Амелия. Сердце в изгнании

1 Прощай, суженый

Амелия фон Файрлик была не в силах отойти от могилы, обильно усыпанной нарциссами и тепличными розами. Она хотела бы лечь у подножия памятника из серого камня и там умереть.

– Идемте, дитя мое, – прозвучал ласковый голос.

– Еще минутку, мадам, всего минутку…

В ответ послышалось сдерживаемое рыдание. Сжалившись, Амелия обернулась и взяла за руку женщину в глубоком трауре, лицо которой было скрыто под черной вуалью. Это была Карлотта, мать ее жениха Карла. Четыре дня назад ужасная смерть отняла его у родных и близких.

– Почему он умер, почему? – тихо спросила Амелия.

– Такова была воля Господа нашего, мое дорогое дитя, и нам остается только молиться за его душу. Вы, так же, как и я, слышали, что сказал доктор: не было никаких признаков того, что у моего горячо любимого сына столь хрупкое сердце.

Амелия бросила отчаянный взгляд на нежно-голубое небо. Воздух был ласковым, весенним, отчего смерть Карла казалась еще более жестокой.

«Я так любила тебя! – мысленно произнесла она. – Если Господь хотел наказать нас за то, что мы совершили плотский грех до свадьбы, он должен был забрать меня… меня, а не тебя…»

– Вы все еще намереваетесь уйти в монастырь, Амелия? – спросила Карлотта смиренным тоном.

– Пока не знаю. Императрица полагает, что я слишком поспешно приняла это решение, в порыве отчаяния. Но в ближайшие недели у меня не хватит мужества выполнять обязанности при дворе.

По ее лицу с необычайно изящными чертами, овал которого был достоин самой Мадонны, потекли долго сдерживаемые слезы. Темноволосая, с красивыми черными, словно бархатными, глазами и нежно-розовыми губами, баронесса фон Файрлик обладала особенным очарованием, причиной которому были ее тихий чарующий голос и обольстительная улыбка.

– Невзирая на привязанность к вам, ее величество не станет противиться вашему решению посвятить жизнь Господу, – помолчав, задумчиво произнесла Карлотта.

У Амелии закружилась голова. Все произошло так стремительно… Достаточно было десяти минут для того, чтобы разорвать золоченую нить ее самых нежных упований.

Когда ей сообщили о том, что у Карла случился сердечный приступ, она вышивала в компании придворных дам. «Карл, любовь моя! Карл… Я хотела посвятить мою жизнь именно тебе», – повторяла она, испытывая жестокие страдания и чувствуя дрожь в ногах.

Окутанная туманом печали, она, однако, вместе с матерью своего жениха, которая опиралась на ее руку, направилась к выходу с кладбища. Перед заплаканными женщинами шагал крестный отец Амелии, почтенный старик со слабеющей памятью.

«Теперь я одна на свете!» – подумала юная баронесса.

Вот уже много лет судьба, казалось, была решительно настроена на то, чтобы ее сломить. Мать умерла спустя три года после ее рождения, не подарив Амелии ни брата, ни сестры. Отец, солдат Императорской гвардии, отправил дочь в пансион при одном из монастырей. Он был мало склонен к нежности, и виделись они нечасто, а два года назад отец умер. Амелии фон Файрлик, которая осталась сиротой, да к тому же без особого состояния, посчастливилось привлечь внимание и вызвать сострадание у императрицы Елизаветы Баварской.

«Да, благодаря исключительной доброте ее величества мне удалось получить место при дворе, и я буду служить горячо любимой дочери императрицы, моей ровеснице: ей тоже двадцать…» – размышляла Амелия, пытаясь воспрянуть духом.

Мария Валерия[1], невеста эрцгерцога Франца Сальватора из тосканской ветви Габсбургов, очень скоро по достоинству оценила очаровательную компаньонку с изысканными манерами и превосходно образованную.

– Не торопитесь, пусть ослабнет ваша боль утраты, дорогая моя Амелия, – сказала она накануне, ласково пожимая ей руки. – Но не покидайте нас…

Теперь же, скрывая лицо за черной вуалеткой, Амелия, снедаемая горем, уже не надеялась на то, что вновь обретет смысл жизни. Потеряв Карла, она потеряла все: свою честь, мечту о тихом домашнем очаге и встречах с любящими родственниками со стороны супруга.

«Я уйду в монастырь! – решила она, осеняя себя крестным знамением. – Светская жизнь больше не интересует меня».

Прошло две недели. Запершись в своих покоях, Амелия много молилась и плакала. Она была не в силах смириться со смертью жениха. Однако за последние три дня ее печаль сменилась коварным страхом, погружающим ее в подобие постоянного кошмара.

В этот вечер, сидя у окна, она теребила в руках пропитанный духами платок: их аромат помогал ей справиться с приступами тошноты.

«Я беременна! – ошеломленно повторяла она. – Больше не может быть никаких сомнений».

Поначалу юная баронесса приписывала задержку месячных эмоциональному шоку, но затем, когда ее стали одолевать внезапные приступы отвращения к пище и головокружения, ей пришлось признать очевидное. В ее истерзанном скорбью теле ютилось крошечное создание – ребенок Карла.

– Господи, прости меня! – тихо взмолилась она. – Боже, что меня ждет?

Амелии казалось, что она находится на краю жуткой пропасти. Побледнев, она сквозь слезы бросала отчаянные взгляды на окружающее ее убранство: вскоре все это окажется для нее под запретом.

«Мне остается только одно: тоже умереть! – внезапно подумала она. – Но не здесь… Если я утоплюсь в Дунае, все подумают, что я не перенесла потери жениха, и никто не узнает, что у нас была любовная связь, что я жду ребенка, нашего ребенка…»

Из ее груди вырвалось отчаянное рыдание. Она вспомнила лицо Карла в ореоле светлых кудрей, вспомнила его поцелуи, его объятия, мольбы отдаться ему: дата их свадьбы была уже близка. Амелия, которая казалась весьма благоразумной, обладала страстной натурой: она уступила, очарованная таинством наслаждения и взаимной любви.

Задыхаясь от невыносимой душевной боли, молодая женщина не услышала стука в дверь. Она очнулась лишь после того, как в дверь еще дважды постучали, уже сильнее.

– Входите, – отозвалась она, поспешно промокая свои влажные от слез щеки.

В дверном проеме показался женский силуэт. Амелия узнала Иду Ференци, компаньонку императрицы.

– Ее светлость желает вас видеть, баронесса.

Растерянная, Амелия поднялась и нерешительно склонилась в реверансе. Спустя мгновение до нее донеслись шелест платья и тихое перешептывание.

– Мое дорогое дитя, я волновалась о вас, – послышался мягкий приглушенный голос, узнаваемый из тысячи других голосов.

Ида Ференци удалилась, двигаясь почти бесшумно, а императрица, вся в черном, подошла ближе. Ее роскошные золотисто-каштановые волосы были заплетены в косы. Легендарная красота Елизаветы была неподвластна времени. Подобно художнику, преисполненному почтения к своей удивительной натурщице, оно сделало ее черты еще более совершенными, не испортив при этом ни грациозной посадки ее головы, ни идеального очертания ее губ и скул. Чувствовалось, что эта женщина рождена властвовать.

– Ваше величество…

– Амелия, я беспокоилась о вас, Мария Валерия – тоже. Я знаю, как сильно вы страдаете, как глубока ваша скорбь, однако вскоре вам придется вернуться ко двору.

– Ваше величество, я бесконечно благодарна вам за то, что навестили меня, – ответила растроганная молодая женщина. – Я не заслуживаю подобной доброты, нет, в самом деле, я ее недостойна…

Амелия растерянно взглянула на красивое лицо императрицы, отмеченное печатью глубокой меланхолии. В ее мрачном взгляде читалась терзавшая душу скорбь.

– Простите меня, ваше величество, – наконец произнесла она.

– За что мне следовало бы вас простить? За ваше намерение постричься в монахини, из-за которого впадает в уныние моя дорогая дочь?

– Ваше величество, я не могу ни остаться при дворе, ни уйти в монастырь, – призналась она. – Я хотела бы умереть, ведь отныне достойная уважения жизнь для меня невозможна. Вы понимаете? Я не знаю, к кому мне обратиться в сложившейся ситуации. – Амелия инстинктивно положила руку на живот.

Слова слетели с ее губ так, словно скрыть правду от единственного человека, способного понять ее и простить, не представлялось возможным.

– Думаю, я вас понимаю, – ответила императрица. – Или скорее так: юная Сисси из Поссенхофена поняла бы вас… Амелия, вы послушались своего сердца, забыли о бремени приличий и строгого воспитания, а рядом не было матери, которая нежно любила бы вас, которая дала бы вам совет. Я не могу вас осуждать. Но умереть в вашем возрасте… Нет! Именно это было бы, на мой взгляд, единственным вашим грехом. Ребенок, которого вы носите, должен придать вам мужества. Дорогая, я помогу вам, прошу вас, не плачьте…

– Спасибо, ваше величество, спасибо! – проговорила сквозь рыдания Амелия.

Она встала на колени и почтительно поцеловала руку своей госпожи.

– Поднимитесь, Амелия. Мы одни, а значит, можем избавиться от масок и не играть предписанные нам роли, – ласково произнесла императрица.

– Хорошо, ваше величество.

– Постигшая вас трагедия пробудила во мне тягостное воспоминание о первой потере, разбившей мне сердце. Мне было четырнадцать, я любила парня, который был чуть старше меня, – Рихарда, одного из придворных моего отца. Будучи мелкопоместным дворянином, он не мог претендовать на мою руку, но я мечтала о том, чтобы стать его женой, я по-настоящему любила его, Амелия. Увы, он умер от туберкулеза. Я была безутешна, я не понимала, почему судьба так жестока, не понимала, как может уйти из жизни юное создание, только начинавшее жить…

Баронесса понимающе кивнула; она была растрогана, глаза блестели от слез. Императрица пристально смотрела на пламя керосиновой лампы; на ее бледных губах играла едва заметная улыбка.

– Да, я хотела бы помочь вам, дорогая, поскольку знаю, как исстрадалась ваша душа. Вы покинете Австрию. Ребенок, которого вы носите, должен жить, в память о моей малышке Софи. Если бы вы знали, какую невыносимую боль испытывает мать, глядя на бездыханное тело своего ребенка… Я до сих пор чувствую себя виноватой в том, что взяла ее с собой в Венгрию. Ей было два года… А моя свекровь[2] твердила, что я убила собственную дочь.

За три проведенных при дворе года Амелия слышала о многом и знала о горестях государыни.

Ее величество заболела. Рождение Рудольфа сильно ослабило ее организм. Поговаривали, будто император изменял супруге, вновь вступая в связь с ветреными графинями, к которым частенько наведывался до брака.

– Возможно, наш род, род Виттельсбахов, проклят, – продолжила императрица. – Стоит мне подумать о Людвиге, моем горячо любимом кузене… Однако этим вечером мои мысли будут устремлены к вам, Амелия. Я так мало сплю… Завтра утром я придумаю, как вас спасти, защитить. Не теряйте надежды…

– Обещаю, ваше величество.

Фиакр катил вдоль набережной Сены, очень оживленной в это послеполуденное время. Пениш[3] спускался по реке, поверхность которой сверкала под лучами весеннего солнца. После бесконечной поездки в поезде Амелия открывала для себя Париж. Ее сопровождала одна из компаньонок императрицы, графиня Мария Фештетич, венгерка, как и Ида Ференци.

– Графиня, что за величественное сооружение возвышается там, на ближнем к нам берегу? – спросила молодая женщина.

– Дворец Лувр, баронесса, бывшая резиденция французских королей. Отель по улице Риволи, в котором мы поселимся, расположен недалеко. «Ле Мерис»[4] – заведение высокого уровня, там останавливается вся европейская знать.

– По правде говоря, меня смущает непривычная обстановка, – призналась Амелия. – Нужно столько всего увидеть!

– Ее величество поручила мне развлекать вас, баронесса, показать вам красоты и достопримечательности французской столицы. Мы прогуляемся по саду Тюильри и сможем полюбоваться знаменитой стальной башней, возведением которой занимается месье Гюстав Эйфель. В следующем году она станет главным экспонатом Всемирной выставки.

Амелия кивнула, слабо улыбнувшись. Ей так хотелось, чтобы Карл был рядом, так хотелось разделить с ним каждое мгновение этого непредвиденного путешествия.

– Императрица была чрезвычайно добра ко мне, – тихо сказала она, едва не плача. – У меня такое ощущение, словно меня незаслуженно поощряют, ведь я так дурно поступила…

Мария Фештетич бросила на нее растерянный, однако доброжелательный взгляд.

– Вы действительно хотели умереть, баронесса? – вполголоса спросила она.

– Да. Я не видела другого выхода. В тот благословенный вечер, когда ее величество навестила меня, я представляла, как бегу к Дунаю, чтобы утопиться и таким образом искупить свою вину. Чтобы не было больше ни страданий, ни страха.

– Вы причинили бы нам ужасную боль. Слава Богу, вы здесь, рядом со мной, живы и здоровы. Ничего не бойтесь, ее величество сочла нужным отправить вас к надежным друзьям. Там вы найдете убежище и поддержку. Часто случается так, что путешествия, благодаря разнообразию пейзажей и новой обстановке, смягчают горечь утраты. Рассудок впитывает все новое, и страдания становятся менее тягостными.

– Вы правы, графиня. Позвольте еще раз поблагодарить вас за то, что вы сопровождаете меня.

После этих слов Амелия погрузилась в созерцание города; она наблюдала за куда-то спешащими горожанами или же прогуливающимися в тени деревьев зеваками. Молодые женщины в светлых нарядах, смеющиеся и беззаботные, помахивали своими зонтиками.

«Я должна быть сильной, не сетовать более на судьбу, – прошептал ее внутренний голос из глубин израненной души. – Императрица спасла меня от бесчестья. Она помогла мне сбежать из Вены, тем самым проявила неслыханную щедрость. Я никогда не забуду, чем обязана ей».

При мысли о столь почитаемой ею госпоже баронессу Амелию фон Файрлик накрыла горячая волна любви к ней.

«Как настрадалась малышка Сисси из Поссенхофена! – подумала она. – Я оплакиваю моего жениха, однако ее величество потеряла своего первенца, девочку Софи, в самом нежном возрасте. Я знаю также, что на нее очень повлияла ужасная гибель ее кузины Матильды: та умерла от страшных ожогов в результате того, что спрятала за спину сигарету, которую курила, и ее пропитанное глицерином платье загорелось. А два года назад горячо любимого кузена императрицы, короля Людвига II Баварского, нашли утонувшим в Штарнбергском озере».

До этого дня Амелия ни за что не осмелилась бы с такой нежностью думать об императрице как о женщине. Находясь вдали от Австрии, она представляла себя подругой блистательной Елизаветы Виттельсбах, в шестнадцать с половиной лет вступившей в брак с Францем Иосифом. Она даже находила удовольствие в том, чтобы мысленно называть Сисси прозвищем, придуманным самой императрицей в присутствии Амелии, – «малышка Сисси из Поссенхофена» – и представлять, как она скачет на лошади во весь опор и ее роскошные волосы развеваются на ветру.

Мария Валерия рассказала Амелии несколько забавных историй о юности своей матери и фантазиях баварского дедушки, герцога Максимилиана. Они были очень близки, оба увлекались верховой ездой и превыше всего ставили независимость. Случалось так, что они, решив следовать за странствующим цирком, на несколько дней отлучались из Поссенхофена.

«Сисси не была счастлива при дворе. Она чувствовала себя изолированной, оторванной от семьи, а ее свекровь, эрцгерцогиня София, препятствовала тому, чтобы Сисси самостоятельно занималась воспитанием своих детей, во всяком случае, первых троих. Именно поэтому госпожа так искренне и нежно любит Марию Валерию…»

Фиакр остановился перед отелем «Ле Мерис», положив конец размышлениям Амелии. Впечатляющий вид этого заведения и роскошный интерьер вновь привели баронессу фон Файрлик в замешательство.

– Я не заслуживаю ничего из этого, – сказала она Марии Фештетич. – Все мое состояние – это драгоценности матери, четыре платья и одно манто. Признаюсь, мне очень неловко.

– Я выполняю указания ее величества, мое дорогое дитя.

– В таком случае я вынуждена повиноваться, – пошутила Амелия. – Откровенно говоря, я хотела бы сразу же лечь в постель. Путешествие утомило меня, и у меня совсем нет аппетита.

– Делайте так, как посчитаете нужным. Могу ли я поделиться с вами своим наблюдением, баронесса?

– Естественно.

– Отсутствие у вас любопытства удивляет меня. Вы не задали мне ни единого вопроса, ни о том, куда мы направляемся, ни о том, кто будет заботиться о вас.

– Я полностью полагаюсь на выбор императрицы. И я уверена в том, что она все устроила наилучшим образом. Завтра у нас будет время это обсудить.

– Хорошо, отдыхайте. Мне не терпится прогуляться с вами по Парижу, Амелия. Мы далеко от императорского двора, поэтому… могу ли я вас так называть?

– Я буду очень этому рада.

Женщины попрощались, склонившись в легком реверансе. Очутившись наконец в одиночестве в своем номере, который, однако, был соединен с номером Марии Фештетич, молодая женщина присела на край кровати и дала волю слезам.

Несмотря на облегчение, которое она испытала, избежав позора и порицания двора, где все обязаны были следовать строжайшим правилам, Амелия отдала бы десять лет жизни, чтобы вновь увидеть Карла, прикоснуться к его щеке, сжать его руки. Ей было больно вспоминать, каким он был при жизни, со свежим цветом лица и ослепительной улыбкой. Ее мучило неотступное отвратительное видение: его стройное, обездвиженное смертью тело, его невозмутимое восковое лицо.

– Боже мой, Карл, любовь моя, почему я потеряла тебя, почему? Я ношу твоего ребенка, но, увы, у меня, несомненно, не будет права ни воспитать его, ни обрести в нем тебя.

Амелия долго плакала. Будущее ребенка, которого она произведет на свет грядущей зимой, представлялось ей весьма туманным.