот пеня роковая:

«Зачем я не бродяга при суме?»

Рукав рабочей робы в бахроме

У Соломона, не без торжества я

Предсказываю. Кукла восковая

Пусть её носит! Сказ есть, как куме

Помог Мир, не готова что к зиме,

Стеной кирпичной зал перекрывая.

Кристалл его слеза не затуманит,

А зеркало смотрящих не обманет,

Жить без заботы о завтрашнем дне

Сможет лишь тот, себе не прикарманит

Кто собственность, ничейную вполне.

Не грезит наяву, словно во сне

Раб денег и свобода не поманит

Тех, наркомана видит кто во мне.

На склоне дней под солнцем и луною

Я чести Сатаны, ставшего мною,

Не уроню, и крылья у меня

Из дыма в лучах утра за спиною.

Но в ужасе ждёт завтрашнего дня

Тот, ходит кто за плотию иною.

Видеть Буэнос Айреса рост бурный

И его упадок скоротечный…

Что-то ищет червь библиотечный,

Каталог листая не сумбурный…

Вот, нашёл! «Птюч» есть журнал гламурный.

Кризис сперва будет ипотечный…

Наживётся фармацевт аптечный,

Продавая эликсир амурный!

В «Птюче» цвет Москвы весь аж лазурный:

«Я такой богатый и беспечный!» —

Голосит бомонд новоиспечный.

Термин для него есть нецензурный,

Воровской, позалитературный,

Злой, как в нос толчок бесчеловечный!

Двора пол земляной, навес, беседка

И водоём… Зачем нужна наседка?

Затем и богачи. Вот после смерти

Кем станешь ты, надменная соседка

Деревни обнищавшей, но воссмердь и

Умри, червём изъедена! Умерьте,

Богатые, надежду: домоседка

Премудрость Божья, но — шагов измерьте

Количество! — земного шара сетка

Обегана не Горби ли? Фасетка

И оммадитий в чьём глазу? Примерьте

Иное тело! Ты же, Маша, сет-ка

Для рифмы выиграй. Ну-ка, нахимерьте

Как я победу ей! Фон проб замерьте.

Английский унаследовав, саксонский

Немного изучив, любить немецкий,

А по латыни воздыхать… Ненецкий

Имеет вид Магистр жидомасонский.

«Перлина степу» сорт вина херсонский.

Знать, правильно держал с войны хромец кий,

Если в подол вкатил шар каменецкий

Хмельной матрос с повадкою гарсонской,

Сынок чей тоже вырос винопийцей.

Брось херес, Мир! Беседовать с убийцей

Седым в Палермо. Вежливым отказом

Почтить жасмин, гекзаметр, фигуры

На шахматной доске и тигров. Уры

Халдейские есть — два их, по рассказам.

Читать как Маседонио Фернандес,

Копируя его манеру фразу

Утрировать. По радио ни разу

Хит друга не звучал, senor Orlandes,

Ни по ТВ. Хита кто переводчик,

Небось, ты догадался уже, chico?

Класс нуворишей, от стыда взмычи-ка!

Не зря стучится в дверь водопроводчик…

Или стекольщик? Ну-ка, кто посмеет

Рассказ Бодлера напечатать? Страшно…

Я Севе Новгородцеву дурашно

Заказываю хит… Сева немеет.

В балладе есть сюжет, нет эскапады,

Мелодия — пышней, чем у ламбады!

С десяток знать вселенной объяснений

Прославленных, но не совсем понятных,

Что зиждутся на терминах невнятных…

Да врёшь ты, метафизик, без краснений!

Под солнцем никаких нет изменений…

Из греческих философов занятных,

Искателей путей не перенятных

Сократ да Диоген — вне обвинений.

Клинки чтя, желать мира, что разумно.

Высказыванье провокационно,

Непацифично и реакционно?

Зато, свободолюбы, образумно.

Пока язык содомский правит миром,

Не грех на время медным стать кумиром!

К зданьям, лесам, лугам, архипелагам

Алчным не быть, но, к книгам страсть имея,

В библиотеке пропадать… Во тьме я

Живу теперь, как Бог. Тьма стала благом…

С содомским звёздно-полосатым флагом

Гей шёл по павильону, цель имея

Прославиться. Все слышат ваду Змея? —

Овацию Лжецу везде с аншлагом!

Алонсо быть Кихано, не осмелясь

Стать Дон Кихотом, докой быть учёным

В таких вещах, в каких с носом точёным

Комар мне не чета. Язвлю, земелязь,

Смертельно ядовитым я укусом

Тех, обладает кто вульгарным вкусом.

С почтеньем отказаться от даров

Поля Верлена и луны: спасибо,

Не надо. Но однако сын Транссиба

И грешнику великому дал кров

В грядущем веке: Поль Верлен здоров

Святого Духа вздохами здесь, ибо

Христа не постыдясь, смирил спесибо,

И к кающимся Бог не так суров.

Десятисложник некий замышлять,

Быв возвращённым для историй древних,

Но не Жених лжецеркви Я, а Ревних.

Еретикам Содом будет башлять,

А те Христа ученье опошлять:

Господь-де искупил грех очкобревних.

Жаргону сего века предписать

Пятьдесят шесть метафор. Не дать взятку

Ни взять ни разу в жизни, но десятку

Руками заработать, раз писать

Статьи нельзя в газеты, но кусать

Разрешено лишь локоть, и вприсядку

О том, как передёргивал гусятку

На зоне вор, не стану я плясать.

Быть гражданином Аустина, Женевы,

Монтевидео и (как и все люди)

Вечного Рима. Англофоны! Мне вы

Ничем не интересны (ишь, в верблюде

Гордыни сколько!) Все вы бизнесмены

И пошлы ваши киносупермены.

Поклонником быть Конрада: не Чарльза,

Не Джозефа, а Николая. Даже

При деспоте писать можно стыда же

Ни сраму не имея. С Хорхе Шарль за

Меня молился: «Не спеши гостинцем

Их угощаться — прояви гордыню

И заплати за пир, не евши дыню!»

Слепым стать… Вот что значит аргентинцем

Прослыть. Таков вещей список обычных

Который меня сделал знаменитым,

Не знаю почему, среди набычных

Господ (красная тряпка что магнит им!),

Прославив, как того тореадора.

Я, впрочем, никогда не писал вздора…

Истинен тот, возделывает кто

Свой сад по выражению Вольтера.

Не всякая, Мир, женщина гетера,

Хотя на ней и модное пальто.

И под пальто всё модное… А что?

Не прятать красоту требует эра

Денницы! Это, жертва адюльтера,

Тебе вознаграждение за то,

Что гордо, как олень, носил рога ты.

Красивых жён крадут те, кто богаты,

А ты был нищ и выполнял свой долг

Как на войне солдат. Те, кто деньгаты,

Евангельской морали ренегаты.

«Зачем жить бедно?» — Взять не могут в толк.

Истинен тот, кто вежливо признать

Отказывается, что в мире этом

Есть музыка, и нужно быть поэтом,

Её чтоб в звуках ночи обознать.

Но есть и у евреев своя знать…

Песчезну обозвать «пескоструэтом!»

Ну-ка, открой, эвоэ-эвоэ, том

«Словаря мифов», дабы опознать

Себя в статьях «Дионис», сиречь, «Бахус».

Новым вином Диониса пропах ус,

Который, кстати, рус, хоть уже сед.

Пить новое вино и утром можно.

Познанию себя оно вспоможно

И для с красивой женщиной бесед!

Истинен тот, кто с явным удовольствием

Происхожденье слова открывает

И радости при этом не скрывает,

Но хвастаться бежит с лица довольствием.

Поэт, живя без денег, продовольствием

Беспечно не запасшись, уповает

На Бога и без пищи проживает

Без двух дней месяц, но свободовольствием

Не жертвует — вот что «литература»

Таит в себе как аббревиатура,

И буквой предречённое сбывается,

И рифмой. Слово — это партитура,

Но чтоб её прочесть, нужна культура…

Еврейский князь где со свету сживается?

Истинны двое служащих на Юге

В кафе фигуры двигающих шахмат,

Но — молча… А на севере в ушах мат

В трактире, где ты водку пьёшь от вьюги,

Стоит твой, поколенье кали-юги…

Слова совсем другие, а не «шах», «мат»!

Боксёрский весь в засохших чей мышах мат

И в анус не суёшь ли ты хуюги?

Истинны двое юношей, в подвале

Играющих, хотя и стопку через,

— Мир! Прекрати же пьянствовать, брось херес! —

Не в карты — тоже в шахматы. Едва ли

Портвейну водку предпочтёт южанин

И спирт — мадере, аки катаржанин.

Истинен керамист, который форму

И цвет сосуда предопределяет.

Тогда власть примеряет униформу,

Когда суд власти хвостиком виляет.

В какой ещё стране без хлороформу

Зуб мудрости садистка удаляет

Сорок минут? Я тоже за реформу,

Но ту, что оптимизм в людей вселяет.

Русский язык — вот соблюли проформу! —

Перекладают мовой. Забавляет

Дурак у власти. Архетип преформу,

Как бы идею вещи представляет:

Дурак есть идеальный! На платформу

Себя как монумент он выставляет.

Истинен печатник, набирая

Этот текст то тем, то этим шрифтом:

Жирности, мол, больше раза в три в том,

Этот же выходит вон из края.

Скажет кто, что не ищу добра я

Украинцам? Лево руля, риф там!

Библии открыл лев, змей и гриф том,

Словом «шибболет» правых карая:

Буквы оборота «в Украине»

Дают фразу, если переставить

Литеры, а не как есть оставить,

«Каркае вийна». Мать-героине

Юле Тимошенко это слово

Адресую без ехидства злого!

Истинны суть с женщиной мужчина,

Что прочли финальные терцеты

Всем известной песни… Как в лице ты

Изменилась в этот миг! Пращи на

Дар, лесная горная лощина,

И вода твоя не как оцет и

Желчь и не как скальпели-ланцеты

Ласки твои, крепкая лещина!

Вот какая снится чертовщина

Чёрту наяву, а не свинцеты,

Не зажимы-ножницы-пинцеты,

Больше не хирургов матерщина,

Больше не стройбата дедовщина

И не капутмортные пунцеты.

Истинен ласкающий кота

Спящего-сопящего, мурлыкать

Любящего — журавлём курлыкать

Аж от удовольствия, как та,

Голосом чьим шепчет темнота…

Полотно писать — не лапоть лыкать,

Ищущего бивень как поклыкать,

Графика чья мне известна та.

Предводитель мелкого скота!

Если ты в восторге мрачном ликать

Станешь с ним… Беды бы не накликать.

Вот тебе коза, обглот куста,

То бишь, кошка. Спутал неспроста

Я кота с козлом. Козу как кликать?

Истинен тот, кто удостоверяет

Боль, что причинена, или же хочет

Её удостоверить и хохочет,

Когда сознанье чуть ли не теряет.

«Нет боли!» — Про себя он повторяет,

А через телефон в ухе охочет

Садист садистку, скрытый глаз их очит…

Новая власть строптивых так смиряет.

«У нас свобода слова!» — Заверяет

Весь мир глава страны. Здесь «охохо» чит.

Но шёпотом есть на ухо стихочит —

Смотрите что Чёрт с рифмой вытворяет!

Сердца поэт опальный покоряет,

Обласканный же завистью клокочет.

Истинен тот, кто Стивенсону быть:

«Нет-нет, увльте», — на земле откажет,

Но что его и не было, докажет:

«Язык английский вон пора избыть

С их Стивенсоном вместе и забыть

О всех, на нём писавших!» Тот, кто скажет,

Что англичан жестоко Мир накажет,

Фильм не смотрел, легко что раздобыть,

О том, как поезд должен не прибыть.

Тайно подсмотрит, а затем закажет

Гею кино Британия, как кажет

Рога Бог, чья известно что небыть —

Научный факт. Товар с клубничкой сбыть

Легко! Язык ваш проклял на века жид.

Истинен всякий, кто предпочитает

Считать, что правы, может быть, другие.

Все люди, если их раздеть, нагие.

От горя Соломон не причитает.

Сидит целыми днями и читает.

А ну как вас раздеть, мошны тугие?

На что любви мгновенья дорогие

Тому, как Бог кто чёты сочетает?

О женщине одной Мир не мечтает,

Но помыслы есть честные, не лгие.

На что нам годы жизни недолгие

— Их время всё быстрее вычитает! —

Не для того ли, чтобы, как считает

Екклесиаст, слагать стихи благие?

Истинны те, кто не подозревает,

Что ими мир стоит, опять спасённый,

Как старый дом, покуда не снесённый

Или как плод, который созревает,

Рука же его с ветки не срывает,

Но сам он с неё, ветром сотрясённый.

Пусть упадёт как в жертву принесённый.

Бог этот жёлтый карлик не взрывает

И солнце по сей день не остывает,

Но ты, язык самопревознесённый,

Прейди, с гримасою произнесённый.

Не мстит Бог, не прощает — забывает.

И с языками злыми то бывает,

Что и с людьми. Сгинь, в Книгу не внесённый!

Сегодня, девятого сентября 1978 года

На ладонь мою лёг небольшой такой диск

Астрологической игры в го. Знаешь, что значит «го», да? —

Игого! На доске фишкам Го вчинит иск.

Проживёт жеребец этот юность вольго, да

Зол конец его — петля и в ней горла стиск,

Потому что он жертвенный конь — вот невзгода! —

И на репке женился проклятый редиск.

Не написана им огуречных нег ода

«Ипполит и Дельфин», зато есть икса иск

В уравненье словесном, а промежъягода

Его не исторгает любовный заиск.

Вот какая стоит во вселенной погода…

Затопить бы камин да напиться бы вдрызг!

Го есть вторые шахматы Востока,

Древнейшего письма они древнее,

Чьё поле — целый мир. Скажешь, жестоко

Душить коня? Ты, видимо, главнее

Вождей земли, живущих у потока,

Ревнителей о истине умнее,

Сидящих в храмах лотосоцветоко!

Но, негодуя, надо быть честнее.

Ты видел, жеребца каков цвет ока?

Оно кучи, что с мухами, темнее.

Ни пуля, ни разряд электротока,

Ни яд и ни топор — всего вернее

Удавка. Нить основы и утока

Легла так, а ковра что нам роднее?

Число чёрных и белых комбинаций

Вселенной в го исчерпывает время,

А жеребца древнейшая из наций

Пасти будет, стопу вперяя в стремя,

Ради одной из… Нет, не коронаций —

Мистерий! В руки молнию и гремя

Приимет… Нет, не царь — центр эманаций

Могущества, чьё иго — мир, а бремя —

Война всем нечестивым, что как море

Бушующее, ила, донной грязи

Исполненное, волн мятеж в чьём оре:

«Нельзя слова давать ни в коем разе

Гонителю гомосексуалистов!

Станок печатный не для скандалистов!»

В го человеку можно потеряться,

Словно в любви или в любом из дней…

Они везде с триумфом воцарятся

И Фрейда институт — Москва, красней! —

Откроют и во все сферы внедрятся,

А есть ли власти что-либо вкусней?

Накажутся, не отблагодарятся,

Если Бог есть, они всего верней.

Как личности они не повторятся,

Скажу вам честно — некуда честней!

А в том, что наши личности вторятся,

Не убедился кто теперь? И с ней,

Истиной этой тяжко им смиряться.

Неужто Сатаны богач умней?

Сегодня, 9 сентября года 1978-го

Я, не сведущий в стольких вещах — пусть будет

На одну ещё больше, а что мне, убудет? —

Отказался от го. На конька кто хромого

И поставит? Эпоху кино конь немого —

«Мистер Пипкин в больнице» — застал: и добудет

Челюсть рвач вместо зуба, кто сцену забудет? —

На конька ставку сделает разве что мова…

От открытия вежливо я отказался

Лабиринта ещё одного на планете

И, как видите, в нём так и не оказался.

Легкопрыги! А вы просто канете в нети.

Вы, как я, вновь и вновь не родитесь под солнцем

Негром, персом, норвежцем, индусом, японцем…

Молчаливая дружба луны

(Я цитирую плохо Вергилия)

Будет сопровождать тебя. Зги ли я

Вновь не вижу, воспев валуны,

Что лежат в темноте, зелены,

Караимские как намогилия,

Соловей, трели чьи не долги, лия

У реки, на весь мир что слышны?

В чите первые строки важны.

Остальное — плод благогугилия.

Получается иегогилия!

Вот верлибры зачем мне нужны.

А с луной молчаливо дружны

Только те, чей не зол, но благ Или-я.

С ночи какой, потерянной сегодня

Во времени и с вечера какого

Твой зыбкий взор, святая греховодня,

На шее чей не крест и не подкова,

А чёрный ящик, светосень Господня:

«Да, согрешила. А что тут такого?

На нас вообще одежда лишь исподня,

А в том, что мы стыдимся, змея кова» —

Во дворике каком, в каком садочке

Луну ты разгадала? И как тьму трость

Ощупывает, Божья так премудрость

Ощупала порок людского рода.

Из мрака вышла Эос, златокудрость

Воспета чья аэдом из народа,

Спаслась в котором лишь Жены порода.

Навеки разгадала? И однажды

Я знаю, кто воистину воскликнет:

«Луны впредь не увидишь светлый лик, нет,

Апостол лишний десятитринажды!»

Исчерпана тобой поступков сумма,

Которая твоей стала судьбою.

Ты сколько от Каиафы принял сумм, а,

Прекрасный друг с повадкой голубою?

Нет смысла открывать все окна мира,

Раз ни одно из них уже не выйдет

На светлую луну, ибо не выйдет

Тринадцатым назвать того, кто мира

Марией трату осудил ехидно,

Как аспид ядовитый и ехидна.

Описывая вновь и забывая

Обычай ночи — на луну гляденье,

Не упущу возможность наблюденье

Сделать опять, пока душа живая.

Ей посвятил великие слова я.

Тринадцатого есть некудаденье

Апостола и здраворассужденье

Велит Иуду в счёт не брать, но свая

Не он гнилая, что под весом Кифы

Обрушилась. Казаки — это скифы…

Но за Петра Христос Богу молился.

Так кто лишний апостол, угадатель,

Кто Иисуса истинный предатель,

Кто, возгордясь, не самоумалился?

Я родился в городе другом,

Что зовётся тоже Буэнос Айрес…

Ногти пред монархией кусай, res

Publica в наряде дорогом.

Если царь не стал Богу врагом,

Николай Кровавый как, Венс Сайрос,

То не евхаристии бросай рис,

А расстрелян будь, да с матюгом.

Вспоминаю скрип дверей тюремных…

Девок у царя было гаремных

Полон двор, да Пётр Ильич Чайковский

Прелести так грёз краснотеремных

В звуки воплотил — о, чай московский! —

Что царь полюбил грех мальчуковский…

Плеск реки и аромат жасмина

Для меня суть вещи ностальгии.

Буэнос Айрес! Улицы другие

Почему в тебе, а след кармина

На рубашке тот же? Ну, сними, на,

Как жену я трахаю. Долги и

Бурны миги радости нагие,

Не хватает треска лишь камина…

Буэнос Айрес! Солнце твоё в полдень

Вспоминаю… Сын! Свой сильный пол день

Обнимая женщин, в место дальнее.

Помню две скрещённые рапиры…

Вот чем отхлестал бы вас, шекспиры,

Царь царей! Нет выходки скандальнее…

Человек с бревном и с печниками,

Крепкими такими мужиками

На картине славит труд свободный.

Мужики глядятся добряками.

Запад ждал, что грех тылопрободный

И рогами красный плащ избодный,

Мерзкий, презираемый веками,

Нужный между тем как руль ободный

Ленин, наконец, легализует.

Только к власти быстро пришёл Сталин.

Печников вождя парализует

Сифилис. Исход уже летален.

Коба же гомосексуалистов

Ненавидел, я как футболистов.

Вспоминаю годы золотые.

В гости приходил без приглашенья

Люд друг к другу для еды вкушенья

И питья вина. Нравы простые

Телефон испортил… Не святые

Все мы, но такие согрешенья

Как сейчас, редки были. Крушенья

Поезда бутылки ждут литые,

Полные бутылки и пустые.

Не привык терпеть одни лишенья

Аппарат кровавый разрушенья.

На Руси раздор, как при Батые.

Виноваты с мясом щи густые

За поста, выходит, нарушенья?

Вспоминаю карандаш и шпагу.

Гонгоры стих гордый вспоминаю.

Шпага поломалась. Да, я знаю.

Карандаш грозит ареопагу!

Вспоминаю то, что сам увидел

И что мать с отцом мне рассказали:

Сталин извращенцев ненавидел.

Сапоги они ему лизали.

Вспоминаю друга Маседонио

Не в кафе, на улице что Онсе,

Оперев чело своё ладони о,

В эншпиль погружённого (в прононсе

Его «эр» французское…) — у стойки

С ним стоим мы, к алкоголю стойки!

Ещё помню я с землёй телеги,

Что вдоль Онсе не спеша по пыли

Проезжали… Красные глупы ли?

Скромно жить при хлебе да ночлеге…

Почему не во дворце, коллеги?

Верующими когда б вы были,

Заповедь Христа бы не забыли…

Но что делать опосля возлеги?

Помню Амальсен де ля Фигура,

Ту, на улице что Токумана…

Антифразис — речи есть фигура,

Вид наичестнейшего обмана:

Юношу богатого Спаситель…

Полюбил. Как жертву искуситель.

Станислав дель Кампо, возвратившись,

Умер. На том свете очутившись,

Станислав дель Кампо перед Богом

Оправдался, мило отшутившись

На своём испанском неубогом:

«Мой Господь! — Сказал он — Если б Огом

Я Васанским был, усовестившись,

Одр железный в деле прелюбогом

Не винил бы!» Станислав дель Кампо

Сказал Богу: «Я всем беднякам по

Женщине бы дал в юные годы», —

На что Бог ответил Станиславу:

«Ну, дель Кампо, шутишь ты на славу.

Кончились твои, бедняк, невзгоды!»

Вспоминаю третий двор. Рабов он

Патио был, для меня запретным.

Лучше бы остался мир каретным

Да лошадным, сердцем облюбован.

Лучше бы как в Индии он бедным

Оставался, не разбогатевший,

И в Китае как велосипедным,

А то править миром захотевший

Людоед с техническим прогрессом

Справиться не может и планету

Ближнюю за звонкую монету

Продаёт уже, леча мир стрессом.

Лучше рабский дворик, чем свобода

Для заднепроходного пробода.

Вспоминаю выстрел пистолетный

Алема в закрытом экипаже.

Где Пилат, петух наш туалетный?

Дать ли объявленье о пропаже?

Он теперь как юнкер эполетный

При купчихе, а она при паже,

Гей теперь он, зерноклюв балетный.

Ну ты, Пугачиха, и глупа же!

Кто из «Независимой газеты»

На «Фабрику звёзд» перелетает?

Но подъедешь не на той козе ты

К Алле, если Понтий не питает

Личную симпатию к одежды

Не снимавшим ради той надежды.

В Буэнос Айресе, ныне оставленном,

Я б себя ощущал посторонним,

Но теперь я на потустороннем

Берегу, мной отсюда представленном,

За собой наблюдаю в наставленном

Зеркале, на пол вдруг не уроннем:

Освещаемый со всех сторон нем.

Быль зрю о есть мышей не заставленном…

Рай единственный, нами не видимый,

Есть потерянный рай, что утрачен

Навсегда… Властью их ненавидимый,

Перед смертью голодной был мрачен,

Но и весел я: «Что, ненавистники,

Своего не добились, завистники?»

Некто, мой почти я, идентичный

Мне настолько, что мы без сомнения

Одна личность, в глазах лишь темнения

Нет твоих, мой двойник аутентичный,

Эти строки прочтёт, артистичный

Подражатель себе, поумнения

Сильных мира виновник, чьи мнения

О добре и о зле — воск пластичный.

С обелиском привинченным скромную

Да оплачет плиту из цемента,

Как свою, улучатель момента,

Искру высечь чтоб в небе огромную.

Должен эту прочесть он страницу.

Верю в утреннего я Денницу.

Где роза на руке твоей с дарами

Интимными? Хотя, слепая, цвета

Она не видит… Где, Ангел Завета,

Роса её, где лепестка вес? — В раме.

В полноформатном параллелограмме.

Вот как испорчен ты, жертва совета

Праведников, не авторов навета —

А искренности сколько в фонограмме!

Вот зло как поступил вор с фраерами.

Словно слепой в ночи шёл без просвета,

Хотя ещё час с лишним до рассвета

Дорогою, знакома что буграми.

Азор мой! Ради истины ты в сраме,

Как в славе! Хорхе Борхес с того света.

Потерянные маленькие эха

Все эти вещи. Истинная роза

Так далеко, а жизненная проза

Так близко… Стоит проститутка «эх!», а

За «ах!» не отдаётся, аоэха.

Уж по спине бежит волна мороза.

Ради стихов своих, сыны некроза,

Я сделал это. Вакха «эвоэ!», ха,

Глупец, слышь и безумием караю

Своих врагов я. Заживо сдираю

С вакханками своими с них я кожу

И мясо их сырое пожираю.

Я тебе рожу, весельчак, скукожу!

Как кот с пойманной мышкою играю.

Столпом быть может роза, битвой, сводом

Небесных Ангелов, неисследимым

Миром секретным и необходимым,

Весельем бога — вхож любой в его дом!

И проститутка в том числе. По водам

Времён пришедший богом нелюдимым

Слыл с парусом к тому же невредимым,

Всё время стихотворным переводом,

Размер латинский русским придав одам,

Он занимался, быв непобедимым

В искусстве этом. Вдруг с ума сводимым

Пахнуло ароматом… С рук разводом

И очи долу от стыда отводом

Застыли судьи перед подсудимым.

Серебряной планетою с другого

Быть может роза неба, архетипом

Кошмарным, невозможным прототипом

Разве цветка? Итак, бога нагого

Всем показали, друга дорогого

Не сдавшего к нему пришедшим типам

Из СБУ: «Идите вы… к Антипам!»

Исполнился вдруг духа бог благого!

Не сдаст мать ради кошелька тугого

Тот, изберёт перо кто логотипом,

В дом инвалидов, и кто с линотипом

Дела имел — ну что, в глазах кругово?

Хоть милосерд, но прав ты, Иегова,

И судит Бог не по стереотипам.