Альтернативная личность

Он почувствовал приближение броненосца. Повернулся на спину. За окном капризничало утро. Мама не пришла, и начинался новый день ожиданий. И слава Богу! — еще один день без нее — вчерашний — улетел навсегда. Значит, встреча приблизилась еще на один малюсенький, но очень долгий, день. Матвей потянулся. Что это? Он поднес к лицу руку. Лапа? Медвежья лапа. И вторая. Он огляделся. Костюм медвежонка, портрет мамы, фольга от конфет. Обернулся. Огромные тапки в форме — жаждущих крови? — зайцев. Скользнул взглядом по ногам, по халату, по лицу. По рукам, сложенным на груди. Корма, форштевень, палубные надстройки… Все на месте. Современный бесшумный корабль. Сейчас ка-ак шар-рахнет из главного калибра.

— Вставай, — на удивление сдержанно сказала тетя. Матвей повиновался: броненосец грозная сила, не стоит провоцировать ее применение. — Переоденься, умойся и на кухню.

«Что-то случилось, — подумал Матвей. — Не иначе».

А может, стать капитаном? И всякий корабль подчинится его воле. Или командиром подводной лодки. И не останется на земле — в океане, точнее — ни одного броненосца. И не останется крейсера. И никто не будет мучить зайчиков, натягивая их на тапки.

Матвей пустил воду, постоял над ледяной струей, завинтил кран.

— Умылся? — громыхнуло в кухне.

— Да, — сказал Матвей.

— Иди сюда.

Матвей сделал шаг, остановился. Что же там такое? — было жутко интересно — только ноги идти не хотели. Они хотели стоять. А лучше — сесть. Или даже лечь. В командирскую койку. А подводная лодка пусть сама плывет, куда он направил. Матвей посмотрел на ноги. Странно, не идут и все. Неспроста все это, неспроста.

— Идешь? — прилетел из кухни снаряд и упал рядом.

Матвея окатило солеными брызгами.

— Угу, — сказал он.

— Считаю до трех! Один…

Ба-бах. Взрыв потряс подводную лодку. Команда приготовилась к срочному погружению. Побежала в цистерны забортная вода, зашумела. Здесь уже не до сна: командир вбежал на центральный пост, а Матвей сделал шаг.

— Два.

Матросы бросились задраивать пробоину, а лодка клюнула носом и спешно пошла на глубину. «Первый и третий торпедные аппараты товсь!» — скомандовал командир. И понеслось: «Первый и третий торпедные аппараты, первый и третий торпедные аппараты…» Матвей сделал второй шаг.

— Три, — шарахнуло из кухни.

«Пли!» Лодка задрожала. Обе торпеды рванулись к цели. Как псы гончие. Есть такое созвездие… Где-то вдалеке гулко лопнуло — вражеский броненосец крякнул и захотел ко дну. Матвей вошел на кухню.

Вот это да! Какая же она молодец. Он бы до такого не додумался. Все-таки приходила! Не зря он ее звал.

— Кто это сделал? — спросила тетя.

Два развода на холодильнике, один на плите, по одному на и под столом. На стуле. И кругом скорлупа, скорлупа. Не менее десяти штук! «Девять!» — уточнил Матвей.

— Кто это сделал? — повторила тетя.

Матвей улыбнулся:

— Мышка пгиходила…

— Мышка?! — закричала тетя. — Марш в шкаф!

Вот оно! Взорвался паровой котел, и броненосец, наконец, скрылся в суетливом клокотании волн. Хлопнула дверь стенного шкафа. Матвей опустился на пол, прислушался к темноте.

— Мышка, если ты здесь, отзовись.

Фекла Жуле не понравилась. То есть — напрочь. А Жуля Фекле — наоборот. Налицо конфликт интересов. Собачка рычит на кошечку: демонстрирует раздражение, злобу. А еще — испуг. Кошечка шипит на собачку, выгибает спину: проявляет страсть, заинтересованность. Кошечка ходит по офису, любопытствует, а собачка лежит в корзине, выглядывает и не отводит глаз, настороженная. Соня пытается все это в альбом зарисовать. Нанесла прямоугольнички и рисует. Корзину набросала, потом торчащие из нее уши. Над ушами вывела овал в виде капли и написала: «Р-р-р». А над диваном — «Мяу». Получился комикс. Что-то вроде того, как вражда перерастает в дружбу. Лубок. Ну, стиль свой, не старинный, только все равно лубок. Рисовать она любит.

— Будешь кефир, — спросила Соня и позвала, — кис-кис-кис. Она кефир ест? — спросила у старушки.

— И кефир, и сметану, — отозвалась хозяйка.

Кошечка ушла, а собачка успокоилась. Вот бы всем такие нервы — быстрые. Нет опасности — нет стресса, не волнуешься. А то, как всегда: помним, переживаем, места себе не находим. А чего? — давно все кончилось.

— Я ведь так зашла, — сказала старушка. — Про икону рассказать. С собою не принесла — нельзя, говорят.

— Хорошая? — спросила Соня про икону и отложила альбом на полку.

— Очень, — кивнула старушка. — Святая.

— Ну, иконы все святые, — согласилась Соня.

И в самом деле, чего это иконы, раз не святые. Без святости это уже не икона. А… а комикс. И текст имеется, и жанровые композиции. Чем не комикс? Так что икона — это всегда святое.

— А эта особенная, проявляется, — пояснила старушка. — На рынке купила. Там лоток специальный. Говорят, освящена. А старая, она у сына осталась.

— Проявляется? — заинтересовалась Соня. — Чудо, что ли?

— Она сначала была как бы темная, совсем ничего не видно. А потом, через какое-то время, вдруг стала очищаться. Посветлела. И Богородица отчетливо проступила. Она и так была, но темноватая, а тут вдруг яркая такая стала и смотрит на тебя. И младенец.

— Что младенец? — не поняла Соня.

— И младенец смотрит. Ясно-ясно так смотрит. Хорошо это.

— Хорошо, — согласилась Соня.

— Вы ведь молодые как, совсем не веруете.

Соня внимательно посмотрела на старушку. Соне не понравилась эта мысль, но она не возразила. Только подумала: «Разве можно на рынке икону купить, да чтобы святую, да еще чтобы проявлялась? Странно. Не место это для икон. И насчет молодых, зря она это, нельзя огульно. Всех под одну гребенку. Молодые тоже с сердцем».

— А потом как припрет, сразу к иконе, к Богу, — продолжила старушка. — Вот вы, Соня, знаете молитвы?

— Знаю, — ответила Соня.

— Я вам бумагу тут принесла, — старушка полезла в карман, вынула сложенный вчетверо лист. — Хотите прочту? Чтобы знали. «Пресвятой Богородице…»

— Прочтите, — разрешила Соня.

— О Пресвятая Госпоже Владычице Богородице! — встала и запела старушка, не глядя в текст. — Со страхом, верою и любовию припадающе пред честною иконою Твоею, молим Тя: не отврати лица Твоего от прибегающих к Тебе, умоли, милосердая Мати, Сына Твоего и Бога нашего, Господа Иисуса Христа, да сохранит мирну страну нашу, Церковь Свою Святую да незыблемо соблюдет от неверия, ересей и раскола. Не имамы бо иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Пречистая Дево: Ты еси всесильная христиан Помощница и Заступница. Избави всех с верою Тебе молящихся от падений греховных, от навета злых человек, от всяких искушений, скорбей, бед и напрасныя смерти, даруй нам дух сокрушения, смирения сердца, чистоту помышлений, исправление греховныя жизни и оставление прегрешений, да вси благодарне воспевающе величия Твоя, сподобимся Небесного Царствия и тамо со всеми святыми прославим пречестное и великолепое имя Отца и Сына и Святаго Духа. — Старушка широко перекрестилась. — Аминь.

— Спасибо, — почему-то поблагодарила Соня.

— Я вам эту бумажечку оставлю, — предложила старушка, — а вы потом почитаете. И хорошо будет.

— А могу я на икону взглянуть? — попросила Соня.

— А чего на нее глядеть? — испугалась старушка. — На нее молиться надо. Не принесла я, нельзя это. Святая вещь. Не кино, ведь…

Соня проводила старушку и осталась на улице выгуливать Жулю. Жуля тянула поводок, нюхала снег, фыркала. Фыркала, нюхала снег, но «делать дело» не спешила. Соня замерзла. Утром холодно, сейчас, и вечером будет. Кошмарики! Мимо прошелестел лыжник. Жуля по-хозяйски тявкнула, дернулась за лыжником, поскакала, увязла в снегу. «Так, возвращаемся», — сказала Соня и выдернула Жулю из сугроба. Жуля покорно поплелась за Соней.

В офисе Соня сняла с Жули жилетку, протерла собаке лапы. «Посмотри, все ноги грязные — вернется Сергей Арнольдович, будет ругаться. Тебе это надо? И не сделала „дело“. Давай-ка я тебя расчешу». Соня водрузила Жулю на стол, ушла за массажной щеткой. Жуля понюхала воздух, монитор компьютера, расставила лапы, приблизила живот и… И брызнула на клавиатуру. «Не-ет!» — крикнула вернувшаяся Соня.

Курсор на мониторе побежал быстро-быстро, уткнулся в правый край, заерзал. В компьютере что-то тихонько затрещало — как будто без остановки по расческе ногтем — и система зависла. «Дура! — сказала Соня. — Да не ты — я!» — Жуля вильнула хвостом, вероятно, соглашаясь с тем, что дура все-таки не она. «И бумаги намочила. Что же я Сергею Арнольдовичу скажу? Иди-ка ты спать». Соня опустила собачку в корзину и накрыла платком. Корзина сначала подрыгалась, а потом все успокоилось. «Вот так, спи!»

Ничего не оставалось делать, как сушить бумаги. И клавиатуру, конечно, сушить тоже. Соня отключила компьютер, перевернула клавиатуру, потрясла. «Растяпа», — подумала Соня. Кончиками пальцев она приподняла намокшие листы, подхватила клавиатуру, пронесла все это в ванную комнату. Нужно было попробовать феном. Соня вымыла бумагу, дала стечь воде. Теперь сушить. Фен работал справно, только бумага коробилась. «Ой влетит, — опечалилась Соня, — ой влетит». Лучше сразу под поезд бросаться. Ведь Сергей Арнольдович все равно бросит. Караул!

Соня прошла за стол. Жуля спала. «Скажи спасибо, что тебя оставили. Могли и отдать. А оставить ту, вторую». Соня вздохнула, посмотрела в окно. Блинная, покосившийся светофор, огни витрин. Зима. А за вторую, отданную, платить нужно. Убыток.

Соня вспомнила старушку. Икона… Неужели святая? «А мы проверим», — решила Соня. Ну не продаются ведь святые иконы на рынках. «Еще и на вес придумайте». Если что и могло там продаваться, то поделки — стилизация или что другое. Не место иконам среди яблок и бананов. Это пища, Соня согласна, но ведь духовная. Ей особое место нужно: у храма, скажем, или какого другого культурного места. А на рынке какая ж культура? Кто бы захотел, чтобы портрет его мамы промеж овощей болтался? Или его самого портрет. Но всяко сейчас бывает, нужно проверить. Не из любопытства, конечно, праздного, а ради того, чтобы твердо понять. И если ошибается… Что ж, пусть так и будет, она подправит точку зрения.

Рынок пах селедкой, хвоей, верхней одеждой. Соня вдруг вспомнила:

Где-то здесь должна быть лавка. Соня огляделась. Суетливо перед вечерним закрытием толокся рынок. «Кажется, здесь», — Соня протиснулась в соседний ряд. Фигурки античных девушек из гипса, пластиковые рыбки на леске, коврики из теплых стран. На нескольких прилавках лежали груды обмундирования: бескозырки без ленточек, генеральские брюки, кудрявые папахи. «Цыц! — сказала Соня и пошевелила рукой под курткой. — Не ерзай! Уже пришли… Где-то здесь, где-то здесь. — Соня вытянула шею. — А, вот!» Под навесом, чуть дальше от киоска с обмундированием, тянулась цепочка старославянских букв: «Церковная лавка», а ниже, на бумажке под пленкой, просто и без изысков: «Изделия прошли обряд освящения». За прилавком стоял человек в меховой шапке с кокардой. Под шапкой болталась Жоркина косичка.

— Жорка! — крикнула Соня, и человек обернулся. — Ой, простите, — извинилась Соня, — спутала.

— Продажа икон, крестиков, календарей, — сказал человек безучастно, как будто в сотый раз читая молитву. — Имеются также гороскопы на следующий год. Индивидуальные, общие, по дням.

— Освящено? — спросила Соня.

— А вы не видите? — показал человек, имея в виду бумажку под пленкой: «Изделия прошли обряд…»

— Я про гороскопы… — уточнила Соня.

— Если нужно, — заверил человек, поглядывая на прилавок с обмундированием, — сделаем. Индивидуальный заказ, две недели.

— Буду знать, — кивнула Соня.

— Побудьте здесь, что бы ничего не украли, — сказал человек и бросился к прилавку с армейской атрибутикой.

Соня оглянулась: темнолицый иностранец ковырялся в стопке генеральских брюк. Человек принялся расхваливать товар. «На два фронта, — сказала Соня. — Воюем, а потом грехи замаливаем».

Соня поискала глазами нужную икону. Вот она! И этикетка: «Казанская Икона Божией Матери». Несколько штук стянуто в тугие пачки белой, знакомой до оскомины, резинкой. Ценник с печатью. Все как положено на дисциплинированном — в юридическом смысле — рынке. Соня вынула кошелек, пересчитала купюры. На две не хватало. А нужно было две. Для чистоты эксперимента. Что это за эксперимент, Соня еще не решила. Но две — точно! Так всегда в науке — берутся два хомяка: один просто живет, а над другим колдуют. Потом сравнивают показатели…

Под курткой зашевелилось. Жуле надоело сидеть в темноте, она выпростала лапы, голову, зевнула, гавкнула на всякий случай, потянулась лизаться.

— Что-то дороговато у вас, — пожаловалась Соня подошедшему продавцу.

— А спрос? — парировал человек с кокардой.

— Ну да, ну да, — согласилась Соня. — А кем освящено-то? — спросила Соня, указывая на бумажку под пленкой.

— Берете? — спросил человек.

— Нет, — покачала головой Соня, и торговец потерял к ней всякий интерес.

— Мамой не называет? — спросила соседка.

— Было один раз, — заколыхался броненосец. — Сразу поправился. Ты пей, пей.

Соседка хлебнула чаю, шмыгнула носом.

— Водки хочешь? — предложил броненосец. — Для здоровья. С травами…

— С травами? — оживилась соседка. — Налей, чего уж.

Чокнулись, выпили.

— А вещи его я выбросила. Ну, почти все… Пять лет пылятся, место занимают… Мне Катьку жалко, его — нет.

— Зачем выбросила? — обиделась соседка. — Кольке моему впору.

— Кольке? Да твой Колька — прыщ… — Тетя-броненосец услышала шорох, обернулась. — Ты? — Никто не ответил. — И чего ходит? Играл бы.

— Ну, прыщ не прыщ, а сгодилось бы…

Матвей на цыпочках отошел от двери, прошел в гостиную. Сегодня четверг, рыбный день, сказала женщина на кухне. Какой такой «рыбный», почему именно в четверг? «Должно быть, праздник, — сообразил Матвей. — У рыб по четвергам праздник. Значит, будет им праздник!» Матвей постучался в аквариум: «Слышите? Вам будет пгаздник». Гуппи шарахнулись в заросли. «Нате вот», — Матвей щедро насыпал корма. «Еще? Пожалуйста». Вода покрылась непроницаемым слоем стирального порошка. «Кушайте, на здоговье!» — Матвей ссыпал остатки корма. «А где ваша мама, гыбки? — спросил Матвей. — Что же она не ведет вас кушать? Цып-цып-цып. Или вы без мамы? А, вот и она. Плывите за ней. Ну-ка. Кыш! Боитесь? Мамы-гыбки иногда съедают деток. Но ваша мама не такая, плывите!»

В коридоре хлопнула дверь — гуппи вновь метнулись в заросли — ушла соседка. Матвей почувствовал приближение броненосца.

— А я гыбок когмлю, — улыбнулся мальчик.

И броненосец содрогнулся корпусом. Будто торпеда ворвалась в арсенал.

— Ах, ах, — схватилась тетя-броненосец за живот. — Мои рыбки, рыбоньки-и. Что же ты наделал?! Ты ведь зарезал меня! Ты ведь отравил их!..

— Я не отгавил, — возразил Матвей, не понимая, что происходит, — я накогмил.

— Накормил? — Тетя села на пол, разбросала зайцев, закачалась на волнах. — Марш в шкаф. Марш в шкаф! Марш в шкаф!!!

Переулок. Снег. Санки. Где-то звякнул сигнал точного времени. «В Москве одиннадцать часов», — сказало радио. «Непгавда, согок шесть», — возразил Матвей и пошел кругами. Как часовая, минутная и секундная стрелки вместе взятые. Газ-два, Газ-два, тик-так, тик-так.

— И что? — раздался над головой голос.

— Я налила еще, — сказал броненосец.

— И что? — спросила соседка.

— Не встает. Я еще. Бесполезно.

— А он?

— Плюнул, оделся и ушел.

— Тик-так, — сказал Матвей.

— Тик-так? — лязгнул броненосец. — Ну-ка иди… Там поиграй. Взрослые разговоры слушает. Постыдился бы. И санки забери!

— А потом? — спросила соседка…

Матвей вошел в арку. «Тик-так, тик-так». А санки по асфальту: «вжинь-вжинь». Как ножом по камню. Хорошо! Остановился.

— Тебе чего? — спросили из машины. Непроницаемые очки, нос, губы. — Иди, иди, — сказали в машине.

Матвей не ответил, прислонил лицо к стеклу. «Кошечка! Какая красивая. Что это у нее? Какие-то ягодки и червячки. Да это кровь! Кровь!!! Ей кто-то живот открыл. — Матвей забарабанил по машине. — Нужна помощь! Ей нужна помощь!» Дверь распахнулась.

— Ты кто? — спросила Марина Петровна.

— А ты?

— Марина.

— Кошечка… — сказал Матвей.

— Ах, это, — улыбнулась Марина. — Это не кошечка. Это имитация. Знаешь такое слово?

— Кошечка… — заплакал Матвей. — Она умегла?

— Да нет, успокойся. — Марина вышла из машины. — Это не настоящая кошечка.

— Настоящая, настоящая, — зарыдал Матвей и пнул Марину. А потом повалился в сугроб и затрясся от горя и опустошения. Из арки на всех парах шел броненосец.

— Что случилось?

— Кошечка…

— Какая кошечка?

— У тети, в машине.

— У тети? Нет здесь никакой тети. И машины нет. Вставай!

Матвей оглянулся.

— Да вот же она! — Он не понимал, как можно не видеть такое. Такое!

— Говорю тебе, никого нет… Не выдумывай!

Перед смертью кошечка ела ягодки. И червячков ела. А потом умерла. Матвей искал себе места и не находил. Или оно само не находилось? Какое горе, какое горе! Ей точно нужна была его помощь. И ему не дали ее оказать. Теперь он не сможет нормально жить. Матвей подошел к аквариуму. Чистое стекло, прозрачная вода. Рыбки плавали медленно-медленно и замерзали. «Вот вы смогли бы ногмально жить после этого? Так и я. — Матвей вздохнул. — Вам тетя воду поменяла? На холодную. Вам холодно? И мне. Сейчас я вас соггею».

Матвей задумался. Если рыбки не могут приплыть к теплу, то — резонно! — тепло может приплыть к рыбкам. А как? Тут есть над чем поломать голову. Спичками под аквариумом? Устанешь жечь. Лампу? Не дотянешь. Теплый воздух в кухне? Аквариум тяжелый, не унести. И переносную плитку не подставишь. Что же остается? Вопрос. Кипятильник! Большой кипятильник для ведра — то, что нужно. А где он? Броненосец уплыл в аптеку, спросить не у кого. Может, на полке в кухне? Здесь нет. А в ящике? И тут нет. Вспомнил, где его видел! «Вот ты где. Какой большой. Гыбкам будет хорошо». Матвей опустил кипятильник в аквариум, включил в розетку. Все как положено. Заструились слои воды над спиралью, оживились рыбки. «Тепегь вам будет тепло»! Забегали рыбки. От радости. «Не нужно, не благодагите, — сказал Матвей, — вы же немые».

От спирали отрывались стайки малюсеньких пузырьков. Почти невидимые. Матвей лег под стол, вспомнил кошечку. У нее глаза были грустные-грустные. А он не помог. Он мог бы… Он бы мог сделать ей искусственное дыхание. Мог бы завязать живот шарфом. Он это умеет. Он бы покачал ее на руках. И все бы прошло. А тете в непроницаемых очках он ее никогда бы не вернул. Матвей вылез из-под стола. В груде игрушек должна быть кошечка. Не та, но все же.

Эти игрушки были всегда. Давно были. Всю жизнь. И там была кошечка. Он зарылся в разноцветную пластмассовую груду. Первым нашелся хвост, почти сразу за ним — и его обладательница. Мурка весело глядела на Матвея оранжевым глазом. Мурка в одной руке, хвост — в другой. Не хватало маленького звена. Булавки не хватало. Ее можно было найти среди ниток. Так и есть. Какая острая! Это и хорошо — соединится крепко. Матвей пристегнул хвост. «Тепегь иди ко мне, — позвал Матвей. Мурка удобно устроилась на его руках, опустила голову Матвею на плечо. — Спи, спи, я тебя покачаю. Гыбкам тепло, и тебе будет».

«Интересно, можно исповедь принимать по телефону? И по телефону же давать индульгенцию? — подумала Соня. — Наверное, так уже делают… Или записать исповедь на пленку, послать куда нужно, а потом ждать, когда по почте придет кассета с индульгенцией. Услуги для больных или командировочных. Нет, вряд ли. Может выйти подвох. Насмехательство. Человек, скажем, умер, но перед смертью попросил индульгенцию. После смерти его недоброжелатели отправили кассету куда нужно. А оттуда пришла индульгенция. Мертвому она зачем? Хотя… Посмертная индульгенция… Почему бы и нет? Кто его знает».

Соня переложила трубку к другому уху. Это — устало и вспотело.

Старушка жаловалась Соне, что икона начала желтеть и остановилась. То есть пожелтела до определенного уровня и замерла, — догадалась Соня. «Теперь она желтая. Как старая газетная вырезка, — описала старушка. — Нет, изображение разглядеть можно. Только… Видимо, я согрешила, — предположила старушка. — Иной причины нет».

«Странная икона, — подумала Соня, — сначала расчистилась, потом пожелтела. Правильно, что она решила провести эксперимент. Как с двумя хомяками. Только вот еще не купила. Нужно будет ускорить покупку».

Старушка сказала, что необходимо поставить десять свечек. Десять свечек за десять дней. Так ее подруга научила. Проверенная, конечно. Одну уже поставила на утренней службе. Всем святым. Как входишь в храм, налево. Осталось девять. Пришла после службы домой, сразу к иконе. Вроде должна была немного сбросить желтизну. На одну десятую. Ан нет. «Может, после десятой сразу и восстановится? — предположила старушка. — Одним махом». Соня не хотела разочаровывать старушку, поэтому промолчала.

Старушка сказала, что сегодня же и у батюшки исповедалась. Должно помочь. «Должно», — согласилась Соня. «У меня ведь грехи, — посетовала старушка. — Грешница я. Продавщицу ругала…» «Ну, это бывает», — успокоила Соня. «Так я только начала, — возразила старушка. — Еще…» «Еще есть?» — удивилась Соня. «Вы слушайте, матушка, слушайте. Потом вернула в магазин пакет молока. А сама отпила ведь. Нехорошо это». Соня улыбнулась. «И Феклу забыла вечером покормить, — сказала старушка. — А главное — мало молилась. На икону надеялась. Еще завидовала и… — старушка заплакала. — На кладбище давно не была. Неделю почитай. Лежат там они, вдвоем, а старуха глаз не кажет. Подумают, что-нибудь нехорошее. Будто заболела или ленивая стала. А ведь вправду ленивая, все сижу да сижу. Скорей бы Бог к рукам прибрал. Плохая я, плохая». «Ну что вы, — не согласилась Соня. — Вы хорошая. Хотите, и я с вами схожу? Помогу».

Вот так. Все-таки, поговорит человек, и легче делается. Сам себя накрутит, потом эту «накрутку» другому передаст и затихнет. «А бывает наоборот — отфутболивается „накрутка“ и висит в воздухе. — Это Соня про Жорика. — Вроде передала человеку, а тот не принимает, выделывается». И сразу же треснул телефон. «Жорик, небось, — подумала Соня, — у него всегда так: только подумаешь, тут же о себе напоминает».

— Слушай, — сказал Жорик, — целый час не могу дозвониться, занято и занято.

— Я с бабой Маней разговаривала, — оправдалась Соня. — У нее с иконой проблема. Пожелтела.

— А тебе-то что? — спросил Жорик.

— Как что? — удивилась Соня. — Человеку помощь нужна.

Так всегда: он мог ее понять, но не хотел. А она его и так понимала, при любом раскладе.

— Знаешь, — сказал Жорик, — я сегодня занят…

— Понятно, не приедешь, — Соня посмотрела на часы: начало четвертого.

— Не приеду, — подтвердил Жорик. — Но завтра, как штык.

— Хорошо, — покорно согласилась Соня. — Как сессия?

— Идет, — буркнул Жорик. — Так что там с иконой?

— Ты не знаешь, каким образом может измениться изображение?

Жорик засмеялся:

— Если закрыть глаза, изображение вообще пропадает!

— Молодец, я это и без тебя знаю.

— Тогда читай труды по фотоэффекту. Фотоэффект — это процесс вырывания электронов из вещества под действием… — затараторил как по бумажке.

— Какой ты умный! — обиделась Соня. — Мне что-нибудь попроще. Например, книжку по фотоделу. И… не выпендривайся.

— Хорошо, не буду, — пообещал Жорик. — А книжку поищу. У меня была где-то. — Он помолчал. — Тогда пока?

— Пока, — сказала Соня и повесила трубку.

Через час Соня вернулась в офис, плеснула Жуле кефира. Принесла горе: продала «Камаринскую». Редчайшую. Упоминание об этой пластинке Соня встречала лишь однажды. В букинистическом каталоге 1923 года. Да уж, горе. Но нужны были деньги на покупку икон. Двух штук. Она торговалась и долго не выпускала пластинку из рук. Мужчина знал, что приобретает сокровище. Плохо скрывал радость. Аж руки дрожали. И глаза носились. Туда-сюда, туда-сюда. Записал на бумажке телефон. Еще хочет. Грабитель.

Ничего, Соня где-то читала, что все хорошее возвращается в приумножении. В каком размере — написано не было. Но минимум в два раза, решила Соня для успокоения. Значит, будет когда-нибудь у нее две такие пластинки. Одна про запас.

Соня открыла тумбу стола. На дне лежал маленький электрический проигрыватель в коричневом дерматиновой обивке. Подарок на д/р — на день рожденья. Одинокий, молчащий проигрыватель, одинокая человеческая душа, зима, не нужная самой себе. Можно, конечно, завести Русланову на компакт-диске. Но разве это то? Придавленный компьютером голос, какое-то цифровое сжатие, дающее неизбежные потери. Все гладкое, симметричное. Предсказуемое.

Надежда Плевицкая, Шульженко, Бернес, Борис Рубашкин потеряли сестру. «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Соня заплакала. Ей стало жалко себя. Себя и всех на свете. Сергея Арнольдовича, который тащился сейчас неизвестно где и неизвестно зачем, стало жалко старушку — ей жить осталось мало, Жорика за то, что он такой черствый и плохо думает о людях, пластинку, которую сейчас щупают чужие руки, Жулю, что она живет не дома, а в холодном офисе и плохо питается, проигрыватель, который устарел и стыдится своего происхождения, маму, чьих надежд она не оправдывает, денег, которые можно было бы потратить на новую пластинку, а теперь они пойдут на эксперимент, всех людей, потому что они не видят прекрасного под ногами, и само прекрасное, потому что оно слабое, а думает, что сильное, вторую собачку, которая теперь неизвестно в чьем доме, соседей, которые не знают, что здесь офис и решили, что притон, подруг, которые не увеличивают свое количество, а даже наоборот, Москву, за ее лукавство, снег — он нежный и тает от стыда.

— У вас счастливое было детство? — спросил незнакомец.

— Обычное, — ответил Андрей и понял, что сказал уклончиво. — Хорошее было детство.

Отец просил много читать. Приносил книги. Но отца он помнил смутно, а многие книги — ясно и отчетливо. Может, потому что Андрей их перечитывал всю жизнь, даже те, детские, а отец… Отец бывает один раз, и если он вдруг уходит, эта страница не повторяется. Может быть, может быть.

Страница отца закрылась для Андрея в десять лет. Болезнь он видел, а вот похороны. Ему сказали, что отец на время уехал и отправили… Куда? Этого он не помнил. Куда-то. Он не сразу обратил внимание, что отца нет. Все было как обычно. Отец долго отсутствовал, и Андрей, в конце концов, к этому привык. Иногда он даже забывал, что у него некогда был отец. А потом забыл надолго. И когда вдруг вспомнил и о чем-то — впервые — догадался, мысль настолько ошеломила, что Андрей побоялся спрашивать об отце. И как-то само собой между ним и матерью поселился этот неутвержденный сговор: отца нет. Без слов. Сначала мать не говорила, потому что не хотела ранить сына, позже — себя. И теперь Андрей помнил, что отец просил много читать, приносил книги.

Мать, в некотором смысле, в смерти отца нашла удобство. Если она говорила, что отец хотел бы видеть Андрея в таком-то качестве, Андрей непременно стремился выработать в себе именно это качество. Если она намекала, что отец никогда бы не одобрил какого-то занятия, Андрей непременно с ним расставался. Механизм работал и в отношении людей, выбираемых Андреем для дружбы. Повзрослев, Андрей уже сам понимал, что понравилось бы отцу, а что — нет. На отца он ориентировался во всем. Все, что было полезно и нравственно — это от отца. Другое — от недоброжелателей. Так и жил. Гнал смутные мысли, боролся, разговаривал внутри себя в двух лицах. «Как?» — спрашивал первый. «Надо вот так», — говорил второй. «Нет, — возражал первый, — отец этого не одобрит». Второй был провокатором и как бы против отца. А первый — почти самим отцом. И, конечно же, Андреем. Бывало, второй выдавал себя за отца. И это было удобно: иногда — так редко, что почти неправда — Андрей этим пользовался. Делал вид, что не знает истинного лица второго. И поступал вопреки воле отца — как велел второй. Однажды он струсил и ушел, а себе сказал, что это был голос отца. Он побежал к дереву, вместо того, чтобы бежать к дому. И даже настоял на том, что отец так велел. Как будто отец хотел его трусости. А отец хотел, чтобы он бежал к дому. Но возле дома было страшно, и Андрей бросился к дереву, где его догнала пуля. Так бывает: коли ищешь оправдание — с определенной легкостью его находишь… Но вопрос, как видно, так легко не решается, и позже Андрей понял, что лучше сразу съесть пуд дерьма, чем потом всю жизнь, по грамму глотать, имея во рту ежедневный его привкус… «Интересно, а у него каким оно было?» — подумал Андрей.

— Хотите спросить о моем? — как будто догадался незнакомец. — У меня детства не было.

Андрей кивнул, убеждая себя, что догадывается, о чем идет речь. Когда некто говорит, что у него не было детства, это означает, что оно было, но разве что убогим и безрадостным. Таких Андрею всегда делалось жаль. Но иногда они прибеднялись: есть такой сорт субъектов, которым все плохо. Этот парень в куртке и джинсах, похоже, из таких.

— Не подумайте, что я набиваю себе цену. Его у меня и в самом деле не было. Не плохое или мерзкое — напрочь не было. Именно так, как звучит.

— Совсем-совсем? — не понял Андрей. — Ведь так не бывает.

— Бывает, — заявил незнакомец.

В шесть с копейками вечера Сергей Арнольдович сошел с поезда. Почти безлюдная платформа, глубокий снег. Он поднял воротник. Впервые приехав в этот город, он почувствовал его старым знакомцем. Вон низенькое кирпичное здание с надписью «СНЕЖ Н». За вокзалом улица Ленина. Далее несколько домов, среди которых два смешных, как из детского утренника, розовых. Потом вся в колдобинах Садовая — одна из пяти, по которым пущен троллейбус. «Здравствуй, Снежин!» А Снежин не ответил, даже, показалось, отвернулся и шарахнул в лицо снежной крупой. «Смотри, какой неприветливый! Цену себе набивает». Сергей Арнольдович захромал по вокзальной площади. Миновав бездействующий светофор, он прошел к остановке на Садовой. Несколько человек скучали в ожидании троллейбуса. Сергей Арнольдович вдруг услышал знакомый голос. Вполголоса разговаривали мужчина и женщина.

— Андрей! — Сергей Арнольдович протянул руку. — Здравствуй, дорогой.

— Простите? — ответил мужчина, но на всякий случай пожал руку.

— Берггольц, — напомнил Сергей Арнольдович.

— Мы знакомы? — спросил мужчина.

— Ну как же: «Суворовец Берггольц, песню запе-вай!»

Мужчина пожал плечами:

— Бердников, Белкин… А мы с вами в одно время заканчивали? — поинтересовался мужчина и назвал год выпуска

— Именно этот год, — подтвердил Сергей Арнольдович.

— Не помню, — покачал головой мужчина. — Извините… — И чтобы сгладить ситуацию представил супругу. — Познакомьтесь, это моя жена. Катерина. Катя, это Берггольц.

— Сергей Берггольц, — кивнул Сергей Арнольдович.

— Очень приятно, — сказала женщина.

— Мой троллейбус, — улыбнулся Сергей Арнольдович и обрадовался возможности прекратить едва начавшийся разговор. — Было приятно встретить старого друга. Всего хорошего. — Деликатно раскланялся и шагнул к дверям.

— Всего хорошего.

Сергей Арнольдович вошел в салон, протиснулся назад, прислонился к стеклу. Андрей его не узнал. «Ну и черт с ним, — подумал Сергей Арнольдович, — не узнал, так не узнал. Может, он сам ошибся? Спутал. Старый стал. А вот Андрей не постарел. И супруга у него молодая».

— Простите, — обратились к Сергею Арнольдовичу, — «Фабрика-прачечная» третья остановка или четвертая?

— Третья, — ответил Сергей Арнольдович. — После поворота. — И удивился: надо же, как будто он уже ездил этим маршрутом.

Сергей Арнольдович закрыл глаза. Поплыли газетные вырезки, фотографии, телефонная книга Москвы. Марина Глухова. Три штуки плюс две штуки. Пять жизней. Вроде как одна персона о пяти жизнях. Смутно все это, смутно. Пять жизней… Девять жизней. Девять жизней кошки. Но Марина — не кошка. И вряд ли у нее девять жизней. Некоторые считают, что у кошки их девять. Так не бывает. «Дураки, — подумал Сергей Арнольдович. — Верят в сказки. А некоторые почему-то считают, что кошки обладают способностью предвидеть возвращение человека. Перед его приходом они начинают играть и умываться. — Сергей Арнольдович улыбнулся. — Все эти легенды о необыкновенных способностях и живучести… Полная чушь. Вот что кошки точно могут, так это долго смотреть вслед уходящему человеку. Только стоит тому повернуться, как они тут же сделают вид, что человек их нисколько не интересует». Одно убийство, а она жива. Второе — жива. Пять! Вот теперь нет кошки… Тьфу ты! — Марины.

Троллейбус натужно пошел в гору. Сергей Арнольдович открыл глаза. Впереди показался ярко-красный джип. Серые ночные деревья, черная дорога, нездоровая желтизна огней… Ему не понравилось это сочетание: красный-черный-желтый. Джип, бросаясь из стороны в сторону, несся навстречу троллейбусу. Поравнялся — секунда — и полетел дальше. Женщина за рулем, хохотала в телефонную трубку. «Дура», — сказал внутри себя Сергей Арнольдович и поморщился. «Гостиница», — объявил водитель, и Сергей Арнольдович шагнул в ночь…

— Пришли? — спросила горничная. — А я у вас убралась.

— У меня?

— У вас, у вас…

— Спасибо, — пожал плечами Сергей Арнольдович.

Он снял пальто, повесил в шкаф. Горничная сообщила, что здесь же в гостинице, если Сергей Арнольдович еще не разузнал, работает приемная химчистки. Можно качественно, быстро и недорого почистить куртку, пальто и даже шубу. Сергей Арнольдович сказал, что у него пальто. Сел за стол и принялся терпеливо ждать ухода горничной.

— Это у вас так громко стучали? — поинтересовалась горничная.

— Не знаю, — сказал Сергей Арнольдович. — Может быть.

— А то тут дамочка одна жила… В соседнем номере. Занавески поджигала. Такая вся из себя.

— Молодая? — догадался Сергей Арнольдович.

— Кто их сейчас знает. Все вроде молодые. На машине приехала. Не заплатила и сбежала. А потом нашли убитой. Убытки.

— Для гостиницы?

— А то. Платить надо!

— Человека убили… — укорил горничную Сергей Арнольдович.

— Понимаю, — согласилась горничная.

Она прошла к двери, и Сергей Арнольдович встал, чтобы попрощаться.

— Меня Шура зовут, — представилась горничная. — Тетя Шура.

— Очень приятно. Сергей…

— Если что, можно в химчистку сдать… У меня дочь там работает.

— Хорошо, буду помнить, — Сергей Арнольдович взялся за ручку.

— А вы… — Горничной хотелось говорить и говорить. — Вы по какому вопросу к нам?

— По деловому. — Сергей Арнольдович надавил на дверь, как бы подразумевая, что разговор окончен.

— Ведь у нас как, — назидательно произнесла горничная. — Сначала дела-заботы, потом — тю-тю.

— Что тю-тю? — не понял Сергей Арнольдович.

— А вот то! Что на остановке сволочь какая-то сбила людей. И кажись, насмерть. Стояли, никому не мешали. Наехала и уехала. А женщина-то беременная!

Одну икону Соня отложила сразу — будет с чем сравнить. «Эталон, — назначила Соня. — А вторую пожертвуем для эксперимента». Некоторые подсказки по эксперименту она нашла в книге «Фотография для начинающих» — толстенном фолианте от Жорика. Какой же толщины должна быть «Фотография для продолжающих»? А «Для завершающих»? Подумать страшно.

Соня прочла половину предисловия и две первые главы. Прошлась по азам. Четырнадцатая глава «Непрактичная практика или это вам не пригодится» заинтересовала Соню настолько, что она без малейшего колебания прыгнула со второй главы на четырнадцатую и углубилась в теорию «отсроченной проявки».

Собственно, об отсроченной проявке Соня впервые услышала еще в школе. Учитель физики о фотографии рассказывал много, и Соня — при том, что слушала вполуха — запомнила тезис: потемнение фотографии есть следствие воздействия — внимание! — проявителя при плохих промывке и закреплении. Только и всего. То есть, все те изменения, которые случаются с фотографией — это вина проявителя. Короче: главный зачинщик в этом деле — проявитель.

И вот теперь эксперимент. Экспериментировала Соня абсолютно на добровольных началах — в ней бродила душа неприкаянного естествоиспытателя: как Джордано Бруно когда-то, хотела докопаться до истины.

Продавец икон заверил Соню, что его продукция обладает живительной силой. Мало того, сказал он, иконы полностью отражают процесс, происходящий с первоисточником — списком иконы Казанской Божьей Матери, который хранится в одном из храмов Москвы. Этот список, дескать, один из ограниченного количества списков, существующих на сегодняшний день во всем мире. Он сказал, что списков когда-то было много, но большинство из них не сохранилось, так как не все списки обладали чудесной силой. Продавец заверил также, что Соня своими глазами увидит, как эти темные иконы начнут проясняться, очищаться и, наконец, станут ясными-ясными, как изначально было создано старинным художником. То есть налицо будет волшебное чудо.

— Получается, что это копия списка? — спросила Соня. — Копия копии?

— Не копия копии, — обиделся продавец, — а уникальное повторение чудотворного списка. Можно сказать, что сам чудотворный список в миниатюре и по приемлемой цене. — И, чтобы быть более убедительным, добавил без всякой меры: — Работа слепых монахов-отшельников.

— Как же они работаю, раз слепые? — удивилась Соня.

— По памяти…

Все это не выдерживало критики, но Соня не стала спорить, заплатила и ушла. На оставшиеся от продажи Руслановой деньги, Соня прикупила нужных порошков. В полном соответствии с рекомендациями «Для начинающих».

Соня перевернула страницу. «Под влиянием проявителя кристаллы галоидного серебра, на которые подействовал свет, распадаются на элементы: галоид и серебро. Галоид переходит в раствор проявителя, а частицы металлического серебра — они имеют темный, почти черный цвет — составляют видимое изображение». Соня ссыпала в кювету содержимое пакетика, налила воды. Раствор позволял «допроявить» фотографию. Попробовать Соня решила сначала «на себе». Для этого она принесла из дома фотографию «в купальнике». Пожелав самой себе удачи, она опустила фотографию в раствор. Фотография намокла, через некоторое время пожелтела, стала коричневой, почти черной. Соня поняла, что раствор работает. Теперь икона. Если это не настоящая икона, а лишь фото-подделка, раствор с легкостью повлияет на изображение, и любые изменения в изображении будут означать, что предположения Сони соответствуют реальности. Она опустила икону «лицом» вниз и принялась ждать.

В корзине завозилась Жуля. Соня выпустила собачку, и та побежала в ванную комнату. «Молодец, — сказала Соня, — хорошая девочка. Знаешь свое место». Жуля вернулась, вспрыгнула на кресло, повозилась и затихла. «Спи, спи, дорогая». Вот не зря говорят, что собаки и кошки врачуют. Посмотришь на питомца, или погладишь по спинке, и душой отдохнешь. Мир обеднел бы, не будь их, нахлебников наших четвероногих. В хорошем смысле нахлебников, потому что, на самом деле, хлеб они свой отрабатывают — дарят нам возможность почувствовать себя не столько высоким и могущественным — хотя и это — но любимым. И если любит тебя хоть одна живая душа, пусть даже собачья, радуйся, — много есть, кого никто вообще не любит, даже попугай или рыбки. «Правда, — Соня задумалась, — рыбки вообще никого не любят, только себя. Но это уже из другой оперы».

Итак, можно было заканчивать. Соня вынула испытуемую из кюветы, бывшее темным изображение прояснилось, выявились чистые цвета. Причем, вынула вовремя: если икону подержать в растворе еще какое-то время, процесс продолжится и изображение вновь потемнеет. То есть получится как раз то, что наблюдалось на иконе старушки — отсроченная проявка. Получалось, что Соня ускорила «чудесный» процесс? С настоящей иконой, пусть даже копией списка, такой фокус не прошел бы.

Значит, это обычная фотобумага, немного шершавая, конечно, чтобы сымитировать деревянную поверхность. Вооружась пилкой для ногтей и увеличительным стеклом, Соня принялась колдовать над иконой: так и есть, бумага! Эксперимент завершился. Соня провела расследование, и оно подтвердило догадки: эти подделки ничего общего с настоящими иконами и их списками не имеют. «Это даже не копии копий, это самая настоящая профанация, — сказала Соня Жуле. — Обман доверчивых граждан. Имитация». Печатаются фотографии, клеятся на доски. Сами фотографии обработаны так, что процесс проявки растянут во времени. Доверчивый гражданин покупает «икону», приносит домой и через некоторое время обнаруживает, что она «чудотворная» — изо дня в день становится чище и чище. Не соврал продавец, не зря такую цену дерет! Проходит время, «икона» начинает потихоньку темнеть — процесс-то продолжается! — темнеет, темнеет, превращается в нечто невообразимое, в темное бесформенное пятно. А доверчивый гражданин пеняет на себя, мучается, выискивает грехи и даже готов наложить на себя руки. Но, может, и не накладывает, но нервы себе и близким треплет изрядно. Не честно все это, не честно.

— Тебе это нужно? — спросил Жорик в машине.

— А тебе вот это нужно? — показала Соня на портрет Фрейда, закрепленный под широким зеркальцем на лобовом стекле.

— Это мой учитель, — многозначительно сообщил Жорик. И пустился в пространные рассуждения о психологии.

Жорик заявил, что теперь увлекается символизмом. А икона — это один из его представителей. Вообще, все в мире можно трактовать как символ. Слова, например, тоже являются символами. Жорик попросил Соню назвать какое-нибудь слово или предмет.

— Воробей, — сказала Соня, увидев на тротуаре воробья.

— Воробей? Хорошо, будет тебе воробей… Что означает этот символ? — голосом лектора начал Жорик. — Он означает предназначение для жизни короткой и веселой. Это символ пустоты и чрезвычайной суетности. А также крайней похотливости и сладострастия. Плиний говорил, что жизнь воробья не превышает одного летнего сезона. — Жорик посмотрел на Соню. — В христианстве этот символ означает шалость. То есть один из атрибутов распутства.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила Соня.

— Ничего, я просто рассказываю тебе о символике…

— Так что про воробья?

— Воробей не так уж плох, — продолжил Жорик уже своим естественным, правда, будто читая книжку, голосом. — Например, некоторые считают его самой непритязательной из птиц, поэтому он и стал символом скромного, низкого по положению человека, который, тем не менее, находится под покровительством Бога, ибо даже воробей пришел в наш мир только по воле Божьей и питается тем, что Бог дает. — Жорик выдержал паузу, чтобы дать возможность Соне оценить его красноречие. — В христианстве этот символ олицетворяет скромность, незначительность, а также… — Жорик усмехнулся, — опять же непристойность и разврат. У греков является атрибутом Афродиты и отождествляется с Лесбией. В Японии олицетворяет лояльность…

— И откуда ты все это знаешь, — восхитилась Соня.

— Оттуда, из книг, — похвастал Жорик, не распознав иронии. — Почти дословно цитирую.

— Передо мной-то не красуйся, — улыбнулась Соня.

— И не думаю, — сказал Жорик. — Так вот, в Китае воробей когда-то ассоциировался с пенисом, как сейчас — не знаю. Воробьев даже ели, так как полагали, что те поддерживают потенцию. Ха-ха, помнишь сколько китайцы их настреляли, горы! Вон оказывается зачем. У некоторых народов Европы блудницу представляли в виде женщины с воробьем в руке. Воробей в руке, тебе это ничего не напомина…

— Хватит, хватит, — прервала Соня сомнительные рассуждения.

Жорик замолчал, изобразил обиду и уставился на дорогу. Длиннющий, сутулый. Соня погладила Жорика по щеке.

— Кофе хочешь? — спросил Жорик. — Термос там.

— Нет. — Соня обернулась. На заднем сиденье трясся трофейный немецкий термос. — Любишь ты ерунду собирать, — сказала Соня.

— Почему ерунду? — возразил Жорик. — Термос достался мне в честном бою, в сорок втором.

— Ой-ой-ой! — засмеялась Соня и щелкнула Жорика по носу, — ветеран ты мой.

«Копейку» подбросило на колдобине. Белая старушка, мятый бок. Чудо техники. Студенту самое то. Юрк-юрк и ты в институте, трах-трах — дома. Самое то.

— Хочешь загадку? — оживился Жорик. — Психологическую.

— Давай, — разрешила Соня.

— В пустыне лежит мертвец. За плечами мешок, на поясе фляга. На километры вокруг нет ни души. Почему умер человек и что в мешке?

— Чушь, — сказала Соня. — Где здесь психология? Ерунда просто.

— Тогда история. — Жорик вздохнул. — Исключительно психологическая. Грустная.

— Последний раз, — предупредила Соня.

— Хорошо, — согласился Жорик. — Итак. Мальчик, от рождения слепой, просыпается и чувствует… Чувствует, что у него на глазах появилась повязка. «Мама», — зовет мальчик. «Что, дорогой?» — спрашивает мама. «А что это у меня на глазах?» — интересуется мальчик. «Пока ты спал, тебе сделали операцию», — отвечает мама. «Операцию? Теперь я смогу видеть? И солнышко, и травку, и небо?» «Да, дорогой». «Можно ее снять?» «Сними, дорогой». Мальчик снимает повязку, но ничего не видит. «Мама, я по-прежнему ничего не вижу!» — жалуется мальчик. «С Первым апреля тебя, дорогой», — поздравляет мама.

— Сволочь! — воскликнула Соня.

— Я сволочь? — возмутился Жорик.

— Насчет тебя я подумаю, а мать — точно.

— Еще хочешь?

— Нет! — отрезала Соня. — Больше не надо.

— А про психологию в чистом виде можно?

— Чисто? Если чисто, то можно.

И Жорик пустился в рассуждения о том, чем он хочет заниматься после университета. «У кого что болит, тот о том и говорит, — подумала Соня. — Сейчас начнет про Фрейда». И точно: Жорик заговорил о психоанализе. Об этом он читал и читал много. Еще ему преподавали его в университете. Жорику нравилось копаться в подноготной человеческих поступков. В сознании и в сумерках подсознания. Это как шагнуть в лабиринт, говорил он. Бродишь, бродишь, конца и краю не видно. И все темно. Тут нужно с фонариком таскаться: а то, глядишь, во что-то нехорошее — сугубо фрейдистское, как сказал один покойный преподаватель — ступишь. Нехорошо. Но, даже перечитав тонну книг, можно так и не разобраться толком, откуда что берется…

Жорик принялся рассказывать про рисунки детей. Здесь самый значимый персонаж, оказывается, имеет наибольшие размеры. Как правило, сам ребенок. Часто — мама или папа. А иногда дети могут передвигать предметы. Вот как это? Соня не знала. А Жорик знал. Но рассказать не захотел. Чтобы сохранить тайну. Так и заявил. Что ж, тайна так тайна. Любит из пальца высосать и таинственности навести.

— К чему все это? — спросила Соня.

— Так, просто, — покачал головой Жорик. — Многое, что тебя окружает, всего лишь кажется. Мираж.

— Мне кажется? А тебе?

— А мне — нет, — самоуверенно заявил Жорик.

Иногда Соне казалось, что Жорик обыкновенно сходит с ума: разговаривает сам с собой, на пустом месте заводится, видит что-то, чего вообще нет. И не его психологический факультет в университете способствует — факультет вообще тут не при чем — он сам по себе такой, штопор какой-то. И интересы соответствующие, от заурядного психоанализа до нейролингвистического — слово-то какое, фиг выговоришь — программирования. Это самое программирование ему для контакта требуется, а сам контакт — это когда ты с человеком одну минуту поговорил, а кажется, что знаешь его целую вечность. Ну разве не сумасшествие? А еще говорит, что у человека бывают психические процессы. Это и без него известно. Даже известно, что эмоции — это и есть психические процессы. Конечно, не только они.

Точно, сходит он. Едет где-то, увидит дерево, остановится, выйдет из машины и разглядывает. А чего разглядывать? — дерево как дерево. Оно, говорит, красивое и слышит тебя. Но это еще ничего, а вот когда заявит, что в стуле записана информация о том, что вокруг дерева много лет назад происходило, только мы не научились извлекать эту информацию, так полный «туши свет». По его словам получается, что использовать дерево для изготовления мебели, ну это как если бы папуасы, увидев самолет, подумали, что это барабан и принялись пользовать его в меру своего понимания — то есть элементарно барабанить.

Послушаешь его и сама чокнешься. Если шуточки, то черные, если состояние, то мрачное. Однажды что-то сказал, а Соня вообще не поняла к чему. Оказалось, это он радио в машине услышал, но так задумался, что не разобрал — Соня это говорит или волна — так и брякнул невпопад, причем агрессивно. Если энергию девать некуда, так иди в спортивную секцию, грушу лупи. Не хочет. Небось боится, что его на соревнования отправят. Там уж надают ему тумаков — на соревнованиях люди простые, далекие от всякого нейролингвистического программирования…

Вот. А что касается замужества, то это совсем не к Соне вопрос. Во-первых, они с Жориком просто… ну, друзья что ли. Во-вторых, она о нем толком ничего не знает, даже кто его родители. В-третьих, она вроде как точно не определилась, нравится он ей или нет: скажет сама себе, что нравится, а глядит — совсем не нравится, скажет, что не нравится — смотрит, вроде нравится. И что это такое — Софья Гусеницына будет? — просто позор! В общем, и она вместе с ним чокается…

— Все понял? — спросила Соня.

— Все, — кивнул Жорик.

— То-то, — улыбнулась Соня. — А то дерево, дерево…

Оставив Соню, Жорик поехал за старушкой. За бабой Маней. Соня просила отвезти ее к подруге. К другой старушке. С пожилыми людьми Жорик выказывал почтение. Ему нравилось говорить с ними. А стариков тянуло к нему так, что они и сами удивлялись. Жорик скрещивал руки, кивал, морщил лоб, поддакивал, раскачивался сутулой фигурой, внимал, опять кивал и опять раскачивался. Внимание старикам нравилось. «Все равно им мало осталось, — говорил Жорик, — пусть хоть что-то будет хорошее». «И это хорошее, конечно, ты», — соглашалась Соня. «Пусть будешь ты», — не возражал Жорик.

Жорик поднялся за старушкой, проводил к машине, хлопнул дверью. Старушка назвала адрес.

Говорили обо всем. О Соне. О Фекле. Даже о Сергее Арнольдовиче. С ним старушка знакома не была. Не довелось: приходила, его не было — все с Соней да с Соней. Но много о нем слышала. По ее мнению, Сергей Арнольдович — человек странный, прозрачный. Как дух бестелесный. Так она его охарактеризовала. Жорик сравнение понравилось. «Прозрачный? Интересное резюме».

— Я ведь на столоверчение еду, — шепнула старушка. — К подруге.

— Столоверчение? — заинтересовался Жорик. — А не грех это?

— Грех, — согласилась старушка и перекрестилась. — Грех это для православной.

— Зачем, тогда?

— А вы никому не говорите, — попросила старушка.

— Хорошо, — пообещал Жорик.

Под занавес, старушка пригласила деликатного молодого человека принять участие в спиритическом сеансе вызова тех, кого уже нет. Жорик засмеялся: приглашение было смешным. Но согласился — это из его контактной области.

Покрыв собою три четверти пространства, броненосец возлежал на диване. Матвей выглянул из детской. Неслышно работал телевизор, хр-р-р — наполнялась храпом гостиная, дзинь — бренчало в шкафу, кап — на кухне. А потом опять: хр-р, дзинь, кап. Хр-р, дзинь, кап. Матвей взобрался на деревянную лошадку. Скрип — добавилось в палитру — скрип, скрип. За окном прошелестело и стихло. Опять: скрип, скрип. Бухнуло где-то за потолком. И вновь: скрип, скрип. И запах. Это простыни на кухне сушатся. И еще запах. Это сумраком пахнет. Скрип, скрип.

Матвей слез с лошадки, на цыпочках миновал гостиную, прошел на кухню. На холодильнике о чем-то шептались кактусы. Большой, помельче и совсем маленький. Семья. А вот и ручка. И бумага есть. Матвей сел за стол. «Матвей» начинается на букву «м». Потом — «а». На трех небольших клочках вывел сначала «МАТВЕЙ». Полюбовался. Далее «МАМА». Хорошо получилось. И «ПАПА». Три кусочка бумаги, три человека. Крупный кактус он украсил словом «МАМА». Подумал и заменил на «МАТВЕЙ», «МАМА» перенес на средний. Маленький — это «ПАПА». Получилось, что вся семья собралась в одном месте. Если сейчас вернется мама, она похвалит Матвея. Но мама не шла.

Матвей прислонился к окну. Мамы видно не было. Ему сделалось обидно. Он принес пластмассовый пистолет и трижды щелкнул им в большой кактус. Ничего не произошло. В средний, в маленький. Нигде не грохнуло, не прилетел голос. Матвей вслушался: может, на лестнице раздадутся шаги? Шагов не было. Матвей огляделся. Футляр с очками, газета, недовязанный носок. Вот что нужно. Спица! Матвей извлек спицу, вонзил ее в «ПАПУ». И ничего. Ровным счетом ничего. Матвей прислонился к окну. В этой темноте разве что-то разглядишь? Матвей надел кухонную рукавицу с ромашкой, чтобы не кололось, и взялся распускать носок, наматывая нитку на кактус. Закрепив узлом, выдернул из горшка цветок, распахнул форточку и отправил «ПАПУ» в свободное плаванье.

Кактус скользнул вниз: носок распускался, нитка бежала свободно. Внезапно на другом конце что-то потянуло, и нитка остановилась. Матвей насторожился: «Там кто-то есть?» Ему это не понравилось. Матвей принялся сматывать нитку. Другой конец почему-то стал очень легким, как будто кто-то забрал «ПАПУ». В форточке мелькнул пустой конец. Так и есть: «ПАПА» пропал.

Переулок. Снег. Санки. Пискнул сигнал точного времени. «В Москве девятнадцать часов», — сообщило радио. «Непгавда, тгидцать два», — сказал Матвей. И пошел кругами. Будто вместе часовая, минутная и секундная стрелки. Раз-два, тик-так.

— Не могу с ним справиться, — пожаловалась броненосец.

— Да уж, — сказала соседка.

— И ведь не кактус жалко… И не рыбок.

— Не кактус, — согласилась соседка.

Бросая на обочину снег, шла уборочная машина. Снег ватной струей лился в кузов грузовика. «На душ похоже, — подумал Матвей. — Брызжет. Можно встать и умыться».

— А я решила котят топить, — сказала соседка. — Дала объявление. Топлю котят, мол. Позавчера и вчера приносили. Пойдет дело.

— Почем? — поинтересовался броненосец. — Топить, я имею в виду.

— Да как, по минимуму. Но все-таки прибавка. Пенсия ведь маленькая, сама знаешь.

— И не говори.

В конце переулка снегоуборочная развернулась, пошла по противоположной стороне. Матвей не сводил восхищенных глаз со снежной струи. «Когда вырасту, буду снег убирать», — решил Матвей.

— Я их в трехлитровой банке, — сказала соседка. — Они маленькие, в горлышко проходят. А потом в мусоропровод выбрасываю. Заверну в газету и выбрасываю. Некоторые люди ведь брезгуют… Мне будут нести. Услуга.

— Молодец, — похвалил броненосец. — Нашла возможность…

— Нашла, — согласилась соседка. — Это лучше, чем людей губить. Простительно, по сравнению с душегубством. Как ты думаешь?

— Простительно, — одобрил броненосец.

— И вам бывало страшно? — поинтересовался незнакомец.

— Бывало, — кивнул Андрей.

Кому же не бывало? Странный вопрос. Ожидание боли — это и есть страх. Такая серенькая разновидность ожидания, и такой большой страх. Как будто в прорубь вошел. И сидишь там. И сердце — не зубы вот — бу-бу-бу. А зубы сожмешь. И себя вместе с ними — в кулак. Бу-бу-бу сердце. А как бороться? Его гонишь, а он в окно. Ты его в окно, а он — в другое. Найдет щелку. Победить невозможно. Он всегда есть. Ты есть, и он есть. Как тень. Перестанешь против драться — сожрет. Он такой. Куда ты, туда и он. Затаится на время, а потом р-раз… Выполз. Ты его опять в окно. А он в двери. И чувствует себя хозяином. Но ты ему не давай — сядет на шею и ножки свесит. В гриву его, в хвост. И найдется равновесие: он много не отвоюет, а ты и не дашь. Или, бывает, чувствуешь: совсем ушел, нет его, а ведь должен быть. Ау, где ты?! Понимаешь, провокацию готовит — в подлый момент высунется. Так и есть, вот он! Пошел, пошел! Бу-бу-бу начинает сердце.

И на парашютной вышке было страшно, и перед тем школьным поцелуем. Только какая в поцелуе боль? А поди ж ты, страшно. А бывало, страшно становилось после. Когда над головой пронесло. Сидишь, зубами и сердцем стучишь, и понимаешь, что едва ноги унес. А кто-то и вовсе не унес. И испугаться не успел: лежит себе и улыбается. И не видит ничего. И неизвестное страшит: а вдруг за ним, за неизвестным, опять та самая боль. И бу-бу-бу сердце. «От вороны карапуз убежал заохав. Этот мальчик просто трус — это очень плохо», — вспомнил Андрей. Нет, трусом его не считали. А даже наоборот. Но с самим собой ведь всегда откровенен.

— И самым смелым бывает страшно, — вздохнул незнакомец.

— И самым смелым, — согласился Андрей.

Вообще, быть может, это и не недостаток вовсе. Недостаток, это когда не наступаешь, в тылу сидишь, а страх хозяйничает и башмаки о тебя вытирает. И даже мародерствует. А ты встань. Страх, он как тень — по земле все, по земле. Поднимешься — он вытянется. Но ведь по земле, по земле. Не пригибай к нему себя. А с другой стороны… С другой — ерунда все это на постном масле. Ну, боится человек, и что? Разве ж себе не прощаем? То-то и оно. Говорят, что были и бесстрашные воины, и завоеватели, и еще черт знает кто еще. Не верилось Андрею в этих бесстрашных. Будь они бессмертны — другое дело. Но ведь таких не имеется. А за чужой спиной любой смертный станет тебе бесстрашный.

— Конечно, разве что за чужой спиной страха нет, — сказал незнакомец.

«Вот именно», — подумал Андрей. Нужно еще посмотреть, что это за герои такие. «Зря я так, — возразил себе Андрей. — Человека, справившегося со страхом, загнавшего в норку, вот его как раз и нужно назвать бесстрашным». Эх, кто его знает, кто его знает. Хорошо бы иметь желтый чемоданчик с леденцами от страха. Съел — и порядок. Кажется, что человек конечен, а страх бесконечен. Но нет человека и нет страха. Избавиться от него можно, избавившись от себя. Отделился и поплыл, а он там остался. Но ведь в реальности так не бывает? А самоубийство? Это другое… Страшно нести свою ношу. А бросить — грех. Сказано неси, вот и неси. Превозмогай. Кричать? Можно. Помогает. Только не бросай.

Незнакомец пошевелился, полез в карман. Протянул Андрею стеклянного зайца.

— Это мне? — спросил Андрей.

— Вам, — ответил незнакомец.

Оседлав ракету, заяц уносился в Новый год. Ежегодно. Как ритуал. «Трусишка зайка серенький под елочкой скакал…» Андрей повертел игрушку. Этот заяц был в его детстве. Да, это он: проволочная петелька, морковка в виде космической ракеты. Андрей спрятал зайца в ладони. Нет, здесь холодно.

— Иди-ка сюда, — Андрей опустил игрушку за пазуху. — Сиди и не высовывайся. Тут тепло.

— Не разобьется? — спросил незнакомец.

— Что вы! — сказал Андрей, и в этом момент за пазухой тонко хрустнуло.

— Разбил? — спросила тетя-броненосец из другой комнаты.

— Газбил, — признался Матвей.

Что же он скажет папе, когда папа поинтересуется, где заяц? Не нужно было его вешать, не нужно. Пусть бы так и лежал в ящичке. Но Матвей хотел подготовиться к приходу папы! И вот такая неудача. Быть может, зайца удастся как-то склеить? Стоит попробовать. Клей имеется, есть кисточки. И заяц будет в полном порядке. Главное — собрать все до единого осколочки. И ничего не упустить. Тетя-броненосец велела нести веник. И совок нести. Нет, эта работа тонкая: он соберет руками. На газетку. Так, хвостик, три больших осколка ракеты, один маленький, ушки, лапки. И петелька нашлась. А мелких осколков не так уж и много. Всего больших и маленьких… Три, восемь, двадцать две штучки. Не считая петельки. Даже если она потеряется, ничего страшного — можно новую сделать. А хоть бы из нитки. Здесь самое важное — стекло. Ведь бывают клееные вазы? В музее такие он видел. И ничего, стоят как новые. Тут важный момент, чтобы папа не пришел до того, как Матвей все закончит. А работа предстоит сложная. Кропотливая работа предстоит.

— Собрал? — спросила тетя-броненосец.

— Собгал, — ответил Матвей.

— Теперь в ведро.

Как же в ведро? А клеить? Нет, пока нужно спрятать, а когда тетя уснет, все хорошенько восстановить. Так, а куда спрятать? В стенной шкаф! К «Курочке Рябе». Тетя здесь не найдет. Замечательно.

— Выбросил? — бахнула сигнальная ракета.

— Выбгосил, — солгал Матвей.

Это самая чистая тетя на свете. То чистит, то гладит, то стирает. А потом моет, драит и скребет. И метет еще. Это не считая, что жарит и варит. «Сказочная тетя», — подумал Матвей. Ее бы дядя в жены для своего сына взял, есть такая сказка — где дядя покупал мусор за сливы. Пришел он в один город и принялся кричать, чтоб ему мусор несли. Все удивились, но понесли. А дядя им сливы и другие ягоды за мусор дает. По весу. Килограмм слив и других ягод за килограмм мусора. Некоторые мешками уносят. А тетя-броненосец меньше всех бы принесла — у нее мусора нет, в доме чисто. Две сливы ей дядя дал бы, только и всего. Но проникся бы ее чистотой и взял бы в жены для сына. Ведь это хитрость была: узнать, какая невеста самая чистюля. Чтоб у сына в доме чистота не переводилась.

«Готовится к сливам, — догадался Матвей. — Моет, жарит и скребет». Шум машины, плеск воды, запах стираного белья. А вечером пойдет с соседкой разговаривать. Про котят слушать. А вот они котята, солдатики зеленые. Каждый на подставке. Чтоб стоять удобно. Мяу. У каждого оружие в руках: автомат или винтовка. Нет, банки для них много будет. А вот кружка в самый раз. Все поместятся. Плеск-плеск — вода в кружке, «мяу-мяу» — солдатики. Несмышленые, слепые. Не спешите! — по очереди нужно. Первый — с пулеметом. Самый большой ты, торопливый. Иди, иди. Ныряй. Не тонешь? Можно пальцем прижать. Смирно лежи. Второй. Шевелиться не надо. Лежите, лежите. Девятый. Вот видите, все поместились. Кружка большая, на всех хватит. Утопли? Молодцы. Теперь вы не мешаете. Никому. А где промокашка? Вот она. Сюда попрошу. Ах, ты еще шевелишься, ну давай, давай. Теперь аккуратно завернем, чтоб не капало. И в мусоропровод. Летите, котятки, летите. Хлопнула форточка — солдатики полетели в темный вечерний снег.

Соня решила не расстраивать старушку. Пусть ничего не знает. Но и оставлять старушку наедине с фальшивым «чудом» тоже не хотелось. Соня придумала хороший ход: вторую, икону она допроявила до требуемого состояния, промыла и должным образом обработала закрепителем — теперь изображение изменяться не будет. Картинка получилась что надо. Яркая. Богородица, младенец — все на месте. Соня позвонила старушке и попросила принести потемневшую икону. Старушка некоторое время отказывалась — ведь это икона, все-таки — но потом все же согласилась и принесла. Соня пообещала старушке вернуть икону в ближайшее время — после специальной ритуальной процедуры, дескать.

Получив икону в требуемом виде, старушка прослезилась. Соня заверила, что никаких таких грехов за старушкой не водится, что икона потемнела совсем по другой — бытовой — причине, и что волноваться теперь не о чем. По какой бытовой причине потемнела икона, Соня уточнять не стала. Важно, что с этого дня она в полном порядке. Старушка уехала и пообещала Соне молиться за ее душу.

«Нужно будет рассказать Сергею Арнольдовичу, — решила Соня. — Ему будет интересно. И он, быть может, похвалит ее». Похвала Сергея Арнольдовича Соне была необходима. В конце концов, Сергей Арнольдович человек хороший, душевный. Разве что прячет себя. Не выказывает. Но Соня-то знает! Нет, нужно будет рассказать, нужно. А он и похвалит. Во всяком случает, не поругает.

Сергей Арнольдович позвонил в начале второго.

— Чем занята? — спросил Сергей Арнольдович, и Соня по голосу поняла, что пока о старушке и иконе говорить не следует.

— Бутерброд ем, — ответила Соня.

— С Жориком? — насторожился Сергей Арнольдович.

— Одна, — заверила Соня. — А вы трость забыли.

— Ничего… Ты вот что, — попросил Сергей Арнольдович, — в сейфе у меня папочки лежат. Скоросшиватели… Возьми-ка третью.

Соня принесла папку.

— МПГ 3, — прочла Соня в трубку.

— Хорошо… Где-то в самом начале имеется записка. Ты ее мне не читай, продиктуй имя и номер телефона.

— Здесь написано «Броненосец», это имя? — спросила Соня.

— Так, подожди, записываю. «Брон», дефис, «сец». И номер давай.

Соня продиктовала телефонный номер, попрощалась и повесила трубку. Похоже, Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. Соня мысленно пожелала ему успеха. Успех Сергею Арнольдовичу был необходим. Вообще, в любом деле он необходим, А в раскрытии преступления — чрезвычайно. Ведь любой нормальный человек этого хочет. Кроме ненормального. Преступника, конечно.

Сергей Арнольдович сейчас шел по следу. И год назад шел. Пять лет уже шел. Долго. Раскрытие для него было делом чести. Есть у них такая формулировка. И честь есть. А у чести — дело. Вот она эта телефонная книга. Три имени, вернее — одно. Три строчки. Две синие галочки в кружочке. И пустой кружочек. Сюда Сергей Арнольдович поставит галочку. И еще две галочки — в уме. Интересно, а если позвонить по пустому кружочку. Вдруг ответят. И скажут, что жива и здорова. А Сергей Арнольдович… Сергей Арнольдович одобрит эту самодеятельность? Вдруг, все-таки, скажет, что жива и здорова? Посмотрим. Нужно только набрать номер. «Марину Петровну, будьте добры», — попросит Соня. И Марина ответит. И Соня представится. И пожелает ей здоровья и долгих лет. Или скажет, что ошиблась номером. Но трубка молчит. Не берут. Только это не значит, что в кружочке должна быть галочка? Вовсе не значит.

Когда Соня попросила Жорика отвезти ее на кладбище, он сделал круглые глаза. Потом долго, уже в дороге, шутил на данный счет. Сомнительный юмор — это его любимое. Любит пощекотать нервы. И себе и другим. Бравирует. Соня сказала, что помогает Сергею Арнольдовичу. Жорик и на этот счет прошелся: рассказал анекдот про помощницу патологоанатома. В довершение ко всему он даже не подумал сопроводить ее — остался в машине. «Вы ведь к эмансипации все дрейфуете? — заявил Жорик. — Вот и давайте. А мы здесь подождем».

Соня хлопнула дверью. Ишь какой! Дрейфуете. Через минуту она нашла нужный участок. Так и есть: Глухова, Марина Петровна. Две даты, временная фотография в полиэтиленовом пакетике с дырочками, свежие венки. А телефон, выходит, так и будет молчать. И в кружочке — галочка. На что она надеялась? Ведь и некролог был. Детский сад какой-то. А это что? «Берггольц». Вот это да! Соня подошла к могилке. Так и есть: Берггольц, Сергей Арнольдович. Коричневый камень, плита. Родился, умер. Четверостишье, надпись: «От сослуживцев». А фотография сколота. Соня грустно улыбнулась: нужно будет Сергею Арнольдовичу рассказать… «Москва большая», — сказал Жорик в машине по поводу Берггольца. Действительно, большая.

Бу-бу-бу — эхом в стенном шкафу. Как будто в барабан говорит. Все говорит, говорит. Ругается. А он только хотел, чтоб им тепло было. Маме пожалуется? Но не испугаешь, пусть жалуется! Мама все поймет. И простит. На то она и мама. А в аквариум можно черепаху пустить. Аквариумы для разных целей годятся. Удобная вещь. И что ругается? Все ругается, ругается. И гудит пылесосом. А если страшно? А если здесь, в темноте, невыносимо это. И течет под тебя от… Не от страха, нет — от возмущения. А за это ругать ведь будет. Ты сама попробуй. Постой здесь, когда гуд этот так и скручивает, так и скручивает, посмотрим на тебя.

Матвей зажмурился, втиснулся в угол. Страх почти ушел.

Показалось, что откуда-то из-за сумок, из-за чемоданов нырнули к нему его солдатики. И кружка здесь же вращается. Это она — не он! Вот теперь стоять в этой луже. А солдатики вильнули плавниками, поплыли над головой. И пулеметчик — первый. А за ним — с винтовкой. И автоматчики следом. И опять — с винтовкой. И плывут-то как стройно, как стройно. Куда вы? Не слышат. Прощайте.

А можно и на снег лечь. Прямо так, в рубашке. И не холодно вовсе. И темно. И фонарь. И падает снег. И голос тети-броненосца где-то далеко-далеко. Неправдоподобный голос, гудящий. Пылесосом гудящий. И гудит, и ругается. И Матвея ругает, маму. И папу ругает. Такая она. И соседка Матвея ругает, и держит в руках банку с котятами. Только это не котята вовсе — солдатики. Цып-цып-цып, плывите сюда! Не могут — стекло мешает. А где ваша мама? Вот она. И плывут солдатики хороводом. К маме, к маме. И вылизывает солдатиков мама и греет их. Слепые вы мои, вот ваша мама, вот. С одним глазом, с хвостом на булавке. Но куда же вы? Ты куда? А кошечка не слушается, прыгает в снег. «Где Мурзик?» — надвигается тетя. Но не выдаст ее Матвей, не расскажет. Идет мимо холмика, не показывает. На убежище ее не показывает. И не Мурзик это вовсе. «Где?» — наступает тетя. «Не знаю», — не сдается Матвей. И за котятами — в арку высокую. И вместе с ними кружится. И вкруг постового, вкруг милиционера в тулупе. И санками по асфальту «дзинь-дзинь», как ножом по камню шершавому. И мимо хромого прохожего — отвлечь. Чтоб котят не тронул. И валенком по урне, чтоб под ногами не путалась. И язык дворнику, чтоб метлой не грозил.

«Лахудра», — вспомнил Сергей Арнольдович. «Наехала и уехала». Без малого — стихи. Вздохнул. Хотелось курить. Вынул из кармана мундштук, заправил сигарету. Наехала и уехала. Ехала, ехала — переехала. Поднес спичку. Дом, арка, вечерний сумрак. Зачем он здесь, откуда приехал? Все в дымке, неправдоподобно. Как будто в чужой жизни. Снеговик, далекий от канонических пропорций, тусклый фонарь. Там, над головой лязгнула форточка: вверху что-то зашуршало, наползло на плечо. Кактус? Странные здесь люди. «ПАПА», — прочел Сергей Арнольдович. Запрокинул голову. «Это мне?» Никто не ответил. «Спасибо». Пустая нить побежала вверх. «Эй, подождите! Что мне с этим делать?» Вверху опять не ответили. Кактус, размером с яблоко, клочок ученической тетради в клетку. И «ПАПА».

— Я вот здесь это оставлю, потом найдете… Пока, пока, — сказал Сергей Арнольдович снеговику.

— Пока, — кивнул снеговик: в руке записка, нос зеленой картофелиной в колючке.

И захромал Сергей Арнольдович, пожевывая мундштук, и захромал.

— А говорят, после смерти какой-то коридор открывается, в конце которого люди видят свет. И душа как бы к нему тянется, прямо рвется. И нет сил удержаться. Этот свет манит, и на его зов человек стремится как одержимый. И нет ему возвращения. А те, кто вернулся, рассказывают, что их что-то удержало здесь — будто бы незавершенные дела. Сначала они летели на этот свет, а потом р-раз, вспомнили: дела, мол, нужно обратно. Но ведь никто никуда не летит, — сказал Андрей.

Незнакомец не ответил.

— Ведь никто никуда не летит, — шепнул Андрей.

Зачем обманывать людей? Они сами хотят быть обманутыми! Расписывают все в розовом свете. Взвешивают человека в момент смерти. Вот она, мол, душа: разница в весе — пять граммов. Сертификат, печать, подпись. Душа весит пять граммов! Не смешите меня. Она ничего не весит. Ведь не весит? А может, весит? Всего пять граммов? Что так мало, это ведь душа! Такая большая, сильная. Какая горькая несправедливость. Хотелось бы за что-то схватиться, удержаться: обнять руками дерево, куст, в конце концов, и не отпускать, здесь остаться. Уповать на чудо — задержи, чудо, меня здесь. А чудо равнодушно смотрит на тебя и даже уходит. Ведь оно есть, это чудо? Ведь не зря все? Ведь душа бессмертна. Или…

— Совокупность свойств организма, — равнодушно сказал незнакомец.

— Совокупность? — не понял Андрей.

— Зрение, осязание… Прочее барахло. Душа. Вы каких-то не тех книжек начитались, дорогой. Сумму называете душой.

— Но себе-то вы не отказываете? — возразил Андрей.

— Нет у меня никакой души. Помню? Да. Абстрагируюсь? Да. Но душа? Ау, ты где? Не отзывается. Нет ее. Может, у вас найдется? Ну-ка, позовите ее, — улыбнулся незнакомец.

— Нельзя же так поверхностно. Все гораздо сложней…

— Все гораздо проще. И не мучьте себя.

— Но ведь она есть…

— Есть? Наивный вы мой. Что только ею не называют. Вот послушайте. Цитирую. Внутренний психический мир человека, его сознание — раз. То или иное свойство характера — два. Например, добрая душа, низкая душа. Третье — сверхъестественное, бессмертное начало в человеке, продолжающее жить — внимание! — после его смерти. Вдохновитель чего-либо — четыре. Скажем, душа общества. Просто о человеке — пять. Говорят: «в доме ни души». Крепостной крестьянин — шесть. Так что такое душа?

— Первое, — сказал Андрей. — И очень подходит третье. Скорее, третье. Да, третье. «Бессмертное начало, продолжающее жить после смерти».

— Хорошо, если отбросить «бессмертное» и «продолжающее», что, по-вашему, означает «бессмертное начало»? Вот что это такое? Это камень? Это химический элемент? Это единица измерения? Как мне пощупать «начало» это ваше? А уж продолжающее жить после смерти — это вообще для меня эстрадный номер. Несерьезно все это. Повторяю, нет никакой души. Набор свойств организма есть, а души нет. Умер, и привет — все закончилось. Поверьте мне, я знаю, что говорю.

— А куда же они уходят? Человек и душа.

— Человек — в никуда. А душа… Отсутствует источник свойств — то есть тело — отсутствует и то, что вы называете душой.

— Я вам не верю, — сказал Андрей.

— Как хотите, — улыбнулся незнакомец.

Вычислил он его, нащупал. Случайно нашел. По бумажке. По обрывку картона. Малюсенький прямоугольник, — аллегория случая. Но ничего случайного ведь не бывает? Хоть многое неслучайное начинается как случайное. Как редкое или сверхъестественное. Случай. А на самом деле закономерность. И уже существует как должное, полноправное. И думаешь: по-другому и быть не могло. Ты его ждал, и он пришел, этот случай. И все расставил по своим местам. И многое сделал за тебя. И картинка тут же собралась, склеилась. Ты любуешься картинкой, чувствуешь причастность. Но на вторых ролях. А главный тут — случай.

Сергей Арнольдович вспомнил мальчика с санками под аркой. А вот у него санок не было. Едва ли вообще можно было вспомнить кого-то из детского дома — и чтоб с санками. Санки — это роскошь, атрибут семейного благополучия, символ наличия родителей. Отца с матерью. Ни санок, ни родителей у Сергея Арнольдовича не было. И ничего, не умер. Донашивал вещи, доедал хлеб. Не за братьями — за воспитанниками. Потом было училище, которое показалось ему выходом из тюрьмы на свободу. Много чего было. Сергей Арнольдович вынул из кармана записку. Крупный, цельный почерк. «Брон-сец». Кто это? Сергей Арнольдович вспомнить не мог. Здесь он никого не знал. Но это была запись из папки «МПГ 3». Пятизначное число… Пятизначное число.

Сергей Арнольдович притянул телефон. «Алло», — сказал веселый детский голос. Сергей Арнольдович промолчал. «Алло», — повторил женский голос. «Простите, ошибся», — сказал Сергей Арнольдович и положил трубку. Через мгновенье он решил повторить звонок. «Извините», — опять сказал он. «Ничего страшного», — ответила женщина. И снова он услышал голос ребенка.

Сергей Арнольдович поднялся — захромал к окну. Шел снег. Сергей Арнольдович снял пальто, пиджак, прошел в ванную комнату, подставил голову под ледяную струю. Провинциальная гостиница, ежедневная уборка номеров, ненавязчивый учет. Впиши они Воронина, вопрос был бы снят. Но никто не уволит администратора, и никто не потревожит его сладкий сон. «Оплатили?» «Да». «До свидания». А лучше — "Прощайте. Да, действительность. Приехал, уехал… Кто? Неизвестный. Откуда? От верблюда. И никому нет дела. Нет ни дела, ни порядка. Пропуск принадлежал мужчине. Мелко: Андрей Борисович. И крупно на следующей строке: Воронин. Номер. Дата без года: день, месяц. Фотография не предусмотрена. «2 Отделение ИПП, г. Снежин». Белая картонка. Почти бумага. Невесомая. Нет, лукавишь, вес имеется: пять убийств, пять человеческих жизней. Так вот ты кто! Андрей Воронин. Нашел я тебя!

— Войдите, — сказал Сергей Арнольдович.

— Вот. — Горничная опустила на стол бумажник.

— Что это? — спросил Сергей Арнольдович.

— Нашла, когда номер убирала. Уронили… Я шваброй его, из-под кровати.

— Это не мое, — возразил Сергей Арнольдович.

— Тут карточка гостиничного номера и ваш пропуск.

— Хорошо, оставьте.

А ведь мог отказаться, не брать. Разозлиться мог. Мог пожаловаться. Но взял. Случай помог. Нашел его.

— Воронин, говорите? — спросила девушка.

— Андрей Борисович, — уточнил Берггольц.

— А вы кто? У нас специальное медицинское учреждение. Вы по запросу?

— То есть, кроме того, что он умер… Пять лет назад умер. Вы мне ничего не скажете?

— Нужен официальный запрос, — повторила девушка. — Мало ли что.

— А вы не путаете? Воронин Андрей Борисович…

— Нет, мужчина, я ничего не путаю, — обиделась девушка. — А все остальное — история болезни. Сами понимаете, конфиденциально. Тем более в таком учреждении, как наше.

— Спасибо, — поблагодарил Сергей Арнольдович. И захромал по коридору: решетки на окнах, пустые мобильные кресла, тишина. И запах хлорной извести, и вежливость. Даже уборщица в белом. Белый халат поверх ватника. Тусклые лампы дневного света. И пожилой сотрудник вневедомственной охраны. Турникет, пропуск, кивок на прощанье.

Весной они купили цыпочку. Курочку купили. Тогда еще цыпленочка. А осенью это уже кура была. Большая птица. Расцветка мраморная, рябая. Так и звали, Рябою. Пятнистая такая. Бесплодная была. Не неслась. Не хотела. Жадничала. Или не могла — бесплодная была. Все по двору таскалась, камешки поклевывала. Хохолок яркий такой. А клюв острый: клюнет — аж в кровь. Самостоятельная. Никого не признавала. Гордая была. Чувствовался в ней какой-то размах. Они сразу его признали. Размах этот. «Не снесла?» — спрашивала баба. Как будто еще не перестала верить. «Не снесла», — отвечал дед. «Как начнет, меня позови, — просила баба, — помогу». И ждали. Вера, она ведь какая штука: если не верить — что бы там не говорили — оно не случается; если наоборот — верить, то есть — оно случается. И откуда что берется. Вроде не должно как-то, а оно бац и вышло. Нужно только верить, очень и очень. И не подпускать сомнения. Вот во что веришь, то и бывает. А уж знать, что ты именно в это веришь — это особо. Глядишь, случится что-то, ты думаешь: это не то, во что верил. А ты прислушайся к себе. Окажется, что именно то. И что в это-то и верил. Странная штука. Приноровиться только нужно.

И они верили, еще как верили. Каждый день ждали. Цыплят ждали. Сначала яичек. Потом — цыплят. А она железяку снесла. Золото подкинула. «Что же это такое? — возмутилась баба и заплакала. — Мы разве в такое верили?» «Выходит, в такое», — сказал дед и заплакал. И баба заплакала, и дед. Живого они хотели. А тут — металл холодный. Как будто поиздевалась она над ними, черствая. Но разбилось золото вдребезги. Упало и разбилось. То ли мышка задела, то ли поставили неудачно. И все тут на свои места распределилось. Понесла Ряба, щедро понесла. Как прорвало. Цыплята пошли. Много. Значит, была она, вера. Правильная была. Только не сразу отозвалась, заплодоносила. Получается, что с верой оно неизбежней, верней с верой-то…

Сергей Арнольдович откинул одеяло, полежал, высвобождаясь из сна. Странная сказка, пустой сон. И что это вдруг сказка? Почему не Андрей Борисович Воронин? Что молчите? Какой он? На пропуске фотографии не было. И девушка говорить не стала. «Второе Отделение, ИПП, г. Снежин». Институт… Что такое первая «п», Сергей Арнольдович вспомнить смог не сразу. Институт — «п» — психиатрии. Прикладной? А, черт с ней! Не важно. Все уходит на дальний план, когда узнаешь, что человек, по следу которого ты идешь пять лет… Он, оказывается, умер лет пять назад! И ты знаешь, что это он. И что это он и он. Но глаза и уши говорят обратное. Твои, между прочим, глаза и уши. То, что он нашел — это не тупик. Не тупик. Это… Новый старый виток. Лист Мебиуса. И опять идти. И опять искать. А лист тебя возвращает на прежнее место. Только с другого бока. Вроде не обман, но в то же время и обман. И некому предъявить счет. И вера в раскрытие тут никакая не поможет. Одна есть вера! Когда веруешь. А все остальное от лукавого.

Что с того, что он верит в раскрытие? Ведь оно не раскрытие! И нет никакого раскрытия. Один мираж. Фикция. И ты на том же месте. Имитация движения. То же место. Только с другой стороны. Лист Мебиуса, лист Мебиуса. Получается, что верил недостаточно. Или не в то. Сергей Арнольдович выпустил струйку дыма, куснул мундштук. Гостиница провинциальная. Захолустный постоялый двор. Приехал, переночевал, уехал. В этом номере до него останавливался Воронин. Несколько дней назад — скажем, дней десять, если верить дежурной — он делил с Ворониным этот номер. Но он был в Москве. А Воронин тут. Кто ищет, тот всегда найдет. Но разве это находка? Так, уходящее тепло безмолвного постояльца. Приехал, поспал, уехал. И убил где-то между первым и вторым. Или между вторым и третьим. А еще умер пять лет назад. И ты снова ищи, снова в начало. И больше некому здесь быть. Только он и Воронин. И разница в несколько дней. И разница в пять лет.

Летом здесь красиво, — сказал незнакомец.

— Правда? — отозвался Андрей. — Не знаю, я тут не бывал.

— Бывали, — заверил незнакомец, — бывали как-то.

— Да? Не помню…

— А вот скажите, — поинтересовался незнакомец, — если вы верите в то, что у человека имеется душа. Почему же он так безумно в себя влюблен? Не противоречит это одно другому?

— Разве в себя? — удивился Андрей. — Он другого любит. Вы любили когда-нибудь?

— Нет, — ответил незнакомец, — поэтому спрашиваю. Что-то непохоже, чтобы он другого любил — ведь это действие человек для себя лишь производит?

Производить действие. Как подковы гнуть. Нет, как выпускать на продажу гвозди. Странная формулировка. Андрей улыбнулся. Странная, но если не цепляться к словам, похоже, что верная. Для себя человек любит. Конечно же для себя. Но любить другого — это ведь не быть безумно в себя влюбленным? Если он любит, это немножечко и для того, другого. Любит для себя, а получается на двоих. По половинке. А когда и другой любит, то получается две по одной второй. В сумме — целое. Каждому по штуке. По штуке любви. Как у них с Катькой. Спускался по лестнице, случайно положил руку. Абсолютно случайно. Она промолчала, не высвободила свою. Но ничего не было. А после школы встретились. И получилось каждому по штуке. Через годы, но получилось. И никто не скажет, что в себя. В Катьку. А в кого ж еще. По штуке и есть.

А потом ждали сына. Его не было. И никого у них не было. Он уезжал, возвращался. А она ждала. Периодами ждала. Но в основном были вместе. А сына не было. И все еще никого не было. А было бы по одной целой и одной второй. Он давал бы им по половинке, а они бы ему по штуке. В итоге: у него две единицы и у них по одной целой, пяти десятых. Родители детей любят крепче, нежели в обратную сторону. Арифметика. А потом у Катьки появился живот, и все встало на свои места. Двадцать пять лет — самая пора.

— «И пила свою чашу и горькую стопку до дна. Только тем и ломила хребты с недоноскою ношей. „Не сердись, ты хороший мужик“, — утешала она. И он думал: „Гляди-ка, мужик я, а все же хороший“. И на бранное ложе сходила как на пьедестал. Лишь слегка задыхалась. Да нет же! Дышала как юная лошадь. Ну а он еще спал. Жаль, конечно. Да видно устал. Ну а ты как хотела? Мужик ведь — и сразу хороший». — Андрей замолчал. — Хорошие стихи…

— «И однажды, сорвав ее швы да с изнанки судьбы — да клочками резина и вата, да клочьями кожа — он схватил и понес на руках, как на дыбу, поставил ее на дыбы. Только крикнуть успела: „Мужик он и вправду хороший!“ Не Варвара-краса, да не курица Ряба. Не артистка, конечно, но тоже совсем не проста. Да Яга не Яга, лишь бы только хорошая баба. И под мышку к ней влез и уснул, как за пазухой у Христа…» — подхватил незнакомец. — Башлачев.

— Башлачев, — кивнул Андрей.

— Вез как-то его, тихий такой парень. А внутри клокочет.

— Клокочет, — согласился Андрей.

— Пойдемте, — позвал незнакомец, — здесь недалеко его могилка, покажу.

Соня хотела сделать приятное. И угадала. И старушка прослезилась. Таки ведь, действительно, икона расчистилась, засияла.

— Спасибо, матушка, — сказала старушка, — вам. — И поцеловала Соне руку. А потом раму иконы.

— Что вы! Не нужно, — высвободила Соня руку и покраснела. — Вы Феклу-то поставьте, — предложила Соня, — устанет рука же.

— Вы меня простите, — всхлипнула старушка и опустила сумку. — Нет чем отблагодарить вас. Совсем.

— А ничего и не надо, — который раз отмахнулась Соня. — Приходите, всегда рады. — Показала на стул. — Садитесь.

— А мы ведь с замечательным Жориком… — начала старушка и перешла на шепот. — Столоверчением занимались. — Рассмеялась. — Правда! — И добавила для точности: — всего один раз. Сыночка вызывали. Моего.

— Понимаю, — сказал Соня.

— Не приходил он. Не получилось. Как будто нет его нигде. Ни среди нас, ни среди… Ни там. — Старушка показала наверх. — Первый раз, он совсем еще молодой был, сообщили что погиб… Я все глаза проплакала. Думала — ослепну. Не верила, что сыночка моего… Он ведь один у меня. А потом пришел он. Вернулся. Ранило его. Молоденький такой. Сильно ранило. В два места. — Показала. — Сюда и сюда. — Фельдшер был. Вернулся, соколик. Девушка его ждала. А детей не было. Думали, вот-вот. — Старушка заплакала. — А теперь вот…

— Ну-ну, что вы… — Соня погладила старушку по щеке. — Не нужно.

— Да что это я? А вы… Берегите своего Жорика. Хороший он.

— Буду, — пообещала Соня и решала отвлечь старушку. — А дух Фрейда вы с Жориком не вызывали?

— А кто это?

— Жорика хороший учитель. Наставник, можно сказать.

— Как же он наставник, — удивилась старушка, — коли его дух можно вызвать? Значит, он умер? Как же учитель?

— По книгам учитель, — пояснила Соня. — Через годы. Вы спросите, он вам расскажет.

— А, понимаю, — кивнула старушка. — Нет, матушка, не вызывали. Жорик мне об нем ничего не говорил. Может, в следующий раз?

Сергей Арнольдович оглядел номер, хлопнул дверью. Нужно было возвращаться в Москву.

Этого человека он нашел. Но эффект такой, будто не нашел вовсе. А так оно и есть. Узнать, что человек, несколько дней назад убивший другого, умер пять лет назад… Бах! Во втором Отделении ИПП. Все равно, что никого не найти.

Сергей Арнольдович спустился в вестибюль.

Воронин встретил Глухову здесь, в этой гостинице. Глухова безмятежно порхала, ни о чем не подозревая. Воронин пригласил Глухову в небольшой ресторанчик на окраине города. Их видели — Сергей Арнольдович нашел тех людей. Они посетили два магазина и ботанический сад сельскохозяйственного техникума — похоже на некую идиллию — потом выехали за город. И все. Глухову нашли. А Воронин… Воронин умер еще раньше. Только Сергея Арнольдовича смутить сложно. Бывало такое. Ну, не такое — похожее. Преступник уходит, путает следы, пускается в сложнейшие ухищрения. Но тут… Здесь был интересный случай. Получается, Воронин заблаговременно позаботился о том, чтобы «умереть». Нет человека — некого брать. Ищите, мол, другого.

Сергей Арнольдович попрощался с администратором, поднял каракулевый воротник, вышел на улицу. Долгий, долгий взгляд привратника. «Всего хорошего». Захромал.

Да, изощренный фрукт. «Ну ничего, ничего. Прокол у тебя уже есть один, — подумал Сергей Арнольдович. — Рано или поздно ошибку делает любой преступник. И ты не исключение. Сделал одну, сделаешь другую». А может, это не ошибка? Сергей Арнольдович остановился. Его бросило в холодный пот: «Может, это не ошибка, а… А что? Тщательно продуманный ход — вот что». Но откуда Воронину знать, что Берггольц поселится именно в этой гостинице и именно в этом номере? Этого не знал и сам Берггольц. Но ведь показался город знакомым. И дорогу к гостинице он знал. И в троллейбусе, свободно ориентируясь, подсказал кому-то остановку. Как будто все шло по чужому сценарию. По сценарию преступника?

— Какая же ты подлая! — запричитала старушка и хлопнула Феклу по спине. И еще раз. И еще. — Тебе мало? — Старушка зарыдала. — Я же тебя и кормлю, и молоком-то тебя пою. Мало тебе? Ты, жадная, на балконе его подкараулила. Мало тебе?! В форточку, паразитка бесплодная, полезла. Я ж их не для тебя прикармливала. Холодно им, в морозы-то, холодно. А ты! Мало тебе? На тебе, на. Да как ты смела, бездельница прожорливая?! Как ты посмела душу живую жизни лишить?! Ой я и плакала, ой я и причитала! Хорошо, что сын с невесткой не видели. Я ж на кладбище собралась, могилки проведать. Что я им скажу? Уйду я от тебя, уйду. А ты одна будешь. Cама поймешь. Не нужна я тебе. Бесстыжая, ой бесстыжая ты. Расскажу им все. Пусть пристыдят. Подлая, подлая.

Из пластилина можно построить город. Можно два. Лишь бы пластилина хватало — только подноси! — и времени. Если это ограниченный объем, нужно экономить: лепить только родителей. Первоочередное самое: маму и папу. Вот они. Две головы, чуть-чуть разного размера. Маме длинные волосы и пятнистые — кудри это. А папе — просто короткие. Две шеи почти одинакового размера. Голову нужно посадить на шею. Голов без шеи не бывает. Готово. Четыре уха. В каждом ухе по темной точке — это дырочки. Слуховые дырочки. Туда звук влетает. Готово. Туловища одеть в платья. У папы — это костюм. Одни ноги в брюках, а другие — в юбке. Важно точно вылепить различия ног — в каждой паре имеется левая нога и в каждой же правая. Не сделать различия — все равно, что посмеяться над родителями. Матвей этого допустить не может. Готово. Руки у папы в костюмных рукавах. А у мамы — без — это же платье. Платья бывают открытые. И экономия пластилина будет. Папа обнимает маму, и они вместе идут домой. Но что-то долго не приходят. Значит, они лежат в больнице. Вот больничная кровать — книга. Вот окно, в которое они смотрят, когда им не измеряют температуру. А еще им делают уколы. Маме немножко неприятно, а папа даже не замечает. Мужчины уколов не боятся. Так, вот какао, какао будет укольчик. Где у тети-броненосца шприц? Вот он. Иголочка тут же. Набираем какао в шприц. Немного, совсем чуть-чуть. Не бойтесь, это полезно. И поправке способствует. Хорошо. Первой мама — мужчины пропускают дам вперед. Вот видишь, это не больно. Теперь папа. Молодец, даже не поморщился. Какие вы молодцы. Вставайте, вы уже здоровы. И точно — пошли, пошли! Поприседайте.

А вот и тетя-броненосец. Она ругается. Это для нее так же естественно, как с рейда в город стрелять. По живым людям. Говорит, что игла испорчена. И что это стоит денег. Но ведь родители дороже денег? Ей понять трудно: одноразовые иглы на дороге не валяются.

— Тетя, а что значит в «следующей жизни»?

Тетя-броненосец не знает, просит не говорить глупостей. А потом выносит на свалку вещи. Родительские вещи. Зачем она это делает? Но она не советуется — просто уносит и все. Мамино пальто с кожаным воротником, журналы, мамины белые туфли на тончайшем каблуке, папины книги. Говорит, что хватит пылиться. Дескать, что следующий год встретим как люди. «Как люди» — это как? И папу ругает. Маму тетя жалеет, а папу ругает. Она всегда его ругает. А вот он ее никогда не ругал. Раньше тети-броненосца не было, вот и не ругал. А сейчас, когда приедет, будет — она его вещи выбрасывает. Тетя говорит, что вещи напоминают Матвею о родителях, поэтому нужно освободить стенной шкаф. Напоминают о родителях. Что в том плохого? Пусть ее!

Матвей будет печь пирог. Пластилину много. Можно пластилиновых родителей раскатать в тесто и фарш. В фарш можно добавить витаминных приправ. Можно завернуть фарш в тесто, испечь пирожки. Не один пирог, а два пирожка. Вот сковорода, вот два пирожка, вот печь. Щелк: зажегся свет, завертелся диск, закружились пирожки. А когда придет уставшая от таскания папиных вещей тетя-броненосец, пирожки будут готовы. Теперь можно подождать. Но почему-то пирожки плавятся. И почему-то дым. И почему-то что-то трещит. И уже в квартире дым. Какой сильный дым! Возможно, все дело в приправе. С приправой перебор. Стук в дверь! Мама! Это мама пришла!!! Но влетает броненосец — а могла бы и мама! — и нужно уносить ноги. Вот он, стенной шкаф. Убежище одиноких сердец. Хлоп — дверь. Хлюп — глаз у щели. Ругается сильно. И кричит, чтоб из картона делал. Пластилину ей жалко!

Соне мама всегда говорит: «Какие нервы в двадцать лет?» А разве у молодых нет нервов? Раздражать может многое. А хоть бы и погода. Погода, знаете ли, разная бывает! И вовнутрь она входит, собою заполоняет. Хорошо, если погожая. А если ненастная? Тогда можно акварель копировать. Из книги. Поставишь перед собой нужную страницу и сиди, рисуй. Кисти, вода, шершавая бумага. Что еще нужно. И нет никаких нервов. Один на один с классикой. Пусть даже это Эдвард Мунк. И пусть «Крик». Зато интересно. И отвлекаешься. И себя не помнишь. Схватился господин за лицо, разинул рот — кричит истошно. А ты сиди и рисуй его. Повторяй мастера. И погода забудется. И покажется, что не кричит он, а вопит весело. Будто выделывается. Или спьяну. Или сцену кому-то устроить хочет.

Краску разведешь на блюдечке, капнешь на бумагу и ведешь. Ведешь, заполняя пространство. А когда подсохнет — второй слой кладешь. А потом третий, десятый. И выходит сносная копия. И настроение поднимается. И точно — нет никаких нервов. И появится Жорик, и — как мама ведь — спросит: «Зачем копируешь?» «А думать помогает», — ответишь. И он скажет невпопад: «А знаешь, ее ведь Софья звали». «Кого?» «А супругу Пугачева». «А супругу Толстого». И совсем смешно станет от поворота его мысли. Умеет ведь. И принесет немецкую каску. Скажет, что в сорок четвертом самолично с немца плененного снял. Как будто серьезно скажет, но понимаешь — шутит ведь. Умеет ведь. И предложит помощь: Мунка копировать. И вспомнит, что Мунк к этому сюжету десятки раз возвращался. И маслом, и пастелью возвращался. «Кричать нравилось», — скажет Жорик. И Соня засмеется. И Жорик — тоже. А рисовать-то и не умеет.

— Он был верен ему, — сказал Жорик. — Сюжету этому.

— Без тебя знаю…

Замечательная штука верность. Хорошо, когда человек чему-то верен. Этим он себя как бы укрепляет. Усиливает себя. Пусть даже такой незамысловатой вещью, как сюжет. Нашел однажды и придерживается. Будто потерять боится. Остаться одному. Как ребенок остаться боится без матери. Верность человека человеку, верность образу, верность навязчивой идее. А что, и такое бывает. А Жорик крутит пальцем у виска: верности навязчивой идее не существует. Бывает навязчивая верность, это да. А навязчивая идея… Зачем быть верной ей, если она сама к тебе прилепилась и не отстает? Дескать, не говори ерунды. Вот умеет он в самый неподходящий момент всю картину испортить. Идиллию нарушить. А маме он нравится. Ну, и Соне, конечно. А иногда — нет.

— Пять убийств это тоже традиция и определенного рода верность, — сказала Соня.

— Неймется все? Все об убийствах думаешь? Зачем?

— Сергею Арнольдовичу помогаю.

— Да не было никаких убийств. Ни одного, ни пяти. Придумал он все, — возразил Жорик.

— Скажешь тоже.

— Хочешь тест?

— Опять? Не-хо-чу. — И опустила кисточку в воду.

Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Кресты, кресты. Могильный камень. Андрей махнул рукой, чтобы отогнать ворону.

— Она не видит вас, — сказал незнакомец.

— Ну да, ну да, — вспомнил Андрей.

Казалось, они бродят здесь уже целую вечность. И казалось, крикни он сейчас, что есть мочи крикни, ведь никто не услышит. Как будто и нет здесь никого. Одни кресты, кресты.

— По-вашему у человека совсем нет души? — спросил Андрей.

— Я этого не говорил.

— Ну как же?

— Интересовался вашим мнением.

— Так интересовались, будто отрицали. Заявили, что совокупность свойств организма.

— Дискутировал.

— А где она? — спросил Андрей про душу.

— Везде. В каждой части, — заявил незнакомец и добавил для точности: — в той, которая дышит. В руке, если она при тебе, в каждом волоске.

— А если не дышит?

— Уходит.

— А если человек сострадает, это от души?

— От души, — кивнул незнакомец. — А вот если ему интересно, то — от головы.

— Но ведь когда не дышит — то и не интересуется.

— Все равно от головы, — сказал незнакомец. — Это разные вещи.

— А куда душа уходит?

— Домой. Туда, откуда пришла. Это же просто.

— Совсем не просто, — не согласился Андрей. — Совсем. Разве не человек ее дом? Или птица.

— Отнюдь.

— То есть, она сама ходит и сама выбирает себе прибежище?

— Нет, не сама.

— А кто ею распоряжается, если не она и не человек? — удивился Андрей. — И не птица.

— Сами знаете.

— Понимаю, — сказал Андрей. — А зачем ее направляют, а потом отбирают.

— Не отбирают ее, — уточнил незнакомец, — а забирают. Формулировка важна.

— Зачем же их забирают? — переспросил Андрей.

— Если ее не дать, а потом не забрать, то это уже и не душа.

— А что?

— То, что в голове.

— Разум? Это вещи разные?

— Абсолютно, я же сказал.

— Куда же она уходит? Вы не ответили…

— Разве? — улыбнулся незнакомец. — К себе домой. Где души живут. Как из командировки возвращается. С багажом. Или с потерей оного. Такое бывает. Но за потерю никто не корит. Всякое бывает. Вообще, упрекать — это не ее свойство.

— А много у нее свойств?

— Ни шибко. Страдать, разве что, и сострадать.

— Не богато.

— Не богато, — согласился незнакомец.

— А вот посмотрите, эти кресты. Если здесь все те, кого душа уже покинула, зачем им память? Ведь прах, это самое малоценное, что осталось. Зачем им все эти атрибуты участия?

— Согласен, самое малоценное. И атрибуты им не нужны. Но это нужно не им. Нужно тем, что еще домой не вернулись. Тут которые. Скорбь — это тоже багаж.

— Страдание, скорбь, не тяжелый ли багаж?

— Самое то, — заверил незнакомец. — Нет, все-таки багаж не тяжелый. Страдание лишь. И сострадание. А скорбь — это часть страдания.

— А… другие? — спросил Андрей. — Другие живые. Они имеют душу?

— Я бы хотел, чтобы это было именно так. Но здесь важный момент — сострадание. Я даже хотел бы допустить, что и собака сострадает, ведь годами готова ждать хозяина. Мерзнуть, голодать. Даже умереть от тоски. Такое бывает! Но она… страдает. А требуется сострадание. Всего лишь две буквы, а какая критическая разница!

— Вы отказываете собаке в душе?

— Отказываю, — заявил незнакомец. — А что касается человека, то в его силах сострадать и собаке.

— Но как же? Как же без души? Жизнь… Ведь все живое?!

— Живое, — согласился незнакомец.

Портрет получился интересный. С лабиринтом — как фон. Фон в виде лабиринта, который никуда не ведет. Если по нему идти, никуда не придешь. Шутка такая. Голубой лабиринт и розовая керамическая фигурка собачки в руках Жорика. Жорик сказал, что извилины мозга похожи на загогулины лабиринта, и что это неспроста. И попросил фон в виде лабиринта. Любит он сложные вещи. Студент-символист. Настоял изобразить лабиринт ведущим в никуда. То есть, кто по нему пойдет, тот никуда не придет. Насмешка над идущим. Высокомерный розыгрыш. Фрейду бы понравилось, сказал. Всегда ссылается на Фрейда.

Соне иногда кажется, что Фрейда придумал сам Жорик. Чтобы придать себе значимости. Эдакая боевая раскраска. А иногда кажется, что ее самой не существует. Выходит из офиса — а куда идти? Не знает. Домой? А где он? Может, она идет совсем в другую сторону? Кажется, что она — плод воображения какого-то человека. Может, Жорика? А он, в свою очередь, третьего. А сам третий — плод ее воображения. Круг замыкается. А может, круг еще шире. И кто этот третий? Она не знает. Кто ей ответит? Кто этот человек, который ее выдумал? А кто Жорик?

Улыбнулся. И попросил портрет на память. Любоваться будет. Двадцатипятилетний эгоизм. Слышит, когда она не говорит, и не слышит, когда говорит. Прыгает, скачет. Буравчик-штопор. Все хочет знать и ничего не использует. Безмятежный, как суслик. Как стадо сусликов. Пока гром не грянет… Но у него, похоже, не грянет. Все ему нипочем. А Соня так не может. Она переживает. Ей бывает грустно. И даже Жорик, бывает, не радует. А когда у нее хорошее настроение, у него — плохое. Кошмар.

— Ты нереален, — сказала Соня.

— Я? — обрадовался Жорик. — Хороший комплимент. — Не понял о чем она. Или не захотел?

— Тебя нет. Не существуешь, — уточнила Соня.

— Нет меня? Ошибаешься, я реален. Вот, могу ущипнуть себя. — И ущипнул. — Ой, мне больно. Реален, еще как реален. Хочешь, и тебя ущипну?

— Опять? Не-хо-чу. — И бросила кисточку в воду.

Дорога вокруг стола длинная-предлинная. Девять кругов — не шутка. У Матвея как поездка, так девять кругов. Десять почему-то не получается. Педали тугие. И колес много — три. На двух уехал бы дальше. А на одном? Еще дальше. А самое дальнее — это уже ногами нужно. Дальше всего уйдешь ногами. Вот он и уйдет скоро. Родителей домой звать. А тетя-броненосец — ни сном, ни духом. Попробуй, скажи. Запретит ведь. Нет, говорить Матвей ничего не будет. Зато сухарей потихоньку выпрашивает. «В догогу», — так прямо и говорит. А тетя-броненосец смеется. «В дорогу? На». И дает. Ничего не подозревает. Каждый день дает. Матвей их складывает, складывает. В стенном шкафу, в мешочек прячет. А она и сушек иногда дает — ни о чем не ведает. Матвей складывает, складывает. В мешочек, который мама для маленьких коньков шила, когда Матвея ждала. Хорошая мама. Шить умеет.

А вот ни игрушечных, ни настоящих автомобилей ему не нужно. И не то, что ногами куда нужно дойдет… Просто, он их не любит. И не нужно, чтобы соседка их приносила. А хоть бы и в подарок! Не нужно. Даже джип не нужен. «Возьми, подарок», — сказала. А Матвею плохо стало. Раз и стало. Как будто земля повернулась неудачной стороной. И он упал. «У тебя нет ни одного автомобиля, — говорит. И сует. — На, мол». А ему совсем нехорошо. И он головой о пол, о пол. Хорошо, что тетя-броненосец все прекратила. Успела. «Не нужно, — говорит. — Боится. Не любит он их». А чего любить-то? Да, не любит. А потому, что они разбиваются. А самолеты не разбиваются. И поезда не разбиваются. И пароходы. Только автомобили. И трогать он их не намерен. Даже если это новенький джип. Спрятала в сумку. И правильно сделала. Иди, иди своей дорогой. Можешь не приходить совсем.

А мешочек для маленьких коньков уже наполнился. Пора в дорогу. Теперь он не проголодается. Нужно все проверить в последний раз. Валенки, рукавицы, санки? По одной штуке. На месте. Маленький ранец в виде мишки? Одна штука. На месте. Зубная щетка, кусок мыла, тапочки. Тапочек — пара. На месте. Важно! — портрет мамы: сирень, зубы. На месте. Тетя-броненосец спит? На месте, давит кресло. И храп щекочет жилище, и можно уходить. «Пгощайте, скалистые гогы!» — и тихонечко притворил дверь. Тихо-тихо так. А она не скрипнула, отпустила мальчика. Соучастница.

Вздрогнула Соня, проснулась. Что же это она! Прислонила голову на секунду, а проспала час. Как поздно! И дольше спала б. Только кто-то разбудил ее. В коридоре дверью пискнул. И шаги прошелестели. «Кто там?» — спросила Соня. Тишина. Оглянулась. Никого. Прошла в коридор. Пусто. Дверь закрыта. Но ведь Соня ясно слышала шорох. Щелкнула замком, вытянула шею: глянула за дверь. «Кто там?» Показалось. «Показалось», — сказала Соня, и Жуля пошевелила ухом. Пора идти домой: Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. И Жорик что-то задерживается.

— А что это у тебя дверь открыта? — Вошел Жорик. Как будто услышал ее мысли.

— Разве? — удивилась Соня.

— Уверяю.

— Не знаю, я заснула, — сказала Соня. — Тебя ждала.

— Мальчик сейчас мне на лестнице встретился. Сухарь грыз. — Жорик плюхнулся в кресло. — Сосредоточенный такой мальчик. С ранцем за спиной. Мишка, вроде. Поговорили. Выгляни в окно, увидишь, — предложил Жорик.

— Где? Никого нет, — сказала Соня, вглядываясь в неоновые витрины.

— Должен быть.

— Хорошо, по-вашему жизнь — это еще не душа… А что может означать формулировка «в следующей жизни»? — спросил Андрей.

— Мне она не нравится.

— Почему?

— Ее выдумали, чтоб облегчить себе существование. То есть уменьшить страдание. Это не есть хорошо. Я к ней не причастен, поэтому… Вы, наверное, и сами могли бы дать толкование.

— Но я не уверен, что оно будет верным.

— Оно и не будет. Я же сказал, формулировка неверна, что говорить о толковании?

— Попробую, все же.

— Попробуйте, — пожал плечами незнакомец, отвинтил крышку термоса, плеснул в стаканчик. — Хотите?

— Пока нет, спасибо, — отказался Андрей. — Итак, «в следующей жизни». «Следующее» подразумевает ряд. Так?

— Согласен, — кивнул незнакомец и хлебнул из стаканчика.

— Минимум две жизни. — Андрей показал два пальца. — Но почему их количеству не быть больше двух? Если имеется две, то я допускаю и бесконечное количество.

— Бесконечную кучу, — улыбнулся незнакомец.

— Бесконечный ряд, — поправил Андрей. — Заканчивается жизнь, душа переходит к новой. И так до бесконечности.

— А смысл? — спросил незнакомец.

— Развитие.

— Вы в это верите?

— Верю, — заявил Андрей.

— Если это бесконечный ряд, то назад — бесконечность, и вперед — бесконечность. Я правильно вас понял?

— Правильно, — согласился Андрей.

— Значит, на любой данный момент душа прошла бесконечное количество циклов приращения. Так?

— Так, — с сомнением сказал Андрей, начиная догадываться, куда клонит незнакомец.

— А раз так, то на любой данный момент она, душа то есть, должна иметь бесконечное развитие. Вы же сами сказали, что ее цель — развитие. Арифметически все верно. Можете возразить.

— Нечем.

— Тогда почему же ни ваша душа, ни души ваших знакомых не…

— Что вы хотите сказать? — остановил Андрей незнакомца. — Что они несовершенны?

— Именно это и хочу сказать.

— Не знаю, — сказал Андрей.

В рассуждениях незнакомца вроде все было правильно… Только не хотелось верить, что после смерти ничего нет. Страшно делалось. И не хотелось расставаться с душой. Получалось, что приход души — это баловство какое-то. Поманили и бросили. Привезли — отвезли. А для чего, ради чего? Не объяснили. Выпутывайся, как знаешь. И каждый раз все заново: пришла, наследила, ушла. И все кончилось. Пришла, наследила, ушла. И опять кончилось.

— А для чего она вообще нужна, — спросил Андрей, — по-вашему?

— Чтоб скучно не было, — рассмеялся незнакомец.

Тетя-броненосец могла бы не просыпаться вообще: бормотал телевизор, согревал плед. Что еще хорошему человеку нужно? Но захотелось чаю, во сне захотелось, и она проснулась. Увидела пакетик с заваркой и проснулась. Ноги — в тапки-зайцы — шлеп-шлеп, кресло — скрип-скрип, и — поплыла. А рука сама потянулась перекреститься. На портрет с сиренью и зубами, как у кролика. На лоб — на низ живота. Зевнула. На правое плечо… А где фотография?! Что ты будешь с ним делать! «Ты где?!» — крикнула. А он молчит. Спрятался. «Ну-ка, иди сюда!» Не отзывается. И вся кипеть начинает: пар к горлу подходит. Сейчас протяжный пароходный гудок будет. А потом выстрел. По городу главным калибром. «Матвей!» Посуда в шкафу — игриво так — блям, блям. Не отзывается. И здесь его нет. И опять главным калибром. «Матвей!» Нет его! И пар над кормой. Как дымовая завеса.

В телефонной книге всего один САБ. Сергей Арнольдович Берггольц. Редкое имя. Даже для Москвы. Но два телефонных номера. Один — тот, что у Сони в блокноте. Другой — здесь, в телефонной книге. Если звонить по первому, ответит Сергей Арнольдович. А по второму — ответит… Неизвестно кто ответит. Нужно будет рассказать Сергею Арнольдовичу, пусть посмеется. Коричневый камень, плита. Умер. Нет, сначала — родился. Суровое четверостишье, позолотой надпись: «От сослуживцев». Фотография сколота. Нужно будет рассказать. Соня нашла в книге нужную страницу. Вот он, номер. Трехзначное число, двух— и еще одно двух-. Семь. Потянулась к телефону. Тр-р, тр-р, и гудки. Который раз звонит. А там все молчат и молчат. Как воды в рот набрали. Или стесняются. Тогда этот — из блокнота. «Сергей Арнольдович, здравствуйте, вы в Москве?» Соскучилась. «Скоро буду». И вешает трубку. К Ярославскому, сказал, подъезжает.

А за окном неон полыхает. И в блинную: туда-сюда, туда-сюда. Есть хотят. А Соня ест мало — фигура у нее. А Жорик, тот вообще не ест. Говорит, ни к чему это. Поэтому, такой худой. Только кофе свой пьет. Бодрится. А она ему бутерброды — р-раз — в пакетик. Чтоб кушал. Ест, наверное. Не выбрасывает же. Все равно, худой. Двигается мало: все в машине да в машине. Мог бы и поправиться. Ничего, нарастет. И ленивый. Замрет и читает. Чужую мудрость копит. Откроет рот — аж смешно слушать. Как будто лектор на пенсии. Как будто тысяча ему лет и один год. Оттого такой сутулый. Даром, что косичка. Со спины скажешь, старик идет. Всю скорбь человечества на себе тащит. Не злой. Шутит только много. Смелый. Так и познакомились — когда он смелость свою проявил. Можно сказать, второе рождение дал.

Тонула она. Так испугалась, что даже кричать не могла. Дно ногами касалась. А потом боком и спиной легла. Вынес, на берег положил. «Что же вы, — говорит, — так неосторожно?» А чего неосторожно-то? Виновата она, что вода ледяная? Лето, а она ледяная. А народ вокруг ходит и посматривает так, с сожалением. Чего уставились? Спасать нужно. И повез ее на своей «копейке». Теперь ходит вот. А предложение не делает. Да ей и не нужно вовсе. Так, на ум пришло. Она даже у него дома не была. И на выставки не ходили. Одна ходит. А рисовать она любит. А он не любит и не умеет. Как он в своем университете все эти таблицы рисует? Ведь требуют. И ее не просит. Выкручивается.

Скоро уже, скоро Сергей Арнольдович приедет. И всю мощь строгости покажет. И он хороший. Дотошный больно. Любит, чтоб на столе порядок был. И в прихожке. И в голове, как в прихожке. А за окном опять темно. И люди в блинную: туда-сюда, шмыг-шмыг. Снег, дворник тележку протащил. Дребезжит. Жуля проснулась. И лает на Соню. Как будто никогда не видела. Испугалась? Не бойся. «Иди, иди на руки». А Жуля дрожит и не узнает Соню. Не бойся. «Нет здесь никого. И меня нет. Понравилась шутка? Кефир будешь?»

— Молодой человек! — Поманил милиционер пальцем. — Что так поздно?

— Маму ищу, — ответил Матвей. — Не видели?

— Адрес имеется? — спросил милиционер.