Алтай в зеркале мифа

Так начинался мир

Миф о сотворении мира занимает особое место в духовном наследии народа. Это — точка отсчета, абсолютный нуль, начало начал. На этом фундаменте строится вся картина мироздания. Поэтому уже космогонический миф несет огромную смысловую нагрузку: его образы должны быть предельно простыми и в то же время чрезвычайно емкими. Ведь им предстоит выразить невыразимое, рассказать, как из ничего образовалось нечто. По плечу ли мифологическому сознанию такая задача? Ведь ему чужды представления о таких абстрактных понятиях, как бесконечность, абсолют… С другой стороны, люди не могли оставить без внимания вопрос: как же все это началось? То, что у мира было начало, подразумевалось всем строем архаичного мышления. Следовало лишь сформулировать свои неясные догадки, облечь их в слово, приближаясь к некоему инварианту — сложному в своей простоте. Масштабы и значимость этой работы общественного сознания трудно преувеличить: здесь мысль касалась самого сокровенного, начала начал.

Несколько предварительных замечаний. Миф о сотворении мира как первое событие помещался в какую-то неопределенную давность, не связанную с наличным бытием непрерывной хронологической шкалой. Между Первым утром мира и днем сегодняшним зияет временной провал, не заполненный событиями. Скорее, «начало» и «сегодня» соотносятся как причина и следствие. Все качества мира нынешнего были заданы, явлены в эпоху творения, каковая, следовательно, мыслится неким идеальным образцом. Но какова же «механика» сотворения мира?

Мысль древних аборигенов Алтая обходит главное Препятствие — вопрос о том, что же предшествовало акту творения, снимая непосильную для себя проблему описания абсолютного небытия. Во всех алтайских мифах эта проблема как бы вынесена за скобки: в момент, предшествующий акту творения, наличествует уже и творцы, и материал для будущего мира. Конечно, о времени «до» или «после» применительно к космогоническому мифу можно говорить лишь с долей условности — это такое состояние бытия, для которого неактуальны пространственно-временные характеристики, это условное состояние «до всего».

О том, что происходит с миром в момент его становления, алтайские мифы говорят скупо и противоречило. Нам придется рассмотреть несколько версий мифа, — чтобы понять, что здесь — главное и исконное, а что — случайное и заимствованное. В большинстве версий мифа первым действующим лицом называется Ульгень — верховное божество алтайских тюрков, обитающее, согласно шаманской поэзии, далеко на небе.

Когда еще не было человека, Ульгень увидел на поверхности моря плавающую массу земли, а на ней — Приросший слой глины, похожий на остов человека. Ульгень снял этот слой глины и пожелал, чтобы из Пего образовался человек. Так и случилось. Первое свое творение Ульгень назвал Эрликом («мужественным», как отмечает переводчик). Остальная масса земли, плававшая в море, стала огромной рыбой, тайменем. Эрлик же отыскал Ульгеня и стал его товарищем и младшим братом, «а после стал с ним равняться и Даже возвышаться мыслию перед ним и с завистью помышлять: «Ах, как бы я такие же твари, как я, созвал или еще лучшие!» И все больше и больше отдалялся он от Ульгеня сердцем, и охладевал, и наконец сделался противником и врагом Ульгеню и всем его тварям».

Чем примечателен этот фрагмент? Тема творения обыгрывается здесь не совсем обычно для алтайские мифов. Ульгень (вероятно, пребывающий над водной гладью), обнаруживает уже готовую землю, плавающую в море. Его усилиями она разрастается, принимая вид огромной рыбы. Из части этой первичной земли Ульгень создает Эрлика — помощника и брата меньшего. Сам же процесс возникновения земли дается лишь намеком, вскользь, но зато сразу говорится о немотивированной враждебности Эрлика к создателю Тем не менее главные действующие лица, как и обстоятельства их действия, в этом мифе обозначены. Подробности мы обнаруживаем в другой версии.

Ульгень спустился к воде, кроме которой не было в тогдашнем мире ни неба, ни земли. Он думает, как начать творение. В это время к нему подходит (миф вполне равнодушен к очевидному противоречию) некий человек и на вопрос Ульгеня, кто он такой, говорит, что пришел сотворить Землю. Ульгень рассердился (немаловажная подробность: и тут зреет будущий конфликт) и сказал, что он сам не может сотворить мир, где уж пришельцу! Но человек (миф не называет его имени) утверждает, что знает, где можно взять такую вещь, из которой можно сотворить Землю. Ульгень смягчился и заявил, что не будет сердиться, если незваный помощник выполнит обещание. Человек нырнул в воду, нашел на дне гору, оторвал от нее кусок и набил землей свой рот. Вынырнув из воды, он выплюнул землю в пригоршни Ульгеню. Тот бросил эту землю и образовалась Земля из хорошего дерна. Но часть принесенной земли осталась у человека между зубами, и он выплюнул ее на созданную Ульгенем «хорошую» Землю. Образовались болота, кочковатые места. Ульгень рассердился на человека — произошла ссора.

В этом мифе тоже есть важные детали. Ульгень не создает себе помощника. Оба творца существуют изначально, а безымянный человек в конце концов оказывается Эрликом, о чем в мифе говорится позже и между делом. Сам процесс творения — это сотворчество, причем активная роль принадлежит Эрлику. Здесь же мотивируется вражда между участниками акта творения: Эрлик-де «испортил» идеальную, гладкую Землю Ульгеня.

Еще одна версия, записанная в долине р. Урсул, сообщает следующее. Прежде всего, ранее всех богов, появилась вода. Три божества Юч-Курбустан, «припевавшие откуда-то сверху», создали двух ангелов — Жудая и Эрлика. Здесь имя «Кудай», заимствованное Предками алтайцев из иранских языков, обозначает фигуру, равновеликую Ульгеню. На Алтае слово «кудай» считалось нарицательным именем Ульгеня, нередко говорили «Кудай-Ульгень». Роль двух «ангелов» в данном мифе не совсем ясна. Скорее всего, мы имеем дало с поздней и переосмысленной редакцией мифа, в которой вынуждены уживаться персонажи исконные в пришлые. Так, Юч-Курбустан — явно позднее заимствование из буддийской мифологии. Это триединое божество и творит мир в данной версии мифа, а делает это с помощью Эрлика. Тот добыл из воды зерно величиной с ячменное — «зародыш» будущей земли. Сотворив Землю и светила, человека, рыб и животных, Юч-Курбустан разделили между собой все созданное, но вот Эрлику, несмотря на его просьбы, отказали в доле, сказав, что он мало помогал в работе. Сквозь позднейшие наслоения и тут просматриваются черты архаичного мифа, в котором минимум необходимой для творения земли добывается из морских глубин, но один из творцов оказывается обделенным.

Но почему первичная Земля до поры сокрыта в глубинах вод? Почему за нею ныряет человек и приносит землю во рту? Образ моря (океана, реки, просто воды) как нельзя лучше иллюстрирует хаотичность и бесформенность нарождающегося мира, его текучесть и податливость. Вода — наиболее емкий символ хаоса, который предстоит разъять для того, чтобы упорядочить, превратить в Космос. Бесформенное таит в себе будущие формы, оно чревато новой жизнью. Интересно, что здесь мифологическое сознание вполне солидарно с современной наукой, считающей океан колыбелью жизни на Земле. Землю в алтайском мифе надо просто извлечь со дна моря, явить ее, а потом она будет расти, множа формы живого и разумного. Пока будущая Земля и покрывшие ее воды нераздельны, все последующее только возможно, все — впереди. Злотому так важен первый акт мироустройства — отдаление земной тверди от водной стихии. Его совершает Эрлик, и, стало быть, именно ему принадлежит инициатива сотворения мира.

Очевидно, что именами (Ульгень и Эрлик) характеристики демиургов-творцов не исчерпываются. Не должны нас обманывать и наименование Эрлика человеком и вполне человеческие действия Ульгеня. За человекоподобными персонажами без труда обнаруживаются куда более древние и значимые образы творцов. Это — птицы. В хакасском мифе о сотворении мира говорится так.

«Сначала была утка. Сделавши другую утку товарищем, она послала ее за песком на дно реки. Принесенное один раз она взяла и послала в другой раз. Принесенное во второй раз она взяла и послала в третий раз. Принесши в третий раз, рассыльная утка не отдала всего. Своей рассыльной она говорит: «Оставшееся у тебя во рту вырастет камнем, упирающимся у тебя во рту!» Песок, взятый самою, она рассеяла; рассеявши, толкла его колотушкой девять дней. Когда она, колотивши девять дней, повернувшись, посмотрела — земля ее растет, подымаясь пылью; выросли больший горы. Горы выросли после того, как давешняя рассыльная утка повыбрасывала камни, выросшие у нее во рту. Потом, вернувшись, сама говорит: «Зачем ты так сделала? Я не дам тебе земли!» Рассыльная ее говорит: «Дай земли величиною с место, занимаемое юртою!» Та отвечает: «Не дам!»».

Безымянные утки в этом мифе чуть ниже оборачиваются уже знакомыми нам фигурами: это Кудай и Эрлик; здесь нужны были не птицы, а божества антропоморфного облика, продолжающие обустройство мира.

В Хакасии сохранилась еще более архаичная версия мифа — здесь мы видим в роли демиургов двух птиц. Некогда и на Алтае существовала подобная версия, ее отголоски мы обнаруживаем в рассказе об Ульгене и Эрлике. Видимо, не случайно говорится, что Ульгень пребывает над водой, — это намек на его-птичью ипостась. Эрлик же водоплавающая: во всех вариантах нырять за землей приходится именно ему. Исходная версия мифа могла выглядеть таким образом: две птицы вместе творят мир, но вторая — самая активная! — лишается своей доли. Ее почему-то оттесняют, обвиняя в неудачном содействии. Миф о ныряющей птице имеет широчайшее распространение среди урало-алтайских народов. О древности его возникновения говорит тот факт, что он обнаружен и у ряда племен индейцев Северной Америки. Их далекие предки, переселяясь в Новый Свет, унесли этот миф из глубин Азии.

Думается, что древние аборигены Сибири использовали в данном мифе свои наблюдения за жизнью и повадками водоплавающих. Тут сама Природа предложила им модель сотворения мира: обитающая на севере водоплавающая птица (поганка) действительно ныряет на дно водоема (озера) и приносит в клюве землю, ил. Из этого материала осторожная птица «лепит» маленький остров, плавающий в отдалении от берега. Там она высиживает яйца, оберегая их от хищников. Неудивительно, что изобретательная птица привлекла внимание обитателей севера, а ее действия, возвышенные до космических масштабов, составили каркас мифа. Еще одно важное обстоятельство: этой птице равно доступны все сферы пространства: воздух, земля и глубины вод, что придает ее созидательной деятельности особый смысл. Она делает видимым невидимое (поднимая землю на поверхность воды), связывает воедино различные среды, она вездесуща. В ее образе жизни мышление древних угадало идею медитации, легшую в основу сибирского шаманизма. Шаман, как и водоплавающая птица, может проникать во все миры с тем, чтобы поддерживать их динамическое равновесие. И вот что еще интересно. В шаманско!< поэзии тюрков Алтая Эрлик — грозный владыка подземного мира, богатырь. И все же память о его былом птичьем облике сохранилась. Иногда его именуют трехзобым, намекая на зоб птицы.

Где родина этого мифа — сказать трудно. Был ли он занесен на юг Сибири древними мигрантами с севера или его самостоятельно «сформулировали» предки южно-сибирских тюрков? Вряд ли мы когда-нибудь узнаем об этом наверняка. Удовлетворимся пока осознанием того, что миф о двух птицах-творцах имел в Сибири широчайшее распространение, а сама тема птицы пронизывает всю мифологию и мироощущение сибиряков.

Вернемся к алтайским сюжетам. Смущает явная «несправедливость», постулируемая мифом. Та из птиц, которой суждено «потом» стать небесным Ульгенем, предстает в мифе необъяснимо пассивной. Инициатива творения, первое движение принадлежит не ей. Вот еще один пример (версия того же мифа):

«Перед созданием мира все было наполнено водою, над которою летали, в виде черных гусей, бог и человек. Бог не думал ничего, а человек произвел ветер, возмутивший воду, которая брызнула в лицо богу…»

И здесь активен Эрлик, которого, как и в ряде других случаев, рассказчик низводит до уровня человека. Тем не менее после сотворения мира в выигрыше остается Ульгень. Впрочем, выигрыш ли это? Посмотрим, что происходит в мифе дальше.

Как только Земля создана, на месте двух птиц в мифе появляются Ульгень и Эрлик. Творение продолжается, но — как и прежде — на фоне разрастающегося конфликта между демиургами. Об этом повествуется так:

«Ульгень рассердился и говорит человеку (Эрлику. — А. С.): «Зачем ты так сделал? Землю надо гладкою сотворить». Тут Ульгень рассердился и стал ругать человека; у того человека была палка, на которую-он опершись стоял и слушал, пока бог ругался. Наконец Ульгень сказал: «Пусть тебя не будет на этой земле». Тот выслушал и говорит Ульгеню: «Дай мне столько места, сколько занимает конец моей палки!» Ульгень сказал: «И этого не дам». Человек стоит и плачет. Тогда Ульгень с сердцем сказал: «Ну возьми это место! Что ты из него сделаешь?» При этих словах тот человек провалился сквозь место, которое выпросил, и его не стало».

В другой версии мифа низвержение Эрлика осуществляется еще более сложно. Это миф, отягощенный многочисленными наслоениями и буддийскими влияниями. В нем Эрлик сначала ссылается в землю «между двумя мирами, где не светит ни солнце, ни луна». Оказавшись один в этом пустынном мире, Эрлик решает по примеру Ульгеня сотворить свое собственное «человечество». Он обращается за разрешением к помощнику Ульгеня Майдере. Последнего Ульгень создал после ссылки Эрлика, в имени его легко угадывается теоним Майтрея (наименование одного из наиболее популярных в северном будизме персонажей). Майдере разрешает Эрлику делать в его «мире» все, что он захочет. Тогда, вернувшись в свои владения, Эрлик мастерит молот, наковальню, мех, клещи. Раскалив железо, он начал ковать себе слуг и изготовил их множество. Встревоженный Ульгень отправляет к противнику своего богатыря Мангдышире (в северном буддизме — Манджушри, божество мудрости, изображаемое с книгой и мечом). При нем Эрлик сотворил трех животных: медведя, барсука и крота, а на посланца Ульгеня напустил своих богатырей-помощников.

В этом мифе вражда обоих демиургов также заканчивается удалением Эрлика. Он свергнут с неба на землю. Вместе с ним, «как град и дождь», посыпались с неба и слуги; они стали «хозяевами» тех мест, на которые упали. Так появились на земле хозяева камня, воды, гор, скота, зверей, рыб и птиц. По сути, Эрлику и его слугам досталась во владение вся земля, средний мир. Но Эрлик вновь просит Ульгеня дать ему во владение хотя бы немного земли, и небесный бог соглашается. Правда, на самую малость. Он отдает Эрлику столько места, чтобы он мог поставить конец своей палки. Эрлик же, взяв свою палку, забивает ее в землю, а потом выдергивает. Он извлекает из-под земли кабана, вцепившегося в палку зубами, лягушку, державшуюся за хвост кабана, и множество других гадов, «один за другого прицепившихся». Не в силах вынести вредительства Эрлика, Ульгень разгневался и свергнул его силою в преисподнюю. Так обретает Эрлик свое «царство». Отныне он числится хозяином мрачных подземных глубин и врагом рода человеческого.

Но зададимся вопросом: а что, собственно, плохого сделал Эрлик? Почему движущей силой мифа, его интригой становится конфликт между двумя творцами? Все действия Эрлика созидательны, более того — он куда изобретательнее Ульгеня. Так, Ульгень из камыша и глины творит тела первых людей, но не оживляет их («только душу не мог вложить в человека»). А Эрлик тут как тут: он вдувает душу и оживляет людей. Ульгень творит собаку, но не дает ей шерсти. Тут же Эрлик исправляет дело. И хотя миф утверждает, что его деяния богопротивны, мы видим, что лишь совместная работа обоих творцов приводит к полноценному результату. Мир творится благодаря соперничеству, конфликту, взаимодействию полярных сущностей. Если отвлечься от второстепенных деталей и подробностей, мы увидим, что за основной интригой мифа (ссора творцов) сокрыт механизм космогонического акта. Когда добыта со дна моря первая земля, она начинает расти, расширяться. Мироздание наполняется все новыми и новыми объектами. Из аморфного и нерасчлененного мир становится сложным и структурированным. Происходящее в мифе можно назвать рождением Вселенной из какого-то «сгустка» в результате его взрыва, когда разлетающиеся части этого сверхплотного ядра оконтуривают границы нового мира. Но и отличие от современной космологии расширяющаяся Вселенная сибирского мифа не может быть бесконечной, беспредельной. Это противоречило бы основам мировоззрения древних обитателей Сибири, поскольку им чужды представления о любом абсолюте. Рождающийся мир заведомо конечен, у него есть пределы и границы. Часто в алтайском фольклоре фигурируют «дно Неба» и «дно Земли», что оконтуривают мир подобно двум полусферам, которые соприкасаются краями. И если в момент творения они еще не явлены, то потом, в ритме нарождающегося мира, им суждено «раздвинуться», разъединиться, давая место среднему миру, месту обитания человека. Вот что здесь наиболее интересно: процесс разделения слиянных некогда сущностей в алтайском мифе изображается как взаимное удаление Ульгеня и Эрлика. Завершив творение, Ульгень удаляется на дальний «слой» небес и впоследствии уже мало вмешивается в жизнь людей. Эрлик же, как мы видели, сначала свергается в средний мир, а затем — под землю. Таким образом, они занимают позиции, соответствующие полюсам мироздания, обозначая крайние пределы мира. Вот зачем понадобилась в мифе тема вражды творцов! Она позволяет мотивировать неизбежное расхождение в космогоническом акте верха и низа, Неба и Земли, добра и зла… Потому-то, видимо, и в наиболее архаичных версиях действуют две птицы: для того чтобы творение обладало динамикой, необходимо наличие в нем двух начал, двух сущностей, двух персонажей.

Ульгень и Эрлик — две противоположности, необходимый друг другу. Их противодействие есть та самая пружина, что приводит мир в движение. Такова логика мифа: бывшие близнецы обречены на вражду, но это не просто козни одного и благодеяния другого. Здесь мы видим куда боле сложное взаимодействие. Его можно обозначить как диалог-конфликт. Полной властью над миром не обладает ни один из них. Лишь вместе они способны творить. Здесь нет места абсолютному злу или добру, заблуждению или истине. По-видимому, аборигены Алтая тонко чувствовали, что в мире действуют разнонаправленные силы, но они ощущали и гармонию мира как совокупный результат действия этих самых сил. Их сознание противилось тому, чтобы расчленять цельный мир на непримиримые противоположности. Черно-белый мир скучен, лишен надежды на чудо и в конце концов противен природе человека. Куда более правдоподобен мир другой, где силы притяжения и отталкивания обогащают и разнообразят бытие, где возможен компромисс между злом и добром, где царит взаимодействие.

Так и действует эта неразлучная пара, друзья-враги Ульгень и Эрлик. Ульгень создает скакуна, завистливый Эрлик пытается ему подражать. Но он выгнутую шею животного «приставляет» наоборот, выгибом вниз, и получает верблюда. Однако в целом Эрлик предстает в мифах и легендах удачливым творцом. Этот «злодей» удивительно талантлив! Вот каков его вклад в культуру. Он первым открыл искусство ковки железа и, стало быть, может считаться первым кузнецом. Оживляя человека, он дул в нос, играя на железной труба «о семи ладах», и дул ему в уши, играя на железном комусе «о девяти язычках». Эти музыкальные инструменты, как можно догадываться, изобретены им самим. И наконец, первый шаман принял свой дар и шаманский бубен от Эрлика. Ульгень же наделил людей грамотностью, обойдя лишь тех, что приняли от Эрлика шаманство. Связь Эрлика с музыкой, шаманством весьма примечательна. От злобного и мстительного хозяина нижнего мира люди получают драгоценный дар: искусство проникновения в иные пространства. Кроме того, в разных редакциях мифа с удивительным постоянством подчеркивается такая деталь: у Эрлика есть палка, на которую он опирается. Этим посохом Эрлик пронзает землю, получив разрешение Ульгеня владеть малым клочком земли, помещающимся под концом посоха. Сделав дыру, Эрлик, по одним сведениям, сам проваливатся в нее, а по другим — извлекает из-под земли всевозможных «гадов». Все это можно толковать как сотворение Эрликом подземного мира и его обитателей, дотоле в мифе не упоминаемых. И пользуется Эрлик посохом, т. е. тем же орудием, что и многие шаманы народов Сибири. Посох — атрибут многих архаичных персонажей алтайской мифологии и фольклора, но первым его обладателем называется именно Эрлик. И в его руках посох становится орудием творения. Шаман опирается на трость или посох еще и потому, что его сверхзадача — преодоление пути, трудной дороги. Здесь посох просто необходим.

Образ Эрлика и его «судьба» в алтайском мифе весьма неоднозначны. Отстранившись от буквального истолкования мифа, задумаемся: что означает перемещение существа в мир подземный? Только одно — его смерть. Эрлик открывает людям великое таинство смерти, став первым умершим и, как первый, хозяином нижнего мира. Он не может быть воплощением абсолютного зла хотя бы потому, что забирать души людей в нижний мир — это его работа. Это обязанность по поддержанию круговорота жизни. В этом смысле его роль не менее важна, чем роль Ульгеня, посылающего на землю зародыши будущей жизни. Из недосягаемой небесной выси («из глубины неба») Ульгень шлет на землю солнечные лучи, оживляющие средний мир. Но когда истекает срок земного бытия, Эрлик уводит души вниз, в мрачные пропасти земные. Психологическая мотивировка алтайских мифов вполне понятна: персонажем, к которому относятся с почтением и любовью, является, конечно же, небесный бог. Эрлика побаиваются, ведь по его приказу многочисленные слуги наказывают человека за непочтение, обманывают, крадут душу, пугают… И все же Эрлик отнюдь не алтайский вариант дьявола. Он не только равновелик Ульгеню, он воспринимается людьми как отец. Именно так — «адам Эрлик» — зовут его в песнях, легендах и шаманских стихах.

Удалившийся далеко на небеса Ульгень доступен лишь самым сильным шаманам, и то не всегда: зимою небо замерзает и дорога к Ульгеню закрыта. Если и рискнет шаман отправиться в эту пору к владыке, ему приходится прорубать лед топором. Тогда, говорят, в юрту, где идет камлание, сыплется сверху лед… А чаще шаманам приходится иметь дело с посредниками, небесными духами более низкого ранга. Ульгень удалился от дел земных. Есть предание, что когда-то Кудай (Ульгень) и Эрлик были людьми и жили на земле. Другое предание сообщает, что Ульгень был внуком Чингисхана и правил всем алтайским народом. Он ездил на белой лошади (этой масти лошадей и приносят ему в жертву), был добрым и справедливым, никогда не наказывал сам своих подданных. Один из алтайских родов (Улюп) считал Ульгеня своим предком. За этими преданиями кроется желание людей вывести свою родословную от божества-правителя, желание связать времена нынешние и мифические. Но — и в этом предания солидарны с мифом — Ульгень изображается преимущественно благостным. Такой стерильный образ не может инициировать фантазию человека. И, как результат, — алтайский фольклор почти не уделяет внимания внешности Ульгеня, иконография его не разработана. Мы знаем считанные изображения небесного бога, весьма условные и лаконичные. На рисунке шамана это человекоподобная фигура, голова которой излучает солнечное сияние.

Небо далеко, земля всегда под ногами. Вероятно, люди ощущали постоянную близость Эрлика и свою зависимость от него. Бесплотность и условность образа Ульгеня с лихвой возмещается тщательностью и яркостью, с которыми разработан портрет Эрлика. Это старик могучего телосложения, с румяным лицом, с черными, как сажа, глазами и бровями. Раздвоенная борода его свисает до колен, длинные усы заложены за уши. «Упрямый Эрлик с развевающимися волосами»— так звали его шаманы. Эрлик живет во дворце из железа (или из черной грязи, в чем можно увидеть намек на морское дно, откуда птица-Эрлик когда-то достала ил/грязь для сотворения Земли). Спит он на постели из бобровых или медвежьих шкур…

Итак, соперничество двух демиургов (иногда именуемых братьями) приводит к созданию упорядоченного мира. Мы преднамеренно опустили ряд второстепенных линий и персонажей, чтобы подчеркнуть главное, на наш взгляд, обстоятельство. Вклад каждого из братьев неравноценен. Один стремится к идеальному мироустройству, другой, согласно мифу, ему мешает. Но как нам кажется, это вмешательство мудрое, хотя и с лукавинкой, и дальновидное. Ульгень создает гладкую Землю, Эрлик разнообразит этот безжизненный ландшафт горами, кочками, болотами. Ульгень творит «благородных» тварей, его соперник — «гадов» и обитателей подземного мира. Наконец, Эрлик приносит людям кузнечное искусство, музыку и шаманство. Более того, «ловец душ человеческих» кладет предел земной жизни, и лишь тогда жизнь, конечная и уязвимая, обретает подлинную цену. Бесконечное существование цены не имеет. Так что деятельность Эрлика — это привнесение в мироустройство той меры «неправильности», которая лишь подчеркивает общую гармонию, делает ее завершенной, достоверной, жизненной. В итоге «падший ангел» оказывается фигурой чуть ли не более значимой, чем «сам» Ульгень. Так, пусть в неявном виде, миф постулирует, что в мире существует некая разность потенциалов, которая не позволяет ему застыть в неподвижности.

В верованиях алтайцев, в фольклоре (за исключением рассмотренного мифа) нет и следов вражды Ульгеня и Эрлика. Наоборот, они действуют — в масштабах мира — сообща: вместе решают судьбу человека в судном месте, на границе двух миров, у обгорелого пня. Их двуединство люди понимали отчетливо, о чем и говорит алтайская поговорка: «Ульгень и Эрлик имеют одни двери». Если и есть между ними соперничество, оно носит явно ритуальный характер. Это скорее даже игра, и, как и во всякой ритуальной игре, в ней нет победителя и побежденного. Потому и неудивительно наименование обоих отцами.

В поздней шаманской поэзии говорится, что оба творца имеют сыновей и дочерей, но — примечательная деталь! — ничего не сообщается об их женах. Семь сыновей и девять дочерей Ульгеня не родились, а откололись или отделились от отца. Сыновья и дочери Эрлика (также числом семь и девять) непонятного происхождения, зато известно об их образе жизни, привычках. Это «железноголовые черные сыновья», посланники и богатыри, выполняющие волю отца под землей и на земле. Под их началом находятся сонмы мелких злых духов, не имеющих ни имени, ни облика. Они-то и крадут душу человека или «пожирают» его, могут оставить на теле раны-укусы. Это беспокойные и сварливые существа, часто ссорящиеся между собою. Их усмиряют сыновья Эрлика, они же охраняют вход в жилище человека, не допуская туда злых кормбсов. Не менее интересны дочери Эрлика, проводящие время «в праздности и играх». Бесстыдные и насмешливые девицы завлекают на свое ложе шаманов, когда тем случается во время камлания проходить неподалеку. Как и отец, они являют пример сверхжизненности, неукротимой плодородной силы, хотя и взятой со знаком «минус». Все характеристики этой подземной семьи говорят о том, что на ее членов перенесены плодородящие потенции самой Земли. С Эрликом и его дочерями связаны, хотя и не слишком явно, многочисленные персонажи алтайской мифологии — хозяева гор и их дочери, горные девы и т. п. (речь о них пойдет ниже).

Так — в самом общем виде — можно обрисовать один из алтайских мифов о сотворении мира и развитие его сюжетных линий в шаманской поэзии. На этом можно было бы и закончить, если бы не одно обстоятельство. В фольклоре алтайцев и соседних с ними народов есть разрозненные на первый взгляд сюжеты, стержень которых вражда и свержение соперника под землю — заставляет нас вспомнить детали космогонического мифа. Эти сюжеты привлекли внимание выдающегося исследователя культур Сибири и Центральной Азии Г. Н. Потанина, объединившего их под заглавием «Сын Неба». Потанин увидел, что в этих легендах (скорее всего, осколках древнего мифа) с загадочным постоянством воспроизводится рассказ о том, как некий зверек — чаще всего это белка-летяга (ба-бырган) — выцарапывает глаза сыну небесного царя. Вот одна из легенд.

Бабырган прежде жил на небе; он выкопал глаза старшему Сыну Неба Джаику. Джаик погнался за ним, спустился на землю, но не мог догнать и найти Ба-быргана, который спрятался в кедр. Небо бросило в него молнию…

Действительно, образ жизни некоторых животных мог навести древнего человека на мысль, что они прячутся от солнечного света, от неба. Кроты, сурки, медведи роют норы и устраивают себе подземные жилища; прячутся в пещерах или дуплах летяга, бурундук, летучая мышь… В другой легенде Сын Неба заснул под деревом, и в это время зверек выцарапал ему глаза или перегрыз горло. Небо-отец мстит за гибель своего сына.

Известно множество вариантов данной легенды. Не всегда в них говорится, что зверек ослепил или умертвил Сына Неба, порой враждебность небесного божества плохо мотивирована. В тувинском сказании небесный бог бросает молнии в бурундука, на которого «за что-то сердится». Так или иначе в конфликте участвуют две стороны: небесный бог (или его сын) и существо, наказываемое им и прячущееся под землей. Иными словами, и в космогоническом мифе, и в легендах мы видим реализацию сходных сюжетов.

Им созвучна и монгольская легенда о сурке, который был прежде метким стрелком, соперничал с богом. Бог спросил сурка, попадет ли тот из лука в Плеяды. Стрелок — с закрытыми глазами! — сбил все звезды, но бог незаметно поместил на место сбитой звезды новую и выиграл пари. От стыда стрелок покрылся шерстью и зарылся в землю… И здесь соперник небесного божества удаляется в «преисподнюю».

Интересно, что в приведенных легендах неудачливый противник связан с подземным миром, миром тьмы, слепоты. Закрытые глазд стрелка, ослепленный Сын Неба, подслеповатые обитатели нор и берлог — что стоит за рядом этих персонажей? Быть может, «слепота»— лишь обозначение их принадлежности к тому миру, где зрение не нужно? А может быть, Сын Неба и есть незадачливый стрелок, звериными ипостасями которого являются и сурок, и летяга, и медведь? Произошло переосмысление мифа, и вот уже земные зверьки «ослепляют» Сына Неба (он же — брат или просто второй участник творения). Потребовалось объяснить его слепоту и необъяснимую вражду небесного бога и безвредных зверьков. Среди возможных двойников Сына Неба выделяется разве что медведь — могучее животное, издавна почитаемое в Сибири. Есть предание о том, что он и был настоящим сыном верхнего бога. Вопреки воле отца спустился он на землю и за ослушание был покрыт шерстью.

Конечно, не стоит механически соединять фрагменты разных мифов и легенд с тем, чтобы найти для них единое объяснение. Но с другой стороны, слишком много общего в рассмотренных текстах, как будто архаическая мысль нащупывала разные подходы к решению какой-то важной темы. Темой этой могла быть загадка мироздания, загадка появления Неба и Земли, добра и зла. Потому и допустимо предположение, что разные персонажи — Эрлик, медведь, сурок, Сын Неба — суть варианты одного и того же образа. Всех их роднит отверженность как результат конфликта с небесным богом, принадлежность подземному миру…

Предки алтайцев в древнетюркскую эпоху знали и другой вариант космогонического мифа. Увы, скупые строчки тюркской руники донесли до нас не сам миф, а всего лишь упоминание о нем:

«Когда было сотворено вверху голубое небо, а внизу бурая земля, между (ними) обоими были сотворены сыны человеческие». Кто сотворил мир — из этого фрагмента неясно, но схема мироздания вполне созвучна собственно алтайской: это три мира, причем акцентируется срединность мира людей и намечается последовательность сотворения мира. Люди создаются после того, как «разошлись», разъединились небеса и твердь. Среди богов, которым поклонялись древние тюрки, мы обнаружим только одного «знакомца»— Эрлика. (В рунических текстах его именуют Эрклиг.) Божество верхнего мира называется Тенгри (Небо, но в данном случае имеется в виду не небесный свод, а персонифицированное небесное божество). У него есть божественная супруга — Умай. Это божество хорошо известно позднейшим тюркам Саяно-Алтая. Анализируя древнетюркские тексты, С. Г. Кляшторный установил, что между данными божествами существовало разделение функций. Тенгри распределяет сроки (жизни), Умай ведает рождением «сынов человеческих», а Эрлик, конечно же, их смертью. Более того, Эрлик посылает в мир людей своих вестников смерти, совсем как в алтайской шаманской мифологии.

Расстановка основных мифологических фигур в древней мифологии тюрков и их потомков наводит на мысль о возможной близости космогонического мифа у тех и других. В обоих случаях мы видим пару богов, чья совокупная деятельность решает судьбы людей. (Разделение единого небесного божества в древней мифологии на две «половины»— мужскую и женскую — принципиального значения не имеет. Кроме того, и в алтайской традиции известна брачная пара Ульгень — Умай.) Божественный Тенгри — аналог Ульгеня — в древности воспринимался как существо властное и деятельное, что неудивительно. Эпоха тюркской государственности выдвигает на первый план правителя-кагана, отца народа, воина и государственного мужа. Такая власть нуждалась в идеологическом обеспечении, в утверждении богоизбранности правителя. Потом Тенгри в фольклоре покровительствует земному владыке, наделяя его мудростью (вспомним алтайский сюжет: Ульгень наделяет верные ему народы грамотностью и благоразумием), но он же карает отступников, вмешивается в управление государством. Позже, когда рассеялись племена древних тюрков и их данников, когда рухнули их государства, фигура небесного бога постепенно уходит в тень. Он удаляется от людей и становится далеким богом…

Алтай всегда чутко прислушивался ко всему, что происходило в окружающем мире. В мифах и легендах Алтая мы найдем отголоски христианских апокрифов и буддийских сказаний, далекие отзвуки религий Ирана и Тибета, верований сибирской тайги. Можно думать, что все эти иноземные веяния воспринимались внимательно и требовательно; все новинки «примеряли» к своим собственным представлениям о человеке и мире. Кое-что отсеивалось, многое принималось, украшая местные мифы росчерками нового орнамента, привнося в них элементы драматизма и волнующей воображение фантастики. Иногда мы встречаем в алтайских мифах причудливый сплав самых чужеродных имен и сюжетов — эхо древних и не столь давних контактов с многоголосым миром Азии. Таков, на наш взгляд, текст, записанный миссионером В. И. Вербицким, первым этнографом Алтая. Отдельные черты этого предания нам уже известны, но есть и оригинальные.

«Когда еще не было ни неба, ни земли, был один Ульгень. Он носился и как-бы трепетал над безбрежным морем, распростершись, подобно нетопырю, и не имел твердого места, где бы встать. Тогда ощутил он голос внутри себя: «Алдында тут, алдында тут — впереди хватай, впереди хватай» — и произнес эти слова, а вместе с тем, простерши руку, схватил перед собою. И вот попался ему камень, высунувшийся из воды. Он сел на этот камень, продолжая произносить: «Алдында тут, алдында тут!», и думал, что творить и как творить. Вдруг из воды выходит Ак-эне (Белая мать) и говорит: «Что придет тебе на ум творить, скажи только: этьтым, пютьты-деп — сделал, свершилось, так и будет…» Сказав это, Ак-эне скрылась и более никогда никому не являлась…Ульгень ощутил в себе мысль и произнес: «Э! эрь пютсин, эрь пютсин! — О! сотвори Землю, сотвори Землю!» И Земля сотворилась…»

Так же, по слову Улгеня, сотворились небо, человек и прочие твари. В море Ульгень создал «три великие рыбы» и укрепил на их спинах землю. Две рыбы стоят «по краям», а одна — в середине под землей, головой к северу. Когда она наклоняет голову, на севере начинается потоп. Чтобы рыба эта не утопила всю землю, Ульгень создал специальное устройство: «под жабры ее захвачен крюк с арканом, которого конец протянут на небо и там завит на трех столбах так, чтобы можно было, перепуская с одного на другой, подтягивать вверх или опускать вниз голову рыбы». Следит за рыбой «богатырь» Мангды-шире.

Творя мир, Ульгень пребывал на золотой горе, на которой сияет солнце и светит луна. Гора эта как бы свешивается с неба и не достигает земли «только на человеческое колено». Творение продолжалось шесть дней, на седьмой день Ульгень спал…

Пожалуй, это единственный миф, где нет даже упоминания об антагонисте небесного бога, а сам мир творится посредством слова. Но что за Белая мать, появившаяся из морских глубин? Почему она так бесследно исчезла, и миф более не упоминает о ней? Посмотрим на эту ситуацию с иной точки зрения.

В океане первичного хаоса встречаются два начала — мужское и женское, и в результате становится возможным рождение мира. Не об этом ли говорится в архаичном мифе бурят, где «серебряный отцовский столб» встречает в океане «золотое материнское лоно»? Последнее обозначается словом «умай»; следовательно, речь идет о божественной паре, в которой женское начало именуется так же, как известная тюркам богиня — Умай (она же супруга Тенгри, Ульгеня). Мы можем предположить, что Белая мать и есть Умай. Кстати, в алтайском фольклоре ее нередко описывают как женщину с золотыми или белыми волосами.

Эрлика здесь нет, но есть обитатели нижнего мира: некие гигантские рыбы, укрощенные Ульгенем. Иногда говорится, что это не рыбы, а драконоподобные чудовища «кер тютпа» (глотатели) с огромными пастями — верхняя губа хватает с неба облака, нижняя цепляет землю. Одно чудовище дышит холодом, принося на землю осень и зиму, второе дает тепло. Заслуживает внимания и упоминаемое в мифе устройство для поддержания в мире равновесия. Аркан не случайно пропущен между тремя небесными колами: средний из них есть не что иное, как Полярная звезда, неподвижная точка на ночном небосводе. Ее и называли Алтын казык, т. е. Золотой кол. Так рисуется в мифе сбалансированность мира. Правда, механизм поддержания равновесия тут обслуживает бодисатва мудрости Манчжушри, но шаманская мифология вполне допускает подобные превращения.

Обратим внимание на такую деталь: в алтайских мифах почти ничего не говорится о «технологии» космогонического акта, о том, как создавались земля, небо. Переход от небытия к бытию совершается незаметно и сопровождается такими действиями, как «сказал», «подумал», «ухватил», «принес со дна моря». В редчайших случаях мы видим труд божества, когда Эрлик кует слуг, Ульгень лепит из глины людей. Созидательная деятельность демиургов подразумевается в шаманских текстах. Божество «вырезает», «выкраивает» людей, о которых говорится: «наше определение быть существами с вырезанными ресницами». Но это уже финал космогенеза, где требуется тщательный и кропотливый труд. А как же создавался мир? Подсказку мы найдем в эпических сказаниях. Зачин героической поэмы, как правило, рисует — кратко и образно — картину возникновения мира. В отличие от мифа здесь нет и следа божественной пары демиургов, но есть действие, за которым угадывается фигура творца. Вот начало шорского сказания «Кан Кес»:

Суть происходящего понятна: какое-то божество отделяет воды от земной тверди и тем самым утверждает их самостоятельное бытие. Мир начинает расти, увеличиваясь в размерах. Такова творящая мощь орудий, которыми пользуется божество, — мешалки и ковша. Не странно ли видеть в руках всемогущего бога предметы утвари и обихода: ковши, мешалки (мутовки), посох? Может быть, упоминание ковша и мешалки в эпосе — случайность, плод индивидуальной фантазии сказителя? Для решения такого вопроса в нашем распоряжении есть хороший индикатор — шаманские тексты, в которых тоже дается картина устройства мира. Если и там обнаруживаются параллели эпической Вселенной, стало быть, эти черты не случайны. И вот в шаманских призываниях алтайцев мы находим обращение к божеству:

И наконец, вспомним, что шаман, земное «эхо» божества, для гадания тоже использует в своей практике и посох, и чашку, а среди его древних атрибутов, несомненно, были и иные предметы утвари. Об этом мы находим сведения на северной периферии тюрков — в Причулымье. Там, по сведениям Э. Л. Львовой, шаманская колотушка называлась каллак «ложка» и по форме своей напоминала лопаточку с небольшим выгибом. Думается, что использование в качестве шаманских атрибутов обыденных вещей говорит о значительной древности традиции. Ведь в поздние времена шаманы Алтая, как и Южной Сибири в целом, имели уже свои собственные атрибуты, весьма сложного устройства, с богатой символикой: бубен с колотушкой, костюм, фетиши. Коль скоро колотушку называют ложкой, мы можем предположить, что последняя была исконным атрибутом, название которого в шаманистской практике пережило сам предмет.

Простота атрибутов, таких как ложка, лопатка, ковш, черпак, обманчива, судя по мифологическим текстам. Там они имеют отношение к самому сакральному процессу, с их помощью оформляется мир и определяется мера вещей (отныне все в этом мире, как и в случае «выкраивания», обладает своей долей). Этот мир измерен, упорядочен и, стало быть, познан. Использование мешалки-мутовки в космогоническом акте известно и в мифологии древней Индии. Там мутовкой пахтают океан, сбивая его. Не исключена возможность заимствования этого мотива предками алтайских народов, но все же на Алтае мы видим и собственную линию развития семантики всех упомянутых инструментов. Кто знает, быть может, за шаманскими «бытовыми» атрибутами и строчками эпоса кроются вполне здравые в своей основе представления о возникновении мира как о процессе придания ему соразмерности.

Если у мира было начало, то должен ли быть у него и конец? Имел ли основание задумываться над таким вопросом народ скотоводов, охотников, живший в ритме природного времени, знающего лишь повторение одних и тех же циклов? Память народа хранила предания о губительных войнах и нашествиях, когда разрушались стойбища и угонялся скот, а люди прятались в лесах. Но такие события расценивались как нарушение естественного хода времени. Правда, во времена государств древних тюрков катаклизмы не раз сотрясали общество, что отразилось в представлениях о том, что земля «разверзается», а небо «давит». Падение тюркской государственности было тяжелым испытанием и могло повлиять на формирование мифа о мировом катаклизме. Но время смягчило, сгладило последствия этих событий, и в позднем шаманском фольклоре мы, кажется, не видим даже следов драмы потомков Ашина. Здесь источником возможных бед и грозных событий считается небо и его хозяин — Громовержец, Огнепалитель, Молниеносец. Впрочем, его действия не могут уничтожить Вселенную, эта мощь лишь напоминает человеку о его месте и обязанностях по отношению к небесному богу.

Предание о кончине века, записанное на Алтае, сложилось под влиянием буддизма и в меньшей степени христианства. В целом оно не характерно для мироощущения коренных жителей Алтая, но интересно тем, что продолжает или, вернее, оживляет тему борьбы Ульгеня и Эрлика. В этом предании борьба между богатырями идет с переменным успехом. Кажется, вот-вот Эрлик (а он рисуется безжалостным мучителем) одержит верх. Он уже поразил Майдере, от тела и крови которого вспыхнуло пламя, объявшее землю и небо. Тогда с неба спускается сам Ульгень и оживляет мертвых. Из уст его выходит пламя и сжигает верхний, «нечистый» слой земли, по которому ходили бесы. Из чистой, как белая глина, земли Ульгень сотворит новую Землю. Эрлик же со своими слугами сгорит и превратится в бестелесных духов и будет вновь низвергнут в «преисподние пропасти адские». Как видим, здесь кончина века всего лишь восстанавливает исходное равновесие сил, явленное в мифе о сотворении Земли.

Куда более безрадостная картина рисуется в фольклоре телеутов:

Здесь, однако, доминируют не мифологические, а социальные мотивы.

При кажущемся разнообразии алтайские космогонические мифы разрабатывают две основные темы. Первая связана с доставанием первичной земли со дна водоема; это миф, в котором действуют две птицы — сообщники и будущие антиподы. Вторая тема — сотворение мира безымянным богом (богами) с помощью лопатки, ковша, мешалки. Кажется, что логичным продолжением этого не дошедшего до нас текста можно считать выкраивание, выковывание, вырезание живых существ Ульгенем и Эрликом в шаманской поэзии алтайцев. Судя по разработанности, вторая тема может считаться для Алтая если и не исконной, то весьма значимой.

Конечно, это неблагодарная задача — пытаться свести к немногим схемам все богатство мифологической традиции, многозвучной и противоречивой. Однако без такого анализа нам не обойтись. Как мы могли убедиться, в ряде случаев миф переживал создавшую его эпоху, и последующим поколениям приходилось и подновлять текст, и вносить в него свои объяснения происходящего (как, например, в случае с мотивировкой вражды двух богов). В то же время, несмотря на явные напластования позднейших сюжетов, миф сохраняется как некая целостность. Он все еще пленяет воображение людей и передается из уст в уста. Вряд ли народы Алтая искренне считали, что события, о которых говорится в мифе, действительно имели место, тем более что излагаются они крайне непоследовательно, отрывочно. Быть может, миф был не столько абсолютной истиной, сколько идеальной моделью, позволявшей снять нерешаемые «вечные» вопросы, перевести их в понятные и близкие каждому образы.

Космогонический миф важен для понимания всей духовной культуры алтайцев по ряду причин. Во-первых, мы можем судить об устойчивости основных «законов» мифологического сознания, жизненности наиболее важных персонажей (Ульгень, Эрлик и, вероятно, Умай). Главные структуры и имена сохраняются как минимум с древнетюркского времени, а судя по их разработанности уже в те времена, более полутора тысяч лет. Это немалая историческая ретроспектива для парода. Во-вторых, выясняется, что космогонический миф «завязан» на многие сюжеты позднейшей шаманской поэзии, героического эпоса, народного менталитета. Он — плоть от плоти культуры алтайского этноса, какие бы инокультурные влияния в нем не обнаруживались. Наконец, в космогоническом мифе заданы все параметры мифической Вселенной, и в этом смысле первый миф суть эталон для традиционного общества. Однако миф очень скупо обрисовывает устройство мира, он беден деталями и подробностями. Географию «того света» раскрывают сказки и легенды, загадки и поговорки, приметы и былички, ритуалы и священные изображения. Об этом теперь и пойдет речь.