Alma Matrix или Служение игумена Траяна

КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 4

«Никто не любит кардиналов, все любят королей, потому что короли добрые, а кардиналы отчисляют за любую провинность. Хотя нет, кардиналов любят короли… Потому что короли добрые», – отец Траян, рассматривая почти на автомате различные прошения студентов, думал о затее Студсовета по публичному отчислению Егора Утлова. Предложение президента было для него неожиданным, но он сразу понял, что ректор даст добро, потому согласился сам. Другого пути не было: Владыка последние несколько лет последовательно поддерживал развитие семинарской демократии, и идея отчислять на виду у всех не могла остаться без его благословения.

Владыка пытался вывести новый тип семинариста. Уверенного в себе, лишенного страха перед инспекцией, хозяина собственной судьбы. Траян делал вид, что категорически не приемлет стремлений ректора, но на самом деле ему было куда интереснее отчислять сложных студентов, нежели тех, кто сами бездумно лезли на рожон. Но покровительство Владыки некоторым идеям студентов было явно неуместным. Как можно отчислять публично? Разве не понятно, что отчислять нельзя всем вместе, что есть вопросы, которые следует решать только в одиночку. Приказ о смертной казни подписывается одним человеком, приказ о помиловании тоже. Отчисление из этого ряда, из ряда ответственных решений одного человека: проректора или ректора. Нет такого студента, которому нельзя было бы придумать оправдание и уберечь от изгнания из семинарии. Что же теперь никого не отчислять? Отчислять нужно все равно ради общей здоровой атмосферы. В этом и состоит высокая трагедия послушания проректора – отчислять даже тогда, когда есть возможность этого не делать.

Зачем Владыка идет на поводу у студентов? Неужели он не догадывается, что они совсем не такие пушистые, как стараются выглядеть в его присутствии? Неужели он им поверил? Поверил, что они и есть семинаристы нового поколения. Он их просто не знает, у проректора никогда не было возможности доказать Владыке, что все семинаристы одинаково испорчены, просто некоторые еще не поймались на этом. Сколько бы представленных Траяном кандидатов на отчисление Владыка ни отправлял в свои родные епархии простым росчерком пера, про остальных он продолжал думать самым лучшим образом.

Траян не глядя поставил отказ на оставшихся четырех прошениях, встал из-за стола и начал ходить по кабинету, заложив руки за спину.

На отчислении у него впервые будет шанс говорить со всеми студентами разом в присутствии Владыки. Этим нужно воспользоваться как раз для того, чтобы показать ректору, кто такие его студенты на самом деле. Доказать, что они ни на что не способны, и в общем-то неплохую идею с публичным отчислением не могут поддержать из-за своей ограниченности, скудоумия и ненависти к инспекции. Нужна не просто победа, а победа оглушительная.

Траян подошел к столу, набрал номер старшего помощника и попросил незаметно вызвать к нему осведомителей – ему нужно было узнать, кто выступит на защиту Утлова.

Гайда с Настоящим восхищались собственной прозорливостью, благодаря которой так вовремя попали в изолятор – до них дошли слухи, что проректор ищет, словно разъяренный лев, возможных защитников Утлова, чтобы съесть их живьем. Не скажись они больными, каждый их шаг сейчас контролировался бы проректором, он не дал бы им спокойно подготовиться. За плохо заправленную кровать, за небрежную прическу, за двухсекундное опоздание на лекцию, за смех во время обеда, за любую мелочь их вызывали бы к Траяну и промывали бы там мозги. Конечно – никаких объяснительных, просто беседы об образе истинного пастыря и о христианском этикете, но эти беседы измотали бы их до полусмерти. А сейчас они были больными и свободными.

– Предводитель невидимых сил! – прокричал Настоящий при появлении в палате Пушко и начал громко аплодировать.

– Я вас ненавижу обоих, – ответил Пушко и начал выкладывать на кровать листки из папки. – С вашей подачи натаскиваю группы поддержки как проклятый, устаю страшно. Идите сюда, лоботрясы.

Парни подошли к нему.

– Это план зала с вкраплениями наших выдрессированных людей. Пойдет? В ближней половине зала я раскидал их по одному, в середине по двое-трое, а кучей посадил на галерке. Логика, думаю, понятна. Волна будет накатывать естественным образом с задних рядов к передним. И еще, задние ряды с некоторым опозданием будут поддерживать быструю реакцию сидящих спереди. Спереди самые лучшие кадры, сзади похуже. Все придут заранее и сядут согласно этому плану. Понятно?

– Говорил ли я тебе, что ты гений? – спросил Гайда.

– Вы только друг друга гениями величаете.

– Нет, нет. Ты гений тоже.

– Спасибо, порадовал. Дальше. Вы должны мне, скажем, к воскресенью дать подробный план выступления с указаниями, где и когда нам вступать. И как именно вступать, одобряя или возмущаясь. Мы все выучим и будем готовы.

– Говорил ли я тебе, что ты гений? – спросил Настоящий.

– Нет, только Гайда говорил.

– Не слушай дураков всяких, меня послушай – ты гений, Пушко.

– Верю. Теперь самое сложное. Это реакция по ходу на Траяна. Тут первыми реагируют те, кто в передних рядах, а за ними подтягиваются остальные. Мне нужен знак от вас. Его будут видеть спереди сидящие и по очереди начинать откликаться. Дайте мне знак, его сложнее всего отрабатывать, поскольку середина должна очень оперативно включаться на первые выкрики спереди, а галерка также оперативно на реакцию середины.

– Знаешь, Сережа, мы решили, что говорить будем по одному, так что другой всегда будет сидеть за столом и как раз отслеживать общую атмосферу, чтобы потом корректировать следующую речь. Заодно он может давать знаки твоим хлопцам, что думаешь?

– В самый раз. Как?

– Ну, если машет красным флагом – значит, пора возмущаться, если зеленым – аплодировать.

– Вам, отцы, смешно, а мои парни, к вашему сведению, страшно рискуют. Подумайте, что будет, если проректор поймет, как и кто его подставил.

– Ладно-ладно. Давай так… Если тот из нас, кто сидит за столом, держит руку у лица в кулаке – значит, нужно терпеть и эмоции не выказывать, но быть готовыми. А если рука у лица развернута в ладонь – то пора реагировать. А как реагировать, там ясно будет, за или против. М?

– Неплохо. Хорошо, то есть. Сделаем. Кулак и ладонь, отлично… Ну, всё у меня. Больше нет вопросов. У вас-то как дела?

– Купи нам мороженого, а?

– Больным в изолятор?

– Ну а что?

Как и обещал, Никита Колудин привел к Гайде и Настоящему Егора Утлова – главную тему всех семинарских разговоров и большую надежду студенчества. Ни для кого уже не было секретом, что защищать его будут ненормальные друзья-пятикурсники, потому заветного вторника ждали с нетерпением. Перед палатой Никита и Егор столкнулись с дежурной медсестрой, которая сказала, что никого больше пускать к больным не будет, поскольку с тех пор, как в изолятор поселились Настоящий с Гайдой, он превратился в проходной двор. Никита протолкнул Утлова вперед, а сам, представившись президентом студенческого Совета, стал длинно объяснять причину подобной суеты.

– Ну, отец, – Гайда смотрел на пришедшего Егора, – у тебя уже прошло?

– Что именно?

– Настроение сделать себе харакири, синдром третьекурсника.

– А, да, вроде бы.

– И хочется продолжать учиться?

– Да.

– Эх, плохо, – вздохнул Настоящий.

– Как это?

– А мы уж было решили, что ты возьмешь на себя подвиг мученичества и будешь отчислен, но скажешь при всех Траяну в лицо все то, что хочет сказать ему каждый искренний семинарист.

– Вы хотели, чтобы меня отчислили?!

– Мы и сейчас хотим.

– Подумай сам, – подхватил Гайда, – ты войдешь в историю Русской Православной Церкви! О тебе потом книжки напишут и кандидатские будут защищать, в Православной энциклопедии обязательно будет о тебе статья, на экзаменах вопросом о тебе будут заваливать нерадивых семинаристов. Каково?

– Да что я сделал?

– Пока ничего, твоя правда, – ответил Настоящий. – Но ведь у тебя сейчас есть шанс, которым нельзя не воспользоваться.

– Грех не воспользоваться, – добавил Гайда. – Вселенная замерла в ожидании твоего поступка. Прямо сейчас выбирается путь, по которому пойдет человечество.

– Участь мира в твоих руках, – патетически добавил Настоящий и склонил голову перед человеком, который должен был решить судьбу бытия. Гайда последовал его примеру, и наступила тишина. Егор не представлял, что делать. Настоящий не поднимая головы, попытался посмотреть на него, потом вопрошающе кивнул Гайде, тот поднял брови в недоумении.

– О, нет, – прошептал Настоящий.

– Конец всему, – сокрушенно согласился Гайда.

– Нет смысла жить, ушла надежда, – убитый горем Настоящий всхлипнул, поднял голову, укоризненно глянул на Егора и повалился на кровать. – Разбудите меня, когда все закончится.

– Что закончится? – вконец испугался Егор.

– Всё, – и Настоящий закрыл голову подушкой.

– Я ничего не пропустил? – в палату наконец-то забежал Никита. – А? Познакомились?

– Ага, – кивнул Гайда и сел на стул.

– Мы как раз успели выяснить наши стартовые позиции, – приподнял подушку Настоящий и глянул из-под нее на президента. – Они нас устраивают, и мы готовы работать. Где текст проповеди?

Утлов достал из кармана листок и протянул его Гайде. Тот сразу стал читать вслух, причем делал это вызывающе медленно, смакуя каждое слово, а иногда и по нескольку раз. Никита ободряюще похлопал Егора по плечу и предложил сесть. Гайда дотянул до конца, пробурчал что-то наподобие «всё, кажется, ну точно, всё, кошмар, ага», и начал читать заново, на этот раз быстрее. В третий раз он прочитал с нормальной скоростью.

– Чего-то длинно и как-то путано, – Настоящий заставил себя приподняться на кровати. – Как будто по нескольку раз одно и то же. Нет?

– Это я повторял просто.

– А!

– Бэ!

– Отличная проповедь, брат ты мой! Там обедать не пора?

Гайда посмотрел на часы:

– Ого, точно пора.

– Наконец-то!

И они сорвались в столовую, оставив президента студенческого Совета успокаивать не на шутку взволнованного Егора, объясняя, что только что он был свидетелем блестящего разбора его проповеди и начала формирования гениально продуманной защитительной речи, которая спасет его от рук Траяна.

Отец проректор выяснил, что защитниками выступят Гайда с Настоящим. Так же он смог узнать, что Пушко тренирует группы поддержки, которые будут заводить зал в нужных местах. Проректор был доволен – все будет по-взрослому. Никакой пощады. Студенты хотят войны, они ее получат. Но, поскольку перед любой войной происходит обмен официальными объявлениями о её начале, отец игумен решил нанести своим будущим оппонентам необходимый для этого последний дипломатический визит вежливости.

– О-оу! – сказал Настоящий так, словно ненароком сел на собственные очки. Он увидел Траяна, входящего в палату как раз тогда, когда они с Гайдой спорили о завершении своего «Триалога о Троице Рублева», используя в качестве аргументов два последних целых стула. Прочие стулья были сложены под кроватью у окна.

– Отец Траян! – воскликнул Гайда, поворачиваясь к двери.

Траян молча прошел и собирался сесть за стол, когда понял, что сесть не на что. Настоящий опустил свой стул на пол и пододвинул его проректору. Тот даже не поблагодарил.

– Чем занимаетесь, господа?

– Пишем богословский трактат об иконописи, – не моргнув глазом, ответил Гайда.

– Получается?

– С переменным успехом, – осторожно сказал Настоящий.

– Наверное, – предположил проректор, – изолятор лучшее место для подобной работы; ни послушаний, ни лекций, ни обязательных богослужений, никто не отвлекает… Кстати, а чем вы приболели, господа?

– Миалгический энцефаломиелит, – с безнадежностью в голосе ответил Настоящий.

– Вот как, – Траян сочувственно покачал головой.

– Но мы почти уже совсем здоровы, – Гайда понял, что настало время искренности, – и на следующей неделе нас обещали выписать. Отличные у нас врачи, батюшка.

– На публичное отчисление собираетесь, нет?

– Да. Мы там вообще будем защитниками.

– Неужто, – Траян и не думал притворяться, будто не знал этого. – Какое совпадение. А я собираюсь выступать на стороне обвинения. Не страшно против проректора выступать?

– Мы думаем, батюшка, – скромно потупив взор, ответил Настоящий, – что мы все вместе выступаем на одной стороне. На стороне истины.

– Замечательно, – живо отозвался игумен. – Именно такого ответа я и ожидал. Хорошо, что вы это понимаете. От себя могу сразу сказать, что никакой личной неприязни у меня по отношению к вам нет, и никаким репрессиям вы подвергаться не будете, а то, знаете ли, поползли по семинарии всякие слухи… Вы сейчас болеете, общение у вас ограничено, можете и не знать. Но говорят, будто те, кто выступят против меня и двух недель после процесса не отучатся, будто я чуть ли не на Библии поклялся, что сгною их и со света белого сживу. Но все это слухи, не верьте им. Кроме того, если публичное отчисление понравится Владыке, то и вас, в случае чего, будут отчислять публично, так что выступите в свою защиту. И победите. Вы же не сомневаетесь в собственной победе, правда?

– Лучше нас, к сожалению, никого нет, – с напускной серьезностью ответил Гайда.

– Лучше меня, к сожалению, тоже, – отозвался проректор. – Осталось в очном споре выяснить, кто лучше из нас двоих.

– Троих, – Настоящий приподнял руку, словно хотел, чтобы его заметили.

– Да-да, – отец Траян встал, – выздоравливайте.

Парни поклонились. Проректор ушел. Когда дверь закрылась, Настоящий повалился на кровать, а Гайда спросил:

– Что это было?

– Он нас боится, вот что.

– Тебе показалось?

– Конечно. Мы раздавим его, как букашку.

Гайда постоял немного в задумчивости и поднял свой стул за спинку. Настоящий оскалился и мигом сиганул к своему.

В воскресенье Никита Колудин пошел в изолятор к Настоящему и Гайде, проверить, как движется подготовка. До вторника было рукой подать, а его защитники нисколько не волновались, и даже не было похоже, чтобы они работали. Никита не выдержал и решил на этот раз выяснить в деталях, что готово, а что нет, и как все будет происходить. Он застал друзей напряженно сидящими на кроватях и держащими в руках столовые ложки.

– Все нормально? – деликатно поинтересовался Никита.

– Греем мороженое, – Гайда кивнул в сторону окна. Там, на батарее, стояли два пластмассовых ведерка.

– Ага, понимаю, – ответил Никита. – Вы еще не выиграли спор, вам нельзя простудиться… А как наша подготовка? Заготовки уже есть?

– О, да, – Гайда сходил за мороженым, парни взяли по бидончику и начали с радостными оханиями и причмокиваниями уплетать его. – Это будет фарс с элементами трагикомедии, наполненный черным юмором и внезапными разоблачениями.

Дав такое определение Гайда принялся облизывал ложку высунутым языком.

– И еще там будут элементы ромкома, – сказал Настоящий своему ведерку.

– Чего? – Никита сказал так, будто ни трагикомедия, ни черный юмор его не испугали, а вот ромком…

– Ромкома – романтической комедии.

– В вашей защитительной речи?

– В нашем перфомансе! – воскликнул Гайда.

– Это будет не просто речь! – воскликнул Настоящий.

– Это будет событие!

– Явление!

– Бомба!

– Смерч!

– Это будет начало новой эры.

– Нового мира… Мы покажем студентам то, что хотела скрыть инспекция, покажем им мир без нее, мир без диктата и запретов, мир без границ, мир, где возможно все. Что будет дальше – решать нам.

– Ложки нет, – сказал Гайда, поднял ложку и начал с усилием таращиться на неё.

– Ложки нет, – согласился Настоящий и стал гнуть ее о спинку кровати.

Никита понял, что их понесло и ушел. У колокольни он повстречал однокурсника и рассказал ему о сумасшедших друзьях в изоляторе. Тот, смеясь, объяснил ему, что ложка, которой нет, взята из фильма «Матрица». Никита нашел диск и после отбоя, подменив вахтера, посмотрел «Матрицу» на ноутбуке. Когда пошли финальные титры, он глубоко задумался, потом сильно испугался и не спал всю ночь. Он понял, что все пропало.