Алгоритмы истории

Отступление в форме условно–разделительных силлогизмов

Является ли нарисованная картина подлинным описанием предыстории? Не знаю. Предыстория человека — сколько не собирай черепов или черепков, — возможно, навсегда останется «черным ящиком». Но мы предложили его логическую модель, позволяющую построить непротиворечивую теорию исторического процесса.

В зависимости от того, что принять за начало детерминации исторического процесса, труд или отчуждение, мы, рассуждая в строгом соответствии с правилами формальной логики, придем к резко отличающимся друг от друга выводам.

Чтобы оценить прочность построений, возводимым на базисе «трудовой» гипотезы, возьмем основополагающий постулат, коим «истматчики» предваряют едва ли не каждое изложение «научных законов исторического развития».

«Люди? — гласит этот постулат, — прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством и та далее, в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище, одеваться. Но для этого они должны производить непосредственные материальные средства жизни» («Исторический материализм». М., 1975, с.30)

Данный постулат — логический перекресток множества утверждений социологического и общефилософского плана: «бытие определяет сознание», «материальное производство первично, а духовное вторично», «трудящиеся, непосредственные создатели материальных благ — ведущая сила в истории» и так далее.

В пропаганде такого рода риторические фигуры иногда весьма эффективны. Действительно: поди попиши «Феноменологию духа» на голодное брюхо — ежели рабочие и крестьяне не произведет для тебя «непосредственные материальные средства». Но то, что понятно любому неучу, не всегда может понять элементарно грамотный человек, способный заметить хотя бы следующее:

— и есть, и пить, и даже иметь жилище можно абсолютно ничего не производя, а лишь потребляя созданное природой, как то и делали наши пращуры.

— человек не может трудиться, не имея в голове идеального результата и плана деятельности. Поэтому прежде, чем начать что‑либо производить, человеку было необходимо очень долго заниматься «наукой: накапливать информацию, знания. «Наука», «искусство», «политика» — понятия многозначные. «Наука» как исторически определенный тип знания, «искусство» как исторически определенный тип художественной деятельности, складывающийся параллельно с наукой (и политикой в современном значении), возникают действительно очень поздно. «Наука» как опыт, «искусство» — как создание неких символов, «политика» — как регулирование отношений в сообществе и между сообществами — задолго до производства. Поэтому вряд ли исторично ссылаться на невозможность занятий «наукой» или «искусством» без созданных трудом средств существования в качестве обоснования трудовой концепции антропогенеза и строить теорию исторического развития, логичность которой — не более чем иллюзия, создаваемая манипуляциями с терминологическими и обыденными значениями слов.

Но если за начало детерминации исторического процесса принимается отчуждение, обусловившее переход от жизни по инстинкту к жизни по образу, то картина развития рисуется совершенно иначе и выглядит исторически достовернее. Все отношения: производственные, идеологические, политические и т. п. — вырастают не друг из друга (то есть невозможно одни из них считать причиной, а другие — следствием), а вместе, из единого корня–образа, в котором они существуют в зачаточном виде. Поначалу они очень плотно слеплены: образ деятельности однозначно и жестко связан с образом жизни, характером отношений в сообществе, любое орудие является одновременно фетишем, а фетиш — орудием, технология является идеологией, все имеет нерасчлененный практический и духовный, утилитарный и в то же время сакральный смысл. Затем пучок отношений, выросших из одного корня, дифференцируется; чем дальше от основания, от начала — тем сильнее дифференциация, сложнее и свободнее связь между трудовыми, экономическими, политическими, идеологическими и тому подобными отношениями. Эта связь имеет не механический (причинно–следственный), а органический, как во всякой живой системе, характер, то есть являет собой поливалентное взаимодействие факторов, из которых любой — в зависимости от обстоятельств — может оказаться «основным», доминантным. Такая картина полностью согласуется с фактами и исключает дискуссии о том, яйцо ли произошло от курицы или курица от яйца.

Позже, когда мы будем рассматривать проблемы способов производства, формаций, классовых отношений и так далее, мы существенно удлиним цепочку условно–разделительных силлогизмов («если… то…»), пока же нам важно было всего лишь проиллюстрировать методологический смысл вопроса об отправной посылке теории исторического процесса. Ведь и сама теория в зависимости от выбора основания в одном случае окажется социально–экономической, а в другом — общесоциологической, культурологической (в широком смысле) теорией, хотя нас и может интересовать преимущественно ее социально–экономический срез.

Повторим: Маркс и Энгельс считали, что их «исторический материализм» — не «учение», то есть не идеологическая доктрина, а научная («естественноисторическая») теория. Однако невольное, обусловленное состоянием науки середины XIX столетия смещение начала детерминации исторического процесса от причины, то есть отчуждения, к следствию, то есть труду, вызвало перекос в основании гениального замысла и во всем титаническом построении Маркса–Энгельса. Логическое развитие поразительных по глубине догадок вдруг порождало неразрешимые парадоксы и антиномии или же приводило к выводам, диаметрально противоположным истине; попытки примирить концепцию с фактами оборачивались противоречиями во внутренней структуре концепции, и так далее. «Трудовая» теория оказалась весьма неустойчивым построением, требовавшим внешних опор.

Всего интереснее здесь роль немецкой классической философии. Смещение начала детерминации исключило возможность дать принципиальный ответ она вопрос о том, что является причиной развития самого труда, самого материального производства. Подобный вопрос теоретически некорректен, если сам труд мыслится началом начал и причиной причин. Чтобы справиться с этим затруднением, пришлось «перевернуть с головы на ноги» идеалистическую диалектику Гегеля, приписав производству имманентную способность к саморазвитию. Но увы: материалистический парафраз диалектической абстракции Гегеля — истории Абсолютно духа — сделал учение, основанное на трудовой концепции, специфической разновидностью хилиазма — учения о посюстороннем, земном царстве божием: хилиазмом индустриальной эпохи.

— Человека создал Бог, — внушает религия. — Первые люди жили а раю (тезис), были изгнаны из рая за грех познания добра и зла, обречены в муках рожать детей и в поте лица добывать свой хлеб (антитезис) в долгом пути искупления, борения с кознями темных сил и возвращения к Богу (синтез). История — развертывание божьего промысла.

— Человека создал Труд, — говорит атеист, верующий в трудовую гипотезу, то есть в иного Владыку мира. — Труд же, приводящий людей, живших в первобытном коммунистическом обществе (тезис), к разделению — из‑за познания сладости прибавочного продукта — на богатых и бедных, эксплуататоров и эксплуатируемых? изгоняет людей из первобытного коммунизма, обрекает на жизнь в классовом, антагонистическом обществе (антитезис), но труд же — высшее развитие производственных сил — создает условия для окончательной победы трудящихся над слугами золотого тельца и вернет человечество в светлое царство коммунизма на новом витке спирали (синтез). История — развертывание материального промысла.

Труд, занявший место абсолютного духа, повторю, оказался только хилиастическим богом, переоблаченным — по моде буржуазной эпохи — в термины английской политической экономии, на время прикрывшие его французскую революционную нетерпеливость. Смещение начала детерминации привело к тому, что гениальный замысел Маркса воплотился не в теорию, а в «учение» — явление, переходное между средневековой (идеологической) нововременной (объективно–научной) формами социального знания. В тоже время это сообщило марксизму сильнейший идеологический импульс. Спрятанный в концепции религиозный архетип вызывал подсознательное доверие к ее научности, а научность, рационалистичность формы служила своеобразным алиби для таящегося под ней религиозного архетипа. Видимо, не случайно, что, в отличии от естественных наук, достаточно безразличных к религии, марксизм оказался столь враждебным к ней: он ее замещал и лучше всего приживался на месте вытесненной религиозности. «Научная идеология», будучи переходным между средневековым и нововременным знанием, особенно благоприятную почву находила в обществах аналогичного, переходного между феодальным и капиталистическим укладами типа. Именно учение Маркса–Энгельса всего убедительнее доказывало свою способность вдохновлять людей, стремящихся переделать мир.

Но перед нами сейчас стоит принципиально внеидеологическая задача: попытаться, устранив показанное смещение в фундаменте концепции Маркса, удовлетворительно этот мир объяснить. Поэтому мы говорим: человека и общество создал не тог и не труд, а «конструктивный регресс» в эволюции одной из биологических линий, то есть частичный регресс, оказывающийся в определенных условиях новой конструктивной возможностью бытия. Подобно паразиту, использующему чужой организм, примат–деградант начал жить в симбиозе с животным–тотемом, использовать чужую программу, а тем саамы нашел возможность существования по программе, носителем которой является не молекула ДНК, а образ. Переход от жизни по естественной программе («по меркам вида») к жизни «по образу и подобию» — это и есть процесс происхождения человека. Образ, являющийся компенсацией отчуждения, — это «ген», первоэлемент культуры; в самом принципе жизни по образу виртуально существуют начала, впоследствии дифференцирующиеся и развивающиеся в технологию, религию, науку, искусство, право, мораль, политику и тому подобное.

Стремясь успокоить травмированный инстинкт, восстановить поврежденную связь с природой, преодолеть отчуждение, выжить, прачеловек подражает явлениям и существам природы, заимствует, дублирует, закрепляет, модифицирует необходимые ему планы, модели жизни и деятельности: создает искусственную «вторую природу» — культуру.

Этот процесс несомненно имеет определенные алгоритмы, подчиняется неким объективным закономерностям; он образует в своем развитии огромное разнообразие форм, но лишь ограниченное число качественно особых, дискретных, устойчивых состояний (открытых Марксом «формаций») и может вести к предсказуемому итогу: полному «удвоению» природы, созданию полностью запрограммированной человеком, искусственной среды обитания. Но такое возвращение на новом «витке спирали» к допроизводительной ситуации, при которой человек не производит, а потребляет, создаваемое самой природой, но только «второй природой»: биоавтоматической технологией, — не есть возвращение ни в мифический «золотой век» или «рай» (который, как мы теперь понимаем, представляет не что иное, как осмысленное с позиций «изгнанника» состояния тотального единства с природой, то есть обычное животное состояние), ни в сочиненный по аналогии с «потусторонним» раем «посюсторонний», хилиастический рай.

Поднимаясь по ступеням цивилизаций, человек отнюдь не преодолевает изначального драматизма своей коллизии, не восшествует от темного прошлого к светлому будущему, от несчастья ко всеобщему счастью, а лишь воспроизводит себя в качестве человека, то есть воспроизводит на все более высоком и сложном уровне антиномию отчуждения–освобождения, падения–освобождения, преступления–подвига, утраты–обретения, греховности–святости, зла–добра: обогащает и развивает свою родовую амбивалентную сущность.

Поэтому закономерность процесса исторического развития не противоречит нашей свободе и чувству ответственности.

Поэтому быть человеком никогда в истории не было и вовеки не будет легче.

И только поэтому, говоря вслед Герцену, «человек и история делаются чем‑то серьезным, действительным и исполненным глубокого интереса».