Амалия. Книги 6-11

Глава первая, о том, как жердь и колобок заключали взаимовыгодную сделку, которая, однако, завершилась совсем не так, как они рассчитывали

– Хи-хи!

– Хо-хо!

– Хе-хе!

– Ах, какая прелесть!

Такими замечаниями обменивались два господина средних лет, склонившиеся над столом, на котором лежали несколько фотографических снимков весьма и весьма любопытного содержания. Поскольку вы, мой благосклонный читатель, наверняка захотите в деталях узнать, что именно было изображено на фотографиях, я буду совершенно откровенна: на них фигурировали не цветы, не птицы, не кошки, не собаки и даже не парижские улицы, где сидящие за столом бывали так часто, как этого требовали их интересы.

Господина, который в данный момент находился слева, звали Альбер Пино, и по профессии он фотограф. Если бы вам посчастливилось жить в 80-х годах девятнадцатого века и вы столкнулись бы с нашим героем на улице, я могу вам гарантировать: вы бы не скоро забыли обладателя столь удивительной внешности. Пино был чрезвычайно высок и несуразно тощ, с длинными руками, впалыми щеками и орлиным носом, который как будто попал на его лицо с профиля какого-то совсем другого человека. Глаза у фотографа были почти черные, так что казалось, зрачок сливается с радужкой. Свои темные волосы, уже начавшие редеть, Пино расчесывал на идеальный пробор, одежду заказывал у лучшего портного и вообще заботился о том, чтобы выглядеть как можно лучше (хотя кое-кто и вправе мог счесть, что при таких внешних данных Альберту не стоило вообще так утруждать себя).

Сидящий справа от фотографа господин был полной его противоположностью. Если бы вы встретили мсье Эвариста Галлена, он показался бы вам настолько заурядным, что вы бы забыли о нем еще до того, как он скрылся из виду. В Пино, то ли вследствие его профессии, то ли по какой иной причине, все же проскальзывало нечто артистическое; что же касается Галлена, то он выглядел как типичный самодовольный буржуа. Он был приземист, с объемистым брюшком, на котором тускло сверкала золотая цепь, и рыжеватыми щетинистыми усами. Кроме них, на широком лице Галлена, подпертом тремя подбородками, не имелось ровным счетом ничего примечательного. Для полноты картины упомяну холодные водянисто-серые глаза, нос картошкой и несколько резко прочерченных морщин, которые только одним своим видом давали понять, что их хозяину палец в рот не клади – оттяпает вместе с рукой, а то и с обеими руками. И в самом деле, в кругу своих знакомых Галлен слыл человеком, который не только своего не упустит, но и чужое при этом прихватить не побрезгует.

– А он, однако, шалунишка, этот месье, – протянул Галлен, разглядывая фотографии, и хищно осклабился. – Какова поза, а? – добавил он, повернув к собеседнику один из снимков и ткнув в него пальцем.

Пино вовсе не считал себя ханжой, но при этих словах ему показалось уместным покраснеть, что он и сделал.

– О! Мсье Галлен…

– Видны даже некоторые попытки проявить фантазию, – продолжал, адски ухмыляясь, безжалостный колобок. – Особенно в моменте, когда этот вельможа пытается напялить себе на голову кружевные панталоны своей пассии.

Тут Пино не выдержал и расхохотался:

– Смотрите дальше, там не только это…

– Неужели? Гм, гм… Поразительно, сколько веков люди пытаются изобрести что-то новое в этой области, но если взглянуть на их выдумки непредвзятым, так сказать, взглядом…

– Хи-хи!

– Хо-хо!

– Ха-ха-ха!

– А он ведь наверняка считает себя ого-го каким молодцом, – вздохнул Галлен, закончив просмотр фотографий и укладывая их на стол. – Вы уверены, что ваших манипуляций в спальне этой дамы никто не заметил?

– Никто! – с жаром вскричал Пино, прижимая к сердцу худую костистую руку. – Право, мсье Галлен, вы меня обижаете… Мы же не в первый раз работаем с вами вместе! А идея со шкафом оказалась просто великолепной…

– Могу себе представить физиономию российского императора, когда он узнает, в какую историю вляпался один из его сановников, – с притворной грустью проронил Галлен. – Негативы у вас с собой?

– Разумеется, как мы и договаривались… Вот они.

Галлен одобрительно кивнул:

– Вы на славу потрудились, мой дорогой Пино. Поэтому справедливость требует, чтобы я вас вознаградил.

Он поднялся и подошел к висящей на стене очаровательной картине Фантен-Латура[19], изображающей букет сирени в прозрачной вазе. Зная, что Галлен не любит, когда на него смотрят в этот момент, Пино отступил к окну и сделал вид, что рассматривает сад. Хозяин дома кинул быстрый взгляд через плечо и открыл сейф, помещавшийся в стене под картиной.

Когда Пино вновь повернулся, на столе лежала увесистая пачка денег, а фотографий и негативов след простыл. Улыбаясь, Галлен вернул картину на место.

– Вот и все, – сказал хозяин дома.

– С вами чертовски приятно иметь дело, – не удержался Пино, пряча деньги. Считать их он не стал – по своим прошлым махинациям с Галленом фотограф знал, что тот никогда не станет надувать сообщника, который не попытается обмануть его самого. Даже у мошенников есть свой кодекс чести; проблема лишь в том, что он распространяется лишь на крайне ограниченный круг людей.

– Могу сказать то же самое о вас, мой дорогой Пино, – отозвался Галлен спокойно. – Хотя я и не верю в дружбу, любовь и прочую чепуху, о которой пишут романисты, все же с удовольствием выпью за дружбу с вами. Идемте. Антуанетта, должно быть, уже накрыла на стол.

Они перешли в столовую, где служанка заканчивала расставлять бокалы. Пино поглядел на нее и вздохнул. Она была старая, кособокая и хромая, а бородавок на ее лице было больше, чем звезд на небе. Фотограф не мог взять в толк, почему Галлен, который благодаря темным делишкам, которые он обтяпывал, имел доход больше, чем какой-нибудь герцог, держал у себя это уродливое создание.

– Можете идти, Антуанетта, – распорядился хозяин дома. – Дальше мы справимся сами.

– Сегодня хорошая погода, – невпопад ответила служанка.

– Антуанетта! – Галлен повысил голос. – Ступайте!

«Пародия на женщину» – как про себя определил Пино старую служанку – низко поклонилась, тряся головой, и заковыляла к дверям.

– Должен вам признаться, – не удержался фотограф, – я не совсем понимаю… – Он оборвал себя и поморщился. – Впрочем, это, конечно, ваше дело…

Галлен, мельком взглянув на него, переключился на стоящую на столе бутылку, с которой бережно стряхнул остатки пыли.

– Шампанское наполеоновского времени, – негромко пояснил он. – Не Наполеона Третьего, заметьте, а Первого…

– Бог мой! – Пино подпрыгнул на стуле. – Но ведь оно стоит огромных денег!

– Разумеется, мой дорогой друг, – усмехнулся хозяин дома. – Стал бы я поить вас каким-нибудь дрянным винишком…

Негромко хлопнула пробка. Забыв обо всех служанках на свете, Пино жадно следил за тем, как шампанское, почти не пенясь, лилось в высокий, стройный, как балерина, бокал.

– Ну что, дорогой мсье Пино, за нас…

– За нас!

Звон бокалов, легкая пауза, заполненная разве что одобрительным причмокиванием.

– Восхитительно!

– Совершенно ни на что не похоже!

Глаза у мошенников заблестели. В эти мгновения «жердь» и «колобок», с такой легкостью разрушавшие чужие судьбы, казались почти похожими на обычных людей.

– Так вот, по поводу Антуанетты, – начал хозяин дома, глядя сквозь бокал на окружавшую их мебель палисандрового дерева. – Я уже давно заметил, что она вам не нравится.

После глотка такого шампанского Пино был готов простить своему сообщнику не только Антуанетту, но и весь сонм смертных грехов, а также бессмертных. Однако фотограф пересилил себя и попытался придать лицу заинтересованное выражение.

– Дорогой Галлен, не думаю, что я имею право… И вообще, мне трудно представить себе мужчину, которому бы могла понравиться… гм… подобная особа.

– Она служит у меня двенадцать лет, – продолжал Галлен, не обращая никакого внимания на неуклюжую попытку собеседника оправдаться. – Конечно, когда я увидел ее впервые, я подумал примерно то же самое, что думает любой мой посетитель, который приходит в этот дом. Но у нее оказались превосходные рекомендации, и я решил ее испытать. Может быть, мне просто стало любопытно, как долго я смогу выдерживать рядом с собой столь непривлекательное существо. В конечном счете, – Галлен шевельнулся и потянулся за бутылкой, чтобы снова разлить шампанское по бокалам, – Антуанетта оказалась самой лучшей служанкой на свете. Это идеальная прислуга, о которой все только мечтают, но никак ее не найдут. Говорящий цепной пес, – без малейшего намека на улыбку пояснил он.

– Э… – в некотором замешательстве протянул фотограф.

«Уж не спал ли он с ней?» – мелькнуло у Пино в голове.

– Вы и сами знаете, с какими трудностями нам приходится сталкиваться в нашей профессии, – спокойно продолжал Галлен. – Не раз Антуанетту пытались подкупить, не раз уговаривали ее навредить мне, но она никогда меня не предавала. Видите ли, из-за своей внешности она не слышала от людей ни одного хорошего слова. Я был единственным, кто отнесся к ней по-человечески, и она привязалась ко мне, как собака. В прошлом году, когда префект приказал устроить у меня обыск под совершенно надуманным предлогом, Антуанетта ухитрилась не пустить сыщиков в дом, пока я не сжег все бумаги… Сейчас, конечно, она постарела и стала плохо слышать, но, уверяю вас, я все равно не променяю ее на дюжину самых хорошеньких горничных Франции.

«Господи, да он поэт! – в смятении помыслил Пино. От бесподобного шампанского фотографа охватило ощущение, что ему море по колено, он едва удержался, чтобы не похлопать собеседника по плечу, к чему Галлен наверняка отнесся бы крайне неодобрительно. – Кто бы мог подумать!»

– В нашем деле, – промямлил Пино, чувствуя, что от него требуется поддержать беседу, – преданность важнее всего!

Галлен скользнул взглядом по раскрасневшемуся лицу собеседника и подумал, что его сообщник совершенно не умеет пить и, стало быть, можно было вообще не делиться с ним драгоценным шампанским, и уж тем более – не изливать душу и не объяснять, почему он, Галлен, согласен терпеть возле себя только старую уродливую Антуанетту, и никого более.

«Бьюсь об заклад, он решил, что у меня с ней что-то было… Осел!»

В бутылке еще оставалось немного шампанского, и, когда джентльмены допили его, молчание в комнате стало совсем ледяным. Впрочем, Пино ничего не заметил.

– Я провожу вас, – сказал Галлен, поднимаясь с места.

Вы не поверите, но факт остается фактом: хотя высокий тощий Пино двигался широкими шагами, колобок-Галлен не отставал от него. Причем человеку, не посвященному в истинное положение дел, могло показаться, что это Галлен идет впереди, а Пино покорно следует за ним.

Впрочем, так было ровно до того момента, когда два сообщника вновь оказались в гостиной и увидели нечто ужасное. А именно: картина Фантен-Латура была содрана со стены, сейф распахнут настежь. В нем по-прежнему лежали пачки денег и мешочки с золотыми монетами, но то, что было дороже любых денег, – драгоценные фотографии и негативы, на которых некий вельможа весьма тесно общался с некой известной певицей, бесследно исчезли…

– Антуанетта! – взвыл хозяин дома. – Антуанетта!

И вслед за тем он кинулся на того, кого несколько минут назад признал своим почти что другом, опрокинул Пино на пол и стиснул его горло. Но, по правде говоря, разве не чем-то подобным рано или поздно заканчивается практически любая дружба?

– Это ты? – заревел Галлен, багровея. – Ты их украл? Говори!

– Вы с ума сошли? – прохрипел Пино, пытаясь разжать его пальцы. – Я же все время был с вами! Пу… Пустите, вы меня задушите!

Галлен ослабил хватку, и фотограф, кашляя, сел на полу и стал растирать шею.

– Антуанетта! Черт подери, где эта?..

От мощного непечатного ругательства в комнате сгустился воздух, и даже нежные сирени на картине, казалось, вздрогнули.

– Вот вам и цепной пес, – негромко, но все же так, чтобы его расслышали, промолвил Пино. – Идеальная служанка на свете, тоже мне! Небось украла фотографии и сбежала, пока мы смаковали шампанское…

– Она не могла! – отчаянно выкрикнул Галлен. – Антуанетта служила у меня столько лет…

– А в конце концов решила послужить себе, – отозвался мстительный фотограф. – Что тут такого?

Нет ничего страшнее, чем зрелище мошенника, облапошенного теми, кому он неосмотрительно доверился. Хозяин дома взглянул на Пино так, что тот прикипел к месту, и кинулся искать служанку.

– Антуанетта! Антуанетта!

Дом, расположенный в парижском пригороде, конечно, уступал по величине какому-нибудь замку, но это все же был дом, и довольно внушительный. К тому моменту, когда Галлен осмотрел все комнаты, ему окончательно стало ясно, что Антуанетта исчезла, причем исчезла бесследно.

Внизу в холле он столкнулся с Пино.

– Какого черта вы тут делаете? – напустился на фотографа хозяин дома.

– Я услышал в саду какой-то шум и пошел посмотреть, – объяснил Пино.

Галлен прислушался и, различив доносящиеся снаружи приглушенные крики, пулей вылетел в сад.

Пробежав несколько метров, он едва не врезался в женщину, которая лежала поперек дорожки, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, и все же при этом ухитрялась кричать.

– Антуанетта! – вскричал хозяин дома и принялся развязывать ее. – Кто они? Что они с вами сделали?

Охая и причитая, служанка рассказала, что вчера ее похитили какие-то люди, когда она пошла за провизией…

– Вчера? – вытаращил глаза Пино.

И они держали ее в каком-то запертом помещении, а потом привезли в карете сюда и уехали, а еще кто-то вышел из дома и сел в карету до того, как она уехала, и Антуанетте показалось, что это была женщина…

– Все ясно! – вскричал Галлен вне себя. – Это были не вы!

– Конечно, не я! – отозвалась служанка с обидой. – Я же говорю вам, меня похитили, и все из-за ваших пакостных делишек!

– Это не вы были в доме вчера вечером и сегодня! О, боже мой! – Галлен заломил руки. – Сейф… фотографии… миллионное дело! Такие дела случаются только раз в жизни… И все сорвалось!

– Послушайте, – начал Пино, оправившись от изумления. – Я, конечно, допускаю… Грим, и все такое… Хромоту можно изобразить, кособокость – допустим, какие-то накладки под одеждой… Но вы! Вы же видели настоящую Антуанетту каждый день! Как, как вы могли не заметить подмену?

– Да какого дьявола я должен был в нее вглядываться? – завопил Галлен. Его рыжеватые усы, и те стояли дыбом от ярости и разочарования. – Делать мне больше нечего!

Тут Антуанетта учуяла, что ее хотят оскорбить, и возмутилась:

– Ах так? Ну вы и подлец! Да я… Да я сейчас же пойду к префекту! Я ведь все про вас знаю, все знаю о том, чем вы занимаетесь… да как вы свои делишки обтяпываете… да кто вам помогает! Посмотрим, что с вами сделает префект и разные другие господа, которые давно хотели бы оторвать вам голову, да только у них самих духу на это не хватит, у них кишка тонка…

– Антуанетта, успокойтесь!

– Да не буду я успокаиваться! И о тебе, жердина, тоже все расскажу… Как ты в спальни пролезаешь и дырочки в стенах проверчиваешь… и как ты для последнего дела особый шкаф заказал, будто бы в подарок! Шкаф якобы с зеркалом, а на самом деле там не зеркало, а только кажется. А шкаф для того, чтобы тебе там прятаться и оттуда гадости всякие снимать…

– Антуанетта! Антуанетта! Умоляю вас… О боже мой! – С отчаянием на лице Пино обернулся к сообщнику: – Какого черта вы рассказали ей про шкаф? Удружили, нечего сказать!

– Я ничего ей не рассказывал! – оправдывался сконфуженный Галлен. – Мы при ней говорили… Я думал, она глухая…

– Я глухая? – взвизгнула старая ведьма. – Сам ты глухой! Да я и в семьдесят лет буду лучше выглядеть, чем ты в сорок! Моя бабка до ста трех годков дожила, в своем уме и твердой памяти, вот так-то!

Пока в саду шла эта колоритная перебранка, неприметного вида карета бойко катила по направлению к парижскому вокзалу, а лже-Антуанетта, сидевшая в карете, мало-помалу возвращала себе первозданный вид.

Она сняла седой парик, избавилась от фартука и подушечек, меняющих фигуру, после чего принялась стирать грим. Исчезли бородавки и морщины, пропали старческие пятна на руках, словно по волшебству распрямился крючковатый нос. Морщась, дама вытащила изо рта накладные челюсти, имитирующие старые желтые зубы, а также ватные тампоны, меняющие очертания лица, и набросила на себя приталенное пальто на шелковой подкладке.

Из зеркала на нее смотрела молодая, хорошенькая и чрезвычайно самоуверенная особа с белокурыми волосами и золотисто-карими глазами, в которых плясали задорные искорки. Вспомнив о проделке, которая только что блистательно ей удалась, плутовка не удержалась и послала своему отражению воздушный поцелуй.

Через несколько минут все та же молодая элегантная дама с небольшим чемоданчиком и муфтой в руках стояла возле кассы вокзала. И я со всей ответственностью заявляю, что если бы даже Пино и Галлену каким-то образом посчастливилось догнать мою героиню, они бы ни за что не признали старую уродливую служанку в этой очаровательной особе, явно принадлежащей к лучшему светскому обществу.

– Один билет на ближайший Северный экспресс, – сказала незнакомка. – До Петербурга, пожалуйста.

Глава вторая, в которой Амалия предлагает закрыть границу Российской империи, а потом ее ловят на слове

– Должен вам заметить, Амалия Константиновна, – сказал генерал Багратионов, – что вы чрезвычайно рисковали.

– Нет, не рисковала, – спокойно возразила его собеседница.

– Не нет, а как раз таки да! И чем, скажите на милость, вам не понравился мой первоначальный план – ворваться в дом, когда пакостник-фотограф будет передавать сообщнику фотографии нашего министра, связать его и хозяина дома, завладеть снимками?

Амалия едва заметно поморщилась. Она уважала генерала, который возглавлял Особую службу – секретное подразделение императорской разведки, занимавшееся самыми сложными и щепетильными делами, но иногда баронессу Корф все же слегка коробило от прямолинейности ее начальника.

– К чему прибегать к открытому насилию, да еще на чужой территории? Разразился бы скандал, Галлен подключил бы все свои связи, чтобы отомстить нам, и не исключено, что нашего посла в Париже вызвали бы для объяснений на самый верх…

– Это не имело бы никакого значения, коль скоро фотографии все равно были бы у нас, – отрезал Багратионов. – Вы, Амалия Константиновна, по-видимому, не отдаете себе отчета в том, что иногда демонстрация силы является тактически выгодной – несмотря на все кажущиеся неудобства, которые она за собой влечет. Когда у вас хватает духу поставить себя выше над некоторыми условностями…

– Вроде законов? – мягко осведомилась баронесса Корф, и в глазах ее сверкнули золотые искры.

– Пусть даже так. Потому что противоположная сторона сразу же схватывает самое главное: что с вами шутки плохи. Иногда, милостивая сударыня, самая лучшая дорога – путь напролом, даже если он кажется куда менее изящным, чем окольные тропинки.

– Полагаю, те, кому это небезразлично, уже и так поняли, что с нами шутки плохи, – отозвалась Амалия рассудительно. – А что касается вашего плана, то он подразумевал вовлечение множества людей. Невозможно просто так войти в частный дом и застать врасплох всех, кто там находится. Вам известна моя точка зрения, что чем больше народу посвящено в дело, тем выше вероятность утечки информации и последующего провала…

Багратионов вздохнул. Он хорошо знал Амалию и еще лучше знал, что спорить с ней бесполезно, особенно в тот момент, когда она все равно поступила по-своему и добилась своего. В глубине души Петр Петрович не мог не признать, что его подчиненная разобралась с ситуацией на редкость красиво и иронично, но его сердило, что она даже не удосужилась поставить его в известность о своих намерениях.

– Поэтому вы всегда предпочитаете действовать в одиночку, – заметил он на слова Амалии. – Не так ли?

Его собеседница пожала плечами:

– Да, насколько это позволяют обстоятельства. В данном случае мне представилась редкая возможность, и я решила ею воспользоваться.

– И все-таки почему вы были уверены, что Галлен не заметит подмены? – не удержался и спросил Багратионов.

– Во-первых, я постаралась принять все меры против разоблачения: я следила за Антуанеттой, выучила ее повадки и манеру речи. Во-вторых, если быть откровенной, для него она вряд ли была человеком в обычном смысле. Многие люди воспринимают свою прислугу точно так же, как стол или стул, – пояснила Амалия. – А с мебелью самое главное – чтобы она занимала прежнее место и выглядела точно так же, как и вчера.

Хотя Петр Петрович Багратионов был человеком бывалым, тут он все же от неожиданности поперхнулся.

– Гм, Амалия Константиновна… Должен вам признаться… Кхм! – Он прочистил горло. – Полагаю, нет смысла больше обсуждать это дело. Фотографии у нас, негативы – тоже, мсье Пино получил хороший урок и в следующий раз крепко подумает перед тем, как залезать в зеркальный шкаф в чужой спальне и делать оттуда срамные фотографии… Насчет французской полиции мы тоже можем быть спокойны: Галлен туда не обратится. Одним словом, все было бы хорошо, но…

Лоб его прорезали три широкие морщины, густые брови шевельнулись, хмурясь.

– Да, – продолжал Багратионов, машинально поправляя стальное перо в чернильном приборе, которое осмелилось отклониться от намеченной линии. – Беда в том, что все только начинается. Конечно, пока нам удалось избежать колоссального скандала, который поднялся бы, если бы фотографии попали не в те руки. Но тем не менее… Тем не менее…

– Вас что-то беспокоит, Петр Петрович? – напрямик спросила Амалия.

– Лина Кассини, – горестно молвил генерал. – В среду она приезжает в Петербург.

Амалия вскинула брови. Дело в том, что итальянская дива Лина Кассини была как раз той самой особой, чьи кружевные панталоны российский министр напяливал себе на голову в ее же спальне.

– Но… Петр Петрович!

Больше моя героиня не нашла что сказать.

– У нее ангажемент, она будет петь на сцене, – горестно продолжал Багратионов, поправляя теперь колокольчик, который стоял чуть правее, чем надо. – Вот такая вот петрушка, Амалия Константиновна!

Генерал был так расстроен, что даже не обратил внимания на просторечный оборот, использованный им в беседе с дамой.

– Петр Петрович, но ведь министр…

– Да знаю я! – нервно выкрикнул Багратионов. – Министр в Петербурге и собирается продолжать встречи со своей… своей пассией. Он уже обратился к парикмахеру Жану, чтобы тот закрасил ему седину, – мстительно добавил всезнающий начальник Особой службы.

– Петр Петрович, – решительно сказала Амалия, – это необходимо прекратить. Я имею в виду интрижку министра и певички.

– Вам хорошо говорить, Амалия Константиновна, – вздохнул Багратионов, откидываясь на спинку кресла. – Я и сам знаю, что для блага империи их роман может оказаться крайне опасен. Однако у меня связаны руки.

– Но вы можете обратиться к министру и рассказать ему о… – начала Амалия и осеклась.

Генерал скривился так, словно у него заболели все зубы разом.

– В том-то и дело, что не могу. Министр воображает, что он чрезвычайно ловко все устроил и о его романе с Линой никто не знает. Заметьте, император всецело ему доверяет, и если я сделаю хоть один неосторожный шаг, мне несдобровать. Это во-первых. А во-вторых, что касается этих фотографий… Что вы мне предлагаете, Амалия Константиновна? Прийти к министру и с умным видом подать ему конверт, а потом красочно расписать, какие беды обрушатся на Российскую империю в случае скандала? Да вы хотя бы представляете себе, что министр сделает с человеком, который видел, как он резвится с этой дамочкой? Вот и я не представляю, но чертовски не хочу испытывать это на себе.

– Да, – поразмыслив, согласилась Амалия. – Мы оказались в крайне сложной ситуации.

– Я уже обдумывал ее и так и этак, – в порыве откровенности признался Багратионов. – И всякий раз получается, что мы не можем использовать фотографии, чтобы образумить министра. Мы даже намекнуть ему не можем, в какое неловкое положение он поставил всех нас. Так что мне пришлось срочно посылать вас в Париж с приказом во что бы то ни стало завладеть снимками. Поэтому придется придумать что-нибудь еще, чтобы заставить министра расстаться с Линой.

– Мы можем просто закрыть границу, – предложила Амалия. – Не пускать ее в страну.

– Нет, – тяжелым голосом ответил Багратионов. – Потому что это срыв ангажемента, она обратится к министру за помощью, тот узнает, что за приказом стою я, потребует объяснений, и начнется черт знает что. Нет, мы никак не можем помешать Лине приехать сюда.

– Тогда, – объявила баронесса, – нужно сделать так, чтобы министр сам ее бросил. Или наоборот: чтобы она бросила его.

Тут Багратионов покосился на Амалию весьма иронически.

– Амалия Константиновна, я старый циник и скажу вам вот что: мужчину с таким доходом просто так бросать не станут. Тем более такая особа, как Лина Кассини, которая вышла из нищеты и хорошо умеет считать деньги.

– Она молодая красивая женщина, – возразила Амалия. – Как бы она ни любила деньги, его самого она все равно не любит. Вот на этом и надо попытаться сыграть.

Багратионов вздохнул и в задумчивости поскреб подбородок.

– Надо же, просто поразительно, как мы с вами одинаково мыслим, – как бы между прочим проронил он. – Должен вам признаться, что я уже отправил на задание кое-кого из наших агентов.

– О! И кого же?

– Выбор людей у нас невелик, сами знаете, – отозвался Петр Петрович туманно. – На тот момент был свободен только Антон Филиппович Непомнящий.

Тут Амалия почувствовала, что начинает сердиться. Она хорошо знала агента Непомнящего и была о нем крайне невысокого мнения. Не то чтобы он был ленив, небрежен, любил выпить или тратил почем зря казенные деньги. Вовсе нет – он был усерден, исполнителен, не увлекался выпивкой и был бережлив с чужими деньгами, как со своими собственными. Однако все эти похвальные качества ничего не значили по сравнению с тем прискорбным фактом, что Непомнящий категорически не подходил для работы в Особой службе. В каждой профессии встречаются люди, которых занесло в нее непонятно как, хотя сами они совершенно к ней не приспособлены и на своем посту не могут принести ничего, кроме вреда; так вот, точно таким человеком и был Антон Филиппович. Если вы поручали ему что-нибудь, вы могли быть уверены, что либо он не справится, либо справится с делом так, что лучше бы он просто его провалил. Если бы речь шла о ком-то другом, то Багратионов уже давно уволил бы его, но за Непомнящим маячил силуэт его тетки, бывшей фрейлины покойной императрицы, а у тетки при дворе сохранились обширные связи. Генералу приходилось терпеть нерадивого агента, как терпят в любимой комнате некрасивые обои, сменить которые нет ни времени, ни сил.

– Петр Петрович, – возмутилась Амалия, – но агент Непомнящий не смог бы соблазнить даже устрицу, не говоря уже об итальянской диве!

И тут впервые за все время их разговора генерал позволил себе улыбнуться.

– Амалия Константиновна, устриц не соблазняют, – парировал он. – Устриц едят.

– Пусть так, но Антон Непомнящий – и Лина Кассини! Это же просто смешно! После всех богачей, графов и принцев, которые у нее были… Да дело даже не в них! Вы ведь представляете себе Антона Филипповича?

– Разумеется, поскольку он мой подчиненный, – не без иронии отозвался собеседник баронессы.

– Ну так вот, я как женщина ответственно вам заявляю: ни одна дама всерьез таким, как он, не увлечется, – решительно заявила Амалия. – Потому что он – мямля! Потому что он растяпа! Потому что он ведет себя как тряпка! Потому что…

– Амалия Константиновна!

– Он похож на манную кашу! Петр Петрович, разве можно влюбиться в манную кашу? Нет и еще раз нет! Будь на его месте кто-нибудь другой… не манная каша…

– А гречневая, – сострил генерал.

– Петр Петрович, я вовсе не об этом! Просто Антон Филиппович совершенно не подходит для этого дела! Любой другой человек… Даже мой дядюшка, к примеру, и то сумел бы добиться большего, если бы оказался на его месте!

Генерал Багратионов заинтересованно выгнул бровь. По долгу службы он имел досье на большинство родственников своих агентов, но нельзя сказать, чтобы он держал их всех в голове. По правде говоря, он почти запамятовал, что у Амалии есть какой-то там дядюшка.

– Что же заставляет вас так думать? – спросил Петр Петрович с любопытством.

– По крайней мере, – отозвалась Амалия, не подозревая, какие последствия будут иметь ее слова, – мой дядя знает, как находить подход к женщинам!

– А, – развеселился генерал, – так он дамский угодник!

– Можно сказать и так, – ответила его собеседница, уже жалея, что вообще завела разговор о своем непутевом дядюшке Казимире. – Думаю, ваша идея отвлечь Лину Кассини, подослав к ней другого мужчину, и тем самым подтолкнуть ее к разрыву с министром была совершенно правильной. Но идея – это одно, а ее практическое воплощение – совсем другое. При всем моем уважении к Антону Филипповичу, такая задача ему не по плечу. Может быть, имеет смысл послать вместо него другого агента?

– У меня никого нет на примете, – вздохнул Багратионов. – Щеголев застрял в Португалии в связи с… впрочем, вам это знать совершенно не нужно. Краснов еще не вернулся из Багдада. Есть, правда, Ломов, и он только что освободился…

– О, нет! – вырвалось у Амалии. – Только не Ломов!

– Вполне согласен с вами, – заметил генерал, пряча улыбку в усы. – Он нам подходит еще меньше, чем Непомнящий. На всякий случай я все же решил попытаться и намекнул Ломову, где именно нам могут понадобиться его услуги. Он же в своей неповторимой манере ответил мне, что проще прикончить Лину Кассини, и дело с концом. Должен признаться, что некоторое время я обдумывал его предложение, потому что от сумасшедших поклонников ни одна звезда не застрахована…

Амалия поежилась. Ей совершенно не нравился оборот, который принимал разговор.

– Но поскольку вы предложили альтернативное решение, – продолжал меж тем Багратионов, – я, пожалуй, предпочту его.

В первое мгновение баронесса Корф подумала, что ослышалась.

– Решение? Я?

– Разумеется, милостивая сударыня. Вы высказали мысль, что ваш дядюшка, который кое-что смыслит в женщинах, может справиться с задачей вместо Антона Филипповича. – Тут, признаться, Амалия прикипела к месту, а Петр Петрович невозмутимо продолжал: – Поскольку он ваш родственник и это, так сказать, будет разовое поручение, я полагаю, вы сами сумеете его уговорить. Больших денег я обещать не могу, но все, что в моих силах, сделаю непременно. За понесенные им в ходе, гм… обольщения расходы отчитаетесь вы, по общепринятой форме.

У Амалии было такое чувство, словно она только что шла по мирной идиллической долине, и вдруг прямо под ее ногами разверзлась бездонная пропасть. Однако моя героиня все же сделала попытку удержаться на ее краю.

– Но, Петр Петрович… Если мой дядя сочтет для себя невозможным… или если он откажется…

– Тогда, – сказал генерал без всякой улыбки, – мне, очевидно, придется взять на вооружение план Ломова. – Он заметил выражение лица Амалии и добавил: – Поймите, госпожа баронесса, речь идет не о красотке, распевающей грошовые песенки, которая охмурила лицо государственной важности. Речь идет – в конечном итоге – о спокойствии всей Российской империи. Я ничего не имею против Лины Кассини, мне она совершенно безразлична, но из-за ее интрижки мы уже один раз едва не погорели, и если бы не ваша находчивость, то сами знаете, что бы произошло. Я не допущу, чтобы инцидент с фотографиями повторился и чтобы постельные утехи сами знаете кого с этой потаскушкой повредили нашей стране. Мы окружены врагами, Амалия Константиновна, и не можем позволить себе расслабляться. Я надеюсь, вы понимаете это так же хорошо, как и я, госпожа баронесса.

Амалии не хотелось отвечать, и она ограничилась тем, что кивнула. Однако кое-что было необходимо уточнить до того, как она покинет этот просторный кабинет с портретом Александра Третьего на стене.

– Если мой дядя согласится… – Она сделала над собой усилие и продолжала: – Боюсь, он не вхож в те круги, в которых будет вращаться Лина Кассини после своего приезда в Петербург. Я хочу сказать, что прежде всего их надо будет… – Она проглотила отдающее неприятным душком слово «свести» и почти умоляюще закончила: – Познакомить.

– Разумеется, разумеется, – рассеянно кивнул генерал, оглядываясь на часы. Всего через две минуты к нему должен был явиться очередной посетитель. – Я дам Ломову надлежащие инструкции. Он будет вам помогать, а вы, пожалуйста, согласуйте с ним свои действия.

– Это значит, что, если у моего дяди ничего не выйдет, Ломов ее убьет? – с вызовом спросила Амалия.

– Почему непременно Ломов? – пожал плечами Багратионов. – У Лины Кассини драгоценности, которые известны на всю Европу, а народ у нас в стране бедный. Влезут, к примеру, воры в номер, чтобы завладеть украшениями, а хозяйка возьми да проснись, ну и пришлось ее… того-с. Или опять же, сумасшедший поклонник – хотя это вариант посложнее, не может же он появиться из ниоткуда, его надо будет тщательно подготовить…

У Амалии заныло под ложечкой. Она коротко попрощалась с генералом и удалилась, шурша платьем палевого шелка.

Глава третья, в которой зефирная принцесса понимает, что ввязалась в чертовски сложное дело

До среды, когда Лина Кассини должна была прибыть в Петербург, оставалось всего два дня, и баронесса Корф понимала, что действовать придется без промедления. Прежде всего она решила навестить Сергея Васильевича Ломова и обсудить с ним кое-какие детали.

Если агент Непомнящий являлся просто растяпой, то с Ломовым дело обстояло куда хуже. Это был тугодум, но тугодум опасный. В Особой службе он был известен тем, что в любой ситуации, требовавшей немедленного решения, высказывал одно и то же предложение:

– Да что там думать? Пришить подлеца, и все дела!

Или:

– Об чем речь-то? Кокнуть дамочку, и всё тут…

Даже когда его сослуживец, который по работе слишком часто выезжал один за границу и вследствие этого пережил крушение своего брака, решил развестись и спросил совета Ломова, Сергей Васильевич и тут остался верен себе.

– Да что ты переживаешь-то? Замочить ее без всяких разводов, и дело с концом…

Если бы Ломов, так сказать, оставался всего лишь теоретиком, то он, скорее всего, был бы просто смешон и мало кто стал бы с ним считаться; но в том-то и дело, что теория у него не расходилась с практикой, и если доходило до воплощения его идей в жизнь, он даже ни мгновения не колебался. Он убивал холодным оружием, огнестрельным, с помощью веревки, камня, яда, чего угодно, и Амалия на всю жизнь запомнила, как Ломов, посмеиваясь, рассказывал ей, как однажды в Кабуле он убил двух английских агентов голыми руками – при том, что его враги были вооружены и вовсе не собирались задешево отдать свои жизни. И хотя Амалия недолюбливала Ломова, она отлично отдавала себе отчет в том, с кем ей придется иметь дело.

Сергей Васильевич проживал в собственном доме, который по бумагам будто бы достался ему в наследство от дальней родственницы, а на самом деле был куплен на честно заработанные в Особой службе деньги. Тут следует отметить, что по тем же бумагам Ломов числился всего лишь майором в отставке, получающим довольно скромную пенсию. Прислуги Сергей Васильевич не держал, за исключением старого неразговорчивого денщика, который находился при нем уже лет тридцать.

Подъехав к дому, Амалия окинула его взглядом и вздохнула. По ее мнению, жилище Ломова в некотором роде походило на своего хозяина: оно находилось на отшибе и миру являло вид обшарпанный и нелюдимый. Скользнешь взглядом по желтым стенам и покосившимся ставням, подумаешь о том, что тут доживает последние дни какой-нибудь старый, всеми забытый холостяк, и тотчас же о нем забудешь. Однако от Амалии не укрылось, что при ее появлении в окне второго этажа колыхнулась и тотчас же вернулась в прежнее положение коричневая бархатная портьера.

Дверь отворилась прежде, чем баронесса успела постучать, и денщик, не говоря ни слова, провел Амалию в гостиную, где на стенах висело множество образцов холодного оружия, в основном восточного. Ломов поднялся с кресла ей навстречу.

Сергею Васильевичу было около пятидесяти лет, и на первый взгляд он полностью соответствовал своей легенде скромного майора в отставке. О его внешности можно сказать лишь то, что в многолюдной толпе вы вряд ли обратили бы на него внимание, а если бы и обратили, то отметили бы лишь насупленный вид, темные волосы с проседью, кустистые брови, усы щеточкой и красный нос человека, который не чужд выпивки. Мало кто знал, что Ломов может выпить сколько угодно, не пьянея, и что он может не спать несколько суток подряд, причем это никак не отразится на его работе. Обыкновенно ему поручали самые опасные, самые грязные дела, где не требовалось особой смекалки, и Амалия, которая никогда не любила действовать прямолинейно, поймала себя на мысли, что Ломов ей антипатичен. В том, что и она ему антипатична, она даже не сомневалась. Сергей Васильевич не любил женщин, подвизающихся в Особой службе, особенно таких, как Амалия, с которыми он чувствовал себя не в своей тарелке. Однако сейчас ему приходилось изображать из себя гостеприимного хозяина, и Ломов все же выдавил из себя некое подобие улыбки.

– Прошу, сударыня… Нет, лучше вот сюда, это у нас кресло особое, для гостей, так сказать… Кхм!

Амалия села, распространяя вокруг себя аромат дорогих духов, и посмотрела на Ломова своим особенным, прямым, открытым взглядом, который словно говорил: мы с вами сообщники, ничего не поделаешь, придется действовать совместно. Ломов хмуро покосился поверх ее плеча куда-то в угол и сел на диван напротив.

– Полагаю, вас уже известили о решении Петра Петровича? – спросила Амалия.

Сергей Васильевич выразительно скривился, что вполне можно было считать положительным ответом.

– До чего же все это некстати, – непонятно к чему пробурчал он, буравя Амалию своими глубоко посаженными глазами неопределенного цвета. – И министр тоже хорош, что так подставился, ну и… Гхм!

Он шумно откашлялся.

– Да, положение нелегкое, – согласилась Амалия.

– А кто виноват? – завелся ее собеседник. – Между прочим, вы и виноваты.

– Я? – возмутилась баронесса.

– Конечно! Не доставили бы сюда фотографии, так, может, все и сложилось бы к лучшему. Случился бы грандиозный скандал, министра выгнали бы в шею, а на его место сел человек, который зарекся бы ходить налево, раз его предшественник на этом погорел…

– Я только выполняла порученное мне задание, – сказала Амалия после паузы. Как неглупый человек, она не могла не признать, что в словах Ломова есть свой резон.

– Конечно, – вздохнул Сергей Васильевич. – Мы все выполняем задания… Государева служба, ну и… Кхм! – Он снова откашлялся. По правде говоря, Ломов терпеть не мог произносить длинные речи, особенно о том, что, как он считал, и без его слов было совершенно очевидно. – Вы, разумеется, знаете, какой выход я предложил начальству, как только узнал о сложившейся ситуации.

Само собой, Амалия не стала признаваться, что то же самое начальство поймало ее на слове, как какую-нибудь гимназистку. Своему коллеге она ответила:

– Когда Петр Петрович счел нужным посоветоваться со мной, я высказала идею, что стоит подключить разового агента, и генерал согласился с моими доводами. – Разовым агентом именовалось лицо, которое не состояло в Особой службе и нанималось только для выполнения одного конкретного задания.

– Надеюсь, ваш разовый агент окажется лучше, чем Антон Филиппыч, – буркнул Ломов, косясь на нее. – Вам известно, кстати, что господин Непомнящий оказался настолько бестолков, что сам без памяти влюбился в госпожу Кассини?

– Разумеется, известно, – не моргнув глазом солгала Амалия, хотя впервые услышала об этом только от своего собеседника. – Но по поводу моего агента можете быть спокойны: такой ошибки он не совершит.

– Что ж, прекрасно, прекрасно… Так ваш дядя уже в курсе?

Амалия смутилась, что не укрылось от ее собеседника.

– Я не успела…

– То есть мы не можем быть в нем уверены, – подытожил безжалостный Сергей Васильевич. – Благие намерения предполагают, а жизнь располагает… и в конечном итоге не исключено, что нам придется вернуться к моему предложению. Так ведь?

Тут Амалия рассердилась так, что у нее загорелись щеки.

– Милостивый государь, нельзя убивать женщину только за то, что она в кого-то влюбилась…

Ломов был не слишком силен в философских рассуждениях, однако он сразу же учуял во фразе Амалии слабое место и не замедлил к нему прицепиться.

– О какой любви идет речь, сударыня? Полагаю, что только о любви к деньгам, потому что простите меня великодушно, но я не могу себе представить, чтобы молодая женщина в здравом уме увлеклась каким-то бабуином…

– Сергей Васильевич!

– Пятидесяти с лишком лет от роду, – гнул свое Ломов. – Так что давайте не будем передергивать. Кто продается, тот всегда должен помнить, что ему тоже придется платить свою цену. Эта Лина Кассини, несмотря на всю свою славу, не что иное, как обыкновенная продажная девка. Если ее шлепнуть, ничто в мире не изменится…

Амалия сидела, кусая губы. Признаться, если бы в эту минуту ей предложили шлепнуть самого Ломова, она бы не отказалась рассмотреть это предложение, – хоть и отлично сознавала, что, если дойдет до дела, скорее он убьет ее, чем она – Ломова.

– Вы слишком прямолинейны, – с горечью проговорила она. – Поймите, что нельзя убивать человека только из-за того, что…

– Можно, – даже не дослушав фразу, перебил собеседницу Ломов. – Простите меня, сударыня, но у вас, по-видимому, сложилось совершенно превратное мнение о сути нашей работы. Мы солдаты, Амалия Константиновна, мы воюем, и то, что война эта тайная и она скрыта от глаз обывателей, ничего не меняет. Мир раскалывается на две части, в ближайшее время может вспыхнуть грандиозная война, а вы сидите тут и рассуждаете, как дурно убивать какую-то паршивую певичку. – Ломов сверкнул глазами. – Да хоть десять певичек убить, хоть сто, если это поможет моей стране оттянуть начало войны и собраться с силами!

– Прошу покорнейше простить меня, Сергей Васильевич, но я не вижу связи между Линой Кассини и возможной войной, – сказала Амалия устало. – Худшее, что может произойти, – наш министр потеряет свое место.

– Нет, – отрубил Ломов. – Узко мыслите, сударыня. Дело даже не в министре, а в том, что эта пакостная история наверняка станет началом кампании против Российской империи. И смеяться будут, поверьте, вовсе не над каким-то вельможей, который путается с кем ни попадя, а над страной, что ею управляют такие, как он, и над императором, который этого министра выдвинул. Хотя любой здравомыслящий человек понимает, что кого угодно можно сфотографировать без подштанников на какой-нибудь продажной девке, и это мало что будет значить… Кхм!

Несмотря на свои замашки, Сергей Васильевич все же почувствовал, что в разговоре с дамой перегнул палку, и с некоторым смущением потер усы.

– Однако всего несколько минут назад вы утверждали, что, возможно, было бы лучше, если бы я не нашла фотографии, – с обманчивой кротостью заметила злопамятная Амалия. – А как же тогда кампания против нас, травля и все прочее?

Но смутить Ломова таким образом было невозможно, он покосился на свою собеседницу с нескрываемой иронией.

– А может быть, нам это было бы полезно, – парировал он, оскалясь. – Сразу же стало бы ясно, кто нам друг, а кто враг. Кто сказал, что испытания выявляют истинную ценность окружающих? Момент, когда с людей слетают маски, дорогого стоит, поверьте мне.

Если до этого мгновения Амалия была склонна считать Ломова скорее недалеким человеком, то сейчас у нее возникло скверное ощущение, что лжемайор провел ее, потому что на самом деле агент «Всех замочить» оказался вовсе не так прост.

О том, что Ломов про себя – и даже в некоторых официальных донесениях – именовал ее саму «зефирная принцесса», Амалия так никогда и не узнала.

– Думаю, что там и без всяких испытаний прекрасно знают, что к чему, – заметила баронесса Корф, выразительно подчеркнув голосом слово «там». – И его Императорское величество не питает никаких иллюзий по поводу того, как к нам относятся в Европе.

– Да уж, питать иллюзии по поводу сволочей – занятие накладное, – жизнерадостно согласился Сергей Васильевич. – С Британией все ясно: они хотят мирового господства, поэтому мы им как кость в горле – впрочем, англосаксам в силу их характера все как кость в горле, и не только мы. Германия в недавней войне отъела кусок от Франции[20] и пытается всех убедить, что он принадлежит ей по праву. Французы само собой не согласны. Они спят и видят, как бы вернуть Эльзас и Лотарингию, хотя раньше большинство из них даже не придавало значения тому, что в составе их страны существуют такие области. Австро-Венгрия вроде бы поддерживает Германию, тогда как Британия склоняется к Франции, которую исторически терпеть не может, и в этом случае, Амалия Константиновна, слово Российской империи оказывается решающим. На чьей стороне мы выступим, тот и победит. Теперь-то вы понимаете, каковы на самом деле ставки в этой игре?

– Нам надо держать нейтралитет, – решительно сказала Амалия. – И не присоединяться ни к какой из сторон.

– Согласен, – спокойно ответил Ломов. – Но видите ли, сударыня, в чем дело: мы не швейцарцы, которые при любой заварушке сидят у себя дома и стригут купоны с тех, кто воюет. Проще говоря, если рядом с русским начинается драка, ему непременно надо в нее влезть. Происходит это вовсе не от глупости и не от избытка сил, которые некуда девать, а от накопленного веками горького опыта – потому что мы знаем, что если не дадим сдачи сегодня, завтра может быть уже поздно. Однажды русские князья с самыми благими намерениями решили отсидеться дома, когда пришел враг, а кончилось это монгольским игом, которое длилось несколько столетий. Сейчас для России нейтралитет означает всего лишь, что мы неизбежно получим в будущем войну с тем, кто победит без нас. Насколько это лучше или хуже войны, в которой мы сразу выступим на одной из сторон, вопрос интересный, но я полагаю, что ни меня, ни вас никто спрашивать не будет. Наше дело маленькое – сделать так, чтобы у некоего министра пропала всякая охота встречаться с некой певичкой. Вот на этом я и предлагаю сосредоточиться.

Глава четвертая, в которой дядюшка Казимир пьет пиво и закусывает маринованным имбирем, а баронесса Корф теряет дар речи

Утром во вторник Амалия проснулась с тем смутным ощущением, которое знакомо каждому человеку, который сознает, что взвалил на себя непосильную задачу или неосмотрительно дал обещание, выполнить которое будет чрезвычайно трудно. И в самом деле, чем больше Амалия думала о предстоящей миссии, тем сильнее она укреплялась во мнении, что совершила ошибку, дав начальству поймать себя на слове.

«И зачем я только упомянула своего дядюшку? Щучья холера! Как будто меня за язык кто-то тянул…»

Чувствуя глубокое недовольство собой, Амалия встала, привела себя в порядок, оделась и спустилась в гостиную, обставленную французской мебелью в стиле XVIII века. Ее мать Аделаида сидела там, читая роман Маркевича[21].

– Мама, – решилась Амалия, – мне нужно кое-что с тобой обсудить. Я… Дело в том, что я попала в неприятное положение.

Она оглянулась на дверь, тщательно притворила ее за собой и присела к матери на диван.

Точно неизвестно, что именно обсуждали в гостиной две дамы и к каким выводам они пришли. Зато доподлинно известно, что около двух часов того же дня дядюшка Казимир, проживавший в одном доме со своей сестрой и племянницей Амалией, развернул принесенную слугой газету, на первой полосе которой по чудесному совпадению красовался внушительный портрет Лины Кассини, и углубился в чтение. Одновременно дядюшка потягивал пиво из кружки, причем время от времени закусывал его кусочками нежно-розового маринованного имбиря, которые маленькой вилочкой выуживал из расписной тарелки.

Тут, пожалуй, самое время описать дядюшку Казимира поподробнее, потому что в нашем повествовании он будет играть весьма существенную роль. Казимир Браницкий был невысоким, в меру упитанным господином со светлыми волосами и глазами, которые Амалия считала серыми, а влюбленные в Казимира дамы упорно называли голубыми. Во всем его облике прослеживалось нечто кошачье, но это был кот, который гуляет сам по себе и не признает никаких посягательств на свою свободу – точнее, на то, что он под этим словом подразумевает.

Свобода в понятии Казимирчика означала прежде всего отсутствие того, что он обозначал словом «буза», подслушанным у одной из своих пассий. С точки зрения благородного шляхтича, все вокруг только и делали, что бузили, то есть занимались откровенной чепухой. Они ходили на работу, где начальник в любой момент мог на них накричать, делали карьеру, интриговали, пытались нажить состояние, а вместо него наживали разве что язву желудка. Они женились, заводили детей, жаловались на то, что оклада на содержание семьи не хватает, потом заводили любовниц, которые их обманывали, и выдерживали дома бесконечные сцены. Наконец, они то и дело пытались приструнить Казимирчика, повлиять на него, заставить его образумиться. Они хотели, чтобы он стал таким же, как они, – то есть устроился на никому не нужную скучнейшую работу, терпел придирки начальства, обзавелся семьей и вообще стал полезным членом общества. Но Казимир был совершенно равнодушен к обществу, равно как и к его мнению о самом себе.

О нет, он никогда ничего не декларировал и никому себя не противопоставлял; но в его поступках явно прослеживалась некая линия, которая ставила в тупик людей, которым приходилось с ним пересекаться. Будь я писателем-соцреалистом вегетарианских 70-х годов, я бы просто написала, что Казимир был буржуа до мозга костей и убежденный тунеядец, и в этом имелась бы некоторая доля истины. Будь я романистом эпохи Гончарова, я бы констатировала, что Казимир был в своем семействе паршивой овцой, и намекнула бы на его сходство с Обломовым. Потому что, как и Обломов, Казимир упорно стремился к отрицанию любой деятельности, которая требовала усилий от него лично.

Был ли он законченным эгоистом? Мне трудно ответить на этот вопрос утвердительно, потому что при всех своих недостатках Казимир был на редкость добродушен, а эгоизм – свойство, имеющее неприятную особенность самоутверждаться за счет окружающих. Казимирчику бы такое и в голову не пришло. В общении он был очень мил, а с дамами – сама галантность, сама предупредительность и само очарование.

Казимир любил женщин – не какую-нибудь одну женщину, а просто женщин, всех разом, и по этой причине никак не мог остановиться на ком-нибудь определенном. Как мотылек, он порхал из романа в роман, покоряя модисток, солидных домовладелиц, жен чиновников и даже прожженных кокоток, в чью спальню не проникнешь без солидного гонорара. Но Казимирчикумел так устраиваться, что для него всегда делали исключение.

О нет, он не был обычным волокитой, который готов пустить слюну при виде каждой незнакомки, проходящей мимо; не принадлежал он и к числу тех утомительных кавалеров, которые устраивают длительную осаду, так что женщины в конце концов согласны переспать с ними, лишь бы отделаться от их навязчивости. Он не хвастался своими любовными подвигами перед приятелями, уснащая свои рассказы красочными выдуманными подробностями; не вел записную книжечку с отметками каждой новой любовницы и скабрезными подробностями; наконец, он не соблазнял девушек и никого не разорял. О нем нельзя даже сказать, что он действовал как-то особенно, чтобы понравиться очередной даме сердца, но факт остается фактом: женщины были от Казимира без ума. Они понимали, что он непостоянен, на него нельзя положиться, что он небогат и от него не дождешься каких-то особенных подарков, но все спасительные доводы теряли свое значение, стоило только Казимиру появиться и посмотреть своими голубыми глазами вам в душу. Одним словом, Казимирчик был неотразим и прекрасно знал это.

Отношение Амалии к дядюшке менялось на всем протяжении ее жизни. В детстве он был просто одним из людей, который всегда присутствовал в доме и в детской иерархии располагался где-то ниже любимой няни. В подростковом возрасте Амалия осознала, что Казимир – обыкновенный паразит, то есть существо совершенно бесполезное, от которого нет и не может быть никакого проку, и стала обращаться с ним соответственно. Вообще моя героиня предпочла бы иметь родственником какого-нибудь образованного, талантливого, неординарного человека, – но увы, образованным и талантливым людям обыкновенно достаются близкие, которые в грош их не ставят, а на долю Амалии выпал легкомысленный, ничем не выдающийся повеса, который так и собирался пропорхать мотыльком до глубокой старости, ничем более не интересуясь. Однако при всей своей нелюбви к дядюшке Амалия все же вынуждена была признать, что и он не лишен достоинств. К примеру, его можно было запустить в комнату, в которой назревает крупная ссора, и двое джентльменов вот-вот отхлещут друг друга по щекам, и раздастся грозный вызов на дуэль – но Казимирчик, как любое существо породы кошачьих, одним своим появлением приносил мир, и через несколько минут ссора как-то сама собой сходила на нет. Кроме того, от Амалии не укрылось, что при всем своем эгоизме Казимир был вовсе не глуп и порой мог подать весьма дельный совет. После брака с бароном Корфом, который завершился разводом, Амалия стала жить в одном особняке с матерью и дядей и скрепя сердце признала за ним право на существование, лишь бы он не слишком ей докучал. И Казимир благоразумно держался в рамках, которые она согласна была ему отвести, то есть тратил деньги, которые она получала, но не заходил в расточительстве слишком далеко, не заводил интрижек на домашней территории и не создавал Амалии проблем, если не считать отдельных визитов его бывших любовниц. Потому что некоторые пассии Казимира вбили себе в голову, что только им будет под силу укротить его, навеки пришпилив к своей юбке, и осчастливить посредством приведения к алтарю. Ради этого иные были готовы бросить своих богатых, но опостылевших мужей, а одна дама и вовсе заявила, что готова ехать за Казимиром хоть на край света, лишь бы он достался в исключительное пользование только ей одной.

Тут, пожалуй, стоит признаться, что популярность ее дядюшки у женского пола ставила Амалию в тупик. Она придавала большое значение внешней привлекательности и могла бы принять происходящее, будь Казимир неотразимым красавцем; но, с ее точки зрения, он был самый обыкновенный мужчина, не слишком уже молодой, хоть еще и не стар, и у нее язык не поворачивался назвать его высокодуховной личностью или хотя бы интересным человеком. В культурном смысле Казимир был совершенный неандерталец – не как современные неандертальцы, которых интересует только новая модель смартфона и которые даже не знают, кто такой Лев Толстой, но все же неандерталец. Искусство не трогало его; он был способен пройти мимо самой гениальной картины на свете и даже не заметить ее, а книги ценил лишь за то, что чтение неизменно погружало его в сон. Граф Толстой или Сенкевич, Мопассан или Дюма – ему было безразлично; он мог начать читать что угодно, но вскоре безмятежно засыпал. Достижения науки и вовсе его не интересовали, хотя он обладал цепкой памятью и мог в разговоре привести какую-нибудь цитату или с умным видом сослаться на статью, недавно прочитанную в газете. Хоть убейте, Амалия не могла понять, что женщины в дяде находили, и в конце концов была вынуждена сделать для себя нелестные выводы по поводу представительниц своего пола вообще и их ума – в частности. Тут, скажем прямо, она была не права. Привыкнув к Казимиру и зная наперечет его недостатки, она упорно не желала видеть, что в обыденной и скучной жизни многих, очень многих женщин он был как глоток свежего воздуха. И ценили они его не за то, знал ли он творчество Толстого или нет, а за то, что он был обаятельный, воспитанный, скромный, но знающий себе цену; не стяжатель, не подлец, не домашний садист, не неврастеник, а просто приятный во всех отношениях мужчина, который всегда скажет вам комплимент, и скажет он его так, что вы будете чувствовать себя королевой. С Казимиром можно было свободно говорить о том, о чем женщины редко говорят с мужчинами – о фасонах платьев, о новых духах, о повседневных мелочах, из которых складывается жизнь. Каковы бы ни были недостатки Казимира, с ним было очень уютно, и даже если вы видели его насквозь и не обманывались на его счет, все равно, когда он уходил, вас охватывало сожаление.

Сейчас, как, впрочем, и всегда, Казимир переживал очередной роман – на сей раз с женой подданного Австро-Венгерской монархии, чеха по происхождению, который задумал поставить в России пивное дело на широкую ногу. Месяц назад он приехал в Петербург, прихватив с собой жену, которая вовсе не рвалась его сопровождать. Для нее лучшим городом на свете была Прага, и она не собиралась ничего менять в своей жизни. В Петербурге она первое время отчаянно скучала и жаловалась на холод, ветер и серое небо. Но тут на улице ей повстречался Казимирчик, и холод, небо и ветер вдруг потеряли всякое значение.

Она повеселела, помолодела, заказала несколько новых платьев и заявила, что жизнь в России ей нравится, и вообще Прага и Петербург начинаются на одну и ту же букву, а это определенно добрый знак. Чтобы упростить ситуацию, она представила мужу Казимира как человека, который когда-то ухаживал за ее дальней родственницей и с которым она случайно столкнулась в городе. С супругом Казимирчик сразуже подружился, и почтенный пивовар даже стал советоваться со своим новым знакомым по поводу того, какие сорта пива будет лучше пустить в продажу. Напустив на себя задумчивый вид, Казимир ответил, что без предварительной дегустации он ничего решить не может, и с той поры к нему на дом каждый день стали доставлять несколько бутылок отличного пива, дабы он попробовал его и высказал свое авторитетное мнение. В данный момент, жмурясь, как кот на сметану, Казимирчик потягивал темное пиво и, как уже было сказано, заедал его маринованным имбирем. Эта нехитрая комбинация открыла пану Браницкому путь в нирвану – хотя, возможно, он в жизни не слышал такого слова. Так или иначе, Казимирчик блаженствовал, и на его круглой физиономии застыло выражение совершенного довольства жизнью и своим местом в этой жизни. Искоса поглядев на дядюшку, Амалия смутно подумала, что ей придется нелегко; но отступать было некуда, и она храбро ринулась в атаку.

– Кто это там на первой странице – неужели госпожа Кассини? – спросила она.

Казимирчик мельком взглянул на портрет в газете и подцепил на вилку еще немного имбиря.

– Да, она вроде бы завтра приезжает в город. – Он съел то, что было на вилке, и запил пивом, после чего счел нужным объяснить: – Я помогаю хорошему знакомому определить, какой сорт пива лучше будет продаваться в России. Должен сказать, что это нелегкая задача, тем более что раньше я был уверен, что не люблю пиво, но тут все дело в том, как пить и чем закусывать.

Вилка снова нырнула в тарелку, и Амалия, почувствовав, что пиво можно обсуждать еще долго, решила вмешаться.

– Эта Лина Кассини очень красивая женщина, – сказала она. – Говорят, она первая красавица Европы.

Казимирчик внимательно посмотрел на нее.

– Ты лучше, – просто ответил он.

Интонация некоторых слов не менее важна, чем их смысл. В тоне Казимирчика не чувствовалось ни подхалимажа, ни даже намека на лесть; он произнес эти слова как нечто само собой разумеющееся, как, например, учитель математики сказал бы, что дважды два равно четыре, и оспаривать это совершенно бесполезно. Амалия почувствовала, что теряется.

– Мне кажется, – заметила она, – ты мог бы завести с ней роман, если бы захотел.

Нет, вы представьте себе: вы мирно сидите у себя дома, лакомитесь пивом с имбирем и никого не трогаете, как вдруг ни с того ни с сего вам дают понять, что вы можете… Ну допустим, охмурить Кэмерон Диас. Что бы вы сделали? Насторожились бы? Заинтересовались? Попытались бы отшутиться?

Признаться, Амалия ждала чего-то подобного; однако тут дядюшка ее удивил.

– Мог бы, – спокойно отозвался Казимир в ответ на ее слова. – Но не хочу.

– Но почему? – изумилась Амалия.

Казимир неопределенно повел плечом и поглядел на остатки пива в бутылке, прикидывая, не надо ли прямо сейчас открывать следующую. По правде говоря, он не слишком жаловал знаменитостей. По его мнению, все они как бы носили маски, предназначенные для публики, а масок Казимир не любил. Он предпочитал иметь дело с обыкновенными женщинами, которые жили своей жизнью и не притворялись, что они другие – или, по крайней мере, притворялись лишь тогда, когда их вынуждали обстоятельства. Кроме того, за знаменитостями всегда следуют толпы обожателей, а Казимир, верный своему кошачьему инстинкту, толпы не любил.

– Готова держать пари, – настойчиво продолжала Амалия, – что ты мог бы добиться от нее всего, чего угодно.

– Держать пари в кругу семьи – дурной тон, – наставительно заметил собеседник.

Амалия утратила дар речи, а тем временем ее дядюшка потянулся за второй бутылкой пива.

– К тому же, – добавил он, – синьора Кассини мне совершенно не интересна.

– Дядюшка! Один Джованни Больдини[22] написал четыре ее портрета…

– Пусть напишет еще четыре, – пожал плечами неисправимый Казимир. – И потом, я не живописец и никогда не собирался им быть.

На это абсолютно ничего нельзя было возразить.

– Некоторые любят в пиве горечь, – продолжал дядюшка, поглаживая бутылку так, словно она была женщиной. – Но должен признаться, лично я…

Тут Амалия вспомнила слова начальника о том, что в некоторых ситуациях самое лучшее – идти напролом, и решила отбросить всякие околичности.

– Дядюшка, речь идет о деле государственной важности… Так что тебе придется познакомиться с Линой Кассини. Ну и… все остальное тоже.

Казимир вытаращил глаза.

– Мне? Боже мой! Во что ты меня втягиваешь? Это что, из-за твоей работы? – догадался он. – Хорошенькое дельце! Но при чем тут я?

– Ни при чем, – терпеливо ответила Амалия. – Конечно же, ни при чем. Просто так получилось… И теперь уже ничего не изменить. Если ты не увлечешь Лину и не добьешься, чтобы она бросила одного человека… Одним словом, все может кончиться очень скверно, – волнуясь, закончила она.

Казимир пристально посмотрел на нее.

– Постой. Итак, синьора Кассини… м-м… завела роман с кем-то, о ком я ничего не хочу знать, но твоим сослуживцам надо, чтобы этого романа не было. Так?

– Да.

– Ваш план никуда не годится, – заявил Казимир. Он осушил кружку, открыл вторую бутылку и щедро налил из нее пива. – Во-первых, появление второго любовника не обязательно означает отставку первого. Во-вторых, с таким же успехом можно было подослать женщину к любовнику синьоры, чтобы разрушить его отношения с Линой.

– Все уже решено, – покачала головой Амалия. – И второй путь нам не подходит. Действовать нужно через Лину, и поэтому… Поэтому я подумала о тебе.

– Это было совершенно лишнее!

– Дядя! Только подумай, тебе выпадает шанс завоевать такую женщину… Любой мужчина отдал бы все на свете, чтобы только оказаться на твоем месте!

– Я с удовольствием уступлю ему свое место, и даже не за все на свете, а за что-нибудь более скромное, – съязвил Казимирчик. – Зачем вообще мне нужна эта Лина Кассини? Что у нее есть такого, чего нет у моей Марты?

Мартой звали жену пивовара.

– Ну, во-первых, Лина Кассини красавица…

– И что? Красавиц много…

– Во-вторых, она молода…

– Есть и моложе ее, коли уж на то пошло!

– В-третьих, – выложила Амалия свой главный козырь, – ее знает весь мир!

Однако ее довод не произвел на дядюшку никакого впечатления.

– И что это меняет? Все равно она ничем не лучше любой другой женщины. И к тому же слава портит характер.

– Значит, у вас будет возможность его исправить, – нашлась Амалия.

– Слишком много сложностей, – вздохнул дядюшка. – И вообще, я совершенно не готов к подобным авантюрам!

Казимирчик был расстроен. Только что все было прекрасно, он пил пиво и наслаждался жизнью, и нате вам – вдруг выяснилось, что судьба в образе прелестной племянницы требует, чтобы он занимался чем-то, что ни капли его не интересовало и без чего он спокойно бы обошелся. По мысли благородного шляхтича, это было самое натуральное притеснение, и он вовсе не собирался сдаваться просто так. Посягательства на свою свободу – точнее, на свободу ничего не делать – он воспринимал крайне болезненно, если только они не были подкреплены доводами, перед которыми ему приходилось отступить. А Казимир, надо вам сказать, не то чтобы очень любил деньги, но смирялся с их силой. Кроме того, если уж ему не давали спокойно пить пиво, то было бы только справедливо потребовать за это возмещение.

– Сколько? – деловито спросил он.

Амалия замялась.

– Двести рублей. – По правде говоря, прижимистый Багратионов согласился выделить любовнику Лины в случае успеха только сто рублей, но Амалия решила увеличить сумму за свой счет. – Все дополнительные издержки – за счет нашей службы.

– А аванс? – всполошился Казимир. – Я не могу без аванса.

– Дядя, – ледяным тоном спросила Амалия, – вы мне не доверяете?

– Аванс укрепляет доверие, – не моргнув глазом ответил дядюшка.

– Хорошо, – вздохнула Амалия. – Зайдите ко мне вечером, и вы получите… м-м… задаток. Что-нибудь еще?

– Я в жизни этим не занимался, – вздохнул Казимир.

Тут, признаться, Амалия утратила дар речи вторично.

– Чем вы не занимались? – сердито осведомилась она, когда голос вернулся к ней. – Не обольщали женщин?

Если с матерью Амалия обычно общалась на «ты», то с дядей все обстояло сложнее: с глазу на глаз она чаще употребляла «ты», но иногда переходила и на «вы», как того требовало обращение к старшему родственнику или некие смысловые оттенки, которые она пыталась таким образом выразить.

– Я никогда не делал этого за деньги, – пояснил дядюшка. – Главное, чтобы это не вошло в привычку, – задумчиво прибавил он.

Тут Амалия догадалась как следует всмотреться в глаза Казимира – и по их блеску она поняла, что он подтрунивает над ней. Признаться, Амалия и сама ценила хорошую шутку, но сейчас, когда на карту была фактически поставлена жизнь человека…

– Дядюшка! – возмутилась она.

– Хорошо-хорошо, я все понял, – покладисто согласился Казимир. – Итак, во-первых, не двести рублей, а пятьсот. Во-вторых, мне нужен предлог, чтобы познакомиться с Линой и понаблюдать ее вблизи.

– Она дает концерт в пятницу, – сказала Амалия, благоразумно решив пока не обсуждать пункт первый. За пятьсот рублей в благословенном Петербурге тех лет можно было неплохо прожить целый год.

– Я не люблю музыки, – поморщился Казимир. – И не вижу смысла стоять в толпе ее поклонников, которые все будут сражаться за ее внимание. Нет, тут нужно что-то другое, менее официальное.

Амалия задумалась.

– В воскресенье Лина будет на дне ангела княгини, жены немецкого посла, – сказала она. – Споет несколько песен, но в остальное время она будет свободна. Правда, особняк посла – не самое удобное место для общения… Но если ты настаиваешь, я сделаю так, чтобы нас пригласили.

– День ангела сгодится, – кивнул Казимир. – Кстати, в газете правду говорят, что она приезжает на Северном экспрессе?

– Да, а что?

– Так, ничего. Впрочем, раз уж я ввязался в это дело, мне понадобится как можно больше подробностей о Лине, ее друзьях, ее привычках… Ну, ты сама понимаешь. Что она любит, что ненавидит, и так далее.

– Она любит духи и экзотические цветы, но больше всего – драгоценности, – сказала Амалия. – Если понадобится, то у меня есть фамилия ювелира, который их нам даст, потому что тратить на них казенные деньги строго-настрого запрещено. Что касается ненависти… Есть, скорее, чисто женская неприязнь. Ты слышал о Марии Фелис?

– Ты имеешь в виду танцовщицу? Испанку?

– Да. Лина и Мария терпеть друг друга не могут. Они соперничают во всем – в количестве любовников, дорогих подарков, портретов, которые с них пишут знаменитые живописцы. Кстати, Мария Фелис тоже приезжает в столицу. Будет выступать в том же театре – дирекция сделала гениальный ход. Две главные звезды сцены в одной программе!

– Хм, – задумчиво сказал Казимирчик. – А Мария Фелис приезжает на том же экспрессе и тоже будет выступать в эту пятницу? – Амалия кивнула. – Знаешь, я бы посмотрел на нее на этом концерте. Ну и на Лину тоже, само собой. Чем черт не шутит, может быть, мне удастся обратить на себя ее внимание – хотя я на это не слишком рассчитываю: наверняка все петербургские ротозеи сбегутся на Лину поглазеть и будут расточать ей пошлые комплименты. Трудно иметь дело со звездами, – горестно продолжал Казимирчик, глядя на тающую в кружке пену, – потому что их уже ничем не удивишь, и приходится как следует постараться, чтобы они тебя заметили.

– Я уверена, дядя, – серьезно сказала Амалия, – что у тебя все получится.

– Я постараюсь, конечно, – степенно ответил дядюшка, – но сама понимаешь, в таком тонком деле гарантировать ничего не могу. Конечно, я приложу все усилия… – Он допил пиво и поднялся с места. – А это дело – оно действительно такое важное, как ты говоришь?

– Важнее не бывает, – заверила его Амалия.

– Охо-хо, – непонятно к чему промолвил ее собеседник. – Как все это неожиданно… и некстати… Плохи, значит, дела у Российской империи, раз она не может обойтись без Казимира Браницкого…

Тут Амалия потеряла дар речи в третий раз, а Казимирчик гордо просеменил к выходу – и был таков.

Глава пятая, в которой появляются дама с гепардом и дама без гепарда, а Казимир показывает себя самым бестолковым агентом на свете

Амалия вполне справедливо считала, что принадлежит к людям, которые за словом в карман не лезут, и то, что дядюшка трижды в течение одного разговора заставил ее утратить дар речи, не на шутку ее задело. Она топнула ногой, сердито посмотрела на пустые бутылки и кружку с остатками пены на дне – и отправилась излить душу матери, которая в одной из соседних комнат дожидалась окончания трудных семейных переговоров.

Умом Амалия понимала, что жаловаться Аделаиде на ее брата было совершенно бессмысленно, потому что мать всегда его защищала. Но больше всего моей героине хотелось излить свою досаду, а никто другой, кроме матери, для этого не подходил.

Амалия вкратце пересказала состоявшийся с новоиспеченным агентом империи разговор, не забыв упомянуть о том, что Казимир проявил себя как настоящий вымогатель, и закончила предположением, что он наверняка провалит задание, а Амалии придется с позором уйти из Особой службы.

– Не понимаю, что ты хотела, – сказала Аделаида Станиславовна, пожимая своими ослепительными плечами, которые с возрастом почти не изменились. – Бесполезно пытаться изменить Казимира, надо принимать его таким, какой он есть. И я понимаю, отчего он не выразил восторга от того, что ты втянула его в историю без его ведома…

– Это получилось случайно, – буркнула Амалия. По правде говоря, она уже сейчас горько сожалела, что при генерале Багратионове упомянула о своем дядюшке.

– Ну разумеется, но ведь именно Казимиру придется все расхлебывать, – напомнила мать. – Если бы не твоя неосмотрительность…

– Знаешь, я вовсе не удивлена! – завелась Амалия. – Ты всегда на его стороне!

– Он мой брат, на чьей же стороне мне еще быть? – добродушно ответила Аделаида. – И потом, если бы в моей жизни его не было, я бы, наверное, повесилась.

– Мама, не говори глупостей, пожалуйста, – проворчала Амалия.

– Это вовсе не глупости, – резче, чем ей хотелось, возразила мать. – Ты просто не понимаешь, что такое быть сиротой почти без денег среди людей, которые говорят о деньгах круглые сутки… Что такое быть молодой и красивой – и нищей, когда ты ничего не можешь себе позволить и из милости донашиваешь платья за дальними родственницами, которые попрекают тебя каждой коркой хлеба! – Она распрямилась, глаза ее засверкали при одном этом воспоминании. – Так вот, я говорю тебе, я бы сто раз повесилась еще до того, как познакомилась с твоим отцом, если бы не Казимир. Он никогда не произносил, знаешь, всех этих книжных речей о том, что мы должны выстоять, держаться и все такое прочее, но он всегда был рядом, и я знала, что могу на него положиться.

С точки зрения Амалии, полагаться на Казимирчика было примерно то же самое, что тащиться в самую глубь болота в надежде обрести там твердую землю; но она уважала мать и свое замечание предпочла оставить при себе.

– Я не могу понять, почему Браницкие так обеднели, – сказала Амалия, чтобы перевести разговор на другую тему. – Один из Браницких был женат на Шарлотте фон Мейссен из очень старого рода, у ее семьи был замок где-то возле Рейна, если я не ошибаюсь…

– И замок, и земли, – кивнула Аделаида, слегка остыв. – Но в замке во времена Наполеоновских войн был пороховой склад, и в один прекрасный день все взлетело на воздух. С Мейссенами вообще случилась странная история – у последнего представителя фамилии были две дочери, Шарлотта и Амелия. Шарлотта вышла замуж за Браницкого, у нее долгое время не было детей, а потом появился сын. Болтали, что это на самом деле сын Амелии и ее любовника, но в семье эту историю всячески замалчивали, и подробностей никто не знает[23]. У самой Амелии очень поздно родилась дочь, и тут уже стали болтать, что на самом деле эта дочь имеет отношение к незаконной дочери Браницкого и на самом деле является его внучкой. Шарлотта ненавидела его любовницу, да и дочь тоже, и когда дочь умерла, она заставила Амелию удочерить свою внучку – а та согласилась будто бы лишь потому, что она когда-то взяла в семью ее сына. Сама понимаешь, когда дети выросли, все эти слухи стали им сильно мешать…

– И поэтому сын Браницкого так странно женился? – спросила Амалия. – На бесприданнице, которую увидел у каких-то знакомых?

– Да, это мои дедушка и бабушка, – отозвалась Аделаида. – Соответственно твои предки. Только их счастье длилось недолго, потому что жена умерла при первых же родах. А дед всю жизнь ненавидел за это своего сына – моего отца. Мало того, что мой отец всегда был слабого здоровья, так ему приходилось еще терпеть крутой нрав деда…

– А потом твой отец женился на дочери Амелии, – подсказала Амалия. – Той самой, которая будто бы на самом деле была внучкой Браницкого.

– Да, но к тому времени дела семьи уже пришли в упадок. – Аделаида поморщилась. – Дед много играл в карты и часто проигрывал. Отец был убежден, что дед делает это нарочно, чтобы ему – отцу то есть – ничего не досталось. Земли в Германии ушли за бесценок, насколько я помню… А земель в Польше оставалось к тому моменту не так уж много. Ну, а когда за дело взялись наши с Казимиром опекуны…

Она сжала губы.

– Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я не поддерживаю отношений ни с кем из так называемых родственников, – добавила Аделаида неожиданно тяжелым голосом. – Они воспользовались ситуацией, тем, что мой отец рано умер, а мать ненадолго его пережила, и обобрали нас, а мы были детьми и не могли постоять за себя. Даже те крохи, которые должны были достаться мне и Казимиру, оказались в чужих карманах. Все было проделано так ловко, что когда мы с Казимиром выросли, то не смогли найти предлога, чтобы притянуть опекунов к ответу… – Глаза Аделаиды потемнели. – И они прекрасно понимали, что я ничего не могу им сделать, и чуть ли не смеялись нам в лицо. Это теперь я точно знаю, что когда жить становится совсем невмоготу, все равно надо продолжать существовать любой ценой, просто потому, что новый день может принести что-то новое, а даже если не принесет, за ним настанет еще один день, и еще один, и еще… А однажды я получила письмо от старой служанки и узнала, что мой бывший опекун влез в Польское восстание, рассчитывая отсидеться за чужими спинами, да только ему это с рук не сошло, потому что, когда дело было проиграно, он не успел добежать до границы. Его схватили и убили, и не только его, но и его мерзкую жену, которая отравляла мне жизнь… которая говорила: «Незачем звать доктора», когда я девочкой заболела и едва не умерла… Я лежала в бреду в своей каморке, а опекунша отплясывала польку перед гостями, потому что был праздник, а по праздникам необходимо веселиться. У моей постели сидел только Казимир, и он же приносил мне воду, когда я просила пить… Вот поэтому я никогда не отрекусь от него, что бы ни случилось.

В комнате наступило молчание.

– Ты никогда мне об этом не рассказывала, – негромко заметила Амалия. Она даже не пыталась скрыть, до чего взволнована.

– Потому что все это осталось в прошлом, – отмахнулась Аделаида. Воспоминания, которые она не собиралась пробуждать, теперь жгли ей душу, и, чтобы немного успокоиться, она открыла большой веер из страусиных перьев и стала им обмахиваться. – Ничего нет хорошего в том, чтобы вспоминать унижения и нищету. Важен только итог, а его подводит судьба. Как видишь, я сижу в твоем доме на Английской набережной, а моего опекуна повесили и жену его закололи штыками, насколько помню…

– Ты считаешь, они это заслужили? – вырвалось у Амалии.

– Тридцать раз, – холодно ответила Аделаида. – За все мои слезы, за мысли о самоубийстве, за отчаяние, за желание уйти в монастырь, только чтобы больше их не видеть. Даже не сомневайся: ответ будет «да».

После таких слов было трудно сказать что-то, что не звучало бы фальшиво, и положение спасло только появление служанки, которая осведомилась, в котором часу госпожа прикажет накрывать на стол.

На следующий день нарочный доставил конверт, в котором были два приглашения на именины жены немецкого посла, и Казимирчик тотчас же показал характер, заявив, что вместе им с Амалией приходить нельзя.

– Я не вижу ничего плохого в том, чтобы прийти на вечер вместе со своим дядей, – сердито сказала Амалия.

– Это ставит меня в неловкое положение, – задумчиво заметил Казимирчик. – Не помню, известно ли тебе, что в определенных кругах племянница означает…

Амалия покраснела:

– Но вы ведь и в самом деле мой дядя, что тут такого?

– Кое у кого, – туманно ответил ее собеседник, почесывая ухо, – могут появиться совершенно лишние мысли на этот счет. Кроме того, мне нужна свобода действий, а какая свобода может быть у мужчины, который является на торжество с кем-то еще?

Амалия сдалась и объявила, что он может делать что хочет, а она придет на день ангела с отставным майором Ломовым, который вовсе не опасается ходить в гости с хорошенькой женщиной. Но дядя предпочел не заметить язвительного намека, парировав:

– Если он тебя не опасается, он просто осел, – и оставил последнее слово за собой, негодяй.

Досадуя, Амалия отправилась к Ломову – известить его о том, что новоиспеченный агент на ходу ломает все их планы и теперь часть задумок придется переиграть. Она застала лжемайора готовым к выходу. Сергей Васильевич объявил, что едет на вокзал – посмотреть на прибытие Лины Кассини. Удержавшись от вопроса, делает он это по долгу службы или просто так, Амалия вызвалась его сопровождать.

– Я до сих пор не получила билеты на пятничное выступление Лины, – сказала Амалия, когда они тряслись в экипаже по направлению к вокзалу. – Надеюсь, мне не придется беспокоить Петра Петровича из-за такого пустяка.

«Ох, баба!» – подумал восхищенный Ломов, а вслух сказал:

– Билетов нет уже с месяц, сударыня. Но вы не изволите беспокоиться – в зал нас пропустят… и вашего дядюшку, разумеется, тоже.

– Мы опаздываем к поезду, – заметила Амалия, поглядев на часы.

– Сомневаюсь, что поезд, в котором едут такие знаменитости, как Лина Кассини и Мария Фелис, прибудет вовремя, – со смешком отозвался ее спутник. – Небось на всякой станции каждый служащий норовил взять у них автограф.

Амалии очень хотелось, чтобы Ломов оказался не прав, но Сергей Васильевич как в воду глядел. На перроне собрались, казалось, все корреспонденты, хоть что-нибудь значившие в мире петербургской прессы, а также любопытные, поклонники обеих звезд и просто зеваки, но самого поезда нигде видно не было. Возле толпы встречающих прохаживались нервничающие жандармы.

Тут моя героиня задумалась о феномене чужой славы и его влиянии на умы, казалось бы, взрослых и состоявшихся людей. «Можно, конечно, найти объяснение в самом слове «звезда»… Она сверкает, она притягивает взоры… Даже если, когда придет поезд, из него покажется самая обыкновенная женщина и станет ясно, что у нее неважная кожа, морщинки, да и зубы оставляют желать лучшего…»

Тут засвистело, загрохотало, залязгало где-то в конце путей, и перрон оживился. Фотографы, яростно расталкивая друг друга локтями, стали бороться за лучшие места для своих фотоаппаратов. Жандармы стояли неподалеку и, судя по всему, бдительно следили, чтобы борьба проходила строго по правилам, без запрещенных приемов.

– Пустите, сударь!

– Это мое место!

– Вы владелец вокзала? В таком случае благоволите предъявить документ…

Кто-то уронил шапку, и ее тотчас затоптали.

– Сударь, вы невежа!

– А вы – чертов либерал! – возмутился представитель консервативного издания.

– От консерватора слышу! – задорно парировал противник.

– Господа! Господа!

Поезд меж тем уже величаво плыл вдоль перрона, и от него валил пар.

– Ой, затоптали! – взвыл представитель какой-то совсем мелкой газетки, одетый куда беднее прочих.

– Ведите себя прилично, – одернул его жандарм.

И тут случилось нечто. На обледенелом петербургском перроне появился цветущий сад.

Да, сад, да что там – сады Семирамиды, не меньше! Не унизить же эту прорву изумительных дорогих цветов сравнением с букетом, тем более что букеты-то как раз и были у большинства встречающих – но как они, и встречающие, и букеты, сразу же полиняли в сравнении с этим изобилием, этой торжествующей красотой! Даже Ломов, и тот покрутил головой и уважительно молвил:

– Фантастика! Рублей в полсотни стала эта копна, не меньше…

Следом за копной двигался господин, о котором было невозможно сказать ничего определенного, кроме того, что он тут был. Цветы закрывали его почти полностью.

– Извините… – то и дело доносилось из глубины чудо-букета. – Простите!

– Черт подери! – вырвалось у Ломова.

Встревоженная его тоном, Амалия обернулась к нему:

– В чем дело, Сергей Васильевич?

– Антон Филиппыч! – мрачно ответил ее сообщник. – Я вам говорил, что этот олух влюбился в госпожу Кассини? Ну так вот, он здесь!

– С цветами?

– При чем тут цветы? Ну да, с цветами… Да вы не туда смотрите, левее, еще левее!

Повинуясь его указаниям, Амалия повернула голову и действительно увидела спешащего со всех ног к поезду агента Непомнящего. Он размахивал букетом из алых роз, как шпагой, а его лицо сияло восторгом.

– Ну что с таким делать? – проворчал сквозь зубы Ломов. – Мочить, не иначе!

Однако если перед незнакомцем с садами Семирамиды пораженная толпа раздалась как-то сама собой, то Антону Филипповичу повезло куда меньше. Корреспонденты, фотографы, зеваки, поклонники приезжих звезд как по сигналу сомкнули свои ряды, и Непомнящий разбился о них, как разбивается пена о неприступный утес. Он завертелся волчком, заметался, пытаясь прорваться к вагону первого класса, но толпа упорно игнорировала влюбленного и не пускала туда, где уже открыли дверцу, а начальник вокзала тщетно призывал господ встречающих не толпиться и не мешать проходу пассажиров, и…

Тут на лесенку вагона, спускающуюся к перрону, ступила женская ножка в элегантном сапожке. Толпа взволнованно сказала: «Ах!» и зачарованно подалась назад.

Вслед за ножкой показалось сиреневое платье, поверх которого было надето отороченное мехом пальто, и было последнее так ладно скроено, так просто и вместе с тем так изысканно, что становилось как-то даже не по себе от того, что в мире может безнаказанно существовать такое совершенство.

Впрочем, и платье, и пальто, и даже соболиная муфта, которую дама держала в руках, были всего лишь ничего не значащим довеском к обладательнице ножки, которая была так хороша, насколько вообще может быть хороша женщина в расцвете молодости и упоительной красоты.

У Лины Кассини были идеальные черты лица, а головка была так царственно посажена на изящной шее, как бывает только у какой-нибудь сказочной принцессы – сказочной, потому что в нашей реальности принцессы обнаруживают сходство скорее с мочалками, причем изрядно потрепанными жизнью. Из-под густых ресниц блестели выразительные темные глаза, улыбка тронула губы красавицы, как только она увидела предназначенный ей незнакомым воздыхателем колоссальный букет, – тот самый, который лжемайор Ломов непочтительно обозвал копной.

Трепеща, начальник вокзала подал госпоже Кассини руку и помог спуститься на перрон. Тотчас же их окружила взволнованная толпа.

– Госпожа Кассини…

– Сударыня!

– В честь вашего появления в нашей стране… Черт возьми, как это сказать по-французски?

– Она итальянка…

– Да какая разница? Пела во Франции, значит, говорит по-французски…

Лина окинула царственным взором всех этих взволнованных недотеп, которые говорили разом, мешая русские и французские слова, и повернулась к единственному человеку, который до сих пор не промолвил ни слова, – обладателю чудо-букета. Судя по всему, незнакомец наконец-то сумел справиться с ним, потому что не без усилия отвел букет в сторону, и прямо в душу певице поглядели невероятные голубые глаза.

– Сударыня, – очень вежливо спросил обладатель глаз на неплохом французском, – я имею честь говорить с несравненной мадам Фелис, не так ли?

Улыбка мигом слетела с лица Лины. Теперь если бы кто и сравнил ее с принцессой, то исключительно с рассерженной.

– Нет! – надменно бросила она. – Как вы могли принять меня за эту погонщицу мулов?

– Простите, – жалобно промолвил ее собеседник, – я ужасно близорук! От души надеюсь, что не обидел вас…

Лина посмотрела на этого глупца, раздумывая, испепелить его взором или нет, но в конце концов ограничилась тем, что просто отвернулась. Фотографы в экстазе снимали почти без перерыва.

Тут из глубины вагона донесся какой-то жуткий звук, нечто среднее между рыком и мяуканьем, и через минуту перед толпой предстала невысокая дама в шляпе величиной с мельничное колесо, на которую было наверчено чудовищное количество перьев и искусственных цветов. На этой даме было уже не пальто, а шуба в пол, распахнутая с таким расчетом, чтобы было видно бесподобное жемчужное ожерелье – раньше принадлежавшее некоей королеве, – ожерелье висело на шее в три ряда.

– Карамба! – рявкнула дама по-испански. – Розита, чего ты там возишься? Веди сюда Боско, да поживее!

Следом за дамой показалась молоденькая зашуганная горничная, которая тащила за собой на поводке настоящего гепарда. Он упирался изо всех сил и, судя по всему, издавал как раз те звуки, которые озадачили присутствующих минуту назад.

– Из-за тебя и этой паршивой зверюги я выхожу из вагона второй, – прошипела дама Розите. – Никогда тебе этого не прощу!

Она тряхнула головой так, что все перья и цветы заколыхались и заходили волнами, и, подбоченясь, с милостивой улыбкой стала позировать фотографам. Почти забыв про Лину, они переключились на Марию Фелис.

– О! О! А гепард-то настоящий!

– Это правда, что он уже покусал не одного ее поклонника?

– А правда, что это подарок богемского кронпринца?

– А правда, что…

Амалия перестала слушать. Если говорить о красоте, то, пожалуй, моя героиня отдала бы пальму первенства Лине, потому что у Марии Фелис были слишком хищные ноздри и слишком низкий лоб; но в то же время в Лине было что-то от статуи, нечто застывшее и меланхолическое, в то время как испанка вся словно полыхала невидимым огнем. Она метнула взгляд на господина с чудо-букетом и приветственно оскалилась.

– Синьора Фелис, – объявил обладатель букета, – меня зовут Казимир Браницкий, и от имени всех нас я счастлив приветствовать вас в России и вручить вам этот скромный подарок.

Тут только изумленная Амалия признала в говорящем своего дядюшку.

– Щучья холера! Что это он задумал? – вырвалось у нее.

А Казимир тем временем уже завладел ручкой Марии Фелис и поцеловал ее так галантно, словно был каким-нибудь принцем, а не бедным шляхтичем на иждивении у своей племянницы, которая стояла сейчас в десятке шагов от него, кусая губы.

Нет, ну вы поймите: после того как Казимир пообещал не встречать Лину Кассини у поезда, после того как Амалия достала приглашения на именины супруги посла, после всех усилий и детально обговоренных планов… – все поломать, просто все, купить эти дурацкие цветы и явиться сюда, с ходу восстановив против себя женщину, которую он должен был, наоборот, расположить к себе… Ведь это же черт знает что такое!

– Вот босяк, – брякнул у нее над ухом Ломов. – Шею ему свернуть мало!

В кои-то веки баронесса Корф была совершенно с ним согласна.

Глава шестая, в которой перед Амалией маячит тень провала, а Казимир не испытывает угрызений совести

Если вечером в среду уже можно было бы подвести какие-то итоги, то они казались совершенно неутешительными.

Во-первых, Казимир проштрафился и по совершенно непонятной причине перевернул все с ног на голову. Вместо того чтобы обхаживать итальянку, он подкатил к испанке, и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно.

Во-вторых, Антон Филиппович Непомнящий все-таки прорвался к итальянской диве, поломав по пути к ней половину роз, и всучил ей букет, пребольно уколов шипами. Более того, он громогласно выразил надежду на то, что они еще встретятся и вообще он не прочь неотлучно находиться при ней все то время, что она будет в России.

В-третьих, когда Казимир вернулся домой и Амалия накинулась на него, требуя ответа, какого черта он посмел поставить на карту план тщательно разработанной операции, дядюшка только сделал огромные глаза.

– Если ты настаиваешь, – сказал он, – я могу все тебе объяснить!

– Не нужны мне твои объяснения! – завелась Амалия. – Ты подвел меня, да что там – ты всех нас подвел!

Тут, само собой, вмешалась Аделаида Станиславовна, учуявшая, что ее ненаглядного Казимирчика опять хотят обидеть.

– Как ты разговариваешь с моим братом, Амалия? – возмутилась она.

Чувствуя в душе ужасную, опустошающую безнадежность, Амалия только махнула рукой и отошла к окну. Она прекрасно понимала, что объясняться с Казимирчиком или взывать к его совести можно было с таким же успехом, с каким, к примеру, вопрошать у Северного полюса, отчего он не экватор.

У Сергея Васильевича Ломова были свои заботы. Поздно вечером он приехал домой к генералу Багратионову (если того требовали интересы дела, Петр Петрович был готов обсуждать рабочие проблемы в любое время суток) и доложил, что министр отправил Лине Кассини записку, в которой просил о встрече. К письму, вероятно, для вящей убедительности он приложил букет орхидей и массивный бриллиантовый браслет.

– А что она? – желчно спросил Петр Петрович.

– Пока не сказала ни да, ни нет. В ответном письме она написала, что до концерта будет чрезвычайно занята, но как только у нее образуется свободное время, она тотчас же даст ему знать. – Сергей Васильевич выдержал крохотную паузу и продолжил: – Как хотите, но, по-моему, на план баронессы Корф рассчитывать не приходится. Певичку надо замочить.

– Нехорошо получается, – проворчал Багратионов, – она только приехала, и тут же ее шлепнули. Нет, мы пока не будем торопиться, тем более что она, судя по всему, не рвется видеться сам знаешь с кем.

Тут Ломов вспомнил, что Багратионов не слишком ладит с министром внутренних дел. А ну как действительно Лину Кассини убьют, а расследование вдруг выявит причастность Особой службы? Полицейских принято считать туповатыми, но попадаются и среди них такие асы, которые могут раскопать что угодно – как в прямом, так и в переносном смысле. И что тогда? Капут Багратионову, как пить дать капут. И даже если он удержится на посту, не исключено, что из самого Ломова сделают козла отпущения, а хуже этого вообще трудно что-то придумать.

– Вы знаете, что всегда можете на меня рассчитывать, – сказал Сергей Васильевич.

Но Багратионов только повторил, что им не следует торопиться, и человек с легендой майора в отставке откланялся.

В четверг шпионы Ломова (а их у него имелось предостаточно) засекли Казимира в коридоре гостиницы возле апартаментов, которые занимала Мария Фелис. Дверь отворила хорошенькая горничная.

– Сеньоры сейчас нет, – объявила она, немного коверкая французские слова. – Она в театре, на репетиции.

– Знаю, – ответил Казимирчик. – Поэтому я здесь.

Розита заинтересовалась:

– Разве вам не нужна моя хозяйка?

– То, что я вижу, гораздо лучше, – объявил Казимирчик.

Горничная потупилась. Она повидала на своем веку немало господ, которые пытались проникнуть в спальню ее хозяйки через постель Розиты, и не питала никаких иллюзий насчет мужчин.

– Придумайте что-нибудь получше, – задорно посоветовала она, блеснув черными глазами.

– Зачем? – безмятежно ответил Казимирчик. – Все уже придумано до меня, – добавил он, косясь в ее декольте. – И вообще я собирался пригласить тебя пообедать, если ты не против.

– О, да вы хитрец, – сказала Розита, грозя ему пальцем. – Мы будем есть, а вы станете задавать мне всякие вопросы насчет моей хозяйки…

– Твоя хозяйка меня не интересует.

– Ну да! И поэтому вы приволокли ей тот громадный букет? Нам пришлось взять напрокат десяток ваз, а оставшиеся цветы положить в ванну…

– Это не мой букет, – покачал головой Казимирчик. – И его должен был вручать другой человек, но он заболел. Поэтому он попросил меня подарить цветы за него. Я вообще, если хочешь знать, не люблю толпу и хожу на вокзал, только если мне самому надо ехать куда-то…

Видели вы когда-нибудь кота, который тащит в когтях вашу любимую птичку, чтобы полакомиться ею в укромном месте? И тут – вот незадача! – на его пути возникаете вы. Вы тотчас же узнаете птичку, которая только вчера так звонко, так заливисто пела, а теперь обмякла всем тельцем в пасти хвостатого супостата. Вы в негодовании: как он мог? Разве вы плохо его кормили? Разве вы дурно с ним обращались? За что негодный кот так жестоко с вами обошелся – любимая птичка – чудовищная низость – о горе, горе! И кот смиряется. Он кладет свою добычу на землю. Бархатными шагами он подходит к вам, гипнотизирует своим взором… Он весь покорность, весь недоумение. Какая птичка, хозяйка? При чем тут я? Ах, эта… Он мурлычет, кружит у ваших ног. Вас начинают обуревать сомнения: ведь невозможно прикончить птичку и вертеться вокруг вас так умильно, с такой нежностью на морде. Конечно же, вы ошиблись. Ну разумеется! Птичка умерла от какой-нибудь неизлечимой болезни, а кот нашел ее трупик и нес куда-нибудь подальше, дабы не травмировать вашучувствительную душу. Это случайное совпадение, а вы были уже готовы обрушиться на бедное животное, которое не сделало ничего плохого! И, в конце концов, всегда можно купить другую птичку, ведь птичек так много… Смягчившись, вы чешете кота за ушком, он мурчит, и на вашу душу после решения сложнейшей проблемы нисходят мир и покой.

Повторяем: Розиту было непросто провести, она изначально намеревалась не верить ни единому слову Казимирчика, но в это мгновение она чувствовала себя в точности как хозяйка той самой птички. Ей очень хотелось поверить собеседнику – но инстинктивно она опасалась, что он может ее одурачить и интересуется ею самой только для отвода глаз.

Тут из глубины номера донеслось злобное урчание, и Казимир вздохнул.

– Ну что ж, на нет и суда нет, – благодушно заключил он. – Разумеется, если ты предпочитаешь сидеть одна с этой дикой кошкой…

Тут Розита приняла решение.

– Я пойду с вами, – быстро сказала она. – Но больше ничего не обещаю.

– Аразве я о чем-то просил? – искренне изумился Казимир.

Розите понадобилось всего несколько минут для того, чтобы переодеться, и когда она снова вышла в коридор, то показалась ему еще красивее, чем в переднике и кружевной наколке на черных волосах. По правде говоря, горничная была готова к тому, что ее отведут в заведение попроще, и то, что Казимир привез ее в дорогой ресторан, да еще запросил отдельный кабинет, приятно удивило ее.

– Вы, наверное, миллионер! – сказала она, смеясь и сверкая белыми зубами, которые казались еще белее на оживленном смуглом лице.

Казимирчик сделал легкую гримасу, которая намекала на то, что он не то чтобы миллионер, но может себе позволить делать что хочет и даже кутить с горничной в самом дорогом петербургском ресторане.

– У них тут есть помощник повара – испанец, – сказал он. – Позвать его, может быть, нам подадут блюда, к которым ты привыкла? Или попробуешь что-нибудь из русской кухни?

Но Розита пожелала видеть испанца, который тотчас же явился, и после оживленной беседы с ним на родном языке объявила, что уже заказала все, что хотела.

– Может быть, возьмем шампанского? – предложил Казимир, сделав свой заказ.

«Ага, чтобы ты меня напоил, – подумала Розита. – Держи карман шире!»

– Я больше пиво люблю, – сказала она вслух.

– Надо же, я тоже, – обрадовался Казимир. – Еще пива, пожалуйста.

Когда испанец удалился, Розита поерзала на месте и неожиданно выпалила:

– Он сказал, что ты не миллионер.

– И что? – вполне равнодушно спросил Казимир.

– Значит, ничего ты у моей хозяйки не добьешься, – с грубоватой прямотой заявила Розита. – Она любит только тех, у кого есть деньги. Много денег, понимаешь?

Казимиру не понравился оборот, который принимал разговор. Во-первых, он не любил продажных баб – не из экономии, а просто потому, что не любил. Во-вторых, если уж говорить начистоту, он был совершенно не уверен, что ему вообще захочется спать с Марией Фелис, так что любое обсуждение платы за услуги, которые могли ему не понадобиться, выглядело как минимум преждевременным.

– И насчет повара ты ошибся, – продолжала Розита. – Он не испанец, а каталонец.

– М-м, – неопределенно протянул Казимирчик. По правде говоря, о Каталонии он вообще слышал впервые в жизни.

– Я тоже из Каталонии, – добавила Розита в порыве откровенности. – А моя хозяйка из Галисии, хоть и говорит всем, что она из Андалусии. И ей уже тридцать три года, а она говорит всем, что двадцать пять.

Тут, к счастью, принесли пиво, и ей пришлось прерваться.

– Лина Кассини тоже говорит всем, что ей двадцать пять, – заметил Казимир, следя за тем, как в кружке оседает пена.

– О-о, итальянка! Моя хозяйка ее терпеть не может.

– Что, Лина отбила у нее много миллионеров? – с иронией предположил Казимир.

– Только миллионеры умеют делать подарки, – важно объявила Розита. – Ты даже не представляешь, до чего короли, герцоги и все эти князья жадные. Моей хозяйке пришлось хорошенько потрудиться, чтобы отучить их от скупости. Кого у нее только не было! Иногда раскрываешь газету – ба, да там половина фамилий знакома, и всехя виделаунее в спальне вчем мать родила… Можно, я закурю?

– Кури, – разрешил Казимир. Розита вытащила из сумочки коробку папирос, и он звонком вызвал официанта, чтобы тот принес спички.

– Ты мне нравишься, – заявила горничная, пуская дым не хуже какого-нибудь заправского курильщика. – По крайней мере, ты не жадный, а это уже кое-что. Но раз у тебя нет миллионов, рассчитывать тебе не на что. Говорю это, чтобы ты не тратил время зря.

И, видя, как она с прищуром смотрит на него сквозь дым, Казимир почти поверил ей.

Черт возьми, если уж горничная, которая с виду казалась обыкновенной чумазой простушкой, оказалась таким крепким орешком, то какова должна быть ее хозяйка?

– Я очень благодарен тебе за добрый совет, – заметил он, взяв кружку. – Надеюсь, ты не собираешься терять аппетит из-за моих дел? Тогда поедим, и я отвезу тебя обратно в отель.

Розита нахмурилась. Уступчивость Казимира, а главное, его мягкий тон, в котором нет-нет да проскальзывали иронические нотки, беспокоили ее. Жизненный опыт говорил ей, что перед ней мошенник или, по крайней мере, тип, на которого нельзя положиться. Правда, помощник повара Диего уверял, что ее спутник дворянин, который всегда оставляет здесь щедрые чаевые. В конце концов, дворяне бывают разные… Однако тут Розита увидела, как Казимир пьет пиво, и отбросила последние сомнения. На его лице было написано искреннее удовольствие. Можно пройти вместе с кем-то сквозь серьезные испытания и все равно не доверять ему до конца; можно лишь увидеть, как человек пьет пиво, и сразу же отбросить всякие опасения. Да и с какой стати опасаться бедняги, который не слишком ловко пытается подкатить к хозяйке, а заодно тратит кучу денег на ее служанку? Розита подавила смешок. Она была уверена, что уж она-то в этой ситуации наверняка окажется в выигрыше, и теперь ей было почти жаль Казимирчика. Зря он думает о Марии, ох, зря! А с другой стороны – нельзя мешать человеку сходить с ума по-своему, да и ей, Розите, светит сплошная прибыль, если он будет околачиваться поблизости…

Когда в тот же вечер Амалия увидела представленный из ресторана для оплаты счет, она окончательно утвердилась в мысли, что для выполнения сложного, ответственного и деликатного задания выбрала самого неподходящего человека на свете. От Ломова ей уже было известно о шагах, которые успел предпринять сегодня ее родственник, и Амалия, точно так же как и ее коллега, не видела в них никакой практической пользы.

– Полагаю, когда вам придется объясняться с генералом, вы сумеете обосновать, почему ваш разовый агент тратит свое бесценное время на горничных, – не преминул уколоть ее агент «Всех замочить».

Амалия поблуждала по комнате, посмотрела за окно, но за окном был все тот же вид. Решившись, она звонком вызвала прислугу и велела вести на расправу Казимирчика, который дремал у себя после сытного обеда.

Когда он явился, Амалия пристально поглядела на него, ища нечто хотя бы отдаленно напоминающее раскаяние, но так и не нашла – и рассердилась.

– Что это? – воинственно спросила она, махнув счетом, как флагом.

– Это? – Казимир пригляделся. – Счет из ресторана.

Амалии очень хотелось взорваться, но она уже знала, что бушевать в присутствии Казимира бесполезно, он и бровью не поведет. Поэтому баронесса Корф ограничилась тем, что сказала:

– Если вы столько потратили на горничную, то сколько же уйдет на ее госпожу? Тем более что нам нужна совсем другая госпожа, – язвительно добавила она.

– Я сходил на разведку, – не моргнув глазом объявил Казимир. – Должен же я, в конце концов, узнать, что да как, прежде чем действовать!

– И что же вам удалось узнать? – с вызовом спросила Амалия.

– Что горничную Лины Кассини зовут Тереза, что Лина называет Марию Фелис «погонщицей мулов» и «старьевщицей», а Мария ее – «оглобля» и «безголосая кобыла».

– Ну по поводу оглобли я еще могу понять, – проворчала Амалия, – Лина действительно выше, чем Мария. Но почему танцовщица – старьевщица?

– Не знаю. Может быть, это намек на возраст или на то, что Мария любит украшения с историей. – Казимирчик выдержал крохотную паузу. – Еще я узнал, что такое паэлья – чертовски вкусная штука, особенно с креветками. Кстати, любовник Лины, связь с которым мы хотим разрушить, случаем не…

Он назвал очень известную, очень громкую, очень аристократическую фамилию. Амалия похолодела:

– Кто тебе это сказал?

– Ну, – протянул дядюшка, – хозяйки, конечно, терпеть друг друга не могут, но их горничные, пока ехали в вагоне через всю Европу, успели наболтаться всласть.

– И что конкретно известно горничной Марии? – мрачно спросила Амалия. – Я имею в виду связь Лины и министра.

– Он подарил ей картину Тициана, – наябедничал Казимирчик. – И кучу безделушек ценой поменьше. За глаза Лина называет его Панталоне, это…

– Я помню, – нетерпеливо оборвала его Амалия. – Персонаж итальянской комедии масок, старый глупец, который связался с молодой женщиной. Кстати, какие у Лины намерения относительно него?

Казимир вздохнул.

– У нашего Панталоне имеется еще картина Рафаэля, – объявил он.

– Ах, щучья холера!

– Но зато, по крайней мере, мы знаем, что Лина неравнодушна к искусству, – продолжал неисправимый Казимирчик. – Марию Фелис, к примеру, на это не купишь. Ее интересуют только деньги и драгоценности, а еще лучше – то и другое вместе.

– Дядя, – не выдержала Амалия, – все это замечательно, но нам-то какая польза от твоих сведений?

– Понятия не имею, – пожал плечами ее собеседник. – Только если человек ждет, что ему в обмен на некоторые, э-э, услуги отдадут картину Рафаэля, а картина вдруг исчезает или происходит еще что-нибудь этакое, он начинает думать, что его хотели обмануть. А люди не любят, когда их обманывают.

Амалия считала, что дядя уже не в состоянии ее удивить, однако Казимир все-таки ее удивил. Да еще как!

– То есть, по-твоему, если с картиной что-нибудь случится…

– Найти другого Рафаэля – большая проблема, – задумчиво уронил дядюшка. – Особенно если время поджимает. Это же не флакон духов, в конце концов, и даже не ожерелье…

И он спокойно выдержал взгляд племянницы.

– Дядя, скажи честно, – проговорила Амалия. – Только между нами, ты считаешь, что у тебя нет никаких шансов увлечь Лину и заставить ее забыть о министре?

– Что значит – есть шансы, нет шансов? – обиделся Казимир. – Я пока еще даже толком за дело не брался. Это же непростое задание, тут надо и в психологии разбираться, и вообще… Конечно, я не имею ничего против того, чтобы тебе помочь, – великодушно прибавил он. – Но сама посуди: сколько народу будет вертеться возле Лины весь этот месяц, пока она будет находиться в Петербурге. И аристократы, и придворные, и промышленники, и журналисты, и я не знаю кто еще. По-твоему, мне будет легко затмить их всех? А может, среди них окажется какой-нибудь молодой прощелыга, у которого ничего за душой нет, кроме прыщей на физиономии, а Лина только посмотрит на него и решит, что ей нужен именно он, только он один. Как будто ты не знаешь, что женщине может взбрести в голову что угодно, особенно когда дело касается мужчины…

Амалия открыла рот, собираясь что-то сказать, но решила, что лучше не говорить ничего. Теперь, по правде говоря, она уже была не так уверена, что от дяди в ее деле не будет никакого толку.

– Так что никаких гарантий я дать не могу, – добавил Казимир. – Тем более это жизнь, а в жизни может произойти что угодно. К примеру, ваш министр умрет, и все решится само собой.

– С чего бы это ему умирать? – вскинулась Амалия.

– М-м, – туманно отозвался Казимирчик, – да здоровье у него неважное, вот в чем дело.

– У него? Уверяю тебя, ты заблуждаешься…

– Был бы он совсем здоров, – пошел ва-банк несравненный дядюшка, – не стал бы платить черт знает сколько доктору Бриссону за пилюли.

– Ты имеешь в виду… – начала изумленная Амалия.

– Это секрет, – замахал руками Казимир, – считай, что я ничего тебе не говорил!

– Хорош секрет, – рассердилась его собеседница, – о котором знает даже горничная Марии Фелис! Да это черт знает что такое!

– Я-то тут при чем? – изумился Казимир, делая большие глаза. – Розита после того, как выпила пива и расслабилась, мне такое рассказала… Если хочешь знать, наш министр вовсе не единственный, кто выписывает пилюли из Парижа! Я тебе могу назвать еще трех королей…

– Не надо!

– И кучу политиков рангом пониже, – добавил Казимир, который любил оставлять последнее слово за собой. – Я раньше и не подозревал, что быть политиком так тяжело. Наверное, когда все силы уходят на интриги, ни на что больше энергии уже не остается.

Тут Амалия топнула ногой и, сверкнув на дядюшку глазами (что не произвело на него ровным счетом никакого впечатления), сделала круг по комнате, чтобы собраться с мыслями.

«А ведь он только один раз пообедал с горничной… Страшно даже представить, что она выболтает ему на втором или третьем свидании!»

– Дядя, – сказала Амалия серьезно, остановившись напротив Казимира, – я настоятельно рекомендую вам забыть о том, что вы слышали насчет пилюль. И, разумеется, никому об этом не говорить.

– Я буду нем, – кротко молвил Казимир после паузы. – Хотя с моей хорошей памятью забыть будет не так-то просто.

– Еще пятьдесят рублей сверх гонорара, – посулила Амалия.

Казимир состроил гримасу, показывая, что это не деньги, но он, так уж и быть, пойдет племяннице навстречу и в качестве величайшего одолжения согласится забыть то, о чем вообще не должен был знать.

– Кроме того, – внушительно добавила баронесса Корф, – то, что вы сказали, не имеет к делу никакого отношения. Ясно?

Казимир не стал возражать, хотя мог бы сказать многое. Наверное, если бы коты умели говорить, они бы тоже не тратили время на бесплодные разговоры.

– Кстати, насчет завтрашнего представления, – деловито заметил он. – Совсем забыл сказать, что нет смысла сидеть в задних рядах или в ложе третьего яруса. Мне нужно такое место, чтобы меня видели люди, находящиеся на сцене.

– Можно было сказать проще: тебе нужно самое лучшее место, – проворчала Амалия. – Не беспокойся, ты его получишь. Что-нибудь еще?

– Мне нужны украшения, – объявил Казимирчик. – Боюсь, без украшений разговора не получится. Совсем.

– Что именно тебе нужно? Брошка? Колье?

– Нет-нет, – замахал руками Казимир. – Я неточно выразился. Украшения нужны для меня, чтобы я производил… ну… солидное впечатление. Перстень с бриллиантом, а лучше два…

– А может, три? – с вызовом спросила Амалия.

– Три тоже хорошо, – кивнул дядюшка. – Розита сказала, что когда Мария Фелис общается с кем-то, то прежде всего смотрит, как он выглядит. Миллионер, по ее мнению, должен и выглядеть как богач, а не голодранец.

– Дядя, – сказала Амалия после паузы, – вынуждена вам напомнить, что нас интересует вовсе не Мария Фелис, а Лина Кассини.

– Да какая разница? – пожал плечами дядюшка. – Они обе стоят друг друга. Так ты распорядишься насчет колец?

– Всенепременно, – заверила его Амалия. – Только по окончании задания их придется вернуть.

– Сплошные притеснения, – горестно заключил дядюшка. – Ну что ж, если иначе нельзя, то я согласен.

Глава седьмая, в которой дядюшка засыпает на самом интересном месте, а Лина Кассини роняет веер

– Значит, Рафаэль! – вырвалось у Ломова.

– Именно так, – подтвердила Амалия.

– Счастье его, что он давно умер, – проскрежетал агент «Всех замочить».

– Иначе вы бы его пришили? – язвительно осведомилась баронесса Корф.

– Я? С какой стати? – вскинулся ее собеседник. – Просто если бы он узнал, за какие такие услуги всякие прощелыги готовы расстаться с его картиной, у него бы пропало всякое желание рисовать. – Ломов свирепо фыркнул. – Рафаэля ей, видите ли, подавай!

– Так или иначе, Сергей Васильевич, для нас это шанс, – серьезно произнесла Амалия. – Тем более что мой дядя прав: невозможно быть уверенным, что он добьется своего с Линой, даже если приложит все усилия.

– Ладно, я понял вашу мысль, – вздохнул Ломов. – Подстраховаться и в самом деле не помешает. Так что можете не волноваться: насчет Рафаэля я распоряжусь.

Этот многозначительный разговор состоялся утром в пятницу, а вечером Амалия в сопровождении дяди отправилась в театр, где должны были выступать Лина Кассини и Мария Фелис.

Программа была составлена таким образом, что выступления приезжих звезд чередовались с выходами других артистов, которым вовсе не улыбалась идея быть чем-то вроде гарнира при главном блюде. Позже эти артисты напишут множество язвительных мемуаров, где поведают миру о том, что Мария Фелис всегда опаздывала, а красавица Лина Кассини была на самом деле чуть ли не горбатая, но успешно скрывала свой недостаток жестким корсетом. Однако даю вам честное слово, что Мария была очень пунктуальна во всем, что касалось работы, а Лина даже не сутулилась – что в корсете, что без него.

Впрочем, один раз звезды все-таки устроили скандал – когда встал вопрос об очередности выхода на сцену. Мария почти отстояла свое право выйти последней – как звезде, имеющей больший вес, – но тут ее планы сорвал Боско, которого упустила Розита. Гепард вырвался и стал бегать по театру, его с трудом поймали и с помощью хозяйки загнали обратно в гримерку Марии. Произошло это еще до того, как в зале начала собираться публика, что не помешало какой-то газетенке написать, что гепард бегал прямо там, где сидели зрители, и якобы некой даме сделалось дурно от одного вида «полосатого хищника». Судя по всему, автор статьи ни одного гепарда в глаза не видел, почему и перепутал его с тигром.

Амалия и Казимир сидели на лучших местах, с которых сцена была видна как на ладони. И вроде бы у новоиспеченного агента, украшенного к тому же дорогими перстнями, имелись все причины быть довольным, но баронесса Корф совершенно упустила из виду, что ее дядюшка все-таки неандерталец, а стало быть, искусство может оказать на него самое неожиданное воздействие. И в самом деле, в тот момент, когда увешанная драгоценностями певица на сцене пела трогательный романс о дочери бедняка, замерзающей зимой на улице, голова Казимира склонилась на грудь, и, к своему ужасу, Амалия увидела, что он уснул.

Амалия осторожно толкнула дядюшку в бок, и Казимир тотчас же проснулся и стал бурно аплодировать вместе со всеми.

– Дядя, – прошипела Амалия, – вы спали!

– Я? – изумился Казимир. – Ничего подобного! Я просто немножечко вздремнул.

Но через несколько минут он снова стал засыпать, пробудился только в антракте, после антракта какое-то время держался, однако незадолго до выступления Марии Фелис опять уснул.

Когда испанка вышла на сцену, ее встретил гул аплодисментов, однако она сразу же увидела, что зритель, сидящий совсем рядом со сценой, спит, и рассвирепела.

«Ах ты, подлая свинья! Ну ничего, сейчас ты у меня проснешься!»

Танцуя, она так топала по сцене и гремела кастаньетами, что разбудила бы любого. Но в том-то и дело, что Казимирчик был не любой, и, что бы ни вытворяла на сцене Мария, он спал сном младенца.

Стоя за кулисами, Лина Кассини наблюдала, как Мария сбилась с такта, а затем допустила ошибку, которую еле успела исправить. Не то чтобы итальянка покатывалась со смеху, но ее забавляло, что соперница так бесится, и губы Лины кривились в озорной усмешке. От нее не укрылось, что Мария то и дело бросает свирепые взгляды в сторону одного из зрителей, который осмелился заснуть во время ее танца. Лина даже вспомнила, где видела его раньше – это был тот самый недотепа, который на вокзале перепутал ее с Марией и отдал этой «старьевщице» чудесные цветы, которые она не в состоянии была оценить.

Но вот Мария удалилась под гром оваций, и после еще одного романса об отверженных, исполненного увешанной драгоценностями певицей, на сцену вышла Лина Кассини.

На ней было изумительно скроенное белое платье, на шее сверкало тысячью звезд бриллиантовое колье, а в черных волосах поблескивала небольшая диадема. Лина Кассини была так хороша, что даже Казимирчик открыл глаза. Впрочем, возможно, причиной этого была также Амалия, которая несколько раз весьма чувствительно ущипнула его.

Лина запела. У нее было приятное сопрано, хоть и нельзя сказать, что ее голос отличался какой-то особенной красотой. Но она излучала такое очарование, что все мужчины смотрели только на нее, а все женщины – кто в большей степени, кто в меньшей – ощутили глухую враждебность.

– Колдунья! – вздохнул кто-то позади Амалии и больше не добавил ни слова.

Нет, в ней не было ничего колдовского – не было даже ничего порочного, ничего хищного, ничего, что намекало бы на это. Лина Кассини была красива спокойной классической красотой, и теперь более чем когда-либо она казалась Амалии похожей на статую, когда стояла на сцене одна в своем белом платье.

Певица умолкла, аплодисменты сотрясли весь театр. Во всеобщем шуме Амалия услышала знакомый голос, кричавший: «Богиня!» – и, поморщившись, подумала, что придется пожаловаться Багратионову на Непомнящего, который постоянно путается у них под ногами.

После представления Амалия отыскала человека Ломова, который должен был провести ее с дядей за кулисы, но там уже стояла плотная толпа желающих лично засвидетельствовать свое восхищение Лине или Марии, а если получится, то сразу обеим. Тут же был и небезызвестный министр, из-за которого Амалии пришлось прокатиться в Париж. Он явился с супругой, чрезвычайно надменной дамой, преисполненной чувства собственного достоинства. Глядя на нее, Амалия подумала: интересно, знает ли она правду о том, какие отношения связывают ее мужа и итальянскую певицу?

Но тут произошло нечто ужасное, сравнимое, вероятно, с катастрофой, которую производит слон из пословицы в посудной лавке. На сей раз роль слона выпала на долю худощавого Антона Филипповича Непомнящего.

Он влез за кулисы, таща букет, который обнаруживал явное стремление переплюнуть грандиозное собрание цветов, принесенное к поезду Казимирчиком. Проявив недюжинное рвение, Антон Филиппович прорвался к Лине Кассини, оттер министра, заодно наступив на мозоль его жене, дюжину раз поклонился красавице и объявил, что он «всегда… и вообще… а впрочем… но, разумеется, она его поймет». Ни одну свою фразу Непомнящий от волнения не мог закончить, но его глаза горели таким восторгом, что, в сущности, ему ничего не нужно было говорить.

Министр нахмурился. Он лелеял надежду перекинуться со своей любовницей парой слов наедине, и Непомнящий чрезвычайно его раздражал. Политик поискал, чем бы таким можно уязвить молодого человека, и ему показалось, что он знает чем.

– А что там насчет вашей помолвки с дочерью господина Морского? – снисходительно спросил министр. – Помнится, ваша тетушка утверждала, что это дело решенное?

Антон Филиппович мотнул головой.

– Никакой помолвки не будет, – пылко объявил он. – Если я и женюсь, то только на женщине своей мечты!

От такой наглости министр оторопел – но так как он был политиком, то достойный ответ не заставил себя долго ждать. Уже на языке у него вертелось колкое замечание по поводу непостоянства некоторых молодых людей, когда Лина Кассини, которой, по-видимому, наскучил спор между молодым глупцом, которого она не любила, и старым, которого она только терпела, сложила веер и кошачьим движением скользнула туда, где стоял Казимир. Остановившись перед ним, она некоторое время глядела на него сверху вниз. Лина была почти на голову выше, и только сейчас Амалия отметила это обстоятельство.

– Вы кого-то ищете, месье? – спросила Лина.

– О да, сударыня, – ответил Казимир. – Ту бесподобную особу, которая пела в конце представления, – синьору Кассини.

– Это я, – сказала Лина, забавляясь.

– Неужели? Боже мой! Как же я неловок! Это все из-за моей близорукости, поверьте мне!

И не успела Лина опомниться, как он уже завладел ее руками и галантно поцеловал одну из них, а за ней и вторую.

– Наверное, теперь у вас сложится обо мне превратное впечатление, – вздохнул Казимир.

– Почему бы вам не носить очки? – предложила Лина с улыбкой. – Тогда вы будете видеть то же, что и остальные.

– И что в этом хорошего? – отозвался ее собеседник, пожимая плечами. – Тем более что большинство людей лучше вообще никогда не видеть.

– О! – протянула заинтригованная красавица.

Мысль, которую он высказал, приятным образом совпала с некоторыми ее собственными мыслями, которые она, однако, предпочитала держать при себе. Тут Казимирчик как нельзя кстати вспомнил, что не представился, рассыпался в извинениях и назвал свое имя.

– Я знаю, как вас зовут, – сказала Лина с очаровательной улыбкой. – Вы синьор Непостоянство.

– Кто, я? – искренне изумился Казимирчик.

– Конечно, вы! То вы дарите цветы этой ужасной «погонщице мулов», то теперь пытаетесь смутить меня…

– Я вручил ей цветы от имени благотворительного общества, в котором состоит моя родственница. Вообще-то их должен был вручать председатель, но он заболел, так что пришлось мне.

– И почему я не верю ни единому вашему слову? – вздохнула Лина, мягко высвобождая руки, которые держал Казимир. – Все вы, мужчины, такие…

Министр и Непомнящий уже маячили возле нее, причем оба, судя по выражению их глаз, испытывали в эти мгновения неподдельные муки ревности. Лина поглядела на них снисходительно – как прекрасная статуя смотрела бы на облетевшие одуванчики у своего пьедестала, будь она живой, – и, раскрывая веер, как бы нечаянно уронила его.

– Позвольте, сударыня…

– Нет, позвольте мне!

Оба – и министр, и Непомнящий – бросились подбирать веер и, само собой, самым жалким образом столкнулись. Один близорукий Казимир ничего не заметил и, сделав неловкое движение, одной ногой наступил на руку министра, а другой раздавил злополучный веер.

– Милостивый государь, – вскричал раздосадованный Непомнящий, – вы – невежа!

– Что я такого сделал? – изумился Казимир.

– Вы сломали веер! – прошипел министр, держась за руку.

Казимирчик рассыпался в извинениях. Он искренне сожалеет, что так получилось. Он обязательно пришлет синьоре другой веер, нет, три веера, нет, пять! И прежде, чем Лина Кассини успела вставить хоть слово, он быстро поцеловал ее руки и удалился.

На лестнице его нагнала Амалия, которая не упустила ни единой детали происшедшего.

– Дядя, – сказала она, – я что-то не понимаю. С каких это пор у тебя плохое зрение?

– С тех самых, как ты отправила меня на невыполнимое задание, – горестно ответил Казимир.

– Вот как? – Амалия нахмурилась. – Значит, по-твоему, дело плохо?

– Ты ее видела? – вопросом на вопрос ответил собеседник.

– Конечно. Красивая женщина, правда, в ней есть какая-то ленивая нега… что-то от статуи. Но она действительно очень хороша. А что?

– Она очень хорошо умеет считать деньги, – объявил Казимир. – И на эмоции ее не купишь.

– Я видела то же, что и ты, – помедлив, призналась Амалия, – и слышала то же самое. Можно узнать, из чего ты сделал свои выводы?

– У нее руки холодные, как у лягушки, – отрезал дядюшка. – И пульс ни разу не подскочил, пока я с ней любезничал. Прежде чем подойти ко мне, она посмотрела сначала на мои перстни, а потом уже на мое лицо. Каких еще доказательств тебе надо? Поразительно, что в твоей службе тебя не научили определять суть людей. То, что она красавица и прочее, в данном случае роли не играет, потому что перед тобой не человек вовсе, а счеты. У нее каждая фраза – костяшка туда, костяшка сюда. – Он сделал несколько выразительных движений, словно вычисляя на воображаемых счетах. – Как только она прознает, что я не богаче министра, она и думать обо мне забудет.

– Значит, ты сдаешься?

– Где я это говорил? – возмутился Казимир, задетый за живое. – Просто ты дала мне чертовски сложное задание! К любой женщине можно найти подход, будь она хоть сто раз знаменитость. Но как найти подход к счетам? – Он удрученно покачал головой. – Сложно, очень сложно. И вообще, у меня от всех этих представлений разыгрался аппетит. Интересно, что у нас будет сегодня на ужин?

Глава восьмая, в которой Казимир занимается благотворительностью, а врачи приходят к неутешительным выводам

– Признаться, поначалу я тоже принял этого малого за полного олуха, – доверительно сообщил Ломов своему начальнику на следующее утро. – Но пока, хоть он и действует своеобразно, его поступки приносят больше пользы, чем вреда.

Шпионы Сергея Васильевича уже довели до его сведения разговор, который состоялся у Амалии с дядюшкой, и для себя Ломов уже сделал несколько выводов. По его мнению, Казимир чрезвычайно ловко косил под дурачка, а на самом деле был ничуть не глупее своей племянницы, которой в Особой службе нередко поручали самые головоломные дела. Хмурясь, генерал Багратионов несколько раз пробарабанил пальцами по столешнице.

– Боюсь, Рафаэль серьезно осложняет дело, – наконец промолвил Петр Петрович.

– Я могу решить эту проблему, если вы только позволите, – спокойно ответил Ломов.

Взгляды начальника и подчиненного скрестились.

– Не знаю, не знаю, – промолвил наконец глава Особой службы. – Меня бы больше устроило, если бы человек баронессы Корф увлек Лину Кассини и вынудил ее расстаться с министром.

– Разумеется, – согласился Ломов, – но должен сказать, что этот человек оценивает свои шансы очень трезво. К тому же в дело некстати влез Непомнящий…

Багратионов недовольно крякнул и поглядел на окно, задернутое пыльными бархатными шторами.

– Вы, вероятно, предложите от него избавиться, Сергей Васильевич? – не без сарказма осведомился он.

– Это было бы желательно, – ответил Ломов, подстраиваясь под тон начальника. – Для меня очевидно, что не будет ничего хорошего, если он станет мешать нашему агенту. Кроме того, Антон Филиппыч совсем голову потерял. Что, если он некстати проболтается Лине о том, что наш человек работает по ней?

Багратионов нахмурился.

– Антону Филиппычу ничего не известно о том, что мы подключили разового агента, – довольно сухо заметил он.

– Да, но Непомнящий знает Амалию, а разовый агент – ее дядя, – гнул свое Ломов. – Воля ваша, но даже такому простаку, как Антон Филиппыч, нетрудно догадаться, что к чему.

Петр Петрович раздраженно шевельнулся.

– Ваше предложение?

– Новое задание, – с готовностью ответил Ломов. – Пошлите его во Владивосток, к примеру. А еще лучше – в Японию.

Но Багратионов никак не мог отправить горе-агента ни в Японию, ни во Владивосток, потому что знал, тетка Непомнящего воспротивится этим планам. Она предпочитала, чтобы племянник находился где-нибудь поблизости и не ездил дальше Европы.

– Я отправлю его в Москву, – сказал наконец генерал. – Придумаю для него какое-нибудь поручение, чтобы он задержался там подольше. Теперь относительно Рафаэля…

Петр Петрович замолчал. Ломов терпеливо ждал.

– Главное, чтобы полиция ничего не заподозрила. – Багратионов поморщился. – Действуйте! Или вы хотели спросить еще о чем-то? – добавил он, заметив, что агент колеблется.

– Петр Петрович, мы тут головы ломаем, как разлучить Лину Кассини и министра, – выпалил Ломов. – Но почему бы не пойти по простейшему пути? Дать жене знать, что у ее мужа интрижка, пусть она с ним сама разбирается…

– Жене министра уже давно все известно, – отрезал Багратионов. – Но она не тот человек, который попытается приструнить мужа и заставит его отказаться от любовницы. Другое воспитание, Сергей Васильевич, другое воспитание!

– Ясно, – вздохнул Ломов. – Ну что ж, в крайнем случае мы всегда можем ее шлепнуть.

Багратионов вытаращил глаза:

– Жену? А ее-то за что?

– Я имел в виду любовницу, – ответил неподражаемый Сергей Васильевич. – Если разовый агент не справится или если исчезновение Рафаэля не подействует, грабитель всегда может позариться на драгоценности известной певицы и прикончить ее во время ограбления. Совершенно случайно, разумеется.

Тут у Петра Петровича аж заныл висок, и генерал поспешно махнул рукой, отпуская агента.

Этот разговор происходил в субботу утром, а ближе к вечеру Казимир, где-то пропадавший весь день, явился в особняк на Английской набережной. Жилет на нем был разорван, волосы всклокочены, галстух сбился на сторону.

– Кажется, – промолвил Казимир, – я перестарался.

После чего рухнул на диван и велел горничной принести пива.

– Что случилось? – спросила Амалия.

– Меня чуть не съели, – пожаловался дядюшка, осушив кружку.

Это было что-то новое, и Амалия пристально посмотрела на собеседника.

– Кто? – задала она следующий вопрос.

– Как кто? Дикое животное!

…Впрочем, еще до встречи с диким животным Казимир заглянул в магазин, где продавались веера, выбрал пять самых дорогих, объявил, что вернется за ними чуть позже, и отправился навестить Марию Фелис.

Розита, открывшая дверь, сделала большие глаза:

– О, да вы не робкого десятка! Но я не стану докладывать о вас, иначе она опять швырнет в меня щипцами для завивки волос или еще чем-нибудь похуже.

– Чем я провинился? – изумился Казимир.

– Вы заснули во время ее танца! Думаете, она способна простить такое?

– Я вчера очень устал, – пожаловался Казимир. – Это все из-за благотворительности. Меня все рвут на части, а я никому не могу отказать.

Розита недоверчиво покачала головой:

– Даже если так, вы пришли потом за кулисы, говорили с «оглоблей», а к моей хозяйке даже не подошли!

– Я пришел только для того, чтобы увидеть твою хозяйку, – жалобно ответил Казимир. – Но эта итальянская певица что-то учуяла и вцепилась в меня. Честное слово, она меня просто не отпускала! Думаю, она сделала это нарочно, чтобы поссорить меня с твоей хозяйкой. Эта Лина Кассини – очень, очень коварная женщина!

Розита и сама каждый день слышала из уст хозяйки, какая итальянка коварная бестия, и слова Казимира заставили ее задуматься.

– Нет, сейчас я о вас говорить не стану, – решительно объявила горничная. – Но позже, если хозяйка будет в настроении, я замолвлю за вас словечко.

– Позже? Когда?

– Завтра, может быть. Как получится.

– А может быть, получится уже сегодня? – спросил Казимир, вкладывая в руку Розиты монету.

– Может быть, – ответила его собеседница, пряча деньги. – Главное, чтобы щипцы были подальше от хозяйки. Не беспокойтесь, я что-нибудь придумаю.

Она закрыла дверь за Казимиром и вернулась в гостиную, где Мария Фелис, сидя в неглиже на ковре возле очага, кормила гепарда.

– Розита, кто это был?

– Так, никто. Перепутали номера, – ответила горничная.

– Розита, ты лживая девка! – рассердилась испанка. – Кого ты думаешь провести? Я узнала голос этого недомерка, этого подлеца, который…

– Он хотел извиниться, – выпалила Розита. – Видели бы вы, как он унижался и просил прощения! Он работает в благотворительном комитете, и его просто рвут на части!

– Это не оправдание для того, чтобы спать во время моего номера! – огрызнулась Мария. – И я видела, как он любезничал за кулисами с этой кобылой!

– Он с ней не любезничал, это она пристала к нему назло вам, чтобы вывести вас из себя.

– Ха! Это он тебе сказал? Врун!

Не подозревая о буре, которую вызвало его появление, Казимир вернулся в магазин, торговавший веерами, расплатился, велел упаковать коробочки получше и отправился навестить Лину Кассини.

Итальянская дива при его появлении сидела возле рояля, изучая ноты. На ней был домашний наряд – платье немного строже и проще, чем выходное, которое оживляла только брошь с крупными бриллиантами. Однако от Казимира не укрылось, что Лина была очень умело накрашена и что стул, предназначенный для гостя, кто-то уже отодвинул от стены.

Казимир объяснил, что явился исправить ужасную ошибку, которую допустил вчера, и поднес Лине кокетливо перевязанные лентой футляры с веерами. Бросив на них рассеянный взгляд, Лина тотчас же заметила, что веера, которые ей принес гость, отменного качества и наверняка стоят очень дорого.

– Вы очень любезны, – сказала она, и голос ее потеплел. – Вы упоминали, но я уже забыла… Так чем вы занимаетесь?

– Благотворительностью, – ответил Казимир, не уточняя, что вчера и речи не было о его занятиях.

– О! – Лина изобразила заинтересованность. – Вероятно, вы унаследовали большое состояние, которое позволяет вам творить добрые дела.

– О да, – скромно подтвердил Казимир. – Но я не единственный его распорядитель, – быстро добавил он. – Есть еще сестра и племянница.

– Вот как!

Лина ожидала, что Казимир попросит у нее автограф или рассыплется в бессвязных похвалах ее божественному голосу, но не тут-то было. Вообще-то его поведение ее вполне устраивало, потому что ей наскучило давать автографы и слушать одни и те же заезженные комплименты. Человеку, который никогда не был известен, трудно представить себе, как легко можно пресытиться славой; а Лина Кассини была знаменита уже несколько лет, с первых портретов, которые с нее написал Больдини и выставил в Салоне[24]. Она метнула на Казимира сквозь ресницы загадочный взгляд.

– У вас в этой гостинице живут друзья, не так ли? Моя горничная видела некоторое время назад, как вы выходили отсюда, – пояснила певица.

Предположим, горничная ничего не видела, просто сама Лина заметила в окно уходящего Казимира, а потом болтушка Тереза доложила ей, что ее вчерашний собеседник побывал у Марии Фелис. Лине было любопытно, как Казимир попытается выкрутиться. Людей она ставила не слишком высоко и почти не сомневалась, что гость ей солжет.

– Боюсь, у меня здесь нет друзей, – чистосердечно ответил Казимир. – Но вы правы: я навещал госпожу Фелис.

– О, можете быть спокойны, – сказала Лина с тонкой улыбкой, – я не буду выспрашивать у вас подробности этого свидания.

– Свидания? – Казимир пожал плечами. – Что ж, если вам так угодно. Но я всего лишь хотел спросить, не согласится ли она выступить на благотворительном вечере в пользу детей-сирот. Я подумал, что, возможно, благая цель вечера убедит госпожу Фелис несколько уменьшить ее обычный гонорар…

Лина усмехнулась. Нет, она, конечно, была на редкость красивой женщиной, и все же, завидев сейчас ее усмешку, Казимирчик отчего-то ощутил неодолимое желание отодвинуться назад – что он, собственно, и поспешил исполнить.

– Однако вам не удалось добиться своего, не так ли? – спросила певица.

– Она заломила чудовищную сумму, – сокрушенно промолвил Казимирчик. – Признаться, я бы понял ее, будь я обычным театральным антрепренером. Но здесь… – Он развел руки, изображая полнейшее непонимание.

– Возможно, вам стоило бы обратиться к кому-нибудь другому, – задумчиво уронила Лина. – К кому-то, кто не так жаден, как госпожа Фелис.

– Но я мало кого знаю, сударыня, и потом, это должно быть имя, которое привлечет гостей, потому что мы намереваемся объявить сбор средств, а человека нелегко заставить расстаться с деньгами ради одной идеи. Ах, если бы вы знали, до чего трудно заниматься благотворительностью! – воскликнул Казимирчик, преисполняясь жалости к себе так искренне, словно все, что он говорил, было правдой. – И это неправда, что люди обычно черствые; нет, они не черствые, но они просто равнодушны ко всему, что не касается их лично, а это ничуть не лучше…

– Вы могли бы попросить меня, – оборвала Лина его излияния, и в ее голосе прозвенели металлические нотки.

Казимир вытаращил глаза:

– Вас? О нет, я бы не осмелился…

– Почему? По-вашему, мое имя не способно привлечь гостей?

– Нет, но… После того как госпожа Фелис уже отказала мне… Я хочу сказать, мне было бы трудно рассчитывать, то есть надеяться…

– Не все люди черствые, сударь, – сказала Лина, и глаза ее блеснули. – Я спою на вашем вечере бесплатно, и мне ничего не надо.

– О! Сударыня…

– Разумеется, если он совпадает с одним из моих концертов, вам придется перенести его на другой день, но я не думаю, что гостей от этого будет меньше, – заметила Лина.

Казимир с любопытством смотрел на нее. Ему был хорошо известен тип женщин, который он про себя окрестил неприступной снежной королевой; но тут из-под снежной оболочки нет-нет да выглядывало пламя, и он ловил отблески этого пламени в черных глазах Лины, в движениях ее безупречно изогнутых бровей, в некоторых гримасах ее красивого рта.

«Кто-то когда-то с ней дурно обошелся… Люди, которые поднялись из нищеты, видели на своем пути много такого, что ускользает от тех, кто в нищете не родился. Чем можно заинтересовать человека, которому все одинаково противны или скучны, что, может быть, есть одно и то же? И ведь я совершенно ей безразличен, что бы я ни делал…»

Казимир обговорил с Линой, в какие именно дни он может рассчитывать на ее выступление, и откланялся, как только заметил, что его собеседница поглядывает на часы. Вскоре после его ухода горничная Тереза принесла записку, которую только что доставили. Прочитав ее, Лина расхохоталась и упала в кресло.

– Министр не может приехать, у него ужасно болит рука, – объяснила она в перерыве между приступами смеха. – Она вся распухла, и врачи подозревают, что у него перелом. – Лина покачала головой. – Какие, однако, неженки некоторые мужчины! Помню, в детстве мне приходилось бегать босиком едва ли не до самого Рождества, и я даже не простужалась!

И в самом деле, после диверсии разового агента государственный муж на время вышел из строя. Вчера, возвращаясь домой в карете, он пожаловался жене, что «этот болван» наступил ему на руку, и теперь она немного болит. Наутро рука распухла, и встревоженная жена послала за доктором.

– Гм… небольшой синяк… Ушиб, я полагаю… – объявило медицинское светило номер один.

– Хорош ушиб – да он не может рукой пошевелить! – возмутилась жена.

– Это случается при некоторых травмах, – успокаивающе заметило светило. – Должен сказать, что я не вижу никаких причин для беспокойства. Руку день-два лучше не напрягать, а потом все должно пройти.

Как говорится, один ум – хорошо, а два – лучше, и поэтому супруга политика не мешкая послала за другим доктором, которому доверяла едва ли не больше, чем первому.

– Не исключена трещина или перелом, – заявило второе светило, осмотрев руку министра. – Точнее я пока сказать не могу, но на вашем месте я бы вообще неделю не пользовался этой рукой.

Как видим, отсутствие рентгена в те годы давало врачам широкое поле для предположений.

– Но если сегодня рука болит у меня меньше, чем вчера… – начал изумленный министр.

– Так и должно быть, – заверил его эскулап. – Сегодня вы уже отошли от шока, и вам представляется, что травма несущественна. Однако это вовсе не значит, что на самом деле все обстоит именно так.

Встревожившись, жена министра на всякий случай послала за третьим доктором, который был больше всего известен своим изречением: «Вся жизнь – это болезнь, но самое скверное, что она все-таки лечится».

– Не было бы гангрены, – изрекло третье светило, осмотрев руку министра, на которой лишь небольшая припухлость напоминала о вчерашнем соприкосновении с ногой злокозненного Казимирчика. – Впрочем, даже если начнется гангрена, самое главное – ампутировать руку вовремя, – жизнерадостно заключил он.

Услышав эти слова, министр потерял сознание, а когда он очнулся, жена при поддержке доктора настояла на том, чтобы бедняга лег в постель и ни в коем случае никуда не выходил. Гангрена – это вам не шутки шутить, в самом деле!

Именно поэтому министру пришлось пропустить свидание с очаровательной Линой, причем некоторые языкастые граждане, которые близко знали жену больного, потом упорно утверждали, что она нарочно пригласила таких врачей, которые бы нагнали на ее мужа страху, чтобы таким образом помешать ему встречаться с итальянкой. Но, как вы сами понимаете, все это совершенно недоказуемо, и в любом случае подобные предположения остаются на совести сплетников.

Пообедав в ресторане отеля, Казимирчик решил, что теперь самое время навестить Марию Фелис вторично. Розита со смущенным видом впустила его, но когда он вошел в гостиную, там не было никого, кроме гепарда в позолоченном ошейнике.

Завидев Казимира, гепард оскалился, а гость инстинктивно отскочил назад. Но у диких кошек свои инстинкты, и один из них говорит, что все, что бежит прочь, является добычей.

Одним словом, гепард прыгнул на Казимира, тот увернулся, но зверь лапой зацепил его жилет и отхватил кусок ткани с пуговицами. Отскочив к камину, Казимир схватил кочергу, которой можно было при желании разнести голову кому угодно, и изготовился защищаться, но тут отворилась другая дверь, которая вела во внутренние апартаменты, и появившаяся на пороге Мария небрежно подозвала гепарда к себе. Боско, урча, подошел к ней. Шерсть на его загривке до сих пор стояла дыбом.

– А вы злой человек! – сказала Мария, грозя Казимиру пальцем. – За что вы хотели обидеть моего Боско?

– За то, что он хотел меня сожрать! – в запальчивости ответил Казимир, опуская кочергу. Жилет, которым он в глубине души так гордился, висел лохмами, и злопамятный шляхтич решил, что просто так он этого испанке не спустит.

Мария прицепила к ошейнику Боско цепочку, тоже позолоченную, и передала ее Розите. Та ушла, уводя с собой гепарда.

– Вы это сделали нарочно, – проворчал задетый Казимир.

К его удивлению, Мария даже не стала отпираться.

– Ну конечно! – воскликнула она, сверкнув белыми зубами. – Это вам за то, что вы вчера проспали мой танец!

– Но это неправда! Я вовсе не…

– Но, но, но! Я отлично видела, что вы спали!

– Ну хорошо, согласен! Может быть, я немного вздремнул, потому что много работал…

– Работали? Вы?

– Да! Я состою в благотворительном комитете, и вы просто не представляете, сколько мне приходится трудиться…

– Тоже мне, работа! – фыркнула Мария. – Возиться со всякими оборванцами, грязными, вшивыми, вонючими…

Положительно, сеньорита Фелис знала, что такое оборванцы, не понаслышке.

– Это не оборванцы, – возмутился Казимирчик, – это брошенные дети, о которых мы заботимся!

Мария собиралась сказать что-то едкое, но, так как она и сама была брошенным ребенком, слова застыли у нее на устах. Она лишь пристально посмотрела на Казимира и покачала головой.

– Я вам не верю, – заявила она. – Вы лжец! Ну и зачем вам понадобилась эта оглобля? Вы ведь навещали ее сегодня, не отпирайтесь! Что, вы и ее хотели забрать в приют? Ха-ха!

– Нет, – серьезно ответил Казимир, – мы хотели попросить ее выступить на вечере. Мы надеялись, что, так как это благотворительность, она согласился выступать без гонорара…

– Эта кобыла? Ха! – Танцовщица свирепо фыркнула. – Да забесплатно она и палец о палец не ударит! Вот если бы вы попросили меня…

– Но… но ведь я прекрасно знаю, сколько вам платят за один танец… У нас нет таких денег! И вы никогда не согласитесь…

– Кто это вам сказал? – возмутилась Мария.

– Никто! Но я подумал…

– Но, но, но! Он подумал! Так вот, если ваш вечер не совпадает с моими концертами…

– Я думаю, мы всегда сумеем его перенести, если что, – быстро сказал Казимир.

– Вам надо было сразу же обратиться ко мне, – объявила Мария. – Так уж и быть, я согласна станцевать… Ради бедных деток, которые ни в чем не виноваты. Но смотрите! – Она погрозила Казимиру пальцем. – Если вы еще раз осмелитесь заснуть, когда я танцую… Я скормлю вас Боско с потрохами!

– Уверен, ему куда больше понравятся отборные куски мяса из ваших рук, – тотчас же нашелся Казимир, и Мария залилась хохотом.

Рассказывая об этом Амалии, Казимир разглаживал прореху на своем жилете и так вздыхал, что племянница, не выдержав, пообещала, что ему сошьют новый жилет, куда лучше старого.

– Разумеется, я на это рассчитываю, – отозвался дядюшка. – Так вот, как я уже говорил тебе, я немного перестарался. Ни ты, ни я не занимаемся благотворительностью, но раз уж так получилось, придется тебе что-нибудь придумать. Раз уж и Лина, и Мария пообещали выступить, глупо было бы не использовать такой шанс.

– Дядя, – сказала Амалия после паузы, – я все-таки не понимаю, чего ты добиваешься. Ты все время включаешь в свои планы Марию Фелис, хотя о ней и речи не было. Конечно, я могу понять, если ты рассчитываешь привлечь ее внимание для себя лично…

Тут Казимирчик рассердился.

– Лично мне вполне хватило бы жены пивовара, – объявил он, упрямо выставив подбородок. – Замечательная женщина, чуткая, добрая… и никакой бузы! Так что Мария Фелис мне вообще ни к чему…

– Ну, не скажи, – протянула Амалия. – Глаза у нее выразительные, волосы просто роскошные, хоть враги и говорят, что она носит накладные пряди в большом количестве…

– Разве? Я не заметил. – Казимир пожал плечами. – В любом случае ее волосы меня не интересуют. Главное, что Лина Кассини испытывает к ней сильнейшую неприязнь.

– Ах вот оно что! – протянула Амалия.

Откровенно говоря, она вовсе не собиралась верить дяде на слово, но признавала, что он сумел найти удачный предлог, чтобы объяснить некоторые свои действия.

– Про любовь, – увлеченно продолжал меж тем Казимир, – говорится и пишется масса чепухи, а ведь многие люди преспокойно живут без нее и могут за всю жизнь даже не испытать этого чувства. Неприязнь – другое дело. Поверь мне, нет такого человека, которого устраивали бы все окружающие. Каждый из нас терпеть не может кого-нибудь, а то и большинство людей разом. Я даже могу вот что добавить: скажи мне, кого ты не любишь, и я скажу, кто ты…

– Ну, допустим, Лина Кассини не любит Марию Фелис, – проворчала Амалия. – И что из этого следует?

– По-моему, все очень просто, – сказал Казимир, поднимаясь с места. – Обычно считается, что неприязнь вызывает тот, кто непохож, или тот, кто чем-то мешает. Но случается и наоборот. По-моему, Лина не любит испанку потому, что та слишком похожа на нее. Понимаешь? На самом деле Лина Кассини не любит саму себя.

И он удалился, оставив Амалию осмыслять этот сногсшибательный вывод.

Глава девятая, в которой появляется труп, а преступник исчезает

Бывают торжества, похожие на праздники, бывают такие, которые больше смахивают на похороны, случаются, наконец, мероприятия, куда можно не приходить вовсе. Однако день ангела княгини Гарденберг обещал быть вполне себе праздничным, в меру светским, в меручинным, но вполне подходящим для приятного времяпрепровождения – если бы не одно событие, которое перевернуло все с ног на голову. Впрочем, речь о нем еще пойдет впереди.

Согласно выработанному ранее плану, Амалия и ее дядюшка прибыли в особняк князя раздельно. Казимиру полагалось использовать вечер для того, чтобы поближе познакомиться с Линой Кассини. Она должна была спеть несколько песен. Однако капризный агент Браницкий уделил диве, одетой в изумительное черное бархатное платье, лишь пару слов и устремился к вазочкам с разноцветным мороженым, которое разносили лакеи. Мороженое Казимир любил еще больше, чем пиво, и готов был поглощать его в любом количестве в любое время года. За пять минут, блаженно жмурясь, он проглотил две порции и уже высматривал третью, когда князь, обходивший гостей, обратил на него внимание.

Хозяину особняка недавно исполнилось шестьдесят лет. Он был высок, худощав и носил кустистые бакенбарды по старой моде. Выражение его лица наводило на мысль об очень умной собаке, которой по какому-то недоразумению досталось человеческое тело. Его супруга, одетая пышно, но по-немецки безвкусно, стояла возле него. Княгиня была младше мужа на одиннадцать лет, но выглядела еще моложе, из чего Амалия была склонна сделать вывод, что супружество оказалось вполне удачным. У несчастливых женщин, как бы хорошо они ни владели собой, нет-нет да и проскальзывает кислое выражение лица; княгиня же держалась всегда приветливо и радушно. Улыбка ее была не данью протоколу, а выражением ее собственного хорошего настроения.

– Мне незнаком этот господин, – сказал князь, обращаясь к молодому человеку, который, как незаметная, но преданная тень, следовал за ним по анфиладе комнат. – Кто это, Карл?

Амалия увидела, как князь разговаривает с Карлом фон Лиденхофом, и нахмурилась. Лиденхоф, если говорить начистоту, был ее коллегой, но, так сказать, с противоположной стороны баррикад, и потому Амалия его не любила. Он был неглуп, исполнителен, упорен и трудолюбив, а еще – весьма злопамятен, и следовало хорошенько подумать перед тем, как сделать его своим врагом. По движениям губ и направлению взгляда князя Амалия уже поняла, что речь идет о ее любимом дядюшке, который, устав выбирать, захватил две вазочки с мороженым разом и принялся поглощать его все с тем же выражением абсолютного блаженства на лице, которое выводило племянницу из себя. По правде говоря, она уже мысленно приготовила колкость, которую обязательно скажет новоиспеченному агенту по пути домой, но тут произошло нечто странное. А именно, Лина Кассини, которая разговаривала с несколькими любезничающими кавалерами, которые смотрели на нее, словно голодные коты – на крынку отборной сметаны, внезапно кивнула им, как королева, милостиво отпускающая своих нерадивых подданных, и скользнула туда, где примостившийся на диване Казимирчик облизывал ложку, с ностальгией глядя на пустые вазочки перед собой.

– Синьор Браницкий, если не ошибаюсь?

– Ах! Госпожа княгиня, – воскликнул Казимирчик, – вы поистине царица торжества! Я не вижу здесь никого, кто мог бы сравняться с вами.

– Я не княгиня, – сказала Лина, забавляясь, – и это торжество – не мое.

– Ах, это все моя близорукость, синьора Кассини! – вздохнул Казимир. – Жизнь несправедлива – сколько людей носят громкие титулы, которые куда больше подошли бы другим… Уж вам-то княжеская корона точно была бы к лицу куда больше!

Лина была польщена, но, чтобы ее собеседник не возомнил о себе невесть что, все же состроила легкую гримасу:

– Как, вы бы хотели видеть меня женой этого господина?

– А что с ним не так? – притворно изумился Казимир. – Экземпляр не то чтобы допотопный, но… с археологической точки зрения вполне сносный. Его мумия очень представительно смотрелась бы в витрине какого-нибудь будущего музея…

Тут произошло нечто странное: его собеседница, эта роскошная человеческая статуя в изумительном бархатном платье, не удержавшись, фыркнула, как пятнадцатилетняя девчонка. Впрочем, Лина тут же опомнилась и попыталась придать лицу строгое выражение.

– Вы, наверное, ужасный сплетник, – заметила она.

– Я? – изумился Казимирчик, глядя на нее широко распахнутыми голубыми глазами. – Вы так мило это произнесли, что мне сразу же захотелось стать сплетником. Беда в том, что это ужасно скучно – все время надо думать о чужих делах вместо того, чтобы думать о себе… и о том, что любишь, – добавил он со вздохом.

– Кажется, я знаю, что вы любите, – промолвила певица с легкой иронией в голосе. – Уж не мороженое ли?

Она очаровательным кивком указала на опустошенные Казимирчиком вазочки.

– Вы правы, – сокрушенно признался ее собеседник. – Наверное, это ужасно, да?

Можно пенять человеку на то, что он, например, плохо одет, можно уколоть его, если он, допустим, необразован, но смеяться над тем, кто любит мороженое, – все равно что смеяться над ребенком. Не то чтобы Лина смутилась; смутить ее вообще было нелегко, но она почувствовала, что вести разговор в прежнем тоне не получится, и решила сменить тему.

– Кстати, что насчет вашего благотворительного вечера? – спросила она. – Вы уже назначили дату?

Казимирчик заверил собеседницу, что да, конечно, если только ее устроит среда. И, разумеется, за госпожой Кассини пришлют карету, которая доставит ее в особняк на Английской набережной, а после вечера отвезет обратно в отель.

– Я почти уверен, что он шпион, – вполголоса говорил тем временем Карл князю. – Родственник баронессы Корф просто не может быть никем другим. Но что он тут делает, нам неизвестно. Его племянница тоже здесь и усиленно притворяется, будто вообще с ним незнакома. Кроме того, с ней вместе прибыл небезызвестный господин Ломов, с которым она сейчас разговаривает. Нет, они точно что-то затеяли…

– Сергей Васильевич, прошу вас, будьте осторожны, – шепнула Амалия Ломову, прикрывшись веером, чтобы посторонние не могли расшифровать ее слов по движению губ. – Смотрите, как Лиденхоф смотрит на вас! Нам вовсе ни к чему привлекать внимание…

– Я всегда осторожен, – отозвался ее собеседник. – Кстати, генерал Багратионов просил меня известить вас, что деньги за пять вееров, которые разовый агент послал госпоже Кассини, он возмещать не будет. Иначе все фонды Службы вскоре уйдут на то, чтобы ваш дядюшка предстал перед этой особой в выгодном свете.

– Сергей Васильевич, это мелко!

– Согласен, – хладнокровно ответил Ломов, буравя собеседницу своими глубоко посаженными глазами. – Не знаю, что за тактику избрал ваш дядюшка, но вижу, что она действует. Госпожа Кассини уделила хозяину дома две минуты, а с вашим дядей она беседует уже пять минут. Но, так какя человек нелюбопытный, я не стану доискиваться, почему…

– Сергей Васильевич, – не выдержала Амалия, – мне бы не хотелось быть невежливой, но я нахожу, что ваш сарказм…

– Совершенно неуместен, не так ли? – Ломов улыбнулся краями губ. – Не извольте беспокоиться, сударыня. Можете быть спокойны – я весьма ценю усилия вашего дяди… и ваши тоже, которые вы приложили для разрешения нашей непростой ситуации. – Он издал короткий, резкий смешок. – Бьюсь об заклад, фон Лиденхоф и Риттер сейчас в панике. Им невдомек, почему мы здесь, и это сводит их с ума. Конечно, они подозревают, что мы собираемся сделать какую-нибудь пакость, чтобы навредить их стране, – ни на что иное у них не хватит ни мозгов, ни воображения.

– Я еще не видела Риттера, – сказала Амалия. – Разве он здесь?

– Конечно, – хмыкнул Ломов. – Такой же деревянный и такой же самодовольный, как всегда. Как вижу его, так и чешутся руки его шлепнуть.

Михаэль Риттер был родственником и коллегой Карла фон Лиденхофа, но если с последним в случае необходимости еще можно было как-то поладить, то с Риттером дело обстояло куда сложнее. Он вполне искренне считал, что единственная приличная страна на свете – это Германская империя, а все остальные государства созданы только для того, чтобы пресмыкаться перед нею. Нечего удивляться, что Риттер мог вывести из себя кого угодно, тем более что он ничего не предпринимал, чтобы хоть как-то смягчить эту неприязнь.

– Лучше бы вы с Петром Петровичем придумали, что делать с Непомнящим, – не удержалась Амалия. – Он мешает спокойно работать… сами знаете кому.

– Насчет Непомнящего можете не волноваться, – заверил ее Сергей Васильевич. – Его послали в Москву с совершенно секретным поручением – передать пакет особой важности некоему высокопоставленному лицу. В пакете инструкция адресату ни в коем случае не выпускать Антона Федоровича из Москвы до получения особого распоряжения.

– Вот как?

– Да. Старые методы, Амалия Константиновна, – самые надежные, пусть даже они кому-то и кажутся старомодными.

Амалия собиралась возразить, что ничего такого она не думала, но тут баронесса Корф заметила молодого и довольно привлекательного блондина с военной выправкой, только что вошедшего в гостиную. Это был Михаэль Риттер. Бросив на Ломова и его собеседницу обманчиво безразличный взгляд, он подошел к Карлу.

– Я, кажется, уже предлагал печатать в пригласительных билетах: «Убедительно просим шпионов не посещать нас и оставаться дома», – заметил Риттер негромким, спокойным голосом. Лицо его, даже когда он шутил, сохраняло привычное невозмутимое выражение. – Что они тут делают?

– Не знаю, – поморщился Карл. – И меня это беспокоит. Я уже распорядился, чтобы слуги не выпускали их из виду. – Он немного помедлил перед тем, как задать следующий вопрос. – Как по-твоему, почему они здесь?

– Я бы мог предположить, что баронессе Корф просто стало скучно, если бы не Ломов, – холодно ответил Риттер. – Или наоборот: ему стало скучно, и он явился сюда, но он и она в одном и том же месте… Это наводит на размышления.

– Тут еще ее дядя, – сказал Карл. – И самое странное, что он вместе с племянницей решил ни с того ни с сего заняться благотворительностью. До меня дошли слухи, что на следующей неделе баронесса устраивает вечер в пользу детей-сирот, а дядя ей помогает.

– Вот как? В самом деле, очень любопытно…

Обменявшись еще несколькими фразами, агенты разошлись: всех пригласили к столу.

Уже потом, когда все произошло, Амалия раз за разом задавала себе один и тот же вопрос: не заметила ли она чего-нибудь подозрительного, не показалось ли ей что-то странным и не выглядел ли как-то необычно кто-нибудь из гостей. Но из череды воспоминаний больше всего запомнились только платье Лины Кассини – узорчатый черный бархат на светлом чехле – и уже после ужина, после того, как итальянка закончила петь, насмешливый вопрос Риттера, обращенный к ней, Амалии, – о том, где сейчас ее муж, барон Корф.

– Полагаю, там же, где ваша жена, – съязвила она.

Риттер не был женат и, несмотря на внешность, которую Ломов не без оснований именовал «деревянной», имел репутацию ловеласа. Он усмехнулся.

– То есть вы ничего не знаете, равно как и я… Занятно, занятно!

У Амалии руки чесались дать ему пощечину, но пребывание в Особой службе научило ее владеть собой, и она только презрительно усмехнулась.

– Вы хотите еще поговорить о господине бароне? – мягко осведомился Ломов у немца. – К вашему сведению, я тоже умею простреливать монету на лету.

Это был намек на то, что Михаэль Риттер слыл опасным дуэлянтом и уже несколько раз убивал своих противников – а также на то, что если он продолжит свои намеки, ему несдобровать. Риттер поглядел на Ломова своими водянистыми глазами и, отвернувшись, заговорил с каким-то знакомым.

Лину Кассини уговорили спеть еще одну песню, она вернулась к роялю, за которым уже сидел немолодой пианист, бросавший на певицу восторженные взгляды. Кажется, именно тогда Амалия поймала себя на том, что ее все раздражает: и необходимость снова слушать пение итальянки, голос которой казался ей совершенно незначительным, и поведение дядюшки, который ничего не делал, чтобы привлечь к себе внимание Лины, и даже пианист с его седыми волосами и горящим взором, который казался Амалии нелепым. С треском захлопнув веер, баронесса Корф вышла из зала и, миновав несколько комнат, остановилась в библиотеке. Ломов, заметив ее состояние, последовал за ней.

Отчасти Амалия досадовала на себя из-за того, что вообще включила в план посещение именин княгини. С самого начала можно было сообразить, что вряд ли из этого выйдет что-нибудь путное. И вообще, Казимирчик вполне мог пообщаться с Линой Кассини в любом другом месте.

Ей не хотелось признаваться никому – даже самой себе, – что больше всего она досадовала не из-за вечера, а из-за того, что треклятый Риттер задел ее самое больное место. В самом деле, почему она не сумела быть просто женой и матерью, жить в кругу, который очертила ей жизнь – и который явно был не худшим из всех вариантов? Почему она вернулась в Особую службу, вычеркнув из своей жизни супруга, которого любила, и все, что напоминало о нем?

«А ведь у меня было все, о чем обычно мечтают обычные женщины, – подумала Амалия, – муж, красивый, богатый, с титулом, с положением при дворе… который обожал меня – и который думал, что я смогу жить как все. Как все! Покупать наряды, ходить на светские рауты, почтительно слушать княгиню Марью Алексевну, хотя всем отлично известно, что она просто сумасшедшая старуха… Не делать ничего, что могло бы осудить общество, даже если это какой-нибудь пустяк… И какое-то время со всем этим миришься – из любви, а потом понимаешь, что любовь, в общем-то, не для того предназначена, чтобы затыкать пустоту в жизни… Но даже человеку, которого любишь, невозможно объяснить, что такая жизнь – пуста».

– Вам принести шампанского? – спросил Ломов. Он не знал, о чем Амалия задумалась, но ему инстинктивно не понравилось выражение ее лица, некоторая судорожность, с которой она сжимала веер.

– Да, пожалуй, Сергей Васильевич, – рассеянно ответила Амалия.

В библиотеке стояли часы, но она не догадалась посмотреть на циферблат, чтобы отметить точное время. Во всяком случае, ей показалось, что Ломов отсутствовал не слишком долго – но, по правде говоря, она была слишком поглощена своими мыслями, чтобы думать о чем-то еще.

Когда Ломов вернулся, Амалия тотчас же отметила две странности. Во-первых, он явился без шампанского, а во-вторых, выражение его лица изменилось. В нем появилось что-то нехорошее, почти волчье, и, еще не зная, в чем дело, баронесса Корф насторожилась.

Первые слова Сергея Васильевича были:

– Я предупредил вашего дядю. Думаю, нам пора уходить.

Амалия озадаченно нахмурилась:

– Но еще слишком рано…

– Через пять минут может быть уже поздно, – перебил ее Ломов, и какие-то непривычные, нервические нотки прозвенели в его голосе. – Уходим, живо!

– Но мне надо проститься с княгиней…

– Нет! – отрезал собеседник. – Не сейчас!

Тут где-то закричали, запричитали голоса, к ним присоединился шум разбитых бокалов и требования позвать доктора. Ломов дернулся, как от удара.

– Не успели, – буркнул он. – А, черт подери!

– Да что случилось, в самом деле? – уже сердито спросила Амалия. – Сергей Васильевич!

– В доме труп, вот что, – отрезал Ломов. – И я видел, как убегал тот, кто его убил.

Амалия оцепенела:

– Князь?..

– Нет, убит не он. Но легче нам от этого не будет, можете мне поверить, – мрачно заключил Сергей Васильевич.

Глава десятая, в которой выясняется личность трупа и способ убийства

Казимир искренне страдал. Званый вечер, начавшийся так приятно – мороженым и непринужденной беседой с самой красивой женщиной Европы, – завершился ужасной бузой.

Во-первых, явился Ломов, очень цепко взял Казимира за плечо (бедняга аж охнул) и свистящим шепотом велел агенту-обольстителю срочно уходить и садиться в карету. И лицо у лжемайора при этом было такое, что у Казимира даже пропала охота задавать ему лишние вопросы.

Во-вторых, до выхода было довольно далеко, и потом, никак нельзя уйти, не попрощавшись с той же Линой Кассини. Она, как всегда, беседовала с полудюжиной своих обожателей, которые обступили ее со всех сторон, и пробиться к ней было нелегко. Но Казимир даже не успел начать заготовленную фразу с извинениями, потому что, как только Лина обратила свои длинные загнутые ресницы в его сторону, начался форменный кошмар.

Кто-то закричал: «Убийство!» – потом один из слуг уронил поднос с бокалами, и под их звон несколько дам упали в обморок. Затем буза стала набирать обороты. Все стали спрашивать друг у друга, что происходит, что было совершенно бесполезно, потому что никто ничего толком не знал. Но стихийное любопытство уже овладело толпой, и, всколыхнувшись, как море перед бурей, оно выплеснулось в одну из комнат на первом этаже – ту самую, из которой донесся первый крик.

Вжимаясь спиной в стену, около двери стояла молоденькая горничная и рыдала, возле нее суетилась, пытаясь ее успокоить, служанка постарше, а на полу лежал Михаэль Риттер, оскалив зубы, и был он теперь деревянный настолько, насколько это вообще возможно. Возле него в небольшой лужице шампанского валялся разбитый бокал.

Следуя в фарватере Лины, Казимир оказался в первых рядах любопытных и успел заметить кое-что, на что никто не обратил внимания: окно в дальнем конце комнаты было приоткрыто, и одно из стекол в нем треснуло.

– Пропустите! Пустите, пожалуйста! Доктор, прошу вас…

Какой-то молодой человек (позже Казимир узнал, что это был Карл фон Лиденхоф) привел доктора, и тот склонился над телом. Лина, стоявшая возле Казимира, содрогнулась и отвернулась, театральным жестом прикрыв глаза.

– Как все это ужасно! – пожаловалась она. – Боюсь, я не могу здесь больше находиться.

– Разрешите проводить вас до кареты? – почтительно спросил Казимир.

Он удалился вместе с Линой, провожаемый завистливыми взглядами. А в комнате тем временем фон Лиденхоф, хмурясь, отвернулся от доктора, который осматривал мертвеца.

– Этот человек умер от остановки сердца, – объявил врач, поднимаясь на ноги. – Точнее я могу сказать только после более тщательного осмотра.

Вздох пролетел по толпе гостей.

– Вы хотите сказать, – недоверчиво спросил какой-то старик, – что у этого молодого человека случился сердечный приступ?

– Господа, прошу вас, – вмешался Карл, – не забывайте, все мы смертны…

– Так это не убийство? – спросил другой гость, и в его тоне прозвучало что-то подозрительно похожее на разочарование.

– С какой стати? – воскликнул Карл. – Хотя… постойте-ка! – Он обернулся к молоденькой горничной, испепеляя ее взглядом. – Это вы кричали, что произошло убийство?

Та съежилась и несмело кивнула.

– Отвечайте, когда вас спрашивают! – прогремел Карл. Его ноздри раздувались. – Кто вам сказал, что это убийство?

– А вы сами посмотрите на его лицо! – вмешалась старшая горничная. – Что еще Грета должна была подумать? Она вошла, а он лежит… и скалится…

Карл обернулся к гостям и развел руками, всем видом показывая: вот, полюбуйтесь! Человек умер от сердечного приступа, а глупая горничная стала кричать, что его убили…

– Дамы и господа, это ужасное, трагическое происшествие… Покойный был моим другом… Он был моим родственником! – Голос Карла дрогнул. – Как видите, произошел несчастный случай… Мне искренне жаль, что прекрасный вечер оказался омрачен таким прискорбным происшествием…

Он произнес еще немало слов в том же духе, и наконец ему удалось убедить толпу разойтись. Остались всего несколько человек, среди которых были Амалия и Ломов. Скалясь почти так же, как его умерший родственник, Карл подошел к ним.

– Берегитесь, – шепнул он звенящим от ненависти шепотом, – на этот раз вы зашли слишком далеко!

– Я прощаю вас, потому что понимаю, что вы испытываете, – спокойно сказала Амалия. – Но вы не правы, и лично я готова поклясться всем, что мне дорого, я не имею никакого отношения к смерти вашего родственника.

– А вы? Вы тоже поклянетесь? – обернулся Карл к Ломову.

– Послушайте… – начал тот.

– Все ваши слова не стоят ломаного гроша, – ожесточенно бросил германский агент. – А теперь запомните хорошенько, что я вам скажу. Если я выясню, что хоть один из вас имеет отношение к гибели Михаэля, – я сделаю все, чтобы заставить вас заплатить за это!

Амалия не привыкла сносить угрозы. Поглядев на Карла прямым, холодным взглядом, она промолвила:

– Думаю, что куда большее отношение к гибели Михаэля имеет разбитое окно. Выясните, кто выбрался из него, и уверена, что вы получите ответ на свой вопрос.

– Окно можно разбить и для отвода глаз, – парировал Карл. – Находясь внутри комнаты. Вы не убедили меня, госпожа баронесса! Нет, не убедили!

– Вам тоже не удалось убедить меня в том, что к убийству причастен кто-то из нас, – бросила Амалия. – Идемте, Сергей Васильевич. Думаю, дома нас уже заждались.

Однако вместо того, чтобы ехать домой, мои герои направились прямиком к Петру Петровичу Багратионову и поставили его в известность о том, что кто-то в разгар праздничного вечера залез в особняк немецкого посла и прикончил его агента.

Слушая Амалию и Ломова, Багратионов сначала побагровел, потом пожелтел, а под конец стал нехорошо дергать челюстью.

– Фон Лиденхофа, конечно, замочить мало, – горестно подытожил Ломов, – но все же я должен признать, что он ловко придумал – выдать случившееся за сердечный приступ. К сожалению, это неправда, потому что я видел лицо Риттера, как и госпожа баронесса. Готов поспорить на что угодно: его отравили каким-то ядом, который подсыпали ему в шампанское.

– Кто же это сделал? – осведомился Багратионов придушенным голосом.

Ломов кашлянул и выразительно покосился на баронессу Корф, словно показывая, что теперь ее очередь говорить, а он, пожалуй, лучше промолчит, не то последствия могут быть непредсказуемыми. Некоторые вещи все же легче выслушать от женщины, чем от мужчины.

– Полагаю, человек, у которого были веские причины ненавидеть убитого, – дипломатично ответила Амалия на вопрос начальства. – Сергей Васильевич видел убийцу, когда он убегал.

Лицо Багратионова пошло пятнами.

– Так вы…

– Риттер был в агонии, когда я заглянул в комнату, – мрачно сказал Ломов. – А этот тип вылезал в окно.

– Вы бы могли его узнать? – быстро спросила Амалия.

– Я видел только его спину. Мне показалось, что он был во фраке.

– На улице холодно, – напомнила Амалия. – Вы уверены, что на нем ничего не было, кроме фрака?

– Уверен, госпожа баронесса. Он был без шубы и шапки.

Багратионов дернул челюстью:

– Кто-то из гостей? Впрочем, неважно. Важно то, что вы, агенты Особой службы, дали втянуть себя…

– Нет, – вмешалась Амалия. – Петр Петрович, я не убивала Риттера. И полагаю, что Сергей Васильевич тоже не убивал.

– Вы оба оказались на вечере, где был убит немецкий агент! – закричал Багратионов, больше не сдерживаясь. – А один из вас оказался на месте преступления! Черт побери, да будь я князем… Да хотя бы Карлом фон Лиденхофом – я бы стал подозревать вас в первую очередь!

– И что? Михаэль Риттер был кто угодно, но только не дурак! Простите меня, но подбросить яд в шампанское так, чтобы этого не заметили… Такое возможно только в романах!

– Однако его убили вовсе не в романе, сударыня, а в жизни!

– Баронесса Корф права, – подал голос Ломов. – Не могу себе представить, чтобы Риттер так глупо дал себя ухлопать. Или он не подозревал того человека, или серьезно его недооценил.

– Вот именно, – сказала Амалия. – А он всегда был крайне осторожен. Он не подпустил бы к своему шампанскому ни меня, ни Сергея Васильевича. Никогда.

– Это не доказательство, – буркнул Багратионов, но Амалия видела, что ее слова заставили его задуматься.

– У Риттера наверняка были враги, – настаивала баронесса Корф. – Среди них и надо искать убийцу.

– Угу, – мрачно сказал Петр Петрович. – Убийцу, который зачем-то дождался большого скопления народа, чтобы удобнее было прикончить жертву, а затем подбросил ему яд в шампанское. И что обо мне подумает министр, что подумает его Императорское величество, если я стану настаивать на этой версии?

– Но ведь так все и было, судя по всему! – воскликнула Амалия. – Убийца был во фраке, это один из гостей. В какой-то момент на вечере он подошел к Риттеру и отозвал его в сторону. Комната, в которой все случилось, находится в отдалении от зала, где собрались гости. Убийца мог не опасаться, что ему помешают… – Она спохватилась и прикусила язык, но было уже поздно.

– В доме, полном слуг, – уронил в пространство Багратионов, – и охраны, и агентов, и гостей, и поваров, и музыкантов, и не знаю кого еще. О да, наш убийца мог не опасаться, что ему помешают, а знаете почему? – почти взвизгнул он, уже не владея собой. – Потому что он – круглый идиот!

– Идиот не идиот, но ему все же повезло, – заметил Ломов. – Приди я минутой раньше, я бы взял его с поличным.

– У нас сейчас очень сложные отношения с Германией, – сказал Багратионов.

– У нас с ними всегда сложные отношения, – поправил Ломов.

– Признавая справедливость ваших слов, Сергей Васильевич, я должен все же заметить, что сейчас, именно сейчас, Европа ходит по острию войны. Цена одной ошибки – миллионы жизней, заметьте. Очень многое зависит от конкретных людей… От нежелания князя Гарденберга обострять обстановку, например. И что происходит? В его доме, на именинах его жены, милейшей женщины, убивают его человека… Да что там – убивают немецкого агента, хладнокровно и цинично убивают. Вызывающе убивают, будем откровенны! А вы мне говорите о каких-то там врагах покойного. При чем тут его недоброжелатели? Вы же сами признали, что его мог убить только человек, которого он не опасался, а это значит что? Это значит, что мы имеем дело с хорошо подготовленной и грамотно разработанной провокацией! – загремел Багратионов. – Черт подери, я тоже терпеть не могу фон Лиденхофа, но за то, что он сделал… За то, что он выдал убийство своего родственника за естественную смерть – ему надо орден дать! Он опытный агент, и он тоже понял, откуда ветер дует…

Ломов нахмурился:

– Англичане? Думаете, это их рук дело?

– А почему не французы? Чтобы окончательно рассорить нас с Германией и перетянуть на свою сторону… – Багратионов покачал головой: – Видите, как легко строить версии? Но нам нужны не версии, а факты. Пока факты таковы, что некто во фраке убил Михаэля Риттера и скрылся. Ах, Сергей Васильевич, Сергей Васильевич… ну что вам стоило прийти туда пораньше и схватить этого типа за… за штаны? Или вообще быть не на этом вечере, а за сто верст от Петербурга, да так, чтобы вас видели минимум пятьдесят человек! И вас тоже, сударыня, это касается…

Тут явился слуга и доложил, что Багратионова, несмотря на позднее время, срочно вызывает к себе министр. Еще немного поохав и посокрушавшись, генерал отпустил агентов, обязав их никому ничего не рассказывать, и уехал.

– Н-да-с, однако положеньице, – проворчал Сергей Васильевич, когда он и баронесса Корф спускались по лестнице особняка, в котором жил генерал. – И ведь самое скверное, что чем упорнее мы будем доказывать, что мы ни при чем, тем сильнее нас будут подозревать. Заметьте, я даже не о немцах говорю, хотя Риттера уже давно следовало бы прикончить, а о наших собственных коллегах.

– Полагаю, – сказала Амалия, тщательно подбирая слова, – что если убийство имело место – на что указывают многие обстоятельства, – расследованием должна заняться полиция.

Ломов усмехнулся.

– О да, князь Гарденберг и его гости спят и видят, как их будет допрашивать какой-нибудь полицейский чиновник… Нет, сударыня, забудьте о полиции. Ее к расследованию даже близко не подпустят… Риттер был убит в особняке посла, а значит, на немецкой территории. И скоро представитель князя явится к Петру Петровичу требовать наши головы, – мрачно заключил он.

– Петр Петрович не пойдет на это, – возразила Амалия.

– Вы, насколько я понимаю, не так давно в нашей службе, – вздохнул Ломов. – Запомните, госпожа баронесса: в нашей работе нет никаких правил, и никаких гарантий тоже нет. Если наверху сочтут, что достаточно избавиться от нас, чтобы замять международный скандал, они даже колебаться не станут. Там, где на карту поставлены судьбы империй, жизни людишек вроде нас с вами никого не волнуют.

Амалию покоробило слово «людишки», но она видела, что ее собеседник подавлен, и не стала отвечать ему. Попрощавшись с Ломовым, она села в карету и отправилась домой.

Что касается человека, который по всем официальным бумагам числился майором в отставке, то его действия, вероятно, могли бы кое-кого озадачить, потому что он вернулся к себе, засунул в карманы шинели два заряженных револьвера, взял также трость со спрятанной внутри острейшей шпагой, на которую при желании можно было насадить пару-тройку неприятельских агентов разом, и куда-то удалился.

Если бы мой рассказ не был чистейшей правдой, я бы заявила, что удалился он на поиски приключений, – хотя приключения являлись как раз тем, что почтеннейший Сергей Васильевич ненавидел больше всего на свете. На самом деле на углу Ломов всего лишь поймал свободного извозчика и велел везти себя на Фурштатскую улицу, где жил Антон Филиппович Непомнящий.

Дверь открыл старый слуга, который, вероятно, прислуживал будущему агенту-неудачнику, еще когда тот лежал в пеленках.

– Барин дома? – спросил Ломов.

– Никак нет-с, – с достоинством ответил слуга. – Уехали-с, еще утречком.

– Уехал, значит? – хмыкнул Сергей Васильевич. – Я так понимаю, в Москву?

– Они не велели никому говорить, куда, – прокряхтел старик. – Строго-настрого запретили.

– А когда барин вернется?

– Не говорили-с, но я так думаю, что не раньше следующей недели; а впрочем, как Бог даст.

С отвращением поглядев на честное лицо слуги, Ломов поудобнее перехватил бесполезную трость и удалился, чеканя шаг. Выйдя на улицу, он чертыхнулся, чтобы снять накопившееся напряжение, и мрачно задумался.

«Куда теперь? Да пожалуй, только домой…»

Дома он долго ходил из угла в угол, заложив руки за спину, потом, решившись окончательно, сел к столу и менее чем за полчаса составил два письма. Одно из них было адресовано генералу Багратионову, а второе – баронессе Корф.

Запечатав конверты, Ломов вызвал слугу.

– Если со мной что-нибудь случится, если я вдруг упаду в канал, умру от удара или не знаю что… Одним словом, эти письма надо вручить адресатам. Любой ценой, понимаешь?

Слуга, хорошо знавший Ломова, не стал задавать лишних вопросов. Собственно говоря, он вообще никаких вопросов не задавал, а лишь молча протянул руку и взял конверты.

– Будет сделано, Сергей Васильевич, – только и сказал он. И, странным образом, услышав его слова, лжемайор сразу же успокоился.

Он поднялся к себе в спальню и лег в постель, но когда наконец уснул, снился ему вовсе не мертвый Риттер с оскаленными зубами и пеной, стекающей с подбородка. Ломову снились горы, и он мчался с вершины на вершину на необыкновенной белой лошади. И так хорош, так беспечален был его сон, что ему почти расхотелось просыпаться.

Глава одиннадцатая, в которой генералу предъявляют ультиматум, а рядовые теряются в догадках

Что касается генерала Багратионова, то он не спал всю ночь.

Сначала его распекал министр, потом главе Особой службы досталось от императора, потом состоялось секретное совещание, за ним – еще одно, и третье, на всякий случай, а потом наступил день, и генерал сидел желтый от бессонницы, таращась на пыльную штору в своем кабинете, и размышлял, а не махнуть ли на все рукой и не подать ли в отставку, а его преемник пусть сам все и разгребает.

Петр Петрович редко думал об отставке. Он принадлежал к той породе людей, которых принято обозначать словом «служака» и которые вне работы чахнут, хиреют и усыхают на глазах. Особую службу он считал едва ли не самым важным элементом государственного устройства. Успехи его агентов становились для него предметом неподдельной гордости, а любые их неудачи он воспринимал как личное поражение.

Собственно говоря, именно сейчас ситуация была как никогда близка не просто к поражению, а к полному и окончательному краху, и Петр Петрович с замиранием сердца ждал, в какую именно сторону склонятся весы его судьбы. Ему уже было известно, что именно обнаружили в бокале Риттера, а еще одно событие, случившееся уже после смерти агента, вряд ли могло разрядить обстановку. Дело в том, что некто не поленился устроить пожар в доме, где жил убитый, и большая часть его вещей сгорела.

Поэтому, когда генералу доложили, что Карл фон Лиденхоф покорнейше просит его принять, Петр Петрович испытал примерно то же ощущение, которое, должно быть, посещает приговоренного, к которому вот-вот должен явиться священник, а за ним и палач. Однако было бы ошибкой думать, что чувства генерала хоть как-то отразились на его лице.

Нет, он принял германского агента весьма учтиво, и несколько минут собеседники обсуждали танцы Марии Фелис, пение Лины Кассини и петербургскую погоду, которая не в лучшую сторону отличается от берлинской. Но тут Карл фон Лиденхоф, очевидно, решил, что пора переходить от любезностей к делу, и извлек из кармана небольшой конверт.

– Князь Гарденберг уполномочил меня передать этот документ вам, герр генерал, – промолвил Карл. (Весь разговор с самого начала шел по-немецки.)

– Что это? – спросил Багратионов.

Он не стал протягивать руку, и агент бросил конверт на стол.

– Пожалуй, я буду с вами откровенен. – Карл усмехнулся, сверкнув зубами. – В сущности, это ультиматум.

У Петра Петровича заныло под ложечкой. Он отлично знал, что люди наподобие фон Лиденхофа такими словами так запросто не разбрасываются.

– Разумеется, – продолжал агент как ни в чем не бывало, – он составлен по форме так, что не придраться, но тем не менее. Мой кузен Михаэль Риттер был убит, и вы наверняка уже знаете: он был отравлен. Князь и его супруга потрясены бесчеловечностью, с которой был выбран момент убийства. Это случилось на семейном празднике, на который были приглашены самые достойные, как мы полагали, члены петербургского общества – но даже это, как видим, не остановило преступника. Учитывая все обстоятельства, о которых нет нужды распространяться, так как они известны вам не хуже, чем мне, князь согласен дать вам неделю для того, чтобы отыскать убийцу. И помните: по истечении этого срока он не отвечает за последствия… А они могут быть очень ужасными, поверьте мне!

Но Багратионов даже не обратил внимания на угрозу, потому что слова, произнесенные до нее, значили для него куда больше.

– Вы хотите сказать, что через неделю я должен назвать князю имя убийцы?

Карл усмехнулся – и, видя эту усмешку, Петр Петрович не то чтобы похолодел, но как-то очень ясно ощутил, что его облегчение было преждевременным.

– Боюсь, я не совсем корректно выразился, герр генерал. Расследование буду вести я, а ваши люди обязуются во всем мне помогать. Князь полагает, что так будет справедливо. Ну, знаете, – небрежно добавил он, – чтобы случайно не совершить ошибку и не обвинить кого-нибудь невиновного…

– Мои люди не имеют никакого отношения к смерти Риттера, – резко проговорил Багратионов.

– Позвольте мне самому в этом убедиться, – вкрадчиво отозвался Карл.

– Вот как? Позвольте полюбопытствовать, герр фон Лиденхоф: что помешает вам объявить виновными тех, кто вам не нравится, даже если результаты следствия будут указывать совсем в другую сторону?

Глаза Карла сузились. Он поднялся с места.

– Прошу вас не забывать, герр генерал, что Михаэль был не только мой коллега, но еще и родственник, – промолвил он, вздернув подбородок и зло чеканя слова. – Для меня отыскать отравителя – дело чести, кто бы он ни был, и никаких иных интересов я при этом не преследую… Возможно, в отличие от других людей.

Он не сказал «от вас», но генерал и так отлично его понял.

– Вы зря тратите свое время, подозревая нас в том, что мы приложили руку к случившемуся, – мрачно промолвил Багратионов. Он уже понял, что карты легли таким образом, что на руках у него не оказалось ни одного козыря, и самолюбие его было задето, потому что он никак не мог повлиять на ситуацию. – Я не знаю, почему ваш кузен был отравлен, но мы тут ни при чем!

– Тогда вам совершенно не о чем беспокоиться, герр генерал, – спокойно ответил проклятый немец. – И вашим людям тоже. – Он сделал шаг к дверям, но внезапно обернулся: – Кстати, вам известно, где госпожа баронесса Корф провела это утро?

Генерал ждал этого вопроса, и он не застал его врасплох.

– Полагаю, вам лучше задать этот вопрос ей самой, – отозвался он, пожимая плечами. – Лично я не имею об этом никакого понятия.

– Но однако вы совершенно убеждены в ее невиновности, – не преминул уколоть его агент. – Мне одному кажется, что одно с другим плохо сочетается?

Когда дверь за ним закрылась, генерал выругался так, что паук, который мирно плел в углу паутину, и тот в ужасе свалился на пол, после чего от греха подальше убежал под массивный шкаф с бумагами и там затаился. Впрочем, может быть и так, что одно с другим никак не было связано.

Не прошло и часа, как нарочный доставил Амалии секретное распоряжение от генерала, которое доводило до ее сведения новый распорядок вещей. Баронессе Корф предписывалось оказывать Карлу фон Лиденхофу всяческое содействие, в пределах разумного, конечно. Кроме того, послание содержало намек на то, что операцию по разлучению Лины Кассини с министром никто не отменял, и ее по-прежнему полагалось держать в строжайшей тайне.

Амалия обсудила с дядей, как ему вести себя и что говорить, если его будут расспрашивать, после чего написала записку Ломову с приглашением срочно приехать к ней. Сергей Васильевич явился ровно в три, и от Амалии не укрылось, что он был мрачен.

– Это явно провокация, – буркнул он, – квартиру Риттера сожгли. Кстати, подозревать могут вас, потому что незадолго до пожара в дом зашел какой-то странный молодой человек, и свидетель полагает, что это была переодетая женщина.

– В квартире Риттера имелось что-то ценное? – быстро спросила Амалия.

– Вряд ли. Если, конечно, не считать его бумаг, а они у него были. Вот бумаги определенно представляли большой интерес для… Словом, для всех, кто имеет хоть какое-то представление о нашем деле.

– Что-нибудь из них удалось спасти?

Ломов покачал головой:

– Нет, насколько мне известно. Но я бы советовал вам приготовиться к худшему. Само по себе убийство еще можно было бы преподнести как несчастный случай; но теперь, когда бумаги Риттера сгорели… Конечно же это дело политическое. И подать все постараются так, будто это я отравил Риттера, а вы подожгли его дом.

– Утром я не выходила из дома, – сказала Амалия спокойно. – И меня здесь видело множество людей.

– А они скажут, что вы подкупили свидетелей, чтобы те дали нужные вам показания, – отозвался Ломов. – И даже если вы преподнесете тысячу доказательств, и самых убедительных, никто не станет к ним прислушиваться – просто потому, что с самого начала нас сочтут лжецами, которым нельзя доверять. Обычно очень много говорят о презумпции невиновности, но есть еще и презумпция виновности, и вот ее обычно как раз и замалчивают. Мы с вами виновны уже по одному тому недоразумению, что притащились на этот проклятый вечер. Мы, Амалия Константиновна, угодили в капкан, и можете поверить мне на слово – выбраться из него будет очень нелегко, потому что, когда вы в капкане, любые ваши действия только ухудшают ситуацию.

– Верно, – к удивлению Ломова, согласилась Амалия. – Поэтому я считаю, что у нас есть только один выход – самим найти убийцу Риттера и того, кто поджег его дом.

Обычно упрямство женщин раздражало Сергея Васильевича, но порой оно все же его восхищало. Он поглядел на Амалию и со вздохом покачал головой.

– Это политическая провокация, госпожа баронесса, – со значением проронил он. – Смею вас заверить, что вы никого не найдете – даже в виде трупа.

– Милостивый государь, коль скоро нам все равно нечего терять, я согласна на любой след, – отрезала Амалия. – И раз у нас пока нет доказательств, что имела место провокация – хотя по всем признакам это именно она, – я предлагаю пока расследовать преступление как обычное убийство. Возражений нет?

У ее собеседника имелись возражения, и весьма существенные, но также у него имелся обширный жизненный опыт, который говорил ему, что в некоторых случаях с женщинами спорить бессмысленно. Поэтому Ломов ограничился тем, что спросил:

– И каким же образом мы будем расследовать это дело?

– На основе фактов, которые у нас есть, и тех, которые мы получим.

– Получим? Откуда?

– От фон Лиденхофа, разумеется, но всему свое время. Итак, вопрос номер один: это вы убили Михаэля Риттера?

– Разумеется, нет! – Ломов аж подскочил на месте. – Я уже говорил и вам, и генералу…

– Однако вас можно считать свидетелем преступления, раз вы видели человека, который вылезал в окно? Кстати, почему вы заглянули именно в эту комнату именно в этот момент?

– Я хотел принести вам шампанское, – сказал Ломов. – Шел по коридору и услышал звон разбившегося стекла. Открыл дверь, ну и…

– Продолжайте.

– Риттер лежал на полу, и я сразу же понял, что он умирает. Позже я заметил возле него осколки бокала, а тогда я первым делом обратил внимание на малого, который вылезал в окно.

– Вы его узнали? Может быть, он показался вам знакомым или же вы могли его раньше видеть в числе гостей?

– Нет. – Ломов покачал головой. – Три раза нет.

– То есть вы можете поручиться, что его не было среди гостей?

– Я не могу давать никаких поручительств, – ответил Сергей Васильевич уже с некоторым раздражением, – потому что молодчик выскочил в окно и был таков. Его лица я разглядеть не успел.

– Но, может быть, вы хоть что-то запомнили? Блондин он или брюнет…

– Или хромой, или левша. Мне показалось, что он был скорее русоволос и без особых примет… Да, именно так. Вряд ли он в возрасте, потому что он бегает очень быстро.

– Вы упоминали, что он был во фраке…

– Да, именно так.

– То есть он либо находился в числе гостей, либо рассчитывал смешаться с ними после убийства Риттера. – Амалия прищурилась. – Скажите, а это не могла быть переодетая женщина?

– Вряд ли, – проворчал Ломов. – То есть меня очень сильно удивит, если на самом деле это окажется так.

– Теперь вернемся к вам, Сергей Васильевич. Что вы сделали, когда поняли, что именно произошло?

– Я кинулся к окну, – мрачно ответил ее собеседник, дергая щекой. – Но этот тип уже выскочил наружу и улепетывал со всех ног. Будь у меня при себе оружие, я бы выстрелил в него, но оружия не было. Первой моей мыслью было выбраться в окно и побежать за мерзавцем… Только вот я уже староват для подобных упражнений, и к тому же я вспомнил о вас. Кроме того, Риттер еще хрипел. Я подошел к нему, надеясь – ну, знаете, – вдруг он успеет сказать мне что-то… Но тут его взгляд застыл, и я понял, что он умер. Тогда я вышел из комнаты и пошел предупредить вашего дядю, чтобы он немедленно уходил, после чего отправился за вами. Я рассчитывал, что мы успеем покинуть особняк посла до того, как убийство обнаружат.

– Что, конечно, направило бы все подозрения против нас.

– Нас, сударыня, подозревали бы в любом случае, – отмахнулся Ломов. – Неважно, ушли бы мы или остались… Но лучше было уйти, чтобы как можно раньше предупредить генерала о сложившейся ситуации. Так я решил.

– Сложившаяся ситуация, к сожалению, такова, что правда выглядит крайне неправдоподобно, – вздохнула Амалия. – И Карл фон Лиденхоф, я полагаю, будет настаивать на том, что вы под каким-то предлогом отозвали Риттера в сторону, подсыпали ему в шампанское яд, да так ловко, что он этого не заметил, а потом выдумали историю о некоем господине, который вылез в окно. – Баронесса Корф недовольно покачала головой. – Нет, что-то тут не так. Если Риттер по каким-то причинам решил встретиться со своим убийцей – не зная, само собой, что тот является убийцей, – зачем же устраивать встречу в особняке, в разгар вечера? Почему не встретиться в другое время и в более спокойной обстановке? А если Риттер оказался в комнате случайно, когда туда забрался убийца, то как опытный агент дал себя отравить? Странно, очень странно…

– Но если убийца был одним из гостей и отозвал Риттера для конфиденциальной беседы в ту комнату… – начал Ломов.

– Тогда это просто нелепо, – решительно заявила Амалия. – Конечно, я понимаю, что все взоры были прикованы к Лине Кассини, но ведь чудес не бывает, и рано или поздно кто-нибудь вспомнит, как сидевший рядом гость отлучился неизвестно куда, да так и не вернулся. И я не понимаю, почему Риттер дал себя провести… Почему яд оказался в его бокале, а он этого даже не заметил. – Она нахмурилась, покусывая нижнюю губу. – Это преступление или провокация, называйте его как хотите, не согласуется с характером жертвы. Либо мы чего-то не знаем, либо… Либо все обстоит совсем не так, как нам кажется.

– Вы хотите сказать, – хмуро промолвил Ломов, – что Риттер мог стать случайной жертвой, а яд предназначался кому-то другому?

– Что-то тут не так, – упрямо повторила Амалия, – головоломка никак не складывается… – Она сморщилась. – Ладно. Давайте пока оставим убийство в покое и займемся тем, что произошло утром. Что именно вам известно о поджоге, Сергей Васильевич?

– Утром некий юноша в черном пальто, в шапке и с физиономией, замотанной шарфом до самого носа, вошел в дом, где жил Риттер, и писклявым голосом спросил у швейцара, на каком этаже живет доктор Широков.

Амалия удовлетворенно кивнула.

– Знакомый метод… Само собой, никакой доктор его не интересовал, интересовала лишь квартира Риттера. Продолжайте…

– Швейцару юноша показался странным, но мало ли что – вдруг человек простудился, и оттого голос у него такой тонкий… Одним словом, юноша поднялся по лестнице и пропал, а через несколько минут квартира Риттера загорелась. Когда приехали пожарные, было уже слишком поздно.

– Слуги?

– Слуга Пауль был вызван к фон Лиденхофу. По поводу распоряжений насчет похорон, насколько мне известно. Так что в квартире никого не было.

– Ясно, продолжайте… Нет, прежде ответьте еще на один вопрос. Сначала загорелось у дверей квартиры, то есть поджог был снаружи, или все же внутри?

– Внутри.

– То есть у поджигателя был ключ?

– М-м… Боюсь, на этот вопрос вам сможет ответить только фон Лиденхоф. В конце концов, есть же такая вещь, как отмычки.

– Стало быть, поджигатель – или поджигательница, если принять версию о переодетой женщине, – проник в квартиру с помощью ключа или отмычек, устроил пожар, при этом, возможно, похитил какие-то бумаги и скрылся, не оставив следов. Я правильно понимаю?

– Да, сударыня.

– Дело усложняется, – проворчала Амалия. – Если речь идет о провокации, то для чего пожар? С лихвой хватило бы и одного убийства… – Она нахмурилась. – Скажите, а Риттер, часом, не занимался шантажом?

– Во славу своей страны он мог заниматься чем угодно, – буркнул Ломов.

– Разумеется. Но не мог ли он… Скажем так, перегнуть палку? Нередки случаи, когда человек хочет добиться одного, а в результате получает совсем другое…

– То есть, по-вашему, Михаэль Риттер, этот хладнокровный сукин сын, который всегда все просчитывал наперед, мог ошибиться, да так, что это стоило ему жизни?

– Я исхожу из того, что он был убит при обстоятельствах, при которых хороший агент никогда не позволит себя убить, – сухо произнесла Амалия. – Любого можно застать врасплох, любому могут выстрелить в спину, когда человек этого не ожидает, но быть отравленным на званом вечере… Яд в шампанском! Воля ваша, Сергей Васильевич, но это уже чересчур… У Риттера имелось бы хоть какое-то оправдание, если бы он был пьян и не владел собой, но я же помню его… Он вовсе не был пьян и, как обычно, пил очень умеренно.

– Однако яд совершенно точно был в шампанском, – буркнул Ломов. – Вы правы, госпожа баронесса. Или Риттер – больший осел, чем я его считал, или… Или и на него нашелся более хитрый противник, чем он сам.

– Но яд не мог оказаться в бокале сам по себе, – настаивала Амалия. – Его туда подбросили, но кто? Когда? И главное, почему Михаэль Риттер ничего не заметил? Допустим, вы берете бокал с подноса. Вы держите его в руке, но обычно шампанское берут, чтобы сразу выпить… Как в таких обстоятельствах туда вообще можно что-то подбросить?

– Если только жертва была убийце совершенно не важна, – буркнул Ломов.

– Что? – Амалия аж подскочила на месте.

– Провокация, госпожа баронесса, могла быть рассчитана на то, что во время вечера кто-то умрет, – терпеливо пояснил ее собеседник. – Не важно кто, важно лишь, чтобы была жертва. Понимаете, к чему я клоню?

– Но больше половины гостей на вечере были подданными России!

– Ну да, а теперь подумайте, какой бы это произвело эффект. Допустим, яд растворили в бокале, чтобы его просто выпил хоть кто-то – неважно кто. Умирает немец – виноваты русские; умирает русский – виноваты немцы, потому что князь таким наглым образом демонстрирует свое превосходство, и в любом случае отношения между нашими двумя странами стремительно ухудшаются. Если совсем повезет, то умрет князь, и тогда завтра же начнется война. Или Лина Кассини… Нет, в этом случае в газетах покричали бы пару дней, а потом все забыли бы о ее существовании. Кстати, если я прав, то отравленное шампанское могло попасть к любому из нас – ко мне или к вам, например, и тогда ситуация была бы ровно такой же, как и с Михаэлем Риттером, только не князь Гарденберг, а генерал Багратионов требовал бы расследования и возмездия. Но случилось так, что яд попал именно к Михаэлю Риттеру, и умер он не в большом зале у всех на виду, а в одной из дальних комнат. А Карл фон Лиденхоф, сообразив, что дело нечисто, не стал подчеркивать тот факт, что имело место убийство. Это, конечно, не большое утешение, потому что веревка все равно у нас на шее, и только от этого мерзавца зависит, когда именно он решит ее затянуть…

– Ваша версия очень любопытна, – сказала Амалия после недолгого молчания. – Но она не объясняет некоторые моменты. К примеру, она не объясняет бегство человека во фраке и пожар в квартире Риттера, устроенный переодетой женщиной.

– А они, возможно, вообще не имеют к провокации никакого отношения, – заметил Ломов. – Допустим, кто-то мирно беседует с Риттером, и вдруг тот падает и начинает корчиться в агонии. Собеседник просто струхнул и сбежал, чтобы не быть замешанным в дурно пахнущее дело. Ну а пожар… Риттер ведь был тот еще ходок. Какая-нибудь курица… Простите, госпожа баронесса… Словом, его бывшая любовница испугалась, что всплывут ее письма или что-нибудь подобное, и устроила пожар.

– И поэтому у нее был ключ? – быстро спросила Амалия.

– Что? Ах, вот вы о чем… Ну да, Риттер мог дать ей ключ, потому что они встречались.

– Ключ от квартиры, где среди прочего лежали и секретные документы? Сильно сомневаюсь, что он был настолько доверчив. Другое дело, если ключ вытащили у него из кармана, когда он умирал.

– Мы ничего не знаем о ключе, – возразил Ломов. – Это могли быть и отмычки. Вы же сами сказали, госпожа баронесса, что нам нужны факты, а не предположения. Пока мы можем только гадать, что там произошло на самом деле. Вы правы, Риттер попался как-то очень странно, и чем больше об этом думаешь, тем больше вопросов возникает. Лично я полагаю, что либо яд попал к нему случайно, либо его убил тот, кого он совершенно не опасался. Но как такое могло произойти, я, признаться, не очень хорошо представляю.

– Я тоже, – задумчиво сказала Амалия, глядя на часы. – Именно это все и усложняет… Интересно, почему Карл фон Лиденхоф до сих пор не приехал? Я полагала, что он должен поговорить с нами в первую очередь.

– Наверняка этот гаденыш сейчас собирает доказательства против нас, – проворчал Ломов. – Опрашивает прислугу в особняке князя: где мы были, что делали и с кем разговаривали. Такие, как он, предпочитают подбираться к главному потихоньку, не спеша. Не то что наши – сразу же рубят сплеча…

Но тут растворилась дверь, и молодая горничная доложила, что господин фон Лиденхоф выражает надежду, что госпожа баронесса его примет. И хотя Амалия строго-настрого запретила себе волноваться, она все же отметила, что находится не в своей тарелке.

– Скажи герру фон Лиденхофу, что он может присоединиться к нам, – промолвила баронесса Корф. – По правде говоря, мы уже его заждались!

Глава двенадцатая, в которой Казимир ест вареники и жалуется на жизнь, а германский агент приходит к неутешительным умозаключениям

Амалия была готова к тому, что разговор с Карлом фон Лиденхофом получится нелегким. Она была уверена, что ему уже известно о стычке, которая произошла у Риттера с ней и Ломовым, и о недвусмысленном намеке последнего, что он не прочь при случае замочить немецкого агента. Была она готова и к насмешливым расспросам о том, часто ли она ходит в мужском пальто и нет ли у нее шарфа, в точности похожего на тот, которым обмотала себе лицо дерзкая поджигательница, чтобы остаться неузнанной. Однако фон Лиденхоф, как оказалось, приберег свои вопросы для другого случая, потому что он заявил, что очень рад видеть госпожу баронессу и Ломова, но вообще-то его больше интересует господин Браницкий.

– Я бы очень хотел поговорить с ним, – добавил германский агент и после крохотной паузы уточнил: – С глазу на глаз.

Амалия поняла, что, считая ее и Ломова крепкими орешками, Карл решил прежде всего взяться за слабое, как ему казалось, звено – дядюшку Казимира. Вообще-то у дядюшки имелось неоспоримое алиби – он никак не мог расправиться с Михаэлем Риттером, потому что не покидал полный гостей большой зал и даже не общался с убитым, – но все же Амалия ощутила некоторое беспокойство.

Уж не собирается ли фон Лиденхоф вынудить беспечного Казимирчикарасссказать нечто такое, что потом можно будет использовать против нее и Ломова?..

– Я пойду взгляну, дома ли он, – сказала Амалия и быстро удалилась.

Казимир сидел в маленькой гостиной на втором этаже, которая примыкала к его собственной спальне, и как раз собирался заморить червячка. Для данной цели у него имелись несколько бутылок превосходного пива, присланные мужем его обожательницы, и обширное блюдо, на котором дымилась груда вареников с грибами.

– Дядя, – сказала Амалия, – тот человек, о котором я тебе говорила, хочет с тобой побеседовать.

– Господи, как не вовремя! – закручинился дядюшка, накладывая вареники себе на тарелку. – А если еда остынет? Я не люблю есть холодное… Зови его сюда.

Амалия открыла было рот, чтобы сказать, что Карл фон Лиденхоф наверняка сочтет такой прием верхом неуважения к своей персоне, но тут ей пришло в голову, что будет полезно сбить с него спесь и показать, что они его не боятся. Поэтому она вернулась в большую гостиную и пригласила германского агента следовать за собой.

– Прошу вас, присаживайтесь, – любезно сказал Казимир, когда она представила мужчин друг другу. – Надеюсь, вы не в претензии, что я решил перекусить? Никак не могу привыкнуть к этим поздним обедам. Знаю, что в Петербурге так принято, но все равно не могу… Вот и приходится поддерживать силы, чем Бог послал.

Амалия удалилась, а Карл фон Лиденхоф устроился на стуле напротив свидетеля и достал из портфеля объемную тетрадь, уже до трети заполненную различными записями, и полную чернильницу. К своим обязанностям следователя он относился очень серьезно, тем более что жертвой преступления стал его родственник.

– Хотите пива? – предложил Казимирчик.

– Благодарю вас, я не пью, – сказал германский агент.

– Совсем? – изумился собеседник. – Но ведь это ужасно. – Казимир налил себе пива в кружку так, что шапка из пены почти сравнялась с краем, и подцепил на вилку горячий вареник. – Честно говоря, раньше я не признавал ничего, кроме вина, а на пиво даже внимания не обращал. Но тут один мой добрый друг… м-м… так вот, – продолжал он, жуя, – этот друг разбирается в пиве получше, чем я, и он открыл мне глаза. Понимаете, – вдохновенно заключил Казимир, – вино – это ода. Нечто такое высокое и торжественное… Если, конечно, не напиваться как сапожник… А пиво – элегия. Нечто более близкое, простое… душевное, понимаете?

Карл фон Лиденхоф насупился. Странным образом, хотя Казимир говорил всего лишь о пиве (причем слова об оде и элегии он выдернул из какой-то статьи, где сравнивались вовсе не напитки, а достоинства различных тканей), – так вот, чем больше дядюшка Амалии разглагольствовал на алкогольные темы, тем неуютнее становилось немецкому агенту. Сказывалась, конечно, многолетняя выучка: когда ты привык, что все вокруг тебя совсем не те, кем кажутся, очень трудно, почти невозможно примириться с тем, что кто-то может говорить без задних мыслей и вести себя, не имея в виду никаких далеко идущих планов, главный из которых – любой ценой обвести тебя вокруг пальца.

– Я предпочитаю баварское пиво, – сухо заметил Карл, чтобы поставить на место собеседника. – А местное мне не нравится.

– Это чешское, – сказал Казимир. – Попробуйте, оно не хуже немецкого!

И не успел агент опомниться, как дядюшка уже позвонил в колокольчик, вызывая горничную, и велел ей нести второй прибор.

– Собственно говоря, я нахожусь тут как официальное лицо, – буркнул Карл, когда понял, что пива ему не миновать. – Полагаю, вам уже известно, что вчера на вечере произошло убийство, а вовсе не несчастный случай.

Он впился взглядом в лицо собеседника, подстерегая его реакцию.

– Да, племянница мне сказала, – подтвердил Казимирчик как ни в чем не бывало. – Попробуйте с вареником, это чертовски хорошее сочетание… Правда, мой друг уверяет, что пиво надо пить отдельно, без закуски, но я с ним не согласен. По-моему, весь вопрос именно в том, чем закусывать.

Карл глотнул пива, съел вареник и с некоторым удивлением констатировал, что все действительно было очень вкусно. Обычный человек на этом бы и остановился, но агент, само собой, сделал вывод, что его обхаживают нарочно, к нему хотят подольститься и вообще самым пошлым образом пытаются расположить к себе. «До чего глупая у него физиономия! – с подозрением помыслил Карл, косясь на нирванствующего Казимира. – Такая какраз и бывает у самых больших хитрецов, которые любят прикидываться простачками…»

– Скажите, – деловито осведомился германский агент, – а зачем вы вообще вчера пришли на вечер?

– Зачем я пришел? – изумился Казимир.

Так-так, когда собеседник повторяет ваш вопрос, это значит, что он выгадывает время и готовится соврать. А Казимир к тому же еще и почесал нос, – значит, точно не собирается говорить правду.

– По-моему, это вполне естественный вопрос, – вкрадчиво промолвил Карл. – Насколько мне известно, вы не знаете ни князя, ни его супругу. Так зачем вы явились туда?

– Не могу сказать, – спокойно ответил Казимир, наливая себе еще пива. – Иначе вы станете надо мной смеяться.

– Не стану, – пообещал агент, буравя его взглядом. – Кроме того, все, что вы скажете, останется между нами.

– Ну хорошо, – милостиво согласился Казимирчик. – Я пошел на вечер, повинуясь непреодолимым обстоятельствам. Иными словами, – горестно заключил он, – меня заставили.

Карл фон Лиденхоф в изумлении откинулся на спинку стула.

– Вас?

– Да.

– Вас заставляют ходить в гости к людям, совершенно вам незнакомым?

– Совершенно верно. Дело в том, – тут Казимир тяжко вздохнул, – что моя племянница хочет, чтобы я наконец остепенился. Проще говоря, она собирается меня женить.

Карл фон Лиденхоф повидал в жизни всякое, но тут он только и мог, что промямлить:

– Женить? Но… но…

Больше ему ничего в тот момент на ум не пришло.

– Дело в том, что я последний из нашего рода, – доверительно сообщил Казимир. – Поэтому моя дорогая сестра – и Амалия тоже – вбили себе в голову, что я должен жениться, завести детей, и… Ну и все такое прочее.

– А вы против?

– Я? Ну, – как-то неопределенно протянул Казимир, поддевая на вилку аж два вареника, – вы слишком многого от меня хотите! Я же не могу объяснять дамам, что если мне вздумается заняться продлением рода, то я прекрасно могу обойтись в этом деле без похода к алтарю…

Агент вытаращил глаза и поперхнулся.

– Значит, – проговорил он, кое-как откашлявшись, – вы не испытываете, так сказать, потребности в домашнем очаге и детском смехе…

– Мой домашний очаг находится здесь, по крайней мере, я так считаю, – заметил Казимир. – А что касается детей, это вообще лотерея. Конечно, если быть наперед уверенным, что из твоих детей получится что-нибудь стоящее, я бы и минуты не колебался; ну а вдруг потом выяснится, что он станет пьяницей, или будет играть в карты, или захочет меня разорить? Или совсем просто: сидит, допустим, напротив тебя твой сын, взрослый человек, а вы совершенно друг другу чужие люди, и говорить вам совсем не о чем…

«Да он чертовски непрост! – напряженно размышлял германский агент. – С ним надо держать ухо востро…»

– Одним словом, – сказал Карл, – хотя вы не собираетесь жениться и заводить семью, вас вынуждают все же предпринять, э… некоторые шаги, и поэтому вы оказались на именинах княгини. Я правильно все излагаю?

– Совершенно верно. Я не хотел идти на этот вечер, – горько промолвил Казимирчик, преисполняясь жалости к себе, так что голос его даже зазвенел от волнения. – Я вообще никуда не хотел идти. Но сестра и племянница настаивали. Они думали, что там я могу познакомиться… Ну, с кем-нибудь подходящим. А вместо этого видите, как все обернулось…

Карл фон Лиденхоф лихорадочно соображал. Разумеется, вполне могло быть и так, что его собеседник лгал; но если он говорит правду, то это объясняет, почему Амалия явилась с Ломовым, однако (как успел заметить агент) весь вечер не сводила глаз с дядюшки. Она явно чего-то ждала от своего родственника, внезапно понял агент. И он действительно любезничал с дамами, а с мужчинами практически не общался.

– Насколько я помню, вы уехали с вечера с синьорой Кассини, – насмешливо заметил агент. – Вам не кажется, что это не слишком подходящая партия для того, чтобы остепениться?

– Ну я же объяснил вам, что женитьба меня не интересует, – пожал плечами Казимирчик. – Кроме того, – добавил он, – всегда приятно бесплатно получить то, что другим достается за большие деньги.

Тут Карл фон Лиденхоф окончательно убедился, что если яблоко от яблони недалеко падает, то и яблоня, так сказать, находится недалеко от яблока. Проще говоря – что дядюшка Амалии был пройдоха под стать своей племяннице, а в чем-то, вероятно, даже ее превосходил.

– Это, разумеется, строго между нами, – продолжал между тем Казимирчик, прожевав вареник и протягивая вилку за следующим. – А что касается семейной жизни, то я никогда не видел в ней ничего хорошего. Даже если мне ну очень хочется быть с кем-то сегодня, я не могу гарантировать, что то же самое будет и завтра, и послезавтра, и всю мою жизнь. С другой стороны, – продолжал он, отхлебнув пива, – если бы кто-нибудь дал мне гарантию, что я женюсь на обеспеченной даме, а она через месяц отправится на небеса, оставив мне все свое состояние… Я бы даже колебаться не стал, уверяю вас!

«Да он еще хуже, чем его племянница!» – в тоске подумал Карл фон Лиденхоф. Германский агент был недалек от того, чтобы считать Амалию исчадием ада – так он воздавал должное ее профессиональному мастерству; но, разговаривая с Казимирчиком, немец укрепился в мнении, что тот может быть еще опаснее и что, вероятно, Германской империи чертовски повезло, что дядя Амалии не имеет к Особой службе никакого отношения.

– Боюсь, никто не в силах дать такой гарантии, – не удержался агент от колкости. – Так что, если вам очень нужны деньги, вам придется отыскать себе богатую супругу и мириться с нею, пока смерть не разлучит вас.

– С богатыми трудно иметь дело, – уронил Казимирчик в пространство. – За свои деньги они норовят заставить вас отработать вдвое больше, так что в конце концов никаких капиталов не захочешь.

Тут Карл с некоторым беспокойством осознал, что уже минут пять, если не больше, они ведут беседу о том, что интересно его собеседнику, а вовсе не о том, что хотел узнать германский агент.

– Что ж, – сказал он, – полагаю, в какой-то степени вы правы, но я предлагаю вернуться к нашей основной теме. Скажите, вы когда-нибудь встречали Михаэля прежде?

– Михаэль – это тот, кого убили?

– Да.

– Нет, я вчера увидел его впервые.

– А ваша племянница никогда о нем не упоминала?

– Может быть, и упоминала, – благодушно ответил Казимирчик, – но не при мне.

– Тем не менее вчера вы были там же, где и он. Может быть, что-то в его поведении показалось вам странным… или привлекло ваше внимание?

– Откуда мне знать, что в нем странно, а что нет? Я же понятия не имею, как он обычно себя ведет, – вполне резонно ответил его собеседник, пожимая плечами. – К примеру, я помню, как он остановился напротив синьоры Кассини и довольно бесцеремонно ее разглядывал.

– Вам это не понравилось?

– Это не понравилось ей, – твердо ответил Казимирчик. – Женщины и без слов чувствуют, когда их хотят задеть. Думаю, ваш кузен был невысокого мнения о синьоре Кассини, но в любом случае с его стороны было невежливо так на нее смотреть.

Карл вспомнил кое-какие высказывания по адресу знаменитой певицы, которые его кузен позволял себе, и насторожился. Конечно, все это глупости, сказал он себе; просто баронессе Корф откуда-то стало известно, как Михаэль относился к Лине, и она научила своего дядю, как, пользуясь этим, создать у собеседника выгодное мнение о своей проницательности. Через пару фраз свидетель как бы между прочим попытается закинуть наживку – какую-нибудь фальшивку, которая уведет расследование в сторону. Главное – ни в коем случае на нее не попасться, мелькнуло в голове у германского агента. Стоит добавить, что сейчас он не то чтобы впал в экстаз по поводу собственной предусмотрительности, но сидел и тихо ею упивался, предоставляя Казимиру говорить, что тому вздумается.

– С женщинами, – продолжал его собеседник, – надо уметь себя вести. Тут нужны такт, вежливость, хорошие манеры, – он отпил пива, – и тысяча других качеств. Причем во всем важна мера: если слишком часто говорить комплименты, тебя сочтут болтуном, если говорить их редко, прослывешь сухарем… ик!.. Прошу прощения… А ваш кузен не умел соблюдать меру. И женщинам он не слишком нравился, – по крайней мере, некоторым из них.

Вот тебе и проницательность, подумал с иронией Карл фон Лиденхоф. Черт побери, да Михаэль мог заполучить любую женщину, какую пожелает! Никто не мог перед ним устоять!

– Можно узнать, из чего вы вывели такое заключение? – осведомился германский агент с нескрываемой усмешкой.

– Ну, когда хорошенькая девушка стреляет глазками и улыбается, а потом видит кого-то и сразу же перестает улыбаться, я делаю вывод, что этот человек ей не по душе, – рассудительно ответил дядюшка Амалии.

– Что за девушка?

– Не знаю, я не был ей представлен. Блондинка в голубом платье, такая, знаете ли, очень оживленная. Хохотушка и трещотка, но только до того момента, как на пороге возник ваш кузен. А молодой человек, который был с ней, вообще ушел в другой угол зала, чтобы с ним не здороваться.

Карл задумался, припоминая.

– Очевидно, вы имеете в виду Софью Басаргину, – сказал он. – Ее мать француженка, а отец – русский, и они живут то в Париже, то в Петербурге. А молодой человек, должно быть, ее брат Володя. Кстати, я сейчас вспомнил: никуда он специально не отходил, он просто увидел свою тетушку и направился к ней.

– Ну разумеется, это ведь так естественно – бросить свою очаровательную кузину и со всех ног поспешить к тетке, которой уже лет шестьдесят, не меньше, – парировал Казимирчик, и в его глазах мелькнули колючие огоньки. – Кстати, мадемуазель Басаргина – не единственная, кто был не в восторге от присутствия вашего родственника. Я помню еще даму в желтом платье и с желтой розой в волосах, так она тоже переменилась в лице, едва его увидела.

– Это госпожа Попова, – кивнул Карл.

– И, разумеется, у нее не было никаких причин так реагировать на его появление? – вкрадчиво осведомился дядюшка.

Карл не видел смысла скрывать от дядюшки Амалии то, что ей и так станет известно. Поэтому он сдержанно промолвил:

– Госпожа Попова имела несчастье питать по поводу моего кузена необоснованные надежды. Полагаю, однако, что в этом нет его вины.

– То есть у них был роман, а потом ваш кузен ее бросил? – невинно поинтересовался Казимирчик, и что-то в его тоне до того напоминало баронессу Корф, что германский агент даже слегка поежился.

– Я не думаю, что это имеет хоть какое-то отношение к делу…

– Весь вопрос в том, была ли она единственной, кто питал, как вы выразились, «необоснованные надежды», – пояснил неподражаемый дядюшка Амалии. – Обманутая любовь – вполне достаточный мотив для убийства, а яд, как ни крути, все-таки скорее женское оружие.

Тут Карл фон Лиденхоф почувствовал раздражение.

– Я понимаю ваше желание свести все к личным мотивам, – ледяным тоном заметил он, – но уверяю вас, что их я позаботился проверить в первую очередь. Так вот: госпожа Попова не покидала зал вплоть до момента обнаружения тела, и у нее не было никакой возможности отравить моего кузена. Что касается фройляйн Басаргиной, то она вообще помолвлена с другим и через месяц выходит за него замуж.

– Это вовсе не объясняет, почему она смотрела на вашего кузена такими глазами, – отмахнулся Казимирчик. – Такой взгляд я видел только раз в жизни, у девушки, чью любимую собачку переехала тележка молочника. Чем-то ваш кузен серьезно насолил этой смешливой барышне – вы не знаете, чем именно?

– Не пытайтесь сбить меня с толку, – проворчал Карл. – Мой кузен, если хотите знать, почти не общался с фройляйн Басаргиной. Он катался на коньках в компании, в которую входили Володя и жених Софьи, Лев Меркулов. Примерно неделю назад произошло недоразумение, Володя неудачно пошутил по поводу Германии, и мой кузен намекнул, что может вызвать его на дуэль. Стреляет Володя из рук вон плохо, и сами понимаете, что если бы дуэль действительно состоялась, ничем хорошим для него она бы не закончилась. Поэтому он правильно сделал, что извинился, а Михаэль сказал, что в свою очередь пошутил, когда пообещал вызвать его на дуэль. Тем все и закончилось, и больше никаких последствий этот маленький инцидент не имел.

– Ну разумеется, – усмехнулся Казимир, – ваш кузен просто намекнул, что может безнаказанно убить родственника этой кудрявой барышни, а потом великодушно взял свои слова обратно. В самом деле, какие пустяки!

– Пан Браницкий, – устало промолвил агент, – я готов рассмотреть версию, на которой вы, по-видимому, настаиваете – что Софья Басаргина так испугалась за жизнь своего друга детства, что решила на всякий случай отравить Михаэля – вдруг он передумает насчет дуэли! Поэтому, если вы видели в руках у этой барышни флакон со зловещей этикеткой – допустим, черепом и парой скрещенных костей, – или заметили, как она добавляет яд в бокал моего кузена… Что?

Казимир медленно положил вилку, на которую нанизал очередной вареник, и откинулся на спинку стула.

– Странно, что я не подумал об этом прежде, – медленно проговорил дядя Амалии. – Я ведь видел вашего кузена на вечере, хоть и специально к нему не присматривался. Так вот, я не помню, чтобы он держал в руке бокал с шампанским или брал с подноса слуги какой-нибудь напиток. И если я не ошибаюсь, я видел господина Риттера в тот момент, когда он выходил из зала. Это случилось незадолго до того, когда синьора Кассини начала петь свою последнюю песню. У него в руках ничего не было, слышите? Ничего. Так откуда же взялся бокал, который нашли возле его тела?

Глава тринадцатая, в которой все плутуют и никто не остается внакладе

– Дядя, – возмутилась Амалия, – ты мог бы рассказать мне об этом раньше! После того как я тысячу раз, не меньше, спросила у тебя, что ты запомнил об убитом…

– Да ничего я о нем не запомнил! – отмахнулся дядюшка Казимир. – Очень мне было нужно обращать на него внимание! Там было человек сто гостей, не меньше – что ж теперь, прикажешь мне следить за каждым, что он ест-пьет и как себя ведет?

– Но ты все-таки кое-что заметил! Разве ты не понимаешь, как это может быть важно?

– Ну, если ты так говоришь, то наверное, – пожал плечами Казимирчик. – Я вспомнил, как себя вел Риттер, только потому, что зашла речь о женщинах. По-моему, он был довольно неприятный тип.

– Почему ты так думаешь? Ты же никогда с ним не встречался.

– Карл фон Лиденхоф дал мне понять, что его кузен имел успех у женщин, – пояснил Казимирчик. – Но я что-то не припомню, чтобы хоть одна из приглашенных дам смотрела на него благосклонно.

Этот разговор имел место уже после того, как германский агент закончил допрашивать Казимира, Амалию и Ломова и, церемонно попрощавшись, скрылся за дверью. По правде говоря, кое-что в вопросах фон Лиденхофа озадачило баронессу Корф. Он не пытался запугать ее, не напирал и вообще держался подчеркнуто корректно, как будто был вполне уверен в ее непричастности к происшедшему. «Ему что-то известно, – подумала Амалия. – Но что?» Однако, хотя она, в свою очередь, пыталась задавать свои вопросы, Карл фон Лиденхоф не проронил ни одного лишнего слова и удалился, оставив ее томиться тревогой и любопытством, которые всегда снедают человека, попавшего в сложную ситуацию, на исход которой он почти не может повлиять.

– То есть вы считаете, что к убийству Риттера могла приложить руку какая-нибудь бывшая любовница, которую он обидел? – спросил Ломов, который слушал дядю Амалии очень внимательно.

– Мы все время говорим об убийстве, – пожаловался Казимир, – от этого у меня даже аппетит испортился! Откуда мне знать, кто его убил? Люди – такие непредсказуемые существа! Вот, например, недавно я читал в газете о мастеровом, который убил свою любовницу. Она и раньше не хранила ему верность, но тогда она путалась с господами, и это он согласен был терпеть, а как только она сошлась с дворником…

– Дядя! – возмутилась Амалия. – Мы говорим не о какой-то газетной заметке, а о деле, которое затрагивает нас всех! Ты что, не понимаешь, что Сергея Васильевича могут обвинить в убийстве, или меня – в том, что я его пособница? И единственная возможность снять с себя подозрения – выяснить, кто на самом деле убил Риттера!

– Я очень даже понимаю, а еще я понимаю, что если бы не твое желание сбыть меня с рук…

– Дядя, прошу вас! В конце концов, все люди женятся…

– Во-первых, не все, – обидчиво возразил Казимир, – а во-вторых, это возмутительно! Например, все люди умирают – так что, прикажешь мне сейчас же ложиться в гроб, чтобы не нарушать приличий?

– Дядя, что за сравнения?! Вы и сами должны понимать, что ваш возраст – самое благоприятное время для того, чтобы обзавестись семьей…

– Зачем, скажи на милость, мне заводить какую-то семью, когда мне и без нее вполне хорошо? Нет, это ты хочешь, чтобы я женился, и для этого заставляешь меня ходить на вечера, чтобы я с кем-нибудь познакомился…

– Теперь я уже не уверена, что так этого хочу, – проворчала Амалия. – Если мне все же удастся вас женить, я, наверное, вечно буду чувствовать себя виноватой перед вашей женой. Потому что вы предпочитаете кафешантанных певичек!

– Танцовщиц, – возразил Казимир безмятежно. – У них ножки получше.

– Дядя, – с упреком сказала Амалия, – вы несерьезный человек!

– Несерьезный? Между прочим, если бы ты не потащила меня на этот дурацкий день ангела, без которого я прекрасно смог бы обойтись, тебя не было бы там, и твоего спутника… и меня, между прочим! И никто бы нас ни в чем не обвинял!

– Я полагаю, поздновато предаваться сожалениям, – хмуро заметил Ломов, – поскольку все уже случилось.

– Ничего бы не случилось, если бы мы вообще туда не пошли, – горько промолвил Казимирчик. – Кстати, благотворительный вечер в среду – тоже твоя идея. И все с одной целью: найти мне жену!

– А что в этом плохого? – пожала плечами Амалия. – Соберутся приличные люди, чтобы посмотреть на Лину Кассини и Марию Фелис, ты познакомишься с хорошенькими дамами…

– Ну да, ну да, но поскольку первый вечер с моим участием завершился убийством, может, и второй закончится точно также? Воля твоя, племянница, но мне кажется, что это знак! Судьба дает тебе понять, что из моей женитьбы ничего путного не выйдет…

– И поэтому судьба озаботилась прикончить Михаэля Риттера в особняке немецкого посла? Прелестно, дядюшка!

Она собиралась продолжать и далее свою язвительную речь, но тут Ломов навострил уши и, сделав Амалии знак замолчать, сорвался с места. Как тигр, в несколько бесшумных прыжков агент подскочил к двери, причем все произошло так быстро, что его собеседники не успели и глазом моргнуть.

Когда Сергей Васильевич распахнул дверь настежь, за нею неожиданно обнаружился Карл фон Лиденхоф. В руках он держал свой портфель, а еще – мужскую перчатку.

– Кажется, я потерял вторую перчатку, – сказал он с неким подобием улыбки.

Судя по выражению лица Сергея Васильевича, он с удовольствием прикончил бы любителя подслушивать под дверью, но лжемайор находился в доме Амалии, и ему волей-неволей пришлось сдержаться. Агент тем временем вошел в гостиную и спокойно сел на диван напротив Амалии и Казимира.

– Вы не искали вторую перчатку в портфеле? – не удержалась баронесса Корф. – Что-то мне подсказывает, что она может быть именно там.

Но Карл фон Лиденхоф выдержал ее взгляд с невозмутимостью человека, которому совершенно нечего скрывать. Злобно крякнув, Сергей Васильевич затворил дверь и вернулся на свое место в большом кресле с высокой спинкой.

– Я, пожалуй, пойду… – начал Казимирчик несмело. В воздухе явно витало что-то грозовое, и благородный шляхтич предвидел, что вот-вот может начаться какая-нибудь ужасная буза, в которой придется участвовать и ему.

– Вы нам вовсе не мешаете, – сказала Амалия ледяным тоном, который пригвоздил дядюшку к месту. Он сел, съежился и – факт остается фактом – как-то удивительно ловко слился с мебелью, так что в последующие несколько минут о его присутствии почти никто и не вспоминал.

– Итак? – сказала Амалия, зорко наблюдая за Карлом фон Лиденхофом.

– Госпожа баронесса? – Тот только приподнял светлые брови.

– Может быть, мы перестанем ходить вокруг да около, а просто поделимся теми сведениями, которые у нас уже есть? Полагаю, вы почерпнули немало любопытного из беседы, которая не предназначалась для ваших ушей, так что мы некоторым образом имеем право на компенсацию, – сухо добавила Амалия. – Вопрос номер один: вы кого-то подозреваете?

– Скажем так, – рассудительно промолвил агент, не сводя с нее пристального взора, – я бы подозревал вас и вашего, кхм, коллегу, если бы не кое-какие детали. К примеру, если бы вы захотели отравить Михаэля, вы бы не стали приводить на вечер постороннее лицо. – Он глазами указал на Казимира. – Кроме того, мои люди следили за вами и за господином Ломовым, пока вы находились в особняке. Вы ушли в то время, как пела Лина Кассини, и перешли в библиотеку. Господин Ломов был с вами, а затем отлучился. Его рассказ о том, что случилось потом, выглядит вполне правдоподобным. Преступник действительно был, и он выбрался из окна, потому что на газоне мы нашли свежие следы. Конечно, другой человек на моем месте счел бы, что господин Ломов мог как-то помогать преступнику – к примеру, один держал Михаэля, а другой заставил его выпить яд. Только вот слуга, который не выпускал господина Ломова из виду, утверждает, что тот был взволнован, когда вышел из комнаты, в которой произошло убийство. Я хорошо знаю господина Ломова и знаю, что если бы Сергей Васильевич участвовал в этом преступлении, то после него он бы выглядел как ни в чем не бывало…

– Благодарю вас, сударь, – промолвил лжемайор, кланяясь и с иронией прижимая руку к сердцу. – Вы чрезвычайно добры!

– Что ж, поскольку вы больше не подозреваете нас, я полагаю, мы можем вплотную заняться личностью человека во фраке, – сказала Амалия. – Скажите, герр фон Лиденхоф: может быть, кто-нибудь из гостей исчез еще до того, как закончился вечер, или длительно отсутствовал без видимых причин? Или – к примеру – человек вдруг стал оставлять грязные следы, хотя до того ботинки у него были чистые…

Карл фон Лиденхоф медленно покачал головой:

– Преступника не было среди гостей.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен. Потому что одна цепочка следов вела к окну, в которое убийца пытался влезть, а другая – это были следы того же человека, который убегал прочь. Неподалеку его ждала карета, он сел в нее и был таков. Карету мы ищем, так как ее видели несколько человек, но никто не запомнил никаких особых примет, которые позволили бы ее отыскать.

Амалия нахмурилась:

– То есть преступник рассчитывал незаметно забраться в дом, убить Риттера, смешаться с толпой гостей и спокойно покинуть место преступления?

– Возможно.

– Но откуда он знал, что Риттер будет именно в этой комнате? Ваш кузен условился с кем-то о встрече?

– Мне ничего об этом не известно.

– Вздор какой-то, – буркнул Ломов, играя желваками.

– Нет, – покачала головой Амалия, – если мы не видим в происшедшем логики, это еще не значит, что перед нами вздор. Итак, попробуем снова. – Она сделала глубокий вдох. – Михаэль Риттер приходит на вечер. Как, по-вашему, он вел себя… Ну, как обычно?

– Абсолютно как обычно.

– Допустим. Лину Кассини уговорили спеть еще раз. Она подходит к роялю. Все взоры прикованы к ней. Ничего не могу с собой поделать, – перебила себя Амалия, – для меня ее голос похож на мяуканье, и все тут… Я поняла, что не выдержу еще одну песню, и ушла… где-то на середине второго куплета. Риттер ушел до меня или чуть позже?

– До вас. Он удалился, когда Лина только шла к роялю.

– Дядя говорит, что в руках у него не было бокала с шампанским. Верно?

– Да, слуга, который находился возле дверей, тоже рассказал мне об этом.

– Прекрасно. Итак, Риттер уходит без шампанского, а несколько минут спустя его обнаруживают в одной из комнат отравленным. Возле него разбитый бокал с шампанским. Откуда оно взялось? Если Риттер вышел из зала, остановил слугу и взял шампанское с подноса…

– Нет, – покачал головой Карл фон Лиденхоф, – я уже допросил всех слуг.

– Тогда что остается? Шампанское принес убийца? Он влез в окно, влез, между прочим, во фраке, и принес бокал шампанского? – Амалия нахмурилась. – Вздор, на такое даже циркачи не способны…

– Убийца влез в окно, погулял по коридору, взял бокал с подноса у слуги, который проходил мимо, – подал голос Ломов. – Он ведь был одет как гость, и слуга не мог ничего заподозрить.

– Получается, это единственная возможность объяснить появление бокала, – кивнула Амалия. – Итак, убийца растворяет яд в шампанском, возвращается в комнату, там его уже ждет Риттер… или они встретились в коридоре и только потом вошли в комнату, неважно… Все равно вздор, – безжалостно заключила она. – Не могу себе представить, чтобы Михаэль Риттер согласился принять шампанское из чужих рук. Он был слишком осторожен и отлично знал, к чему могут привести подобные ошибки.

– Разве что на него нашло затмение, – буркнул Ломов, – и он никоим образом не подозревал преступника, а тот нашел предлог для того, чтобы всучить бокал жертве. Типа тоста по какому-то случаю, например…

– А никому не кажется странным, – сердито сказала Амалия, – что Михаэль Риттер вообще согласился встретиться с каким-то человеком, который залезает в окно посольского особняка? Дело даже не в самой встрече, а в том, что этому господину, который влезает в окна, просто неприлично повезло! Его должны были задержать уже тогда, когда он только пытался забраться в дом…

И по взгляду Карла фон Лиденхофа она поняла, что он думал о том же, что и она.

– А если Риттер ни с кем не встречался? – подал голос Ломов. – То есть встреча назначена не была, он просто вышел из зала и столкнулся с кем-то, кого не рассчитывал здесь увидеть…

– И согласился выпить шампанское, которое ему поднесли, – отмахнулась Амалия. – Мы все время натыкаемся на странности, которые не можем объяснить. Если у Риттера не было бокала с шампанским и он не взял бокал с подноса слуги, когда вышел из зала, – значит, он выпил шампанское, которое принес преступник. Но такая доверчивость совершенно не согласуется с характером жертвы. Или преступников было все же двое, и они вынудили его выпить отравленное шампанское. Но куда в таком случае делся убийца номер два?

– Все очень просто, – сказал Ломов. – Это подкупленный слуга. Он принес шампанское, и он же помог убить Риттера.

– Неплохое объяснение, – вздохнула Амалия, – но тогда остается вопрос, почему Риттер вышел из зала и отправился туда, где его убили. Разве что…

Она нахмурилась:

– Разве что никакой договоренности о встрече не было, и Риттер увидел в дверях кого-то, чье появление его заинтриговало…

– Человека во фраке?

– У меня нет других объяснений. Риттер вышел из зала, чтобы понять, в чем дело… Может быть, расспросить о чем-то человека во фраке…

– И когда они разговаривали, к ним подошел подкупленный слуга с подносом, на котором стояло шампанское, – подхватил Ломов. – Все бокалы были отравлены, но Риттер этого не знал. Он взял один из бокалов, ведь слуга в ливрее не внушает опасений…

– Да, слуга не внушает опасений… – задумчиво протянула Амалия.

Она вспомнила, как ей самой не так давно удалось обвести вокруг пальца Пино и Галлена. Черт возьми, да пожелай она их отравить, она могла бы запросто это сделать…

– Человек во фраке отказался пить, но Риттер не обратил на это внимания. Он сделал несколько глотков, а потом…

– Потом появился я, – напомнил Ломов, – и преступнику пришлось бежать через окно, а слуга, которого никто не подозревал, вылил оставшееся шампанское, уничтожил улики и, когда герр фон Лиденхоф допрашивал его после убийства, платком утирал скупую слезу.

– Надо во что бы то ни стало вычислить этого слугу, – решительно сказала Амалия. – Если он вообще был, конечно…

– Вам что-то не нравится, сударыня? – насторожился Сергей Васильевич.

– Все! – отрезала Амалия. – Зачем столько хлопот? Подкупать слугу, искать яд, лезть в окно, рискуя в любой момент быть схваченным, показываться на глаза Риттеру… А если бы он не вышел из зала? Если бы он подошел, например, к вам, герр фон Лиденхоф, и сказал, что видит среди гостей подозрительного типа? И что теперь делать со слугой – ведь он свидетель, и если его вычислить и как следует надавить на него, он же сразу сдаст сообщника? Да и яд в шампанском… С чего преступник взял, что Риттер вообще его выпьет? К чему столько сложностей, когда можно было просто дождаться, когда гости будут расходиться по домам, подкараулить Риттера где-нибудь в переулке и убить его, а потом забрать ценные вещи, чтобы все сочли это обычным ограблением…

– Значит, преступнику по каким-то причинам было очень нужно, чтобы убийство произошло именно в особняке посла, а не в переулке, – объявил Ломов. – Что вполне согласуется с нашей основной версией о политической провокации.

– Да, либо преступник – провокатор, либо он по каким-то причинам очень спешил, – сказала Амалия.

– Так спешил, что не мог подождать пару часов, пока разъедутся гости? – поднял брови Ломов. – Нет, сударыня, не обольщайтесь. Это провокация чистой воды, а поджог – ее логическое продолжение. Вот, мол, полюбуйтесь, на что способны некоторые – мало того, что убили человека прямо на семейном празднике, так еще и бумаги его сожгли практически в открытую…

– Кстати о поджоге. – Амалия повернулась к германскому агенту: – Я правильно понимаю, что пожар начался внутри квартиры Риттера, а не извне?

– Да, сударыня.

– А дверь? Ее открыли ключом или отмычкой?

– Боюсь, ее открыли собственным ключом Михаэля, – мрачно промолвил германский агент. – Когда я осмотрел его вещи, то понял, что ключ, который он носил с собой, исчез.

– То есть ключ забрал человек во фраке, – подытожила Амалия.

– Или его сообщник, слуга, который, например, помог уносить тело, – добавил Ломов.

– Вам угодно издеваться надо мной? – уже резко промолвил Карл. – В свое время я лично проверял всех слуг, которые имеют доступ в особняк господина князя. Если кто-то из них оказался предателем, то это моя ошибка, понимаете, только моя!

– Успокойтесь, Карл, – вмешалась Амалия. – Я понимаю ваше желание предусмотреть все на свете, но это невозможно. Кроме того, есть мнение, что английское золото способно преодолеть любые препятствия, и верность и преданность в том числе.

– Почему обязательно английское? – заметил Ломов. – Французское, к примеру, ничуть не хуже. Представляете, как будут рады во Франции, если из-за убийства тайного агента мы с Германией сейчас начнем войну? Или не сейчас, а чуть позже, и одним из поводов как раз станет убийство Михаэля Риттера…

Карл оскалился, и, завидев эту бешеную улыбку, безмолвный Казимирчик съежился еще больше.

– Могу вас заверить, что когда я доберусь до убийцы моего кузена, ему не поможет никакое золото, – проговорил германский агент, играя желваками. – И дипломатический статус его тоже не спасет.

– Вы что-то от нас утаиваете, Карл, – промолвила Амалия после паузы. – У вашего кузена были враги? Он затронул чьи-то могущественные интересы? Почему вы вчера не поддержали горничную, которая кричала, что произошло убийство?

Карл фон Лиденхоф поднялся с места.

– Почему? Потому что я работаю уже много лет и помню, чему меня учили. А учили меня, что у каждого человека есть ниточки, дергая за которые, можно добиться нужной реакции. Все дело в том, чтобы помнить о своих ниточках, сударыня. Оборвать их невозможно – они сами оборвутся в момент нашей смерти. Но забывать о них нельзя, иначе станешь марионеткой, которая действует по чужой указке. – Глаза Карла сделались совсем ледяными. – Я ненавижу, когда из меня пытаются сделать марионетку и думают, что я ничего не замечу. Вчера, госпожа баронесса, все было разыграно как по нотам, все подталкивало меня к негодованию, обличению… Впрочем, вы и сами понимаете, к чему именно.

– Поэтому вы решили, что дело нечисто?

– Поэтому я решил сначала разобраться. Не буду скрывать – это далось мне нелегко, но это было единственно правильным в данной ситуации. Поменьше эмоций, побольше хладнокровия и здравого смысла. – Он улыбнулся одними губами. – Надеюсь, вы не в претензии на меня за то, что я рассказал вам по поводу ниточек, однако вам действительно стоит обратить на это внимание.

– О-о, – протянула заинтригованная Амалия. – Вы хотите сказать, что я тоже пытаюсь направлять вас туда, куда мне выгодно?

– Собственно говоря, я имел в виду совсем другое, – усмехнулся Карл. – Не знаю, зачем ваш родственник пришел вчера на вечер. Возможно, то, что вы пытаетесь мне внушить, правда, а может быть, и нет. В данном случае это неважно, потому что, по какой бы причине вы там ни оказались, вы с господином Ломовым попали в безвыходную ситуацию. Совпадение? Или кто-то очень умело дергает за ниточки вас, госпожа баронесса? Какую роль вам предназначили в этой игре, и, главное, кто сейчас стоит за кулисами, посмеивается и потирает руки, что все идет по плану?

Пока Карл говорил, Амалию охватило странное ощущение. Только что она была почти уверена, что между убийством Риттера и ее появлением на вечере в сопровождении Ломова нет никакой связи. Баронесса Корф и Сергей Васильевич случайно вышли из зала именно тогда, когда судьба отмеряла Михаэлю Риттеру последние минуты его жизни. Ломов случайно заглянул в комнату, где произошло убийство, потому что услышал звон разбитого стекла. «А что, если нет? – спросила она себя. – Что, если и впрямь все не так, как кажется? И Сергей Васильевич Ломов, которому я доверяю, как своему коллеге, на самом деле использует меня… Но если так, почему у него был взволнованный вид, о котором упоминал Карл? Что-то пошло не по плану? Или нас обоих используют, ничего нам не объясняя? Что за работа, боже мой, что за работа…»

Она увидела выражение лица германского агента, наблюдавшего за ней, и рассердилась.

– По-моему, если кто сейчас и пытается дергать за ниточки, то только вы, герр фон Лиденхоф, – сказала Амалия, надменно вскидывая голову. – Вы пытались посеять во мне сомнение под видом дружеского совета. Что ж, пожалуй, я тоже дам вам совет. Если что-то выглядит очень уж убедительно, это вполне достаточный повод, чтобы подозревать подвох. Раз убийство Риттера выглядит как провокация, не исключено, что дело там совсем в другом. Либо он кого-то шантажировал, либо обманул чьи-то ожидания, либо кого-то серьезно недооценил. Шпион, у которого нет врагов, – не шпион, а просто недотепа. – Сергей Васильевич кашлянул в кулак, чтобы скрыть усмешку. – Михаэль Риттер не был недотепой, так что выводы делайте сами. И вы куда лучше, чем я, должны быть в курсе дел, которыми он занимался.

Карл фон Лиденхоф бледно улыбнулся.

– Благодарю вас, сударыня, за совет, наверняка продиктованный заботой и вашим добрым сердцем. – Его глаза насмешливо блеснули. – Но я хорошо знал моего кузена и могу сказать вам вот что: у Михаэля не было врагов, с которыми он не мог бы справиться. Именно поэтому я больше не подозреваю ни вас, ни вашего коллегу, ведь даже при всем желании вы бы не сумели причинить ему вреда.

Он очаровательнейшим образом улыбнулся, показывая, что оставляет последнее слово за собой.

– Сергей Васильевич, – сердито сказала Амалия, – наш гость оставляет нас. Благоволите проводить его до дверей и проследите за тем, чтобы он не забыл тут перчаток… или свою собственную персону, например.

– С превеликим удовольствием, сударыня, – отвечал лжемайор, поднимаясь на ноги. Если бы вы видели его лицо в этот момент, вы могли бы поклясться, что он всю жизнь мечтал о том, чтобы провожать гостей баронессы Корф.

Глава четырнадцатая, в которой баронесса Корф отправляется навестить даму в желтом

– По-моему, все прошло как нельзя лучше, – жизнерадостно объявил дядюшка вскоре после того, как германский агент в сопровождении Сергея Васильевича скрылся за дверью.

– Нет, – сказала Амалия.

– Как это нет? – изумился Казимир. – Ты сказала, что дай ему возможность, и он постарается подслушать, как мы беседуем между собой. Моя лепта… Тьфу, легенда – что ты и сестра хотите меня женить, поэтому заставляете ходить на всякие вечера. Поэтому, как только он ушел в первый раз, я стал говорить, что не хочу жениться… А вообще, конечно, странное ощущение – как будто ты актер, но даже не знаешь, есть ли у тебя публика… Он ведь мог и в самом деле уйти!

– Но не ушел, – отрезала Амалия. – Вряд ли он догадается, что я обвела его вокруг пальца, тем более что все остальное – правда. Я действительно не убивала Михаэля Риттера и понятия не имею, кто это мог сделать. Ты действительно видел на вечере то, что видел… Не думаю, что Карл фон Ли денхоф поверил нам, так сказать, безоговорочно, но, во всяком случае, он малость оттаял и рассказал несколько действительно важных фактов.

– Вроде истории о человеке, который сначала влез в окно, а потом вылез из него? И ты в это веришь?

– Верю, потому что это неправдоподобно. Если бы фон Лиденхофу понадобилось соврать, он бы придумал что-нибудь менее вызывающее… Сергей Васильевич, я надеюсь, на этот раз он точно ушел? Сюрпризов больше не будет?

Вопрос был обращен к Ломову, который только что снова показался на пороге.

– Нет, – доложил лжемайор, блестя глазами, – сегодня он больше не вернется. Кстати, насчет второй перчатки вы не угадали – она была у него не в портфеле, а в кармане пальто.

– Значит, все было еще проще, – проворчала Амалия. – Итак, у нас по-прежнему два дела: нам надо раскрыть убийство в особняке посла и разлучить министра с Линой Кассини. Дядя, вы вчера провожали ее после вечера, вам удалось добиться каких-нибудь… гм… успехов?

– Дорогая племянница, – с неподражаемым ехидством промолвил дядюшка Казимир, – я надеюсь, ты не станешь утверждать, что я должен был приставать к даме, которая только что увидела убитого человека?

Сергей Васильевич с интересом прислушивался к разговору. Признаться, дядюшка баронессы Корф нравился лжемайору все больше и больше.

– Дядя, – возмутилась Амалия, – я не говорю, что ты должен был приставать…

– А ты себе представь, как должна себя чувствовать женщина, с которой только что приключилось нечто подобное, – объявил Казимир, – и что она будет думать о мужчине, который в такой момент станет к ней подкатывать. Само собой я был сама тактичность, сама деликатность. Я говорил о пустяках, которые могли бы ее отвлечь, и один раз мне даже удалось заставить ее улыбнуться…

– Дядя, – с неудовольствием промолвила Амалия, – я отдаю должное вашему знанию женского сердца, но с такой тактикой, пока вы от улыбок перейдете к чему-то более существенному, пройдет лет сто!

– Я делаю что могу, – возмутился Казимир, – а между тем мне даже не возмещают расходы!

– Вам не стоило ломать ее веер, – сказал Ломов, забавляясь, – тогда не надо было бы и покупать взамен другие.

– При чем тут веер? – фыркнул Казимир. – Я хотел проверить, как она относится к своему любовнику, и нарочно наступил ему на руку. Если бы она дорожила министром, я бы получил нагоняй, но она только улыбнулась – значит, она ни капли его не любит. А веер пришлось сломать, чтобы иметь предлог увидеть ее еще раз. Надо сказать, что к поломке веера она отнеслась куда менее благосклонно, чем к… э… поломке министра. Поэтому я купил ей пять вееров вместо одного, чтобы искупить свою вину. Женщины бывают очень злопамятны по поводу пустяков, но легко забывают то, что нам кажется более важным.

Он поглядел на своих собеседников с самодовольством, которое Амалии показалось совершенно невыносимым.

– Я вижу, вы настоящий философ, милостивый сударь, – заметил Ломов, с любопытством глядя на Казимира. – Скажите, а случалось, чтобы женщины вам отказывали?

– Никогда, – уверенно ответил тот.

– В самом деле? – с сомнением осведомился агент.

– Да тут нет ничего особенного, – расщедрился раскрыть свой секрет Казимирчик. – Я просто не тратил свое время на таких, которые могли бы мне отказать.

– Господа, – медовым голосом вмешалась Амалия, – может быть, поговорим о наших делах?

– А мы как раз о них и говорим, – напомнил Сергей Васильевич с улыбкой и снова обратился к Казимиру: – Следует ли понимать ваши слова так, что вы… гм… оцениваете ваши шансы с госпожой Кассини положительно? Раз уж вы тратите на нее свое время…

– Я уже, кажется, объяснял, что поставленная передо мной задача вовсе не так проста, – с неудовольствием промолвил Казимир. – Как привлечь внимание женщины, за улыбку которой соперничают принцы и вельможи? Чем ее удивить, чем заинтриговать, чтобы удержать это внимание? И потом, даже если бы существовал точный рецепт, как этого добиться – личные симпатии и антипатии никто не отменял. Самая продуманная, самая сложная комбинация может потерпеть крах, – горько продолжал Казимирчик, – и наоборот: кто-то без всяких усилий может заполучить то, к чему ты шел долгое время. Потому что, как бы ни пытался человек подвести жизнь под всевозможные законы и правила, в ней все равно торжествует случайность.

Последнюю фразу он вычитал в какой-то книжке и счел, что в данный момент она придется к месту.

– Вот как раз случайности нам совершенно ни к чему, – возразила Амалия. – Сергей Васильевич, вам удалось выяснить, когда министр планирует встретиться с Линой Кассини?

– Да, госпожа баронесса. В среду, как раз после вашего вечера.

– Полагаю, будет лучше, если картина Рафаэля к тому времени исчезнет, – небрежно уронила баронесса Корф.

Казимирчик смущенно потупился. Он уважал законы, и когда в его присутствии начинали запросто обсуждать кражу бесценной картины, он чувствовал себя малость не в своей тарелке. Судя по всему, его племянница, которую он знал с пеленок, в государственных интересах могла себе позволить пренебречь любыми законами, и нельзя сказать, чтобы это было по вкусу ее дядюшке.

– Это не так просто сделать, – ответил Ломов на слова Амалии. – Во-первых, особняк министра хорошо охраняется, во-вторых, картину он хранит у себя в спальне и никому ее не показывает. Даже его жене неизвестно, что у ее мужа есть настоящий Рафаэль.

– Ну разумеется, если бы ей было известно, она бы ни за что не позволила отдать картину Лине Кассини за… – начала Амалия. – Позвольте, вы хотите сказать, что картина у министра, а его семья даже не в курсе, что он ее приобрел?

– Именно так, сударыня.

– В таком случае дело упрощается, – объявила баронесса Корф, блестя глазами. – Обещаю вам, Лина Кассини эту картину не получит, и вам даже не придется заниматься уголовщиной. Единственное, что мне нужно знать, – у кого и при каких обстоятельствах министр купил эту картину.

– Я скажу вам, как только узнаю, – пообещал Ломов, и Казимирчик выдохнул с облегчением.

– С этим делом пока все, – продолжала Амалия, – а теперь поговорим по поводу дела Риттера. Я собираюсь побеседовать с Ниной Николаевной Поповой, а также с Соней Басаргиной и ее братом Володей. Лучше всего было бы, конечно, начать со слуги Пауля, потому что ему наверняка известно об убитом больше всех, но в данных обстоятельствах нечего даже надеяться на его откровенность, так что бывшая любовница и знакомые – тоже неплохо.

– А вам не кажется, что коль скоро речь идет о провокации, бесполезно пытаться разговорить знакомых жертвы? – быстро спросил Ломов.

– Нам все равно придется с чего-то начать, – пожала плечами баронесса Корф. – Потому что я не могу сидеть сложа руки и ждать, когда Карл фон Лиденхоф найдет убийцу.

– Вы ему не доверяете?

– Ни капли.

– Должен сознаться, сударыня, что и я тоже, но в таком деле, когда убит его близкий родственник, с которым он дружил и которого рекомендовал на службу, он горы свернет.

– Не свернет, – холодно сказала Амалия, – если князь, к примеру, прикажет ему замять это дело.

– Хм, – протянул Ломов, – Карл фон Лиденхоф – тот еще мерзавец, и по-хорошему его давно бы следовало замочить, но когда речь идет о Риттере, на компромиссы он не пойдет. Он очень сентиментален во всем, что связано с семьей, и я знаю, что однажды он сделал пешком крюк в десять верст, чтобы принести заболевшей матери какие-то цветы, которые она любила.

– Сергей Васильевич, – терпеливо промолвила Амалия, – если князь Гарденберг решит любой ценой выставить нас виновными, а Карл фон Лиденхоф откажется ему подчиняться, князь просто напишет куда надо коротенькую записочку, и на следующий же день наш сентиментальный немец получит приказ перебраться на новое место работы – в Вену, Париж или вообще Буэнос-Айрес… Дядя, вы куда-то торопитесь? – спросила она, заметив, что Казимир то и дело поглядывает на часы.

– Да, я обещал кое-кому быть на катке, – туманно ответил дядюшка.

– Синьоре Кассини?

– Это секрет, – спокойно ответил Казимир, в чьи планы вовсе не входило уточнять, что он обещал Марии Фелис научить ее кататься на коньках.

– Разумеется, у меня и в мыслях нет вас задерживать, – сказала Амалия. – Да, то, о чем Карл фон Лиденхоф говорил с вами, и то, что мы с Сергеем Васильевичем здесь обсуждали…

– Я помню, помню, – кивнул дядюшка. – Тайна за семью печатями, скрытая в глубине моего сердца.

– При чем тут сердце? – проворчала Амалия.

– Наверное, потому, что говорить о тайне, скрытой в глубинах мозга, не так интересно, – тотчас же нашелся Казимирчик. Он отвесил лжемайору церемонный поклон и скрылся за дверью.

– Иногда ваш дядя меня озадачивает, – рискнул Сергей Васильевич признаться Амалии после того, как благородный шляхтич удалился. – Но чем дальше, тем больше я склоняюсь к мысли, что с таким родственником не пропадешь.

Амалия как-то неопределенно хмыкнула и заговорила со своим коллегой о Нине Поповой, которую знала весьма поверхностно, и о молодых Басаргиных, которых знала еще меньше. Она хотела уяснить себе, как лучше всего будет выстроить разговор с каждым из свидетелей.

На следующий день Амалия нанесла визит госпоже Поповой, которая была известна в свете своей любовью к желтому цвету. Гостиная, куда горничная пригласила Амалию, была обставлена мебелью, обитой желтым шелком, в клетке щебетала желтенькая канарейка, и даже картина на стене была подобрана в соответствующих тонах – натюрморт с ломтем дыни и букетом одуванчиков в светлой вазе.

Хозяйка, одетая в свой любимый цвет, поднялась с кресла навстречу баронессе. Нине Николаевне Поповой было чуть более тридцати, и в нашей действительности она бы считалась молодой, но в том-то и дело, что в то время годы оценивались вовсе не так, как сейчас, и для Амалии хозяйка дома являлась скорее зрелой женщиной. Она была замужем за видным архитектором, который не чаял в ней души и до, и после свадьбы; но чем больше он любил ее, тем безразличнее она к нему относилась. Он много работал, имел хорошие заказы и не скупился, чтобы окружить жену роскошью. Никому не было известно, чтобы у него были какие-то увлечения на стороне или хотя бы легкие интрижки; что же касается его супруги, то она почти открыто им пренебрегала, заводя один роман за другим. Нельзя при этом сказать, чтобы она являлась легкомысленной пустышкой: она знала несколько языков, при случае могла написать неглупую статью или стихотворение и создавала неожиданные фасоны платьев, которые потом копировали некоторые портнихи. С женщинами она не дружила, и у нее не было ни одной близкой подруги. Если бы ее муж от нее отступился, свет бы с удовольствием ее заклевал; но как ни старались доброхоты открыть архитектору глаза на недостойное поведение его жены, им никак не удавалось добиться того, чтобы супруги развелись или хотя бы разъехались. В конце концов свет с досадой решил, что архитектор не бросает Нину Николаевну из-за детей – их у четы было трое, причем старший родился с заячьей губой и сильно заикался. И раз уж люди не могут обходиться без того, чтобы не навешивать ярлыки на себе подобных, Попова дружно сочли простаком и рогоносцем, а его жену – хитрой особой, которая вертит мужем, как хочет. Она была довольно высокого роста, с тонкими руками и прекрасными плечами; красавицей ее нельзя было назвать, но у нее были такие глубокие, такие внимательные глаза, что мужчинам, должно быть, стоило немалого труда устоять перед их гипнотизирующими чарами. Хотя она очень обдуманно и очень умело припудрилась, веки у нее оставались красными, как у женщины, которая недавно плакала.

Нина Николаевна произнесла несколько любезных слов, но уже по взгляду, которым она смерила гостью, Амалия все поняла и мысленно приготовилась к тому, что разговор предстоит нелегкий. Она села и постаралась напустить на себя как можно более дружелюбный вид.

– Вчера у меня побывал Карл фон Лиденхоф из германского посольства, – сказала баронесса Корф, переходя после общих фраз к сути дела. – Из его слов у меня сложилось впечатление, что Михаэль Риттер был убит, а не умер от сердечного приступа. – Ресницы Нины Николаевны дрогнули, взор ясных глаз так и впился в лицо собеседницы. – Если произошло преступление, то им должна заниматься полиция. Однако внешне все обстоит так, словно ей ничего не известно ни о каком убийстве, а Карл фон Лиденхоф не сказал мне ничего определенного. Поэтому я подумала, что, возможно, кому-то может быть известно больше, чем мне… Нечто такое, что может заставить полицию действовать. Если преступление действительно имело место, то преступник, разумеется, должен быть изобличен и наказан.

– И поэтому вы решили приехать ко мне? – спросила Нина Николаевна своим мягким, обволакивающим голосом, в котором, однако, прозвенела жалящая усмешка.

– Да, ведь вы тоже находились на вечере. Михаэль Риттер вышел, возможно, чтобы встретиться с кем-то, кто и убил его. Вы не запомнили, с кем он говорил? Может быть, кто-то передавал ему какую-нибудь записку?

Нина Николаевна усмехнулась.

– Можете не тратить зря слова, сударыня… Михаэль рассказывал мне о вас – кто вы и чем на самом деле занимаетесь. Полагаю, вас на самом деле интересует, не убила ли я его.

– И это в том числе.

– Ну так выясняйте, – безмятежно отозвалась Нина Николаевна. Поднявшись с места, она подошла к клетке и насыпала птичке корма. – Только без моей помощи.

«Надо было подослать к ней мужчину, он бы сумел ее разговорить, – мелькнуло в голове у Амалии. – Только не Сергея Васильевича, конечно, а дядюшку…»

– Простите, я зря вас побеспокоила, – сказала Амалия, которая по части жалящей иронии могла дать сто очков вперед любому из своих собеседников. – В самом деле, вам, вероятно, было необычайно приятно увидеть на полу труп человека, который вас бросил, и вы вовсе не жаждете, чтобы его убийцу поймали…

Ей удалось задеть Нину Николаевну за живое. Женщина в желтом обернулась, ее глаза засверкали.

– Как вы смеете такое говорить! – вырвалось у нее.

– А что еще прикажете мне думать, сударыня, после ваших слов? – резко спросила баронесса Корф. – Может быть, вы мечтали о его смерти? Может быть, это был момент вашего триумфа, когда…

Губы у Нины задрожали, и Амалия, поняв, что продолжать нет никакого смысла, умолкла. Отойдя от клетки, дама в желтом скорее упала, чем села на диван.

– Что именно вы хотите узнать? – каким-то чужим, надломленным голосом спросила Попова.

– Все, что может иметь отношение к делу, – сказала Амалия. – Вы давно знали господина Риттера?

Ответ уже был ей известен, а вопрос задан исключительно для проверки того, насколько жена архитектора захочет быть искренней.

– Я познакомилась с ним полгода назад, – помедлив, призналась Нина Николаевна. – Встречаться мы начали через несколько месяцев.

– Когда вы расстались?

– Три недели назад.

Амалия машинально отметила про себя точность высказывания. «Три недели» – совсем не то же, что «примерно месяц» или «пару недель назад, может быть, больше». Важные для себя детали человек не забывает никогда.

– Почему? – задала баронесса Корф следующий вопрос.

– Почему – что?

– Почему вы расстались? Так захотел он или вы?

– Он.

Даже по этой коротенькой фразе чувствовалось, до чего ей тяжело говорить об убитом.

– Почему?

– Я неправильно себя повела, – угрюмо ответила Нина Николаевна, нервно крутя желтую бахрому, которой было украшено ее платье. – Ему двадцать шесть, мне тридцать три… Надо было вести себя умнее. Когда разница в возрасте не в пользу женщины, приходится проявлять терпение, очень, очень много терпения… А я сделала глупость.

– В каком смысле?

– Я его приревновала.

– К кому?

– Не знаю.

– То есть?

– Он таскал с собой ее надушенный платок, – с ожесточением ответила Нина. – И стал смотреть в сторону, когда разговаривал со мной, как будто я ничего больше для него не значила. Я не могла этого вынести…

– На платке были какие-нибудь инициалы?

– Я не успела рассмотреть. Он вырвал платок у меня из рук.

– И вы приревновали, даже не зная сути дела? Может быть, этот платок был ему нужен… гм… по работе?

– Не говорите глупостей, – устало промолвила Нина. – Вы не были там и не видели его лица, когда все это произошло… Можно было подумать, что я покусилась на какую-то святыню.

– Хотите сказать, что Михаэль Риттер всерьез в кого-то влюбился? Он не…

Амалия хотела сказать: «Он не производил на меня впечатления человека, способного всерьез увлечься, и потом, он все же был секретным агентом», но остановилась, решив, что для Нины этого достаточно.

– В любви никогда нельзя знать наверняка, – мрачно промолвила Нина. – То же самое, что вы мне только что сказали, я уже прокручивала в голове тысячи раз, не меньше… Конечно, он нравился многим женщинам. Может быть, это увлечение закончилось бы так же быстро, как и другие его…

– Вы его любили?

– Да.

– А он вас?

– Да, по-своему.

– Вы не задавали себе вопроса, не мог ли его интерес к вам быть связан со строительством военного завода, в котором ваш муж принимает участие?

– Мне не было нужды задавать себе этот вопрос. Михаэль сам мне признался…

– Что нарочно свел знакомство с вами?

– Да. В некоторых вещах он был очень откровенным… Словно ему нравилось дразнить судьбу. С другой стороны, в других моментах он мог быть просто невероятно скрытным…

– Вы обиделись на него после этого признания?

– Сначала да, а потом мне стало все равно.

– Вы строили какие-то совместные планы?

– С Михаэлем это было бесполезно. Я даже ни о чем таком не упоминала. Разумеется, он никогда не женился бы на мне… Да и я не бросила бы детей.

Любопытный характер, смутно помыслила Амалия. Уж не этим ли сочетанием несочетаемых, казалось бы, качеств дама в желтом привлекла Михаэля Риттера?

– Вы были с ним счастливы?

Нина Николаевна метнула на собеседницу быстрый взгляд.

– Никогда не думала, что вы мне зададите этот вопрос… Да, по-своему…

– Если бы вам предложили охарактеризовать его в нескольких словах, что именно вы бы о нем сказали?

– Красивый. Опасный. Интересный. – Нина Николаевна шевельнулась. – Если вы ждете, что я скажу, что он был негодяем и использовал людей, то не дождетесь. Даже если и так, мне это было совершенно безразлично.

– Вы хорошо знали Михаэля Риттера, и каким бы скрытным он ни был, полагаю, вы все же догадывались о его делах. Что вы подумали, когда увидели его мертвым? – Нина молчала. – Вы поверили Карлу фон Лиденхофу, что это несчастный случай?

– Нет. Я сразу же поняла, что Михаэля убили.

– Что было потом?

– Муж настоял, чтобы мы ушли.

Верно. Она же была на вечере не одна, а с маленьким жестикулирующим человечком – своим мужем…

– Нина Николаевна, кто, по-вашему, мог убить господина Риттера?

– Я все время думаю об этом, – призналась дама в желтом. – Но у него не было врагов… Я хочу сказать, не было вне работы. То, что произошло, произошло потому…

Не договорив, она закрыла лицо руками.

– Вы хотите сказать, что его могли убить только из-за его работы?

– Да.

– Как он вел себя на вечере? Вы ведь наверняка смотрели на него. Может быть, вы отметили нечто странное в его поведении?

– Ничего странного не было. Он казался оживленным, очень любезным… поздоровался со мной, с моим мужем… Я и подумать не могла, что…

Канарейка в клетке задорно засвистела. Нина Николаевна достала платок и вытерла слезы.

– Поверьте, если бы у меня было хоть малейшее подозрение, я бы сразу же сказала вам… Но в том-то и весь ужас, что я отдала бы полжизни за то, чтобы знать… чтобы покарать убийцу… А у меня нет ничего. Совсем…

Она снова заплакала. Ее плечи мелко дрожали.

– Скажите, Нина Николаевна, а зачем господин Риттер общался с Басаргиными? Какую цель он преследовал?

Нина Николаевна поморщилась.

– Полагаю, я могу сказать вам правду… Точно я не знаю, но думаю, что все очень просто. Одно время ходили слухи, что отец Сони может стать товарищем министра[25]… Но он отказался.

– Вы слышали, что некоторое время назад господин Риттер поссорился с Владимиром Басаргиным и дело чуть не дошло до дуэли?

– Слышала. Но все это глупости. Михаэль просто решил поставить мальчишку на место. Если бы он решил, что дело стоит дуэли, то вызвал бы его сразу же. Вы знаете, как Михаэль попал в Петербург?

– Слышала. В Лондоне он убил на дуэли одного аристократа.

– Не одного, а двух, – поправила Нина Николаевна, и нечто похожее на затаенную гордость прозвучало в ее голосе. – Двух братьев в один день. Второй брат был секундантом и, видя, что Михаэль убил противника, сразу же вызвал его… Михаэль рассмеялся, сказал, что до завтрака у него есть время для еще одной дуэли, и предложил стреляться, не сходя с места. Через пять минут все было кончено. Отец убитых братьев занимал высокое положение, пэр, маркиз, и все такое прочее… Конечно, он хотел мстить, но обе дуэли были по всем правилам, и он добился только того, что Михаэля по-тихому отправили работать в другое место. Так что, сударыня, если бы Михаэль всерьез решил драться на дуэли, Володе Басаргину оставалось бы только писать завещание…

– Любопытную историю вы мне рассказали, – задумчиво заметила Амалия. – Про двух братьев, убитых в один день. Скажите, вам известно, как звали их отца? И, кстати, что с ним потом случилось?

– Его фамилию я не помню – лорд какой-то, – отозвалась Нина Николаевна, пожимая плечами. – Михаэль о нем не слишком распространялся. Вскоре после похорон сыновей этого лорда хватил удар, и он умер. – Она поморщилась. – Конечно, это печальная история, но молодые люди сами виноваты. Михаэль был не тот человек, которого можно оскорбить безнаказанно…

– Скажите, Нина Николаевна, а как ваш супруг к нему относился?

– Мой супруг?

– Да. Если вас не затруднит ответить на вопрос, конечно.

– Мой муж не выходил из зала, – промолвила Нина Николаевна с какой-то странной усмешкой. – Если вы подумали, что убийцей мог быть он, то я вынуждена вас разочаровать. Он вообще не способен на… Ни на что не способен, – жестоко закончила она, словно подводя какую-то черту.

– Вы его ненавидите? – не удержалась Амалия от вопроса, который лучше было бы не задавать в этой желтой комнате. – Почему, Нина Николаевна? Он не оправдал ваших ожиданий?

Нина Николаевна горько усмехнулась.

– У меня не было никаких особенных ожиданий, когда я выходила замуж, – с каким-то неприятным ожесточением проговорила она. – Поверьте, я очень хорошо относилась к своему жениху. Мы строили совместные планы… И свадебное путешествие в Венецию было просто прекрасно. А потом мне пришлось обратиться к врачам, потому что оказалось, что мой муж… что он… Словом, он позволял себе до свадьбы то же, что и большинство мужчин… У него были другие женщины… Только вот для него это не прошло бесследно, и нам обоим пришлось серьезно лечиться. Может быть, я бы простила его, тем более что он искренне раскаивался… но из-за болезни, которую он подцепил с какой-то девкой, наш старший ребенок родился больным. И вот этого я никогда ему не прощу. Никогда, – повторила она, и что-то было в выражении ее лица такое, что Амалия отвела глаза.

В комнате наступило молчание, прерываемое только беззаботным щебетом канарейки.

– Ваш муж знал о Михаэле? – спросила Амалия, только чтобы прервать затянувшуюся паузу.

– Конечно, знал. Пожалуй, я скажу вам кое-что еще… – Нина Николаевна вздохнула. – Когда муж вчера пришел домой, от него пахло шампанским. Ни на работе, ни у его друзей не было в этот день ничего, что можно торжественно отмечать… И это все, на что он способен, понимаете? Так что, если вы думали, что он может каким-то образом быть причастным к смерти Михаэля, выбросьте это из головы.

Глава пятнадцатая, в которой Амалия выясняет кое-что любопытное

Выйдя из дома Нины Николаевны Поповой, Амалия лицом к лицу столкнулась с Карлом фон Лиденхофом.

Собственно говоря, у баронессы Корф не было никакой причины для того, чтобы смущаться, и все же она смутилась. Она не сомневалась, что германский агент следовал за ней и нарочно ждал момента, когда она покинет дом, чтобы попасться ей на глаза.

– Нет и еще раз нет, сударь, – сказала Амалия с достоинством.

Карл фон Лиденхоф удивился:

– Простите?..

– Нет, я не пыталась внушить свидетельнице что-либо, что может помешать следствию. И нет, я до сих пор не знаю, кто убил вашего кузена. А вы?

– Насколько я помню, – хладнокровно заметил ее собеседник, – генерал Багратионов поручил вам оказывать мне всяческое содействие, но вовсе не просил вас вести расследование самостоятельно.

– Я и сама способна дать себе такое поручение, милостивый государь, – парировала Амалия. – Скажите, вы уже нашли слугу, который помогал убийце?

Ее собеседник молча покачал головой.

– Это наводит на мысль, что либо вы мне лжете, либо слуга водит вас за нос, либо, наконец, никакого слуги нет и все мои построения ошибочны, – вздохнула Амалия. – Скажите, сколько человек ваш брат убил на дуэлях?

– Какое отношение это имеет к делу? – проворчал Карл.

– Хорошо, не имеет, – легко согласилась Амалия. – А с кем у вашего брата был роман после госпожи Поповой?

– Ни с кем. Почему вы спрашиваете?

– Возможно, я делаю глупость, – вздохнула Амалия, поудобнее перехватывая муфту, – но я ищу мотив. А вам, вероятно, стоило бы зайти с другого конца.

– Простите?

– Задавать вопрос не «почему», а «кто». Кто вообще мог убить Михаэля Риттера? У кого имелась такая возможность? Кто мог на это решиться? Пусть даже речь идет о самой грязной провокации из всех возможных – политической, – откуда-то убийца должен был появиться! Даже если это наемный убийца, нанятый только для одного задания, он где-то должен был остановиться в Петербурге, где-то добыть фрак, как-то проявить себя… хотя бы интересоваться расположением окон в особняке князя…

Глаза Карла сверкнули.

– Вы могли бы не утруждать себя, госпожа баронесса, а задать вопрос напрямую… Я и мои люди уже проверили всех, кто мог заняться исполнением подобного убийства. В сущности, их круг очень узок, и как бы они ни прятались под видом коммерсантов или разорившихся дворян, нам все равно о них все известно… Но никого из этих людей сейчас в Петербурге нет. Поверьте, я полностью отвечаю за свои слова…

– Не думаю, чтобы господин, вылезавший в окно, был большим профессионалом, – хмуро заметила Амалия. – Сергей Васильевич едва не поймал его на месте преступления. Не исключено, что это был новичок, и вы никогда его не найдете, потому что от него, конечно, уже избавились.

– Я его найду, – спокойно пообещал Карл, и от звука его голоса у Амалии мороз прошел по коже, хотя она вовсе не была впечатлительной. – И тех, кто его послал, – тоже.

В сущности, это было уже не обещание, а прямая угроза, и баронесса Корф поймала себя на мысли, что она готова пожелать их неожиданному союзнику удачи.

«Потомучто, если это убийство не будет раскрыто, может произойти что угодно… Да, что угодно…»

Со всей любезностью, на которую Амалия была способна, она попрощалась с Карлом и, сев в карету, велела кучеру отвезти себя к Басаргиным.

Она вовсе не была уверена, что застанет молодых людей дома, но ей повезло: Соня, раскрасневшаяся от мороза, как раз вернулась с катка с женихом и Володей, который их сопровождал.

– Госпожа баронесса! – воскликнула Соня. – А мы только что видели вашего дядю! Он прекрасно катается на коньках…

Изумившись, Амалия попросила объяснений и узнала, что явление Казимирчика с Марией Фелис переполошило весь каток.

– Пока он учил ее кататься, служанка мадам стояла в стороне, держа гепарда на цепочке, – сказал Лева. – Бедному зверю пришлось мерзнуть и ждать, пока хозяйка вдоволь накатается на коньках…

Соня прыснула.

– А помнишь человечка, который метался вокруг нее и причитал, что если она упадет и сломает ногу, им придется отменить тур по Европе? – спросила она. – Ее концертный директор – такой смешной господин!

– Кончилось тем, что он сам упал, – с улыбкой добавил Левушка.

– И вообще они выглядели ужасно несерьезно, – проворчал Володя, который казался самым рассудительным из этой троицы. – Они хохотали, веселились и только мешали остальным кататься.

Силой воли баронесса Корф подавила желание немедленно ехать домой, чтобы на месте разобраться с бессовестным дядюшкой, и перевела разговор на Карла фон Лиденхофа. Дескать, он навещал ее вчера, и из его слов у нее сложилось впечатление, что Михаэль Риттер был убит. Ее это крайне встревожило, а так как Володя, Соня и Лева были с ним знакомы…

– Мы не дружили, – бросил Володя решительно. – Мы просто… ну… иногда общались. Но это совершенно ничего не значит.

У Володи Басаргина было простое, честное и открытое лицо. Так, вероятно, написал бы любой романист, если бы ему вздумалось описать внешность молодого человека; но баронесса Корф была так устроена, что не доверяла лицам, и в особенности – честным и открытым.

– Боюсь, вы плохо представляете себе последствия, – сказала она спокойно. – Расследование убийства – долгое и непростое дело, и те, кто будет им заниматься, захотят знать ответы на сотни вопросов, большинство из которых вообще не имеет отношения к случившемуся.

– Но при чем тут мы? – вмешался Лева. – Я не понимаю… Конечно, мы общались с герром Риттером… Но ведь с ним многие общались, он был из хорошей семьи…

Лева был невысок ростом, темноволос, с крупноватыми чертами лица, и на первый взгляд его нельзя было назвать симпатичным или хотя бы обаятельным; но у него был красиво очерченный рот, ямочка на подбородке, и на щеках, когда он улыбнулся невесте, тоже показались очаровательные ямочки. Соня Басаргина была прелестна, но именно прелестью юности, которая уходит вместе с молодостью; кудрявые светлые волосы завивались колечками над тонкой шейкой и возле висков. Взгляды, которые она и Левушка украдкой бросали друг на друга, лучше любых слов говорили постороннему наблюдателю, что перед вами два юных, беспечных, бесконечно влюбленных друг в друга существа. Не ограничиваясь взглядами, они то и дело норовили как бы невзначай дотронуться друг до друга, а иногда невпопад улыбались, очевидно, каким-то своим маленьким секретам, которые есть у любых влюбленных. Эта парочка вызывала умиление и еще – будем откровенны до конца – светлую зависть. По их лицам, по их настроению Амалия видела, что им нет никакого дела до Риттера и до его смерти; счастье эгоистично и сторонится даже тени чужого несчастья, а Соня и Левушка (почти никто не называл его Лев, только Лева или Левушка) явно были счастливы.

Амалия терпеливо объяснила молодым людям, что хотят они этого или нет, но им придется объясниться, тем более что кое-кто из них имел с убитым конфликт, а кое-кто был в особняке, когда произошло убийство.

– Меня там не было, – сказал Левушка, тайком дотрагиваясь до узкого браслетика на запястье Сони, а потом до ее пальцев. – И я понятия не имею, кто мог убить этого чурбана.

– Левушка! – для виду возмутилась его невеста.

– Но ведь он действительно походил на чурбан, – добродушно отозвался молодой человек, блестя глазами. – Или полено, кому что больше по вкусу.

Не удержавшись, Соня фыркнула.

– Левушке не понравилось, как герр Риттер чуть не поссорился с Володей, – объяснила она.

– Он не поссорился, – возразил Левушка, – а просто прицепился к фразе, которая ничего ровным счетом не значила, и раздул целое дело. Послушать его, так он имел полное право вызвать Володю на дуэль за оскорбление своей страны. Хорошо, что Соня тоже там была, она вмешалась и заставила их помириться.

– Ты преувеличиваешь, – возразила девушка. – Ничего особенного я не сделала, герр Риттер и сам понял, что перегнул палку.

– Скажите, если он был вам не по душе, почему вы с ним общались? – не удержалась Амалия.

– Он отлично стрелял и хорошо катался на коньках, – сказал Володя. – Интересно рассказывал о странах, в которых побывал.

– Нельзя сказать, чтобы с ним было скучно, – добавила Соня. – Но я слышала…

– Что ты слышала? – заинтересовался Левушка.

– Дедушка Насти, тот, который адмирал, говорил, что Михаэль – немецкий шпион.

– Настя – болтушка, – отмахнулся Володя. – Ты же сама знаешь, ей нельзя верить!

– Ну так это не она говорила, а ее дедушка, – пожала плечами девушка, устремляя на Левушку влюбленный взгляд. – И, знаешь, я бы не удивилась, если бы это было правдой.

– Ну, если он был шпионом, значит, его убили за дело, – объявил Володя.

На него тотчас же набросились с упреками, но не выдержали серьезного тона и без перехода принялись хохотать.

– Амалия Константиновна, а как вы думаете, он мог быть шпионом? – спросила Соня с любопытством.

– Не исключено, – ответила Амалия. – Скажите, на вечере вы не заметили в его поведении ничего странного?

Володя надулся.

– Это напоминает мне детективный роман, – объявил он, морща лоб. – Откуда такое мнение, что жертва перед смертью должна как-то особенно себя вести?

– Я просто пытаюсь подготовить вас к вопросам, которые вам могут задать, – с безмятежной улыбкой ответила Амалия. – Ну же, я уверена, что вы сто раз между собой обсуждали то, что случилось… Наверняка у вас есть какие-нибудь соображения!

– Да ничего не было, – пожала плечами Соня. – Вы ведь и сами там находились, значит, помните то же, что и мы. Он просто… ну… ходил среди гостей, здоровался, с кем-то говорил…

– С кем, например?

– С этим… фон Лиденхофом или как его… А потом с англичанами.

Амалия нахмурилась:

– Что за англичане?

– Очень английского вида, – усмехнулся Володя. – Он тощий, серый и унылый, с глазами как у больной собаки, а она – рыжая, веснушчатая и похожая на лошадь…

– Володя, ну что ты такое говоришь… Ну ей-богу!

– Он и с вами говорил, госпожа баронесса, – добавил молодой человек, с некоторым вызовом глядя на Амалию. – И с вашим спутником. Только я сильно сомневаюсь, что эти факты… как это пишется в романах? Помогут изобличить преступника?

– Вывести на чистую воду, – подсказал Левушка, улыбаясь невесте.

Амалия задала еще несколько вопросов, но ни Володя, ни Соня не сумели сообщить ей ничего нового. Их внимание было приковано к Лине Кассини, которая пела, и они даже не заметили, как Михаэль Риттер покинул зал.

– Потом все зашумели, стали говорить об убийстве, и мне чуть не стало дурно, – жалобно сказала Сонечка и потупилась. – Родители сказали, что оставаться больше не имеет смысла, и мы поехали домой.

– Мы потом толковали о том, что случилось, – добавил Володя, – до нас тоже дошли слухи, что произошло убийство… Соня думает, что тут замешана какая-нибудь женщина.

– Госпожа Попова, например, – хмыкнул Левушка.

– Нет, с Ниной Николаевной он расстался, – убежденно заявила Соня. – У него был кто-то другой…

– Кто же?

Соня потупилась.

– Он не говорил… Но несколько дней назад, на катке… Помнишь, Левушка? Мы катались, и в него врезалась молодая дама…

– И ты сразу же решила, что у них роман? – недоверчиво спросил Володя.

– Она врезалась в него нарочно, – объявила Соня. – Я же видела, как она каталась… Когда человек так хорошо катается, он ни с кем не столкнется, а она столкнулась. Значит, она притворялась. Почему? Чтобы иметь предлог поговорить с ним, как бы случайно…

– Но, разумеется, вам ничего об этой даме не известно, – заметила Амалия, – кроме того, что она часто бывает на катке.

– Почему неизвестно? – изумилась Соня. – Это та самая англичанка, с которой он говорил на вечере… Она повсюду ходит с мужем, по крайней мере, я никогда не видела ее одну. Володя вам описал ее самыми черными красками, но она вовсе не такая некрасивая, как он утверждал…

– Скажите, а Михаэль Риттер вам что-нибудь говорил об этой особе? – быстро спросила Амалия. – Может быть, он упоминал ее имя?

– Нет, – с сожалением ответила Соня, качая головой. – Когда я с ним заговорила об этом, он сделал вид, что все произошло случайно и он вообще не понимает, о чем идет речь.

– Но вы все же поняли, что он солгал? Почему?

– Соня, не выдумывай, – проворчал Володя. – Кто-то когда-то врезался в герра Риттера на катке, а ты уже сочинила об этом целый роман…

– Почему роман? – возмутилась Соня. – Видели бы вы, как она на него смотрела! Так не станут смотреть на незнакомого человека… Я хочу сказать, на такого, который ничего для вас не значит…

– Ну вот, ты опять выдумываешь, – добродушно сказал Володя. – Разве можно что-то определить по тому, кто на кого как глядел?

Амалия пожала плечами:

– Я бы сказала, что это вполне возможно… Например, я видела вас, Соня, на вечере, и мне показалось, что появление герра Риттера произвело на вас… не самое приятное впечатление, скажем так.

– Я испугалась, – жалобно сказала девушка. – Из-за Володи. Вдруг он опять сказал бы что-нибудь… А Володя буркнул, что Риттер… ну… самодовольный, как павлин, и убежал куда-то.

– Я пошел за мороженым, а по пути поздоровался с тетушкой, – сухо сказал Володя. – Никуда я не убегал…

Он умолк и покраснел, не глядя на баронессу Корф.

– Ну вот, тебя и изобличили, – сказал Левушка, улыбаясь так, что ямочки на его щеках проступили во всей красе. – Ты сказал всем, что пошел за мороженым, а на самом деле отправился за ядом, чтобы отравить герра Риттера…

– Левушка! – жалобно простонала Соня. – Будет тебе…

Но она не выдержала и рассмеялась.

– Травить – это не мой метод, – сердито заметил Володя. – Я бы застрелил его, только честно… Один на один…

– Ну да, если бы умел стрелять… – поддел его Левушка.

– Можно подумать, ты умеешь! – обиделся Володя. – Амалия Константиновна, неужели мне и в самом деле будут задавать такие вопросы? Хотел бы я отравить Риттера и была ли у меня такая возможность… Глупость какая-то! Дая вообще в тот день с ним не говорил…

– Володя, ничего не бойтесь, – сказала Амалия серьезно. – Просто вы должны понять, что люди, которые конфликтовали с жертвой незадолго до ее смерти, всегда попадают под подозрение. Если Карл фон Лиденхоф будет с вами разговаривать о случившемся, просто расскажите ему все, что запомнили.

– Да ничего особенного я не запомнил, – проворчал Володя. – И вообще я думаю, что этот Риттер, как пишется в романах, «пал жертвой своих темных делишек». Он всегда говорил, что привык добиваться своего, чего бы это ни стоило, ну и…

– Да-да, – засмеялся Левушка, незаметно пожимая руку Соне. – «Если я решил чего-то добиться, я ни за что не отступлюсь», и вещал так напыщенно… Хотя, когда он не взбирался на ходули, с ним было очень приятно иметь дело. И катался он прилично, и охотник был отличный. – Последние слова прозвучали как некая эпитафия.

Интересно, подумала Амалия, как по-разному воспринимают жертву знавшие ее люди. Нина Николаевна, несмотря на всю свою любовь, видела, что Риттер опасен; а из трех молодых людей это сумел разглядеть только один, и то лишь потому, что имел несчастье столкнуться с германским агентом напрямую. Соня, поблескивая глазами, косилась на Левушку, и от их влюбленности по комнате словно расходилось сияние, вблизи которого не хотелось думать ни о смерти, ни о горестях бытия, ни о том, что всякая любовь когда-нибудь заканчивается.

«Потому что лет через двадцать сегодняшние Соня и Левочка станут просто рядовой четой – кругленькое личико жены вытянется, черты словно станут суше, а он будет просто плешивый немолодой человек, который храпит по ночам… Да и, пожалуй, брюшко себе отрастит…»

– Ну что ж, пожалуй, довольно об этом печальном деле, – решительно сказала баронесса Корф. – Надеюсь, вы все получили приглашения на благотворительный вечер?

Разговор перешел на куда более приятные темы, которые все с готовностью принялись обсуждать так, словно никакого Михаэля Риттера вообще никогда не было на свете.

Глава шестнадцатая, в которой Казимира производят в статские советники, а тайная операция срывается по причинам, не зависящим от ее участников

В тот день Амалия нанесла еще несколько визитов, которые постороннему человеку могли показаться никак не связанными с делами, которыми баронесса Корф занималась в настоящий момент. Так или иначе, она побывала у трех самых известных петербургских сплетниц и, покидая последнюю из них, с некоторым беспокойством спросила себя, все ли она сделала, что могла.

«Похоже, что все, так что по поводу картины можно не беспокоиться… Теперь надо заняться дядей и сделать ему строгое внушение. – При одной мысли об этом она недовольно покачала головой. – Ах, не зря некоторые говорят, что нет ничего хуже, чем работать с близкими родственниками…»

По дороге домой она заехала к Ломову, который любовно начищал какой-то сложный средневековый прибор для человекоубийства – нечто среднее между пушкой и арбалетом, – и попросила коллегу навести для нее кое-какие справки. Сергей Васильевич выслушал баронессу Корф очень внимательно и пообещал сделать все, что будет в его силах.

Надо сказать, что Казимирчик обладал превосходно развитой интуицией, и когда в тот день он с верхней площадки мраморной лестницы увидел, как его племянница стягивает в вестибюле с рук перчатки, душу его охватили скверные предчувствия. Может показаться странным, что благородный шляхтич сделал столь далеко идущие выводы только потому, что увидел, как Амалия снимает перчатки, но я прошу вас вспомнить, что когда Ньютону на голову свалилось яблоко, тот тоже пришел к далеко идущим умозаключениям, с самим яблоком вроде бы никак не связанным.

Рысью, переходящей в галоп, Казимир метнулся в свою спальню, лег в постель и накрылся одеялом. Не прошло и пяти минут, как в дверь постучали.

– Дядя, – изумилась Амалия, заглядывая в комнату, – что с вами? Ужин еще не подали, а вы уже в постели…

Казимирчик жалобно заворочался и ответил, что плохо себя чувствует – настолько плохо, что ему даже есть не хочется. И вообще, кажется, он серьезно заболел.

– Так, так, – сказала Амалия, и глаза ее сверкнули золотом. – Может быть, вы простудились на катке, на котором любезничали с Марией Фелис? Вас там видело полгорода!

Но чувствительный Казимирчик порою бывал поразительно толстокож, и в этом состоянии его было не пронять никакими намеками.

– Может быть, я действительно простыл, – сказал он, весьма правдоподобно кашлянув несколько раз. – Кроме того, я на катке ушиб колено…

– Сильно?

– Ты даже представить себе не можешь, как! – горько промолвил дядюшка, глядя на Амалию из-под одеяла, край которого он придерживал двумя руками. – У меня такое впечатление, что я с трудом буду ходить…

Амалия пожала плечами.

– Однако колено вовсе не помешало вам только что во весь дух бежать по лестнице, – ехидно заметила она.

Казимирчик опечалился, но вовсе не потому, что его поймали, что называется, с поличным, а потому, что недооценил свою племянницу. Он готов был поклясться, что она стояла к нему спиной, когда он бежал по лестнице, и не могла его видеть; однако Амалия обладала талантом замечать все, что нужно – особенно когда поблизости находились зеркала, отражавшие, что происходило у нее за спиной.

– Ей-богу, дядя, я похлопочу, чтобы вас представили к званию, – проворчала Амалия.

– Что еще за звание? – настороженно спросил дядюшка.

– Статский советник от обольщения.

– Можно сразу тайным советником назначить, – тотчас нашелся Казимирчик, опуская одеяло. – С соответствующим окладом[26].

– Дядя, нам нужна только Лина Кассини! Зачем, ну зачем вы гоняетесь за этой вульгарной Марией Фелис?

– Я за ней вовсе не гоняюсь! – оскорбился дядюшка. – Кто тебе это сказал? Она нужна мне не больше, чем ваша итальянская певичка…

Амалия покачала головой, но спорить не стала.

– Министр будет завтра на нашем вечере, – сказала она. – Отдаю должное вашей находчивости, но не надо наступать на его руки снова… и вообще пытаться вывести его из строя. Займитесь Линой, это решит одну из наших проблем.

Тут, хотя Казимирчик был человеком сугубо штатским, у него возникло сильнейшее желание взять под козырек и бойко отрапортовать:

– Так точно, ваше благородие! Охмурение итальянской дивы будет произведено завтра, в двадцать один ноль-ноль! Разрешите идти?

Но по выражению лица Амалии ее дядя понял, что она способна отреагировать на такую дерзость самым неожиданным образом – к примеру, лишить его содержания и, как пишут в романах, «предоставить своей судьбе». А так как Казимир, если уж говорить начистоту, был совершенно не приспособлен к жизненным трудностям, он понимал, что с ним случится нечто ужасное – или он умрет на улице от холода и голода, или, что с его точки зрения было ничем не лучше, вынужден будет жениться на деньгах, дабы избежать варианта номер один.

Как уже понял читатель, дядюшка Казимир не то чтобы любил деньги, но безропотно мирился с их властью – и вместе с тем не собирался предпринимать ничего, что могло бы помочь ему сделать состояние. Шла ли речь о том, как сколотить миллион торговлей, или спекуляциями на бирже, или удачной женитьбой, все это, с его точки зрения, была буза, не стоящая внимания порядочного человека – то есть его собственного внимания.

Можно было бы понять такую точку зрения, если бы Казимиром владела неодолимая лень или если бы он являлся ученым или литератором, чьи занятия побуждают его ставить дело превыше презренного металла. Но в том-то и сложность, что по природе он вовсе не был человеком бездеятельным, а наука и искусство значили для него очень мало или почти ничего. Вероятнее всего, у Казимира была – пусть даже неосознанная – концепция счастья, которой он придерживался, и суета из-за денег в нее не входила. К чужому богатству, а также к чужой славе он был совершенно равнодушен; а так как зависть, что бы там о ней ни твердили, все же является в известной мере топливом для мотора нашего честолюбия, можно сказать, что честолюбие пану Браницкому было вообще неведомо. Если бы вдруг, по какому-то чудесному стечению обстоятельств, на его пороге нарисовалась делегация и попросила бы его принять корону правителя, или назначила бы его Императором, или объявила бы, что он только что стал Повелителем вселенной, Казимирчик, пожалуй, потрогал бы бриллианты на короне, мельком подумал, не фальшивые ли они, сердечно поблагодарил делегатов за заботу и не менее сердечно отказался бы. Он очень дорожил своим положением независимого частного лица и, скорее всего, не променял бы свою судьбу ни на какую другую.

Но так как в нашем мире абсолютной независимостью не обладает никто, на следующий день, то есть в среду, Казимиру пришлось облачиться во фрак, прицепить к нему восхитительную бутоньерку (на выбор которой он потратил все утро) и отправиться за Линой Кассини, которая должна была петь на вечере. В сущности, не было никакой нужды заезжать за ней, потому что достаточно было прислать карету, но Казимирчик отчего-то решил явиться самолично.

Следует отметить одну странность, а именно, что, выйдя из экипажа возле отеля, в котором проживала звезда, пан Браницкий вдруг стал отчего-то немилосердно хромать, и на его лице то и дело возникала гримаса боли.

Дверь отворила горничная Тереза, и тут, пожалуй, стоит сказать еще кое-что. Розита, которая прислуживала Марии Фелис, была не то чтобы яркая красавица, но вполне приятная на вид девушка; а Терезу нельзя было назвать даже хорошенькой. Она была очень исполнительна, но немного простовата – что, впрочем, не помешало ей еженедельно откладывать понемногу на «черный день» и в конце концов скопить небольшой капиталец.

Увидев Казимира, она собралась с духом, чтобы сказать ему то, что поручила ей хозяйка, – у госпожи Кассини болит голова, она ужасно себя чувствует и ни на какой вечер к баронессе Корф поехать не сможет. Точности ради добавлю, что последний раз голова у Лины болела в десять лет, когда соседский мальчишка, на которого она не обращала никакого внимания, швырнул в нее камнем, чтобы она наконец-то его заметила.

Однако Казимир даже не дал Терезе открыть рта, потому что ухватился за колено, тихо взвыл от боли и принялся изливать душу. Он жаловался на то, что судьба к нему неблагосклонна, а Мария Фелис – форменное чудовище, и именно из-за нее он вчера ужасно ушибся на катке – так ушибся, что, наверное, уже никогда не сможет ходить.

– Бедное мое колено, – стонал Казимирчик, – а все из-за моей племянницы, госпожи баронессы, которая очень хотела видеть у себя испанку. И что в ней хорошего? Один гепард чего стоит!

Он содрогнулся, вспоминая растерзанный жилет. Тереза смотрела на гостя в полной растерянности. Ей уже перепали от предусмотрительного Казимирчика кое-какие презенты, и у нее не хватило духу добивать раненого человека сообщением, что Лина Кассини рассердилась, узнав, что она будет выступать на вечере вместе с Марией Фелис, и еще больше рассердилась, узнав, что Казимира видели с танцовщицей на катке.

– Ах так! Передай ему, что у меня болит голова, и я не смогу выступать. И вообще, с какой стати я должна петь для них бесплатно?

– Подождите, я должна поговорить с хозяйкой, – шепнула Тереза гостю и быстро удалилась. А Казимир, дабы не выходить из образа, рухнул в кресло, не переставая держаться за колено.

Через несколько минут дверь, ведущая во внутренние покои, отворилась, и на пороге показалась Лина Кассини в одеянии, напоминающем нечто среднее между платьем и дорогим халатом. Глаза ее источали холод, по сравнению с которым все ветры Арктики устыдились бы и сочли себя слишком теплыми. Царственным жестом певица отослала служанку, и Тереза поспешно скрылась в спальне, притворив за собой дверь. С точки зрения горничной, Казимир не имел ни единого шанса добиться своего – особенно когда госпожа была в таком настроении.

– Ах! Синьора Кассини! – вскричал Казимир, щурясь и живо поднимаясь навстречу хозяйке. – Как я счастлив наконец-то видеть вас… и какя буду счастлив услышать сегодня ваше ангельское пение!

Синьора Кассини бледно улыбнулась и с мученическим видом вскинула к виску тонкую руку с унизанными кольцами пальцами. Этот жест должен был предварять объяснение, почему она считает для себя невозможным поехать на вечер к баронессе Корф, но тут Казимирчик сделал несколько шагов – и рухнул к ее ногам.

– Ах, мое колено! Боже, как мне стыдно, сударыня…

В том, чтобы устроить представление перед зрителем или зрителями, нет ничего хитрого; но очень трудно, почти невозможно сохранять позу, когда возле ваших ног лежит мужчина, страдающий от невыносимой боли. Одним словом, не прошло и пяти минут, как Казимирчика подняли, отряхнули, уложили на софу, подсунули ему под спину подушку и предложили вызвать доктора.

– Я уже был сегодня у доктора, – вздохнул неисправимый дядюшка Амалии, – и потом, я сам виноват. Я не умею кататься на коньках, а мадам Фелис вбила себе в голову, что я должен ее научить – она, понимаете ли, так редко видит настоящую зиму!

Он жалобно посмотрел на Лину своими гипнотическими глазами, которые – вероятно, от переживаний – казались сейчас совсем синими.

– Вы могли отказаться, – сказала певица, начиная оттаивать.

– Как я мог? – простонал Казимирчик. – Там был ее кошмарный гепард…

Не выдержав, Лина расхохоталась.

– Он бы съел меня, если бы я сказал его хозяйке «нет»! – настаивал Казимирчик. – Удивительно вздорная женщина… Совершенно не понимаю, что другие в ней находят!

Если бы даже у Лины в этот момент действительно болела голова, то от таких речей боль бы мигом прошла.

– А мне казалось, вы за ней ухаживаете, – промолвила итальянка, испытующе глядя на собеседника.

– Я всего лишь пытаюсь быть вежливым, – ответил Казимирчик со вздохом. – Я так воспитан, что желание женщины – для меня закон, и я ни за что на свете не захочу ее разочаровать. А мадам Фелис, кажется, считает меня одним из глупцов, которые готовы на все ради ее взгляда. – Он поморщился. – Не хотелось бы этого говорить, конечно, но у меня сложилось впечатление, что она интересуется мной только из-за моих денег. Я вам говорил, что наш особняк на Английской набережной – один из самых красивейших в Петербурге?

Лина Кассини впала в задумчивость. Звездам в силу своей известности приходится иметь дело с огромным количеством людей, и оттого знаменитости очень быстро приучаются классифицировать всех, кто попадает в их орбиту. Конечно, в какой-то степени весьма удобно делить окружающих на глупых поклонников, глупых полезных поклонников, обслуживающий персонал, соперничающих звезд, их клевретов и так далее, но Лине до сих пор не удалось толком классифицировать Казимира. Он казался то растяпой, то мудрецом; он высказывал ей свое восхищение, но ускользал от ее чар; его можно было счесть поклонником Марии Фелис, но разве не он заснул во время ее танца? Лину не покидало ощущение, что, несмотря на всю свою сердечность и временами задушевный тон, Казимир выдерживает между нею и собой некую дистанцию, может быть, из-за чрезмерной воспитанности, может быть, из-за нежелания прослыть настырным обожателем; и внезапно певица поймала себя на мысли, что не прочь эту дистанцию сократить.

– Сегодня у меня ужасно болела голова, но как раз перед вашим приходом боль прошла, – сказала Лина, чтобы все же поставить Казимира на место. – Подождите меня здесь, я буду готова через несколько минут.

«В конце концов, Панталоне тоже будет на вечере… Можно будет поговорить с ним о картине, которую он мне обещал».

Когда ослепительная Лина в расшитом цветами белом платье со шлейфом вновь показалась на пороге, Казимир сразу же заметил, что она держит в руках один из вееров, которые он ей преподнес, и понял, что самое сложное осталось позади.

– Кажется, вы уже не хромаете? – не удержалась от вопроса Лина, когда они садились в карету.

– Только ради вас, сударыня, – ответил Казимир галантно, – только ради вас!

Впрочем, синьора Кассини сразу же забыла о прошедшей хромоте своего спутника, как только увидела дом, в котором он жил. С ее точки зрения, это было настоящее палаццо, и она стала смотреть на Казимира еще более благосклонно, чем раньше.

Тем не менее она все же удержалась от того, чтобы показывать свою симпатию открыто, ибо сразу же увидела среди гостей своего любовника, который приехал на вечер к баронессе с супругой. Министр разговаривал с генералом, человеком совершенно неприметной внешности, чья воинственного вида супруга, стоявшая тут же, куда больше смахивала на военачальника, чем он сам.

– Какая очаровательная картина, – сказал министр, кивая на портрет на стене. – Госпожа баронесса явно разбирается в живописи, вы не находите?

Он заговорил о картинах, зная, что генерал ничего не смыслит в искусстве. Министр хотел закончить разговор, чтобы подойти к любовнице, но не тут-то было.

– Я уверена, вы, Иван Петрович, разбираетесь в живописи ничуть не хуже баронессы Корф, – льстиво заметила генеральша. – По крайней мере, мне неизвестно, чтобы она покупала Рафаэля…

Министр слегка переменился в лице:

– Какой Рафаэль, сударыня? О чем вы?

– Ах, Иван Петрович, какой вы скрытный! – со смехом промолвила старая сплетница. – Мы же все-все поняли… Ведь скоро у вашей жены день ангела, и вы хотите сделать ей подарок!

Министр попытался отнекиваться, но тут его собеседница назвала торговца, у которого он купил картину, и сумму, которую Иван Петрович за нее выложил. Само собой, все эти ценные сведения были недавно запущены в оборот не кем иным, как баронессой Корф.

– Иван Петрович! – К министру уже спешила смущенная жена. – Ты действительно приготовил мне подарок на день ангела? Настоящую картину Рафаэля?

– О чем они говорят? – спросила Лина у своего пианиста, который как раз в тот момент оказался возле нее и смотрел на нее влюбленными глазами двадцатилетнего юноши, хотя самому ему было уже под пятьдесят.

– О картине Рафаэля, которую этот вельможа собирается подарить жене, – с готовностью перевел пианист.

Что касается Казимирчика, то ему пришлось отойти в другую часть зала, где его атаковала разъяренная Мария Фелис.

– Вы приехали на вечер с этой оглоблей! С этой мерзкой, безголосой каланчой! – шипела испанка, сверкая глазами.

– Сударыня, я не виноват, что нравлюсь женщинам, и даже тем, которые не нравятся вам! – оскорбленно промолвил Казимирчик и скрылся, оставив испанку стоять с открытым ртом.

– Ты слышала, что о себе мнит этот недомерок? – возмущенно сказала она Розите, когда обрела дар речи. – Она, видите ли, от него без ума!

– Меня это не удивляет, – хладнокровно ответила Розита. – Он живет в настоящем дворце, и денег у него куры не клюют, – внешне нелогично добавила она.

Испанка в ответ сердито топнула ногой:

– Что он в ней нашел? С этой оглобли еще станется его захомутать, тогда он совсем пропадет…

– Ну, вы же знаете, какая она хитрая, – протянула Розита. – Шагу без выгоды не ступит. Наверное, она просто попросила меньше, чем вы…

Мария яростно сверкнула на служанку глазами, но та работала у своей госпожи уже несколько лет и была совершенно уверена, что та думает ровно о том же самом.

– Он у меня еще пожалеет, этот червяк! – свирепо фыркнула танцовщица.

Но червяк, обитающий во дворце, меньше всего походил в этот момент на человека, способного предаваться сожалениям. Несмотря на всю свою нелюбовь к сборищам, Казимирчик безупречно играл роль гостеприимного хозяина – так, словно всю жизнь только и делал, что закатывал пышные приемы под видом благотворительных вечеров. Возможно, что в нем на несколько часов проснулись гены одного из его предков по линии Мейссенов, который недели не мог прожить без праздника (на которые ухлопал значительную часть своего состояния); а возможно, Казимир просто не упускал из виду, что только он, Амалия и еще несколько человек были осведомлены об истинной цели происходящего, и он улыбался гостям так подкупающе и говорил с ними так любезно только оттого, что понимал, как они одурачены, и в глубине души забавлялся этим. Так или иначе, дядюшка Амалии положительно был незаменим. Он встречал гостей, расточал дамам комплименты, в зародыше гасил мелкие конфликты, которые неизбежны на любом вечере, и расположил к себе буквально всех присутствующих. Наконец, он выступил в роли конферансье и объявлял выступления Марии Фелис и Лины Кассини, а потом состоялась благотворительная лотерея, и тут Казимир тоже проявил себя во всей красе. Видя, с каким азартом дядюшка Амалии объявляет выигрышные номера и как он заставляет участвовать даже самых скаредных гостей, даже тех, кто хотел на дармовщинку поглазеть на звезд, а потом тихо скрыться, Сергей Васильевич Ломов (он опоздал к началу вечера) окончательно утвердился в мысли, что такой человек в их службе был бы чрезвычайно полезен. По его мысли, Казимир принадлежал к тем прохвостам, которые способны, не замочившись, проскочить между струйками дождя – и как раз сейчас этот прохвост был близок к тому, чтобы удачно завершить довольно тонкую и сложную секретную операцию.

В том, что дело обстоит именно так, Сергей Васильевич даже не сомневался. От Ломова не укрылось выражение лица Лины Кассини, с каким она смотрела на министра: так смотрят на человека, который пытался вас провести, который пообещал вам картину Рафаэля, хотя давно уже намеревался подарить ее жене. Это было явное оскорбление, и итальянка вовсе не собиралась спускать его. Взор ее все чаще и чаще останавливался на Казимирчике, который прямо-таки царил на вечере. Несмотря на свои многочисленные обязанности, Статский советник по делам обольщения использовал каждую свободную минуту, чтобы сказать Лине какой-нибудь изящный комплимент или шутку, заставлявшую ее улыбаться. Такое поведение «червяка-изменщика», как окрестила его темпераментная испанка, не укрылось от Марии Фелис, которая в крайнем раздражении предпочла уехать с вечерараныпе всех. Но Казимирчик едва ли обратил внимание на ее исчезновение. Он чувствовал, что Лина к нему благосклонна, подходящий момент настал, и еще несколько фраз – и она согласится на свидание, а там уж он заставит ее забыть о министре и вообще обо всем на свете…

И тут все рухнуло, потому что в зал не вошел, а почти вбежал Антон Филиппович Непомнящий, за которым несли огромную корзину цветов. Экстатически сверкая глазами, молодой недотепа кинулся к Лине, сто раз поцеловал ее ручки и стал срывающимся голосом нести всякий вздор о каком-то поезде, который почему-то опоздал, о том, что он торопился, чтобы увидеть ее, и о том, что слуги баронессы Корф не хотели его пускать.

Когда Амалия и Ломов, оценив всю тяжесть ситуации, обменялись взглядами, в них было написано одно и то же.

– Нет, ну что это такое… – жалобно промолвила баронесса Корф.

– Придушить мало подлеца! – сокрушенно вторил ей Сергей Васильевич.

– Мне пора возвращаться в отель, завтра с утра у меня концерт, я должна готовиться, – сказала Лина, высвобождая руки, которыми завладел Антон Филиппович. – Нет, не провожайте меня, господа, не стоит.

И по выражению ее лица, которое вновь стало замкнутым, как у статуи, Казимир понял, что все пропало и момент упущен.

Даже не понимая, что своим появлением он свел на нет все усилия своих коллег, Непомнящий стал настаивать на том, чтобы проводить Лину, потом ринулся вниз по лестнице, чтобы подать ей шубу, уронил ее муфту и едва не наступил на перчатки. Он суетился вокруг дивы, расточая комплименты и изо всех сил пытаясь быть ей полезным, и чем больше он старался, тем сильнее Лине хотелось оказаться как можно дальше от него и от этого дома. Таково свойство глупой любви, что ее бестолковые проявления унижают женщину в ее собственных глазах.

Когда Лина Кассини покинула особняк, Амалия не выдержала и колюче заметила Непомнящему:

– Я полагала, милостивый государь, что ваше задание в Москве потребует больше времени. Боюсь, мне придется довести до сведения Петра Петровича, что вы самым непростительным образом манкировали своими обязанностями.

– Ах, сударыня, – пылко отвечал Антон Филиппович, – что значит какая-то служба по сравнению с любовью? Я готов сей же час подать в отставку, лишь бы иметь возможность быть с госпожой Кассини…

– Возможно, никакая отставка вам не понадобится, – сказал Ломов каким-то странным тоном.

– Отчего же? – удивился молодой человек.

– Мертвецам отставка вообще ни к чему, – зловеще ответил Сергей Васильевич, играя желваками.

Антон Филиппович с изумлением повернулся к баронессе Корф, словно собираясь спросить у нее объяснений, но лжемайор даже не дал ему открыть рта. Стремительно выбросив правую руку вперед, он ударил в болевую точку, а потом еще в одну. Взор Антона Филипповича обессмыслился, и он мешком осел на пол.

– Сергей Васильевич!.. – тихо вскрикнула баронесса Корф.

– Дело куда сложнее, чем вы думаете, сударыня, – быстро сказал Ломов. – По лестнице спускаются гости, я слышу их шаги. Куда мне затащить его, чтобы мы могли потолковать с ним по душам?

Амалия тотчас же приняла решение. Конечно, она могла счесть, что Сергей Васильевич просто сошел с ума, раз отважился на столь вопиющие действия в ее доме, но она в известной степени доверяла своему коллеге и к тому же полагала, что из всех присутствующих он, пожалуй, сойдет с ума самым последним.

– Следуйте за мной, – шепнула она Ломову. – Тут поблизости есть старая комната прислуги, которая больше не используется. Ручаюсь, нас там никто не побеспокоит.

Она двинулась вперед, указывая путь, а Сергей Васильевич, взвалив на плечо бесчувственное тело коллеги с такой легкостью, словно оно ничего не весило, последовал за нею.

– Ах, какой замечательный был вечер! – сказала мужу генеральша, спускавшаяся по лестнице. – И я выиграла в лотерею очаровательный веер! Все-таки надо отдать баронессе Корф должное: она умеет принимать гостей, хоть сама и безнравственная женщина…

Генерал вспомнил золотистые глаза хозяйки дома, которая, как назло, именно в этот момент куда-то запропастилась, вздохнул и подкрутил усы.

Глава семнадцатая, в которой происходит сеанс разоблачения, после чего все запутывается еще сильнее

В жизни секретного агента могут случиться разные неприятности. Его могут, к примеру, отравить, заколоть, застрелить, предать, подставить или посадить в тюрьму. Одним словом, агент не застрахован ни от каких несчастий, – и все же надо быть дьявольски невезучим, чтобы твой собственный коллега сцапал тебя в доме другого коллеги, после чего уволок в пустующую комнату, как какое-нибудь бревно.

Без особых церемоний Ломов кинул тело Антона Филипповича на пол, после чего принялся со знанием дела обшаривать его карманы. Баронесса Корф стала у двери, которую затворила за собой, и первое, что Непомнящий увидел, придя в себя, был ее задумчивый золотистый взор. Именно не безжалостный, не свирепый, даже не укоряющий – и все же от задумчивости, которая читалась в нем, Антону Филипповичу сделалось совсем не по себе. Он понял, что погиб, и погиб окончательно.

– Убить тебя мало, – объявил Сергей Васильевич, злобно шевеля усами. – Откуда у тебя в кармане сто пятьдесят рублей?

– Это мое жалованье! Я протестую…

Ломов сжал кулак, и Непомнящий съежился и не закончил фразу.

– От кого жалованье, подлец? От англичан?

– Госпожа баронесса! – отчаянно вскричал Непомнящий. – Вы не можете позволить, чтобы меня допрашивали вот так…

– Отчего же не могу? – задушевно ответила Амалия, и интонации ее голоса в этот момент до странности напоминали Казимирчика. – Могу.

– Я тетеньке пожалуюсь! – простонал Антон Филиппович, предпринимая безуспешную попытку отползти от страшного Ломова подальше. – Вы не имеете права…

– Еще как имеем, сволочь! – рявкнул Ломов. Его глаза налились кровью. – За что ты Риттера убил, а?

Это был совершенно новый поворот, но, признаться, Амалия ожидала чего-то подобного и с интересом приготовилась слушать, что ответит горе-коллега.

– Какого Риттера, зачем? – совершенно неубедительно и фальшиво залепетал молодой недотепа. – Уверяю вас…

– Кого ты пытаешься надуть? Я же собственными глазами видел, как ты вылезал в окно!

Окно. Человек во фраке. Так незнакомец, убивший Риттера, – Антон Филиппович Непомнящий? Все интереснее и интереснее…

– Сергей Васильевич, клянусь вам…

– Ага, уже клятвы начались!

– Меня там не было! Вы ошиблись!

– Как это я, интересно, мог ошибиться и не узнать коллегу, который вылезает в окно? – с издевкой спросил Ломов. – Предатель!

– Я его не убивал! – взвизгнул Непомнящий.

– Держи карман шире! Не убивал! Скажи еще, что он сам по себе там умер!

– Я его не убивал! Он корчился на полу и хрипел, когда я залез в окно! Я даже не понял сначала, что происходит…

– А когда поняли, что вы сделали? – Амалия все же сочла нужным вмешаться.

– Я испугался, – жалобно ответил Антон Филиппович, хлопая глазами. – И… и убежал.

Тут дверь приотворилась, и Сергей Васильевич с таким лицом схватился за старую каминную кочергу, которая находилась поблизости, что Амалии сделалось не по себе. Однако, увидев, что на пороге стоит Казимир, Ломов изобразил нечто вроде улыбки и кочергу опустил.

– Вы будете его пытать или убивать? – с некоторым беспокойством спросил дядя Амалии, косясь на молодого человека, распростертого на полу.

– Возможно, и то, и другое, – буркнул Ломов, дергая щекой.

– Смотря по обстоятельствам, – добавила Амалия с любезной улыбкой.

– Вы пришли предложить свою помощь? – язвительно осведомился Сергей Васильевич.

– Нет, я хотел только сказать, что все гости разошлись, и его никто не услышит, – безмятежно отозвался Казимир. – Если что, меня тут не было.

– О да, мы понимаем, – заверил его Ломов, усмехаясь.

– Тогда я пойду спать, – объявил дядюшка и удалился, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Итак, вернемся к нашим баранам, – сказала Амалия. – Антон Филиппович, вы действительно были в особняке посла в ту ночь, когда был убит Риттер?

– Д…да.

– Зачем?

– Что – зачем?

– Зачем вы пошли туда? У вас было задание в Москве…

– Какое задание, сударыня, – возмутился Антон Филиппович, – генерал Багратионов просто отослал меня, чтобы я не мог встречаться с госпожой Кассини!

Н-да. Вот вам и недотепа, и горе-агент, и дурачок, проваливающий любое дело, которое ему поручали.

– Кто вам это сказал? – спросила Амалия сухо.

– Я сам догадался.

– Даже если так, – вмешался Сергей Васильевич, – какого черта вы полезли в особняк посла? Вам что, делать было нечего?

– Я хотел увидеть госпожу Кассини, – твердо ответил Непомнящий.

Тут, признаться, видавшие виды секретные агенты Ломов и Корф просто остолбенели.

– Вы в своем уме? – начал закипать Сергей Васильевич. – Могли бы придумать что-нибудь получше…

– Зачем мне придумывать? – обиделся Антон Филиппович. – Я действительно хотел увидеть ее, поговорить с ней… На концерте не получилось… Вокруг были посторонние люди… Я приходил в отель, но меня к ней не пустили…

– Может быть, потому, что она просто не хочет вас видеть? – сухо спросила Амалия.

– Но почему? Ведь я так люблю ее! Я был бы счастлив дать ей свою фамилию…

– О да, ваша фамилия представляет огромную ценность для женщины, знаменитой на всю Европу, – язвительно заметила Амалия.

– Не говоря уже о персоне, которая к этой фамилии прилагается, – ухмыльнулся Сергей Васильевич.

Молодой человек побагровел.

– Что вы делали в особняке князя? – спросила баронесса Корф.

– Я уже вам сказал! Я хотел поговорить с Линой… с госпожой Кассини перед отъездом… Но меня не приглашали на вечер… и я подумал, что если я буду во фраке… Гостей же много, кто станет ко мне приглядываться… Мой кучер подвез меня к особняку и остановился неподалеку. Я оставил шубу, шапку и прочую зимнюю одежду в карете и поспешил к дому…

Амалия аж вздрогнула, когда Ломов со звоном швырнул кочергу на место и пробормотал себе под нос какое-то ругательство.

– И вы решили залезть в окно? – недоверчиво спросила баронесса Корф.

– Ну… да.

– Что было дальше?

– Я попробовал открыть несколько окон, но поддалось только одно. Я решил, что мне повезло, но когда я забрался внутрь, то увидел Риттера. Он… он лежал на полу и хрипел. Я не понимал, что происходит. Вообще я испугался… Я решил, что лучше вернуться обратно, словно меня тут и не было, стал лезть в окно и случайно разбил стекло.

– Кто бы сомневался, – буркнул Ломов, играя желваками.

– Тут дверь неожиданно отворилась, и я увидел Сергея Васильевича. Я сразу же все понял и… И поспешил скрыться.

– Что именно вы поняли? – сухо осведомилась Амалия.

– Что это он убил Риттера, – с готовностью ответил Непомнящий, – по заданию начальства, а я ему помешал. – Тут, по правде говоря, Ломов прикипел к месту. – Той же ночью я отбыл в Москву.

– Амалия Константиновна, – проскрежетал Сергей Васильевич каким-то странным, ни на что не похожим голосом, – можно, я его сейчас прикончу?

– Нет, милостивый государь, – коротко ответила его собеседница. – Так вы узнали Антона Филипповича уже тогда, когда он вылезал в окно?

– Да, сударыня.

– И не сказали ничего ни мне, ни генералу?

Прежде чем ответить, Ломов какое-то время молчал.

– Я вовсе не был уверен в том, что вы и генерал не находитесь в курсе происшедшего, – наконец промолвил он, тщательно подбирая слова. – А уж с Карлом фон Лиденхофом я и подавно не собирался откровенничать.

– По поводу него все ясно, но как насчет меня и генерала? Вы нам не доверяли?

– Не совсем так, но я считал возможным, что вы за моей спиной задумали некую комбинацию, в которую я случайно влез и все вам испортил. Также я посчитал возможным, что Антон Филиппович – двойной агент, которого наняли, чтобы опорочить Российскую империю и втянуть нас в международный скандал. – Ломов тяжело вздохнул. – Мой опыт говорил мне, что любой вариант может иметь место, поэтому я вооружился и отправился к господину Непомнящему – требовать объяснений. Его слуга соврал мне, что барин уехал, хотя я из передней разглядел краешек чемодана, который стоял в комнате… Я решил, однако, не шуметь и отправился домой. На случай, если бы со мной что-нибудь случилось, я заготовил два письма: одно – вам, другое – генералу. Однако в последующие дни, видя, как вы действуете, и раздумывая над случившимся, я понял, что генерал не настолько глуп, чтобы поручать Антону Филиппычу что-либо серьезное… что, конечно, не исключало того, что он мог действовать под влиянием другого лица…

– Мне, однако, обидны ваши подозрения, милостивый государь, – пропыхтел молодой человек, пытаясь незаметно растереть ноющие ребра. – Я уже рассказал вам, как все было. Я хотел увидеть госпожу Кассини…

– И влезли в окно, в комнате был умирающий, вы полезли обратно, но тут прибежал господин Ломов, – оборвала его Амалия. – Вы не видели убийцу, не заметили ничего подозрительного и вообще ничего не знаете. Так?

– Так. Но…

– Сергей Васильевич, как по-вашему, что подумает Карл фон Лиденхоф, если мы преподнесем ему такую историю?

– Что подумает? Гм, сударыня… Боюсь, это будет весьма непечатно.

– Но если я говорю вам, госпожа баронесса, что все было именно так… Я готов поклясться своей честью дворянина, что я не имел никаких дурных намерений! – вскинулся Антон Филиппович. – И я вовсе не предатель и двойной агент, что бы вы обо мне ни думали…

– С англичанами ты никаких дел не имеешь? – подозрительно спросил Ломов. – Так, что ли?

– Я возражаю против вашего обращения, – с достоинством ответил молодой человек. – Я знаю несколько англичан, но все мои знакомые – приличные люди.

– Да? А Ричард Мэйнбридж, к примеру, тоже приличный человек?

На лице Непомнящего изобразилось недоумение.

– Ричард Мэйнбридж? Я не знаю человека с такой фамилией…

– Да неужели?

– Кто он такой? – требовательно спросил Антон Филиппович. – И почему вы думаете, что я должен его знать?

– Потому, например, что он с женой прибыл в Петербург полторы недели тому назад. Напомнить, что было дальше, или ты и сам все расскажешь?

– Что мне рассказывать? – рассердился горе-агент. – Я не знаю такого человека! Амалия Константиновна, прошу вас… Ведь этак каждого можно обвинить в чем угодно!

– У вас есть доказательства, Сергей Васильевич? – негромко спросила Амалия у Ломова. Он только молча покачал головой. – Подведем итоги, – сказала баронесса Корф. – Фактически при гибели Риттера присутствовали два свидетеля. Оба – сотрудники Особой службы. И что это нам дает? Вы, Сергей Васильевич, видели, как убегал Антон Филиппович, а вы, Антон Филиппович, вообще ничего не видели… И каждый из вас решил, что убийца – другой. Так?

– Вот, сударыня, вы понимаете! – вскричал обрадованный молодой недотепа. – Я и в самом деле поначалу подумал, что это Сергей Васильевич его… того… Но потом вспомнил духи и засомневался…

– Прошу прощения?

– Когда я появился в комнате, в ней пахло женскими духами, – с готовностью объяснил Антон Филиппович. – Вот…

После этих слов настала зловещая тишина.

– Так какого черта вы морочили нам голову? – не выдержал Ломов. – Почему сразу же не упомянули об этом?

– Я собирался вам сказать, – ответил агент. – Просто не успел.

Амалия и Сергей Васильевич обменялись долгим взглядом.

– Итак, в комнате пахло духами, значит, Риттер вышел, чтобы поговорить наедине с какой-то женщиной. Хм! – Ломов шевельнул бровями. – Поскольку этот болван был помешан на бабах… пардон, сударыня… на женщинах… по крайней мере, это объясняет, почему ему подсунули бокал с ядом, а он ничего не заметил. Ну и что нам это дает? Ровным счетом ничего. Если бы Антон Филиппович видел ее лицо или хотя бы платье, у нас была бы хоть какая-то зацепка, но духи…

– Это были очень хорошие духи, – вмешался молодой человек, – я бы сказал, с характером. Если бы я почувствовал их снова, я бы точно их узнал.

– О, – протянула Амалия, – да вы разбираетесь в парфюмерии?

– Приходится, – с готовностью отвечал молодой человек. – Тетенька очень любит духи и терпеть не может, когда ей дарят те, которые у нее уже есть. Да и другие дамы, – он слегка порозовел, – тоже ценят, когда подарки не повторяются… К примеру, на вас, сударыня, сейчас аромат «Рококо», и он вам очень идет. А тетенька предпочитает «Флирт»…

Он умолк и опасливо покосился снизу вверх на своих коллег, которые со значением переглянулись. Ломов ухмыльнулся.

– Это действительно «Рококо», госпожа баронесса? Потому что, признаюсь вам честно, для меня все ароматы одинаковы…

– В том-то и смысл, чтобы они были разные, – встрял молодой растяпа, очевидно, почувствовав себя в своей стихии. – Есть, к примеру, те, в которых больше розы, или жасмина, или лаванды, или…

– Антон Филиппович, – вмешалась Амалия, – вам не надоело лежать на полу? Тогда, я полагаю, вы можете подняться… Итак, вопрос вот в чем. Беретесь ли вы узнать духи этой таинственной дамы, которая, судя по всему, отравила Михаэля Риттера? Конечно, духи продаются сотнями флаконов, но все же мы знаем, кто был на вечере у князя, и если мы установим марку духов, я полагаю, будет не так сложно определить, кому они принадлежали…

Она не стала добавлять то, что и так было известно ее собеседникам, – что духи долгое время оставались предметом роскоши, и, стало быть, на деле круг подозреваемых оказался бы весьма ограниченным.

Не без труда Антон Филиппович поднялся на ноги и стал отряхивать свою одежду.

– Я не знаю этих духов, – сказал он. – Никогда не встречал их прежде. Но если я снова их почувствую, то, разумеется, узнаю сразу же…

– Замечательно, – сказала Амалия. – Итак, нам нужно достать все духи, какие существуют на настоящий момент, по одному флакону каждого названия. Затем… Куда вы, Антон Филиппович?

– Я бы хотел вернуться домой, – ответил горе-агент. – Если, конечно, вы не возражаете…

– Возражаем, – вмешался Ломов. – Еще как возражаем!

– Вы – наш единственный свидетель, – добавила Амалия, – и только вы можете узнать духи, которые были на убийце. Поэтому не обессудьте, но вам придется остаться здесь, под надежной охраной.

– Но моя одежда… – забормотал Антон Филиппович. – И мой слуга! Он же будет ждать моего возвращения…

– Для вашего слуги вы отлучились по казенной надобности, – промолвил Сергей Васильевич и чрезвычайно цепко взял молодого человека за локоть. – А другую одежду я, так уж и быть, вам предоставлю.

– Кстати, – добавила Амалия, – я люблю духи, и у меня имеется весьма приличная коллекция. Так что вы можете приступать к делу хоть прямо сейчас.

Антон Филиппович, судя по всему, понял, что ему не удастся никуда скрыться, и смирился.

– Если вы так настаиваете, сударыня…

– Это необходимо, – вмешался Ломов. – Для блага империи.

Надо быть очень смелым – или очень своеобразным человеком, чтобы устоять перед подобным доводом. Но, как вы понимаете, Антон Филиппович не был ни тем, ни другим.

В сопровождении Сергея Васильевича и хозяйки дома он поднялся в гостиную на втором этаже. Через несколько минут Амалия принесла туда часть своих парфюмерных сокровищ. Чтобы доставить их все, ей пришлось уходить и возвращаться еще несколько раз.

Парфюмерия 1880-х годов была, так сказать, куда ближе к природе, чем сейчас. В моде были чисто цветочные ароматы и различные цветочные букеты, а также освежающие одеколоны. Душили не только кожу, но и носовые платки, и, например, письма. Большинство названий крупных парфюмерных домов того времени сейчас известны разве что историкам, а редкие экземпляры запечатанных духов уходят в коллекции за бешеные деньги. Возможно, на наш современный вкус тогдашние ароматы, даже самые популярные, показались бы простоватыми, но Амалия, само собой, так вовсе не считала. Она любила духи, любила ловить отблески света на гранях хрустальных флаконов, любила само ощущение того, что вот ты вынимаешь пробку из флакона – а внутри сидит какой-то благоуханный джинн, который заставляет думать о блестящем бале, о солнечном лете или просто вспоминать какие-то важные мгновения твоей жизни. Иногда в том или другом аромате она обретала свое второе «я», свое парфюмерное отражение – или то, что казалось ей таковым. Тогда все остальные духи отходили на второй план, а заветный флакончик использовался до тех пор, пока не наступал некий перелом, и тогда возникала потребность в совершенно другом аромате, который соответствовал бы ее изменившейся личности – или просто желанию появиться в чем-то ином.

Сидя в кресле на достаточном расстоянии от Непомнящего – достаточном, чтобы схватить его за горло и мигом образумить, если он вздумает выкинуть какой-нибудь фортель, – Сергей Васильевич со скучающим видом смотрел, как проштрафившийся агент одну за другой вынимает хрустальные пробки, принюхивается к аромату и, качая головой, берется за следующий флакон. Таким образом Антон Филиппыч произвел ревизию всех парфюмерных сокровищ Амалии и под конец решительно объявил, что аромата, которым надушилась отправившая Риттера на тот свет прелестница, здесь нет.

– Вы уверены? – спросила Амалия.

– Совершенно уверен.

– Ну что ж, тогда нам придется прерваться до того времени, когда привезут остальные флаконы. Сергей Васильевич, благоволите распорядиться…

Сергей Васильевич пообещал, что свяжется с генералом Багратионовым, и можно не сомневаться, что образцы всех духов, какие только существуют на свете, будут вскоре доставлены в дом госпожи баронессы. Затем Амалия вызвала своего доверенного слугу, который порою помогал ей по работе, и, кратко обрисовав ему ситуацию, поручила Антона Филипповича его заботам.

– Он врет, – были первые слова Ломова, как только горе-агент в сопровождении слуги скрылся за дверью.

– Где именно и в чем именно? – осведомилась Амалия.

– Он придумал, что в комнате пахло какими-то духами. И зачем он лез в окно? Воля ваша, госпожа баронесса, но он чего-то недоговаривает.

– Зачем ему придумывать аромат, которого не было? – вполне резонно спросила Амалия. – Никто из нас даже не упоминал ни о чем подобном. Взять хотя бы вас, например, – вы запомнили, что в комнате пахло какими-то духами?

– Не заметил я никаких духов, – проворчал Ломов. – Но оно и неудивительно, потому что у меня был немного заложен нос. Все из-за петербургской погоды, будь она неладна…

– А я попала на место преступления, когда там уже толпились полсотни человек, – сказала Амалия, – и если в комнате и пахло духами, их быстро вытеснили другие запахи. Кроме того, если бы Антон Филиппович выдумал эти духи, почему бы ему сразу не указать на один из моих флаконов – вот, мол, ищите?

– Не знаю, – буркнул Ломов. – В том-то и беда с дураками, Амалия Константиновна, что бьешься-бьешься, пытаешься предугадать их действия, строишь логические построения – но у них-то логика дурацкая, понимаете? Куда нам угнаться за ними…

Амалия вздохнула.

– Вы до сих пор не сказали мне самого важного, Сергей Васильевич, – заметила она, и ее глаза сверкнули золотом. – Кто такой Ричард Мэйнбридж? И какое отношение он имеет к случившемуся, и почему вы думаете, что господин Непомнящий может быть с ним связан?

– Вы же сами, госпожа баронесса, просили меня навести справки об англичанах, с которыми Михаэль Риттер разговаривал незадолго до смерти, – напомнил Ломов. – Так вот, их зовут Ричард и Гвендолен Мэйнбридж, муж и жена.

– Шпионы? – нахмурилась Амалия. – Вы упоминали, что они прибыли в Петербург совсем недавно. С какой именно целью? Что-нибудь об этом известно?

– Полагаю, что теперь известно, – поморщился Ломов. – Их целью было убить Риттера. А сейчас я расскажу вам все, что мне удалось узнать.

Глава восемнадцатая, в которой появляется английский след

– Поезд в два часа, – сказала мужу Гвендолен. – Пожалуйста, проверь, чтобы мы не забыли ничего из вещей. Жаль, конечно, что мы не успели купить подарки для родственников, но…

– Я думаю, что мы вполне можем купить подарки, когда приедем в Париж, – ответил Ричард. – Сувенир из Парижа – так, пожалуй, будет даже интереснее. Лично я не собираюсь никому без особой надобности рассказывать, что мы побывали в Петербурге.

Супруги обменялись долгим взглядом. Веснушки на носу Гвендолен задрожали. Она получила истинно английское воспитание и привыкла держать эмоции в себе, но сейчас поймала себя на мысли, что ее так и подмывало расплакаться и уткнуться головой мужу в грудь (он был гораздо выше ее ростом).

«Нет, нет, нельзя сейчас плакать… Да и ни к чему. Слезы старят, и вообще, плачут только глупые служанки».

Горничная Минни и лакей Джон суетились, укладывая вещи. Гвендолен сухим тоном дала им несколько указаний – не потому, что была недовольна их работой, а просто потому, что она была хозяйкой, а они – прислуга. Ее покойная мать – а уж она-то была настоящая леди, леди до кончиков ногтей, – всегда говорила, что слуг надо держать в ежовых рукавицах. Она была величава, сурова и холодна, как айсберг, а слуги кланялись, почтительно твердили: «Да, мэм. Как скажете, мэм», и бессовестно ее обворовывали, пользуясь тем, что она никогда не могла толком запомнить, сколько серебряных вилок в доме и бутылок вина в буфете. Отец, который терпеть ее не мог, от души развлекался, потакая прислуге.

– Эдвард, ну я же точно помню, что эта бутылка была почти полной! Мы открыли ее совсем недавно…

– Разумеется, дорогая, но ты же сама видишь, как тут жарко. Наверняка вино просто-напросто выпарилось от жары.

– Эдвард, ты это серьезно?

– Конечно! Бутылку плохо заткнули пробкой, и вино улетучилось…

В мысли Гвендолен ворвался голос мужа:

– Это просто какое-то безобразие… Посмотри на счет, который они нам принесли! Они требуют полную оплату за весь срок пребывания, хотя мы уезжаем раньше…

– Я верю, что ты сможешь решить эту проблему, Ричард, – сказала Гвендолен.

Муж нерешительно покосился на нее. Тонкие губы миссис Мэйнбридж были крепко сжаты, и он отчего-то с неудовольствием вспомнил, что точно так же она говорила и о… Ну да, о Михаэле Риттере.

– Я переговорю с управляющим и сейчас же вернусь, – объявил он.

Когда его шаги стихли за дверью, Гвендолен, не глядя, села в первое попавшееся кресло и стала пальцами массировать виски, хотя у нее даже не болела голова.

«Как можно скорее уехать отсюда… За границей они нас не отыщут. Да даже если отыщут, какое это будет иметь значение…»

Кто-то постучал в дверь, и Минни вышла. Через минуту она вернулась, неся визитную карточку.

– Что еще такое? – недовольно спросила Гвендолен.

– Баронесса Корф… – начала Минни в замешательстве. Она служила у Мэйнбриджей с недавних пор, и ледяной тон хозяйки подавлял ее.

– Я никого не принимаю, – резко сказала Гвен-долен и отвернулась.

– Боюсь, вам все же придется меня принять, – произнес женский голос.

Любому другому человеку этот голос показался бы мелодичным и вполне приятным, но у людей, чья совесть нечиста, чутье значительно обострено – и, едва бросив взгляд на Амалию, Гвендолен поняла, что белокурая дама в мехах явилась по ее душу. Однако воспитание все же обязывало миссис Мэйнбридж держаться в рамках приличий.

– Сударыня, мы незнакомы, и я не вижу причин, чтобы…

– Конечно, мы знакомы, – перебила ее Амалия. – Мы встречались на именинах жены немецкого посла. Там еще произошло убийство, помните?

При столь беспардонном намеке Гвендолен покраснела от гнева и жестом отослала слуг. Так или иначе, слышать дальнейшее им было совершенно ни к чему.

– Госпожа баронесса, я не знаю, кто вы и чего добиваетесь… Прежде всего, что заставляет вас думать, что произошло убийство… а не несчастный случай, например?

– Факты, и только факты, ничего, кроме фактов, – ответила Амалия, присаживаясь на диван. Ей было неудобно сидеть в пальто, но она отлично отдавала себе отчет в том, что миссис Мэйнбридж вполне осознанно не предложила ей избавиться от верхней одежды. – Есть результаты вскрытия, есть анализ содержимого бокала, который нашли рядом с Риттером… Есть, наконец, свидетели, которые видели, как ваш муж выходил из зала… а за ним и вы.

– Я полагаю, что вам лучше уйти, – сказала Гвен-долен, собрав всю свою волю. – Ваши измышления мне неинтересны. Я не выходила из зала, как и мой муж…

– Боюсь, миссис Мэйнбридж, что мне придется вам кое-что объяснить, – спокойно промолвила Амалия. – Можно говорить об измышлениях, когда ваше слово против чьего-то слова. Но если десять свидетелей, а то и больше, вспомнят, как вы пробирались к выходу…

– У меня была причина, чтобы выйти, – резко сказала Гвендолен. – И если уж вы настолько нескромны, что интересуетесь чужими делами, то вам я могу ее сказать. Я вошла в дамскую комнату. Вот, собственно, и все… И ничего преступного в этом нет!

– Если так, почему же вы только что упорно отрицали, что вообще покидали зал? – Гвендолен вспыхнула. – И куда в таком случае удалился ваш муж?

– Не знаю. Полагаю, ему просто захотелось покурить.

По ее лицу Амалия поняла, что Гвендолен будет изворачиваться до конца – и до конца защищать своего мужа, который наверняка играл в этой истории не последнюю роль.

«А ведь у меня на руках даже нет полных показаний свидетелей, не говоря уже о результатах вскрытия… И я вовсе не была уверена, что она действительно выходила из зала… Хорошо, что Сергей Васильевич опросил кое-кого из присутствующих и выяснил, что ее муж действительно пробирался к выходу как раз после того, как удалился Михаэль Риттер. Конечно, Карл фон Лиденхоф уже допросил свидетелей… и, может быть, вышел на тот же след, что и мы… Даже несмотря на то что ему до сих пор неизвестно, кем был человек во фраке…»

– Вы уже встречались с господином фон Лиденхофом? – спросила Амалия вслух.

– Нет. Нас не было в гостинице, когда он заходил.

– Значит, вам известно о его репутации, – спокойно сказала баронесса Корф. – Как по-вашему, много у него уйдет времени на то, чтобы узнать, что Михаэль Риттер убил ваших братьев?

Нет, Гвендолен не вздрогнула. Она даже не пошевельнулась, но кровь медленно отхлынула от ее щек, а затем прилила так сильно, что даже шея, и та сделалась красного цвета.

– Я ничего вам не скажу, – прошептала Гвендолен. – Ничего.

– И не нужно, – сказала Амалия. Против воли она ощущала нечто вроде жалости к этой поблекшей молодой женщине, которая замыслила и осуществила месть, но привела в действие такие силы, которые могли теперь с легкостью раздавить и ее саму, и ее мужа. – Я сама расскажу вам, что случилось. Михаэль Риттер был непревзойденным дуэлянтом, и однажды он убил ваших братьев – двоих за одно утро. Убил играючи, потому что был уверен, что ему ничего за это не будет. Ваш отец вскоре умер – от горя, и вы остались одна. Но девушка из хорошей семьи в любом случае считается неплохой невестой, и вы вышли замуж за Ричарда Мэйнбриджа. – Гвендолен молчала, неподвижным взором уставившись куда-то в угол ковра, мимо глаз своей собеседницы. – Поначалу, конечно, вы пытались убедить себя, что у вас будет новая жизнь, но беда в том, что старая вас все не отпускала. Вы мечтали о мести, вы говорили об этом мужу, и в конце концов убедили его… Приехав в Петербург, вы пытались завлечь Михаэля, чтобы вам было легче с ним расправиться, – например, врезались в него на катке, чтобы он обратил на вас внимание. И тут наступили именины княгини. Вы дали знать Михаэлю, что хотите поговорить с ним наедине. Поодиночке, чтобы не привлекать внимания, мистер Мэйнбридж и вы выходите из зала. Через несколько минут Михаэль Риттер будет найден убитым, и есть мнение, что бокал с ядом ему передала женщина, которой он не опасался. Что делал в это время ваш супруг, я не знаю. Возможно, это он взял бокал, выйдя из зала, бросил туда яд и передал бокал вам, чтобы вы завершили задуманное. А может быть, он стоял за дверью комнаты, чтобы заколоть Риттера, если тот откажется выпить яд. Так или иначе…

– Он покончил с собой, – неожиданно промолвила Гвендолен. Теперь на ее щеках алые пятна чередовались с белыми.

– Простите?..

– Никто не собирался отравлять его. Мой муж должен был сказать, кто я такая, и вызвать его на дуэль. Ричард много месяцев брал уроки стрельбы у лучших мастеров. Я согласилась выйти за него замуж только потому, что он обещал помочь мне отомстить за… за моих братьев. И за отца, которого сразил удар в день похорон… а потом он впал в детство и все звал своих мальчиков. Ему казалось, что они убежали играть к пруду, и учитель не уследит за ними, они могут утонуть… – Голос Гвендолен дрожал. – Вы не знали его, вы не видели, какой он был веселый… полный жизни… когда мама была жива, когда сыновья были рядом… Но мама скончалась, а сыновей убил этот… этот человек. И мой отец сломался. Я никогда не думала прежде, – говорила Гвендолен, стискивая и разжимая руки, – что человек может сломаться, как старая игрушка. Но это случилось, прямо у меня на глазах… и я ничем не могла помочь, ничем! А потом он умер. Позже появился Ричард, который обещал мне помочь, и я успокоилась, больше ничего не боялась… – Она перевела дыхание. – Вы тут твердите об убийстве, но можете не беспокоиться, сударыня. Никто не убивал Михаэля Риттера, он сам покончил с собой. Мой муж подошел к нему, вызвал его на дуэль и сказал, за что. Риттер выпил шампанское и умер. Вот и все… А я просто забеспокоилась, почему муж не возвращается, и вышла за ним из зала. Мы столкнулись в коридоре, и он сказал мне, что Риттер покончил с собой.

Амалия покачала головой:

– Миссис Мэйнбридж, в той комнате была женщина. Не пытайтесь убедить меня, что Михаэль Риттер умер сам, без чужой помощи… и что вы с вашим мужем не приложили к этому руку. Я уж не говорю о таком пустяке, как то, что Риттеру совершенно не из-за чего было кончать с собой.

– Я сказала вам правду, – холодно промолвила Гвендолен. – Я верю моему мужу и верю, что все было именно так, как он мне рассказал. Он не мог отравить Риттера – тот должен был пасть в честном поединке. И я совершенно точно знаю, что я тоже не убивала его.

– Разумеется, – устало сказала Амалия, глядя на чемоданы, которые так и остались стоять на полу. – И именно потому, что вы ни при чем, вы так торопитесь уехать, миссис Мэйнбридж.

– А зачем мне здесь оставаться? – пожала плечами ее собеседница. Лицо ее мало-помалу приобретало нормальный цвет. – Человека, который стал причиной моих горестей, больше нет, и меня тут больше ничто не держит.

– Зачем вы подожгли его квартиру? – спросила Амалия.

– Я не делала того, в чем вы меня обвиняете, – отрезала Гвендолен. – И вообще не понимаю, при чем тут это.

– В квартире Риттера устроила пожар переодетая женщина, – сказала Амалия. – У нее был ключ, который она или ее сообщник вытащили из кармана умирающего. – Она поднялась на ноги. – Конечно, вы можете твердить что угодно, но…

Она осеклась. На пороге стоял Карл фон Лиденхоф, и Амалия ощутила сильнейшую досаду, когда поняла, что он вошел так, что она не слышала ни скрипа двери, ни звука его шагов.

– Миссис Мэйнбридж? – спокойно промолвил немец. – Меня зовут Карл фон Лиденхоф. Я хотел бы уточнить несколько моментов… По поводу именин княгини, на которых погиб мой кузен.

– Не смею вам мешать, герр Лиденхоф, – сказала Амалия по-немецки. – Всего хорошего.

Она подобрала с дивана свою муфту и удалилась. Внизу Ричард Мэйнбридж все еще пререкался по поводу счета с Сергеем Васильевичем Ломовым, который изображал помощника управляющего. Мэйнбридж пытался объясняться по-английски и на ломаном французском, но Ломов упорно делал вид, что не понимает ни единого слова собеседника.

Амалия сделала знак своему коллеге, что пора заканчивать спектакль, и Ломов, который тотчас же вполне сносно заговорил по-французски, объявил, что он не уполномочен решить вопрос со счетом, но главный управляющий наверняка не откажется пойти навстречу иностранным гостям.

Выйдя на улицу, баронесса Корф подождала, пока к ней присоединится ее сообщник. Действительно, вскоре Сергей Васильевич нагнал ее.

– Вам удалось разговорить ее, сударыня? – спросил он.

– И да и нет, – проворчала Амалия. – Она твердо настроена отрицать все до конца. Сперва она твердила, что она вообще ни при чем, но потом, когда поняла, что я знаю о дуэли, пыталась убедить меня, что Риттер сам покончил с собой.

– Михаэль? – вытаращил глаза Ломов. – Вздор! Кто угодно, только не он!

– По крайней мере, я все же заставила ее сознаться, что она тоже выходила из зала, – сказала Амалия. – Сначала вышел муж, потом она, и они разыграли какую-то комбинацию, результатом которой стал труп в особняке посла. Муж, вероятно, страховал ее, а бокал с шампанским Риттеру подала она… Вы уже распорядились узнать, какими духами она пользуется? Полагаю, что проще всего было бы действовать через прислугу гостиницы.

– Не извольте беспокоиться, госпожа баронесса, – отозвался Ломов. – Я уже пообщался с кем надо и пообещал хорошее вознаграждение за эти сведения.

– Хотя, наверное, уже поздно, – задумчиво сказала Амалия. – Она уезжает сегодня. Вместе с мужем… Кстати, вы ведь находились внизу, Сергей Васильевич. Как вы пропустили наверх Карла фон Лиденхофа? Вы обязаны были меня предупредить…

– Простите, сударыня, – начал Ломов, оправившись от удивления, – но я готов поклясться, что никакого фон Лиденхофа в гостинице не видел… Может быть, он зашел с черного хода?

– Может быть, – ответила Амалия, хмурясь. – Интересно, что он будет делать? Все же он не полицейский, арестовать Мэйнбриджей он не сможет, к тому же они англичане и спешат покинуть страну…

Ломов усмехнулся:

– На их месте я бы не стал ездить в Германию, госпожа баронесса. Никогда…

– Самый главный вопрос, – сказала Амалия, – заключается в том, кто стоял за Гвендолен Мэйнбридж – если вообще стоял – и кто подсказал ей убить Риттера в доме немецкого посла. Или она была так ослеплена жаждой мести, что не представляла себе последствий своих действий?

– Я уверен, что все вскоре прояснится, – заметил Ломов. – Если эта дама или ее муж близко общались с людьми, которые заинтересованы в развязывании войны, мы вскоре об этом узнаем. Лично я не исключаю, что их могли и подтолкнуть, но есть одна проблема. Отчаявшийся человек – плохое орудие, а непрофессионал в нашем деле ничуть не лучше. Наверняка она считает, что была в своем праве, когда отравила Риттера, но она же видела, как он умирал, а это и для опытного человека жуткое зрелище. Скоро у нее начнутся кошмары, за ними явятся угрызения совести, брак начнет трещать по швам… и так далее.

– Вы ведь убивали людей, Сергей Васильевич, – сказала Амалия. – Вам часто снятся кошмары?

– Нет, – спокойно ответил ее собеседник. – Но я профессионал.

– Я тоже, – кивнула его собеседница. – И поверьте мне как профессионалу: у Гвендолен Мэйнбридж нет никаких угрызений совести. Жаль, что я не могу слышать, как она беседует с Карлом фон Лиденхофом, – добавила баронесса. – Эта парочка в некотором роде стоит друг друга, и можете быть уверены: ничего он от нее не добьется.

– Но вы же заставили ее проговориться… – начал Сергей Васильевич.

– Да, потому что застала ее врасплох. Но фон Лиденхоф никогда не сумеет заставить ее признаться в том, что она совершила.

Глава девятнадцатая, в которой Антон Филиппович делает неожиданное открытие

– Признаться, я поражаюсь вам обоим, – сказал генерал Багратионов. – Вы опытные агенты, а между тем повели себя совершенно недопустимым образом. Во-первых, вы вообразили, что против вас существует какой-то заговор со стороны ваших же собственных коллег…

– Однако, Петр Петрович, согласитесь, что в данных обстоятельствах… – начал Ломов.

– Во-вторых, – продолжал генерал, не слушая его, – вы напали на Антона Филипповича, вы обращались с ним как с врагом, вы дали ему понять, что подозреваете его в пособничестве нашим недругам. Своими действиями вы, Сергей Васильевич, и вы, госпожа баронесса, поставили меня в крайне неловкое положение. Из-за вас мне теперь придется объясняться с тетушкой Непомнящего, которая ему покровительствует, и высокими лицами, которым она – уж будьте благонадежны – нажалуется на вас. И что я могу им сказать?

– А может, пришить старушку, – с надеждой подал голос Сергей Васильевич, – и дело с концом?

Признаться, генерал был бы не против, если бы с тетушкой горе-агента Непомнящего и в самом деле приключилось какое-нибудь непоправимое несчастье. Можно не сомневаться, что в этом случае Антон Филиппович был бы уволен из Особой службы на следующий же день; но генерал Багратионов былреалистом и понимал, что от мечты до ее осуществления – дистанция огромного размера. Поэтому он напустил на себя строгий вид и сказал:

– А что скажете вы, госпожа баронесса? Ведь это с вашего согласия Антон Филиппович был задержан в вашем особняке, как какой-нибудь преступник. Как прикажете мне поступить, дабы эта печальная история не имела никаких последствий и вообще забылась как можно скорее?

– Какая печальная история, Петр Петрович? – изумилась баронесса Корф столь бесхитростным тоном, что Ломов весь обратился в слух, ожидая продолжения. – Антон Филиппович остался в моем доме по собственной воле, чтобы помочь нам раскрыть убийство.

– Вот как? – протянул Багратионов каким-то неопределенным тоном. – Значит, по собственной воле, да?

– Разумеется! Антон Филиппович вообще приложил нешуточные усилия, чтобы узнать духи, которыми была надушена Гвендолен Мэйнбридж. Согласитесь, что это позволило бы поставить в деле точку, после чего мы просто передали бы сведения, которыми располагаем, Карлу фон Лиденхофу.

– Нет, – покачал головой Багратионов, – это лишнее, сударыня. Хотя я ценю усердие Антона Филипповича и, разумеется, представлю его к награде… гм… за проявленную им расторопность, но нет никакой нужды выяснять марку духов этой дамы. Карлу фон Лиденхофу вообще ни к чему знать, что это господин Непомнящий пытался залезть в окошко, иначе дело может принять крайне неприятный оборот.

– Но нам все же придется представить объяснение по поводу человека, который влез в окно, – напомнил Ломов. – Хоть что-то мы должны будем о нем сказать!

– Разумеется, – кивнул Багратионов. Амалия указала ему выход из довольно щекотливой ситуации, и генерал был намерен им воспользоваться. Разумеется, Непомнящему только показалось, что коллеги собирались его прикончить; на самом деле все это было шуткой, и вообще он помогал им, как мог. – Итак, в окно влез… м-м… грабитель. Да, грабитель, – продолжал генерал, переводя взгляд с одного агента на другого. – Он спугнул убийцу, и тот скрылся. Пожалуй, надо будет поговорить с моими знакомыми из полиции, пусть они и в самом деле кого-нибудь поймают…

И Амалия, и Ломов были бы не прочь сейчас наговорить генералу много чего любопытного, но они служили в Особой службе уже не первый год и отлично понимали, что любые слова в этой ситуации бесполезны. Итак, растяпа, который заварил всю кашу, получит награду и будет иметь все основания гордиться собой, в то время как они сами…

– Но Антон Филиппович уехал из Москвы вопреки вашим инструкциям, – напомнила Амалия. – Как быть с этим фактом?

– Ну что ж, – пророкотал генерал, – я пожурю его… так сказать, по-отечески… Но так как задание было для отвода глаз, то я не вижу смысла на нем задерживаться.

– Что вы намерены делать, Петр Петрович? – спросила Амалия. – Вы расскажете Карлу фон Лиденхофу нашу версию убийства, опустив, разумеется, некоторые детали?

– Разумеется, я передам ему, к каким выводам вы пришли, – ответил генерал. – Что Гвендолен Мэйн-бридж, очевидно, в сообщничестве со своим мужем, мистером Мэйнбриджем, отравила Михаэля Риттера, так как хотела отомстить за гибель своих братьев. Возможно, за ней стоял кто-то еще, но, я полагаю, Карл фон Лиденхоф сам сумеет во всем разобраться, уже без нашей помощи. Впрочем, судя по его действиям, вряд ли наша версия станет для него откровением.

– Он их пришьет, – убежденно заявил Ломов. – Миссис Мэйнбридж недолго будет наслаждаться своей местью.

– Сергей Васильевич, – строго промолвил генерал, – прошу вас… Не следует всех людей мерить по себе. Герр фон Лиденхоф – чрезвычайно осмотрительный молодой человек. Уверен, что, рассмотрев все обстоятельства дела, он придет к выводу, что преступление – доказать которое, кстати говоря, практически невозможно – стало итогом, так сказать, непреодолимых обстоятельств. Конечно, миссис Мэйнбридж не следовало брать на себя роль судьи и палача в одном лице, тем более что, какя понимаю, дуэль состоялась по правилам. В конце концов, не хочешь погибнуть на дуэли – не стреляйся. Ее братья погибли, потому что недооценили Михаэля Риттера, а Риттер погиб, потому что недооценил силу ненависти этой дамы. Полагаю, что на этом следует поставить точку. Главное для нас в этой крайне неприятной истории – чтобы убийство Риттера не свалили на агентов Особой службы…

И он произнес еще много слов в том же духе, развивая последнюю мысль и упирая на благоразумие Карла фон Лиденхофа, который не допустит, чтобы отношения Российской и Германской империй пострадали из-за гибели немецкого агента.

Итак, дело можно было считать раскрытым – и одновременно закрытым, если можно так выразиться. Однако домой Амалия вернулась не в самом лучшем настроении. Антон Филиппович Непомнящий все еще томился в заточении в ее особняке, а с утра успел вдобавок перенюхать около сотни образцов духов, которые ему доставили из петербургских парфюмерных магазинов. Его вердикт был категоричен: ни один из ароматов не являлся тем запахом, который витал на месте преступления.

– Боюсь, теперь это уже не имеет значения, – сказала ему Амалия. – Вам повезло: генерал Багратионов решил не упоминать о вашей роли в этом деле. Вас не было в Петербурге, вы не пытались залезть в окно, и вам строжайше запрещается обсуждать с кем бы то ни было любые подробности происшествия.

– О, – воскликнул Антон Филиппович, приосанившись, – за меня можете не беспокоиться, я буду нем, как могила!

– Это очень кстати, – кивнула Амалия, – потому что я слышала, какое распоряжение отдал Петр Петрович господину Ломову, когда думал, что я его не слышу. Если вы проболтаетесь, если хотя бы намеком покажете, что вы в курсе дела…

Горе-агент охнул, пошатнулся и позеленел.

– Так что, меня могут… того?

– Сергей Васильевич – большой специалист в таких делах, – многозначительно промолвила Амалия. – Я сочла своим долгом вас предупредить, потому что это страшный человек. Берегите себя, – почти нежно добавила она.

– Но так же нельзя! – воскликнул Антон Филиппович пылко. – Мало ли что может случиться… Вдруг кто-нибудь еще проболтается, а мне придется отвечать? Сударыня, может быть, вы знаете какой-нибудь выход…

– Может быть, если вы выйдете в отставку и уедете подальше от Петербурга – да хотя бы в Крым, – начальство о вас забудет? – заметила Амалия. – Потому что, пока вы находитесь на Особой службе, я ни за что не могу ручаться. Мало ли что взбредет в голову генералу Багратионову…

Антон Филиппович оживился, посветлел лицом, раз пять поцеловал руку Амалии, то и дело попадая губами мимо, и объявил, что он сегодня же подаст в отставку. В самом деле, довольно с него Особой службы, а в Крыму можно преотлично устроиться, и опять же, у тетушки там полно знакомых, которые не дадут ему пропасть.

Амалия проводила Непомнящего почти до дверей, когда швейцар впустил в дом дядюшку Казимира, который где-то пропадал и только что вернулся. От Амалии не укрылось, что Антон Филиппович как-то насторожился и стал поводить носом, пока дядюшка, судя по всему, пребывавший в наилучшем настроении, снимал перчатки, шапку, шарф и избавлялся от пальто.

– Невероятно! – пробормотал Непомнящий, придвинувшись поближе к Казимиру. – Просто невероятно!

– В чем дело? – осведомился дядюшка.

– Это они! – победно объявил Антон Филиппович, оборачиваясь к Амалии. – Точно они, я сразу же их узнал! Это духи, которыми пахло в той комнате!

Принюхавшись, Амалия и в самом деле уловила, что от одежды дядюшки пахло неизвестными ей сладковатыми женскими духами.

– Что такое, что случилось? – забеспокоился Казимир.

– Дядя, – начала Амалия, и в голосе ее зазвенели металлические нотки, – что это за духи?

– Это? – изумился дядюшка. – Ах, это… Понимаешь, я был у одной дамы…

– Дядюшка!!!

– Не понимаю, к чему такой тон? Ничего особенного ведь не произошло…

– Как зовут эту даму? – требовательно спросила Амалия. Казимир вздохнул.

– Это госпожа Фелис.

– Так, так, – нетерпеливо промолвила Амалия, – а что за духи?

– Откуда мне знать? – пожал плечами дядюшка. – И вообще, я устал. Я…

– Вы вернетесь к ней, – оборвала его собеседница, – и узнаете, какими духами она пользуется.

– Но я…

– Никаких но! Считайте, что это дело государственной важности…

– А почему от него вообще пахнет ее духами? – наивно спросил Непомнящий. – Да еще так сильно…

Тут, по правде говоря, Амалия покраснела. У нее была своя версия насчет того, почему от Казимира пахло духами Марии Фелис, но она сомневалась, что ей хватит литературных слов для того, чтобы объяснить молодому растяпе истинное положение вещей.

– Это получилось совершенно случайно! – воскликнул Казимирчик. – И я вовсе не хочу туда возвращаться… Я еще не ел! У меня маковой росинки с утра не было…

Но Амалия, не слушая его, уже нахлобучила на него шапку и подала ему пальто, чтобы он снова оделся.

– Больше никогда и ни за что не буду вам помогать! – сказал на прощание оскорбленный до глубины души Казимир. – Чуть что, сразу же выталкивают тебя из дома с каким-нибудь невозможным заданием…

– Дядюшка, – объявила Амалия, – я верю, что для вас нет ничего невозможного! А нам просто позарез нужно выяснить, что это за духи…

Страдая из-за того, что его опять втравили в какую-то бузу, Казимир нанял извозчика (как тогда говорили, «сел на извозчика») и отправился обратно к гостинице, в которой жила Мария Фелис.

Едва он постучал, как за дверью послышались легкие шаги Розиты. Однако она не впустила его, а сама вышла к нему.

– Госпожа занята! – шепнула горничная, делая большие глаза. – Она не сможет вас принять…

– Чем это она может быть занята? – удивился Казимирчик. – Мы вроде бы только что расстались…

– Ну мало ли чем, – туманно отвечала плутовка, косясь через плечо.

– Что это, – забеспокоился Казимир, – кто-то кричит?

– Конечно, кричит, – пожала плечами Розита. – Только не вздумай устраивать сцен! Моя госпожа, конечно, пустила тебя в постель, но больше она ничего тебе не обещала…

Казимир не считал себя ханжой, но все же – будем откровенны – он немного обиделся. «Это получается, я только вышел за дверь, а она уже позвала к себе другого? Какой кошмар! На кого я променял жену пивовара? Такая любящая женщина, преданная, ни на кого, кроме меня, не смотрит…»

– Розита, – сказал он, вспомнив, зачем его сюда прислали, – мне нужна твоя помощь.

– Я не буду ее прерывать, – покачала головой горничная. – Даже не проси.

– Нет, это совсем другое! Мне позарез нужно знать, какими духами она сегодня душилась.

– Зачем?

– Вдруг я подарю ей духи, а они у нее уже есть? Неловко как-то…

– Ты ей драгоценности дари, – посоветовала Розита. – Бриллианты, сапфиры, изумруды, и не ошибешься. Главное, чтобы украшение было подороже. За сегодняшнее ты уже, между прочим, ей должен…

«Как же, – помыслил Казимирчик, – держи карман шире! Если бы у меня и были деньги на украшения, я бы дарил их своей сестре или Амалии, а не черт знает кому…»

Ему понадобилось пустить в ход все свое обаяние, подкрепленное золотой монетой, чтобы Розита смягчилась и согласилась принести духи, которые его интересовали.

– Входи, что уж тебе в коридоре-то стоять… Только тихо себя веди, понял?

Казимир оказался в уже знакомой ему гостиной, по которой бродил гепард. Время от времени он останавливался и, навострив уши, прислушивался к странным звукам, доносившимся из спальни.

«Бедное животное! – расчувствовался дядя Амалии. – Если он хотя бы умел владеть пером, то сбежал бы от своей хозяйки, настрочил бы о ней похабные мемуары и жил бы себе припеваючи. Но так как он всего лишь гепард, то ему приходится терпеть…»

Пятнистый зверь на высоких лапах подошел к нему, и Казимир погладил его по голове. Гепард вздохнул, улегся на ковер и закрыл глаза.

– Вот, нашла, – объявила Розита, быстрым шагом входя в комнату с флаконом в руках. – Духи «Золотая мечта». Они только что поступили в продажу, и фирма прислала флакон в подарок моей хозяйке…

Казимир взял флакон, поглядел на этикетку, осторожно вынул пробку и принюхался. Сомнений больше не оставалось – это был тот же самый сладковатый аромат, которым пропахла его одежда, когда он с Марией обнимался на диване, после чего они проследовали в спальню.

– Я же говорю тебе: духи – ерунда, – сказала Розита, забирая флакон из его рук. – Вот бриллианты – совсем другое дело… Если ты подаришь ей духи, она даже не взглянет на тебя второй раз.

«Очень мне нужны ее взгляды!» – подумал Казимир. В спальне тем временем кто-то истошно завизжал. Визгу вторило мужское уханье, и тут у благородного шляхтича лопнуло терпение.

– Я очень тебе за все благодарен, – быстро промолвил он, отступая к дверям. – Пожалуй, не надо говорить хозяйке, что я возвращался. И вообще, если хочешь знать, меня тут не было!

Он вышел из номера, быстрее молнии скатился по лестнице и, кликнув извозчика, поспешил домой.

Глава двадцатая, в которой в государственное лицо швыряют корсетом, а также происходят другие интересные события

– Значит, в комнате, где произошло убийство, пахло духами «Золотая мечта», – сказал Ломов. – И что это нам дает?

– Сергей Васильевич, это улика или, если угодно, след. Вы узнали, какими духами пользуется Гвендолен Мэйнбридж?

– Миссис Мэйнбридж и ее муж уже покинули Петербург, – сказал Ломов. – Прислуга гостиницы уверяет, что у нее было несколько духов, но не в больших хрустальных флаконах, а в маленьких скляночках, чтобы не занимать много места. Так или иначе, этикеток на них не было, и в принципе она могла использовать любые из них.

– А также смешивать их, как делают некоторые, – добавила Амалия. – Но поскольку речь идет о совершенно новых духах…

– Она могла купить их в Париже. Они ведь ехали в Петербург через Париж.

– Хорошо, она купила духи в Париже. И что дальше? Даже если она отлила часть духов в небольшой флакон, что она сделала с тем флаконом, который купила, и с остатками духов? Не могла же она их выбросить – это слишком дорогое удовольствие…

Сергей Васильевич Ломов вздохнул. Наязыке у него уже некоторое время вертелось замечание, которое он не осмеливался произнести вслух, потому что не знал, как на него отреагирует Амалия. Все же он решил рискнуть.

– Вам не кажется, сударыня, что духи уже не играют в этой истории никакой роли? Мы больше не расследуем убийство Риттера, полиция так вообще за него не принималась, а Карлу фон Лиденхофу и так известно все, что ему нужно. Я уж не говорю о том, что он вообще не должен знать ни о каких духах, иначе нам придется объяснять, откуда мы о них узнали…

– В этом деле все одно к одному, – проговорила Амалия. – У миссис Мэйнбридж был мотив для убийства, у ее мужа – мотив, чтобы ей помогать, у них нет алиби, они имели возможность убить Риттера… И тут мы спотыкаемся о духи, которые взялись непонятно откуда.

– Хорошо, – буркнул Ломов. – А как вам такая версия, сударыня? Некая дама шла по коридору, услышала хрипы Риттера, заглянула в комнату, испугалась и убежала. Вот вам и объяснение духов, которые вовсе не связаны с убийством.

– Убежала и ничего никому не сообщила?

– Почему бы и нет? Малодушие может проявляться по-разному, в том числе и в полном бездействии.

– Тогда надо установить, кем была эта дама.

– Сударыня, – терпеливо промолвил Сергей Васильевич, – расследование закончено, и нет никаких причин для того, чтобы и далее тратить на него наше время. В конце концов, наша главная задача до сих пор не решена – хотя Лина Кассини и стала холодна к министру из-за истории с картиной, он из кожи лезет, чтобы вернуть себе ее расположение, и не ровён час они снова начнут встречаться. Вот этим и надо заняться, а не искать даму, которая душится «Золотой мечтой». – Сочтя, очевидно, что он уже сказал достаточно, Сергей Васильевич решил свернуть разговор на другую тему. – Кстати, Петр Петрович просил вам передать, что он чрезвычайно вам благодарен и при первом же удобном случае представит вас к высочайшей награде. Генералу неведомо, каким образом вы вынудили Антона Филиппыча подать в отставку, но он отдает должное вашей сообразительности. Должен заметить, что его благодарность, пожалуй, будет все-таки поменьше моей, Амалия Константиновна. Честно говоря, я опасался, что однажды мне придется прихлопнуть этого растяпу, чтобы он больше не путался у нас под ногами.

– Значит, вы советуете мне забыть о деле Риттера? – спросила Амалия, которая не обратила на последние слова Ломова никакого внимания.

– Не забыть, сударыня, а извлечь из него уроки и пойти дальше, – возразил ее собеседник. – Ведь поначалу все казалось таким значительным: провокации, мировые заговоры, и прочая, и прочая. А на самом деле вся история, если присмотреться, не стоит выеденного яйца. Ему просто-напросто отомстили за дуэль, о которой он наверняка и думать забыл. – Амалия промолчала. – Ну же, сударыня, если вы сейчас станете доказывать мне, что Мэйнбриджи просто так оказались на вечере и просто так вышли из зала за несколько минут до убийства, имея к тому же мотив избавиться от жертвы… Это же несерьезно!

– Вы правы, – согласилась Амалия. – Просто меня беспокоят… скажем так, несовпадения.

– Никаких несовпадений нет, – твердо ответил Ломов. – В конце концов, в комнату могла войти посторонняя, надушенная этими духами, либо Гвендолен Мэйнбридж могла хранить духи в чемодане и надушиться ими только на вечер, и прислуга не заметила флакон просто потому, что его не было на видном месте. Все объясняется, и объясняется очень легко.

– А откуда она взяла яд? – спросила Амалия.

– Вы хотите сказать, что у нее не было ни единой возможности его раздобыть? – сухо спросил Сергей Васильевич. Его уже начал утомлять этот разговор. Он подозревал, что «зефирная принцесса» прониклась сочувствием к переживаниям преступницы и теперь искала любой предлог, чтобы выгородить ее.

– Я хочу сказать, – пояснила Амалия, – что это было преднамеренное убийство, осуществленное очень методично. Вот и все. И меня не покидает ощущение, что нас дергают за ниточки, Сергей Васильевич… Очень аккуратно, почти ювелирно. И мне это совершенно не нравится.

– Это Карл фон Лиденхоф так на вас повлиял, – сердито сказал Ломов. – Не увлекайтесь, сударыня, иначе вы начнете видеть тайный умысел там, где его нет и в помине. И помните, что при желании можно отыскать сто скрытых смыслов даже в рисунке мелом, который сделал ребенок. Конечно, в нашем деле осторожность не помешает, но все хорошо в меру, госпожа баронесса.

Он вновь завел речь о Лине Кассини и о том, как бы разлучить ее с министром раз и навсегда.

Что касается итальянки, то, не подозревая об интригах, объектом которых стала ее персона, она наслаждалась жизнью – или, по крайней мере, проводила время весьма приятственно. Лина Кассини давала концерты, выступала на частных вечерах, принимала комплименты и то и дело получала подарки, в том числе от министра, который из кожи лез, чтобы загладить свою оплошность. Он преподнес ей бриллиантовое колье и дорогую жемчужную нить, какой не было даже у Марии Фелис. Лина сначала отослала подарки обратно, но потом смягчилась настолько, что соблаговолила их принять – вместе с другими безделушками, которые стоили целое состояние. Но, хотя она принимала подарки от министра, сама она все больше и больше времени проводила с Казимиром, который, по его словам, скрывался у Лины от пылкой Марии, которая прямо-таки не давала ему прохода.

– Вам не следовало вообще с ней связываться, – как-то заметила ему Лина, не удержавшись. Казимирчик вытаращил глаза.

– Сударыня! Я могу поклясться вам чем угодно, что меня с госпожой Фелис ничего не связывает! Как вы могли так обо мне подумать?

Строго говоря, дядюшка Амалии почти не лукавил – разумеется, если считать, что двух людей могут связывать только брачные узы. Впрочем, о какой связи можно вообще говорить, если дама изменила кавалеру через полчаса, а то и меньше?

– До меня долетели другие слухи, – промолвила Лина со вздохом, грозя собеседнику пальчиком, на котором красовалось внушительное кольцо с огромным изумрудом – подарок министра. – Вы, сударь, опасный сердцеед!

В таких случаях сердцеед обычно принимался оправдываться, причем, оправдываясь, он якобы по близорукости неловко взмахивал рукой, что-нибудь опрокидывал и разбивал. На следующий день он неизменно возвращался с подарком, который призван был заменить разбитую вещь. Благодаря этой нехитрой тактике Казимир бывал у Лины каждый день. Добавлю, что никакая близорукость не могла заставить коварного дядюшкуразбить что-нибудь действительно ценное.

Но в тот злополучный день Казимир не успел раскрыть рта – не успел даже занять нужную позицию, чтобы обрушить на пол какую-нибудь необыкновенно уродливую вазу, подношение очередных почитателей, потому что вошла Тереза и объявила, что месье Непо (так она сократила громоздкую фамилию Антона Филипповича) жаждет узреть госпожу и уже пригрозил, что не уйдет, пока она не ослепит его своим сиянием.

– Ах, какая докука! – вздохнула Лина. Казимир поднялся на ноги и собирался тактично откланяться, но она покачала головой: – Нет-нет, прошу вас, не уходите… Мне будет легче, если вы будете со мной рядом.

Она многозначительно улыбнулась и раскрыла веер – один из вееров, которые он ей подарил, на шелке которого среди нарисованных орхидей порхали изящно выписанные бабочки.

«Черт возьми, – воспрянул духом Казимир, – да дело, кажется, на мази! Еще немного, и меня допустят в спальню, а там уж я заставлю ее забыть о министре. Будьте благонадежны, никакие подарки не помогут ему занять прежнее место, даже если он поднесет Лине луну с бантиком. Конечно, с Марией Фелис было куда проще: раз – и готово. Но эта красавица, похожая на античную статую, – совсем другое дело. Чертовски осмотрительная особа, и эти ее замедленные жесты, как бы ленивые движения… – Лина Кассини только что грациозно вскинула головку, обмахиваясь веером. В ее волосах поблескивала заколка сложной формы, усыпанная бриллиантами. – Никогда не видел ее непричесанной, в мятом платье, никогда не замечал, чтобы она выговаривала горничной или выходила из себя. Удивительная женщина, очень удивительная!»

Между тем Антон Филиппович Непомнящий уже вошел в гостиную, в экстазе устремился к хозяйке и поцеловал ее ручку, которую она явно не собиралась ему протягивать. Решив до поры до времени ничем себя не обнаруживать, Казимир вернулся на место и приготовился присутствовать при том, как итальянская красавица за пять минут избавится от докучного поклонника, после чего, пожалуй, можно будет что-нибудь расколотить, попросить у Лины прощения, завладеть ее изящными пальчиками и, пожалуй, довести операцию соблазнения до победного конца.

Антон Филиппович долго и путано стал объясняться, что недавно он вышел в отставку и его мечта о свободной жизни наконец-то осуществилась. Теперь для полного счастья ему не хватает только общества любимой женщины, за которую он готов отдать свою жизнь – свою кровь – и вообще заложить душу.

«Ну да, держи карман шире, – ехидно помыслил Казимирчик. – Можно подумать, кто-то на нее польстится…»

Говоря все эти патетические слова, Антон Филиппович нервно поглядывал на Казимира, который сидел и делал вид, что изучает вид за окном. Гостю очень, очень хотелось бы, чтобы в этот переломный, как он полагал, момент его жизни дядюшка Амалии находился бы где-нибудь подальше отсюда. Но было бы слишком неучтиво намекнуть в присутствии Лины, что ее знакомый тут лишний, и Непомнящий смирился.

– Поэтому, сударыня, – подытожил он свою речь, – я имею честь просить вас о чести стать моей женой.

Дважды упомянув слово «честь» в одной фразе, он рухнул перед Линой на колени и сделал попытку достать из кармана обручальное кольцо, но коробочка, в котором оно находилось, застряла в кармане. Антон Филиппович дернул рукой раз, другой, третий, с треском оторвал край кармана и вырвал из него коробочку. От резкого движения она раскрылась, и кольцо упало на пол.

– Я очень польщена вашим предложением, месье, – промолвила Лина своим чарующим голосом, – но, к сожалению, я не могу на него согласиться.

Антон Филиппович, который шарил рукой по ковру у ног Лины, нащупывая злополучное кольцо, застыл на месте, и лицо у него сделалось такое, что Казимиру впервые по-настоящему стало его жалко.

– Вы… но вы… и я…

Больше Непомнящий ничего сказать не сумел.

Видя, как он расстроен, Лина сменила тон и заговорила с ним, как с ребенком. Нет, она не имеет ничего против него лично. Но она певица, ее призвание – выступать на сцене, она не создана для того, чтобы сидеть в четырех стенах. Она благодарна ему за честь, которую он сделал ей своим предложением, но она не может выйти замуж – не только за него, но и вообще ни за кого другого. Она замужем за своим творчеством, которое составляет смысл ее жизни. Лина говорила так убедительно и была так трогательна, что Казимир едва подавил желание захлопать в ладоши и закричать: «Браво!» Его не оставляло ощущение, что он присутствует на каком-то представлении, на котором незлая, но опытная и практичная кокотка дает урок своему молодому обожателю, которому сиюминутная страсть заменила и опыт, и разум, и вообще все на свете.

– Но я не буду возражать, если вы захотите продолжить карьеру! – вскинулся Непомнящий. – Я человек широких взглядов…

Казимир отлично знал, что нет на свете человека таких широких взглядов, который позволил бы своей жене принимать от других мужчин дорогостоящие подарки, а если и есть, то именуется он совсем не «человек широких взглядов», а просто-напросто «сутенер». Но дядюшка Амалии, как и все кошачьи, тонко чувствовал момент и понимал, что Лина справится с ненужным ей поклонником и без его помощи.

В самом деле, она очень мягко объяснила молодому недотепе, что когда жена вечно в разъездах и на гастролях, это дурно сказывается на семейной жизни, и она уже наблюдала такие примеры, которые всегда заканчивались одинаково – разводом. Даже если муж решит везде сопровождать супругу, емурано или поздно становится обидно, что она знаменита, а он – нет, и это опять же плохо кончается. Нет, продолжала Лина, для себя она уже все решила. Она не создана для семейной жизни, она не может принимать на себя такую ответственность и вообще просит Антона Филипповича встать с ковра и не стоять на коленях, потому что это, должно быть, неудобно, а раз неудобно ему, то и она чувствует себя неловко.

Антон Филиппович поднялся на ноги, стиснув в руке коробочку с бесполезным кольцом. Он чувствовал себя бесконечно несчастным, и еще его бесило, что у его позорного фиаско был свидетель – сытый, безмятежный, самодовольный господин кошачьего вида, который в этот момент прямо-таки приводил его в бешенство.

– Это вы из-за него мне отказываете? – проскрежетал Непомнящий и махнул коробочкой в сторону Казимира, обличительно указывая на него.

Видя, как вздулась жила на лбу Непомнящего, Лина невольно забеспокоилась и сделала шаг назад. Когда она была еще совсем юной и ездила с труппой бродячих артистов, на ее глазах разыгралась жуткая история – одну из девушек застрелил ревнивый поклонник. «Не стоило вообще впускать его, – сердито подумала она. – Больше никогда не буду его принимать!»

– Я полагаю, вам лучше уйти, – вмешался Казимир по-русски. До тех пор вся беседа шла на французском языке.

Лина бросила на говорящего благодарный взгляд, и это окончательно вывело Непомнящего из себя.

– Я уйду, сударыня, и больше вас не потревожу! Но мне жаль, – продолжал он, злобно косясь на невозмутимого Казимирчика, – жаль, что вы променяли меня на этого… на человека, который взялся привлечь ваше внимание, чтобы разлучить вас с…

И он, сжигая все мосты, назвал фамилию министра. Лина остолбенела.

– Да, – с горечью продолжал Непомнящий, – представьте себе, что ваше увлечение министром не прошло незамеченным, и этому прохвосту, – он снова указал на Казимира, – было поручено задание завлечь вас, чтобы вы больше не встречались с нашим сановником. Вы, сударыня, стали игрушкой в руках нечистоплотных сил, которые не гнушаются никакими средствами, чтобы добиться своей цели. Вы доверились человеку, который того не стоит, вы…

– Я немедленно попрошу вас уйти! – вырвалось у Лины.

Но избавиться от Непомнящего было не так-то просто.

– Вы думаете, сударыня, я лгу? – вскинулся он. – Спросите, в какой службе числится его племянница, узнайте, кто ее начальник и чем обычно занимаются его подчиненные… О, вы узнаете немало интересного, уверяю вас!

Лина молчала. Антон Филиппович кинул на Казимира уничижающий взгляд и вышел, сжимая в руке бархатную коробочку, в которой могло заключаться его счастье – но в которой, как всегда, оказалось одно разочарование.

– Он сумасшедший, – потерянно сказал Казимир, – просто сумасшедший! Придумал всякие небылицы, чтобы опорочить меня в ваших глазах…

Но виноватая интонация выдала его с головой. Казимир был захвачен врасплох тем, что его задание предали огласке, да что там – его самого попросту сдали со всеми потрохами. Амалия не успела должным образом подготовить дядюшку к тому, что любого агента подстерегает возможность провала, и теперь обстоятельства сложились так, что он потерпел крушение именно тогда, когда желанный берег казался так близок.

– Это правда? – спросила Лина. И вроде бы в ее голосе не было ни чрезмерного льда, ни особенной враждебности – но Казимир, услышав его, закоченел.

– Разумеется, нет! Я же говорил вам…

Оправившись от удара, нанесенного Непомнящим, Казимир был готов произнести тысячу слов, чтобы усыпить ее подозрения, привести десятки самых убедительных доводов, пересыпать их тончайшей лестью, как изысканной приправой. Но Лина, как бы невзначай положив его веер на столик, медленно покачала головой.

– Значит, вы предприняли все эти усилия, чтобы разлучить меня с Панталоне… – Она усмехнулась каким-то своим потаенным мыслям. – Должно быть, вам нелегко далась эта миссия, не так ли? Столько усилий, и всё зря…

– Уверяю вас, сударыня… – начал ее собеседник.

– Нет, – сказала Лина спокойно, – не надо оправдываться. Я все понимаю. Только, если мои отношения с этим… господином так мешали вашим друзьям, можно было поступить гораздо проще. Вы могли бы, – она усмехнулась, – предложить мне денег за то, чтобы я бросила его. Уверяю вас, я не настолько привязана к Панталоне, чтобы за него держаться… Так что, может быть, вам хватило бы умеренной суммы, чтобы меня уговорить. А вы попытались завлечь меня, обмануть… Это нехорошо, сударь. Очень нехорошо!

Но даже сейчас, когда она явно была расстроена, в ее словах не чувствовалось настоящего гнева, и Лина Кассини казалась такой же, как и прежде, – прекрасной статуей в человеческом облике, которая не дает себе расслабиться и всегда чуть-чуть играет роль. Она вела себя так, словно поступок Казимира дал ей случай убедиться в том, что она усвоила уже давно, – что все люди подлецы, все без исключения, и теперь она мысленно могла поставить еще один воображаемый плюсик напротив этого утверждения.

– Я думаю, вам лучше уйти, – сказала Лина, глядя на Казимира прямым сверкающим взором из-под длиннейших ресниц. – Убирайтесь к черту, – добавила она все тем же размеренным, спокойным тоном, лишенным эмоций.

Казимир поднялся с места. По правде говоря, ему было немножко стыдно, но он знал, что как только выйдет на улицу, это неприятное ощущение пройдет. Куда хуже было то, что он даже не представлял себе, что скажет вечером Амалии. Конечно, он провалил задание не по своей вине; ну и что с того? Антон Филиппович уже в отставке, наказать его все равно никак не смогут. Стало быть, все шишки посыплются на него, Казимира. И ладно если только на него, но ведь не исключено, что и Амалию попытаются съесть под тем предлогом, что она со своим сообщником провалила секретное задание государственной важности. Что они с Аделаидой будут делать, если ее выгонят с работы? Жизнь на Английской набережной требовала больших расходов. Есть, конечно, еще небольшое имение, когда-то принадлежавшее отцу Амалии, но ведь, что греха таить, ни у Казимира, ни у сестры, ни у племянницы нет вкуса к ведению хозяйства. Нет – и никогда не было.

Он подумал, поцеловать ли руку Лины на прощание, но молодая женщина царственно отвернулась. И тут где-то в соседней комнате зазвенели сердитые женские голоса, дверь распахнулась, и Мария Фелис, которую Тереза тщетно пыталась остановить, в шубе, распахнутой на груди, и высоченной меховой шапке типа гусарской, ворвалась в гостиную.

– Ах, подлец! – закричала она, сверкая своими бесподобными черными глазами, и топнула ногой. – Что, поймала я тебя? Hijo de puta! Свинячий сын! Ко мне и носу не кажешь, а у этой оглобли торчишь целыми днями…

– Не понимаю, что вам взбрело в голову, сударыня, – оборвала ее Лина, и на сей раз ее тон был по-настоящему ледяным. – Месье уже уходит.

– Уходит? – завизжала Мария, подступая поближе к ненавистной сопернице. – Только попробуй еще раз к нему подойти, я тебе глаза выцарапаю! Потаскуха безголосая! Драная кошка!

– К кому хочу, к тому и подойду, а твоего разрешения спрашивать не буду! – рассердилась Лина. – Коротышка! Старьевщица! Погонщица мулов!

– Ах ты, итальянская коза! Да у тебя спина кривая! Оглобля!

– А у тебя…

Что сказала Лина Марии, Казимир потом категорически отказался повторять, лишь намекнув, что это было настолько неприлично, что он, наверное, все же ослышался.

Достоверно известно лишь одно: что после этих слов Мария, выйдя из себя, подскочила к Лине и сделала попытку вцепиться ей в волосы. В ответ итальянка завизжала и стала отбиваться. Мохнатая шапка Марии первой пала жертвой брани: она упала на пол, и ее затоптали.

Тереза, тихо ахнув и зачем-то перекрестившись, кинулась прочь из гостиной, где две первые красавицы Европы тузили друг дружку, как поцапавшиеся базарные торговки. Можно только сожалеть о том, что при схватке не присутствовал составитель словаря непечатных выражений – испанские, итальянские и французские ругательства, которые певица и танцовщица в пылу борьбы обрушивали друг на друга, определенно представляли немалый научный интерес.

В ярости Лина разодрала нитку жемчужного ожерелья, которое висело у Марии на шее, и все жемчужины рассыпались по ковру. Мария в ответ попыталась расцарапать ей лицо и поломала заколку с бриллиантами. Тогда Лина, тряхнув рассыпавшимися по плечам волосами, вцепилась Марии в шею. Та изловчилась и укусила противницу за руку. Вереща так, что ее было слышно на улице – что вы хотите, занятия пением все-таки не проходят даром, – Лина кинулась на Марию, повалила ее, и соперницы покатились по ковру, брыкаясь и лягаясь. При этом они не переставали крыть друг друга последними, а также предпоследними словами.

Но вы, мой благосклонный читатель, наверняка пожелаете знать, что делал в это время Казимир Браницкий, ставший невольным свидетелем столь эпического противостояния. Вы, вероятно, полагаете, что он с опасностью для одежды и лица ворвался в гущу свалки и, как мог, стал растаскивать обезумевших красавиц; но увы, мне нечем вас обрадовать. У Казимира уже имелся некоторый опыт присутствия на женских драках, из которых он вынес для себя одно-единственное правило: не вмешиваться, иначе будет только хуже.

Хуже, само собой, ему самому, а не кому-то еще.

Хотя женская драка еще более отвратительна на вид, чем мужская, но любому конфликту рано или поздно приходит конец. В какой-то момент казалось, что более пылкая Мария вот-вот одержит победу над своей соперницей, но тут случилось нечто ужасное. А именно: Лина из всех сил вцепилась в косы Марии, уложенные, как обычно, в сложную прическу, и рванула их на себя. Невидимые шпильки брызнули во все стороны, и косы остались в руке Лины.

Это был шиньон, то есть чужие волосы, которые накладываются для достижения эффекта более пышной прически.

– А-а-а! – победно завизжала Лина, потрясая своим трофеем, как индеец – скальпом врага, за которым он долго охотился. – Вот тебе, вот тебе! Видела? Получи!

Казимир оторопел. Теперь на голове у Марии оставались только собственные волосы, довольно короткие, едва ли ниже плеч, и к тому же редкие, потому что сквозь пряди просвечивала кожа. Признанная красавица в одно мгновение обернулась лысой карлицей.

Заверещав не своим голосом, она извернулась всем телом, схватила шапку, изрядно пострадавшую во время драки, вскочила на ноги и, наскоро нахлобучивая шапку на голову, кинулась прочь из номера. Поле битвы осталось за итальянкой.

– Я так и знала, что она лысая! – победно кричала вслед сопернице Лина. – Я всегда это говорила! Коза испанская! Puta!

Ее глаза сверкали, волосы рассыпались по плечам, по руке, укушенной Марией, текла кровь, платье было разорвано и испачкано. Куда девалась невозмутимая, похожая на статую красавица, чей безупречный профиль был запечатлен на сотнях тысяч открыток? Перед Казимиром стояла форменная хулиганка, дворовая девчонка, только что выдравшая шиньон у соперницы и обратившая ее в бегство.

– Боже мой, – воскликнула Лина, хохоча во все горло, – как же я счастлива!

Она со всего маху швырнула косы соперницы на стол. Казимирчик содрогнулся и незаметно сделал шаг к двери.

– Ты ведь понял, да? – затараторила Лина, оборачиваясь к нему. – Ты ведь поэтому не стал вмешиваться!

Казимирчик ничего не понял, но на всякий случай сделал еще один незаметный шаг к выходу. Он подозревал, что женщина, обратившая в бегство такую, как Мария Фелис, вполне может пожелать заняться и его волосами, и ему эта мысль ужасно не нравилась.

– Боже мой! – вскричала Лина, молитвенно складывая руки. – Как долго я мечтала о том, чтобы свести счеты с этой мерзавкой! Сколько гадостей она мне сделала, сколько мужчин у меня увела – это же просто кошмар какой-то! И наконец я ее проучила, да, проучила… И все благодаря тебе!

Казимирчик вытаращил глаза, издал горлом какой-то странный звук и застыл на месте.

– Ты, конечно, негодяй, как и все мужчины, – объявила Лина, подходя к нему, – но я тебя прощаю. Если бы не ты, то ничего этого бы не произошло. – Она задорно тряхнула волосами. – Нет, ты видел, как я ее отколотила? Больше она уже не осмелится ко мне сунуться!

И, хохоча, она повисла у Казимирчика на шее. А мой герой, если говорить начистоту, принадлежал к тем мужчинам, которые способны с достоинством перенести, если вдруг на шею им прыгнет первая красавица Европы.

За содержание того, что случилось в номере Лины потом, автор никакой ответственности не несет.

Впрочем, на самом интересном месте моих героев едва не прервали. Уже известный вам министр явился к Лине, увидел открытую дверь (потому что Тереза в ужасе убежала и боялась вернуться), весьма удивился и, переступив через порог, вскоре оказался в гостиной. В руках он нес шляпу и трость, но, увидев, что происходило в комнате, разом уронил и трость, и шляпу.

– Дорогая! – пролепетал он, меняясь в лице. – Что это вы делаете, лежа на ковре?

– Разве ты не видишь? – рассердилась Лина. – Птиц ловлю! Что за глупый вопрос! Поди прочь, Панталоне, не видишь, мне не до тебя!

И в доказательство своих слов она швырнула в сановника собственный корсет, который весьма кстати подвернулся ей под руку.

– Простите, что побеспокоил, – проблеял министр, багровый от смущения.

Кое-как он подобрал шляпу и трость и скрылся за дверью, – теперь уж навсегда.

Глава двадцать первая, в которой идет речь о зайцах, а также о людях, которые за ними гонятся

Эта история наделала немало шума. Мария Фелис слегла в постель, жаловалась, что она ужасно себя чувствует, – настолько, что вот-вот отдаст Богу душу, и выразила желание покинуть Россию как можно скорее. Впрочем, как только ей напомнили о неустойке, которую ей придется заплатить, если хоть одно из ее выступлений сорвется, она тотчас же поднялась с постели, кое-как замазала синяки, с помощью Розиты приколола новый шиньон и отправилась на репетицию. Вечером она плясала как ни в чем не бывало, а поклонники, полные сочувствия к ее переживаниям, надарили ей втрое больше подарков, чем обычно.

– Какая щедрая страна! – расчувствовалась Мария. – Хоть деньги будут наградой за мои мучения.

Забегая вперед, скажем, что через несколько лет она – с помощью одного бойкого пера, которому за работу платили сущие гроши, – напишет мемуары, центральным эпизодом которых станет потасовка с Линой Кассини. Будущие историки и биографы почерпнут из этих мемуаров немало интересного – что, к примеру, за Марией ухаживал некий принц, которого также хотела заполучить мерзавка-итальянка. Однажды онаявилась в номер Марии и устроила ей скандал, но испанка просто-напросто надавала ей тумаков и выставила вон. «Больше она уже не осмелилась ко мне подходить», – так заключило бойкое перо этот литературный пассаж.

Но, разумеется, в то время, когда после битвы прекрасных дам прошли не годы, а всего лишь дни, в Петербурге были прекрасно осведомлены о том, кто на самом деле победил и чем все закончилось. Однако Казимир, стоит отдать ему должное, сумел так устроиться, что о его участии – и вообще о том, что он стал причиной женской драки, мало кто догадывался. Был, конечно, человек, который никак не мог забыть об этом, – бывший любовник Лины, влиятельный министр. Мне доподлинно известно, что как-то раз он явился к Багратионову и, обрисовав ему аморальный облик итальянской дивы, приехавшей в Россию, предложил ее попросту выслать, дабы она более не могла наносить урон нравам россиян.

– А также, я полагаю, стоит ей на будущее воспретить въезд на территорию Российской империи, – строго добавил злопамятный вельможа.

Багратионов насупился и напустил на себя серьезный вид, хотя его так и подмывало улыбнуться. Он не особенно верил в судьбу, но признавал, что есть некие высшие силы, которым порой нравится с нами шутки шутить.

– Иван Петрович, – укоризненно сказал он министру, – как же можно! Знаменитость, европейская звезда… А мы вдруг вышлем ее, как какого-нибудь мазурика? Что будут думать о нас в Европе?

– Плевать, что о нас будут думать в Европе, пока у нас есть сильная армия! – запальчиво ответил министр.

– Армия армией, но и общественное мнение не стоит упускать из виду, – загадочно промолвил Багратионов. – Я уж не говорю о том, что на одном из концертов госпожи Кассини побывали великие князья и остались в совершеннейшем восторге.

Министр понял, что против мнения великих князей он прах и ничто, и, скрипнув зубами, откланялся.

«Как от министра от него державе одна польза, – мелькнуло в голове Багратионова, как только за гостем закрылась дверь. – А как от человека… Феномен какой-то!»

Он пожал плечами и углубился в изучение служебных бумаг.

Через несколько дней после драки, которую какой-то остряк озаглавил «битвой примадонн», Амалия на улице столкнулась с дядюшкой, который выходил из ювелирной лавки. Его довольный вид озадачил ее, и, не удержавшись, она осведомилась, уж не заложил ли он дорогие перстни, которые после выполнения задания обязался вернуть.

– Сплошные подозрения! – вздохнул Казимирчик и, сняв перчатку, продемонстрировал, что все перстни были на нем. – На самом деле я просто присматривал Лине небольшой, гм… сувенир. Она уже намекала мне, что веера и вазы – это как-то чересчур мелко в качестве подарков на память.

Амалия не стала развивать эту тему и потому потеряла шанс поймать дядюшку на лжи – или, по крайней мере, на том, что он сказал ей не всю правду. Дело в том, что, лежа на ковре в гостиной Лины, агент-обольститель изловчился подобрать несколько жемчужин из роскошного ожерелья Марии Фелис – того самого, которое, как помнит читатель, пало смертью храбрых в самом начале драки. Эти жемчужины Казимирчик отнес к ювелиру, у которого получил за них большие деньги. Довольный тем, что все складывалось как нельзя лучше, он заказал для Лины драгоценную брошь в виде ириса – она упоминала, что любит эти цветы, – а остаток денег решил потратить на себя, тем более что Особая служба, по его мнению, отличалась возмутительной скупостью.

– Вы, дядя, поразительный человек, – не удержалась Амалия, когда они с дядей ехали в карете. – Вы способны погнаться за двумя зайцами и поймать обоих…

Для приличия Казимирчик покраснел.

– За какими же зайцами я погнался, скажи на милость? – запротестовал он.

– За Линой Кассини, насчет которой у нас был уговор, а также за Марией Фелис, о которой и речи не было.

– Племянница, ты ничего не понимаешь! Без Марии Фелис у меня бы ничего не вышло с Линой…

– Неужели?

– Конечно! Я понимаю, что произвожу впечатление человека, который способен обольстить любую женщину. Это очень лестно, но на самом деле все не так просто…

– Даже не сомневаюсь!

– Я сразу же сказал, что дело деликатное, потому что Лина – знаменитость. Она привыкла к тому, что вокруг нее тучами вьются поклонники. Что я должен был сделать, чтобы привлечь ее внимание? Стать одним из поклонников и изо всех сил показывать, как она мне дорога? Пытаться перещеголять соперников глупейшими комплиментами и еще более глупыми поступками? Ну и чем бы я отличался от остальных болванов, которые ее окружают? Она бы увидела во мне такого же скучного типа, как и они. Нет, ее надо было заинтересовать чем-то другим. Поэтому я изобразил, что меня больше интересует Мария Фелис…

И тут – да, только в этот самый момент Амалия начала понимать, какую комбинацию на самом деле затеял и претворил в жизнь ее изобретательный родственник.

– Постой. Ты хочешь сказать, что все это делал нарочно? – недоверчиво спросила она. – Встреча на вокзале, цветы для Марии…

– Конечно, нарочно! Тут сложность в том, чтобы выдерживать определенную линию, но ни в коем случае не переборщить. Заодно я прикинулся близоруким, потому что близорукий мужчина внушает желание ему покровительствовать. Сначала Лина считала, что я неравнодушен к Марии. Потом она узнала, что я вручил ее сопернице цветы лишь по обязанности, и увидела, как я заснул во время танца Марии. Кстати, тебе не было никакой нужды меня будить, – обидчиво прибавил дядюшка. – Я притворялся, что заснул, потому что так было нужно…

– Дядя, – только и могла сказать Амалия. – Вы… Вы настоящий хитрец!

– Я хотел тебе помочь, вот и все, – ответил Казимир, скромно гордясь собой. – Конечно, будь я миллионером, все было бы гораздо проще: я бы закидал Лину деньгами и заставил бы ее бросить министра. Но мне пришлось изворачиваться и использовать неприязнь обеих дам друг к другу. Мария считала, что я неравнодушен к Лине, Лина считала, что я не прочь поволочиться за Марией, и это подхлестывало обеих. Ты любишь аукционы?

– Не очень.

– И зря, – назидательно заметил Казимир. – Иногда во время торгов можно увидеть, как из-за двух ожесточенно торгующихся людей цена на какую-нибудь рухлядь взлетает до небес, а все почему? Потому что никто не хочет уступить, а вовсе не потому, что выставленный на продажу предмет действительно кому-то нужен.

– То есть вы заставили Лину Кассини и Марию Фелис участвовать в некоем подобии аукциона? А призом, получается, была ваша благосклонность?

– Получается, что ты сравниваешь меня с рухлядью, – не без юмора заметил лучший из всех дядюшек на свете.

– Это, между прочим, было ваше выражение! Я ничего такого не говорила…

– Мне пришлось очень нелегко, – вздохнул Казимирчик. – Особенно когда гепард разорвал мой жилет. Понимаешь, все предусмотреть все равно невозможно. Я мог быть уверен только в том, что двигаюсь в правильном направлении. Вскоре соперничество за мое внимание так увлекло обеих дам, что они потеряли чувство меры.

– Дядя, – неожиданно промолвила Амалия, – я очень рада, что у меня есть вы. Честное слово.

– Конечно, ты должна быть рада, – подтвердил Казимирчик, который даже бровью не повел, услышав ее слова. – На моем месте мог оказаться кто-нибудь гораздо хуже… – Он вздохнул. – Наверное, я мог бы справиться с делом быстрее, если бы проявил больше настойчивости, но я решил не торопить события. Это Лина должна была завоевать меня, а не я ее. Понимаешь, когда все вокруг с утра до вечера только и твердят, как они тебя любят, поневоле начинаешь искать кого-то, кто не станет надоедать своими признаниями в любви. Ну и, конечно, она была не прочь увести меня, чтобы утереть нос Марии. В последний момент твой бывший коллега чуть все не испортил… Ну, а что было потом, ты уже знаешь.

– Я только одного не могу понять, – проворчала Амалия. – Почему вы сразу же мне все не рассказали?

– Если помнишь, я пытался тебе объяснить свой план, – сказал Казимирчик, и в глазах его блеснули почти такие же искорки, как у его племянницы. – Но ты отмахнулась от моих объяснений, а я не стал настаивать.

– Надеюсь, поклонники синьоры Кассини вам не слишком докучают? – спросила Амалия. – Они должны всерьез вам завидовать…

– По правде говоря, я даже не обращаю на них внимания, – признался дядюшка. – И потом, все это скоро закончится, скоро Лина уезжает в Европу. Лично я жду не дождусь, когда смогу вернуться к Марте.

– Но вы же и так ее не бросали! – не удержалась Амалия.

– Да, но все-таки мне приходится тратить много времени на Лину, а с Мартой встречаться урывками. Жутко неудобно, – вздохнул Казимирчик. – Кстати, ее муж предложил мне войти в дело и вместе с ним продавать пиво в России, но я отказался.

– Почему? Вы могли бы заработать хорошие деньги…

– Мог бы, но не хочу, и вообще все это буза и суета сует, – отмахнулся дядюшка. – Ты чем-то расстроена? – добавил он, пытливо глядя на нее.

Первым побуждением Амалии было ответить «Нет, с чего вы взяли?» – но она подумала, что если и можно с кем-то поделиться тем, что не давало ей покоя, то только с дядюшкой.

– Утром я узнала, что с людьми, которые убили Риттера, произошел несчастный случай, – сказала она. – Они благополучно вернулись домой, все было хорошо, а потом что-то случилось с камином в спальне, и ночью они задохнулись от угарного газа.

Казимир молчал.

– Я не могу отделаться от мысли, что это Карл фон Лиденхоф добрался до них, – добавила Амалия, волнуясь. – Он ясно дал понять, что тот, кто убил его кузена, скоро пожалеет об этом.

– У тебя есть доказательства, что произошло убийство? – спросил дядюшка.

– Разумеется, нет. Но…

– Значит, это может быть убийство, а мог быть и несчастный случай, – пожал плечами дядюшка. – Насколько я понимаю, это произошло в Англии, так что пусть местная полиция с этим и разбирается.

Амалия усмехнулась:

– Я еще могла бы поверить в несчастный случай, если бы не угрозы фон Лиденхофа. Просто… Просто мне не по себе при мысли о том, что он мог счесть виновной меня, например.

Тут Казимир задал совершенно неожиданный вопрос:

– А почему бы тебе не уйти?

– Уйти? – озадаченно переспросила Амалия. – То есть оставить Особую службу?

– Ну да. Вся эта буза… – Дядюшка поморщился. – Если она в конечном счете может стоить тебе жизни, зачем она тебе нужна?

– Зачем? Может быть, потому, что я буду скучать без всего этого… – медленно проговорила Амалия.

Она могла добавить еще кое-что – что есть люди, склонные к размеренному образу жизни, которые не лезут на рожон и не ищут приключений на свою голову; а еще есть люди, которым не сидится на одном месте, которые пускаются в авантюры и для которых так называемая размеренная жизнь – острый нож. Но карета уже подъехала к гостинице, где жила Лина Кассини, и Амалия решила отложить объяснения до другого раза.

– Басаргины пригласили нас на свадьбу Сони и Левушки Меркулова, – сказала она дяде на прощание. – Я правильно понимаю, что ты не придешь, потому что терпеть не можешь всего, что связано с женитьбой?

Казимирчик подтвердил, что он будет занят – а может быть, заболеет – а может быть, окажется в этот день в другом городе – одним словом, пусть Амалия вы думает что угодно, чтобы оправдать его отсутствие, он на все готов.

– Хорошо, я извинюсь перед Басаргиными, – сказала Амалия с улыбкой.

Она велела кучеру отвести себя на Васильевский остров, где жила семья невесты.

В доме Басаргиных царила приятная суматоха. В обстановке строжайшей секретности шла последняя примерка свадебного платья, и в комнату Сони допускались только портниха с помощницами, горничные и мать. Отец невесты, Володя и Левушка собрались в столовой.

– По-моему, это глупейший предрассудок, что жених не должен видеть невесту в свадебном платье, – проворчал Левушка.

– Я слышал, что вообще ни один мужчина не должен видеть невесту в платье до самого дня свадьбы, – заметил Володя.

– Глупости, глупости! – воскликнул Левушка. – И вообще Соня уже третий час примеряет платье, сколько можно?..

Все засмеялись.

– Левушка, не будьте так нетерпеливы, – сказала Амалия. – Всему свое время, и потом, в конечном итоге Соня старается именно для вас…

И тут на нее наплыла волна духов – сладковатых, нежных духов, от которых ей едва не стало дурно. Она тотчас же вспомнила, что означал этот запах.

«Аромат из комнаты, где нашли Риттера… Что за…»

Повернувшись, Амалия увидела мать Сонечки, которая только что вошла в комнату. Ее звали Элен, она была невысока ростом, носила пенсне и отчаянно жестикулировала. Именно от нее пахло духами, которые привлекли внимание моей героини.

– Ах, боже мой, – воскликнула Элен, – госпожа баронесса, как я рада вас видеть!

Сколько Амалия помнила, Элен всегда находилась в прекрасном расположении духа и всегда была всем рада. По-русски она говорила с легким французским акцентом.

– С вашего разрешения, – продолжала Элен, – я бы хотела вас похитить, чтобы спросить вашего совета. Мы с Софи никак не можем прийти к согласию по поводу воланов на юбке…

Амалия постаралась придать своему лицу любезное выражение.

– Вам нужно мнение независимого лица?

– Вот, вот! – обрадованно вскричала Элен и, получив согласие Амалии, увела гостью за собой.

Пока две дамы поднимались по лестнице, мать Сони говорила без перерыва. Свадьба единственной дочери – столько хлопот – а мужчины ничего в этом не понимают – а приданое! А выбор церкви! А…

«Она была на именинах княгини, – думала Амалия. – И я ведь видела ее там, но не то что не подозревала, а мне даже в голову прийти не могло… Госпожа Басаргина производит впечатление хлопотливой и не слишком далекой особы… или это всего лишь роль, которую она играет? Она француженка… а что я знаю о ее семье? Да ничего…»

Амалия решила идти напролом.

– У вас прекрасные духи, – заметила она, испытующе глядя на Элен. – Это какой-то новый аромат?

– О, – воскликнула Элен, оживляясь, – это новые духи, которые муж привез из Парижа… Я подарила их Соне, но она их поносила какое-то время и отдала мне.

– Кажется, я помню эти духи, – кивнула Амалия. – Соня еще надушилась ими на именины княгини.

– Да, да! – подтвердила Элен. – А потом дочь сказала, что духи ей не подходят, она любит более свежие ароматы.

Они вошли в комнату, в центре которой в облаке белого шелка и кружев стояла Соня, и личико ее сияло счастьем. Одна из помощниц портнихи с булавками во рту ползала на коленях, помогая другой прилаживать оборку, а сама портниха – дама купеческого телосложения, одетая в скромное темное платье, – стояла неподалеку, критически оглядывая дело своих рук.

– Так вот, – бойко начала Элен, поправляя пенсне, – я предлагаю решить вопрос с воланами так…

И поскольку вопрос этот являлся делом первостепенной важности, на то, чтобы его окончательно уладить, ушел час с небольшим, причем Амалия принимала в дискуссии самое непосредственное участие.

Наконец портниха и ее помощницы, завершив работу, удалились. Горничная унесла обрезки ткани и нитки, оставшиеся после работы, Элен, спохватившись, пошла сказать Левочке, что Соня вот-вот спустится, а невеста ушла переодеваться в обычное платье. Амалия сидела в кресле, и ей было грустно.

Из двери, которая вела во внутренние покои, вышла Соня, одетая в бледно-голубое закрытое платье. Большие настенные часы откашлялись и пробили пять раз.

– Я хотела задать вам вопрос, Соня, – негромко проговорила Амалия. – За что вы убили Михаэля Риттера?

Глава двадцать вторая, в которой Амалия ставит в деле точку

Признаться, баронесса Корф вовсе не была уверена в своей правоте. В конце концов, Соня вполне могла случайно заглянуть в комнату, где умирал Риттер, испугаться и убежать. Но как только Амалия увидела, как изменилось лицо у девушки после ее вопроса, она сразу же поняла, что перед ней стоит убийца.

– Вы… – пробормотала Соня. – Но как же…

Она покачнулась и, чтобы не упасть, вцепилась побелевшими пальцами в стол. На ее лице не было ни кровинки.

– Сядьте, Соня, – сжалилась Амалия. – Иначе вы упадете в обморок, и мне придется приводить вас в чувство.

Соня села и сложила руки на коленях, как примерная гимназистка.

«А ведь она меня провела», – устало подумала Амалия.

Очаровательная восемнадцатилетняя барышня обвела вокруг пальца опытного агента, который даже ее не подозревал. «И не только меня, – думала Амалия, – но и Карла фон Лиденхофа, и тех, кто помогал ему вести следствие. Никогда, никогда нельзя доверять внешности, потому что нет на свете ничего, что может оказаться более обманчиво».

– Чего вы хотите, сударыня? – прошептала Соня.

– Правду и ничего, кроме правды, – вздохнула Амалия. – За что вы его убили? Он угрожал Володе?

– Нет, дело вовсе не в этом. – Соня замялась, ресницы ее задрожали. – Он… Он домогался меня.

Вот это поворот.

– Он никогда мне не нравился, – продолжала девушка, видя, что собеседница хранит молчание. – Но он очень ловко умел… Умел втираться в доверие, это да. У него был талант… становиться своим человеком в любой компании… Он быстро подружился с Володей и Левушкой, хотя они вовсе не были ему нужны. Ему просто нужен был предлог… чтобы видеться со мной.

– Как скоро вы поняли, какие у него намерения? – спросила Амалия.

– Я? Почти сразу же. Надо было видеть, как он на меня смотрел… Трудно ошибаться в таких вещах… – Соня покраснела и судорожно сглотнула. – Но я уже сказала вам: он мне не нравился. Он говорил всякие намеки… с этим своим деревянным видом… А я делала вид, что ничего не понимаю. Это ужасно его бесило, потому что он считал себя неотразимым…

– Соня, – сказала Амалия терпеливо, – я вполне допускаю, что Михаэль Риттер мог в вас влюбиться, и вам это пришлось не по душе, но вы могли рассказать все матери, отцу, кузену, вашему жениху, наконец…

Соня отчаянно затрясла головой:

– Нет. Послушайте сначала, как все было… В конце концов, Риттер не выдержал и объяснился мне в любви открыто. Я сказала ему, что помолвлена и не собираюсь ничего менять в своей жизни… Я люблю Левушку, понимаете? Лучше бы я этого не говорила…

– Почему?

– Потому что Риттер дал мне понять, что если я не уступлю ему, он сломает мою жизнь. Он пригрозил, что вызовет Левушку на дуэль… Я ему не поверила, но он сказал, что сделать это проще простого и он мне сейчас же продемонстрирует на другом человеке, как это легко. Буквально через несколько минут он под совершенно нелепым предлогом поссорился с Володей и вызвал его на дуэль…

– Вы испугались? – спросила Амалия.

– Я поняла, что он не шутит… – По лицу Сони катились слезы. – Вы не представляете, что я чувствовала. Я была так счастлива… Все мои мысли были только о свадьбе… а Риттер дал мне понять, что ему ничего не стоит все разрушить… Если бы он вызвал Левушку на дуэль, он бы убил его… человека, которого я люблю больше всего на свете… И это была бы моя вина, понимаете? Моя!

– Тогда вы решили убить Риттера?

– Нет. – Соня заерзала на месте, губы ее дрогнули. – Я думала… может быть, если я стану его любовницей, он оставит Левушку в покое… Но Риттер был мне противен, да что там – тогда я уже ненавидела его, как ни одного человека на свете… И я поняла, что у меня нет выхода. Или я убью его, или он убьет Левушку… Я хотела купить револьвер, но я же не умею стрелять… и потом, когда убийство обнаружат, станут проверять, кто покупал оружие… Тогда я остановилась на яде. Но я не могла отравить его дома… или когда мы всей компанией шли куда-то после катка… Тут как раз нас пригласили на именины княгини, и я подумала: может быть, сейчас? Время поджимало. Риттер становился все настойчивее, угрожал мне, что вот-вот поссорится с Левушкой… Я отдала ему свой платок и пообещала, что скажу ему на вечере, когда смогу прийти к нему…

– Значит, это был ваш платок, – усмехнулась Амалия. – А после убийства вы настойчиво всем внушали, что дамой, с которой у Риттера что-то было, являлась Гвендолен Мэйнбридж… Так что же произошло на вечере?

– Я пришла не одна, рядом были то мама с папой, то Володя, то Левушка… Но я шепнула Риттеру, что перед последней песней Лины Кассини выйду из зала, чтобы мы могли поговорить наедине. Я… на вечер я взяла с собой яд, которым у нас травят крыс… Когда я вышла из зала, то увидела на угловом столике кем-то забытый бокал шампанского, схватила его и высыпала туда яд. Он растворился мгновенно, а через минуту меня нагнал Риттер… Мне было страшно, я думала, что вот-вот упаду в обморок. Мы зашли в какую-то комнату, он спросил, когда я приду к нему, я сказала, что завтра, как только получится… Он дал мне ключ от своей квартиры, сказал, что будет меня ждать, а я сунула ему в руки бокал… Сказала что-то вроде: «Вот, выпейте за мое здоровье…» И тут в коридоре раздались чьи-то шаги, я услышала мужчину, который звал его: «Мистер Риттер!» Я сказала, что не могу больше оставаться, и убежала… Когда я вернулась, Лина Кассини еще пела, и мое отсутствие почти никто не заметил…

Значит, Гвендолен Мэйнбридж сказала правду. Ее муж хотел вызвать Риттера на дуэль, отправился искать его, у Риттера был бокал с шампанским, он машинально выпил его, раздраженный тем, что вместо Сони ему приходится разговаривать с каким-то настырным англичанином… а потом…

– А потом кто-то закричал, что произошло убийство… – прошептала Соня. Она стиснула руки и зябко поежилась, хотя в комнате вовсе не было холодно. – Родители растерялись, Володя и Левушка пошли выяснять, что происходит… Потом они вернулись, и Володя сказал, что Риттер мертв, с ним случился сердечный приступ. Я обрадовалась… но потом, когда мы уже уходили, услышала разговоры слуг, что это было, конечно, убийство, и Карл фон Лиденхоф велел никому никуда не отлучаться… Всю ночь я не спала, мне было не по себе. Я не писала Риттеру записок, никто не знал о том, что он хотел сделать меня своей любовницей… Но что, если он вел дневник, например? Тогда я взяла старое пальто Володи, еще кое-какую мужскую одежду, переоделась и отправилась на квартиру Риттера… Но там было столько разных бумаг, что я решила: проще сжечь всю квартиру, чем что-то там найти…

Она умолкла, робко глядя на Амалию.

– Скажите, Амалия Константиновна… Вы расскажете все Левушке?..

Не родителям, не Володе, которого она знала с детства, а Левушке… Потому что никто не был ей дорог так, как он. Обыкновенный с виду молодой человек, в котором другие не видели ничего особенного, кроме, может быть, симпатичных ямочек на щеках… Ради Левушки она убила человека – убила за то, что он угрожал ее счастью, за то, что он хотел отнять у нее то, в чем она видела смысл своей жизни. Амалия подумала, сколько раз Михаэль Риттер попадал в опасные ситуации, сколько раз ему угрожала смерть, сколько раз он мог погибнуть – а на самом деле смерть его явилась в облике круглолицей девушки с колечками светлых волос возле лба и на шее, и даже самый опытный следователь, глядя в ее безмятежные голубые глаза, не заподозрил бы, что это она совершила убийство.

– Я не буду никому ничего говорить, – сказала Амалия, поднимаясь с места, – но и на свадьбу вашу не приду. Только учтите, Соня: я ничего не забыла. Есть мнение, что убийцы, которые остались безнаказанными, думают, что им всегда все сойдет с рук, и снова идут на преступление. Вы понимаете меня?

– Я не убийца, – сердито сказала Соня, краснея. – Я сказала вам правду, как все было. Я бы никогда… Понимаете, никогда, ни за что… Но никто не мог меня защитить, понимаете? Если бы я рассказала Левушке, он бы побежал вызывать Риттера на дуэль, а тот только того и ждал… А Володя… Я же помню его лицо, когда он поссорился с Риттером! Он испугался до смерти… Про папу я уже не говорю, он серьезный человек… Все время занят в министерстве… Чем он мог мне помочь? Или мама… Ей Риттер вообще нравился, она бы решила, что я фантазирую…

– Соня, – серьезно спросила Амалия, – вы понимаете, что вам придется жить с этим грехом на совести всю свою жизнь? Вы отдаете себе в этом отчет?

– Я знала, что так и будет, когда принимала решение, – кивнула Соня. – Но для меня важнее, чтобы Левушка остался жив. Потому что речь шла о жизни и смерти, понимаете? Или Левушка, или Риттер. Или мне пришлось бы переступить через себя и стать… стать любовницей Риттера. Но тогда я бы точно потеряла Левушку…

Тут в комнату заглянула жизнерадостная Элен и, поправляя пенсне, спросила, почему Соня до сих пор не спускается вниз.

– Левушка тебя уже заждался! Нехорошо, ей-богу, нехорошо…

– А мы тут все обсуждали свадебный наряд, – сказала Амалия, поднимаясь с места. – Простите, сударыня, это моя вина. Сами знаете, как долго можно говорить о платьях…

Когда она вернулась домой, то увидела там Казимирчика, который потягивал пиво в компании Сергея Васильевича и обсуждал с ним, какой сорт пива лучше.

– Вы уже слышали о Мэйнбриджах? – спросил Ломов, как только с обменом приветствиями было покончено. – Наши ломают голову, был ли это несчастный случай или Карл фон Лиденхоф приложил к нему руку. Правда, сам он в это время даже не покидал Петербурга…

Но у Амалии не было никакой охоты обсуждать случившееся.

– Это дело закрыто, господа, и оно меня больше не интересует, – твердо промолвила она. – Михаэль Риттер погиб, потому что недооценил, как опасен может быть человек, загнанный в угол. Что касается задачи, которую перед нами поставили с самого начала, то она успешно выполнена. Министр трудится на благо Росийской империи и больше не помышляет о том, чтобы захаживать в спальню Лины Кассини…

– В самом деле, – задумчиво ответил Ломов, глядя на пену в кружке. – Мне говорили, что теперь он пытается подкатить к Марии Фелис…

– О господи! – вырвалось у Амалии. – Дядя, ты это слышал?

– Что я слышал? – сделал невинные глаза агент-обольститель, допивая пиво.

– Если окажется, что дело серьезно, тебе снова придется вмешаться, – пояснила Амалия.

– Что, опять? Ну нет!

– Дядя! Разумеется, тебе заплатят деньги… Возможно, даже повысят ставку… И само собой возместят все расходы!

– А вы не можете обойтись без меня? – спросил Казимир напрямик. – Вся эта буза меня порядком утомила. То ту обольсти, то эту… Ни минуты покоя!

– Дядя!

– Пан Браницкий!

– Ну хорошо, хорошо, уговорили, – проворчал Казимир. – Чем вы заставляете меня заниматься, просто уму непостижимо…

– Ну так ведь за деньги, – заметил Ломов, улыбаясь. – Где вы найдете такую службу, где за удовольствие еще и платят?

– Удовольствие по заказу – это не удовольствие, а работа, – возразил его собеседник, – причем тяжелая.

– Может быть, вам не помешает поработать? – спросила Амалия с улыбкой. – Хоть изредка!

– Главное, чтобы это не вошло в привычку, – ответил дядюшка Казимир.