Alma Matrix или Служение игумена Траяна

КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 1

Егору Утлову всё надоело. Он устал. Третий курс семинарии шел тяжело, и Егор уже начал подумывать о том, чтобы взять академический отпуск и уехать на год куда подальше, домой, например. Ничего не клеилось, Лавра приелась, учиться не хотелось, молиться тем более. Егор знал, что третий курс обычно является поворотным в жизни семинариста, и что именно на третий год обучения со всей резкостью встает вопрос «а что я тут делаю». Но знание этого не помогало нисколько. Егор просто перестал понимать, чем он занят в семинарии и уже не был уверен в том, что готов стать священником. В воскресенье он ездил в Москву развеяться, но развеяться не получилось, стало только хуже. Когда он вернулся в Сергиев Посад, вышел из электрички и увидел вдалеке купола лаврских соборов, он почти вслух сказал: «О, нет, я не хочу». И понял, что он действительно не хочет.

Как иначе было на первом курсе и даже на втором! Лучшее духовное заведение, лучший монастырь, лучшие друзья, всё в охотку и в радость, богослужения пролетают незаметно и легко, на лекциях сидишь с открытым ртом, в библиотеке столько книг, которые хочется прочесть, вокруг Лавры столько скитов, куда хочется сходить, преподобный Сергий рядом, опытные духовники под боком, история дышит каждым камнем мостовой, будущее манит и выглядит таким безоблачным… куда всё подевалось? И почему? Кто-то говорил про Льва Толстого, что у того не было органа, которым верят. Может, у него самого этот орган, душа, оказалась слишком мала, чтобы вместить в себя насыщенную духовную жизнь? Наполнилась до краев, и потом стала выплескивать обратно. Может, он просто хороший мирянин, а не священник? Рожденный ползать, летать не может, а он попытался, упал и разбился, и теперь с удивлением смотрит на осколки себя самого.

Егор встал из-за парты в пустой аудитории и подошел к окну. В темноте беззвездной зимней ночи ярко светилась высоченная колокольня, часы на ней начали отбивать без пятнадцати десять – скоро вечерние молитвы. Ему не хотелось на них идти. А на первом курсе он любил прибежать в Академический храм первым, когда еще ризничный только теплил лампадки, любил приложиться в тишине к иконам, встать у колонны и смотреть, как храм медленно наполняется семинаристами, как выходит на амвон священник, как на клирос пробираются в темноте певчие…

Егор закрыл форточку, чтобы класс не застудился, и вернулся к столу выключить ноутбук. Ему нужно было писать проповедь. Третьекурсники начинали говорить проповеди в храме: сперва на вечерних молитвах, потом на литургии и всенощной. Через две недели наступала его очередь, но он не знал, что сказать. Сейчас на экране у него отображалось:

«Вечный снег.

Пустые коридоры, желтое освещение.

Сквозняки.

Засохшие цветы в вазе со свежей водой.

Пустые стаканы на пыльном столе.

И сотовый телефон услужливо заполняет пустую душу пустыми мелодиями.

Где изобилует грех – там преизобилует благодать. Оказывается, эта фраза читается и справа налево.

Красивые декорации, плохой сценарий.

Как надоели эти рожи.

Приелось.

Мятые постели, мятые кителя, мятые лица поутру.

Когда с тебя срывают розовые очки, то это не больно и не страшно. Но навсегда.

Жаль абитуриентов. Пока еще жаль, потом мы будем лишь смеяться над ними.

Мы стали бесстрастны. Нет сил обидеться.

Мы убиваем на спор время. Безжалостно и виртуозно.

Жуткая пытка бездельем у подножия лестницы в Небо.

Надо заставить себя что-нибудь захотеть…»

Егору стало жалко себя, он выключил питание компьютера, застегнул китель и направился в храм на молитвы.

У входа уже стоял дежурный помощник и смотрел на часы, но Егор не боялся опоздать, он знал, что есть еще полминуты в запасе, потому никуда не торопился. Егор не стал креститься, заходя в храм. Молитвы тянулись долго, регент хора по нескольку раз давал тональность, священник на амвоне выдерживал пятисекундную паузу перед каждым возгласом, наконец, настало время проповеди. Облаченный в стихарь сокурсник Егора, волнуясь, начал говорить о празднуемом сегодня святом. Так делали почти все. Зачем рисковать на своей первой проповеди, лучше пересказать житие святого и добавить нравственное поучение по типу «так давайте же, братья, и мы будем следовать за преподобным в его подвигах». Первая проповедь должна быть простой, тут не до риторических изысков.

Егор прислонился головой к колонне и начал придумывать, чтобы такое сказать самому, но мыслей не было.

Прошла еще неделя, наступил понедельник, в четверг нужно было произносить проповедь, а мыслей больше не стало. Егор слонялся по семинарии, ожидая музы, наконец сдался, открыл житие Нила Постника, празднование памяти которого выпадало на его день, и решил поступить, как все. Через час он смотрел на результаты своего труда и поражался убогости содержания. Егор распечатал текст, чтобы отнести его в кабинет дежурных помощников на проверку учителю гомилетики – каждая студенческая проповедь обязана была содержать резолюцию преподавателя. Помощники читали одну газету на двоих и не обратили на него никакого внимания. Егор оставил проповедь на столике и подумал, что гомилету, должно быть, противно ставить свою подпись под подобными текстами. Но от первых проповедей никуда не деться, в конце концов, хоть преподаватель и пишет под ними будто на века «Печатать и произносить», главное в них отнюдь не содержание.

В среду на вечерних молитвах Егор услышал очередную проповедь, страшно похожую на его собственную, и ему стало совсем скверно. Ночью ему снились непонятные сны, на утро голова была тяжелой и дурной. Перед занятиями он зашел забрать свой проверенный опус из кабинета дежурных помощников и узнал, что преподавателя гомилетики не будет до пятницы, так что на этой неделе многие проповеди произносятся без проверки. Егор побрел в класс. «Если, – думал он, – преподавателя нет до пятницы, то и на сами молитвы он не придет. Дежурных помощников тоже на молитвах не будет, поскольку после того, как они проверят опоздавших, они уйдут смотреть аудитории и комнаты общежития в поисках прогульщиков. Значит, в храме будут только студенты. Сегодня на вечерних молитвах в храме будут только студенты. Хм…»

До обеда Егор Утлов боролся сам с собой. К обеду он сам себя победил и, спрятавшись в библиотеке, стал писать новую проповедь. К ужину она была готова. Придя в столовую, он быстро перекусил, ни с кем не стал разговаривать и пошел ее спешно учить. Оставалось всего два часа. А это была его первая проповедь в жизни. И возможно – последняя.

Без пяти десять Егор зашел в темный алтарь, сделал три земных поклона, и подошел под благословение служащего священника-академиста. Тот старательно сложил пальцы в благословляющем жесте, должно быть совсем недавно был рукоположен, и спросил, о чем будет проповедь. «О ненависти к семинарии», – ответил Егор. Молодой батюшка не двигался. Егор быстро скрутил стихарь, дважды перекрестился на Горнее место, скороговоркой выпалил «благослови, Владыка, стихарь», перекрестился еще раз, поклонился и начал стихарь на себя натягивать. Священник подошел ближе.

– Парень, – шепотом сказал он, – не дури. Слышишь? Мы все проходили через это. Не надо. Просто потерпи немного, все наладится, сам увидишь. Не дури, отец.

Академист говорил очень просто. Он взял Егора за плечо и попытался в темноте разглядеть его глаза.

– Такое было у всех, я точно тебе говорю. У меня тоже было. Не веришь? Я однажды приехал в Посад, вышел на перрон, увидел колокольню и купола Лавры, и непроизвольно подумал: «Мама, я не хочу!» Прямо так и подумал. Очень тошно было. Но ведь прошло, и у тебя пройдет. Терпи.

Раздался удар колокола. Священник уже должен был стоять на амвоне и давать первый возглас, а он все не отпускал плечо Егора. В храме наступила тишина.

– Через год уже удивляться будешь своему теперешнему состоянию, все наладится. Сейчас только дров не наломай… Я пошел, а ты пока придумай что-нибудь простенькое и скажи. Не нужно про семинарию, хорошо? Давай, отец.

Молитвы начались. Егор ни о чем не думал и почти ничего не слышал. В нужный момент он вышел на солею, священник на амвоне повернул к нему голову, посмотрел и пошел в алтарь. Егор занял его место, перекрестился и повернулся к семинаристам. Было темно, горели только лампадки, но чувствовалось, что весь храм как обычно плотно забит семинаристами. Егор Утлов глубоко вздохнул и произнес: «Во имя Отца, и Сына и Святого Духа».

Отец Траян узнал о том, что преподаватель гомилетики срочно уехал, и потому решил походить на вечерние молитвы послушать проповедников. Первая проповедь у третьекурсников, ничего там, конечно, не могло произойти интересного, кроме очередного пересказа жития святого, но все-таки это были проповедники, и они говорили к семинаристам. И говорил на этот раз без контроля. Траян знал, что его помощники проверяют только момент начала молитв, а ближе к их середине уходят искать прогульщиков по комнатам, оставляя содержание проповеди на совести гомилета. Но сейчас эта совесть была в Москве вместе со своим хозяином, и семинаристы оставались совсем одни. Мало ли что.

Около пятнадцати минут одиннадцатого проректор большой тенью появился в притворе храма. Проповедь еще не началась, но отец Траян понял, что пришел не зря. Что-то должно было случиться, чутьё редко подводило его. Молитвы закончились. На солею вышел проповедник. Его было едва видно в темноте, но Траян понял, что именно из-за него он сегодня пришел на вечерние молитвы студентов. Священник на амвоне ушел в алтарь, студент занял его место, отец проректор достал мобильный телефон и включил диктофон на запись.

«Сегодня Православная церковь празднует память преподобного Нила Постника, – начал Егор. – Житие этого угодника Божия, отцы и братия, не сможет вызвать у нас интерес, сообщить нечто новое; ничему не сможет нас научить. Житие преподобного Нила – это обыкновенное трафаретное житие и любой, порывшись у себя в памяти, найдет с десяток похожих».

Храм сначала замер, потом выдохнул и зашевелился – семинаристы стали теснее подходить к амвону и странному проповеднику на нем. Траян незамеченным прошел в храм на освободившееся место.

«Преподобный Нил родился в знатной семье и получил прекрасное образование – подобное начало стало общим местом для многих житий. Он оставил мир и удалился в пустыню на шестьдесят лет – при чтении подобного, у всякого возникает ощущение дежавю. Он был постником – для нас было бы удивительным обратное… Пробегая глазами житие преподобного Нила, что может сказать честный перед собою студент Московской духовной семинарии? Пожалуй, только: скучно, однообразно, неинтересно».

Никто не понимал, что происходит.

«Отцы и братья, увы, но подобными эпитетами мы готовы наградить не только житие преподобного, именно ими мы так часто описываем свою жизнь. Свою жизнь в семинарии. Здесь однообразно, здесь неинтересно, здесь скучно».

Егор говорил четко, уверенно и спокойно. Он знал, чего хочет. Он понял, о чем говорил ему молодой священник-академист в алтаре. Он разобрался, что не нравилось ему в проповеди, которую он сочинил сегодня днем: ему не нравился ее конец, и прямо сейчас он придумывал новый.

«Здесь однообразно, здесь неинтересно, здесь скучно. Это известное всем, блеклое и пассивное, снисходительно-наплевательское отношение ко всему семинарскому проявляется почти в любом человеке после двух лет обучения в духовной школе. Внешне оно мало заметно. Состояние наплевательства проявляется в непрестанном брюзжании о несправедливо взятой объяснительной, о неожиданно непрожаренной отбивной на завтрак, о пустой лекции, о внеплановом обязательном богослужении, наконец».

В храме стояла полная тишина. «Гробовая тишина», – подумал проректор. Он держал сотовый повыше и улыбался в темноте.

«Почему так происходит, – продолжал Егор, – почему мы становимся заложниками тотального безразличия? Это сложный вопрос. Вряд ли дело только в бесконечной латыни или в жестком распорядке дня, или в плохих помощниках, или в чем-либо подобном. Проблема еще и в нас самих. Каждый пытается решить ее по-своему. Каждый находит свою альтернативу семинарской действительности. Одни начинают придумывать и осваивать различные «перспективные послушания», другие со всей головой уходят в дело православной миссии, третьи – в виртуальный мир компьютерных игр, а четвертые просто упражняются в утонченном цинизме».

Траян поморщился, проповедь выворачивала немного не в то русло, на которое он надеялся.

«Конечно, не иначе как только глупцом можно назвать человека, который призвал бы нас отказаться от подобного поведения. Это невозможно. – Егор на секунду замолк. Теперь он говорил не по памяти, теперь он придумывал новое завершение своей речи. – Но как немыслимо простым волевым «нет» отсечь свое противление семинарской жизни, так же немыслимо считать ситуацию, в которой мы находимся, нормальной. Это – плохо, когда семинария начинает восприниматься клеткой, а семинарист начинает видеть себя жертвой, насильно в неё загнанной. А раз это плохо, значит нужно искать выход из этого состояния одновременного безразличия, наплевательства и неприязни».

Траян разочарованно покачал головой.

«Быть может, для начала стоит понять, что семинария – это мы, и без нас ее просто нет… Быть может, хотя бы в молитве стоит не отделять ее от себя, может, стоит молиться о ней?.. Честно обратиться к Богу: «Да, Господи, Ты знаешь, что мне все здесь надоело, и я сам себе надоел. Семинария плоха, но и я плох. Потерпи нас, Господи. С Твоей помощью мы, может быть, справимся. Помоги нам обоим!

Аминь».

Последние слова Егор произнес с чувством, неожиданным для самого себя. Траян с досады чуть не плюнул на пол. Семинаристы молчали и не двигались. «Отчислить, – подумал проректор, – отчислить за неоправдание надежд проректора. Как начал-то хорошо, и на тебе в концовке всё смазал… Странно даже…странно…»

Отец Траян выключил диктофон и первым вышел из храма.