Алиенора Аквитанская

XVI Охота короля Эрла

Произошло ли это во исполнение последнего желания Молодого короля? Так ли это или нет, но, как кажется, строгий надзор, под который была помещена Алиенора, после его смерти немного ослабел. Смерть Генриха Младшего глубоко взволновала не только рыцарей, составлявших окружение молодого человека и пользовавшихся его щедростью и великодушием, но и простых людей, из уст в уста передававших рассказ о его назидательной кончине.

Трубадуры оплакивали его, и растроганный сильнее прочих Бертран де Борн, который был его товарищем по оружию, сложил в его честью две прекрасных плача. Владелец замка От-фор, со свойственной ему неукротимостью, он в свое время принял участие в мятеже Генриха Младшего; его обвиняли в том, что тогда он явился злым гением Молодого короля; его биографы рассказывают, что после смерти «jove Rei engles» Бертран, побежденный и раскаявшийся, предстал перед Генрихом Плантагенетом, с которым прежде сражался:

— Господин, мне сегодня всего недостает.

— Почему же? — спросил король.

— Ах, сир! В день, когда умер ваш доблестный сын, молодой король, потерял я ум, рассудок и всякое разумение.

Когда король, — так продолжается рассказ, — услышал, что Бертран говорит о его сыне, сердце его дрогнуло, глаза увлажнились, и он лишился чувств от горя; а когда пришел в себя, то со слезами сказал Бертрану: «Вы не напрасно и не без причины утратили рассудок: он желал вам блага более, чем какому-либо другому существу в мире. А я, из любви к нему, возвращаю вам вашу свободу, ваше имущество и ваш замок, и возвращаю вам мою любовь и мою милость».

Вероятно, эта история ненамного более правдива, чем все прочие истории, из которых обычно состоят биографии трубадуров, написанные в XIII в. на основе самых причудливых данных, но она верно передает скорбь, охватившую после смерти Молодого короля всех и каждого, в том числе и его отца, хотя тот и распоряжался беспощадно старшим сыном в угоду собственным политическим маневрам и сам постоянно провоцировал бунт Генриха Младшего. Петр Блуаский, его канцлер, вскоре после смерти Молодого короля написал Генриху II письмо с утешениями, которое свидетельствует, что король оплакивал старшего сына, «невзирая на королевское достоинство»: «Если благочестие дозволяет оплакивать вашего сына, не менее благочестиво было бы и радоваться, потому что он со всем смирением покаялся в своих грехах… Пусть то, что такой сын, в коем были соединены все дары природы, вышел из вашего чрева, преисполнит вас радостью…»

Через несколько месяцев после смерти сына Алиенора принимала в Солсбери свою дочь Матильду, которой позволено было навестить мать вместе с супругом, Генрихом Львом, герцогом Саксонским; последний был изгнан императором, против которого постоянно бунтовал; его брак со старшей дочерью Плантагенетов, которая была на двадцать семь лет его моложе, направил анжуйскую политику в сторону союза с Вельфами. Генрих и Матильда некоторое время провели в Нормандии, в Аржантане, где у них гостил Бертран де Борн, который даже самым куртуазным образом обратился к Матильде в стихах, чрезмерно пылких на вкус ее супруга. После того, как последний его прогнал, Бертран отомстил ему, осмеяв смертельную скуку при Аржантанском дворе.

В следующем, 1184 г., Алиенора сама навестила дочь, которая родила в Винчестере сына Вильгельма. Кроме того, мы видим, что праздник Пасхи королева проводит в Беркхемпстеде, расположенном к северу от Лондона, одной из самых приятных королевский резиденций, с ее вьющейся вокруг рекой, затененной ивами и питающей окружающие замок рвы. Имя Алиеноры в тот год чаще прежнего мелькает в королевских счетах, и, чего уже очень давно не случалось, Генрих дарит ей великолепное алое платье, подбитое беличьим мехом, и раззолоченное седло с меховой отделкой. Наконец, он объявляет о своем намерении собрать всю королевскую семью в день святого Андрея, 30 ноября 1184 г., в Вестминстерском дворце. Месяцем позже рождественские праздники снова соединили семью в Виндзоре. По этому случаю, обозначившему «нечто вроде публичного примирения» с семьей, Алиенора сделает подарок аббатству Фонтевро: сто фунтов ренты с переданной в вечное владение землей в Пуатье и виноградником в Бено-не (Приморская Шаранта); отныне монахини должны были получать половину этого дохода, то есть тысячу су, каждый год зимой, на святого Мартина, в самом Пуатье, а вторую половину — в Марсили, неподалеку от Бенона. Год спустя Генрих Плантагенет официально подтвердит этот дар, пожалованный его супругой.

Но означали ли все эти дары, все эти приемы, все эти проявления милосердия и великодушия перемену в отношении короля Англии к его супруге? На самом деле все это, похоже, было продиктовано, скорее, политическими соображениями, и осталось совершенно — или почти — без последствий. Смерть Генриха Младшего нарушила планы Генриха в отношении его сыновей. Казалось, естественно было бы, чтобы Ричарду, в соответствии с правом наследования, досталось то, что прежде предназначалось его старшему брату. Но отец относился к Ричарду далеко не с такой нежностью, как к Генриху Младшему. И, возможно, этой неприязни способствовало явное предпочтение, которое всегда оказывала Ричарду Алиенора. Для всех вскоре сделалось совершенно очевидным, что расположение отца теперь достанется самому младшему, Иоанну, тому, кого он при рождении прозвал Иоанном Безземельным и который рос вдали от матери. В самом деле, первое, что сделал Генрих после смерти старшего сына, — предложил Ричарду уступить Иоанну Пуату и Аквитанию: не следующему за ним Жоффруа, а именно Иоанну, самому младшему из сыновей.

Однако трудно было себе представить человека, менее склонного откликнуться на это предложение, чем Ричард: он был пуатевинцем в еще большей степени, чем старший брат, и к тому же был официально назван наследником Гильома Трубадура, он провел на этой земле все отроческие годы, охотился, подобно предкам Алиеноры, в лесах Тальмона и предпочитал жить в Лиможе или Пуатье.

Таким образом, с правом наследования после Генриха Младшего в конце концов никак нельзя было разобраться в отсутствие и без помощи Алиеноры. Генрих, привыкший действовать как безраздельно властвующий монарх, вынужден был подчиниться обычаям своего времени и снова стать феодальным королем. Несколько лет тому назад, в 1179 г., он заставил Алиенору уступить ее личные права их сыну Ричарду и, по мнению некоторых историков, это вызвало размолвку между матерью и сыном. Тем не менее, они объединились ради того, чтобы совместно противостоять намерениям Плантагенета: напрасно Генрих, год спустя, увезет Алиенору в Нормандию и станет угрожать Ричарду тем, что отправит к пуатевинцам их законную герцогиню во главе армии, которая заставит их подчиниться. Ни Ричард, ни Алиенора на шантаж не поддались; в те времена из уст в уста передавалось пророчество, приписываемое чародею Мерлину: «Орел из распавшегося союза восторжествует в третьем своем выводке». Орлом в данном случае была Алиенора — уже в те времена это определение относилось к ней; Гверн дю Пон-Сен-Максанс, рассказывая историю Томаса Бекета, называет ее «орлицей» и упоминает о пророчестве, тогда как в повествовании о жизни Вильгельма Маршала дается собственная этимология имени королевы, от «слов alie (aigle — орел) и or (золото)».

Нам хотелось бы узнать больше подробностей об этих ассамблеях, где Алиенора снова стала появляться рядом с супругом, на время обретя, в подаренном им алом платье, подбитом беличьим мехом, все прежнее королевское великолепие. В 1184 г. ей было около шестидесяти двух лет, и уже тридцать лет она была королевой Англии. Но треть этого срока протекла в уединении и опале, и за эти годы, — о том свидетельствуют все дошедшие до нас сведения, — Алиенора обрела и достаточное спокойствие (чему, несомненно, способствовал возраст), и опыт, позволявший ей глубже и проницательнее оценивать людей и события. Она могла испытывать величайшую материнскую гордость, глядя на собравшихся вокруг нее детей: особенно она гордилась Ричардом, высоким и красивым, по-нормандски статным, с серыми анжуйскими глазами и белокурыми волосами, — и его веселым нравом, и поэтическим даром, который был у него общим с братом Жоффруа; между ними обоими и Иоанном была большая разница, различались они и внешне, и по характеру, — Иоанн был малорослым, темноволосым, раздражительным, и уже к семнадцати годам у него проявилось свойственное роду План-тагенетов непостоянство, которое у него обратилось в настоящий невроз.

Как хотелось бы знать, кто из супругов лучше при этом выглядел: Алиенора или Генрих, которому едва перевалило за пятьдесят, но который, по словам современников, преждевременно состарился из-за всевозможных излишеств. Поразительно, но историки, знавшие Алиенору в ее старости, в один голос безудержно прославляют ее; и среди прочих — Ричард Девиз-ский, тот монах из Винчестера, что говорил о ней: «Эта прекрасная и целомудренная женщина, величественная и скромная одновременно, смиренная и красноречивая». Зато все показывают Генриха в последние годы его жизни в самом плачевном виде: тот, кто некогда был великолепным рыцарем, превратился после пятидесяти лет в тучного старика, подволакивающего раненую ногу, — конь зашиб копытом, — и страдающего, по словам окружавших его людей, худшей из всех болезней: той, что не дает человеку ни минуты оставаться в покое; он не мог усидеть на месте и все время судорожно жестикулировал руками. Одевался Генрих и всегда небрежно, а к старости эта небрежность превратилась в неряшливость, отражающую внутреннюю распущенность человека, не умеющего владеть собой. Каким бы выдающимся правителем ни был Плантагенет, но, если он сумел утвердить в королевстве свою власть, то порядок в нем навести ему при этом не удалось. В последние годы его власть стала тиранической; обычное браконьерство влекло за собой неслыханно суровые наказания: виновных калечили или на бесконечно долгие сроки заключали в тюрьму. Генрих всегда питал к охоте неумеренную страсть, а в Англии охотничьих угодий было немного, леса редки, и это подталкивало Генриха к подчас варварской жестокости по отношению к тем, кто совершал какой-нибудь проступок: говорили, будто за убийство оленя человеку грозила смертная казнь. Но деспотизм Генриха нисколько не помог ему установить мир. Его пренебрежение правами других людей стало причиной того, что против него вели самую жестокую войну из всех, какие только бывают: ту, что вели против него собственные дети. Его портрет под конец жизни был полной противоположностью идеалу его века — куртуазного, просвещенного правителя, избегающего всякой чрезмерности, стремящегося к справедливости и щедрого. Его образ жизни, его двор, какими их описал Петр Блуаский, представляются карикатурой: «За столом, в поездках, в обрядах нет ни порядка, ни строя, ни меры. Духовные лица, придворные, рыцари питаются плохо вымешенным, плохо взошедшим, плохо выпеченным хлебом из ячменной муки, тяжелым, словно свинец; пьют они испорченное, мутное, вязкое, кислое и невкусное вино. Я видел, как высоким особам подавали такое густое и грубое вино, что они могли пить, лишь закрыв глаза и стиснув зубы, словно процеживали его через сито, а не пили, не в силах скрыть отвращения. Пиво, которое там пьют, противное на вкус и мерзкое с виду… Покупают без разбору больных и здоровых животных, рыбу, выловленную четыре дня назад, которая не становится дешевле, оттого что протухла и провоняла…» Рассказал летописец и о том, какую адскую жизнь король, становящийся все более беспокойным и непоседливым, устраивал своим приближенным, которым подчас, во время долгих поездок верхом, приходилось, устраиваясь на ночлег, чуть ли не драться друг с другом из-за лачуг, какими и свиньи бы побрезговали; впрочем, в королевской свите можно было встретить всевозможных людей, в том числе и гистрионов, продажных девок, игроков в кости, шутов, мимов, фокусников, кабатчиков, воров, мошенников и разбойников.

Другой современник Генриха, Вальтер Maп, сравнивает королевский двор с двором короля Эрла, каким его изображают древние кельтские легенды. Если верить этим легендам, король Эрл отправился на свадьбу короля Пигмеев в его подземный дворец. После чего король Пигмеев с почетом проводил Эрла и его свиту, осыпав их подарками; он дал королю легавого щенка, которого тот должен был держать на руках: «Смотри, чтобы ни ты сам и никто из твоих придворных не сошел с коня, пока не спрыгнет на землю этот щенок». Эрл и его свита поскакали домой; через некоторое время им встретился пастух, и король стал расспрашивать его о своей жене, королеве, с которой расстался несколько дней тому назад. Пастух никак не мог понять, о чем идет речь, и ответил, что не знает королевы, носящей такое имя; правда, ему кажется, прибавил он, будто лет двести назад действительно была такая королева, еще до того, как саксонцы победили британцев; тотчас несколько придворных соскочили с коней, намереваясь наказать пастуха за дерзость, но не успели они коснуться земли, как рассыпались в прах. Перепуганный король повторил своим приближенным запрет сходить с коней, пока не спрыгнет на землю легавый щенок, но тот так и не соскочил на землю, и с тех пор король вместе со всеми придворными так и скитается по лесам. Валлийцам нередко случалось видеть, как король Эрл со своим двором скачет по долине Уай, прибавлял Man, но теперь они ее больше не видят, с тех самых пор, как она заново воплотилась во дворе Генриха Плантагенета. Мы узнаем здесь известный сюжет бродячей охоты, который у других рассказчиков носит название «mesnie Hellequin»; а сама эта история с кельтских земель постепенно перекочевала в международный фольклор.

И эта легенда, и другие, не менее зловещие, часто встречаются в сочинениях современников, когда речь заходит о Генрихе II. Одну из самых удивительных историй рассказывает Гирольд де Барри: он уверяет, будто в одной из комнат замка в Винчестере находилась картина, изображавшая орла и четырех орлят; трое из этих птенцов клевали и рвали когтями крылья и спину орла; четвертый же, самый маленький, усевшись у него на шее, старался выклевать у него глаза. И будто бы сам Генрих так объяснял эту картину своим приближенным: «Эта четверка орлят — четверо моих сыновей, которые до самой смерти не перестанут меня преследовать; среди них всех самым жестоким по отношению ко мне окажется самый младший и самый любимый, именно он ранит меня больнее, чем трое других».

В последние годы жизни Генриха страшное предсказание осуществилось. Ричард и Жоффруа не переставали вести борьбу против отца, на которого их ловко натравливал французский король Филипп-Август, — судя по всему, за неимением других достоинств, он обладал, по крайней мере, большими дипломатическими способностями, чем его отец. Именно при его дворе скончается Жоффруа Младший; его торжественно похоронили в совсем новом соборе Парижской Богоматери, освященном всего за три года до того. Графиня Мария Шампанская присутствовала на его похоронах; она была потрясена кончиной единокровного брата, которого очень любила и который умер совсем молодым в результате несчастного случая во время турнира.

Что касается Ричарда, то перипетии его борьбы против отца лишь косвенным образом связаны с историей Алиеноры. Но, в любом случае, обстоятельства этой борьбы привели его, по примеру братьев, к союзу с королем Франции. Его родственнику, графу Филиппу Фландрскому, пришлось поспособствовать, чтобы между ними установилась дружба. Монах Гервасий из Кентербери, старательный летописец тех мрачных лет, сообщает, что в 1187 г. Ричард, говоря о Филиппе-Августе, сказал графу Фландрскому: «Я готов пешком идти в Иерусалим, лишь бы добиться его расположения». На что граф Фландрский ответил: «Совершенно незачем идти туда пешком, как босым, так и обутым, ты вполне можешь к нему отправиться таким, как есть, верхом и в твоих великолепных доспехах». После чего встреча с Филиппом-Августом состоялась, и за ней последовал союз, который неминуемо должен был оказаться направленным против Генриха Плантагенета. Между королями Англии и Франции оставалось много нерешенных вопросов и обид; среди прочего, речь шла о Жизорской крепости и нормандском Вексене, которые были даны в приданое Маргарите Французской и после смерти Генриха Младшего должны были вновь отойти к королевству. В 1186 г., в год смерти Жоффруа, Маргарита вышла замуж вторым браком за Белу, венгерского короля; ничего не осталось от союза, на который тридцать лет тому назад Генрих и Алиенора возлагали столько надежд. Правда, теперь Жизор составлял приданое Аделаиды, но поскольку и речи не было о том, чтобы отпраздновать ее свадьбу с Ричардом, у короля Франции был выбор: он мог потребовать вернуть как саму принцессу, так и крепость, служившую ей приданым. По этому поводу то и дело вспыхивали стычки, за которыми следовали переговоры, как правило, проходившие под знаменитым жизорским вязом, деревом, чей возраст насчитывал не одну сотню лет, с огромным стволом, который с трудом могли обхватить девять человек.

В один из августовских дней 1188 г. Генрих Плантагенет и его приближенные, явившись первыми на мирные переговоры, расположились в тени жизорского вяза. Устроившись там, они самым невежливым образом заняли все имеющееся место и принялись задирать и высмеивать короля Филиппа и его свиту. Переговоры затянулись на весь день; английский король все это время оставался в тени вяза, а король Франции и его двор — в чистом поле, под палящими лучами летнего солнца. К вечеру, после того, как гонцы множество раз сновали взад и вперед между обеими группами, из рядов сопровождавших Генриха Плантагенета валлийских наемников вылетела пущенная кем-то стрела. Взбешенные этим нарушением обычаев французы, которые к тому же были раздражены долгим ожиданием на солнцепеке, бросились на англичан; те, поскольку нападение застало их врасплох, кинулись в беспорядке бежать и укрылись за крепкими стенами Жизора. Люди Филиппа-Августа, для которых враг оказался недостижимым, выместили злобу на дереве: они обрубили ветви вяза и принялись рубить ствол, чем, впрочем, французский король был недоволен: «Разве затем я сюда явился, чтобы превратиться в дровосека?»

Тем не менее, «древо мира» было срублено, а Жизорская крепость, ставшая более, чем когда-либо прежде, яблоком раздора между нормандскими герцогами и французскими королями, продолжала быть ставкой в без конца возобновлявшихся войнах между Филиппом-Августом и его могущественным вассалом. Но, как ни странно, у Филиппа, во всяком случае — на время, появился союзник в лице родного сына его врага: Ричард, наследник английского престола и граф Пуату. Через несколько месяцев после жизорских событий разыгралась совершенно удивительная сцена. Генрих и Филипп договорились встретиться ради того, чтобы еще раз попытаться положить конец своим разногласиям. Короля Англии ждала неприятная неожиданность: Ричард явился на эту встречу вместе с королем Франции. Филипп-Август изложил свои требования: он хотел, чтобы состоялась давно намеченная свадьба его сестры Аделаиды и наследника английского престола; кроме того, прибавил он, отныне Ричард должен стать хозяином не только своего графства Пуату, но и всех полагающихся ему провинций — Турени, Анжу, Мена, Нормандии, и вассалы должны были принести ему оммаж как английскому наследному принцу.

Генрих понял, что возобновляются все трудности, с которыми он столкнулся после коронации Молодого короля, но он совершенно не был расположен повторять опыт преждевременной коронации. Или, вернее, он твердо вознамерился не уступать своему сыну Ричарду и самой малой крохи власти: «Вы просите у меня того, на что я не готов согласиться», — ответил он.

И тогда, к величайшему изумлению и той, и другой свиты, Ричард сделал шаг вперед: «Ясно как день я вижу то, что до сих пор представлялось мне невероятным», — заявил он. И, решительным жестом распустив пояс, он опустился на колени перед королем Франции и, вложив свои руки в его, немедленно признал себя его вассалом во всех своих французских владениях и попросил у него, своего сюзерена, защиты и покровительства.

Несомненно, оба правителя заранее сговорились обо всем. Со стороны Ричарда это означало объявление войны отцу, а для Генриха это было публичным оскорблением, вызовом, брошенным ему его собственным сыном, наследником престола. А Ричард на этом не остановился: повторив поступок старшего брата, он немедленно после так странно закончившейся встречи отправился в Париж и провел рождественские праздники с Филиппом-Августом; по всей видимости, их связывала теснейшая дружба: они ели из одного блюда, спали в одной постели, появлялись вместе на всех ассамблеях и на всех пирах, традиционно устраиваемых в эти дни.

Тем временем, вассалы один за другим покидали старого короля, подточенного болезнью и горем. Рождественский двор в Сомюре стал сумрачным и пустынным; единственным, кто хоть как-то его оживлял, был Иоанн Безземельный, которому, как поговаривали, король намеревался передать наследство, положенное Ричарду.

С наступлением весны военные действия возобновились. Филипп и Ричард сражались бок о бок в этой войне; рядом с Генрихом оставались лишь самые верные и преданные рыцари: надо быть Вильгельмом Маршалом, чтобы при таких обстоятельствах непоколебимо оставаться рядом со своим сюзереном и сражаться за безнадежное дело. Последняя встреча между государями состоялась в Коломбье, поблизости от Азе-ле-Ридо. Генрих во время этой встречи выглядел таким измученным, что Филипп-Август, сжалившись над ним, снял с себя мантию и, сложив вчетверо, предложил Генриху на нее сесть. Плантагенет отказался. Договорились о перемирии. Война была удачна для двух союзников: Тур только что оказался у них в руках, так же, как и Ман, город, особенно дорогой сердцу Генриха: именно там он родился, именно там покоились останки Жоффруа, его отца.

Вернувшись в Шинон, король слег окончательно. Он отправил своего канцлера, мэтра Роже к Филиппу с требованием прислать ему список предавших его сеньоров. В самом деле, они условились сообщать друг другу имена предателей. Генрих попросил Вильгельма Маршала прочитать ему этот список. Взглянув в него, тот невольно вскрикнул от изумления: возглавлял этот список Иоанн Безземельный, любимый сын, тот, ради кого Генрих не побоялся посеять разногласия между старшими сыновьями. Маршал хотел читать дальше, но старый король его прервал: «Довольно об этом». И, повернувшись лицом к стене, двое суток оставался недвижим. На третий день изо рта и носа у него хлынула кровь: король был мертв.