Америка

ПАПЕНЬКИНА ДОЧКА

Пятница. Летний послеобеденный час. В переулке уже пахнет праздником, чувствуется приближение субботы, прибывающей с Плоцкого тракта.

Жена реб Мойше Гомбинера — первая хозяйка в переулке — уже готова встретить субботу. В белом переднике, в субботнем кружевном чепце сидит она на лавочке перед домом. Рядом сидят две девочки, ее дочурки, умытые, причесанные, с белыми бантиками, заплетенными в черные шелковые косички. На девочках кретоновые платьица, белые переднички. На другой стороне переулка на скамье возле дома сидит жена реб Иосифа Розен-кранца, вторая хозяйка в переулке, со своими дочками. Она уже тоже управилась с приготовлениями к субботе. В переулке, между обеими скамьями, стоят мужья — реб Мойше и реб Иосиф, двое здешних старожилов, компаньоны, крупные скотопромышленники. На одежде у них следы дорожной пыли, у обоих — седые окладистые бороды. Они ведут деловой разговор об итогах прошедшей недели. По переулку пробегает, торопясь, сапожник Мордхе, он держит под мышкой пару сапог, завязанных в красный носовой платок, — спешит сдать заказ к субботе. Замордованные женщины с усталыми лицами, в замызганных фартуках толкаются у входа в лавчонку Хане-Соры и второпях хватают — кто свечи, кто пачку чая или фунт сахару и бегут по домам. Пробегая мимо первых хозяек, сидящих у своих дверей, они смущаются: у них еще не все готово к субботе!..

Там, где кончается переулок, начинается дорога, уходящая вдаль, — Плоцкий тракт. Приближаясь к местечку, тракт поднимается в гору. Вот появляется туча пыли: поодиночке из тучи показываются овцы. Курчавая шерсть на них запылена. Они бредут, бессмысленно оглядывая улицу, ворочая бритыми головами. Их сопровождает ватага мальчишек с пятнами от съеденных и раздавленных ягод на рубашонках и штанишках. Из задних разрезов штанишек торчат кончики рубашек, кисти ребячьих арбеканфесов болтаются и шлепают по ногам. С радостью бегут они за овцами. Стадо приближается к дому Розенкранца. Компаньоны, поймав овцу, ощупывают ее, потом о чем-то беседуют; овец поодиночке пропускают в чуть приоткрытую калитку, а реб Мойше с палкой в руке пересчитывает их.

Вскоре прибегает откуда-то маленький тощий человечек, ударяет молотком в двери домов и исчезает, как тень… Глухой стук молотка слышен по всему переулку. Все затихает, лавчонки закрываются, а в окнах домов вспыхивают огоньки зажженных свечей.

Небо — широкая поляна с грядами, покрытыми серебристой пылью. Солнце клонится к Плоцкому тракту… На улице появляются один за другим умытые, причесанные люди в субботних кафтанах. Рядом со старшими степенно шагают «субботние» мальчики с молитвенниками в руках: они вместе с родителями направляются в синагогу — «встречать» субботу.

Снова со стороны Плоцкого тракта виднеется облако пыли, оно надвигается быстро, словно торопится сообщить улице некую новость.

Уже слышен стук колес, настойчивый и шумливый. Пыль быстро садится, и показывается подвода, запряженная тройкой лошадей. С шумом она проносится по переулку. За ней — другая подвода, запряженная парой, за этой — третья. Щелкают бичи, в переулке откликается эхо, сигнализируя о том, что люди прибыли на субботу. Подводы останавливаются возле побеленного забора перед домом реб Иосифа. С первой подводы соскакивает раньше других Матис — высокий, широкоплечий парень, одетый в широкое белое летнее пальто, — сплошь в пыли. Он берет лошадей под уздцы и ведет подводу в широко открытые ворота, остальные подводы въезжают следом, и в переулке воцаряется тишина.

Не так давно Матис служил извозчиком у Фукса и возил от конторы на станцию соль и керосин, а также доставлял к границе русских эмигрантов. Всем было известно, что Матис держит у Мойше Гомбинера добрых несколько сот злотых, которые он накопил один к одному. Матис копил деньги, но продолжал оставаться извозчиком и дружил с товарищами по профессии. Но однажды, приехав вместе с хозяином на «литовский базар», Матис увидел у одного из крестьян пару «зверей». Они ему понравились. Не долго думая, Матис побежал к реб Мойше, взял со своего счета сотню и купил полюбившихся ему лошадей. Привел своих «зверей» в Кутно, приобрел подводу и сделался сам хозяином.

На первых порах было нелегко. Извозчики не желали принимать парня в свою компанию. Пугали его, грозились отравить лошадей. Однако Матис не сдавался, принимал заказы, работал и припрятывал злотый-другой.

Прошел год. Матис работал «от себя», если надо — перехватывал у своего первого хозяина четвертной билет: ему доверяли. О нем говорили: «Парень, который хочет заработать свой грош».

И вот теперь дела идут неплохо: «литваков» что маковых зерен… Матис завел вторую подводу, нанял «своего человека», Шлоймо-Ангела, в извозчики. К Матису охотно идут, его любят, он — «свой брат».

Кормятся все вместе у кухмистера Ноты. Голделе — славная бабенка… Живут все вместе, ведут себя, как порядочные компаньоны. Матис без своих товарищей пальцем не шевельнет. А если случится, что он ошибется — приедет, например, на базар и купит какого-нибудь «упрямого казака» или «слепого льва», который и с места двинуться не в силах, — на Матиса сердятся.

— Во! Видали этого «купца»? Хозяином заделался! Разъезжает по базарам и покупает всякую заваль! — ворчит на него долговязый и тощий Шлоймо-Ангел. Прозвище ему дали еще в детстве за то, что он мух называл «ангелами».

— А прах его знал! — оправдывается Матис.

Он знает свое дело: прикапливает злотый к злотому и ни от кого это не скрывает. Подойдет парень, пощупает туго набитый карман: «Красные карпьи головы? Не правда ли?» Деньги, что хранятся у реб Мойше, сданы без расписок и векселей. Матис не знает всех премудростей: ведь это же не кто-нибудь… Ведь это — реб Мойше Гомбинер, который совершает сделки с немцами и ворочает большими деньгами!..

В городе говорят о нем: «Он с запасцем…» И почтенные хозяева — «грудастые дядьки», как их называют, — уже прибегают к нему «перехватить четвертной на скорую руку», когда наступает срок платить по векселю. Матис дает в долг, показывает, что и у него имеются «звонкие», но он не кичится, не пыжится.

В субботу, после обеда, Матис сидит со своей братвой на скамье у дверей реб Мойше Гомбинера и задевает принарядившихся прислуг, проходящих мимо. «Грудастые дядьки» бродят по улице, одетые в добротные костюмы и степенные белые воротнички, заложив руки за спину… Неторопливым шагом они проходят мимо скамьи и чуть заметно кивают Матису (приходится иной раз прибегнуть к собаке…). Матис почтительно кивает в ответ, отворачивается, подмигивает и совершенно серьезно произносит похабное слово.

Лошадь уже в стойле, сечка в ясли засыпана, свежая солома подостлана, — потом отправились к воде, что протекает за конюшней. Вернувшись, заторопились в синагогу, в будничной одежде, как есть; а из синагоги — к Ноте-кухмистеру «червяка заморить».

Это было в пятницу вечером. Лето. На улице еще светло, солнцу не терпится вернуться на небо. Звезды виснут, готовые упасть, субботние свечи мелькают в окнах, из домов доносится застольное пение молитв… У дверей и ворот сидят хозяева и хозяйки. По переулку вниз, к мосту, гуляет молодежь… Дует легкий ветерок… Душа радуется…

По переулку, стороной, прогуливаются Матис и реб Иоханан — сват. Реб Иоханан — человек пожилой, хасид, вхож в почтенные дома… Ходит медленно, говорит негромко, с удовольствием, точно радуясь самому себе. И Матис, понурив голову, как ребенок, которому читают мораль, ходит за ним, стараясь не шагать чересчур быстро.

— Нет, Матис, это не так! Так на белом свете не водится. Человек, слава Богу, имеет приличный доход. Свои деньги есть сотня-другая… Другой на твоем месте, понимаешь… Ну, что тебе твоя братва? Кто они такие? Извозчики! Ровня они тебе? Ведь ты уже, будем говорить начистоту, человек в летах. Всю жизнь проживешь в хлеву? А что о тебе будут думать люди?

— Люди? Плевать мне на них! Кто мне нужен? Небось они ко мне бегают деньги занимать… Вы знаете…

— Вот именно поэтому. Ведь ты же не кто-нибудь, с улицы явился… Своих денег сотня-другая… Такой парень, как ты, с приличным заработком, человек порядочный — кому ты плохое сделал? Место ли тебе на конюшне или с твоей командой — у конюшни! Такой молодой человек, как ты, старается быть вхожим в порядочный дом, водить компанию с порядочными людьми…

— Да провались они в тартарары! Кто мне нужен, скажите на милость, кто?

— Видишь ли, — понижает голос реб Иоханан, — так на белом свете не водится. Человек вроде тебя. Прежде всего, понимаешь ли, я тебе, упаси Бог, не собираюсь читать нравоучения. Я тебе не отец и не опекун. Просто так, по человечеству, говорю тебе: что будет дальше? Молодой человек, с приличным заработком, с доброй парой сотен своих денег ночует в хлеву! Всю жизнь прожить в хлеву невозможно! Человек должен иметь цель, должен иной раз подумать, что надо когда-нибудь жениться… Что? Не время?

Матис молчал.

— Видишь ли, молодой человек вроде тебя, — продолжал распространяться реб Иоханан, — с приличным заработком, со своими деньгами, человек из порядочной семьи, — мне бы такую жизнь! — ведь я хорошо знал твоего отца, царство ему небесное, реб Зелика. Порядочный был человек, шел своим путем… Разъезжал: встретит, бывало, бедняка, посадит к себе на подводу и подвезет; по мере возможности гостя к себе на субботу приглашал… Ведь я человек, который вхож в различные дома, знает стольких людей, — почему бы нет? А вдруг подвернется подходящая партия? А что? Не такой ты, как все? С приличным человеком… Если сам ведешь себя прилично…

— А что я, воровал или убивал?

— Не об этом речь! Понимаешь ли, ведь ты же не ребенок! Такой человек, как ты, должен вести себя прилично, не водиться с извозчиками! Кто они такие? Босяки, лоботрясы…

— Вы думаете, я с ними дружу? Ничего подобного. Просто так.

— Вот я сегодня, когда молились, говорил о тебе с реб Яковом Гольдманом; он говорит то же самое: честный парень, хорошо зарабатывает, хочет работать.

Матис скромно молчал.

— Мало ли, как может сложиться? Почему бы и нет? Все возможно. Реб Яков не ищет шибко ученого или знатного… Он ищет зятя. для своей Рохеле… Добытчика. Ну, что же? А я у них свой человек! Завсегдатай.

Тепло заполнило грудь Матиса. Медленно, почтительно шел он рядом с реб Иохананом.

А ночью, придя домой, он спокойно сел у окна и смотрел на небо.

Разговор с реб Иохананом был первым секретом, который он утаил от своих друзей.

За переулком тянется степь. Всю неделю здесь пасутся городские коровы. В субботу извозчики приводят сюда своих лошадей. Лежит себе извозчик, растянувшись на животе. Возле него сидят жена и дети, а конь пасется неподалеку, привязанный длинной веревкой к колу, вбитому в землю. Городские парни играют в лапту: бьют по мячу и бегут к метке, мальчишки поменьше играют в солдаты. На пригорке сидит группа женщин. Одна из них читает священную книгу. Ее плаксивый голос отдается эхом на воде.

У воды лежат друзья Матиса. Они держат лошадей на привязи и говорят о девушках.

Поодаль, возле мельницы, лежит Матис и пасет своего буланого. Он смотрит на воду, следит за бегущими волнами. Слышится шум воды, падающей на мельничное колесо. Отсюда виден мост, по которому гуляют хозяйские дочери и парни. Матис лежит и прислушивается к шуму воды. Водяная мельница шлепает лопастями колеса по воде. Вода с сердитым шумом падает с высоты на колесо, а колесо, в свою очередь, шлепает по воде… А Матис лежит и смотрит вдаль, на мост.

Вот гуляет она, Рохеле, дочь реб Якова Гольдмана, с подружками. Они ходят неторопливо, степенно. Ее длинное платье тянется за ней. Вот остановились и смотрят на воду. Он видит ее лицо — она хороша, спокойна, благородна. Дочь благородных родителей. Ее лицо, ее длинное платье, наверное, отражаются в воде… Но вот она повернулась, пошла дальше и исчезла.

Матис сидит и смотрит на воду.

Она будет его невестой. На праздниках его пригласят в гости ее родители. Он ей преподнесет пару золотых сережек. Она примет и будет благодарить, кивая головой… Он с ее отцом пойдет в синагогу, и отец «угостит» его вызовом к свитку Торы.[19] Потом они вместе пройдут по всему переулку к ним домой, а обитатели переулка будут смотреть им вслед… Идет реб Яков Гольдман с женихом его дочери…

Матис смотрит на воду. Колесо шлепает по воде, река шумит…

Матису становится неловко перед самим собой. Он встает, берется за веревку и ведет коня домой. Пройдя мимо парней, он говорит: «Пошли, братва!» И все, взявшись за веревки, идут. Матис со своим буланым впереди, ребята за ним. В переулке тихо. Из раскрытого окна доносится напев, с которым читают тексты Священного Писания: кто-то сидит над фолиантом. Голос субботнего пения гуляет по переулку. Матис держит веревку и смущается: человек сидит и изучает Писание, а он ведет по улице коня.

Но вот кони уже стоят на своих местах, а парни усаживаются на скамье возле дома реб Мойше Гомбинера. Переулок оживает. Гуляют девушки, из раскрытых окон доносятся голоса и напевы. Компания извозчиков уселась перед домом Гомбинера: скамья к этому располагает…

Камиза (рябой, загорелый парень, дни и ночи проводящий в хлевах) стоит у деревца. Ребята напяливают ему шляпу на глаза и смеются. По улице гуляет девушка. Парни подсылают к ней Камизу. Тот подходит и берет ее под руку… Девушка вырывается, краснеет, стесняется, а парни хохочут, отпускают шуточки.

Слышен голос реб Мойше Гомбинера (он читает раздел Пятикнижия) и голос его сына. Оба голоса сливаются и звучат в переулке, а парни на скамье сидят и хохочут.

Рохеле со своими подружками возвращаются с моста. Медленно, чинно проходят они по улице: Рохеле — посередине. Она самая высокая, на ней длинное платье, русые косы заплетены голубыми бантами. Девушка шествует величественно и что-то рассказывает своим подругам. Парни подмигивают Камизе, чтобы он подошел к ней. Камиза смотрит издали, но подойти не решается. Не покидая своего места, он что-то выкрикивает по адресу девушек. Но те и вида не подают — их это не касается, они продолжают прогулку как ни в чем не бывало. Рохеле легко кивает своей красивой головой, проходя перед окнами реб Мойше: «С субботой!» Но тут же отворачивается и продолжает, не меняя тона, свой разговор с подругами.

— Полюбуйтесь на папенькину дочку! — говорит один из парней.

Она не слышит, идет, не обращая внимания.

— Холера ей в бок! Ишь ты, нос дерет! Можно подумать, что она Ротшильдова дочка! Тоже мне персона… Якова Гольдмана отродие…

— Раздутый пузырь! — говорит другой. — Сейчас к тебе прибежит четвертной одалживать! — обращается он к Матису, молча сидящему в сторонке.

Матис встает, покидает друзей и идет к себе домой. Он надевает праздничную пару и возвращается на улицу.

Проходя мимо скамьи, он смущенным взглядом окидывает товарищей, одетых в затрапезное и показавшихся ему ничтожными и будничными.

— Ух ты! — подмигнул ему Шлоймо-Ангел.

— Клюнула рыбка! — заметил другой.

Матис, опустив голову, смотрит на свой костюм, который теперь ему понравился, и в смущении кивает головой.

Миновав скамью, он пошел по улице сдержанным шагом, степенно, здороваясь со всеми солидными соседями, сидевшими у раскрытых окон.

А вот и дом реб Якова Гольдмана. У входа в дом на стульях сидит жена реб Якова, закутанная в шелковую шаль, полуприкрытыми глазами она свысока смотрит на улицу; рядом с ней — Рохеле со своими подругами, а у окна стоит реб Яков Гольдман в ермолке и сват реб Иоханан. Они о чем-то тихо беседуют.

С бьющимся сердцем Матис кивнул: «С субботой!» — и испугался, не напортил ли чем-нибудь.

— Доброй субботы! Здравствуйте! — одобрительно ответил ему реб Иоханан.

Это было в одну из погожих суббот, в послеобеденный час. Большой зал в доме реб Якова Гольдмана был празднично убран. Гардины были подвязаны голубыми лентами, так что зеркало в простенке между окнами оказалось наполовину закрытым. Стены были увешаны картинами, вышитыми гарусом по канве, — работы Рохеле. За стеклами шкафчика сверкали серебром подсвечники, ложки, вилки и ножи, поблескивали фарфоровые тарелки и стеклянные бокалы… Все это придавало аристократический лоск всему дому. На почетном месте за покрытым белоснежной скатертью столом сидел реб Яков в шлафроке и ермолке, в очках. Седина реденькой бороды подрагивала на груди поверх солидного белого воротничка и черного галстука. За столом сидели сыновья и зятья реб Якова — все в добротных суконных сюртуках, в белых воротничках, в небольших, черного бархата шапочках, по шелковым жилеткам змеились сверкающие золотом цепочки. По другую сторону стола сидели жена реб Якова с дочерьми и невестками в шелковых платьях. На белых шеях переливались драгоценности. Глаза всех были уважительно устремлены на реб Якова. Все ждали слова, которое слетит с его уст. Все, что говорили дети, было «взвешенно и точно», каждое движение — легко и благородно, будто заучено. Среди сыновей сидел Матис, одетый в новый длиннополый сюртук. Его красное загорелое лицо, по которому было видно, что оно недавно вымыто, его грубые руки, как-то странно сложенные на груди, никак не вязались ни с красивым сюртуком, ни со всем тем, что было за столом. Он сидел молча и боялся даже думать, не то что шевелиться, — он почтительно смотрел в одну точку. Его глаза были неподвижны и выражали одновременно и страх, и готовность исполнить все, что прикажут. Рохеле сидела напротив в новом зеленом платье, склонив голову не то печально, не то горделиво… Все молчали.

Пожилая женщина, сидевшая рядом с мужем и смотревшая ему в рот, поднялась с места и достала из буфета графин с вишневкой. Тогда и Рохеле встала, шурша новым платьем, и поставила на стол изящные рюмочки тонкого стекла. Она их расставила и осторожно наполнила вишневкой. Никто не притрагивался к ним, ждали старика. Реб Гольдман поднялся с места, подал руку старшему сыну и провозгласил: «Лехаим!» Потом он подал руку Матису. Матис выпрямился. Старик крепко пожал ему руку, кивнул женщинам и отпил половину рюмки. Дети чокнулись.

Матис сильно покраснел и долго не решался выпить. Рохеле ему кивнула, пододвинула поближе рюмку и сказала «Пейте!» тоном, в котором слышалось: «Ничего, научится!» Матис пригубил, и на лбу у него выступили капельки пота. Смущенно глядя в сторону, он как-то странно скривил губы и наморщил лоб.

Рохеле сидела и с грустной миной глядела на стоявшую перед ней рюмку, потом еле коснулась ее тонкими, мягкими губами.

— Ну-с, что слыхать нового? — спросил старик, обращаясь к старшему сыну.

Молча и торжественно все выслушали политический обзор газеты «Гацфиро»[20] в изложении старшего сына Мотеле. Реб Гольдман слушал внимательно, прикрыв один глаз, и казалось, что стоит ему этот глаз открыть, а прикрыть второй, чтобы «политика» опрокинулась головой вниз.

Свадьба была такая, что дай Бог всем моим друзьям! Весь переулок праздновал, все от мала до велика радовались. Реб Мойше Гомбинер представлял женихову сторону, да и сам жених стал как-то благороднее.

— Прямо-таки удивительно! — говорили женщины.

— Когда делаешься членом такой семьи!..

— Ну, Рохеле его обломает…

А Рохеле действовала на него добром. Свысока, полусердито, полуласково. Когда Матис говорил с кем-нибудь в ее присутствии, он смотрел ей в глаза, как спрашивая, не сболтнул ли он какой-нибудь грубости.

А иной раз, если Матис ненароком обмолвится неподходящим словом, она отзывала его в соседнюю комнату и, взяв за пуговицу пальто, говорила:

— Видишь ли, Матис, это неприлично! На людях, в обществе надо держать себя с достоинством. Надо обдумывать каждое слово, которое хочешь сказать. Ведь это же некрасиво говорить грубости в обществе. Ты ведь сам понимаешь…

Высокопарные слова: «общество», «достоинство», так благородно звучавшие в устах Рохеле, наводили на него страх, и он, как дитя, признавал свою ошибку.

По субботам после молитвы можно видеть реб Якова Гольдмана, идущего вместе с зятем Матисом из синагоги домой. Один из внучат реб Якова несет их талесы. Из окна выглядывает реб Исохор Вайнштейн. Тесть и зять кивают и здороваются: «Доброй субботы!»

— А что вы думаете? Наши дети выходят в люди! Не правда ли? — говорит одна женщина другой, стоя у дверей и провожая глазами тестя с зятем.

— Прямо-таки душа радуется! Ах, встать бы из могилы его матери, Нехе, и полюбоваться на своего Матиса!

— Бедняки несчастные умирают и даже порадоваться счастью своих детей не успевают…

А Матис уже принят в семье. За столом он уже сидит без сердцебиения и даже иной раз вмешивается в общий разговор.

— Наш Матис приспособляется! Не так уж плох, как думали… — говорит реб Яков своему сыну.

— Ему иной раз недурные мысли в голову приходят! — подтверждает сын.

Суббота. Матис вместе с другими членами семьи сидит у тестя и беседует. Рохеле в шелковом халате тут же; золотая цепочка и колье поблескивают на шее. Ее бледное, нежное лицо сияет под париком, а тонкие губы улыбаются.

На улице перед домом сидят парни, былые товарищи Матиса, озорничают и говорят непристойности. И каждый раз, когда доносится чей-нибудь голос, Матис краснеет и сердце у него начинает биться сильнее: боится, как бы парень не ляпнул какую-нибудь грубость…

Матис не знает, когда это произошло, но прежние товарищи перестали говорить с ним на «ты».

— Пусть Матис будет так добр дать полмеры овса! — говорит, обращаясь к нему, Шлоймо-Ангел, стоя в кухне у дверей.

Рохеле выходит из комнаты и чуть кивает головой. Шлоймо-Ангел хочет пожелать ей доброго утра, но побаивается…

— Когда велит Мат… хозя… запрягать? Рохеле отвечает, не подходя, как если бы ей не пристало стоять возле него:

— Хозяин потом скажет.

Матис смотрит на нее: как легко у нее слова слетают с губ — и идет за ней следом в комнату. Шлоймо-Ангел уходит в стойло к товарищам.

Кони стоят, спрятав головы в темноте… У каждого под ногами свежая солома. Разгоряченные тела источают теплый конский запах. На больших охапках соломы лежат, растянувшись, парни и беседуют:

— А папенькина дочка со мной сегодня разговаривала! — сообщает Шлоймо-Ангел.

— А черта ей в бок! Я бы ей в рожу плюнул, если бы она со мной заговорила.

— Я за ней поглядываю. Случится — я ей такое завинчу, что у нее в глазах посветлеет.

— А ну-ка заткнись! Вот она шкандыбает, папенькина…

Со двора входит Рохеле. Она идет осторожно, словно боится ножку на жесткие камни ставить. Легкий платочек подрагивает на плечах у нее. Ветер закидывает бахрому платка на лицо. Кокетливым движением руки она поправляет выбившуюся прядь волос.

Она подходит к стойлу. Парни машинально вскакивают и здороваются:

— Доброго утра!

Она отвечает легким кивком головы.

— Дорогие мои, кто из вас поедет с хозяином в Ленчице на базар?

— Я, хозяюшка! — отвечает Шлоймо-Ангел, поправляя шапку.

— Друг мой, будь так добр, привези мне индюшку получше! Напомнишь хозяину, он тебе денег даст…

— Хорошо, хозяюшка!

Уходя, она оборачивается и говорит:

— Пожирнее выбери, слышишь, Шлоймо?

— Да, хозяюшка! — И, проводив Рохеле, добавляет: — Эко разговаривает! А? А язычок как смазан! Слова так и сыплются, как из дырявого мешка… Ах ты, черт побери ее батьку!

И все же он старался выбрать лошадей получше, запрячь побыстрее, а потом, залихватски щелкнув бичом, к дверям подкатить.

После разговора с хозяйкой Шлоймо почувствовал себя увереннее, в кухню вошел без надуманного предлога, чего раньше делать не решался…

Однако, увидав на кухне Рохеле, он вдруг остановился: «Чего мне здесь надо?» — спросил он себя. И, стоя у дверей, пролепетал:

— Хозяин скоро выйдет?

Она не ответила, и Шлоймо-Ангел тут же вышел из кухни.

Со времени свадьбы Матису не хотелось ездить с Шлоймо-Ангелом «сам-на-сам». Не то чтобы стеснялся — глупости какие! — а так, вообще… Все-таки давнишние друзья-товарищи, вместе у Фукса служили, делишки кое-какие обделывали, а теперь… Поэтому Матис сразу же занял сиденье и молчал, а Шлоймо сидел на облучке и тоже помалкивал.

Когда выехали, было тепло и солнечно, но посреди дороги набежали разорванные клочья туч, соединились, заволокли небо, и начал накрапывать дождь.

Шлоймо сидел и делал свое дело — погонял лошадей.

Дождь продолжал моросить. Кони шли размеренным шагом, колеса стучали по камням мостовой… Шлоймо не обращал внимания и все так же молчал.

Матис заговорил, но Шлоймо накинул на спину мешок, впитывающий каждую каплю, и слушал, не отвечая.

Дождь полил сильнее, небо плотно обложило, туча накрыла лес, и кругом стало мрачно и уныло…

Матису хочется говорить, но Шлоймо не слушает и молчит.

Проезжают мимо корчмы.

— Раздавим по маленькой?

— А почему бы нет?

Оба слезают, входят в корчму, выпивают по рюмке и едут дальше.

— Шлоймо!

— Что?

— Да ничего… Сверни на мостовую…

На базаре полно телег, лошадей… Люди носятся, шум, гам, говор, стук…

Матис слез и пошел на конский базар.

Вечером он собирается в обратный путь. Парень ведет для него пару лошадей.

— Посмотри, каких «зверей» я купил! — говорит Матис, обращаясь к Шлоймо.

Шлоймо-Ангел осматривает лошадей, заглядывает им в зубы и молчит.

— Ну, что скажешь, Шлоймо?

— А я знаю?

— Угадай, сколько стоят.

— Понятия не имею…

Матис, закутавшись в плащ, идет в «ресторацию».

— Хозяйка просила индюшку на базаре купить! — напоминает Шлоймо Матису, когда тот выходит из «ресторации», готовый ехать домой.

Это было однажды в субботу после обеда.

Растянувшись на кровати, Матис лежал в спальне и смотрел на женину шляпку и цепочку, брошенные на вторую кровать. «Жена была в синагоге», — подумал он, протирая глаза.

Субботние послеобеденные часы проходят торжественнее обычных, солнце улыбается, глядя в окно, и отсвечивает в шкафчике, что стоит между кроватями. Серебряные подсвечники поблескивают… Из смежной комнаты доносится барский голос шурина Мотла… «Шурин в гости пожаловал, надо встать», — говорит себе Матис. На скамье у дверей, что на улице, кто-то из парней громко говорит. Иоселе-голубятник рассказывает, смеясь, сколько галушек съедает извозчик Арон в пасхальный обед.

Матис, лежа на кровати, прислушивается и смеется.

— Возьми ее, возьми! — слышится голос Ошера Быка.

— Вот так, держи!

— Ха-ха! Крепко держи, не отпускай!

— Веди ее под венец!

— Ха-ха!..

Матис встает, подходит к окну и смотрит. Камиза держит разряженную девицу под руку и не отпускает. Девушка вырывается изо всех сил, но он держит крепко, и парни хохочут.

Матис смотрит и тоже смеется. Он чувствует себя выспавшимся, он немного возбужден, сам не зная почему. Входит в соседнюю комнату.

На накрытом столе в вазе лежат два апельсина. Рохеле о чем-то разговаривает с братом, который сидит спиной к Матису и не видит его.

— Как поживаешь, Мотя? — говорит Матис и по-свойски хлопает его по спине.

Шурин оборачивается и смотрит на Матиса с удивлением и озлобленно.

Рохеле тут же идет в соседнюю комнату и делает Матису знак пальцем. Матис идет за ней следом.

— Матис, — говорит она, — это некрасиво хлопать по спине. Это пристало «им», а не тебе…

Оба возвращаются. Шурин полусердито и немного свысока пьет из бокала и говорит с Рохеле, не глядя на Матиса.

Матис вышел из дому.

Солнце пригревает, на улице чисто подметено. Парни сидят на скамье и шутят. Напяливают один другому шапку на глаза… Прислуга в субботних платьях гуляет по улице, а молодые люди к тем, кого можно задеть, подсылают Камизу, а кого задеть нельзя, пропускают мимо и смеются издали.

Матис подошел и сел на скамью.

— Черт бы побрал поганую твою рожу! — крикнул Шлоймо-Ангел другому парню, не заметив Матиса.

Парень тут же ткнул Шлоймо пальцем. Шлоймо обернулся, увидел Матиса и застеснялся.

— С субботой вас! — сказал он, приподнявшись с места, сел чуть подальше и поправил шапку на голове.

— С субботой!

Парни притихли.

Девушки по-прежнему ходили взад и вперед, но никто ни слова не произнес. Камиза спрятался в уголок у стены. Солнце светит, все кругом оживленно, но парни замерли. Шлоймо-Ангел склонил голову на руку и о чем-то задумался.

— Ну, Ангел, чего молчишь? — вдруг проговорил Матис и хлопнул его по коленке.

— О, хозяин! — сказал парень, отодвинулся, потер колено и, скривив лицо, как-то странно усмехнулся.

Парни молчали. Из уважения к хозяину. Тишина придавила всех.

Матис поднялся и вошел в дом.

— Камиза! Фуфыря идет! — услышал он за собою голос Шлоймо-Ангела.