Альтернативная личность

— Тук-тук, кто к вам пришел? — Андрей приоткрыл дверцу, протиснул в нее картонного мальчика. Мальчик зашуршал валенками по коробке, смялся в пояснице, пнул бумажную урну. Урна выскочила за коробку, упала на ватный снег: — Дзинь, — сказал Андрей.

— А знаешь, — предложила Катька, — пусть он будет хулиган.

— Хулиган? — спросил Андрей. — Он уже какой хулиган! — Андрей прижался к супруге, погладил тугой живот, заелозил ухом.

— Балуется? — спросила Катька и засмеялась.

— Еще как! — Андрей улыбнулся. В животе не было слышно ничего.

— Погаси свет, — шепнула Катька.

На елке перемигивались пластмассовые свечи. Счастливо пахло хвоей. Через несколько дней закончится год, и новый они встретят втроем. Теперь втроем. И бабушка придет. И будет помогать. C нее станется. И уже приготовлены мягкие теплые пеленки, и тонкие — из ситца, и распашонки, и чепчики со швом наружу, и одеяла байковое да ватное теплое с голубой лентой — везти из роддома. И детское мыло земляничное тоже ждет. И — конечно же! — уголок с шитьем по двум сторонам. Андрея в нем получали. Андрейку. А бабушка привезет бутылочки и соски. Плюс кроватка. Вон она, кроватка, в детской. Дожидается розового мальчика. А потом — не сразу, через некоторое время — станет шумно в этих трех замечательных комнатах.

— Погладь меня, — попросила Катька.

Андрей погладил. Поцеловал две пуговицы на животе. Подумал, облобызал третью.

Это будет их последний выход. Бездетный, в смысле. А на неделе нужно будет ехать в больницу. Там ждут. И направление дали.

Андрей перенес супругу на диван, укрыл пледом, прошел к окну. Пять часов, а уже темно. Ночь, в застывших лужах полыхают рекламные огни, дробятся, рассыпаются в бисер, скачут по троллейбусным проводам, непрошеные ломятся в жилища, умирают на потолке. Андрей поежился. В приоткрытую форточку тянуло поздним декабрем: нужно проветрить комнату впрок, на полгода — мальчику потребуется свежий воздух. Да, мальчику.

— Не опоздаем? — спросила Катька.

— Ветлины все равно придут последними.

Андрей включил свет, бросил в коробку картонные санки, картонного мальчишку, раскрыл стенной шкаф — запах лаванды скользнул из трикотажного сумрака, занервничал, на цыпочках метнулся к дивану, поплыл к окну. Катька потянула носом.

Нужно собираться.

— Поднимайся, — Андрей погладил Катькино колено.

— Еще минутку, — отозвалась она под пледом, поджимая ноги. — Который час?

Андрей не расслышал. Сирень, два смешных зуба, травинка, кружевной воротничок, челка на левом глазу — на правом, если на фотографию смотреть по эту сторону. Школьница. Снял с гвоздика, дунул, отер рукавом стекло. Красивая.

— Знаешь, он шевелится… — просипело под пледом. — Пяткой уперся… А давай не пойдем. — Плед порхнул на спинку дивана. — Опять Ветлины поругаются… Вот здесь потрогай, чувствуешь?

Бодро каталось под пуговицей — мальчику передалось Катькино волнение. Или предчувствие? Андрей готов был согласиться и не идти — черт с ними. Но…

— Вставай, — сказал он. — Обещали, нужно быть.

— Минутка кончилась? — Катька протянула руки. — Поднимай…

Хлопнула, задребезжала кабина лифта. Держась за руки, они вышли в ночной воздух. «Как колотится, — испугалась Катька, — как колотится!»

— Я перчатки забыл, — сказал Андрей, и Катька вздрогнула: мальчик побежал далеко-далеко куда-то. — Постой здесь, я сейчас… Нет, не пойду — не буду возвращаться!

— Сходи, сходи, — настояла Катька. — И в зеркало глянь… — Мальчик затрясся, будто сошедший с рельсов локомотив. Катька запустила руку под шубу, погладила живот. Мальчишка замер, прислушался. Пнул, пошел в обратную сторону. Легко пошел. Остановился. Прилег на лужайку. Задремал, подрагивая ножкой.

Вернулся Андрей. Они нырнули в арку, пересекли Дежнева.

— Глянул? — спросила Катька на остановке. Андрей поднял бровь. — В зеркало, — напомнила она.

— А, понял… — бровь скользнула на место. — Забыл.

Мальчишка вскочил с травы и затрясся в предчувствии.

Длинный, бесконечный мост. Бескрайняя, заснеженная река. И шорох шин. И никого. Дома, крыши, столбы — все закончилось, осталось позади. Или не начиналось, ждет впереди? Только этот каменный мост, и только река эта. Андрей посмотрел на часы: и время как будто остановилось. То ли ранний вечер, то ли позднее утро. И машина как будто не бежит, а стоит на месте. Не заканчивается мост. Покажись встречная машина, Андрей удивился бы, сильно удивился. Но на мосту никого. И позади — ни единой души. Одинокое пространство, небо до земли. Птиц нет! — вот что: нет птиц. И ветра. Будто нереально все, и все не с ним. Сейчас закроет глаза и… Нет, Андрей этого делать не будет: не сон это. И он не снится. И зима настоящая. И мост, висящий между небом и землей, будто без опоры, реален. И человек за рулем. Худой человек, упершийся головой в крышу. А впереди и горизонта не видно — стена — то ли снег, то ли белый лес, вросший в небо. Холодный мост, пугающий. Бетон — железо, бетон — железо. По бетону — узор выпуклый: линии, углы. Архитектор — чудак. Женщина? Придет же такое в голову. То ли ромашка, то ли солнышко. И снова: линии, углы, солнышко-ромашка. В глазах мельтешит.

— Архитектор женщина? — крикнул Андрей.

А водитель не ответил, гукнул только и в потолок показал. Начальство, что ли?

— Вы строили? — догадался Андрей.

А тот опять гукнул. Не разберешь его. Всю дорогу молчит.

В самом деле, птиц нет, ветра, машин встречных. А оно Андрею нужно? Не шибко, но ведь это признаки правдоподобия. Реальность, на чем она держится? — на правдоподобии и держится. Если что-то похоже на правду — пусть даже не сама правда — мы уверены, оно и есть реальность: лишь бы узнаваемость из-под ног не ушла, тогда скажем, все окей. А чуть что-то не так, на копейку незнакомое, кричим: «Это не правда! Это не со мной!» Да правда это, и — с тобой. Может быть, этот мост — самый действительный на свете. Кто его знает, пропадет реальность, закончится все, а мост так и будет стоять, как напоминание о себе самом. Только кому напоминание, если закончится все? Кому-нибудь… Эх, мысли мрачные, невеселые, низким небом без ворон навеянные.

Не было этого долгого стояния у обочины или на остановке, когда торчишь под бесконечно падающим снегом и не знаешь, остановится кто или нет. Андрей закрыл глаза и когда открыл, он уже был тут: новенький-готовенький. А снег колотил в стекло и теперь сам никак не мог достучаться до Андрея. Будь Андрею пять лет, он показал бы язык — мол, чего, съел? А не нужно так высокомерно сыпать и сыпать, не нужно себя выставлять.

Андрей поинтересовался, как называется эта река, и водитель сказал, что никак. Доброжелательно, правда, сказал. Шутник, однако. Такая широкая и без имени? — сроду не бывает — любой дадут, любую пронумеруют, захотят еще и прошнуровать да штемпель поставить… У нас могут. Только разве она дастся? Но имя-то положено. Хочешь не хочешь, а имя выдумай.

Эта дорога, эти мост и профиль водителя — один долгий приступ дежавю. И ухабы, до ломоты в спине, и рябь в глазах от бесконечных солнышек-ромашек, и далекий, лишь угадываемый, горизонт.

Ведь он мог называться «Мостом самоубийц». Вполне сходная высота. Но только не у нас: это в тех странах существуют «Мосты самоубийц», в сентиментальных, у нас такое не предвидится. Самоубийства как раз предвидятся — мосты не предвидятся. Интересно, скольким самоубийцам нужно шагнуть в эту реку, чтобы в их честь назвали мост? Тысяче? Миллиону? Ну, скажете тоже — меньше! И прямо на лед, прямо на занесенный снегом лед. И распластаться на нем, если лед солидный, или уйти в воду и никогда не появиться, никогда. Эх, мысли мрачные, невеселые, зимой и простуженной рекой навеянные. «Поплачь о нем, пока он живой, люби его таким, какой он есть…» Чтобы в их честь назвали мост… Какая же тут честь? Тут прямое и какое хочешь нарушение порядка, ничего больше. Вот если б отсюда шагали в историческом контексте, скажем, декабристы или революционеры девятьсот пятого и семнадцатого годов, причем в массовом порядке, мост давно бы носил соответствующее имя. А коли смогли б поднапрячься, то и река. Фиг ли? А так… Приходит неизвестно кто, прыгает неизвестно зачем. Очевидно, что идеологически чуждо прыгает. Фиг им, а не название.

Высоченный мост, на стальных тросах в столб толщиной висит, а столбы те в тучах где-то прячутся, далеко — река, будто два ремня Землю охватили, чтоб сподручно Земле вес поднять собственный было, чтоб не надорвалась, и пупок не развязался, да чтоб грыжа наружу не вывалилась… И никого — словно началось только все, и потопа даже не было.

«А снег идет, а снег идет. И все вокруг чего-то ждет. За все, что есть в моей судьбе, спасибо, снег, тебе!» — Марине хотелось простора, свершений хотелось. Кто мог дать Марине просторы и обеспечить свершения? Да никто! — не было его. Не проявился такой человек — не вышел из тени. Или прячут его где-то, кто знает. И приходится самой все делать. Самой, самой.

Потому Марина определилась, что личность она уникальная, можно сказать штучная, капитальная личность, то есть твердо стоящая на земле и с прочными намерениями. «Или наоборот — с твердыми и прочно стоящая? Не важно!» Марина мотнула головой так, что машину вынесло на соседнюю полосу. Правда, пока никто к ее «определению» примкнуть не спешил. Из тех, конечно, кого она хотела. Но это лишь начало? Начало. Какие у нас годы, завтра «жызынь» начинается! «Я сильная, — нашла новое определение Марина, — я им понадоблюсь!» Кому «им», она не уточняла.

Ей нравилось нестись сейчас вот так по заснеженному шоссе, по встречной полосе — поперек жизни, на краю, по обочине. Испытывать судьбу, проверять ее на вшивость. «И пусть все идет к черту! Пожелаю — брошусь в снег. Захочу — крикну. Или сяду… — а хоть бы и на дороге! — и пусть вороны шарахаются в стороны. И другие бараны».

Да уж, очень многого она добилась уже сейчас. И сама. Сама! Так надежней: потом никому не нужно будет возвращать. Внимание почтенной публики! — лот номер один: на чьи деньги куплена машина? Лот номер два: на чьи деньги куплена шуба? Вот тебе, вот! И ногой, и ногой. Для полного комплекта нет третьего лота. Марина оглянулась. Да если нужно будет… Да если нужно будет, она и мужика этого купит! Бинго! Стук колотушки. Продано! А вы говорите… Она опустила стекло, щедро сплюнула на дорогу, прищурилась на соседа поверх непроницаемых черных линз: он не обернулся. Не мужик — сфинкс. «Де Голль! — догадалась она. — И не моргнет ведь». Марина щелкнула пальцами у его носа.

— Эй, уснули?!

Он в ответ что-то прокаркал, но головы не повернул.

И в Москву возвращаться не хотелось. Как же все надоело! «Козлов так много холостых, а я люблю женатого…» Вот куда она сейчас тащится? А куда глаза глядят! Марина дернула руль, — хотелось ощущений, шумного праздника хотелось. «И ведь не придет никто, не даст никакого праздника. Силантьев не придет, не протянет первым руку, не помирится. Ау, люди! Я-вас-всех-не-на-ви-жу. И в ответ разрешаю ненавидеть меня. Да, разрешаю. Широким жестом. Только не говорите мне об этом». Марина откинула полу шубы, почесала коленку, бросила взгляд в зеркало. Не реагирует. Де Голль! А не увести ли его в лес? — и гори все синим пламенем. Мужчина полез в карман пальто, вынул синюю с желтыми узлами веревку. «Змея», — подумала Марина.

— Что это? — спросила Марина, не глядя в его сторону.

— Веревка, — пожал плечами Де Голль.

«Веревка… Альпинист что ли? — Марина мысленно повертела пальцем у виска. — Дурак!» Все они такие. Не нужна она им, ой не нужна. Им успех ее нужен, блеск. Я-вас-всех-не-на-ви-жу.

Точно, в лес нужно его вести. И пусть подчинится…

— Давайте, пройдемся, — предложила Марина и, бросив джип через кювет, съехала к ближайшей просеке, углубляясь в лес.

Де Голль не ответил — распахнул дверь, ступил в снег. Среди толстенных берез петляла едва угадываемая дорожка. Марина пошла вперед, подбрасывая из шубы тонкие ноги в лакированных армейских ботинках, обернулась: на пустынной просеке, вспоровшей лесной массив, огромной каплей крови алела ее «Божья коровка». Де Голль, опустив голову, вышагивал следом. Марина подхватила шубу, сошла в чащу. «Ничего, можно будет шубу постелить, — подумала она, — и пальто имеется…»

Внезапно, сильный, нечеловеческий удар в спину бросил Марину в снег. Перед глазами мелькнула веревка. «Что вы де…» — второй удар пришелся в лицо. Звякнули черные непроницаемые стекла. Марина почувствовала — хрустнула рука. Де Голль натянул веревку: Марина захрипела, показалось, что сейчас лопнет голова, взорвется на сотни оскол… Засучила ботинками, забилась, выгнула спину, уставилась багровым лицом в небо, но нависшего над лесом мертвенно-бледного покрова уже не увидела.

Де Голль метнулся от тела, остановился: в ране на правой руке застрял кусок стекла. Поддел ногтем. «Черт! — Вынул из кармана платок, укутал ладонь. Побежал прочь. — Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула — яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»

Коробка манила Матвея. Открывая ее, всякий раз он представлял, как оттуда тотчас выскакивает курочка Ряба. Но курочка не выскакивала. И яичко не выкатывалось. Пусть даже битое. Матвей потряс коробку. Из нее просыпались картонные фигурки людей, маленькие санки, валенки. «Ку, г-го, че, ка, г-г, я, ба», — прочел он боковушку коробки. А на «Волшебный мир» — на это сил не хватило. И на год — «1914» — тоже не хватило. Мальчик погладил курочку ладошкой. Нетронутые временем изображения хохлатки в сарафане, лисицы, закинувшей лапы на виноградную лозу, козлика с голубым колокольчиком. О времени Матвей ничего не знал — не знал, что оно течет и даже утекает. Зато он знал, что в коробке хранятся живые фигурки людей из картона, и что ими можно играть. Проволочные сочленения в локтях и коленках делали фигурки подвижными. Матвей потряс одной из них — дядькой — и тот замахнулся на Матвея палкой. За дядьку можно произносить слова. «Догоню», — сказал Матвей.

Тете почему-то не нравились игры Матвея с картонными фигурками. Ей многие игры Матвея не нравились, а в идеале — все. Она была убеждена, что игра с картонными фигурками папы — это нехорошая игра. Что ж, не будет Матвей приглашать тетю к игре…

Тетя входила в детскую, заслоняла собою окно, колыхалась большим овальным телом. От нее пахло картошкой. Или стиральным порошком — в зависимости от того, чем она только что занималась. Тетя любила войти внезапно.

— Где ты это взял? — спросила она несколько дней назад, кивнув на «Курочку Рябу».

— В шкафу, — показал Матвей на стенной шкаф, — за чемоданами.

Тетя поморщилась, но предложила отереть коробку от пыли. Она посоветовала быть с «Курочкой» осторожным. Потому что отец делал — фигурки эти. Память, одним словом. И попросила Матвея обещать. Матвей кивнул, и тетя уплыла к себе, как броненосец с рейда — грузно и неторопливо — превозмогая пространство и собственный вес. Матвей показал корме язык.

Вчера она искала тапки, и весь день шлепала по дому босиком. Тапки нашлись в духовке. Матвей, приложив ухо к щели стенного шкафа, тревожно вслушивался в ворчание. Часовой «арест» закончился приглашением к ужину…

Матвей подкрался к двери, выглянул из детской — броненосец смотрел телевизор — прицелился пальцем в кресло, выстрелил. Вздрогнул корпус броненосца, подался вперед. Невидимая пуля вырвалась из пальца, ударилась в спинку кресла, отлетела к стене, шлепнулась под телевизор. Матвей улиткой втянулся в детскую, дунул на ствол револьвера и почувствовал себя победителем.

«Так, что у нас здесь? — Мальчик поднял коробку. — Дядя в пальто и тетя в шубе. Хогошие. А это нам не нужно. — Дядя держал резную трость. — Тепегь без палки будешь, так удобней. — Матвей дернул загогулину. — Не хгомай!» Палка полетела под стол. «А ты чего деггаешься? Машину хочешь? На тебе машину. — Матвей раскрыл попавшуюся под руку книжку в алой глянцевой обложке. — И дядю посади, не жадничай. Вж-ж. — Машина понеслась под елку, ввинтилась в ватный снег. Из-под обложки захлопала глазами пара картонных физиономий с акварельным румянцем на щеках. Машина увязла в снегу. — Идите, погуляйте. — Матвей поднял обложку: первой выскочила тетя, за нею — дядя. — Идите, идите. — Тетя запрыгала по вате, оглянулась. — А, дядя нгавится? А ты ему нет, — заявил мальчишка. — Не нгавишься и все тут. И он тебя… тебе… — Матвей задумался. Что делать дяде с тетей он не знал. — Убьет! — придумал он. — Иди, иди, сама виновата!» — Дядя стремительно приближался к тете, та безмятежно скакала под искусственной елкой, а на обложке книги-автомобиля весело перемигивались пластмассовые свечи. Дядя замахнулся. Матвею вдруг стало жарко, он оглянулся: за спиной стоял броненосец.

— Играешь?

— Иггаю, — сказал Матвей.

— Ну, играй, играй. Что-то телевизор перестал показывать…

Матвей пожал плечами. Броненосец повернул форштевень, выплыл из детской. За кораблем, как телок за матерью, потянулся запах стирального порошка. «Раскинулось море широко…» — вспомнил Матвей. Он вернулся к фигурам на ватном снегу. Одновременно с этим, молчаливый дядя вынул из кармана синюю с желтыми узлами веревку. Матвей толкнул его вперед. Тетя в шубе закричала.

— А-а-а! — донеслось из соседней комнаты, — вот в чем дело…

Тетя заелозила шубой, закричала в последний раз и тут же осеклась. Березки, березки, кое-где сосна. Картонный дядя лежал на картонной тете. Тетя дернула ногой и потеряла ботинок… Матвей вынул из коробки очки, швырнул в вату. Очки явно не подходили ни к одной из картонных кукол. «Все равно, пусть это будут ее очки».

Дядя поднялся с тети, отряхнул пальто. Сейчас ему пригодилась бы та палка — пробираться через снег, — но Матвей поленился лезть под стол. «Так выйдешь!» — приказал мальчик, и дядя побежал от елки. «Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула — яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»

Сергей Арнольдович покачал головой: Соня, эта неряха, эта… — нужно еще потрудиться, чтобы отыскать подходящее слово — который день не листала календарь. То есть, совсем не дотрагивалась! Сегодня двадцать какое? Вот именно… А на календаре двадцать первое. Семь лишних листиков. Да, в офисе порядка не будет! Тем более — немецкого, образцового. «Я ее научу», — пообещал Берггольц, пожевал мундштук, перебросил за другую щеку и густо, от души, выдохнул.

Старорежимное пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка в стиле ЦК, трость… Таков Сергей Арнольдович. Сороковник разменял: молод, а стар уже. Но бодр — внутри стар. И от несовершенства мира страдает. И от собственного несовершенства тоже. Правда, миру оно не заметно, потому что микроскопическое, невесомое — Сергей Арнольдович хромает. Во всем же остальном, полагал Сергей Арнольдович, он недосягаем для любого рода критиков и критикесс. А уж им, как известно, нет ничего святого, они и до того парня доберутся… ну, что изобрел колесико для мышки. То есть до того, кто изобрел тетрис. Или… Короче, до любого ангела, — чего уж говорить о нем?

Сергей Арнольдович повертелся в кресле. Нет, не мизантроп, он, не мизантроп. Это все злые языки. А людей он любит. Дисциплинированных и решительных любит. Что ж, прочие пусть подтягиваются. Нет, не он образец, вы превратно трактуете, образец — это Кант… Сергей Арнольдович задумался: кто еще? Ну, Ницше, Юнг… Кто просыпается в четыре, когда темно еще, и ложится в час, когда темно уже. Сергей Арнольдович оперся на трость, задергался к окну. Вон они! Никуда не спешат, не торопятся… Полыхала неоном вывеска «Блинная» — в утренних сумерках три молодых человека ждали открытия. «Только глаза продрали и сразу кушать!» Он погрыз мундштук. Не с этого нужно начинать, не с этого. А, пропади оно все пропадом!

Сергей Арнольдович отбросил трость, разоблачился до трусов, подхватил гантели. Так, тридцать приседаний делай раз, делай два… Нога едва слушается, ну ничего, ничего. Руки в стороны раз, на себя два… Отжимания: раз, два… Фу, вспотел. Сергей Арнольдович напряг бицепс, другой. Растеклась, поползла татуировка: исказились буквы «МСВУ», согнулась звезда, скривил физиономию Суворов, напряглись незабвенные «ПИ» и число четырехзначное. Хор-рошо! Хорошо оставаться в форме, когда тебе четвертый десяток. И пятый — тоже хорошо. И любой. Сергей Арнольдович пожевал мундштук. Ф-фу, жарко…

Он вышел из ванной комнаты, звякнул тростью по выключателю. Строен. Умен. Это важно. Важно человеку, занимающемуся поиском не философской, но юридической истины. Хитер? Пожалуй. По-хорошему хитер. Слежка за супругами обязывает, ой обязывает. На Ростика похож — Соня подметила верно — на Плятта. Нужно бросить ее на полы — ковер чистить. Офис в жилом доме? — хорошо; на третьем этаже? — замечательно; вдали от мусоропровода? — великолепно! Но нужно и честь знать. Развела тут, понимаешь… Сергей Арнольдович похлопал себя по ляжкам. «The garbage! — родного языка он не знал, но в суворовском училище когда-то сгибался под тяжестью английского. — Помойка…» В коридоре Сергей Арнольдович сунул трость под мышку, крякнул, поднял половик, прогнул торс, осмотрел подъезд — никого — тряхнул ковриком на лестничной площадке, по-шпионски стремительно и тихо притворил дверь.

Одевшись, Сергей Арнольдович сел за стол. На подоконнике вращалась малюсенькая новогодняя елка. Сергей Арнольдович потянулся, щелкнул кнопкой — елка остановилась. Не мешай! Он пыхнул дымком, глянул в окно: троица гуськом, затылок в затылок, входила в блинную. Снег на тротуаре ежеминутно менял окраску — мимикрировал за неоновым разноцветьем витрин. «Поехали! — сказал Сергей Арнольдович. — Восемь утра, что у нас? Старушка. Так… Пропала собака. Пудель? Не вписано. И ведь никто не разберет ее почерк. Эх, Соня, Соня». Он повертел листок. Глянул на обратную сторону. И ни хрена-то не отражено. Нет, не нравится ей работа, не нра-виц-ца. Встал. Стена улыбнулась завидным послужным списком. Симпатичные рамки, стекло. Розовая, голубая гербовая бумага. Аж дух захватывает. Две грамоты от управления, четыре от отдела — но уже за раскрытие. Фотографии героев прошлых лет. Газетные и журнальные вырезки — также в рамках. «С. А. Берггольц». Это он. Теперь частник. Одиночка. Одинокий. Сергей Арнольдович вздохнул. Мизантроп, чего уж там. Товарищ майор. Ранение, отставка, всякие тра-та-та… Нога вот… Он сел. И ведь просил же отказать. Вежливо отказать. Собачками будем заниматься! В графе «оплата» стоял прочерк. Эх, Соня, Соня…

Сергей Арнольдович вытянул ящик стола, извлек машинку для набивки сигарет, гильзы. Готовую тут же воткнул в мундштук, поднес спичку. Сама и поедешь! Под окном задребезжала тележка дворника. Собачка, собака… Болонка? Он не разделял мнения, что собаки похожи на хозяев. Миф, бабские сказки. Люди тянутся… Да нет, тянется все живое, к противоположному тянется. Но на этом пути встречает… находит все что угодно: от безупречного себе подобия, математически выверенного, до полной несхожести. И упрекает избранника за эту несхожесть, и мучит. Тянется и мучит, тянется и мучит. Сергей Арнольдович посмотрел на тень у стола. Вздохнул. Само себя и мучит — «все живое» это.

В коридоре заверещало. Сергей Арнольдович посмотрел на часы — половина десятого — прошел к двери. На экране, искаженное объективом, плавало лицо Сони. Сергей Арнольдович попросил представиться. Для порядка попросил, не для издевки. Динамик возмутился. Сергей Арнольдович переспросил. «А вы не видите?» — поступил вполне ожидаемый ответ. Чего жмет, карточка где? Открыл. «Входи!» — крикнул в микрофон. Где-то внизу щелкнул замок, скрипнула металлическая дверь. Сергей Арнольдович включил елку — деревце продолжило бесконечный свой путь. Войдет, будет ругаться. Мымра! Стукнула дверь. Шуршание. Сейчас поздоровается.

— Здрасьте! — раздалось из коридора. — Что это вы там делаете? — Из-за стены показалось строгое Сонино лицо. — Отойдите от дерева.

Дерева! Чего шуметь, лучшая защита — нападение? Опоздала на полчаса. Не дружит она с порядком, ой не дружит. А хуже всего, что не хочет дружить. Сергей Арнольдович принюхался. Вечно от нее тиной пахнет. Бардак, один бардак кругом. А в коридоре что делается! Повсюду следы ее Жорика!

— Где? — Соня оглянулась. — Не вижу. Вы просто терпеть его не можете… А тиной от меня, к вашему сведению, не пахнет. Духи это. Еще скажите, болотом! А от вас… От вас — кровью. И машинным маслом.

— Жорика? Не люблю и не скрываю. — Сергей Арнольдович шагнул за стол, протянул бумагу. — Почему не заполнила? И почему без карточки? Я не секретарша, бегать на каждый звонок. И почему опоздала?

— Начинается… — выдохнула девушка.

Через полчаса все вернулось на свои места: пили кофе. Соня — обычный, Сергей Арнольдович — без кофеина: здоровье беречь чтобы. Из всех ВП — вредных привычек — он позволял себе лишь курение, оставил на память о тех временах.

— Ну, как отдыхала? — спросил Сергей Арнольдович примирительно.

— Хорошо. С Жориком на лыжах катались. — Соня показала синяк.

Сергей Арнольдович представил долговязого на лыжах… Дылду этого, шпалу. Этот кол, единицу эту. Вопросительный знак. Гусеницу. Бр-р… И фамилия соответствующая, Гусеницын. Смех!

— А вот где были вы? Звонила несколько раз — никто трубку не брал.

— Выходил, — сказал Сергей Арнольдович. — Не заговаривай мне зубы… Так, значит, твоя задача сейчас: езжай к своей старушке, тщательным образом ее расспроси. Кстати, как ее зовут?

— Жуля, кажется.

— Старушку!

— Баба Маня, кажется.

— Ты очень безалаберная, Соня!

— Вы уже говорили.

— Ничего, повторю.

— Я думала… вы по своим каналам пробьете. Собачку.

— Пробьете? Может, расскажешь мне, как собачек пробивают?

Соня пожала плечами.

— Подтвердить ей, что бесплатно?

— Подтверди. — Не хватало, чтобы старушка пошла жаловаться. — Все, езжай!

Соня обиделась. Ехать к старушке не хотелось. При таком подходе много не наездишься. Платит мало, занудничает. И чего она терпит? Соня пошла одеваться. Жорик, жалко, уехал — мог бы подбросить.

— Проездной на полке, — сказал Сергей Арнольдович, углубляясь в бумаги.

— Знаю, — отозвалась Соня и гордо хлопнула дверью.

Отправив Соню, Сергей Арнольдович тотчас сосредоточился на главном деле. Дело. Он задумался… Итак, кто у нас в списке? Имена. Абсолютные тезки. Все Марины и все Глуховы. Жуть. Три из них внесены в телефонный справочник Москвы. Так, где он? Куда она вечно все прячет? Помощи — никакой. Как с хрена дров. И обижается. Строже нужно быть к себе, строже… Сергей Арнольдович, наконец, увидел его. Вот кто его туда сунул?

Конечно, он не немец: выросший в детдоме сирота лишен национального признака, но ведь немецкости человеку придает самодисциплина, строгость. Нашему человеку не помешает добрая их доля. Непроницаемый взгляд, щепетильность в отношениях, дотошность в делах, рвение. И ты без пяти минут немец. А гены? Все-таки сказываются они, должно быть.

Сергей Арнольдович раскрыл справочник. Буква «мэ», буква «мы»… Тьфу ты! — полностью выбила из колеи — буква «гэ»! Так, «гла», «глу». Глухов, Глухова Александра, Глухова Анна… Вот она: Глухова Марина Петровна. Три штуки. Сергей Арнольдович посмотрел в окно. Четыре убийства. Четыре Марины. Две — уже закономерность, а четыре… Ежегодные убийства, декабрь месяц. На первое Сергей Арнольдович обратил внимание пять лет назад. Работая в отделе. Оно, так же как и последующие, по горячим следам раскрыто не было. Все женщины убиты в разных городах, в том числе и в Москве, но все были москвичками. Пять лет, четыре женщины. В Москве их пять, вернее — было пять. Теперь одна. И ведь не позвонишь ей, последней, не скажешь: «прячьтесь, по вашу душу идут». А что скоро, Сергей Арнольдович не сомневался. Эх, конец декабря, конец декабря…

На скамейку взгромоздилась, высокомерно каркнула ворона. «Смелая», — подумал Андрей и махнул рукой. Соседка не шелохнулась.

— Не видит она, — сказал незнакомец.

Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Андрею понравилось здесь. И собеседник хороший. Правда, Андрей все еще стеснялся спросить его имя. Ничего, как-нибудь.

— Ваш кофе. — Незнакомец протянул бумажный стаканчик. — Бутерброд хотите? С сыром. А с колбасой? Как знаете. Я с вашего позволения перекушу.

«Определенно хороший», — заключил Андрей. С ним можно было говорить. Обо всем говорить. Незнакомец не лез в душу. Хорошее это качество — уметь удержаться. Андрей вздохнул, спрятал руки в карманы.

Пошел снег. Андрей поднял голову. Небо было ясным. Слепой снег! Вот что иногда остается от жизни: слепой снег. Облако повертелось и ушло — умерло, а снег все еще летит к земле, живет. Как голос на пластинке. Да уж, пластинки. Андрей закрыл глаза. Одна коробка и всего одна пластинка. Боже, как давно это было. А потом в ней поселился домашний театр, и пластинка переместилась на книжную полку. А картонные фигурки, они были будто живые: иногда Андрею казалось, они шевелятся там, в коробке из-под пластинок. Катька называла их куклами. Смешно.

В коробке жили совершенно разные куклы — незнакомые люди. А друзей в коробке не было — руки не доходили. Но обещал многим. Делал наброски, расчерчивал на квадратики фотографии. Домашний театр. Приглашенные рассаживались на полу, супруга выносила «Шарлотку» — вплывал яблочный запах. Приглушался свет. Они и не думали становиться взрослыми. Да, взрослыми… Откуда пришло увлечение — Андрей не помнил. Раскрашивали фигурки акварелью, придумывали костюмы. Из дюжины сохранилось лишь несколько. Кажется, у мамы одна висит — на память. Да, висит. В детстве он сказал бы, что это игра девчонок. Ну что это такое? — клеить на картон кружева… «Кружева», какое старомодное слово. Старая коробка, старая пластинка, шершавый картон…

— А что за пластинка? — спросил незнакомец.

— Сказка. Очень древний выпуск. Кажется, четырнадцатого года.

А не пятнадцатого? «Курочка Ряба» — так назывался набор. Серия — «Волшебный мир». Отец и сыновья… Отец и сыновья… Фамилию не вспомнить. Подарок бабки его супруги. Прочие из набора, к сожалению, не сохранились. Еще был патефон, но без трубы — где он сейчас?

— Знаете, — сказал Андрей, — вы мне кого-то напоминаете. А вот кого — не могу вспомнить.

— Я многим кого-то напоминаю, — согласился незнакомец.

«Он мог быть многим похож на многих», — подумал Андрей, получилось что-то вроде афоризма. С натяжкой, конечно. Зато вот это «многим» Андрею понравилось. Двусмысленно получилось. С одной стороны — многим людям, а с другой — многим в себе. Андрей посмотрел на незнакомца. При высоком росте незнакомец довольно сильно сутулился и получался почти вровень с Андреем. Получался… Как будто он продукт какой-то. Джинсы, куртка на меху… Парни теперь повально отпускают косы. И этот туда же. А девчонки стригутся. «Лысая певица». Андрей улыбнулся.

Где-то над головой ударил колокол, второй. Шумно взлетела стая. «Отпевают кого-то», — сообразил Андрей. Он обернулся к церкви, перекрестился, не вставая со скамейки, глядя через плечо. Незнакомец сосредоточенно жевал бутерброд. Андрею показалось, что такое с ним уже было: скамейка, заснеженная аллея, звон колоколов… И поворот этот через плечо. Андрей поежился.

— «Курочка Ряба», говорите? — Незнакомец закончил есть, тряхнул с колен крошки.

— Да. А это имеет отношение к нашей встрече? И к тому, что вы мне… кого-то напоминаете?

— Прямое, — улыбнулся незнакомец. — Пойдемте, я замерз.

Андрей Борисович Воронин толкнул тяжелую дверь, выскользнул из вестибюля метро и сразу же услышал, как объявляют посадку на поезд. Значит, можно не спешить: до отправления остается минут двадцать. Андрей Борисович переложил портфель в левую руку, полез в карман, извлек билет. Так, «г. Снежин», «поезд пассажирский», «купе».

Вечерний Ярославский вокзал готовился к ночной короткой передышке: устало толкался у киосков с водой, пьяненько шумел, пах… Он пах! Андрей Борисович спрятал билет. Да, нужно купить воды! Отстоял небольшую очередь, расплатился. Так, нужно двигаться к вагону… В этот момент кто-то хлопнул Воронина по спине.

— Здорово, Палыч! Ты чего здесь?

Андрей Борисович оглянулся. Чуть навеселе, невысокий, в большой шапке мужчина лет сорока. На гриб похож, — пришло в голову. «Простите, вы меня с кем-то спутали», — хотел сказать Андрей Борисович, но вместо это почему-то улыбнулся и ответил: «Здорово!». И смущенно протянул руку.

— А я вот дочку встречаю… — сказал гриб. — Выпить хочешь?

Андрея Борисовича этот вопрос смутил еще больше.

— Нет, — ответил он.

— Бросил что ли? — гриб засмеялся.

От этого смеха Андрею Борисовичу сделалось не по себе. Он молча развел руками.

— Едешь куда? — спросил гриб и, не дожидаясь ответа, заговорил о хоккее. Сегодня, девятнадцатого декабря, как оказалось, «наши» играют с чехами. — И трахнут их по самые… дальше некуда! — Гриб рубанул рукой воздух и захихикал. Андрей Борисович посмотрел на часы — десять семнадцать — нужно спешить. — Ну ладно, побегу, — сказал гриб, будто прочитав мысли Андрея Борисовича, — дочка в машине. — Ты заходи, Палыч! — И безмятежно икнул, протягивая руку.

Щедро протопленный вагон встретил Андрея Борисовича запахом угля и дорожной пыли. Увидев Воронина, проводница широко заулыбалась, кивнула, проводила взглядом. Он прошел к своему купе «номер три», поздоровался, поставил на полку портфель, снял пальто, подсел к старушке. Напротив, взявшись за руки, сидя дремала молодая пара. Старушка повернула к Андрею Борисовичу маленькую голову, не решаясь что-то сказать. «Сейчас начнет приставать», — подумал Андрей Борисович. Старушка пожевала полупустым ртом. «Ну давай, давай!» — мысленно поторопил он старушку.

— В Ярославль? — наконец спросила она.

— Нет, — ответил Андрей Борисович. Старушка заелозила. — Хотите, чтобы я уступил вам полку? — спросил Андрей Борисович. Старушка кротко кивнула. — Пожалуйста, — сказал он и перебросил портфель наверх.

Где-то далеко громыхнул локомотив, волна дребезжания прокатилась по составу, и поезд тронулся. Андрей Борисович вынул тапки, снял пиджак, вышел в коридор.

— Если вам нужен график остановок, — сказала девушка в кителе, — он на двери проводников.

— Спасибо", — поблагодарил Андрей Борисович.

Снежин значился на маршруте как пятая станция. Напротив записи стояло время. 05:24. «Нужно попросить, чтобы разбудили», — подумал Андрей Борисович и вернулся в купе.

Через несколько минут в купе вошла проводница.

— Билетики, пожалуйста, — сказала она, окинула взглядом присутствующих и глазами улыбнулась Андрею Борисовичу. — Опять в командировку? — спросила проводница. Андрей Борисович кивнул и протянул билет. — Что-то вы не больно разговорчивый сегодня, — заметила девушка и, не взглянув на билет, положила его в кожаную папку.

— А мы знакомы? — спросил Андрей Борисович.

Девушка удивленно посмотрела на пассажира, пожала плечами и повернулась к старушке. Приняв билеты, она вышла из купе. «Нужно будет рано вставать» — подумал Андрей Борисович и взобрался на полку. Через секунду он вспомнил: забыл попросить проводниц, чтобы разбудили за полчаса до Снежина. «Ничего, — решил он, — сам как-нибудь».

В 05:24 он сошел с поезда на безлюдной, занесенной снегом платформе, поднял воротник. В этом городе он впервые. Но, случается же такое, был твердо уверен, что нужно обойти вот это низенькое кирпичное здание с надписью «СНЕЖ Н», спуститься на Ленина, миновать два трехэтажных розовых дома и выйти на Садовую. Здесь, занесенная сугробами, продуваемая всеми ветрами ждет его троллейбусная остановка. И номер он уже знал. Только… Нужно часок перекантоваться на вокзале: первый троллейбус придет никак не раньше половины седьмого. Андрей Борисович распахнул дверь, входя в зал ожидания…

Он не знал, где он встретит ее. Быть может, она сама найдется. Да, сама. В конце концов, он не будет предпринимать к этому ровным счетом никаких усилий. Спрячься он в другом городе — их пути пересеклись бы во что бы то ни стало. Непременно пересеклись.

Андрей Борисович сел в кресло. В соседнем зале зажужжала уборочная машина. Он спрятал ладони в рукава, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Какая она? Высокая? Печальная? Брюнетка? Бездетная? Андрей Борисович не знал эту женщину. Имя лишь: Марина Петровна… Он вздохнул. В бесконечном количестве вариантов она найдет его. Она летит к нему. А он ждет. Он привык ждать. А она находить. Или находиться…

— Ваше имя, — сказала сонная администратор. Андрей Борисович назвал его и протянул паспорт. — Не нужно, — отодвинула документ администратор, — не в Москве чай. Достаточно слов. Платить сразу будете?

— Сразу, — кивнул Андрей Борисович и вынул деньги.

Пять лет назад Андрей Борисович был просто Андреем. А теперь во как: по отчеству. В двадцать пять ты, получается, мальчик, а в тридцать — уже мужчина. И коллеги как-то быстро забыли, что он всего лишь Андрей. Борисович и Борисович. А потом вообще одно отчество останется — у стариков часто так — Петрович, Палыч. Сначала Андрейка, потом Андрюха, далее Андрей, Андрей Борисович и в конце незамысловато: Борисыч. А вне жизни — с фамилией — это для бумаг или поминок, например. Объективная данность, как пишут в учебниках.

Андрей решил, что сейчас уляжется в постель, будет спать, спать. В поезде разве выспишься? Хорошо, если б в номере не толклись, — он едва выносил присутствие незнакомых людей. А сходиться с ними он не умел. Зажимался, не знал что сказать и куда деть руки. Но, бывало, по вдохновению такое выдавал, что сам удивлялся. Точно парил над собой. И над зажатостью…

— За постель отдельно. — Женщина зевнула, и Андрей Борисович случайно увидел больной зуб.

— Отдельно? — удивился Андрей Борисович.

— А вы как думали, — подняла глаза администратор. — Многие со своей приезжают. Экономят. Поэтому, номер — отдельно, постель — отдельно. Не понятно, что ли?

— Все понятно, — миролюбиво сказал Андрей Борисович и взял квитанцию.

В номере оказалось холодно. За дверью свистел пылесос. Андрей Борисович сморщил нос: назойливо пахло пожилыми коврами. Не раздеваясь, он упал на кровать. Две соседние койки пустовали. Телевизор, три стула, по количеству предполагаемых постояльцев, низенький холодильник. «Богато», — подумал Андрей Борисович. Полежав с минуту, он поднялся и прошел к окну.

Издалека начинался очередной день. За стеклом кружило глупую рисовую крупу. Крупные зерна с разбегу плюхались на карниз, дробились, терялись в толпе себе подобных. Недобитый фонарь, склонив голову набок, дремал у табачного киоска. Взрезая девственную целину, одинокий прохожий крался к дороге. Андрей Борисович вздрогнул — в соседнем номере зашепелявило местное радио, где-то в трубах над головой пролилась вода. Он вернулся на кровать. Так и буду лежать до конца жизни, — подумал Андрей Борисович и повернулся на бок. — И пусть никто не ищет. Никогда. Ни за что. А через много-много лет в «Правде Снежина», на последней ее странице, в разделе «Происшествия» меленько-меленько напишут две строчки: иссохшая мумия мужчины, тридцати — тридцати пяти лет, обнаружена там-то, тогда-то. Имя неизвестно. И никто не вспомнит о человеке. Как будто и не было. А Марина Петровна и знать об этом не будет. Аминь и аллилуйя! Эх, Марина Петровна, Марина Петровна…

Соня опустила поскуливающую корзину на землю, сунула под мышку пластинку, вынула из сумочки карточку и прислонила ее к панели кодового замка. Цокнул языком электронный механизм. Соня взбежала на третий этаж, забренчала ключами, вошла в офис. Не снимая куртки, включила проигрыватель, опустила на него пластинку. Скрипнула игла, и помещение наполнилось Руслановой.

"По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…"

Соня села на диван, расстегнула куртку. Вот он, кайф. Какой голос! А Сергей Арнольдович почему-то не жалует. Он вообще многое не жалует. И вкусы у него… «Ладно, не будем», — остановила себя Соня.

"Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбачью он лодку берет.

Унылую песню заводит,

Про Родину что-то поет…"

Вчера Соня рассказала Сергею Арнольдовичу о возникшей проблеме. Проблемка так себе, но из неприятных: собачка, которую Соня нашла на улице по требованию старушки, неожиданно оказалась не той. Нет, не породы — вообще не той. Мелочь, часть жизни, но неприятно. А Сергей Арнольдович целиком против старушки, со всеми ее проблемами, даже со всей ее жизнью: он халявщиков терпеть не может. Так и сказал. САБ, одним словом. И с собачкой пришлось распрощаться.

И вот она, то есть Соня, вторично отправилась к этой старушке — Соня вспомнила гремучую смесь запахов освежителя воздуха и нафталина — у стариков иногда такое бывает — бр-р! — и вновь внимательно выслушала старушку, после чего сделала подробную запись. И что? А ничего, нужно искать. Иначе старушка заболеет, сляжет, и родственники, возникшие на пороге офиса, обвинят Соню и Берггольца в черствости, халатности и прочая, и прочая, и прочая. Да, псина, в самом деле, не та. Поиски пришлось возобновить.

Утром она подобрала на улице другую, совпадающую с описанием, собачку. Ну, почти совпадающую.

Соня потрясла корзину.

— Молчишь? — Собачка высунула нос, к которому Соня приблизила губы и дистанционно чмокнула воздух. — Сейчас мыться будем. — Собачка заскулила, как будто поняла о чем идет речь. — Иди, иди. — Соня выпустила собачку на пол, пошла в ванную комнату: готовить необходимое. — Сиди здесь, — велела она собачке.

В ванной комнате зашумела вода. То ли от этого звука, то ли по другой причине, собачка растопырила лапы, приблизила живот к полу и… сделала лужу, оставив на ковре небольшой, но идеальный эллипс.

Приготовив таз, Соня вышла из ванной комнаты. Хвост собачки вилял так, что раскачивал обладательницу.

— Что же ты наделала! — возмутилась Соня. — Могла бы и в тазу.

Соня вынула из сумочки упаковку краски для волос. Цвет она подобрала что надо — в соответствии с описанием.

— Будем краситься, — обрадовала она собачку, и та вновь завиляла хвостом.

Соня выкупала повизгивавшую собачку в нескольких водах, нанесла на шерсть краску для волос и тщательно укутала на двадцать минут — следуя инструкции, содержащейся на упаковке. Через час, выкрашенная, высушенная и слегка подвитая феном собачка идеально совпадала с описанием. Ну, почти идеально.

В описании значился красный бантик. И об этом Соня позаботилась заблаговременно — приготовила. Соня развернула бумагу, на которой были записаны параметры собачки, пробежалась по нему глазами, перевела взгляд на собачку, снова в бумагу, улыбнулась: вроде учла все. Соне понравилась ее находчивая изобретательность.

— Девчонка с головой, — сказала она о себе.

Старушка, как и договорились, пришла во втором часу. Она развязала платок, тяжело опустилась на диван. Соня покосилась на войлочные ботинки, на подошве которых таял, стекая на ковер, нечистый городской снег. «Берггольц меня растерзает», — мелькнуло в голове, но Соня помолчала, решив оставаться максимально учтивой.

— Шубу снимите? — предложила Соня.

— Я на минутку, — отказалась старушка и посмотрела на девушку мутными глазами.

Старомодная шуба с потертым воротником, юбка времен Хрущевской оттепели — у Сони защемило сердце: она захотела сделать старушку счастливой.

— Может, чаю? — спросила Соня.

— Спасибо, — ответила старушка.

Отказывается, — сообразила Соня. Прелюдия затянулась, и нужно было показывать собачку. — А если она ее не примет? Примет. Ведь это ее собачка, — убедила себя Соня. Девушка жестом фокусника сорвала с корзины покрывало. Собачка вскочила.

— Жуля! — воскликнула старушка. — Жуля, милая… Иди ко мне. — Старушка протянула руки. Собачка завиляла хвостом, опрокинула корзину, выбежала к хозяйке. — Какая ты красивая, Жуля! — Старушка прижала собачку к груди и заплакала. — А это что у тебя? Я плохо вижу…

— Бант, — сказала Соня и опустила глаза.

— Бантик? Твой бантик? Милая моя. Как я рада, как я рада. Пойдем, пойдем… — Старушка направилась к выходу, но, сделав шаг, остановилась. — Чем я могу вас отблагодарить? Ведь у меня ничего нет.

— А ничего и не надо, — вздохнула Соня.

— Может… Может я все-таки напишу? У вас имеется книга отзывов?

— Книга отзывов? — переспросила Соня. Книги отзывов не было. Но Соне не хотелось разочаровывать старушку. Если уж делать хорошее, то до конца. — Да, сейчас подам.

Соня бросилась к столу, лихорадочно подыскивая что-нибудь похожее. Ежедневник!

— Вот, — протянула Соня ежедневник и ручку. — Садитесь здесь.

Старушка замялась:

— Вы знаете… Я ведь совсем не вижу… Может, я продиктую вам? А потом вы покажете, и я распишусь.

— Хорошо, — согласилась Соня, усаживаясь за стол.

Старушка опустила Жулю на ковер и принялась диктовать текст. Соня покосилась на Жулю: собачка растопырила лапы, опустила к ковру живот… Соня вздохнула, зашуршала по бумаге. Текст получился короткий, но добросердечный — старики это могут. Девушка передала ежедневник.

— Вот здесь, — показала Соня.

Хозяйка собачки расписалась, захлопнула ежедневник, и… на стол выпала фотография Берггольца.

— Ой, — сказала старушка, — фотография. — И близко-близко поднесла ее к глазам. — Кто это? — воскликнула старушка и повторила: — кто это?

— Сергей Арнольдович, — без интереса ответила Соня.

— Арнольдович? Боже, как похож на моего сына! — Старушка почему-то заплакала, и Соне вдруг захотелось заплакать вместе с ней. — Вы уверены, что это Сергей Арнольдович?

Соня удивилась:

— А как же.

— Простите, — сказала старушка и вернула фотографию, — простите. Слепая я… Жуля, пойдем!

Марина Петровна любила утопить педаль — скорость очень любила. И все у нее было на скорости: работа, любовь, скандалы. Все скоростное, опасное. И тридцать лет, и все не «еще спереди», а уже было, было! И сейчас она неслась… Она сама этого не знала, куда. А куда глаза глядят! Все надоело. Надоело все. До рвоты. «Я-вас-всех-не-на-ви-жу. И в ответ разрешаю ненавидеть меня!» Ей захотелось чего-то необычного, из ряда вон. Марина поправила темные непроницаемые очки, сжала руль, вдавила в коврик модным ботинком послушную педаль. «Божью коровку» вынесло на встречную полосу. Фары рассекли темноту, высветили стену леса. Кр-расота! Снег изо всех сил бил в лобовое стекло. Кр-расота! И тепло: шуба греет, печка работает. Кр-расота! И одна. Кр-расота! Она схватила с соседнего кресла неполную бутылку, пустила в себя глоток, поморщилась — кр-расота! — и тут же услышала телефонный звонок.

— Слуш-шаю, — ответила она и засмеялась.

— Прости меня, — сказал мужской голос. — Я, знаешь, не могу без тебя…

— Силантьев, пошел к… — Марина икнула, — к черту!

— Я тебя люблю… шепнул голос.

— А я тебя — нет! — Она нажала кнопку стеклоподъемника — в лицо ударил снежный воздух — швырнула телефон в окно. — Сволочь! — И потянулась к бутылке на соседнем кресле.

Впереди показался пост ГАИ. Офицер махнул жезлом. Марина сбросила скорость, обернулась назад:

— Спишь, кисочка? Ну спи, спи…

Офицер без приглашения полез в салон, повертел в руке бутылку, отбросил на заднее сиденье. Его внимание что-то привлекло.

— Кошка?! — настороженно бросил он — Мертвая?

— Не твое дело, лейтенант! — отрезала Марина и расхохоталась.

— Капитан, — сказал офицер, раскрывая водительское удостоверение.

— Значит, будешь… — пообещала Марина.

— Так, Глухова Марина Петровна… Техталон… — Он прищурил глаз. — А пройдемте-ка со мной.

— Вот это видел? — Марина показала средний палец.

— Много раз, — ответил офицер, ловко вынул ключи из замка зажигания и распахнул дверь.

Две минуты пьяного сопротивления, истерика с обещаниями сюда еще вернуться, имитация кино-драки…

— Садитесь вот сюда, — офицер предложил Марине стул и подсел рядом.

— Где я? — спросила Марина.

— Здесь, — ответил офицер.

— А именно? — Марина закрыла глаза.

— Вот тут. — Офицер вынул из портупеи карту, придвинулся к Марине, ткнул пальцем в черный кружок с надписью «Снежин».

— А именно? — повторила Марина сквозь сон и опустила голову офицеру на плечо.

— Я же говорю вам: вот тут…

— Странно, — сказал офицер, — мы проверили по картотеке — нигде не значится, ни она, ни ее машина. И вот что, — офицер закатал брюки, — видите? Это каблуком она меня. И вот здесь…

— Не нужно, не нужно, — остановил адвокат и полез в карман. — Возьмите еще.

Офицер спрятал купюру.

— Я могу ее забрать? — спросил адвокат.

— Можете. — Офицер кивнул на окно. — Машина на штрафной стоянке. Подать?

— Спасибо, мы сами.

Марина, безуспешно сдерживая дрожь, поджидала адвоката, прислонившись к столбу со знаком «40». Жизнь казалась еще более мерзкой, чем вчера. И не спасало яркое утреннее солнце, и не радовал красивый зимний пейзаж, и синие тени на снегу раздражали. Марина пошевелила иссохшим ртом:

— Ненавижу вас всех!

— Что? — спросил адвокат.

— Всех ненавижу, — повторила Марина и поцеловала адвоката в губы.

— Знаю, — сказал адвокат. И сплюнул. — Поехали.

— Ключи! — Марина протянула руку.

Ей захотелось продолжить этот дикий ночной путь. Безмятежный путь странника. Кр-расота! И путь этот манил с таинственной силой. Не кончались приключения, ой не кончались. Разве не в этом счастье: никого не видеть, знай себе мчаться по пустынному шоссе, потягивать из бутылки. Кр-расота! А когда приспичит, не тащиться в кусты, а сесть прямо на дороге… Кр-расота!

— Ключи! — повторила Марина.

— На! — адвокат подбросил связку. — Куда ты?

— Куда глаза глядят. Искать на жопу приключений.

— Тебе мало?

— Еще как. Поеду, может, убью кого-нибудь.

— Дура! — сказал адвокат.

Марина запустила мотор. Адвокат стукнулся в стекло, протянул телефон. «По-зво-ни», — пошевелил он губами. Марина не ответила, бросила телефон на соседнее кресло. Взревела «Божья коровка», рванулась вперед.

— Дура! — повторил адвокат и тронулся в противоположную сторону. — На двести баксов залетел… — Мимо замелькали деревья, столбы, знак «Москва» со стрелкой… И еще черт знает сколько километров обратного пути.

Заверещал домофон — Сергей Арнольдович включился в происходящее — пришла Соня.

— Где карточка? — спросил он в микрофон.

— Откройте, это я, — сказала Соня, и Сергей Арнольдович представил, как она капризно трясет худыми плечами.

— Не открою.

— Ну, пожалуйста, — взмолилось лицо на экране. — Она далеко — лезть долго.

— Последний раз, — сказал Сергей Арнольдович и нажал кнопку.

Он захромал по ковру, опустил голову. За спиной раздался скрежет, скрипнула дверь.

Сергей Арнольдович вдруг увидел два неприличных эллипса.

— Это что такое?

— Это? — переспросила вошедшая Соня, отмахиваясь от табачного дыма. — Это — собачка нашлась.

— Собачка нашлась? — побагровел Сергей Арнольдович. — Собачка… Зачем ты со мной так?

— Я… Как «так»? — испугалась Соня и захныкала. — Знаете, какая она?

— Какая? — Сергей Арнольдович сел на стол, привлек к себе Соню. Соня нырнула в отеческие объятья. — Ей нужно помогать, жалко ее…

— Хозяйка поможет, — сказал Сергей Арнольдович и погладил Соню по плечу. — Не плачь, не плачь…

— Бабушке помогать, — затряслась в рыданиях Соня.

Сергей Арнольдович отстранил от себя Соню — дел много, а он нюни распускает — и тут же выключился из происходящего. Итак, пять лет, четыре убийства, декабрь. Сергей Арнольдович нахмурил лоб, пожевал мундштук. Еще что? Ровным счетом ничего. Он в сердцах пнул кресло, заковылял по ковру. Убийства совершаются ежегодно. Одно убийство, и нет гражданки. Убийца… — или убийцы? — не найден. Сергей Арнольдович остановился. А может, пронесет? Может, насытился он? Берггольц опустился на пол. Двадцать отжиманий! Делай раз. Делай два. Сегодня и ежедневно. Раз — два. Приближается — удаляется, приближается — удаляется его длинноносая тень. И ведь без видимых причин убивает. Хоп и нет человека. Режет, душит. Как будто играет. Да! — играет. Не берет ничего. Преподаватель, начальник цеха, прапорщик, безработная. Следующая — кто? И никакой связи.

Сергей Арнольдович тяжело задышал, свалился в кресло. Прапорщик была первой. Отвердевший на морозе труп. Изогнутые, замерзшие пальцы. Незамужняя начальник продовольственного склада. Да, была первой. И он искал. Рыл землю. Никаких подсказок. А потом Сергей Арнольдович ушел. Вчистую. Берггольц понесся в тот злополучный летний вечер. Безобразная подворотня, три выстрела, один из которых его, беспамятство. И теперь он — никто. Никому не нужен. Был сыщик, а теперь — нет. И что прикажете делать? Сергей Арнольдович мало что умел. А из того, что умел — быть сильным, быть жестким, искать и находить. Эх, ма! Квалификацию не пропьешь, — сказал он себе и взялся за старое. Частным образом взялся. Заработки шли ни шатко, ни валко — хоть благотворительностью и не занимался. Но четыре убийства! — без пяти минут пять — святое дело. Вот именно, пять. Дело чести.

Вечером Сергей Арнольдович принес несколько газет, какие-то записи, бутерброд. Он взялся, в который раз за день, перечитывать некролог. Помпезный, надо сказать некролог. Сергей Арнольдович почему-то полагал, что… Что подобные статьи, статейки, есть лицемерное одолжение, которое живые оказывают покойному, конечно же, не из сострадания, а из чувства лоснящегося превосходства: ты давай сегодня, ха-ха, а я завтра, ха-ха. И тем не менее, никто не хотел бы уйти без некролога. Никто. Пышного, витиеватого: «она была для нас… все самые лучшие ее… смерть отняла у нас…» Сергей Арнольдович покачал головой. Всем хочется памяти, памятника. Ухватиться за жизнь, не отпускать. Заплакать на дорожку. По себе заплакать.

Смерть пугала и его — это вот злило Сергея Арнольдович: он привык владеть собой, управлять чувствами, так сказать, лепить из себя глыбу. Но маленькое и тщедушное чувство страха, как мышь слона, валило наповал. И он ненавидел свою трусость, и презирал ее в других, и издевался над нею. А трусость издевалась над ним. И тогда, в подворотне, он ой как струсил и не прогнал страх. Он бы и сам не ушел. Страх это часть его души — понял он — не самая большая, но лучше бы его не было вовсе. Да, три выстрела, один из которых его, и неуправляемый страх смерти. Сергей Арнольдович перевернул страницу. Марина Петровна… Марина Петровна Глухова. А ведь и она испытала это чувство. Несомненно, испытала.

Сергей Арнольдович поднялся, прошелся по ковру, остановился перед окном: за стеклом полыхало неоновое зарево столичных витрин. Красный — оранжевый — желтый, красный — оранжевый — желтый. Красная машина, красна девица. И что она потащилась в эту дыру? А если бы оставалась в Москве? Ее должны были убить и ее убили. Должны убить… Как будто в убийстве имеется некая обязанность. Успешная женщина, успешная предприниматель. Свободна, наконец… И — дура: Сергею Арнольдовичу не было жаль погибшую, он лишь сожалел о ремесле — не предотвращенное преступление, как понял он когда-то, есть служебное. Разве что ненаказуемое. А как предотвратишь? Поедешь и скажешь: «прячься»?

Днем Сергей Арнольдович разыскал этого адвоката, говорил по телефону. Все бесполезно. Сказал, что пропала два дня назад, что передал ей телефон с — дошлый малый, отметил Сергей Арнольдович — маяком. По маяку и нашли. В лесу. Следов, разумеется, никаких. Задушил и растворился. И ничего не тронул. «Ну, там кольцо, — сказал адвокат, — деньги». Кольцо и деньги… Ничего не тронул… Тронул, еще как тронул! Сергей Арнольдович пожевал мундштук. И не просто тронул, а убил. Ударил в лицо, повалил. Интересно, а он боялся? Был ли страх? Боролся ли он, как борется каждый со своей мышью? Или он играл ею? Прикармливал.

Сергей Арнольдович снял пиджак, сел за стол. Бумага, бумага, список имен. Имя, собственно, одно — Марина Петровна Глухова. Сергей Арнольдович сжал кулаки: имя одно, а покойниц пять. И нигде никаких следов. И в Снежине никаких — сказали ему — как будто она пришла туда одна. Сергей Арнольдович выплюнул мундштук. Нужно ехать! Не могло же, в самом деле, не сохраниться следов. Ведь где-то он ходил, кто-то его видел. В конце концов, Глухову запомнили наверняка. Со слов адвоката, это была женщина яркая, шумная, компанейская. Да и в такой дыре, как Снежин, невозможно не заметить ее «божью коровку» — красный джип с безобразной кошкой на заднем сиденье. Нужно ехать!

Сергею Арнольдовичу вдруг показалось все нереальным. Как будто нет его на свете, и это не он сейчас сидит за столом с зачесанными назад волосами, и нет этого офиса с небольшой прихожей, оклеенной старомодными обоями, как будто не он вчера ругал Соню, а потом жалел, как будто живы все эти Марины и пьют сейчас чай в кругу домашних, или водку — в кругу деловых партнеров, и нет этого большого города, где он вырос и где в него стреляли, и нет сейчас зимы, а на самом деле лето. И нет его мышки…

Он проснулся и обнаружил себя лежащим в пальто и в шапке. За дверью по-прежнему свистел пылесос. Андрей Борисович посмотрел на часы, повернулся на бок, вспомнил зачем он здесь. Он бежал за ней. И прятался от нее. И был уверен, что она найдет его. Возьмет и наткнется. Он выслеживал ее, а она искала его. Они были связаны. Навсегда. Он спустил с койки ноги, замер. Хотелось неподвижности. Долгой, вечной.

Холодно. Он пошевелился. Под подушкой лежал портфель. Раскрыв его, Андрей Борисович обнаружил, что портфель пуст. Приехал в чужой город с пустым портфелем… Ну, не совсем пустым — в нем лежала початая бутылка минеральной воды, вчерашняя газета лежала, какая-то бумажка. Андрей Борисович отбросил портфель, поправил галстук.

Он вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера. Нужно было куда-то идти. И нужно было ждать. Андрей Борисович упал спиной на одеяло. В бесконечном количестве вариантов она непременно найдет его: летит к нему, а он прячется. Но все равно ждет. Так было и раньше. Сначала его толкало к ней, потом он воспротивился, уперся. И ничто не помогало. Один раз он был в степи, один — в больнице. Теперь вот, незнакомый город. Когда он встречал ее, в нем что-то… нет, не срабатывало, и не начинался необратимый отсчет — время вообще текло по-другому. Как будто другой человек в другом измерении. Пружина вращалась, вращалась, а потом бац! — распрямлялась. И опять он тот самый, и опять в Москве, и опять ничего не помнит и бежит следующей встречи.

Андрей Борисович вспомнил про бумажку, потянулся к портфелю. Несомненно, это его почерк. Прыгающий, дробящийся. Но что такое «Брон-сец», и что это за номер? Местный, городской? Он здесь никого не знал. Пятизначное число с двумя черточками, «Брон-сец». Андрей Борисович забросил ноги на спинку кровати, нашарил на тумбочке телефон, положил на грудь.

«Алло», — наконец, отозвался детский голос. Андрей Борисович промолчал. «Алло», — повторили в трубке голосом немолодой женщины. «Простите, ошибся номером», — сказал Андрей Борисович и нажал рычаг. Через минуту он все-таки повторил звонок. «Простите», — опять сказал он. «Ничего», — ответила женщина, и Андрей Борисович вновь услышал голос ребенка. Там, вдалеке. Андрей Борисович скомкал бумажку, бросил ее на пол. Нужно было куда-то идти. Андрей Борисович поднялся — скрипнула половица — прошел к окну. Шел снег. И в тот день вот также шел снег. И все было хорошо. И в тот день все закончилось. И больше не повторилось никогда. Никогда. Он снял пальто, пиджак, закатал рукава и прошел в ванную комнату. Ледяная вода вернула его в реальность. Нужно было куда-то идти, что-то делать. Андрей Борисович склонился над умывальником, подставил голову под обжигающую, близкую к температуре замерзания, струю.

Через минуту он вышел из номера. Провинциальная гостиница: длинный коридор, деревянные лакированные панели, ряды желтых дверей, репродукции пейзажей Сезанна. Андрей Борисович спустился в вестибюль, положил на стойку ключи, толкнул дверь. Куда идти? Он остановился в нерешительности, оглядел улицу. А, куда глаза глядят! Он шагнул на ступеньку. Перед глазами мелькнула шуба, черные стекла очков — удар! — и он едва не упал — и он упал бы, если бы не схватился за перила. По лестнице неслась молодая женщина. Распахнулась пола шубы, скрипнул снег под армейским ботинком, оглушительно хлопнула дверь. «На этой машине приехала», — сказал усатый привратник и кивнул в сторону красного джипа. Андрей Борисович не ответил: на этой, так на этой. Он медленно спустился по скользкой лестнице, вступил на тротуар.

Спустя час, Андрей Борисович вышел из закусочной. По-прежнему шел снег. Захотелось вернуться в номер, доспать. Он посмотрел на часы. Половина второго. Да, нужно доспать. Андрей Борисович пересек улицу и засеменил по скользкому асфальту. На подходе к гостинице, он увидел милиционера. Остановился. Милиционер разговаривал с мальчиком лет пяти. Под домом с высокой аркой дворник скреб заснеженную дорожку. Дорожка тут же заносилась снегом. «Сизиф», — подумал Андрей Борисович и улыбнулся.

«Понял?» — спросил милиционер. Мальчик кивнул. «Иди», — отпустил милиционер и пошел к машине. Мальчик повлек за собой санки, свернул в арку. Здесь он оглянулся на удаляющегося милиционера, подумал секунду и пнул мусорную урну. Звякнула, покатилась урна, вываливая наружу банальное содержимое. «Я тебе!» — прикрикнул дворник на мальчика, погрозил рукавицей и повернулся к Андрею Борисовичу. «Здравствуйте», — приветливо сказал дворник. «Здравствуйте», — ответил Андрей Борисович. «Матвей, хулиган, иди домой!» — услышал Андрей Борисович женский голос. Из арки показалась высокая крупная женщина. «Простите», — сказала она дворнику и увидела Андрея Борисовича.

Женщина замерла. Под ее взглядом Андрею Борисовичу стало неловко. «Что же я стою?» — подумал он и засеменил дальше. Пройдя несколько шагов, он оглянулся. Женщина поспешно отвела взгляд. «Хулиган», — улыбнулся Андрей Борисович…

Беззвучно работал телевизор. Андрей Борисович, не снимая пальто и ботинок, лег в кровать. Когда он шел в гостиницу, ему хотелось спать. Стоило прилечь — сонливость улетучилась, и в голове опять зароились непослушные мысли. Войдя в номер, он увидел, что бумажка, брошенная им на пол, исчезла. «Была уборка, — догадался Андрей Борисович. — И слава Богу! Теперь не нужно мучиться и натужно эксплуатировать память».

Андрей Борисович повернулся на бок, сунул руки под щеку. Сон не шел. Он знал, что в одежде засыпается тяжело. Но встать и раздеться он ленился. Андрей Борисович вздохнул, перевернулся на спину, а руки машинально сунул в карманы. Что это? Он нащупал веревку. Повертел ее перед глазами. Синяя, с желтыми узлами. «Как экзотическая змея», — подумал Андрей Борисович и небрежным махом бросил на стол. Откуда она? Андрей Борисович не помнил. Он приподнялся на кровати, потянулся к столу, поддел веревку пальцем. «Пусть лежит», — решил Андрей Борисович и спрятал «змею» в карман.

— Здравствуйте, — сказала старушка и спустила Жулю на пол.

Соня посмотрела на собачку и ей захотелось убежать куда-нибудь далеко-далеко. И не возвращаться. Какой позор. Кудряшки распрямились, краска облезла. И все это за каких-то пару дней? Не может быть! Ну ладно, кудри они того, могут быстро — нужно химию делать, а не феном укладывать — но вот краска! Это ведь стойкая дорогая краска. Обману-ули! Соня внутри себя мелко-мелко задрожала. Обманули. А она, получается, обманула старушку. И не получается, а так и есть изначально.

— Мы искупались и вот… — старушка кивнула в сторону собачки.

«Она говорит о собачке в первом лице, множественном числе, — мелькнула у Сони мысль, не относящаяся к происшедшему. — Это форма вежливости. А где твоя вежливость? Какой позор. Какой позор! Твоя вежливость? Моя вежливость!» Нужно не только говорить, но и думать правильно. А Соня пошла на хитрость, на лукавство она пошла. И вот результат: жилда наружу. Не нужно было жульничать, не нужно было. Соня смиренно опустила глаза. Собачка дрожала и готова была вот-вот пристроиться на ковре. Соня схватила собачку, бросилась с ней в уборную. «Что же делать, что же делать? — лихорадочно думала Соня, пока собачка делала свое дело. — Как стыдно, как стыдно!» Ничего в голову не приходило. Ясно, что старушка эту собачку уже не примет. Хотела сделать старушке приятное, а получилось отвратительное.

— Все? Закончила? — спросила Соня Жулю. Жуля вильнула хвостом, посмотрела на Соню добрейшими глазами. Вертикально cнизу вверх, виновато посмотрела. — Ничего, все равно ты самая лучшая, — сказала Соня и понесла собачку обратно. — Что же вы стоите? — спросила Соня старушку. — Садитесь, — предложила она, не выпуская собачку.

Старушка села и положила руки на колени. Нужно было как-то успокоить старушку. Но старушка казалась спокойной. «Все равно переживает, — догадалась Соня, — старики, они такие. Все в себе, все в себе».

— Знаете, — сказала Соня, — мы спутали. Понимаете, это не ваша Жуля. Ваша — в другом месте. — Соврала Соня. — Просто… Мы ее еще не привезли. Много работы, два незаконченных расследования. Два сложных расследования. На днях мы ее привезем. Она в надежном месте. Вы не возражаете? — Соня посмотрела на старушку. Та молчала и глядела перед собой. — Вы чем-то расстроены? — спросила Соня, как бы не понимая состояния старушки.

— Я? — очнулась старушка. — Нет-нет, что вы. Я пойду.

Старушка встала. Слезы готовы были бежать из Сониных глаз. И побежали. Соня отвернулась.

— Мы вам позвоним, — сказала Соня ровным голосом.

— Спасибо вам, — сказала старушка и накинула платок.

Вечером Соня обо всем рассказала Сергею Арнольдовичу.

Собачка спала в корзине.

— А у нас всегда так — все через одно место, — сказал Сергей Арнольдович и вставил в мундштук новую сигарету.

Через одно место… Соня и сама это понимала. Возможности человека ограничены. Не всегда получается то, что задумано. Иногда, чтобы сделать нечто добропорядочное, пускаешься в какие-то сомнительные авантюры, лукавишь. Хочешь нарастить эти возможности, объять необъятное. И, как неизменно оказывается, ни к чему хорошему это не приводит. Не приводит к добропорядочному, хоть ты тресни. Руки бывают коротки. Соня посмотрела на свои ладони. И ты злишься, понимая, что для хорошего поступка нужна почва, гумус нужен. Ну нет его! А на плохой почве хороший поступок не растет. Вот хочется сделать старушке хорошее, а не получится — нет собачки. И из воздуха она не получится. Значит, будет старушка скучать, будет смотреть в окно, молчать и считать дни. Нужно что-то делать, нужно что-то делать. Соня села напротив шефа.

— У вас имеются какие-нибудь идеи на этот счет? — спросила Соня.

— Думаю, — сказал Сергей Арнольдович и отвернулся.

«Если Сергей Арнольдович за что-то взялся, — вспомнила Соня, — кровь из носу, доведет до конца. Он не любит проигрывать». Соня тихонечко отошла от стола. Заглянула в корзину. Жуля спала.

Нужно было собираться домой. Соня надела пальто.

— Собака здесь останется? — спросил Сергей Арнольдович.

— Я в коридоре миску поставила с печеньем, молока налила. Найдет. — Сказала Соня.

— Я вот что подумал, нужно купить собаку. В соответствии с описанием. Только…

— Нужны деньги? — сообразила Соня.

— Нужны… — кивнул Сергей Арнольдович. — И на объявление, и на покупку.

— А давайте, объявление разместим в… В бесплатной газете. Их полно. Могу взять на себя. И в объявлении укажем, что примем в подарок. Как вам такая мысль?

— Мысль? — Сергей Арнольдович задумался. — Мысль разумная.

— Вот и договорились, — сказала Соня, — завтра же и займусь.

— Хорошо, развернулся к столу Сергей Арнольдович, — до завтра, тогда.

Соня хлопнула дверью.

Сергей Арнольдович поднялся, вытянулся, хрустнул суставами. Прошел к сейфу. «Марина Петровна Глухова, — вслух сказал он, — Ай, Марина…» Сергей Арнольдович вынул из сейфа папку, подумал и взял четыре другие. В них он подкалывал материалы: все, что удавалось найти по каждой из погибших. Не богато. Он сел за стол, придвинул лампу. Одна из папок оказалась без надписи. «Дело?» и несколько сухих линий. Аккуратным, почти девичьим почерком он надписал ее. «МПГ 5». И поставил дату: число — запятая, месяц — запятая, год. В папке лежало несколько газетных кусочков и лист исписанной бумаги. Это была пятая МПГ и третья — последняя — из телефонного справочника. Сергей Арнольдович открепил один из газетных кусочков и подравнял его ножницами — все должно быть тип-топ. И в одежде, и в мыслях, и в делах.

«Тип-топ. А потом — в Кремлевскую стену», — подначивали Сергея Арнольдовича сослуживцы когда-то. Но Сергей Арнольдович на них не обижался. На дураков ведь не обижаются? «На тебе», — сказали они и подарили Сергею Арнольдовичу пластмассовый канцелярский набор, выполненный неведомыми заключенными в виде Стены. Маленькие башенки, расчерченная на кирпичики поверхность, даже мавзолей в масштабе. А облатка для ручек была плетена из распущенного капронового носка. В облатку вставлялся стержень. «Спасибо», — поблагодарил Сергей Арнольдович и передарил подарок уборщице.

Сергей Арнольдович отбросил воспоминания, склонился над папкой. То, что женщин больше не будут убивать, сомнений не вызывало. МПГ закончились. Он «перебил» всех. Всех МПГ. Но искать его нужно. По характеру ударов, по силе — судил Сергей Арнольдович — это был сильный, высокий мужчина. А раз сильный, значит сравнительно молодой. Умный и решительный. Нерешительный не будет с маниакальным упорством охотиться на человека. А неумный не смог бы так долго и удачно — что за сомнительное это слово «удачно» — избегать разоблачения.

Убийца знал о МПГ все: находил в степи, убивал в больничной палате. Как? Сергей Арнольдович открыл папку «МПГ 3». В степи куда податься? В декабре. И, тем не менее, тем не менее… Трое всю ночь у костра, а труп — в палатке. Путешественники, мать твою! В степи, убивая, он был прост, этот невидимка: перерезал горло. Но не было ни ножа, ни отпечатка ботинка, ни звука. Пришел из ниоткуда, и ушел в никуда. А те так и сидели у костра. Кандидаты наук пустоголовые. Хотя… Сергей Арнольдович перевернул страницу. Нож был. У них и был. Но то оказался не нож убийцы. Так, ножичек. Экспертиза подтвердила. Таким перышком шею в один мах до позвоночника не рассечешь. И в два не получится. Четыре пары следов… Где пятая? Ну нет ее, хоть ты тресни. И не они это, не доценты.

Сергей Арнольдович хлопнул рукой по столу. Четыре убийства были просты в исполнении до безобразия: резал и душил. Лишь в больнице МПГ умерла под капельницей. Хлористый кальций. А должен быть гемодез. На флаконе так и было написано: «Гемодез. 400 мл». Сергей Арнольдович нашел небольшой листок: «Применяют для дезинтоксикации организма при токсических формах острых желудочно-кишечных заболеваний, ожоговой болезни в фазе интоксикации, послеоперационной интоксикации, инфекционных заболеваниях…» Спасти не успели. И опять никаких следов.

Вполголоса, без изображения, урчал телевизор. Без картинки — это уже радио. Выбираться из постели не хотелось. Марина пустила струйку дыма, стряхнула пепел на пол, потянулась, зевнула. Укладываясь спать, колец она не снимала — мало ли что случится в занюханной гостинице; вытянув из-под одеяла руку, она посмотрела на пальцы. «Красивые, — сказала Марина, — я красивая». Она оглядела висящий над кроватью коврик, провела рукой. «Пусть скажут, что это гобелен, — подумала Марина. — Маразматики. И это лучший номер? Повсюду врут. Как будто только этому и учились. Еще бы „Грачи сюда прилетели“ повесили. Или „Грачи прилетели“? А линолеум? Мерзость, одним словом. Ай, пошли они к черту!»

Марина вновь посмотрела на руку: «Сюда еще бы обручальное, и можно считать, что жизнь удалась». А то, что изображали на одноименном плакате — икра в форме материков на блинах-полушариях — это не «жизнь». К блинам да икре мужик нужен. Не сидеть же, лопать в одиночку. И поговорить не с кем. И не то, чтобы мужиков не было — полно — мужа не было. Казалось бы, успешная деловая женщина, заметь — красоты необыкновенной — все при ней, красивая упаковка, бездна обаяния. Ан нет, одни эгоисты проклятые. Сначала о высоких материях треплются — она обманывается и в постель их приглашает — а потом ноги вытирают. Сволочи.

Из кого выбирать прикажешь? Ведь она к ним и так, и эдак. Силантьеву даже квартиру снимала. И все без толку. Все без толку. Еле выкурила. Подруга подобрала… Сейчас мучается. И не подруга она вовсе. Так, собутыльница старая. «Собутыльница, мыльница, пепельница…» Марина спрятала руку. Ведь она тебе и стройная, и молодая, и умная… А мужиков нет как нет. «Ау, мужики, вы где?! — крикнула Марина и треснула пяткой по стене. — Не отзываетесь? И хрен с вами!»

И ведь все удивляются: ни разу не была замужем. Ни ра-зи-ка. Уже и стыдно делается. И приходится всячески избегать этой темы. Мать просто задолбала. Легко говорить, в их время все были одинаковые: что мужики, что бабы. Все из колхоза: выбирай — не хочу. Легко им было. А сейчас? Нет, колхозники и теперь остались, полно их. Толкаются, скупердяйничают… Только она-то не колхозница! Не с голодного края. Гордость имеет. А вот они ее не имеют. Все налопаться хотят — аж за ушами трещит. За жратвой человека не видят. Ее не видят, какая она. Сво-ло-чи. Все им мало: денег, шмоток, успеха. Икра и материки… Это не жизнь, не жизнь.

Марина поднялась, бросила в стакан окурок, выключила телевизор, вновь нырнула под одеяло. И что она сюда притащилась? Иосифа обидела. Марина выпростала ногу, повертела перед собой, вытянула как балерина. Взгляд сбежал со ступни, ткнулся в окно. Алоэ? Марина прищурилась. «Я же говорю, колхоз, — шепнула она. — Поубивала бы». А Иосифа жалко. Мужичишка хороший. Вот только сердце к нему не лежит. Невысокий, лысый. И она с легкостью бы стерпела… Но он потеет. А это уже ни в какие ворота. А умный до чего — аж хитрый. Телефон дал. Нужно будет позвонить. «Как они там, без меня? — подумала Марина. — Да рады они, рады! Никто не пилит, не гонит вперед, можно расслабиться, чаи распивать». Марина пошарила глазами по номеру. Где сумка? «Сумка где? — сказала она. — А, вот!» На цыпочках бросилась к двери, сняла с ручки сумку, стремглав вернулась в постель. И телефон у него «умный» — не разберешь, во что тыкать.

Она щелкнула кнопками, приложила телефон к уху.

— Алло, Джозеф?

— Ты где? — спросил адвокат.

— Понятия не имею, — засмеялась Марина.

— И все же.

— Умерла, наверное, — сказала Марина.

— Не говори глупостей.

— Какой-то город. Свежий, что ли…

— Снежин, — догадался адвокат.

— Все равно, — отрезала Марина. — Ты вот что… Передай Соловьевой, чтобы Эсму пригласила на понедельник. Нет, пусть на среду…

— К среде вернешься? — спросил адвокат.

— Если воскресну… — пошутила Марина и нажала отбой.

Марине захотелось сделать что-то необычное, шумное, потрясающее основы общественной и индивидуальной морали, взорвать себя, эту гостиницу, город. Но вместо взрыва она подоткнула вокруг себя одеяло, вытянулась селедкой, вздохнула и закрыла глаза. Пропади оно все пропадом!

Из всех кроссвордов Марина любила простые. Максимально простые. Те, где имеются черные квадратики. Все эти китайские, шведские — или какие еще? — она не жаловала. Ручка писала плохо. «Ужас, — подумала Марина, — все один к одному. Какая-то бесконечная черная полоса». Марина попробовала расписать ручку на полях газеты. Получилось.

«Группа выдающихся деятелей на каком-либо поприще. Бан-да. Пять букв. Нет, „банда“ не подходит, нужно шесть. „Крохоборы“ тоже не подходит. И „кровопийцы“. Ладно, что у нас дальше? Лицо мужского пола по отношению к родителям. Гад. „Гад“ подходит. — Марина улыбнулась, вписала слово. — Преданный, стойкий участник какого-либо общественного движения, член какой-либо организации. Тряпка! Шесть букв. По горизонтали. Пишем. Какого „стойкого“ не возьми — одни тряпки. Тряпка не тряпке и тряпкой погоняет. Дальше. Тот, кто совершил подвиг, проявив личное мужество, стойкость, готовность к самопожертвованию. Мразь, кто же еще? Сначала самопожертвование, а потом, глядишь, разбогател! — Марина внесла искомое слово. — Храбрый, доблестный воин (Русь IX–XIII веков). Бабник! Все они храбрые до поры, до времени. А потом — в кусты. Доблестный воин… Ага, ага. Следующее. 16 по вертикали. Тот, кто оказывает кому-либо покровительство, поддержку. Защитник, заступник. — Марина задумалась. Сложное попалось слово. И ничего, кроме „покровитель“ в голову не приходило. — Нич-то-жест-во! — Нашлась она. — Ничтожество и есть. Поехали дальше. Человек как член общества. Человек, занимающий высокое общественное положение, пользующийся авторитетом, известностью, особа, персона. Человек с его специфическими особенностями; личность. — Марина сосчитала количество букв. — Ну, это самое легкое, пишем: „урод“. 21 по вертикали. Тот, кто в процессе творчества создал что-либо материально или духовно ценное. „Дебил?“ Не подходит. „Тварь?“ Не подходит: нужно шесть букв. И „мерзавец“ не подходит. Остается „свинья“! Прекрасно. А вот „дебил“ мы поставим сюда: „Музыкант, за плату играющий на танцевальных вечерах. Пианист, в эпоху немого кино игрой сопровождавший демонстрацию фильма“. Знаем мы двух таперов, знаем!»

Марина полюбовалась на дело рук своих. Квадратики кроссворда потихоньку заполнялись. И ничего, что некоторые буквы на пересечении слов немного — ха-ха, совсем чуть-чуть — не совпадали: такие места Марина обходила революционным образом — ставила в квадратике вторую буковку. Рядышком с первой. Ее кроссворд — что хотела, то и делала. Она откинулась на подушку. Очередное слово поставило Марину в тупик. Три известные буквы «т», "р" и «а», несложный вопрос, а ответа нет. Она перечитала вопрос. Гимнастический снаряд или приспособление для выполнения цирковых номеров воздушной гимнастики, представляющие собой горизонтальную перекладину, подвешенную на двух тросах. На восемь букв с первым слогом «тра» Марина знала одно слово, но оно сюда не подходило. «Трахнуть» — это глагол, в кроссвордах же допускаются лишь существительные. «Тра-тра-тра, — пропела Марина, — тра-ра-ра». И решила оставить «трахнуть». Марина ткнула ручку в газету. На букве «н» ручка умерла окончательно. Марина швырнула ею в телевизор.

«Черт! — выругалась она. — Есть здесь кто?» Марина двинула пяткой в стенку. Подождала и пнула вновь. Тишина. «Ну нет, — предупредила Марина, — от меня так просто не отделаешься!» Она натянула ботинки, обошла кровать, прислонилась спиной к стене. Махнув ногой, Марина что есть силы громыхнула каблуком. Еще, еще… Она барабанила не останавливаясь. «Мерзавцы! — обиделась Марина. — Не идти же к ним в трусах? Эй, есть здесь кто?!» Только эхо звякнуло в номере. Марина подошла к противоположной стене. Прилипла ухом. Ни шороха. Пнула, на всякий случай. Тишина. «В этой дыре никого нет, — сообразила Марина. — Я тут единственная. Как всегда». Марина щелкнула зажигалкой, обернулась. «Сейчас все здесь спалю к чертовой матери», — сказала она. Отступать она не умела. «Начнем с занавески…» Марина поднесла зажигалку: пламя, не заставляя себя ждать, скатилось на ткань, миллиметр за миллиметром потекло вверх. Марина прошла к столу, вынула из пачки сигарету, вернулась к окну, прикурила от занавески. Красиво. Марина склонила голову, замерла. Под потолком расползалось симпатичное дымное облако. «А вдруг из него дождь пойдет? — подумала Марина и тут же возразила. — Не пойдет, чудес не бывает». Пламя росло. «А ну тебя!» — крикнула Марина и пнула ботинком. Пламя не послушалось и продолжило путь. Марине это не понравилось — она не хотела быть в роли подчиненного. А тут какой-то огонь! Марина метнулась к столу, схватила графин. «Не желаешь по-хорошему?! Вот тебе, вот!» Пламя выплюнуло последнюю порцию дыма, как испустило дух, и увяло.

Марина вспомнила, что ей была нужна ручка. Она приоткрыла дверь, оглядела коридор. Ни души. «Все равно, ведь так не пойдешь, не поймут». Марина накинула шубу, герметично запахнулась, вышла из номера.

Соня Русланову любила всей душой. И Лещенко она любила. Петра. И Вертинского. А еще — Бориса Рубашкина. Всех «стариков» любила. Такой был вкус. Разыскивала пластинки, торговалась. Или менялась. Несла домой, прижав к груди. Жорик за них высмеивал ее. А за рокеров Соня высмеивала Жорика. Она полагала, что рокеры недостаточно постарели или поумирали, чтобы их можно было любить. Жорик крутил пальцем у виска и говорил, что у Сони некрофилия в чистом виде. В этих вещах он разбирался — учился в университете. «А грязный вид, это какой?» — спрашивала Соня. Жорик говорил, что у нее и грязный и чистый вид в одном лице. Понятно было, что он ни в чем не разбирается. Даже не может правильно применить свои психоаналитические знания. Его самого впору было прозондировать этими методами. Но Соне он был симпатичен. А о другом она пока не думала.

Русланова закончила «По диким степям Забайкалья», затянула «По Муромской дорожке». А потом «Коробейники». А потом «Окрасился месяц багрянцем». И еще, еще. Соня почувствовала, как по спине забегали мурашки. Какой голос, какой дух! Жорику не понять. А потому, что не хочет. Самоуверенность, больше ничего. Гордыня. А ты послушай, вникни. Не хочет. Студенты, они в большинстве своем безбожники — Соня судила по Жорику. Поковырялся в книгах и уже не верит ни во что. Все ему понятно и без Бога. Нельзя так, нельзя. И все-таки, он ей, кажется, нравился. Не красавиц, не урод. Средний парень. Высокий. И добрый — это самое главное.

Соня перевернула пластинку. Русланова принялась за «Выхожу один я на дорогу», а Соня вспомнила про собачку. Вчера вышло объявление, и сразу же получился успех: откликнулся владелец собачки, похожей на собачку старушки. Прискорбно, но владелец бесплатно отдать ее не может. Сейчас не то время, за так ничего не делается. Сумму, которую назвал владелец… Таких средств у Сергея Арнольдовича не было. Владелец сказал, что собачку сможет попридержать всего несколько дней. Три-четыре дня было в распоряжении Сони и Сергея Арнольдовича. Не густо. Но и через неделю денег по-прежнему не будет. «Купите в кредит», — пошутил Жорик, когда вез Соню домой. Соня обиделась. «Ну и зря, — сказал сегодня Сергей Арнольдович, — идея очень даже стоящая». Соня преисполнилась гордостью. За Жорика. Сергей Арнольдович связался с владельцем собачки и предложил выкупить ее с рассрочкой. То есть небольшую часть денег сейчас, а оставшуюся сумму — в несколько приемов. Это было удобно. Владелец согласился, и Сергей Арнольдович договорился с ним о встрече.

Днем Сергея Арнольдовича не было, и Соня гадала, как встретит Жуля новую собачку. «Ничего, разберемся как-нибудь». Соня накормила Жулю кефиром и принялась за дневник. В дневник она выписывала мысли великих о любви. А на прошлой неделе Соня писала о красивом и безобразном. Соня вернулась на ту страницу. Красивое являлось для нее материей сложной, загадочной. Еще больше загадок было в безобразном. Соня перечитала текст. «Он (речь шла о Байроне), будучи собою красавец, воображал себя уродом и дичился общества людей, мало ему знакомых, опасаясь их насмешливого взгляда». Так говорил Пушкин о Байроне. А вот и Чехов в «Исповеди»: «Мне вдруг стало казаться, что люди изменились…. Уроды стали красавцами, злые добрыми, гордые смиренными, мизантропы филантропами». «Вот бы в одночасье Сергей Арнольдович превратился в филантропа, — подумала Соня. — Да…» Или такое: «Чаще всего положительные действующие лица — красавцы, словно срисованные с обложки журнала „Экран“, а отрицательные — уроды». Это Антонов в «Я читаю рассказ». Но большей загадкой для Сони были слова о Гумилеве: «Родители вели из-за меня борьбу. Я был с уродом папой против красавицы мамы и с красавицей мамой против урода папы». Не больше и не меньше…

После трех позвонила старушка. Долго молчала. Соня уже хотела класть трубку. Старушка в последний момент откашлялась и — авансом? — попросила прощения.

— Не стоит, — успокоила Соня старушку и сообщила новость. — У нас для вас хорошее известие. Ваша собачка ждет вас…

— Вы знаете, — перебила старушка и расплакалась, — ведь у меня никакой собачки и не было. Кошечку нужно искать. Мою дорогую…

«Вот тебе раз! — подумала Соня. — Сергей Арнольдович с минуты на минуту будет здесь, что же она ему скажет? Ведь он собаку везет. Собаку!»

— Я не причинила вам хлопот? — спросила старушка.

— Что вы! Нет, конечно, — сказала Соня. — Мелочи жизни.

— Я сегодня… Перебирала фотографии. Вот они… — В трубке зашелестело. — Давно не смотрела их… Несколько дней. И что вы думаете? Вспомнила: кошечка у меня живет… жила. Кошечка. Найдите, прошу вас.

— Давайте так, — предложила Соня, — я к вам подъеду сегодня, и вы покажете мне ваши фотографии.

— Не мои — кошечки, — поправила старушка.

— Да, конечно, — согласилась Соня. — А потом, я думаю, мы сможем ее разыскать. Она, по всей видимости, от дома не ушла далеко. Это ведь кошка.

— Спасибо, спасибо, — поблагодарила старушка и вновь заплакала. — Знаете, как я вам… как вы мне…

— Ничего. Успокойтесь. Все будет хорошо, — пообещала Соня.

Сергей Арнольдович принял решение ехать в Снежин. Можно было торчать в Москве, сидеть в офисе, грызть ногти. В конце концов, расследование ему никто не поручал, не требовал отчетности, не гнал. Но он хотел этого поручения, и отчитаться хотел — а хоть бы и перед собой! — и гнать себя хотел, раз никто другой не гонит. Однажды взявшись за дело, пусть даже в прошлой жизни — в той, оперуполномоченной — Сергей Арнольдович отступиться не мог.

Он шел к раскрытию, как корабль пустыни к колодцу: бесконечно долго, с немыслимым числом остановок, теряя дорогу и питательный горб. Он не считал, что преступник бросил ему вызов, и не жаждал мести — Сергея Арнольдовича привлекала загадка. Так всегда: сначала больно, потом приятно, в конце еще хочется. Этот афоризм, правда, относился к другой стороне человеческих взаимоотношений, но он подходил и сюда. В самом деле: когда узнаешь о преступлении, получаешь как бы удар под дых — тяжелый, разящий; приближаясь к раскрытию, ощущаешь что-то вроде удовлетворения; а закрыв дело — и своеобразный голод.

Сергей Арнольдович поднялся на третий этаж, отомкнул дверь. Соня разговаривала по телефону. Сергей Арнольдович прислонил трость к стене, распахнул пальто — из-за пазухи вытиснулась лохматая псина. Соня опустила трубку, поднялась навстречу.

— Вот, — сказал Сергей Арнольдович и подал Соне.

Соня молча приняла собаку.

— Что-то случилось? — спросил Сергей Арнольдович, безошибочно угадав настроение девушки.

Соня рассказала о телефонном звонке…

В сущности, это можно было назвать браком — во всякой работе такое случается. Но любая ошибка, как не крути, во многом вещь прогнозируемая. При должном подходе ошибки сводятся на нет. Но только не в совместной работе Сергея Арнольдовича и Сони. Как будто все было против них: и отсутствие клиентов, которые нечасто теряли сумочки, и которые не изменяли супругам, и наступившая зима, когда просто холодно, и лето, когда клиенты вместо того, чтобы бросаться искать юридическую справедливость, едут в отпуска, и заурядное недопонимание.

— А я сейчас ее утоплю, — сказал Сергей Арнольдович после тяжелой паузы и схватил псину.

Соня закричала так, что на столе звякнула чашка.

Непримиримые враги, заклятые друзья… Когда на одного работника приходится ровно один руководитель — тут есть над чем ломать голову.

— Обратно он ее не принимает, — сказала Соня. — Настаивает на полной оплате.

— И что же нам делать? — спросил Сергей Арнольдович, надевая пальто, потому что торопился на поезд.

— Может, вы сами попробуете с ним поговорить?

— Я могу попробовать только одно: выплачивать тебе зарплату в собаках. Договорились?

Соня вздохнула и отвернулась к окну — чтобы Сергей Арнольдович не увидел слез.

— Значит так, милая. За то время, что меня не будет… Чтобы духу ее здесь не было! Ясно? Хватит уже одной.

— Какую ж выбрать? — спросила Соня.

— Любую.

— Хорошо, — смирилась Соня.

— Выгуливать будешь ты. Утром, днем и вечером.

— Хорошо, — пообещала Соня.

— Опаздывать не будешь.

— Постараюсь.

— Не «постараюсь», а «обещаю», — настоял Сергей Арнольдович.

— Обещаю, — повторила Соня.

— Ежедневная уборка офиса.

— Обещаю.

— Никаких стару… убыточных клиентов.

— Обещаю.

И Сергей Арнольдович хлопнул дверью.

— Нашлась? Где же она была? — спросила Соня, пропуская старушку.

— Гуляла, — пожала плечами старушка и опустила кошку на стол. — Она у меня гулена. Походи, Фекла, походи. А вот снимки. — Старушка протянула альбом. — Это летом фотографировали.

Кошка прыгнула на пол, прошла к корзине с Жулей, понюхала воздух, выгнула спину, тут же успокоилась и двинулась гулять по офису. Соня вгляделась в фотографии. Кошка на фотографиях была хоть и рыжая, но полосатая, а Фекла почему-то только рыжая. Явно не та кошка. Соне все это начинало надоедать. Она секунду поколебалась: спрашивать хозяйку о кошке или нет? Победила справедливость:

— Вы уверены, что это Фекла? — спросила Соня.

— Она самая. Вы с фотографией-то сравните, сравните…

Соня перевернула страницу. Видимо, старушка не просто плохо видит, а очень плохо. Явно не ее кошка. Нет, больше вопросов задавать не нужно. Соня вернула альбом.

— Да, это она, — соврала Соня. — Рада за вас.

— Теперь мне не так тяжело, — сказала старушка и улыбнулась.

— И мне, — кивнула Соня.

Стук в стену, крики в соседнем номере вернули Андрея Борисовича к действительности.

«Все-таки спать в пальто не очень удобно, — подумал он и начал раздеваться — захотелось умыться, дать отдохнуть телу. А потом можно и в постель. — Черт, как колотят! Молотком?» Он прошел к умывальнику, пустил воду, подставил руку. Андрей Борисович решил, что горячей воды не будет. Была. Он подмигнул зеркалу. Погладил себя по груди, по шее. На плече зеленела татуировка: пятиконечная звезда, профиль Суворова, ниже — магическое число «ПИ 6330». «Глупая татуировка, скучная жизнь… — подумал Андрей Борисович. — Сейчас таких не делают: рукой, иглой, на глазок. Теперь машинкой, цветом. Попробуй, разденься на пляже с такой вот загогулиной — засмеют ведь. Стыд-позор. Суворов. Еще Мать Терезу нарисуй!» Андрей Борисович плеснул в отражение.

В дверь кто-то щедро стукнул. «Что же они так дубасят?!» — возмутился Андрей Борисович и опустил голову под струю. За дверью сдаваться не хотели. Нужно было идти открывать — ведь разнесут все к чертовой матери! Андрей Борисович влез в брюки, распахнул дверь.

— Здрасьте, — сказала Марина.

— День добрый, — кивнул Андрей Борисович.

— Ба, да это ж вас я уронила! Там, на лестнице… — Марина вытянула шею, заглянула в номер.

— Может быть, — ответил Андрей Борисович. Говорить с незнакомым человеком он не хотел.

— Впустите? Здесь холодно, — сказала Марина и шагнула в номер.

— Проходите, — пожал плечами Андрей Борисович.

Марина села на стул, удерживая шубу обеими руками.

— А ведь я вас помню, — сказала она.

— Еще бы. Вы чуть не сломали мне шею.

— Да нет, вы не поняли — я помню ваше лицо — мы встречались.

— Разве? И где же? — удивился Андрей Борисович.

— А вот этого не помню. — Марина закинула ногу на ногу. — Как хорошо встретить здесь хотя бы одну знакомую душу.

— И мне, — зачем-то сказал Андрей Борисович.

— Вот и славно. Знаете что… вы любите семечки?

— Семечки?

— Ну да, семечки тыквы.

— Не очень, — качнул головой Андрей Борисович.

— А я люблю, — сказала Марина.

— Рад за вас.

— А давайте куда-нибудь поедем, купим мешочек, — предложила Марина. — Вы и я. Только вы и я. Жуть как хочется семечек. У вас нет срочных дел?

— Как будто, — сказал Андрей Борисович.

— Вот и договорились. — Марина поднялась. — Жду вас через пятнадцать минут на том самом месте.

— Где я чуть не погиб? — пошутил Андрей Борисович.

— Ага.

— Как вам цвет? — спросила Марина, запуская двигатель.

— Симпатичный, — деликатно отозвался Андрей Борисович. — Добавить несколько пятен, и получится божья коровка.

Марина с любопытством глянула поверх очков.

— Определенно, мы с вами где-то встречались, — сказала она. — Я ведь так и называю ее: «Божья коровка».

— Телепатия, — заключил Андрей Борисович.

— Значит, мы с вами люди не чужие.

Джип затрясся по ухабам. Андрей Борисович уставился в окно. В салоне работала печка. Через минуту ему стало жарко, он снял шапку, положил ее на колени.

— А вы назад бросьте, — порекомендовала Марина.

Андрей Борисович обернулся. «Что это?!» — отпрянул он. На заднем сиденье лежала растерзанная кошка: запекшаяся кровь, внутренности нараспашку. Кошмарное зрелище. Марина засмеялась.

— Испугались? Вот так же и они.

— Кто? — не понял Андрей Борисович.

— Шантрапа всякая, — пояснила Марина. — Это защитное устройство. Мое изобретение. Ноу-хау. Муляж.

— Остроумно, — оценил Андрей Борисович. — Помогает?

— Еще как. Дважды ведь влезали за полгода. Брали мелочевку, но неприятно. Хорошо, что не угоняли. А потом, как отрезало. Боятся. Неприятно ведь… Даже им.

— Я думаю.

— Вы не сомневайтесь, это все искусственное. Мех, краска. Пластмасса, естественно.

— Я не думаю, — сказал Андрей Борисович.

Некоторое время ехали молча.

— Да, кстати, — Марина протянула руку. — Марина.

— Андрей Борисович.

— Вот и познакомились. Знаете что? Предлагаю отпраздновать наше знакомство. Мы ведь оба никуда не спешим, правда?

Андрей Борисович, в самом деле, уже никуда не спешил. Встреча состоялась, и ему оставалось лишь ждать развязки. Вернее, развязка, собственно, уже началась, и можно было расслабиться. Марина ему понравилась. Современная женщина, не безобразная, непринужденный треп, необязательное общение. А завтра он сядет в поезд, уедет в Москву, забудет о ней.

Андрей Борисович кивнул, отвечая на предложение посетить какой-нибудь захолустный ресторанчик.

— Именно захолустный, — настояла Марина. — Часто они бывают очень милыми.

Андрей Борисович не возражал. Он бы не возразил, предложи она посетить и шумный ресторан. Или даже пельменную. И против заурядной прогулки он тоже не имел бы ничего против.

— А семечек уже не хотите? — спросил Андрей Борисович.

— Не-а, — улыбнулась Марина, — это была уловка. А чем можно привлечь интеллигентного мужчину? Естественно, чем-то необычным. Заговори я о Чехове, вы бы на меня и не посмотрели.

— Почему же, — возразил Андрей Борисович, — посмотрел бы.

— Разве что. А мне хотелось знакомства.

— А не боитесь? — спросил Андрей Борисович.

— Например?

— Ну, мало ли что. — Андрей Борисович пристально посмотрел на Марину.

— Ой, я свое отбоялась, — сказала Марина. — Это меня нужно бояться. Знаете, какая я?

— Какая?

— Коварная.

— Коварная? И все?

— Еще? — Марина засмеялась. — Еще собственница. Вруша. Лицемерка. — Она смеялась, не останавливаясь, вместе с ней засмеялся и Андрей Борисович. — Торгашка и скупердяйка.

— Вы наговариваете на себя, — джентльмен в Андрее Борисовиче не дремал.

— Нет, правда, правда! Я такая.

В парке можно было заблудиться. Андрей никогда здесь не был и открывал для себя эту часть города заново. Незнакомец по большей части молчал, разглядывал цветные оградки, даже улыбался памятникам, будто старым знакомым, что-то бурчал под нос. Андрею не хотелось уходить — в конце концов, теперь у него уйма времени. Бездна. А незнакомец и не настаивал. Андрей все время говорил о близких: о жене, о матери. Незнакомец вежливо слушал. «Прямо по Карнеги, — думал Андрей. — Вежливый».

— Так вы про «Курочку Рябу» начали рассказывать, — напомнил незнакомец.

— Ах, да, — сказал Андрей. — Домашний театр…

Домашний театр. Андрей возвращался домой, супруга кормила его ужином. Он выпивал рюмку водки, забывал о работе, смотрел на супругу. Она смеялась. Он хотел, чтобы у него была самая лучшая семья на свете: дети, уют. Так многие живут. Но детей не было. Они ждали. Ведь рано или поздно в любой семье появляются дети? Уходил на работу и ждал: вдруг сегодня? Да уж, самая лучшая. И в этом не было никакого тщеславия: «самых лучших» полно.

Иногда Андрей уезжал. Ненадолго. Работа обязывала. И ему было трудно без Катьки. Он ждал встреч. Он думал о ней.

После ужина они читали. Мечтали. Или смотрели телевизор — он же сказал, так многие живут. В выходные бегал на лыжах. А Катька не умела. Они выезжали за город. Катька гуляла по дорожке, шла по кругу. Андрей успевал обежать пять раз. Учил и ее. Но ей не хотелось. Андрей не настаивал. Им было хорошо вместе. А когда звали в гости, из двух возможных — идти или остаться дома — чаще выбирали вторую: они и сами друг у друга в гостях.

Андрей многое умел по дому. Ему доставляло удовольствие что-нибудь мастерить. Когда что-то появляется из твоих рук, чувствуешь себя похожим на Создателя. Разве не так?

А потом возникла эта коробка. То есть она логически выросла из всей их жизни. Они целовались и говорили смешными голосами. Придумывали истории со счастливым концом, Катька сочиняла стихи. Запускали пластинку, разыгрывали сценку. Коробка служила эстрадой: на ней было удобно топтаться. Андрей брал гитару, супруга выводила «эстрадную певицу» Андрей подпевал ей. Фигурки получались карикатурными, это придавало игре оттенок комедии, а с музыкой и стихами — водевиля. Но без злобы.

Когда стало известно, что у Катьки будет ребенок, а потом, что это, кажется, мальчик Андрей придумал для него маленькую пьесу. Пьеса все время разрасталась, появлялись ответвления, новые песни. Некоторые ответвления становились самостоятельными. Главным героем игр для них теперь стал смешной картонный мальчик. У мальчика была обувка, даже валенки были и резиновые сапожки из картона тоже были. У него был картонный мячик, картонное ведрышко, картонная лопатка, картонная песочница, картонные кошка и собака. Все что нужно мальчику. Только пока картонное.

Мальчик был озорной. И у него, на радость родителям, было хорошее здоровье. Мальчик был добрый и справедливый — какие родители согласятся, чтобы у них был злой и лживый ребенок? Никакие. Мальчик был храбр, и ему ничего не стоило ночью в лесу спасать друзей от картонных разбойников. И за это он ничего не требовал. Кроме манной каши. После подвигов, он садился за картонный стол, стучал картонной ложкой по картонному столу, требовал большую картонную тарелку с нарисованной кашей.

Кудрявый такой мальчик.

Андрей улыбнулся. Счастливое было время. Они хотели, чтобы сын вырос порядочным человеком. В первую очередь, конечно, чтобы вырос, а потом порядочным.

— Когда родители любят друг друга, — сказал незнакомец, — у детей не остается другого.

— Наверное.

А вот родителей — то есть себя — они для мальчика не выкроили. Вернее, Андрей сделал кое-какие наброски, но руки не доходили. В набросках родители мальчика не очень походили на Андрея и Катьку — это Андрею не нравилось. Он пробовал добиться портретного сходства, не вышло. И так как Андрей не являлся профессиональным художником, работа затягивалась. А потом Катьке нужно было рожать, и они спрятали коробку в стенной шкаф. До других времен.

— Значит, не вырезали родителей? — спросил незнакомец.

— Нет, — ответил Андрей. — А что? Это важно? Почему вы об этом спрашиваете?

— Так, просто, — сказал незнакомец. — Чтобы разговор поддержать. По Карнеги.

— Эй, не спите! — Марина толкнула Андрея Борисовича. Он открыл глаза.

— Где я? — спросил Андрей Борисович и оглянулся. За окном неслись белоснежные сосны.

— Вот тебе раз! В машине, где же еще.

Дорога и теплый салон усыпили Андрея Борисовича. Он хлопнул себя по щекам, посмотрел в зеркало: пустынное шоссе, конфетти снега. Обернулся назад и, увидев муляж, вернулся в реальность.

Он вспомнил маленький ресторанчик. Захолустный и милый. Выбирала она. И угощала она. Танцевали. И танцевала, скорее, она, а Андрей Борисович подтанцовывал. Он совсем не разбирался в современном танце. А в классическом? Хе-хе — скорее нет, чем да. Он, пожалуй, и мог бы вспомнить пятерку названий, но вот движение… Воистину, «скорее нет, чем да». Чардаш, канкан, мазурка, полька… Что там еще? Танго. О, танго! На танго он не решился бы никогда. Когда-то их учили танцевать, приходили девочки из соседней школы, педагог, но Андрей Борисович в танце так и не преуспел. Может быть, в силу того, что не было музыкального слуха, и он не чувствовал ритм? Кто его знает. Хотя, слух, вроде, был: на гитаре он играл, и бойко. В конце концов, одними слухом и чувством ритма тут не отделаешься. Нужно еще что-то. Вот этого «что-то» и не было. Не было страсти показать себя, продемонстрировать. Поэтому всегда выходило, что Андрея Борисовича танцуют, а он только подтанцовывает. «У вас хорошо получается», — сказала Марина за столиком — это при том, что он трижды наступил на ее полированный армейский ботинок! — и ему сделалось бесконечно неловко. «Серьезно, серьезно…» — сказала она, вгоняя сваи в его смущение. Знала, что делает. Умела. «Коварная, — вспомнил Андрей Борисович слова Марины, — вруша, лицемерка».

— Чему вы улыбаетесь? — спросила Марина.

— Вспомнил наш танец.

— Второй? — засмеялась Марина.

— Оба, — засмеялся Андрей Борисович.

А потом замолчал, ушел в себя. И до самого конца не проронил ни слова. Разве что одно — «веревка».

Марина что-то говорила, кажется, о маме, что та не понимает дочь, о детстве, что ей не разрешалось приносить животных — они могут быть больными, и теперь у нее дома живет черепаха, о работе, и что все надоело, а более всего — бухгалтерская отчетность, о Силантьеве, которого — сейчас, наконец, она поняла это со всей очевидностью — бросила, а не он — ее, и не жалеет, о детстве, что всегда была белой вороной, о вкусе, доставшемся, вроде, от отца, который был то ли учителем, то ли врачом, и которого она не знала, о возрасте, что она еще очень и очень молода, о том, что хорошо готовит, о доме, в котором уют и покой, о любви путешествовать и о том, что уже побывала и в Венеции на осеннем карнавале, и в Барселоне на корриде, и что, оказывается, коррида возникла, много веков назад, когда бык напал на какого-то чиновника, и некий смельчак спас этого чиновника, убив быка, и что история боя быков очень древняя, и что сначала коррида была конной, и что истинная коррида — это когда человек не верхом, а находится на земле, и что убитых животных ей совсем не жаль, так как они призваны служить человеку, и что она и сама смогла бы выйти на арену, и о том, что наверху все перепутали, и что она должна была родиться мальчиком — такой у нее характер, и про английские булавки — они, мол, чудо изобретательской мысли, и что один корабль целиком пошел на английские булавки, и что в Англии она тоже была, и даже про Андрея Борисовича, что он, дескать, ей интересен, и что они могли бы продолжить завязавшиеся дружеские отношения в Москве…

Андрей Борисович всего это не слышал. Вдруг показалось, что душа его оторвалась от тела, и он увидел себя чужими глазами: тридцатилетний мужчина с уставшим лицом, брошенный старик, балык — воспоминание о рыбе. Андрей Борисович нащупал в кармане веревку. Так вот для чего! Душа вернулась в тело. «Уже?» — спросил Андрей Борисович. И душа ответила кивком. «А могла бы и задержаться», — подумал он, и сразу же заснеженные сосны за окном дернулись, замедлили бег, перешли на шаг.

— Вспомнила: Де Голль! — сказала Марина и пустила машину с дороги.

Елка, наряженная большим взрослым человеком в детской, пахла свежесрубленной сосной. Матвей выскользнул из-под одеяла, включил свет и приник к окну. Приложил щеку и, протопив на замерзшем стекле маленькую отдушину, Матвей выглянул на улицу. Мамы было не видно. На улице вообще никого не было — вечером в мороз никто не гуляет. Мама не шла.

Матвей подставил стул, потянулся к стене, снял с гвоздика фотографический портрет. Сирень, два заячьих зуба, травинка, челка на глазу, кружевной воротник, школьное платье, по нижнему полю скачут щедрые и размашистые: синяя «м», розовая «а», синяя «м», розовая «а». Матвей присел под елкой. «Ма-ма», — прочитал он, прикладывая палец к каждой букве.

Высылая перед собой неуловимую волну воздуха, в детскую шел броненосец. Матвей оглянулся. Распахнулась дверь.

— Играешь?

— Иггаю, — сказал Матвей.

— Зачем это у тебя? Отдай, испортишь.

Матвей без возражений вернул портрет и сопроводил взглядом его возвращение на гвоздик.

— Тетя, а мама ко мне ского пгиедет?

— Скоро, — сказал броненосец. — Уже едет… — Тетя посмотрел на портрет сестры, смахнула слезу, перекрестилась. — Давай-ка спать!

— А сказку? — возразил Матвей.

— Какую сказку?

— Мамину и папину. Пго кугочку.

— Про курочку? Хорошо. Лезь в постель.

Матвей бросился под одеяло, покорно закрыл глаза и приготовился слушать.

— Жили-были дед и баба. И была у них курочка Ряба. Вот снесла как-то раз курочка яичко, да яичко не простое, а золотое. Захотели дед и баба яичко разбить. Били-били — не разбили, били-били — не разбили. Положили яичко на полку. Бежала мимо мышка, хвостиком махнула — яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба. А курочка Ряба им говорит: «Не плачь дед, не плачь баба. Снесу я вам новое яичко, но не золоте, а простое».

Когда просыпаешься в угрожающей темноте, кажется, что глаза забыл где-то в коробке. Или на полке. Хочется щелкнуть и включить их. Тянешься, но не можешь нащупать кнопку. Нехорошо. Тогда идешь на хитрость: трешь глаза до искр, чтобы искрами разогнать мрак, вглядываешься в темноту, и вроде начинает что-то проясняться. Угадывается силуэт руки, коленки, под кроватью — тапочки, дальше стена, заледенелый черный квадрат окна, портрет матери, елка-сосна, дверца стенного шкафа, бездействующая лампа. Все становится на свои места — и уже не так страшно. А если еще спеть песенку… Жизнь вовсе не так плоха, как она может показаться в первую секунду, нужно лишь иметь мужество размером на пять минут, а потом все само пойдет как надо, и смелость больше не понадобится. И можно залезть под подушку, вынуть оттуда несколько шоколадных конфет, зашуршать оберткой, куснуть, потом еще. Эх, какое чудо, эта ночная жизнь! Сам себе хозяин. И нет никого вокруг. И скоро — вот-вот уже! — сказала тетя — мама приедет. А потом, быть может, и папа. «Нужно только вести себя очень хорошо», — она сказала. Матвей будет! Кровь из носу.

Он съел две конфеты, полежал немного, прислушался к себе, спустил с кровати ноги, прошел к елке. Где-то здесь должен быть рычажок. Вот он. Матвей зажег гирлянду, сел на пол и уставился на елку. Вести он себя теперь будет только хорошо и отлично. Это приблизит встречу с мамой — тетя обещала ответственно. А потом, быть может, и с папой. Только это очень трудно, вести себя хорошо. А отлично — практически невыполнимо. Но цель стоит того. Теперь он не будет стрелять в телевизор. Он не будет лежать на снегу. Не будет… Да все не будет! Будет сидеть на стульчике, положив руки на колени, и ждать. Если понадобится — целую вечность. Он терпеливый. Матвей вспомнил про фотографический портрет мамы. Подставил стул, снял маму с гвоздика, положил у елки, сел рядом.

Мама весело смотрела на потолок. И Матвею стало хорошо. А боязнь исчезла окончательно. Он погладил маму по щеке. Все-таки, какая красивая мама. Два зуба, челка. Когда он вырастет, у него тоже будет два таких зуба. А челку он отпускает уже сейчас. Только вот… Только тетя почему-то ее все время стрижет. Ничего, когда придет мама, мама разрешит.

Под кроватью что-то зашуршало. «Мышка, это ты?» — спросил Матвей. Мальчику показалось, что мышка не расслышала. Он повторил вопрос. Тишина. «Опять пгишла? За яичком?» Тишина. Мышка. Матвей хотел бы подружиться с ней. Показать ей портрет мамы. Но мышка все время пряталась. Стеснялась, догадался когда-то Матвей и по большей части старался не тревожить ее покой. Старался.

Мышка ему нравилась. Ведь никто не мог разбить — ни дед, ни баба. А мышка пришла и все сделала. «А давай поиггаем, — предложил Матвей. — Я сейчас, не уходи». Матвей полез под стол, выудил костюм медвежонка, втиснулся в чужое душное тело. «Выходи, мышка, будем иггать! — сказал медвежонок и зарычал. — Г-гы». Мышка не шла. Лишь тонко хрустела конфетными обертками где-то. Медвежонок встал на четвереньки, заглянул под кровать. «Где ты? Здесь тебя нет. Покажись!» Под одеялом ее тоже не было. Матвей уселся у елки. Ему захотелось сбежать в лес. Но этого никак нельзя делать, никак: мама может придти в любую минуту. Особенно сейчас, ночью, когда ей ничто не мешает. Но она не шла. Может, ее кто-то держит? Матвей выудил из груды игрушек деревянное ружье. «Чук-чук», — сказал он, заряжая большой пулей. Притаился. Ни голоса мамы, ни тех, кто ее удерживал, слышно не было…

Матвей разрядил ружье: хранить ружье заряженным — опасно. Это он знал из одной книги. Книг у него много. Папины книги. Стопки книг. Большей частью про войну. А мамины книги — про кухню. Это ему неинтересно. Хотя… Большинство книг про войну ему также неинтересно. Он начинал читать несколько таких и всякий раз останавливался. Все казалось скучным. Какие-то таблицы, схемы и карты. А самые лучшие были старые отцовские «Книга будущего командира» и «Книга будущего адмирала». Здесь все было понятно: много картинок, красивый текст. Матвей часами рассматривал крестоносцев в металлических доспехах, танки с белыми готическими крестами, самолеты со звездой в кружке и двумя белыми полосами по бокам. Он любил рассматривать врагов. А «своих» он и так знал. Наизусть. И даже выучил некоторые звания. Звания в Российской армии складываются из полосок и звездочек. Все зависит от их количества и комбинации. Комбинации — Матвей запомнил хорошо — хитрые: например, комбинация из трех звездочек может быть главнее комбинации из четырех. У папы три звездочки. Но и три может быть не равно трем. Значит, важна еще одна деталь: размер звездочки. А сильнее всех бывает одна звездочка. Одна звездочка с узорами вокруг — самая сильная звездочка. Когда он вырастет, у него будет такая. Завтра он нарисует себя. Еще, он нарисует рядом два танка, один корабль и три ракеты. Это будет означать — «Главком всех наземных, воздушных и морских подразделений». И если мама к этому времени не придет, он скажет своим солдатам и матросам: «Гавняйсь! Смигно!», а потом прикажет разыскать и доставить маму в штаб.