Алики-малики

Старший табунщик

Пасечник Барлыкбаев, всё лето живший одиноко, любил поболтать с проезжающими. Вот и сейчас, услышав топот копыт, он вышел из сторожки и увидел всадника, спускавшегося с горы. Это был Аслан, молодой его приятель; он сразу узнал его и помахал рукой, зазывая в гости. Но Аслан не остановился. Мало того, он не оглянулся даже. Что с ним такое случилось? Куда это он мчится? Разве не хочется ему отведать холодного медку? Не иначе как что-то стряслось.

Но Аслану было не до пасечника. Он охлёстывал коня и ругался сквозь зубы, проклиная старшего табунщика Нияза. Этот лысый олух вывел его из себя. Что ему ни прикажут, о чём ни попросят, он рад стараться. Ночью поднимет и пошлёт к чёрту в болото. Слово начальства для него закон. А ему, Аслану, наплевать на начальство. Разве он хуже других и не имеет права поехать с друзьями на охоту? Видел же, как готовят ружьё, набивают жаканы, знал ведь, что его ждут ребята, так нет же — поезжай за бидонами для кумыса! Кому кумыс? Зачем кумыс? Почему он должен мчаться за дурацкими бидонами, в то время как ребята уже едут в горы?

За поворотом Аслан осадил коня, прижал его к стене. Сверху, грохоча, спускался грузовик. Шофёр блеснул из кабины недобрым взглядом и погрозил кулаком.

— Недоносок! — крикнул он. — Ослеп, что ли?

Аслан озверел от обиды. Он готов был увязаться за машиной и затеять с шофёром драку, но удивился странным звукам. В кузове от борта к борту с грохотом перекатывались бидоны. Откуда в машине бидоны? Куда и зачем везут их? Пришпорив коня, он быстро нагнал машину, но обойти на узкой дороге не смог и долго мчался следом, пытаясь вклиниться то с одной стороны, то с другой. Задний борт маячил перед мордой коня. Аслан кричал, стегал камчой по борту, но из-за грохота бидонов шафер ничего не слыхал. Тогда Аслан сорвал с плеча ружьё, вытянул в правой руке, направил стволы чуть повыше кабины. Грохот выстрела, дробясь в ущельях, перекрыл стук бидонов. Машина затормозила, из кабины выскочил шофёр с перекошенным от страха лицом, пригнувшись, бросился к обрыву, на животе отполз за куст барбариса и затаился там.

— Эй, Вася, это я! — прокричал Аслан.

Молчание.

— Вылезай, чудак, это же я, Аслан.

Из кустарника высунулось красное лицо шафера.

— Убери свою пушку…

Аслан перекинул ружьё на плечо. Из дула ещё струился синий дымок.

— Скажи, куда бидоны везёшь?

Шофёр встал и, вытирая лицо рукавом, подошёл к Аслану.

— Тьфу, чёрт, обознался! Вижу, с ружьём, ну, думаю, нарвался… Салям!

— Далеко едешь?

— К вам в табун бидоны везу.

— Заливай! А я зачем еду, не знаешь? Мне же велели ехать за ними.

— Э, пока вы соберётесь, сам-то и приедет…

— Кто приедет?

— Принц какой-то…

— Ты что, спятил? Какой ещё принц? Что ему здесь нужно, в горах?

— Не знаю… На охоту вроде приехал. Целую машину с оружием привезли. Ну ладно, бывай! Некогда мне. Сказано — срочно доставить бидоны и чтобы сегодня уже сливали кумыс. Ух и напугал ты меня!

Аслан взял у шофёра папироску, курил и мрачно смотрел вслед уходившей машине. Приезжают бог знает откуда, заготавливай им кумыс, готовь охоту! Того и гляди, ещё прикажут ловить сетями козлов и привязывать к кустарникам — подкрадывайся и стреляй!

Аслан рассмеялся. Злость прошла, вытесненная любопытством. Приезд принца — событие небывалое, нельзя упускать случая и не повидать редкого гостя. Тронув коня, он поехал обратно. Теперь, проезжая мимо, можно остановиться у сторожки пасечника. Торопиться некуда.

— Ты что пролетел мимо, когда я махал тебе?

— Слыхал, агай, к нам принц едет?..

— Слыхал, как же! Вася сказал. Только я думаю, что охотиться им лучше в соседнем районе.

— А почему не у нас?

— А что им делать у нас? Там большое хозяйство, а здесь только время потратят.

— Да что ты, агай, ведь нам уже команду дали кумыс для них готовить…

— «Кумыс, кумыс»! Если я говорю, так я знаю, что говорю. Кумыс — это для другого: к нам едет один важный гость… — Старик оглянулся, словно кто-то мог подслушать их, и тихо сказал: — Один большой человек оттуда. — Он махнул рукой на горы, в ту сторону, где была граница, за которой начиналась другая страна. — Тайно, понимаешь?

— Что ты плетёшь, аксакал? Зачем ему наш кумыс?

— Вот я и хотел потолковать с тобой обо всём. Что бы всё это значило, как ты думаешь? Постой, я вынесу тебе стаканчик…

Старик угостил Аслана пахучим, горьковатым медком, но Аслан не стал задерживаться: напоил коня из речушки и поскакал дальше.

В низине паслись стреноженные кони. Тускло поблёскивали бидоны возле палатки табунщика — значит, Вася был здесь и уехал дальше. Аслан спустил коня по крутой тропинке, оставил его пастись на лугу и вошёл в палатку. Старуха, жена Нияза, и невестка его возились с чаначем — большим кожаным мешком, выжимая из него остатки старого кумыса. Сам Нияз, коренастый старик с плоским лицом и раздвоенной седой бородкой, сидел на кошме, держа на коленях внука, и жевал табак. Он поднял на помощника тяжёлые, припухшие глаза, выплюнул коричневую жвачку.

— Слушай, что я говорю: сейчас поедешь по юртам и скажешь женщинам, чтобы немножко прибрались, навели порядок.

— Что, принц к нам едет?

— Принц не принц, нам до этого дела нет, только подготовиться надо. Так что обойди все юрты, в каждую загляни и строго накажи всем: чтобы было чисто.

— Это тоже начальство приказало?

— Это я тебе говорю, а не начальство. Слушай, что тебе говорят, и выполняй.

Аслан вывел коня по тропке вверх, вскочил в седло и погнал к речке в долине. Всю дорогу он ругал старика. Эта лысая кастрюля, этот прохудившийся чайник только и думает, перед кем бы выслужиться. Кто там едет — принц не принц, ему всё равно. Только бы выслужиться. Сидит себе, старое корыто, в палатке, жуёт табак, а я гоняй, как дурак, по юртам.

Аслан остановил коня в речке. Вода неслась, ворочая камни. Конь долго пил воду, потом стоял подрёмывая. Аслан не торопился. У него пропал интерес к предстоящему приезду высоких гостей. Он презирал себя и свою жизнь, в которой не распоряжался собой. Не мог плюнуть на всё и уехать с дружками? Мотаешься как холуй — то поезжай за бидонами, то уговаривай старух, чтобы вытерли сопли своим внукам и прибрали грязные юрты.

Вдоль берега, далеко одна от другой, были раскиданы юрты, возле которых играли полуголые ребятишки.

Аслан подлетел к крайней юрте и ударил камчой по жёлтому, как кость, стволу дерева, на сучьях которого сушились подушки и одеяла.

— Эй, кто там, выходи! — закричал он.

За юртой тужился малыш. Он испуганно натянул штаны и убежал в юрту. В проходе показалась сонная старуха.

— Порядок наведи вокруг, байбиче![2] Непонятно говорю? Оглохла, что ли? — Он свесился с коня и прокричал ей в самое ухо: — Начальство едет, понимаешь?

Старуха замахала на него руками.

— Иди и скажи всё это Джумагулу. Он хозяин, пускай сам принимает гостей. Что ты хочешь от меня?

— Вот ему и передай, байбиче: чтобы встретили гостей как положено. Ясно? И мальчика помой, а то смотри, грязный какой. Тьфу!

— Сам ты тьфу!

Старуха злобно сплюнула и скрылась в юрте, завесив полог.

Зато в других юртах Аслан вызвал переполох. Женщины сидели у костров, чесали шерсть, готовили обед. Шутя и посмеиваясь, они засуетились, прибирая вокруг.

Аслан ездил от юрты к юрте и пугал всех гостями.

— А ты, джене́[3], надень своё лучшее платье. Может, сам принц захочет поцеловать тебя.

— Какой принц? Что болтаешь?

У другой юрты он бил камчой по тазам.

— А если принц захочет кумыса попробовать? Что, ты из этой лоханки его угостишь? А где твои пиалы? Давай доставай из сундука посуду, выставь на видное место. Пускай все видят, сколько добра у чабанов.

У следующей юрты он кричал:

— Эй, Кумабет, чего зря висит твоя гармошка? Повесь её у входа, чтобы все видели, какой культурный у нас чабан. Зачем прячешь гармошку?

Он вволю натешился, объезжая юрты и рассказывая всякие небылицы о гостях, которые вот-вот должны приехать. Многие смеялись, а иные ругались, но никто не оставался равнодушным. Кто их там знает, что за гости приедут! Не худо на всякий случай прибрать в юртах и хорошенько отмыть детей.

В табун Аслан вернулся к вечеру. Он привязал коня, поел и завалился спать. Но заснуть не мог — всё ворочался, курил и думал… Где-то слышались выстрелы. Это стреляли из юрт, чтобы отпугнуть волков, но ему чудилось, что это дружки стреляют в горах. Старый Нияз, раздевшись до нижнего белья, спал на простынях рядом со своей старухой, блаженно сопел и только однажды, перевернувшись на бок, открыл глаза и прошамкал:

— Один патрон!

Аслан снял со стены ружьё, нашарил патроны, вышел из палатки, отшвырнул ногой собаку, завилявшую хвостом, вскинул ружьё над головой и выстрелил. Гром упал в ущелья и покатился вдаль замирая. Крупные звёзды висели над палаткой, над чёрной лощиной, огороженной уступами гор.

Аслан долго сидел у потухшего костра, упираясь в ружьё, и думал о пустой и тоскливой жизни своей в горах, где дни похожи друг на друга как овцы. А ведь живут люди — ездят по разным странам, охотятся, катаются на машинах! Неужели же ему, Аслану, суждена жизнь унылая и однообразная, как эти горы? Неужели он всю жизнь будет жить так, как этот старик, лежащий сейчас в тёплых кальсонах на простынях и воображающий себя большим начальником? У Аслана сжимались кулаки от недобрых чувств к этому самодовольному бабаю с хитрыми глазками и лицом плоским, как поднос. Навязали ему в воспитатели неграмотного табунщика и решили, что это великое счастье. А его тошнит от этого счастья — да, да, тошнит! Неужели всегда придётся подчиняться человеку, который за всю жизнь ничего не знал, кроме овец и кобыл?..

Несколько дней ожидали гостей. В юртах поддерживали порядок и чистоту, мыли детей, доили кобылиц, обновляли кумыс в бидонах, однако гости, о которых ходили разноречивые слухи, не приезжали.

Прибыл как-то Вася, тот самый шофёр, что привёз бидоны, посидел в палатке, выпил две пиалы кумыса, покурил, но и от него не узнали особых новостей.

— А! — махнул он рукой. — В наш район не заедут. В другой отвезли.

— Ну а как у принца идёт охота?

— Какая там охота…

— Но ведь об этом в газете писали?

— Зачем читаешь газету? Ты меня спроси, я тебе лучше газеты расскажу. Принца увезли на обкомовскую дачу, и он там отдыхает сейчас.

Погрузив бидоны в машину, Вася уехал.

— Кумыс не зря собрали — начальство устроит теперь той, будь спокоен, — усмехнулся Аслан. — Почему тебя, аксакал, не пригласят? Ты же почётный чабан республики, твой портрет висит на площади, — почему не скажут тебе, для кого этот кумыс? Что же ты, баран какой-нибудь — выполнять приказы и не знать, кому и для чего? А? Что же ты молчишь?

Старик пожал плечами. Что хочет этот молокосос? Что он всё брюзжит как беззубая старуха? Нияз жевал табак, гладил внука, сидящего на коленях, бесстрастно слушал расходившегося помощника, не собираясь спорить. Он уже пробовал не раз, но этот шестнадцатилетний сопляк, выгнанный из школы как лодырь и бездельник, был начитан, слушал радио, следил за газетами, разбирался в политике, знал обо всём, что делается на свете, и легко побивал старика. Бог знает, что за молодёжь пошла! Нигде не бывала, ничего не видела, но обо всём берётся рассуждать. Больше всего эти сопляки любят поносить начальство. Хлебом их не корми, дай только покритиковать. А сами, наверно, только и думают, как бы пролезть в какую-нибудь щель и занять местечко потеплее и кем-нибудь командовать. Палец в рот им не клади! Овцы от барана отличить не может, делает всё из-под палки, а назначь его сейчас старшим табунщиком — глазом не моргнёт, примет как должное. Да где уж там старшим табунщиком! Предложи ему стать директором совхоза — тоже, наверно, не откажется… Ай злобный, худой, глупый человек! Что ты мечешься, будто змея тебя укусила! Что ты бросаешься на всех, будто у тебя лопнул жёлчный пузырь и вместо крови в твоих жилах течёт жёлтая злость?

Старик жевал табак, покачивал внука и вскользь смотрел на Аслана своими медленными глазками из-под припухших век.

Аслан не мог простить ему истории с охотой. Парни убили джейрана и на верхнем джайлау у чабана Рахатова устроили грандиозный той. Нияз не пустил его тогда.

— Ты не был, не видел и не знаешь ничего. Ещё неизвестно, чем кончится дело. Охота была незаконной, без разрешения.

Старик сказал своё слово и больше его не повторял.

— Что, доносить станешь? — кричал Аслан. — Иди лесничему скажи, что убили джейрана, пускай их оштрафуют!

Нияз покачал головой.

— Это не моё дело. Лесничий, если надо, сам всё узнает. Да он и знает, наверно. Штрафовать не моё дело. Но ты не пойдёшь. Они убили джейрана не по закону, и тебе там нечего делать.

— Законник! На человека тебе наплевать, лишь бы закон выполнялся.

Теперь ему ясно, что и за бидонами старик послал его неспроста — не хотел пускать на охоту. Знал ведь, не мог не знать, что бидоны должны привезти!

О, как ненавидел он этого лысого святошу! И как презирал себя за малодушие перед ним! От старика исходила непонятная сила. Она была в его неторопливых движениях, в проницательных глазках, лениво следивших за всем, что делается вокруг. Он то сидел в палатке, возясь с внуком, то следил, как невестка разделывает тушу барана, то помогал старухе разводить огонь в тандыре, вмешивался во все женские дела, а чай мог пить весь день, не уставая. И всё же он ухитрился попасть на почётную доску, и портрет его красовался на площади, напротив райкома, в числе лучших людей района. Старик знал и помнил всех кобылиц и жеребят в табуне. Он не вёл никаких записей, всё держал в своей голове и, наверно, не зря считался лучшим табунщиком в районе. Но почему бы и не так, если он всю жизнь возле скота? А что он видел ещё? Разве видел он жизнь? Разве бывал в городах? Разве знает что-нибудь, кроме юрты, старухи своей, внуков, баранов, жеребят и кобылиц? Аслан издевался над стариком про себя, но иногда не стеснялся говорить ему в глаза. Старик усмехался.

— Ты как ящерица. — Он поглаживал свою бородку. — Язык как у змеи, но ужалить не можешь.

А в общем, Нияз не обижался на помощника; словам старый табунщик не придавал значения и держал его в крепкой узде. Огрызаясь и ворча, Аслан всё же покорно выполнял его приказания. Слабоват он перед стариком, перед его неторопливой силой и уверенностью в себе.

Гости так и не приехали. О них стали забывать. Только Аслан изредка вспоминал о них, чтобы поиздеваться над стариком. Жизнь входила в привычную колею. Аслан перегонял табун с пастбища на пастбище, делал вместе с ветфельдшером прививки жеребятам, ездил на лесоучастки за дровами, помогал женщинам по хозяйству, на ночь стреножил коней. В общем, всё шло как раньше. О таинственных гостях, вызвавших переполох, вскоре он и сам перестал вспоминать.

Как-то, возвращаясь с пастбища, Аслан увидел у речки машину. Откуда бы взяться в горах красивой чёрной «Волге»? Кто же это едет на ней? Жаль, машина уйдёт, так и не узнаешь, кто в ней сидит. Но нет, машина остановилась у крайней юрты, из кабины вышел человек. Аслан дал шпоры коню и поскакал к юрте, а вскоре вернулся в табун, весь взъерошенный от возбуждения.

— Агай, это важный гость. Только они торопятся в район. Так сказал шофёр.

Нияз не проявил волнения. Он выслушал новость со стариковским достоинством. Он надел свой чёрный бешмант, снял со стены камчу и заткнул её за пояс.

— Поезжай к ним и скажи, что я сейчас приду. Пускай подождут.

«Ха, подождут! Больше им делать нечего, как ждать тебя». Однако спорить Аслан не стал и поскакал обратно. Старик уселся на коня и неторопливо поехал — только не вверх по крутой тропе, куда умчался Аслан, а в долину: там, ниже, проходила дорога, по которой должна проехать машина. Нияз сошёл с коня и сел у обочины, скрестив ноги.

Показалась «Волга». Следом пылил Аслан на коне. Он обгонял машину, пытаясь заговорить с шофёром, но тот махал рукой — торопимся, мол — и добавлял газу. Аслан не отставал. Передать просьбу старика он не успел и теперь, потеряв надежду задержать машину, просто так, из любопытства, заглядывал внутрь. В машине сидели, развалясь на сиденьях, хорошо одетые люди. Который же из них гость? Тот, что сидит рядом с шофёром, в золотых очках, или один из тех двоих, что сзади курит папиросу?

Старый табунщик сидел у края дороги, важно выпятив грудь. Сидел неподвижно как каменный идол. Что он задумал, спесивый старик? Другого места нет, чтобы сидеть? Вылез почти на проезжую часть, выставил корявую руку с растопыренными короткими пальцами и машет ею. Несомненно, он требует, чтобы машина остановилась. Проехать мимо — придётся окатить старика пылью. Шофёр бы, может, не посчитался с этим, но сидящий рядом человек в очках попросил остановиться. Тогда из задней части машины, открыв дверцу, выглянул мужчина с лаковым зачёсом.

— В чём дело, аксакал? Что ты хочешь? Нам, видишь ли, некогда, мы очень торопимся.

Старик расправил бородку, внимательно оглядел мужчину и спросил:

— С вами ли гость?

— Зачем он тебе, аксакал?

— Я бы хотел поговорить с ним.

— О чём же ты хотел поговорить?

— Мне надо поговорить с ним лично…

Мужчина наклонился к человеку в золотых очках.

— Как же быть нам, товарищи? Времени в обрез, а впереди трудный перевал. Не знаю, успеем ли к шести в область.

Это был, наверно, человек, сопровождавший гостя, и он, по-видимому, отвечал за то, чтобы гостя вовремя доставить в нужное место.

— Пойми, аксакал, у нас нет времени. И у нас очень важное дело.

— У меня тоже важное дело. Разве я стал бы по пустякам останавливать таких больших людей, как вы?

Человек в золотых очках открыл дверцу и вышел из машины. Это был высокий, худощавый мужчина лет пятидесяти, в мешковато сидевшем на нём сером костюме.

— Ассалом алейкум, аксакал! — Он пожал старику руку, вглядываясь внимательными глазами, увеличенными толстыми стёклами очков.

— Садись, — пригласил Нияз, указывая на место возле себя.

Гость посмотрел на придорожную пыль, на свой добротный костюм, но старик покивал головой: не стесняйся, мол, и тот, смутившись, подтянул брюки и осторожно опустился рядом, поджав под себя остроносые жёлтые туфли.

— Как тебе охотилось в наших горах? — спросил Нияз, ощупывая гостя своими маленькими глазками. — Можно поздравить с удачей?

Гость собрал свой лоб в морщины, как бы что-то вспоминая, и неопределённо пожал плечами. Нияз вскользь посмотрел на Аслана, оцепенело застывшего возле коня.

— Я так и знал, — сказал он. — С тех пор как в горах безобразничают браконьеры, с тех пор, говорю я, как некоторые смотрят на законы как на пустую бумажку, какая может быть охота? Разве будет здесь водиться зверь, когда бьёт его кто хочет и когда хочет?

Старик пожевал сразу губами и щеками и густо сплюнул возле себя.

— Аксакал! — вежливо вмешался спутник гостя. — Понимаешь, он приехал сюда по другому делу…

Старик смерил долгим взглядом говорившего и опять уставился на гостя. Ошибок признавать он не любил.

— Я понимаю, что у тебя здесь другие дела, но почему бы заодно и не поохотиться? О делах я тебя не расспрашиваю, раз ты приехал оттуда. — Нияз махнул рукой через плечо, не называя чужеземной страны, и узко сощурил глаз в знак соблюдения дипломатической тайны. — Но ты-то мне и нужен по личному делу…

Из машины вышел второй спутник. Это был низкий, широкий в плечах мужчина, с прямым взглядом светлых глаз. Изо рта его торчала папироса. Он хотел, наверно, что-то сказать, но гость в очках попросил не мешать.

Шофёр сидел за рулём, полагая, что остановка будет недолгой, и поэтому не выключал мотор. Мужчина с лаковым зачёсом тоже вышел из машины и смотрел на старика, напряжённо улыбаясь.

— Пожалуйста, выключите мотор, — сказал гость. — Так какое же у тебя дело ко мне, аксакал? — спросил он, дружелюбно поглядывая на старика.

Нияз не торопился с делом.

— Приятно узнать, что наша родная речь не чужда тебе. Откуда ты знаешь наш язык?

— Как я могу не знать своего родного языка, — сказал гость, подумав. — Кажется, я ещё не забыл его.

Нияз просиял. Глаза его исчезли в щёлках, щёки стали круглые, как у ребёнка. Он распахнул свой бешмант, словно открыл своё сердце.

— Так ты наш человек! Как же ты попал туда?

Гость, медленно подбирая слова, признался, что ещё мальчонкой, вместе с родными и единоплеменниками, в гражданскую войну откочевал за рубеж, а потом попал в одну из стран Востока, где и жил сейчас, а сюда приехал погостить и посмотреть, какой стала его родина.

Нияз понимающе кивал, не требуя подробностей, а когда гость закончил, позвал Аслана и шепнул ему на ухо слово, и тот, вскочив на коня, умчался вверх, к палатке, а вернувшись, передал старику бутылку.

— Мы должны с тобой выпить, и я должен рассказать тебе о моей жизни.

Сопровождающие стояли в отдалении, поглядывая на старика, который ногтем большого пальца сковыривал металлическую пробку с бутылки. Гость озадаченно покачал головой и похлопал себя по животу.

— Врачи запрещают мне, желудок больной.

— Я тоже вот уже двенадцать лет не пью, — сказал Нияз. — Я дал себе обет и ни разу не нарушил его. Но сегодня случай, который бывает раз в жизни, поэтому я прошу тебя выпить со мной за наше знакомство…

Гость сдался, но тут обнаружилось: не во что наливать. И тогда гость предложил Ниязу пройтись до палатки. Он поднялся с земли, подал руку старику и, обняв его за плечи, повёл в долину. Аслан пошёл за ними, держа двух коней на поводу, а сопровождающие остались у машины, удивляясь причуде их гостя.

Войдя в палатку, гость поздоровался с женщинами. Он присел перед детьми на корточки и положил свою большую руку на голову старшему из них. Старуха и невестка растерянно улыбались, дети испуганно смотрели на гостя. Нияз вытащил из кармана бутылку, подмигнул невестке, и та сразу же достала стакан.

— Э, что я вижу! — сказал гость, увидев кожаный мешок на стене. — Лучше угости меня кумысом. И тогда, аксакал, тебе не придётся нарушать свой обет, а мне — запрет врачей.

Пока старшие сидели и пили кумыс, Аслан пожирал гостя глазами. Он разглядывал его костюм — тонкий, лёгкий, сшитый из дорогого материала, — придирчиво оценивал зелёный, переливчатый, как змеиная шкурка, галстук, белую рубашку, перламутровые запонки на твёрдых манжетах, выступавших из-под рукавов пиджака. Всё хорошо, если бы не старик, обращавшийся с гостем, как с младшим. Гость относился к нему, как к редкой диковине, только потому и не жалел своего времени. Впрочем, о старике Аслану не хотелось думать сейчас, он весь был внимание, он упивался, разглядывая гостя; взгляд его был настолько силён и пронизывающ, что тот невольно и как бы испуганно косился в его сторону.

Старик долго рассказывал о своей жизни. Как вырастил сыновей, двое из которых не вернулись с войны, о том, как сам воевал и дважды был ранен. Мог остаться в городе, где ему предлагали работать в котельной, но, слава богу, он повидал свет, навоевался и умереть хотел на родине, где жили и умерли его предки.

Нияз не мог остановиться, словно всю жизнь ждал случая, чтобы раскрыть душу и поведать о своей долгой жизни. Гость слушал его, обхватив ладонью подбородок, и сочувственно щурил глаза.

Встречал ли он Байсала Эльмуратова, одноглазого Байсала со шрамом на виске? Нет, он не знает его, пути их не пересекались. Ведь он ещё мальчишкой был, попав за кордон, а потом судьба бросала его из страны в страну. Где мог он видеть и встречать Байсала Эльмуратова?

— Жаль, — вздохнул старик. — Он обманул меня. Он поступил нечестно, Байсал Эльмуратов, он угнал моих овец.

Гость рассмеялся и вежливо потрепал Нияза по плечу, потому что Нияз распалился, вспомнив старую обиду, сжал кулаки, будто мог ещё встретиться с ним и потребовать угнанных овец.

— Но что бы ты стал делать с овцами? — спросил гость. — Двести овец — не многовато ли это для личного владения, а?

— Нашёл бы, что делать! Мне бы только поговорить с ним!..

Они встали. Гость простился с женщинами и детьми, поблагодарил за кумыс и вышел с Ниязом из палатки. Спутники гостя бродили поодаль. Шофёр, откинув голову на спинку сиденья, спал, надвинув кепку на глаза. Нияз не торопился отпускать гостя.

— Скажи, есть у тебя семья — жена, дети?

Глаза у гостя расплылись за стёклами.

— Есть, конечно. Только с женой приходится видеться редко. А сыну уже девять лет. Он живёт у надёжных людей, и я спокоен за него.

Э, Нияз понимает — работа такая, подробности ему не нужны.

— Э-це-це! — Нияз коснулся руки гостя. — Скажи мне, а почему бы тебе не вернуться на родину?

Гость усмехнулся.

— Один поэт сказал как-то: «Ведь если я гореть не буду, и если ты гореть не будешь, и если он гореть не будет, кто ж тогда рассеет тьму?»

— Ну, ну! — удивился старик складу этих слов. — Хорошие слова, красивые слова! Как это он сказал: «Ведь если я гореть не буду…»

Нияз и гость шли не торопясь к машине. Аслан неслышно следовал за ними, стараясь не проронить ни слова из их разговора. Он вслушивался в низкий сильный голос гостя и уже не думал о его красивом светлом костюме, о белой рубашке, о переливчатом, как змеиная шкурка, галстуке, о перламутровых запонках. Наверно, это всё-таки не главное в госте. Что-то болезненное было в его высокой, сутуловатой фигуре, в худобе, которая бросалась сейчас в глаза, несмотря на добротный костюм.

— Если бы возможно было то, о чём ты говоришь, аксакал, — он обвёл глазами вершины, покрытые снегом, — я бы жил в горах и пас овец. Какой здесь воздух, какие горы, какой в них покой!

Гость повернулся и посмотрел на Аслана. Он посмотрел на него с острым вниманием, словно впервые увидел. Аслан съёжился от этого сильного проникающего в душу взгляда, словно его застигли врасплох со всеми мелкими чувствами, суетой и завистью. Он чувствовал себя раскрытой книгой, в которой гость мог читать все его тайные мысли. Он почти не дышал, ожидая, что на него обрушатся сейчас резкие, безжалостные, изобличающие слова. Но гость — как быстро и неожиданно менялось выражение его глаз! — по-свойски кивнул ему и сказал:

— Он ещё может по-своему распорядиться собой и решить, как ему жить. Мне не пришлось выбирать.

От ласки, мягко сверкнувшей в глазах гостя, кровь прихлынула к щекам Аслана.

— Что? Мечтаешь о мировой революции? — спросил гость. — Наверно, скучно тебе здесь?

Аслан мял потными руками сложенную вдвое камчу. Он не нашёлся, что ответить. Старик ревниво посмотрел на него. Усы у него вздёрнулись, как у хищного кота. Он положил руку гостю на плечо, чтобы отвлечь его от Аслана.

— А что, если поживёшь у меня в горах? — сказал он. — Работа будет нетрудная — пасти со мной табун. Мне как раз нужен хороший помощник. На воздухе, на кумысе, на свежей баранине ты быстро поправишь свой желудок! Поверь мне, старику, скоро тебе можно будет пить водку, как кумыс, и лицо твоё станет, как у девушки.

— Я пошёл бы к тебе в помощники, аксакал, и был бы счастлив поучиться у тебя, потому что ты добрый и мудрый человек.

Нияз бровью не повёл от этой похвалы. Он был озабочен одним — он видел, как гость торопится, и не хотел отпускать его.

— Я знаю, у тебя важные дела и ты не можешь бросить их. Но тогда пришли ко мне твоего сына. Разве ему будет плохо здесь? Моя старуха ещё достаточно крепка, чтобы присмотреть за ним. С моими внуками он не будет скучать. Он будет расти крепким и сильным, из него вырастет настоящий джигит…

Старик не унимался — он красочно расписывал прелести чабанской жизни. Гость слушал, покашливал, не зная, как остановить поток его красноречия. Он торопился к машине. Нияз, однако, цепко держал его за руку, ноздри его широкого носа обиженно раздувались.

— Если так, — сказал он, и скулы его порозовели, — ты не откажешься от моего подарка.

Спутники подошли к гостю, и один из них показал на часы:

— Мы опоздали. Не знаю, что с нами будет, головы снимут…

— Головы ваши будут целы, — рассмеялся гость. — Вы отвечаете за мою, я отвечаю за ваши.

— Я же сразу сказал вам — так легко не отделаетесь.

Нияз и Аслан ушли к палатке. Когда они вышли оттуда, в руках у старика было седло.

— Вот видите, придётся вам взять седло, — сказал спутник.

Табунщики, сев на коней, ускакали в долину.

Шофёр потирал затёкшую шею и зевал, спутники курили и нервно поглядывали в окошко, и только гость был спокоен, — он записывал что-то в блокнот, изредка отрываясь от него и задумчиво покусывая авторучку. Услышав топот копыт, он спрятал блокнот и склонился к окошку: оба табунщика, старый и молодой, приближались к машине на конях, а вслед за ними, на длинном поводу, бежал красивый караковый и уже осёдланный конь.

— Это мой тебе подарок, — сказал Нияз, шумно дыша.

Один из спутников гостя страдальчески сморщился и закрыл рукой лицо, и было непонятно, то ли он плакал, то ли смеялся. Второй отвернулся и стоял, засунув руки в карманы, будто ничего не видел и не слышал.

Лицо Нияза было торжественно и строго. Гость вышел из кабины. Глаза его весело блестели. Он подошёл к коню, осмотрел его, похлопал по шее, потом подсучил рукава и взял коня за узду. Конь отпрянул, но гость потянул его к себе, сжал узду в кулаке. Теперь видно было, что это огромный кулак и принадлежит он сильному человеку.

— Спасибо, аксакал, я возьму твоего коня…

Он отпустил повод, прижал руки к груди и поклонился. Затем обошёл коня, взялся за луку седла и мешковато, но уверенно сел в седло. Странный это был всадник — сутуловатый, громоздкий, но всё же видно было, что конь и седло ему не в новинку. Поблёскивая очками, он сделал круг возле машины. Спутники, растерянно посмеиваясь, поспешили в машину. Они уселись в ней, высунув головы наружу и тревожно поглядывая на гостя. Но гость не подкачал. Он пустил коня рысью, потом разогнал его и перевёл в галоп, и летел теперь, слегка откидываясь при каждом такте, как это делают опытные джигиты. И машина тронулась вслед. Уже издали всадник повернулся и, сцепив ладони, помахал ими на прощание.

Нияз, прижимая шапку к груди, всё кивал и кивал своей лысой головой. Аслан порывался помчаться вслед, но не решился — он знал, что старшему табунщику это не понравится.

Спустя день к палатке старшего табунщика Нияза Чоркмеева подъехала «Волга» — та самая, в которой проезжал гость, но был в ней один шофёр — парень в клетчатой рубахе с короткими рукавами. Он вынес из кабины картонный ящик и поставил у входа.

— Это тебе в подарок. От секретаря компартии… — И он махнул рукой в сторону гор, туда, где проходила граница.

Шофёр распаковал коробку и вытащил портативный телевизор с зеленоватым матовым экраном — телевизор марки «Юность», работающий на батарейках. На этот раз шофёр не торопился.

Все, кто был в юрте, — дети, женщины и даже сам Нияз — расселись вокруг шофёра и нетерпеливо смотрели, как он налаживал телевизор. И только один Аслан молча вышел из юрты, тихо, стараясь не поднимать шума, отвязал коня, поднял его вверх по тропинке и на дороге, вскочив в седло, дал ему шпоры. Он торопился, потому что боялся, что его опередят. Пасечник Барлыкбаев, всё лето одиноко живший в горах, имел привычку останавливать всех приезжающих и как дань собирать с них новости. А эту новость Аслан никому не хотел уступать — ему было важно первым сообщить о ней. Сообщить и обсудить со всех сторон, потому что — кто бы мог подумать! — старший табунщик был не так уж прост, если такой большой человек не забыл о нём и отдарил его вещью, которой не было ни у кого на верхних и нижних джайлау. Теперь о Ниязе заговорят во всех юртах, не миновать ему гостей со всех концов округи.

Аслан охлёстывал коня и, странное дело, без неприязни вспоминал слова гостя о том, что он пошёл бы к Ниязу в помощники, вспоминал и думал с гордостью о старшем табунщике, удостоенном такой высокой чести. Аслан и сам был горд оттого, что помощником у Нияза, что там ни говори, был не кто-нибудь, а он, Аслан, а это не такая уж плохая участь, если ей мог позавидовать такой большой человек. Незаметно для себя, не зная, как это могло получиться, Аслан с уважением стал думать о старике, его долгой и терпеливой жизни, и впервые открылось ему, что жизнь эта, в сущности, хороша, потому что было в ней много добрых дел: растил коней, нужных людям, воевал, защищая Родину от врагов, ставил на ноги сыновей и дочерей, неутомимо нянчил внуков и умел платить добром за добро.

Аслан ударил коня. Этого Барлыкбаева трудно удивить: что бы ни случилось в горах, он всегда и обо всём знал первым. Привезёшь ему новость, а для него это уже не новость — сам норовит рассказать тебе такое, о чём ты и не слыхал. Аслан торопился. Он боялся, что его опередят. Он заранее представлял себе, как удивлённо поднимутся мохнатые брови пасечника, как соберётся складками его морщинистый лоб и как сощурятся, глядя куда-то вдаль, его жёлтые глазки. Прежде чем что-нибудь сказать, он всегда смотрел куда-то вбок, как бы оценивая про себя, чего стоит эта новость…