Андалусская поэзия

В Ко´рдове, в царских садах, увидал я зеленую

Пальму-изгнанницу, с родиной пальм разлученную.

«Жребии наши, — сказал я изгнаннице, — схожи.

С милыми сердцу расстаться судилось мне тоже.

Оба, утратив отчизну, уехали вдаль мы.

Ты чужестранкой росла: здесь чужбина для пальмы.

Утренним ливнем умыться дано тебе благо.

Кажется звездной водой эта светлая влага.

Жителей края чужого ты радуешь ныне.

Корень родной позабыла, живя на чужбине».

«Плачь!» — говорю. Но не плачешь ты, пальма немая,

Пышной главою склонясь, равнодушно внимая.

Если б могла ты сочувствовать горю собрата,

Ты зарыдала б о пальмах и водах Евфрата.

Ты очерствела, лишенная почвы родимой.

Близких забыл я, Аббасовым родом гонимый.[1]

Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного тела

Привет передай непременно!

Я западу тело доверил, востоку оставил я сердце

И все, что для сердца священно.

От близких отторгнутый роком, в разлуке очей не смыкая,

Терзаюсь я нощно и денно.

Господь разделил наши души. Но если захочет Всевышний,

Мы встречи дождемся смиренно.

Когда в мое сердце вошла любовь,

От прежних страстей не осталось примет.

Норманнку-язычницу я полюбил,

Ее красота — лучезарный рассвет.

Но чудо живет в чужедальном краю,

Куда не найдешь, не отыщешь след.

Как юная роза, она хороша,

В жемчужные росы цветок разодет.

Она мне дороже и сладостней всех,

Вдали от любимой мне жизни нет.

С другими сравнить ее — значит солгать,

А ложь непривычна мне с малых лет.

Любимая шутит: «Твои виски

Белы, словно яблони вешний цвет!»

А я отвечаю: «Ну что ж, не беда, —

Иной жеребенок с рожденья сед».

Смеется она, а ведь я и хотел,

Чтоб рассмешил ее мой ответ.

«Я люблю тебя», — лгунья твердит без стыда,

Хоть давно поседела моя борода;

Но я знаю: не любит никто старика,

Легковерных обманешь, меня ж — никогда.

Кто поверит тебе, коль похвалишься ты,

Что на ветер надета тобою узда,

Что замерз полыхающий жарко огонь,

Иль охвачена пламенем в речке вода?

Ты с забвеньем вечным не смирился,

Хоть уж близок час твоей кончины.

Повелел воздвигнуть на кладбище

Каменные плиты-исполины.

Как тебя тщеславье ослепило!

Видишь — смерть витает над тобою.

Неужели хочешь и в могиле

Над чужой глумиться нищетою?

Встали рядом — пышная гробница

И раба нагого погребенье;

Но законы смерти справедливы:

Всех удел — могильный червь и тленье,

Как же мне с судьбой не примириться?

Вижу я, напрасны ухищренья:

Те дворцы, что строились веками,

Бури разрушают за мгновенья.

Проросла трава в костях истлевших.

Как теперь узнаешь среди праха

Богача и нищего бродягу,

Воина, певицу иль монаха?

Где надеждой сердце трепетало, —

Ныне лишь сырой песок и глина,

Как узнать эмира и вельможу,

Различить раба и господина?

Нищего рассыпались лохмотья,

И парча румийская истлела.[2]

Как узнать, кого нужда терзала,

Кто в шелках бесценных нежил тело?

Всех поглотит алчная могила.

Все уснут до часа Воскресенья.

Что же стоит знатность и богатство,

Если нам от смерти нет спасенья?

К тебе, невежда, льстец и мот

Бегут, едва блеснет восход.

За подаянием к тебе

Спешат гадатель, виршеплет.

Лжецов, бездельников, глупцов

В твоих покоях — жадный рой;

И каждый норовит развлечь

Тебя пустою болтовней.

Но ты им в лица посмотри —

Кто их, скажи, людьми назвал?

Вот морда хитрая лисы,

Вот волка хищного оскал,

Вот злой шакал, а вот хорек,

А этот — словно жирный кот,

Что изготовился к прыжку

И мышь в потемках стережет.

Когда на дружеском пиру мы допили вино,

Под мышку взяв пустой бурдюк и распалив отвагу,

Я к винной лавке подошел, хозяина позвал, —

Тот рысью побежал ко мне, не убавляя шагу.

Он дни и ночи служит тем, кто тешится гульбой,

Кто ценит выше всех даров наполненную флягу.

Я крикнул властно: «Эй, живей!» Он налил мне вина,

Я плащ и платье дал в залог за пламенную влагу.

«Но дай мне что-нибудь надеть, — торговцу я сказал, —

Я ни с одной из жен моих, клянусь, в постель не лягу,

Пока с тобой не разочтусь!» Но я ему солгал,

Аллах свидетель, — я солгал, я обманул беднягу.

Вернулся я в кружок друзей с тяжелым бурдюком,

И мы смеялись, говоря, что мой обман ко благу.

Клянусь Аллахом я, что стало мне завидно

На тех, что по земле свой краткий путь прошли.

Я столь давно живу, что затерялся где-то,

Среди живых людей — я ото всех вдали.

Расставшись с кем-нибудь, не думаю, чтоб снова

На этом свете мы друг друга обрели;

Увидит он меня, завернутого в саван,

Иль место, где мой прах когда-то погребли.

Взгляни и убедись: как мало их осталось,

Таких, чтобы мой гроб к могиле понесли.

Все заняты собой: они, еще живому,

Швыряют мне в лицо сухую пыль земли.

Люди — созданья, что схожи друг с другом во всем,

Только деяньями разнятся те и эти.

Все обо всех говорят и правду и ложь,

Судят по зыбкой черте, по неточной примете.

Каждый — поступок другого рад осудить,

Каждый — проступки свои держит в секрете.

Совесть его отягчают сотни грехов,

Но за малейшую малость ближний в ответе.

Каждый доволен собой, счастлив собой

И наслаждается жизнью беспечно, как дети.

Злобное слово жалит подчас, как змея,

Сплетни сплетаются в нерасторжимые сети.

Если отравленным словом ты не убит,

Радуйся — ты счастливее всех на свете.

Кознелюбивы и хитры, военной вы пошли тропой,

Но вы нашли в конце тропы позорной смерти водопой.

Восстанье ваше подавив, мы правую свершили месть,

Мы разгромили вас — рабов, отринувших закон и честь.

Рабы и сыновья рабов, вы раздразнили львов и львят,

Что верность братьям, и друзьям, и соплеменникам хранят!

Сгорите ж в пламени войны, упрямства буйного сыны, —

Теперь пылают и мечи, враждою к вам раскалены!

Сражался с вами ратный вождь, которого послал халиф:[3]

Он славы жаждал — и погиб, сердца друзей испепелив.

Пришли мы с мщением за тех, чья жизнь для славы рождена,

Их возвышают с детских лет великих предков имена.

Погибель тысячам из вас мы принесли, ведя борьбу,

Но разве смерть вождя равна той смерти, что дана рабу!

Вы изувечили его, а он с почетом принял вас.

Вам страх пред ним не помешал убить его в кровавый час.

Вы в верности ему клялись, злодеи, черные сердца,

Предательством напоены, вы умертвили храбреца.

Наипрезреннейшим рабам, вам вероломство помогло,

Убийство совершили вы, призвав себе на помощь зло.

Всегда от благородных раб той отличается чертой,

Что раб не соблюдает клятв, для низких клятва — звук пустой!

Поэтому да поразят везде, и всюду, и всегда

Клятвопреступников-рабов гнев, и возмездье, и вражда!

Был полководец храбрым львом, опорой башен крепостных,

Он был защитой бедняков, оплотом слабых и больных,

Он кротость сочетал с умом, бесстрашье — с мудрой добротой.

Кто в мире обладал такой душой — отважной и простой?

О Яхья, мы сравним тебя с богатырями прежних дней…[4]

О нет, и витязей былых затмил ты славою своей!

Да, бог тебя вознаградит и место даст тебе в раю,

Что уготован для мужей, погибших в праведном бою.

Печаль меня объяла, когда она запела:

Изгнанницею стала, ушла душа из тела!

Я о Джейхан мечтаю, хотя мечтать не смею,

Хотя еще ни разу не виделись мы с нею.

Ее твержу я имя и плачу, потрясенный,

Я — как монах, что шепчет молитву пред иконой.

Терпенье, друзья! Пусть свобода — не скоро,

Терпенье — сердец благородных опора.

Немало томилось в цепях бедняков,

Но вызволил узников бог из оков.

И если я ныне — беспомощный пленник,

То в этом повинен презренный изменник;

И если б я знал, что случится со мной,

Пришел бы с копьем и в кольчуге стальной.

Соратники, верьте словам моим правым:

Я — ваш знаменосец в сраженье кровавом!

О всадник, тоскуют отец мой и мать,

Привет им от сына спеши передать.

Жена, я тебя никогда не забуду,

С тобой мое сердце всегда и повсюду;

Представ перед богом, достигнув конца,

Сперва о тебе вопрошу я творца.

А если зарыть меня стража забыла,

У коршуна будет в зобу мне могила.

О, как он страшен для врагов, меч грозный полководца!

Пред ним разверзнется земля, рекою кровь прольется.

Он карой для неверных был, когда в душе их черной

Горела ненависть огнем, вздымаясь непокорно.

Как будто нападает лев, вдруг выскочив из чащи,

И грозен гневный рев его, и грозен взор горящий,

Который словно бы узрел, что смута за собою

Ведет людей во всех краях и всех готовит к бою.

Как много блещущих мечей в огромном войске этом!

Не надо зажигать огня — мир озарен их светом.

Начав поход во тьме ночной, вел полководец войско.

В груди у воинов его пылает дух геройский.

Лавиной мчатся кони их, поджары и высоки,

И каждый всадник — как валун в грохочущем потоке.

Когда кипит на копьях бой и смерть простерла крылья,

Глаза у воинов горят, как угли в тучах пыли.

И, разгромив своих врагов, они им платят местью,

И если здесь не отомстят, в другом захватят месте.

Победоносный На´сир их ведет, не зная страха,[5]

И войско следует за ним под знаменем Аллаха.

Когда отряды на конях то знамя окружают,

Мрак всеобъемлющий они в тот миг напоминают.

Все дальше движутся войска, идут в ночи беззвездной,

Клубится облаками пыль над их громадой грозной.

Они на вражескую рать обрушатся жестоко,

Как будто сшиблись две реки, смешались два потока.

Но храбрых битва не страшит, и воин настоящий

Подобен льву, чей рев летит над потрясенной чащей.

Завеса темная висит, и смутным стало зренье —

То между небом и землей повисла пыль сраженья.

И распростертые тела, уж ничему не внемля,

Как облетевшая листва, здесь устилают землю.

Людские головы в пыли валяются повсюду,

И кажется, что диких тыкв здесь раскидали груду.

А по реке плывут тела, которые когда-то

Гордились силой, а теперь истерзаны, разъяты.

И кони наступают здесь на кости человечьи,

Которые индийский меч так яростно увечил.

Как заставляют встать верблюдов на колени,

Так всадников с коней срывает вихрь сражений.

Они неслись вперед, как вестники беды, —

Сраженье грозно разбивает их ряды.

Поля селений превращаются в пустыни,

Где пронеслись войска, подобные лавине.

Как яйца страуса, сверкают шлемы их,

Кольчуги крепкие на их телах сухих.

Их скачущий отряд в потоке слит едином,

В пылу сражения они подобны джиннам.

От предков их мечи, которых крепче нет,

Узоры на мечах — как муравьиный след.

И выдержать их блеск глаза не в состоянье,

Ведь это смерть сама, ее звезды сверканье.

Вздымаются гибкие копья. На их остриях

Погибель сверкает и сеет смятенье и страх.

А если их древки о землю ударятся разом,

То рухнут холмы, помутится у робкого разум.

Лев грозный ведет это войско. Всегда он готов

Вперед устремиться и дерзко напасть на врагов.

Мечи по приказу его вдруг взлетают, как птицы,

И смерть они сеют, еще не успев опуститься.

Белы их клинки, но от страха чернеют сердца,

Едва только сталь засверкает в руке удальца.

Слетаются воронов стаи и кружат над нами:

Враги наши будут кормить их своими телами.

Я в гущу сраженья бросаюсь, когда даже лев

Пред бездной зияющей смерти стоит, оробев.

На вражеских всадников яростно меч свой обрушив,

Я вижу, как холод смертельный объемлет их души.

Смерть в разных обличьях встает средь кровавых полей.

Герой ненавидит ее — и стремится он к ней.

С каким терпением тупым судьбы несешь ты бремя!

Но и упрямее тебя и терпеливей время.

Так пусть же разум победит желанья, страсти, бредни.

Живи, как будто этот день — твой день уже последний.

Жизнь — это нива, и на ней, чтоб стать тебе счастливей,

Сей то, что хочешь пожинать на этой трудной ниве.

Когда уходим мы во тьму бездонного колодца,

Что, кроме наших дел, еще как след наш остается?..

Ты разве не слыхал о тех, кого давно не стало?

Одним хвалу мы воздаем, других же ценим мало.

И если ты свое добро растратил неумело,

Ни людям пользы, ни тебе — ты лишь испортил дело.

Как щедро одаряет тот, кто щедр на самом деле!

Всегда он щедр, хотя концы сам сводит еле-еле.

Но много ль стоит щедрость тех, кого просить нам надо?

Пусть даже щедры их дары — им все равно не рады.

Самою скупостью разведены чернила,

Рукой писавшего невежество водило,

Листы сворачивала скаредность того,

Кто обещанья не исполнил своего,

Чей злополучен вид, чья близость — оскорбленье

И с кем знакомство вызывает омерзенье.

Остаться гостем в доме у него — беда!

В желудке камнем застревает там еда.

А встретится твой взгляд с его скользящим взглядом,

Почувствуешь, что он насквозь пропитан ядом.

Зато приправами не будешь обделен:

Приправил голодом все угощенья он.

Упаси меня боже защиты искать и опоры

У подобных тебе, от беды отвращающих взоры.

Мои рифмы оделись в кольчуги из черных колец

И блуждают, не зная, где кров обретут наконец.

Разве, слыша стихи мои, стал ты добрей хоть немного?

К милосердью взывали они, в них звучала тревога.

Если б сотая доля души твоей стала щедрей,

Твою черствость и скаредность люди забыли б скорей.

На них надеяться ты и не думай даже:

Их обещания обманчивей миража.

Настали времена, когда у худших власть,

И волки алчные рычат и скалят пасть.

Куда бы ни пошел, повсюду зла засилье,

Псы поделили мир, всю землю захватили.

Попросишь горсть земли у этих злобных псов,

Они ответят: «Нет!», других не зная слов.

Ты порицаешь тех, кто платит им хулою,

Но зло назвать добром — ведь тоже дело злое.

Стихи мои, шатаясь, встали в ряд.

Стихи мои и стонут и скорбят.

Среди тупоголовых пропадают

Мои стихи. Скупцы их отвергают.

От алчности рука скупца дрожит,

О, пусть удача от таких бежит!

Как будто в сговор все они вступили —

Не дать просящим, попирать бессилье.

К делам высоким звал я их не раз, —

Мои стихи, они отвергли вас.

Мне мерзко рядом с ними находиться;

Но мир велик, в нем есть куда укрыться.

Не первый я, кому пески пустынь

Нашептывают: край родной покинь!

Аллах меня всех милостей лишает —

Невежд он любит, дурней возвышает.

А ты, погрязший в алчности своей,

Ты, не творящий блага для людей, —

О, не видать бы мне тебя вовеки!

Умрешь — ничьи от слез не вспухнут веки.

К тебе дорогу щедрость не найдет.

Свет славы над тобою не взойдет.

Вот речь, в которой что ни слово,

То радость для ума живого,

И что ни слово — волшебство,

Бальзам для сердца твоего.

Речь эта — правды отраженье,

И нет в ней темных выражений,

И так остра вся эта речь,

Что подражать ей может меч.

Но кровь он только проливает.

А эта речь от зла спасает.

Хоть мускус был в мешок упрятан,

Распространяет аромат он.

Так и людей достойных слава:

Ни злой, ни лживый, ни лукавый

Не смогут скрыть ее сиянья,

И не нужны ей оправданья.

Бывает и луна порою

Сокрыта облачной грядою.

Но озарится лунный лик —

И мрак ночной развеян вмиг.

Без корабля, себе на горе,

Переплывать не станешь море.

Коль нитки у тебя сгорели,

Без ниток нет и ожерелий.

Чтоб чистыми металлы стали,

Их на огне переплавляли.

Примеры эти может каждый

В беседе привести однажды.

От них все речи стали схожи

И в Йемене, и в Мекке тоже.

Их андалусец сочинил,

Не житель Акки их сложил.[6]

Хотя от близких я далек и в трудном положенье,

Дай оградить мне честь мою от горьких унижений.

Сказали мне: «Покинул ты родных, друзей и брата».

Ответил я: «Мне брат теперь… то, что в руке зажато».

Ты меня упрекаешь… О, горе тебе! Эта боль хуже всех.

Но вина бедняка ведь не так велика, как язычества грех.

На тебя потеряла любовь моя всякое право отныне,

Как должник неоплатный она, как покинутый странник в пустыне.

Если тот, кто был честным и щедрым, кровавыми плачет слезами,

Извинить его можно: он видит, что мир наш захвачен скупцами.

Негодяи богатством гордятся, и нет им отказа нигде,

А хороших людей можешь только увидеть в нужде и в беде.

Свет седин у меня на висках проступает.

Но без света дневного ночь разве бывает?

Получил этот свет я за прежнюю тьму,

Вместо черной он белую дал мне чалму.

Зрелость в новый наряд мою плоть облачила,

Сняв одежды, что в прошлом мне юность вручила.

И без всяких условий любовь я сменил:

Права выбора я для себя не просил.

Мне сказали: «Прошла твоя юность». А я им на это ответил:

«С той поры, как день ночью сменяется, что изменилось на свете?

Если любите вы, то старайтесь встречаться почаще:

Без свиданий двух любящих жизнь не была б настоящей.

Если кто-то стал в тягость, то дружбы водить с ним не надо:

Вместе будет вам худо, коль сердце той дружбе не радо».

Справедливость забыв, седина на меня нападает;

Как правители наши, нечестно она поступает.

Словно ночь надвигается властно на пряди мои,

Но еще не расправилась ночь с белизною зари.

Мрак ночной, уходя, черноту моих прядей уносит,

И уже истощилась она и пощады не просит.

Мои черные волосы день ото дня все белей,

Мои зубы чернеют, простясь с белизною своей.

Остатки радости твоей — как опустевший дом,

Где только стены, и зола, и немота кругом.

Твои виски с их сединой — свидетели того,

Что близится последний час, не скрыться от него.

Просроченные векселя — морщины, седина.

Хоть ты банкрот, но смерть твоя оплатит их сполна.

Вот всходят звезды в волосах и не заходят:

И день и ночь они на темном небосводе.

А чернота волос — как будто мрак ночной.

И мрак тот светом весь пронизан — сединой.

Сначала седина предостеречь нас хочет,

И нам она не лжет, хотя беду пророчит.

Посланца смерти направляет к нам она,

Но мы не верим ей и не теряем сна.

«Нам долго жить еще», — мы говорим ей кротко.

Но ведь любая жизнь нам кажется короткой.

Как нас обманывает жизнь и предает!

Всё — обольщенье в ней: приход ее, уход.

Седой старик на жизнь не смотрит безучастно,

Но жизнь свою продлить пытается напрасно…

Как будто девушки не восхищались мной,

А я не сравнивал их с солнцем и луной.

Как будто радости и счастья не бывало,

Когда прозрачные спадали покрывала.

Когда ты порвалась, о молодости нить?

Как мог я черный цвет на белизну сменить?

Превратности судьбы луг вытоптали юный,

Ночная темнота свет погасила лунный,

Исчезла молодость — и грусть вошла в мой дом,

Теперь глаза мои разлучены со сном.

И радость жизни, что сияла мне вначале,

Покинула меня — пришли ко мне печали.

Как будто, юность, я не знал твоих садов,

Как будто не вкушал их сладостных плодов,

Как будто луг твой увлажнен дождями не был,

И не всходил рассвет, не пламенело небо!

О жажда молодости, как ты велика!

О жажда тайная и явная тоска!

Пора оправданных безумств и заблуждений,

Меня преследуешь ты, словно наважденье.

Дарила юность мне жар своего огня,

Прельщала силою и красотой меня,

Была послушна мне, а я был равнодушен…

И нет ее теперь, когда я стал послушен.

Если пришел ты к тому, кто правами своими кичится

И не считается с правом твоим — поспеши удалиться.

Дальше держись от него — и спокойствие ты обретешь:

Он не поможет тебе, справедливости ты не найдешь.

Если ж стерпел униженье — без носа достоин остаться,

Меньший позор быть с отрезанным носом, чем так унижаться.[7]

О небо кровавое! В небе от пыли темно.

Земля станет красной, когда прояснится оно.

День мраку ночному подобен, и звезды во мгле

На копьях сверкают, на каждом горят острие.

На битву поднялся я, как поднимается пыль,

Как темные копья, что пишут кровавую быль,

Как белые лезвия йеменских гладких мечей,

Чья сталь ослепляет сверканьем разящих лучей.

Мечи, приютившие смерть под своим острием,

Питаются плотью, а кровь для них служит питьем.

Когда со знаменами алыми ветер играет,

То вслед за полотнищем радостно сердце взлетает.

Делами своими герой изъясняться привык:

Отважны поступки — объят немотою язык.

И если герои врагам уготовили встречу —

Копье говорит, меч блистает отточенной речью.

Был ненавистен — стал любим: так сердце повелело,

Подобны мы одной душе, вселившейся в два тела.

А кто поссорить хочет нас, не оберется сраму:

Он словно тот, кто в гору лез, а угораздил в яму.

Недаром каждому из нас теперь он ненавистен:

Никто вовеки двух мечей в одни ножны не втиснет.

Ну, что ему до наших дел? Мы разберемся сами.

Пусть держится особняком, как нос между глазами.

Я думал о тебе: ты море иль луна?

И мысль моя была сомненьями полна.

Я «море» говорю, но там отлив бывает,

А море щедрости твоей не убывает.

Я говорю «луна» — а ей ущербной быть,

И потому с луной нельзя тебя сравнить.

О смерти кто напомнил мне? Душа о ней забыла,

Когда с женою и детьми так хорошо мне было.

И вдруг холодная рука моей руки коснулась,

И слезы брызнули из глаз, спина моя согнулась.

О, мне судьбы не отвратить от начатого дела!

А дело это — отделить мой скорбный дух от тела.

Коль ты разумен, то в шелка не облачайся

И благовоньями с утра не умащайся,

Не надевай колец, чьи камни как лучи,

Плащ за собою по земле не волочи.

Не чванься. Пусть твой шаг всегда неслышным будет,

Не должен восседать ты с выпяченной грудью,

Не должен важничать: куда б ни привели

Тебя твои пути, будь скромен, будь в пыли,

Ходи нечесаный, в невзрачном одеянье

Из самой что ни есть простой и грубой ткани.

И пусть твои глаза без зависти глядят

На тех, кто облачен в сверкающий наряд,

Кто силой наделен и чьи надменны речи,

Кто наслажденьям предается каждый вечер,

Кто совесть заглушил, но отрастил живот

И кто не думает о том, что завтра ждет.

Сегодня на коне он будет красоваться,

А завтра под бичом кричать и извиваться.

То впал в немилость он, то снова на коне…

Нет! Зависть вызывать иль жалость — не по мне.

И счастья в жизни не найти,

И от судьбы мне не уйти,

И сколько б ни старался я,

Дурной удел — не для меня.

Так что же взяться заставляет

Меня за дело, что толкает

Тащить весь этот груз опять?

Хотелось бы мне это знать!

О сердце, сердце, что с тобою сталось?

От горя мое сердце разорвалось.

Хоть мы живем, оплакав мертвеца,

Не оправданье это для отца.

О милость божья, рядом будь с могилой,

В которой сына сам похоронил я,

И озари могильный мрак тому,

Кто не нанес обиды никому,

Не запятнал себя недобрым делом

И непорочен был душой и телом.

О смерть, зачем тобою призван тот,

Кто в спутники тебе не подойдет?

Зачем ему ошибки не простила?

Тебя избрать — его ошибкой было.

Ведь если б не пошел он за тобой,

То им гордился б край его родной,

Принес бы славу он ему однажды,

О подвигах его узнал бы каждый,

Какой же меч лишила блеска ты!

Какой рассвет стал жертвой темноты!

Какая длань отторгнута от тела!

Как все вокруг померкло, опустело!

Еще до полнолунья полог свой

Раскинуло затменье над луной.

И чья душа скорбеть о нем не станет,

И чьи глаза печаль не отуманит

При этой вести? Сам же я с тех пор

Утратил стойкость, и потух мой взор,

И хоть живу, страданием томимый,

Права мои на смерть неоспоримы.

Моя душа со смертью говорит

И на костре отчаянья горит.

Вот маленький колдун, исполнен он отваги,

Хоть слабая рука им водит по бумаге.

Слова, им сказанные, — немы, но глаза

Способны услыхать все то, что он сказал.

Звучать и трепетать сердца он заставляет,

Картины яркие в сознанье вызывает,

Нанизывает не жемчужины — слова,

Велит, чтоб строчками бумага расцвела,

Захочет кратко ли сказать или пространно,

Красноречивее он может быть Сахбана.[8]

Пусть ты отсутствуешь, пусть от него далек —

Он не боится расстояний и дорог.

Ты видишь, он судьбой повелевает даже:

Должна она исполнить все, что он прикажет.

Хоть тонок он и слаб, зато в делах велик:

Зови его в беде — придет на помощь вмиг.

И пусть он мал на вид, огромный отклик сразу

Находит речь его, пленяющая разум.

В людские души проникает эта речь,

Чтоб их утешить и от зла предостеречь.

Когда с бумагою он в разговор вступает,

На ней он словно черный жемчуг рассыпает.

Или как будто ты на ней увидел вдруг

Весенние цветы, усеявшие луг.

Зачем предаешь меня смерти отказом своим?

Прозрачны глаза твои, словно морская волна.

Узнайте, друзья: я младою газелью убит.

Колдунье за гибель мою отомстите сполна.

На сердце мое совершила коварный набег, —

И горького плена пришлось мне познать времена.

Пусть разум и сердце вернет, мне не жалко души —

И жизнь ей отдам, если жертва такая нужна.

Легко и приятно добиться свиданья с другой —

Приятней, когда от порога прогонит она.

Любовь я скрывал, но навек на лице у меня

Несчастье и страсть начертали свои письмена.

Ее приговор неразумен — но мне он милей,

Чем милость другой, — пусть другая верна и нежна.

Мне имя ее повторяют, корят за любовь —

Упреки такие мне слаще любого вина.

Терпенье мое на исходе — и сердцу шепчу:

«Отвергнув свободу, испей униженье до дна!

Любовным огнем ты по собственной воле горишь —

Я в том неповинен, — твоя это, сердце, вина!

Ты знало: любовь — это меч, задремавший в ножнах, —

Ты меч обнажило, и гибель тебе суждена!»

О дивная дева, рожденная в дальних краях,

Чьи очи оттенком своим повторяют агат!

Высокую шею она повернет, — и тебе,

Ресницы тяжелые вскинув, подарит свой взгляд.

С отчаяньем ты ей заглянешь в глаза — и тогда

Жемчужины слез на ресницах твоих заблестят.

Я взываю к тебе — мой призыв не услышан тобой:

Ты погибель несешь — и возносишь в обитель мечты.

Лишь весною на ветках пунцовые розы цветут —

Но прекрасных ланит никогда не увянут цветы.

С черноглазой красавицей как мне теперь совладать, —

Чье оружие — взоры, стыдливы всегда и чисты?

Ты словам запретила звучать, но глаза не молчат

И поведали тайно, что зов мой услышала ты!

Красавица ей на земле ни одна не равна.

Волшебные речи твердит — лишь очами — она.

Луна на нее посмотрела — и стала бледна.

На родинку глянула — и почернела луна.

Вот юноша — тоской любовною томим;

И травы не шуршат, коль он идет по ним:

Так исхудал, что стал прозрачен, словно дым,

И так иссох, что стал неслышен и незрим.

Я стремился к разлуке, я рвался на волю,

И с тобой провести не хотел я ни дня!

Пью смертельный напиток из кубка разлуки —

Я не знал, что убьет виночерпий меня!

О прохлада свиданья, целебная сердцу, —

Защити от разлуки, спаси от огня!

Лишь успокоюсь душой, как меня настигает

Голос голубки, что плачет вдали от гнезда.

Легче становится мне, ибо наши печали

Можно печалью чужой исцелить иногда.

Перекликаются голуби в роще, как люди,

Плача о каждом, кого настигает беда.

Заплакал безрадостный луг, и роса для него

Расшила тюльпанами плащ красоты неземной.

Когда улыбнется, тюльпанам светло — и от слез

Их веки пылают, и каждый зрачок — золотой.

Ночная прохлада тюльпанам тела распрямит,

Но снова уныло согнутся в полуденный зной.

Земля расцветает, и каждый цветок на земле

Своей красотою поспорить готов со звездой.

Соцветья лугов ароматом наполнили мир,

Соцветья небес преклонились пред их красотой.

Меж лилий росистых пунцовые розы цветут,

Украсили землю цветы — золотые огни.

Я видел: по этой лужайке ступала луна:

Луна по земле не умела ходить искони!

Так дивно прекрасны и тело ее и лицо,

Что кажется: страстью друг к другу пылают они.

Скажи ей, любовью сулящей меня погубить,

В ответ на любовь посылающей муки одни:

«Ты губишь меня, но, молю, не губи до конца —

О, сжалься и гнев свой великий — на малый смени!»

Ты разбавляешь сверкающей розовой влагой

Розовоцветное, в чаше прекрасной, вино.

К чаше склонился кувшин в благолепной молитве —

Но совершить омовенье ему не дано.

Видя нарциссы и трепетный жемчуг жасмина,

Вымолви то, что на свете известно давно:

«Короток нынешний день, скрыт во мраке вчерашний,

День же грядущий, увы, предсказать мудрено.

Годы откроют судьбу, а последнюю новость

От Ненасытной узнать все равно суждено».

Неужели умру на глазах у целителя?

Неужели тобою не буду спасен?

Даже если тобой обещанье нарушено —

Не нарушу я слова, — таков мой закон.

Ты горда и стройна, ты похожа, прекрасная,

На цветок, что в безводной пустыне взращен.

Ты явилась — и друг мой сказал в восхищении:

«Откажись от нее, ты уже награжден!»

Но не всякий разумный советом поделится,

И не всякий, дающий советы, — умен.

Нет, не красавице — я посылаю привет

Молнии той, что сверкнула сейчас в вышине.

В темных дворцовых покоях красавица есть —

Лик ее темен и словно сокрыт в пелене.

Я ничего не услышу отныне о ней,

Видеть отныне ее не позволено мне.

Что горевать о свиданьях, о счастье былом,

Плакать зачем об ушедшем в забвение дне?

Воспоминанье о том, что навеки прошло,

Сходно с рассказом о том, что приснилось во сне.

Упрекающий меня — упрекнуть тебя позволь:

Тот, за кем погоня мчит, часто сам готов напасть.

Может, кто-то из людей и раскаялся в любви —

Не раскаиваюсь я, пусть меня сжигает страсть.

Как осмелился бы я непокорствовать судьбе?

Ведь любовь — судьбы моей неотъемлемая часть.

Если в сердце мне вошла и осталась в нем любовь, —

Значит, сердце перешло победителю во власть.

Взгляни — какой гранат, какие яблоки,

Что может быть прекрасней и дороже?

Какие розы на щеках заискрились,

Как засверкали на лилейной коже!

Ее лицо прекрасное улыбкою

С кораллами и жемчугами схоже.

О том, что страсть бывает безграничною,

Узнает, кто с Зальфо´й взойдет на ложе.

Прекрасная Зальфа подобна яхонту

Из кошелька персидского вельможи.

Эти строки написал влюбленный,

Изможденный телом и душой.

Надо мною сжалился пергамент,

И чернила изошли слезой.

Я луне поведал сотни жалоб —

Перед нею тает мрак ночной.

Я безумен — так верни мне разум,

Дерзостно похищенный тобой.

Разум есть у всех, и нас по жизни

Он ведет неведомой тропой.

Я только настойчивей стал от упреков твоих:

Упреки упорство мое увеличили вдвое.

О, если бы жалость явила младая газель,

Меня б не покинуло сердце, любовью больное.

Возьми меня за руку и помоги перейти

Вспененное бурею море любви роковое.

Но слезы напрасно пытаются пламя залить,

Огонь беспощаден, и мужество гибнет былое.

Как часто в бессонную ночь я сидел у костра,

Где, благоуханные, ветви пылали алоэ!..

Я вспомнил те ночи, когда, как лампады златые,

Красавицы нас озаряли сияньем чела.

Глаза чернооких меня напоили отравой, —

Ведь каждая верную гибель во взгляде несла.

В устах у красавиц жемчужины ярко сверкали —

И речь у красавиц, как жемчуг отборный, была.

Но время прошло, от любви я сегодня отрекся, —

Раздумьем закончить пристало любые дела.

И зло и добро воедино слились в нашей жизни, —

Добро далеко, а всегда ли спасешься от зла?

О ты, что гонишься за тем, чего нельзя достичь,

Ты унижения любви принять без гнева мог.

Как жаль, что юность отошла, что жар любви остыл,

И пламень страсти от тебя теперь уже далек.

Твоя любимая ушла, покинула тебя,

Едва лишь первой сединой покрылся твой висок.

О друг, свиданья не проси у той, что солгала,

Не жди того, чему вовек судил не сбыться рок.

Асма покинула тебя и больше не придет, —

Всем обещаниям ее давно уж минул срок.

Молю, цепей любви не разрывай, —

Я рад, что у любви живу в цепях!

Поверь, к тому, кто столь немилосерд,

Не будет милосерден сам Аллах!

Великий грех — безжалостно сразить

Несчастного, что от любви зачах!

Поэтому я плачу о тебе —

Не о напрасно прожитых годах.

К чему мне плакать посреди жилищ,

Истлевших, рассыпающихся в прах?

Все меньше терпенья в моей истомленной душе,

Все больше скорбей и печалей приходит в мой дом.

В груди моей жаркое пламя тобой зажжено,

Лишь ты совладала бы с этим ужасным огнем.

О, кто и когда мне подскажет, как справиться с той,

Что кубок надежды наполнила горьким питьем.

Она не ответила «да» и не молвила «нет»,

Когда я просил, чтоб со мною осталась вдвоем.

Я ждал и просил, но ответа она не дала —

И горькие слезы на плащ заструились ручьем.

Полны униженья и горечи строки мои;

Но гордость безмерно великая — в сердце моем.

С тех пор как брошен я тобой, покой меня покинул,

Я плачу день и ночь, — вовек не осушу очей.

На крыльях страсти из груди к тебе стремится сердце,

Но грудь не разорвет оно, лишь бьется все сильней.

С твоим уходом для меня скатилось с неба солнце, —

Отныне не пошлет земле живительных лучей.

Ромашку вспоминаю я, твои уста увидев, —

Когда на щеки погляжу — цветы весенних дней.

Я не могу тебя забыть, лишь о тебе мечтаю,

Но ты — за крепостной стеной, — и нет ее прочней.

Я говорю себе: «Коль ты утратил все надежды —

Вернись скорей к своим делам и позабудь о ней».

Словно стеклянное, сердце разбито мое,

И для меня не найдется вовеки врача.

Взор ее слился с моею покорной душой,

Страсть моя к ней, словно пламя костра, горяча.

О погребенный в зыбучих барханах кумир!

О стебелек, о возросшая в скалах арча!

Ты — мое солнце, когда опускается ночь,

Ты — мой светильник, когда угасает свеча.

Средь песков, где не шел караван,

синеглазая в плен захватила,

Налетев на меня, словно сокол,

к добыче стремящий полет.

Желтокрылая — смирно сидит

на перчатке охотника птица,

Златокудрая девушка смелой

походкой в сандальях идет.

Не считал, сколько раз посылала

она обещанья во взорах —

Исполненью ее обещаний

едва ли настанет черед.

Надо мною смеется она —

я роняю слезу за слезою.

Я отдам свою душу за ту,

что усмешки презрительно шлет.

Не внимай, что доносчику шепчет доносчик:

Пусть друг друга они, как собаки, грызут.

Пей вино, пусть его благодатные соки

В плоть, и в кости, и в жилы навеки войдут.

Пей, покуда глазам твоим тоньше иголки

Не покажется самый огромный верблюд.

В движенье челюсти, а сам он недвижим. Смотри,

Быть может, у него дракон шевелится внутри?

Я думаю, когда смотрю на непомерный рот:

Не проглотил ли он базар? Иль сад? Иль огород?

О, этот ненасытный рот похож на страшный ад,

В котором тысячи чертей от алчности вопят!

Какие зубы у него! Остры и велики,

Как мельничные жернова, вращаются клыки,

Откуда этот гул во рту? Мечи кует кузнец

Иль к фараону держат путь посланцы во дворец?

Работа чья слышна во рту — резцов или клыков?

Иль то гремят, звенят ножи дородных мясников?

Барашек у него в руке, изжаренный, дрожит, —

То не Иону ли в воде схватил свирепый кит?[9]

Смотри, козленка он зажал, когтит его, как зверь,

И жертве из таких когтей не вырваться, поверь.

Глотает уток — по одной и по две иногда:

Как бы засасывает их болотная вода!

От жадности готов сожрать со стеблем вместе рис,

И в музыке его кишок попробуй разберись:

То плакальщиц надгробный плач? Рыданье вдов, сирот

О том, что не вернется тот, кто угодил в сей рот?

Все кости он готов разгрызть, иль то крупу он ест?

Иль жернов у него во рту? Иль то со ступой пест?

Чревоугодье свой огонь решило в нем разжечь,

С тех пор напоминает он пылающую печь.

В его желудке и кишках тмин и гвоздика есть

И мельница ручная есть, — побольше только б съесть!

Уйдем же от него быстрей — сожрет он и людей!

Тревоги наши тяжелы, как вьюки лошадей.

Спасайся! Челюсти его нас могут размолоть,

И станет крошевом во рту обжоры наша плоть.

Его не напоит вовек Ефрат своей волной

И не насытит тот ковчег, в котором плавал Ной.

Вздохи страсти превращаются в рыданье,

Говорят они безмолвно о страданье.

Гибнет тот, кто покорён красой газели,

Перед кем любви знамена заблестели:

Рок смягчился и пронзил его стрелою,

Оперенною печалью и бедою…

О, не бойся, о, не бойся, пленник страсти:

Ты узнаешь в счастье — горе, горе — в счастье!

А любовь? Она и радость и страданье.

А судьба? Она и цвет и увяданье.

Как много облаков перед рассветной ранью

Завесили дождем небесное сиянье;

И плачут облака тяжелыми слезами,

Как будто горестно им с небом расставанье.

Как море, небеса волнуются над нами,

И в каждой градине — жемчужное блистанье.

Я так страдаю от любви, — и в час неотразимый,

Пред смертью, не вкусил бы я подобного страданья,

И только честь моя одна — защита от любимой,

Так что ж: любовь иль честь отдать ей в жертву для закланья.

Я написал ей, что влюблен, что не могу таиться,

Пусть тайна моего письма меж нами сохранится.

Но мне ответила она одним безмолвным взглядом,

И этот взгляд меня прожег — томлюсь, как в огневице.

Она молчит, но говорят мне языком понятным

Опущенные вниз глаза — сквозь веки и ресницы,

А если взглянет на меня, то сердце затрепещет;

Как будто в этот миг оно — в когтях у хищной птицы.

Пока ведется на земле кровопролитная война,

Причина бегства и побед во всех сражениях одна:

Влеченье наших пылких душ, о ты, жемчужина, к тебе,

Чья красота всегда в людском обличии затаена.

Вперед бросаются войска, твой свет возвышенный узрев

Перед собою вдалеке, хоть ночь беззвездная темна.

Завороженных смельчаков ты в бегство можешь обратить,

Когда появишься в тылу; и не твоя ли в том вина?

Ты ангел или человек? Ответь же мне, молю тебя,

Поскольку мысль моя давно бессилием посрамлена.

Лик человеческий на вид, но я при этом убежден,

Что тело сродно небесам, столь высока твоя цена.

Благословен Создатель наш, так соразмеривший черты

Своих творений, что тобой Вселенная просветлена.

Не сомневаюсь я: ты дух, вернее, несравненный дар

Прообраза, которым связь всех душ предопределена.

Мы можем о тебе судить, поскольку можем созерцать,

И драгоценнейшая суть явленьем запечатлена.

Когда бы не твое лицо, пришлось бы нам предположить,

Что сокровенный разум ты, а все земное — пелена.

Когда говорят мне о ней, чарует меня аромат,

Как будто бы я опьянен мечтою моею хмельною;

И кто бы ни заговорил, я слышу лишь голос ее,

Как будто шалунья моя всегда и повсюду со мною.

И если меня призовет всесильный халиф ко двору,

С любимой моей предпочту остаться любою ценою.

Расставшись в отчаянье с ней, я тысячу раз обернусь,

Так путник ступает едва ногою своею больною.

Как будто я в бурю тону и вижу спасительный брег,

А море уносит меня своей беспощадной волною.

Пью воду вдали от нее, как будто глотаю песок,

Как будто бы я обречен в пустыне палящему зною.

И если ты спросишь меня, нельзя ли достигнуть небес,

Отвечу, что путь к небесам совпал бы с дорогой земною.

Ненастная тьма в небесах, тяжелая тень грозовая

Моим подражает слезам, безрадостный дождь проливая.

Со мною наперсница-ночь тревогу мою разделяет;

В ночи, как всегда, начеку бессонница сторожевая.

Очей невозможно смежить, никак не закроются веки;

Измученный, тщетно томлюсь, на скорый рассвет уповая.

Смущая во мраке зарю, бессонница мною владеет,

Моих сокровеннейших дум свидетельница роковая.

Как звезды в глубокой ночи окутаны мглистым покровом,

В нашествии сумрачных туч таятся, незримо всплывая,

Так в сердце таится любовь, малейших стыдясь проявлений,

И втайне стремится к тебе мечта моя, вечно живая.

Надлежит пасти мне ночью ясноокие стада

Звезд недвижных и подвижных в беспредельной вышине.

Будто эта ночь и звезды — мрак, в котором страсть моя

Все еще меня сжигает в ослепительном огне;

Будто страж я неусыпный в зеленеющем саду,

Где среди травы нарциссы расцветают при луне;

Би´тлимус бы многомудрый согласился, будь он жив,[10]

Что среди людей не сыщешь звездочетов, равных мне.

Он буйствует без конца, бессонницею томим;

Тоскующего в плену вино упреков пьянит.

Чудит он, безумствует, перечит он сам себе;

Кланяется и клянет, ласкает и бранит.

Разлад, разлука, разрыв, печаль для нас, как для звезд, —

Закон, который, в пути разрознив, соединит.

Утолена моя страсть, и я, завистник былой,

Теперь в блаженстве моем среди людей знаменит.

Среди цветов мы в саду, а в небесах облака,

И мы наслаждаемся: Аллах счастливцев хранит.

Отрадный дождь, облака, благоуханный сад

Как слезы под сенью век и как румянец ланит.

Узнать бы мне, кто же она, быть может, посланница солнца,

А может быть, призрак луны, мелькнувший в лазури безбрежной;

Кто знает, быть может, она — моя сокровенная дума,

А может быть, образ души, причуда тревоги мятежной?

А может быть, эта мечта, возникшая вдруг перед взором,

Моею душой рождена в своей очевидности нежной?

А может быть, морок она, вернее, предзнаменованье

Судьбы, угрожающей мне, и смерти моей неизбежной?

Человеческая жизнь переменами богата;

Он мой самый лучший друг, я люблю его, как брата.

Я теперь его люблю, а когда-то ненавидел;

Прямо должен я сказать: в нем я видел супостата.

Мнимый враг мне другом стал, так что в нем души не чаю;

И разлука нам страшна, словно тяжкая утрата.

Скрыть не в силах я тоски, стоит мне его покинуть;

Расставаясь, мы живем в ожидании возврата.

Не вдруг возникает любовь, которая длится весь век;

Не сразу великий огонь от этого вспыхнет огнива.

Приходит любовь не спеша; тем крепче твердыня любви,

Надежда в устоях своих, к любым переменам ревнива.

Нельзя преуменьшить любви; не сдвинуть ее, не столкнуть;

Недвижная — только растет, незыблемая — терпелива.

Поспешно травинка взошла, но быстро погибнет она,

В безвременном росте своем, болезненная, тороплива.

А я плодородная новь, которую трудно вспахать,

Однако большой урожай приносит подобная нива.

Враждебная лишь сорнякам, лелеет она семена;

Довольствуясь мелким дождем, не требует почва полива.

Волосы рыжего цвета тщетно порочит навет;

Я все равно прославляю этот пленительный цвет.

Солнце такого же цвета, золото солнцу сродни;

Солнечный луч воспевая, свой выполняю обет.

Кто порицает нарциссы в благоуханном саду,

Где по ночам золотится звездный чарующий свет?

Пеплу и праху привержен разуму наперекор

Тот, кто прельщается черным, вечный нарушив запрет.

Угля чернее нечистый, и в преисподней черно;

Горестями омраченный, в черное скорбный одет.

Черное знамя взметнулось, и убедилась душа:

На перепутиях мира правды спасительной нет.

Наблюдая, как я прохожу, смиренный,

Встречный думает: кем же пленился пленный?

Догадается, всмотрится, усомнится

И задумается человек степенный.

Начертанье таинственное мы видим,

Но неведом нам дух его сокровенный.

Слышим, как среди веток воркует голубь,

Как он стонет и как поет он, блаженный.

Но хотя, сладкогласный, нас всех чарует,

Непонятен его напев совершенный.

Говорят: «Почему ты не спишь ночами?

Молви нам, как зовется твой клад бесценный?»

Не могу, потому что померкнет разум,

Разобьется в бурю светильник мой бренный.

Сомневается зоркий и прозорливый,

Но в самом сомнении смысл несомненный.

Опасней всех соглядатай, который не спал ночами,

Который знаком с любовью, грозящей сердцу разором.

Он сам страдал и томился, в живых он остался чудом,

Изведав коварство страсти, берущей душу измором.

Теперь он отлично знает, на что способен влюбленный,

Которого он считает корыстным и хитрым вором.

Утешившись поневоле, любовь он возненавидел,

Ее с тех пор называя недугом или позором.

За милой моей следил он, отвадить меня старался,

Ограде не доверяя и самым крепким запорам.

И было нам с милой тяжко, и было нам с милой больно;

Жестоко нас поразила судьба своим приговором.

Без ненависти ухожу, подругой моей оскорбленный;

Поверить не так-то легко: любимую бросил влюбленный.

Но больно смотреть на газель, которая мне изменила;

Стремлюсь я в отчаянье прочь, обманутый и уязвленный.

Желаннее смерть, чем любовь, которой сподобился каждый,

Кто здесь побывал невзначай, щедротами не обделенный.

В душе пламенеет любовь, сжигая злосчастное тело;

Печальный, пылаю весь век, доселе не испепеленный.

Аллах всемогущий велел плененному вечно бояться

Того, кто пленяет его, победой своей ослепленный;

Отступничество разрешил Аллах, если смерть угрожает;

И праведник с грешником схож, и схож со слепцом просветленный.

Меня надежда посетила, и к ней протягивал я руку,

Она, однако, ускользнула, стремясь к небесному чертогу.

Я полагал, что пребывает она среди светил небесных,

Как будто бы не приближалась надежда к моему порогу.

И мне завидовали прежде, как я завидую сегодня;

Другим надежды подававший, надеюсь нынче понемногу.

Людьми насмешливо играет судьба в своем коловращенье;

Благоразумный в этой жизни готов к плачевному итогу.

Что такое наша встреча: расставанье боязливых

Или в час благословенный воскресенье справедливых?

Что такое разлученье: кратковременная кара

Или вечное проклятье для безумцев нечестивых?

Напои, Аллах, прохладой дни, минувшие в блаженстве,

Бесподобные подобья лилий гордых и стыдливых,

Лепестки которых — ночи в колдовском благоуханье,

Сокращающие с жаром жизнь любовников счастливых.

Упоительную близость мы вкушали беззаботно,

Как бы дней не замечая, безнадежно торопливых.

И пришло другое время: верность, кажется, сменилась

Вероломною изменой и пустыней дней тоскливых.

Не отчаивайся, сердце! Время, может быть, вернется,

Обернется к нам былое, приголубив сиротливых.

Возвратил же Милосердный Омейядам власть былую;[11]

Ты, душа, в невзгодах помни, что Аллах за терпеливых.

Не все ли душа объемлет, как будто бы на просторе

Даль с близостью сочетая в телесном тесном затворе?

Вся жизнь человека — тело, в котором душа таится:

Любимая в каждом вздохе, любимая в каждом взоре.

Ей дань мы прилежно платим, и ей же мы благодарны;

Погибли бы мы мгновенно с душой своею в раздоре.

Так реки на этом свете: пусть русла полны водою,

Вольются все воды в мире в необозримое море.

Она ушла, удалилась, она вернется едва ли,

И сразу выдали слезы все то, что ребра скрывали.

Как сердце в груди устало, и как измучено тело!

Тебе не спастись, не скрыться от вездесущей печали.

И в доме гостеприимном ты ложа не согреваешь;

Покоя ты не находишь, куда бы тебя ни звали.

Как будто облако в небе, ты мчишься неудержимо,

Гонимый ветром жестоким в чужие грозные дали.

Как будто ты вера в Бога, которую нечестивец

Отверг, потому что бредни в душе восторжествовали.

Что, если звездой во мраке к беззвучному окоему

Ты мчишься, дабы другие в покое век вековали?

На милость и на жестокость ответишь судьбе слезами,

Которые проливаться с тех пор не переставали.

Вижу ночью, вижу днем дом властительницы милой,

Только скрыта от меня госпожа враждебной силой.

Разве легче мне теперь в этом сладостном соседстве,

Если милая моя там под стражею постылой?

Я не знаю, как достичь мне красавицы соседки,

До Китая долететь легче птице легкокрылой.

Я напиться не могу, хоть колодец ясно вижу,

И прельщает он меня, напоен подземной жилой.

До тебя рукой подать; камень только над тобою,

Но недаром твой приют называется могилой.

Как в губительных скорбях обрести мне исцеленье,

Если рядом госпожа и при этом в отдаленье?

Я соседку полюбил, но, пожалуй, привело бы

В Индию меня скорей неустанное стремленье.

Так вблизи от родника изнывающим от жажды

Позволяет каждый шаг уповать на утоленье.

Болезнь сокрушает меня, тяжелая мучает рана;

В отчаянье был бы я рад отведать любого дурмана.

Глотнуть я хотел бы вина, где столько смертельного яда,

Что маленький стоит глоток отравленного океана.

Бесстыдные ночи мои моею душою прельстились,

Как будто сокровищ моих преступная жаждет охрана.

Как будто врагиня судьба из рода лихих абшамитов,

А сам я сторонник Али, противник халифа Османа.[12]

Тебе не нужны сравненья, как солнечному сиянью,

Казались бы украшенья постыдной тщетною данью.

Дивлюсь я душе печальной: неужто не умирает

Она в затяжной разлуке, подверженная страданью?

Дивлюсь я бренному телу; никак его не разрушит

Она в затяжной разлуке, подверженная страданью?

Дивлюсь я бренному телу; никак его не разрушит

Судьба своею тяжелой неотвратимою дланью.

Ликуешь после разлуки, когда любимый вернулся;

Так радовался бы мертвый, когда бы вдруг он очнулся.

Спасает радость порою того, кто гибнет в разлуке,

Как будто лежал недвижимый, и ожил, и встрепенулся.

При этом следует помнить: нередко смертельна радость;

Был некто сражен восторгом, упал и не шелохнулся,

Как тот, кто томился долго жестокою, жгучей жаждой

И пить принялся так жадно, что сразу же захлебнулся.

Не успела ты приветом скрасить мне существованье,

Кратковременную встречу вновь сменило расставанье.

Близость вновь сменилась далью, страсть былую возбуждая,

Словно в этой краткой жизни тосковать — мое призванье.

Так бывает обнадежен путник молнией ночною,

Полагая, что во мраке видит он обетованье,

Но мгновенный этот проблеск в темноте густой и тяжкой

Разве только подтверждает, что напрасно упованье.

Сей лик прекрасный достоин заоблачного чертога;

Цветы перед ним склонились, как перед посланцем Бога.

Он свеж, когда солнце летом в созвездии Льва сверкает;

Пылает он, когда солнце в созвездии Козерога.

Пускай расстается с телом душа моя в день разлуки,

Он мне возвещает радость, которой чужда тревога.

Любимую обнимая, забыл я былое горе;

Зачем не дала мне прежде любовь такого залога?

Хоть слезы горькие льются, завидует единенье

Подобному дню разлуки, когда печаль у порога.

Упреки напрасны теперь, отброшена злость, как личина;

Разлука — великая рать; ее посылает судьбина,

Разлукою посрамлена, бежит неуместная ссора;

Изгладилась в наших сердцах ее роковая причина.

Так бегством спасается волк, свирепого льва избегая,

Хотя пропадает подчас добытая волком дичина.

Сегодня разлуке я рад, она прогоняет раздоры,

Однако не помнить нельзя, какая грозит мне кручина.

Казалось, недуг отступил, и страждущему полегчало,

Однако спасения нет: потом наступает кончина.

Мне сказали: «Уезжай! Вот желанное решенье!

Может быть, в чужих краях обретешь ты утешенье».

Я в ответ: «Меня никто не утешит, кроме смерти;

Дважды в жизни яд меня не введет во искушенье.

Отдаление в любви хуже самой страшной казни;

Если милой нет вблизи, остается сокрушенье.

Сердце — лакомая снедь, страсть — назойливая гостья;

Ей не стану докучать, повторяя приглашенье».

Мне восторг непревзойденный утро, вспыхнув, даровало;

И, меня с тобою сблизив, счастье восторжествовало.

Редкий плод бесплодной почвы, первенец жены бездетной,

День, врачующий недуги, — благодатное начало!

Эти молнии сближенья не обманывают сердца,

И не блекнет сад зеленый, где блаженство созревало.

Перси-персики набухли; говорят они прекрасной:

«Поспешай же!» — но перечит сумрачное покрывало.

Так одно красотку тянет, а другое не пускает;

Со стыда лицо пылает, как заря весною, ало.

Мой недуг от глаз прекрасных, только в них же исцеленье,

Жизнь моя с моею смертью, а любимой горя мало.

От змеиного укуса лишь змеиным лечат мясом,

Или было бы смертельно ускользающее жало.

Нет, мыслей моих вам не сжечь, вы можете сжечь лишь бумагу,

А мысли таятся во мне, без них я в дороге ни шагу;

Куда ни поскачет мой конь, со мной не расстанутся мысли;

Я с ними хожу по земле, и с ними в могилу я лягу.

Не нужно рассказывать мне о том, как бумагу сжигали;

Храните науку мою, ведущую к вечному благу;

Вернитесь к началу начал, которое скрыто Аллахом;

В неведомом смысл находя, мудрец проявляет отвагу.

Науку с верхов начинать пристало только невежде,

Который, весь век суетясь в бесплодной, тщетной надежде.

Не зная надежных корней, привержен мнимым вершинам,

Себя мудрецом возомнил, а сам глупее, чем прежде.

Предвижу в глубине души, как возвестят мою кончину.

«Ибн Хазм почил», — произнесут собратья, выразив кручину;

Заплачут верные друзья, враги злорадно засмеются;

Кто будет искренне грустить, кто будет лишь носить личину.

Я знаю, слезы потекут, и каждая горючим током

На человеческом лице оставит лишнюю морщину.

Аллах, помилуй ты меня, когда придется лечь в могилу,

Где предстоит найти приют вельможе и простолюдину.

Тогда пущусь я в дальний путь, оставлю радости земные;

Изведаю всем существом неотвратимую судьбину.

Когда бы только запастись мне в жизни добрыми делами,

И горе мне, когда без них я этот грешный мир покину.

Далекая, всю жизнь мою ты вобрала сполна —

И позабыла, кто твой раб, чей мир лишь ты одна;

Его забвенью предала и выжгла, как огнем,

И в сердце даже места нет для памяти о нем!..

Лишь по ночам порой блеснет надежды луч во сне —

Тогда я верю: счастья миг еще придет ко мне.

Увы, покинут я… Но не из неприязни

Любимая моя меня подвергла казни,

В лицо не бросив мне прямого обвиненья, —

А просто чтоб узнать предел долготерпенья.

Ей нравилось, что я приказа жду любого,

Что умереть готов, когда б сказала слово;

Меня благодарить она не прекращала

За то, что я прощал, — а ей всегда прощал я…

О ивовая ветвь! Газель моей пустыни!

Как сделать, чтоб она меня любила ныне?

Награды ждет мое похвальное смиренье…

О, как завоевать ее благоволенье?..

Я вспомнил тебя во дворце аз-Захра[13] —

Стояла прекрасного лета пора,

Был воздух прозрачен и нежен зефир, —

Несли они сердцу спасительный мир;

В саду серебрились, звенели ручьи —

Как будто упали браслеты твои;

Скользил по деревьям луч солнца косой,

Клонились цветы под обильной росой:

Как будто ко мне заглянули в глаза —

И вот и на них появилась слеза…

Раскрылась вдруг роза, свой сон поборя, —

Все ярче и ярче пылает заря.

И всё здесь — как память о нашей любви,

Она неотвратно теснится в крови,

И сердцу от памяти той нелегко —

Ведь ты недоступна, ведь ты далеко!

Когда бы и вправду меня ветерок

К тебе отнести на мгновение мог,

Пред взором твоим встал бы я — молодой,

Но с бледным лицом, изнуренным бедой…

А если б я встретился снова с тобой,

То был бы опять я доволен судьбой!

Ведь ты драгоценней каменьев любых —

Кто любит, находит блаженство без них.

Моя драгоценность, бесценная ты,

Недавно еще, влюблены и чисты,

Друг с другом мы спорили в силе любви…

Ужель ты обеты забыла свои?..

Превратилась близость в отдаленность,[14]

Теплоту сменила отчужденность,

Твоего присутствия лишенный,

Жду теперь я казни предрешенной!

О, поверь мне, в этот час прощальный

Ощутил бездонную печаль я,

Что сама не старится, а старит

И, взамен улыбок, слезы дарит…

Мы любви напиток пили оба.

Но кругом росла людская злоба,

К небесам мольбы врагов летели,

Нашу чашу отравить хотели.

И завистники не обманулись:

Мы в своем напитке захлебнулись,

И на землю рухнули стропила,

Что любовь нам некогда скрепила;

Порвались надежнейшие узы

И рассыпались, как с нитки бусы!

Но ведь были времена — разлуки

Не боялись ни сердца, ни руки;

А сейчас надеждою на встречу

Ни одно мгновенье не отмечу…

Знать хотел бы тот, кто и в несчастье

К недругам врагов не обращался, —

Получили ль повод для злорадства

Вы, нарушив душ святое братство?!

Мне разрыв казался страшным бредом;

Ты ушла — но я тебе лишь предан!

Ты ж врагам для своего позора

Так бездумно услаждаешь взоры…

После бури ведь покой бывает —

Почему ж тоска не убывает?

Даже днем не вижу я светила —

А с тобой светло и ночью было!

Ты была моим душистым миртом,

Лишь любовь владела целым миром;

Древо страсти к нам клонило ветви,

Мы срывали плод любви заветный…

Я не скрою, что твоя измена

Не избавила меня от плена,

И по-прежнему, клянусь Аллахом,

Без тебя весь мир считаю прахом!

И не нужен друг или другая —

Твой, как прежде, раб я и слуга я!..

О гроза! Лети в дворец тенистый,

Напои там влагой серебристой

Ту, кто в страсти не жалела пыла,

Кто вином любви меня поила,

И узнай, страдает ли в разлуке

Та, что обрекла меня на муки!

Ветерок, лети и ты за ливнем —

От того, кто ею осчастливлен,

Передай привет для той, чье слово

К жизни бы меня вернуло снова!..

Так она нежна, что кожу ранят

Ей браслеты и златые ткани;

Так прекрасна — что всегда в короне

Видит ее взор мой покоренный;

Так светла, что на ее ланитах

Яркий свет созвездий знаменитых.

Не равны мы с ней происхожденьем —

Но любовь известна снисхожденьем.

Дивный сад, прохладный сад, в котором

Все плоды цвели под нашим взором!

О, пора прекрасная услады,

Что дарила сказочные клады!

О, блаженный час, когда надеждой

Укрывали тело, как одеждой,

И как знак божественного дара

Слышался мне плеск аль-Каусара!..[15]

Вместо райских кущ теперь, я вижу

Лишь колючки да зловонья жижу!

Что же делать, коль на этом свете

Мне тебя уж никогда не встретить?

Значит, так нам суждено судьбою —

Встретимся на небе мы с тобою…

Так храни же верность в отдаленье,

Пребывая под Аллаха сенью!

Все равно я не смирюсь с разлукой —

Память о тебе тому порукой,

И тому залогом — сновиденья,

Что увижу нашей встречи день я!

Я недругов своих люблю: ты тоже ведь не друг —

Иначе как сумела ты в меня вселить недуг?

Во мне ты хочешь вызвать гнев? Ответ — любовь моя.

Пускай несправедлива ты — роптать не стану я.

Ты вся — как солнце, но при нем ясней заметна тень,

Ты ярко светишься в ночи… и омрачаешь день.

Я знаю: жалобы любви рассеются, как мгла, —

О, только б милосердней ты к несчастному была!

О ночь, продлись подольше, приблизь мгновенье встречи;

О ночь, продлись подольше — ведь миг свиданья вечен!

О ночь, продлись подольше, влюбленному послушна;

О ночь, продлись подольше!.. А впрочем, нет, не нужно!

Ведь мне все ждать сегодня, томиться под луною,

Не зная — будет, нет ли моя луна со мною!..

О ночь, я жду ответа с надеждою и страхом,

Скажи: она верна мне? Скажи, молю Аллахом!..

Ответил голос ночи печально и уныло:

«Она забыла клятвы и чувству изменила».

Твоя любовь — бесценный клад… Но как его найти?

Пусть благосклонная судьба укажет мне пути…

Зеница ока моего, пришел разлуки час —

Тебя оплакало оно, с покоем разлучась!

Да и судьба моя ко мне была добра, пока

Твой несравненный дивный лик не скрыли облака.

Ты жизнь моя, и не могу я жить в разлуке с ней —

Уж лучше пусть меня земля укроет поскорей!..

Увы, любовь мою сокрыть глаза мешают мне:

Лицо не может от души остаться в стороне.

Победила правда все сомненья,

Обрела утраченные звенья.

Даже недругам и тем уж ясно,

Что злорадство их, увы, напрасно,

Что они все верили доныне

В то, чего и не было в помине,

И впустую жаждали при этом,

Чтобы кто-то изменил обетам,

Чтобы тот, кому чужда измена,

Свой зарок нарушил непременно…

Нет, огонь они не погасили —

Договор остался в прежней силе,

Сокровенное в душе хранимо,

Неприкосновенно, неранимо…

Не суди ж меня за то, что ныне

Вдалеке я от своей святыни.

О великодушная, Аллахом

Я клянусь, что сердце чуждо страхам,

Что любви твоей все так же жажду,

Сердце посвятив тебе однажды.

А оно, поверь, имеет цену:

В нем найти не сможешь ты измену!..

О луна с таинственным узором,

Я душой тебя ищу, не взором!

Но когда бы взору ты явилась,

В том была б немыслимая милость,

И тогда б узнал я, без сомненья,

Что с меня сняла ты обвиненья!

Мне хватило бы всего минуты,

Чтоб понять — сняла ль с меня вину ты…

Печальным быть не может рок:

Любить тебя я дал зарок.

Не может день быть омрачен:

Ведь я с тобой не разлучен.

Мои мечты в твоем саду

Посеял я… Но что найду?

Какая жатва за труды?

Боюсь, смертельны те плоды!..

Мне вероломство воздала

За верность ты… О, как ты зла!

Продать любовь за полцены —

Я не прощу твоей вины!

Пусть это мне послужит впрок…

Но нет… Любить я дал зарок!

Зачем ты кинула меня в объятия невзгод,

Зачем покинула меня — ко мне покой нейдет!

Зачем связала по рукам и бросила в беде:

Тебя одну лишь вижу я — всегда, во всем, везде!..

Пускай подаст какой-то знак, откроется на миг

Мучитель мой, властитель мой — твой лучезарный лик!

Свободен, словно птица, был… Теперь попал я в сеть,

И тайной, что я так хранил, теперь владеют все!..

Моя газель, увы, нет сил расстаться мне с тобой —

Как пожелаешь, так верши, владей моей судьбой!

Всю ночь мы любили и пили вино,

Покуда заря не вступила в окно

И звезды, покорны лучам заревым,

Не начали таять, как утренний дым,

Всю ночь напролет были счастливы мы,

Презрев все тревоги под пологом тьмы…

Но радость недолго дарил небосклон —

Ведь ночи любви быстротечны, как сон.

Влюбленный, простившись с тобой у дверей,

Простился с покоем и с тайной своей.

Но вновь он всего не сказал напрямик,

Так быстро мелькнул провожания миг!..

Сестра полнолунья! Неужто Аллах

Тот миг сохранить не захочет в веках?

Когда не со мною, не рядом она,

То ночь беспросветна, безмерно длинна;

Когда же ты здесь, — как виденье легка, —

Ропщу я, что ночь для меня коротка!

К нему с востока донеслось дыханье ветерка —

И пробудилась память в нем и вспыхнула тоска,

И слезы потекли из глаз, они текли ручьем:

Тому, кто молод и влюблен, поплакать есть о чем.

Есть отчего грустить всегда!

Два друга знают, отчего и почему скорблю

И что, пока могу терпеть, сжав зубы, я терплю.

Всегда старался отдалить я приближенье бед, —

«Сегодня — пир, а завтра — бой», — как говорил поэт.

Постигла и меня беда!

Ночь натянула тетиву, и стрелами невзгод

Я прямо в сердце поражен — стрелок был метким тот!

Посланец бед нанес удар недрогнувшей рукой…

Пытаюсь в медленной звезде я обрести покой.

Неспешный путник — та звезда…

В тюрьме суровой дни текут тоскливою волной.

О Ко´рдова, прекрасна ты! К тебе стремлюсь одной!

Покоя в сердце не найду и не предамся сну,

Пока те радостные дни и ночи не верну!

От них не стало и следа…

О, как чудесен твой предел — идет там шумный пир,

И гул веселых голосов звучит на целый мир,

И ясен день, и ночь светла, и утренним дождем

Покров твой мирный орошен, и все цветет на нем.

Все, как и в прошлые года…

Благоухает базилик, и ветви, захмелев,

Качаются от ветерка, как станы стройных дев,

Спокоен вид зеленых кущ, и птицы там поют…

О благодетельная сень, дающая приют!

О ар-Русафа, Айн Шухда!..[16]

Аль-Джафарийя, аль-Укаб,[17] забуду ли я вас —

Там был я весел каждый миг, беспечен каждый час!

Я не забуду аль-Акик,[18] нарциссов полный луг —

Как часто юные мужи там собирались в круг,

И пела в роднике вода…

А если низко над землей ходили сонмы туч,

То вместо солнца нам сиял игристый винный луч,

И виночерпий был красив, как роза вешним днем,

Его запястья, словно хной, окрашены вином,

И сладки томные уста…

Вверх по течению реки к мосту ходили мы —

Там поражали белизной песчаные холмы,

И ароматом напоен был шорох ветерка,

И все цветы ему в ответ качалися слегка,

Тот берег в памяти всегда…

Мы помянуть должны добром тех суток череду,

Что во дворце Насих прошли у счастья на виду,

Где сталь холодного ручья текла у наших ног

И солнце наводило блеск на ржавый свой клинок,

Где жизнь красой своей горда…

О, как великолепен вид желанной аз-Захра,

Где незабвенные сады и нежные ветра!

Мне заменяла та краса и райскую красу…

Пока живу, я этот рай в душе своей несу!

Он не померкнет никогда!..

Но почему же вспоминать я не могу без слез

Прекрасные места, где нам встречаться довелось,

В одежды яркие любви рядились где не раз,

И к наслаждениям вели всех, кто послушал нас?

Как велика их череда!..

Пусть носит вечно аз-Захра весенний свой наряд,

И пусть достойные сыны ей лучшее дарят,

Пускай всегда здесь будет мир, мы видим счастье в нем,

Так у небес просили мы и вечером и днем.

И приглашали всех туда…

И часто верилось мне там, под сенью аз-Захра,

Что беспощадная судьба бывает и добра.

И потому надеюсь я: несчастный мой удел

Изменится и станет все, как я того хотел!

Опять взойдет моя звезда…

Завистник мне сказал, что та, кого люблю, больна…

«Стыдись, — ответил я ему, — ты болен, не она!

А эти бусинки — не пот, алмазы на челе.

Я совершенней красоты не знаю на Земле!

Ведь тело дивное ее под стать волнам реки…

Что ж удивляться — на волнах бывают пузырьки!»

О, кто поймет твой зов, твой плач,

И где тот лекарь, где тот врач,

Кто исцелит лихой недуг,

Что завладел тобою вдруг?..

И чем поможет тут совет?

Того, кто нужен, рядом нет:

Он здесь — в душе, и вдалеке —

В эфире, в легком ветерке.

О, если б этот ветерок

Соединить сердца помог!

О ты, к кому желанием томим!

Когда б сумел я стать собой самим,

Когда б судьба дала мне выбирать —

Мой выбор пал бы на тебя опять!

Пускай корят завистники, пускай, —

За верность чувств хоть ты не упрекай!

Да, пусть меня завистники корят,

«Она тебя забыла, — говорят, —

Твои упреки ей — что горький плод;

Ее душа давно другого ждет…»

Пусть говорят… Наверно, я из тех,

Которые, любя, прощают грех.

В любви — я раб, а ты — моя мечта…

О, как неодолима красота!

Отнимешь ли ты одеянье, которому имя — любовь?

Уйдет ли твоя благосклонность — и мне не узреть ее вновь?..

Неужто все так совершится? Неужто любви моей путь

Усеян напастями будет, а счастья, увы, не вернуть?..

Я отдал тебе без остатка и душу и сердце свои —

И как же теперь я утешусь, не зная ответной любви?

Для тех, кто взаправду полюбит, их чувство — смертельный недуг,

И, значит, свое исцеленье лишь в смерти найду я от мук!

Укоры я все и упреки скрываю в себе глубоко,

Лелею и вновь забываю, и гнев мой проходит легко.

А чтобы молву успокоить, ты, сердце, в ответ ей скажи:

«Довольствуюсь я даже взглядом жестокой моей госпожи!»

О, подари мне зубочистки стебелек —

Чтоб о твоих устах он мне напомнить мог!

И, может быть, моя умерится тоска,

Когда коснусь я зубочистки стебелька….

О солнце светлое! Величием твоим

Земля гордится перед небом голубым!

А на самой Земле смягчится взгляд любой,

Когда он встретится нечаянно с тобой!

О друзья, наконец-то настал этот день долгожданный,

Помогла мне судьба, подарила свиданье с желанной.

Поутру появился гонец, возвестивший удачу,

Я в награду вручил ему душу — и сердце в придачу.

Ветерок на заре, как тростинку, колышет упруго

Гибкий стан ее девичий, стянутый поясом туго.

Молодая газель, она взором меня поразила:

Бьет без промаха эта стрела, колдовская в ней сила.

Одеяньем своей красоты она мир ослепляет,

Облаченная в плащ своей прелести, гордо ступает,

Осененная сенью стыдливости, томно трепещет,

Веет свежестью утренней, юным цветением блещет.

Ее шеи сиянье срамит белизну покрывала,

А румянец щеки — ожерелий рубины и лалы.

Нежно стан изгибая, а голову вскинув надменно,

Вот проходит она — неприступна и столь вожделенна!

О букет благовонный, что мне подарила подруга,

Аромат, исцеляющий душу и плоть от недуга!

Белой, нежною дланью она мне цветы протянула,

Подведенными дивно глазами в глаза заглянула.

Как роса, с каждой ветки мне свежесть на пальцы стекает,

Каждый лист, как опрысканный мускусом, благоухает.

И когда она дарит жасмина душистые грозды,

Мнится: это луна мне вручает блестящие звезды.

Она ликом прекрасна, еще превосходнее нравом,

Речь подобна вину или сладостно пахнущим травам.

После дней разлучения в миг восхитительной встречи

Утешают и лечат ее животворные речи.

О радости давней напомнила встреча с тобой —

О том, что сгорело давно и рассыпалось в прах.

Я вспомнил, как нас обручил расцветающий луг

И облако счастья над нами прошло в небесах.

Дивлюсь, как тоска неотвязна и страсть глубока,

Твержу: «Все забыто!» — но нет исцеленья в словах.

Пройдешь ты, свой взор ненароком на мне задержав,

И в сердце измученном снова — томленье и страх.

Утешиться сердцу велю — но бунтует оно,

Не хочет забыть о минувших блаженных часах.

Отречься велю, — но строптивое сердце твердит:

«Того, кто отринет любовь, да отринет Аллах!»

Жизнь отдам без раздумий, как жертва сия ни мала,

За Луну, что всегда, словно в день полнолунья, светла.

На щеках ее свежесть блестит как ночная роса —

Свет утешный для тех, кто стремится душой в небеса.

Упрекает она — терпеливо упреки сношу,

Обижает из блажи — и я же прощенья прошу.

Может быть, я рассудок совсем потерял от любви,

Но прощаю тебя — пусть они говорят, что хотят.

Пусть не спит клеветник, измышляющий новую ложь:

Никакие сомненья отныне меня не смутят.

Мы с любимой вдвоем, и она улыбается мне,

Между нами навек нерушимы согласье и лад.

Кто обидел кого, мы не будем о том вспоминать,

Если хочешь, я первым покаюсь: мол, я виноват.

Ни словами, ни мысленно милую не упрекну,

Если б даже была предо мною виновней стократ.

Средоточье любви, воплощенье желаний моих —

В ней одной! Клеветник и завистник пускай замолчат.

О свежая ветка, что прелестью юной цветет,

Ты сердцу подаришь надежды сияющий плод.

Трепещущий стан опоясан цветным пояском,

Глаза отуманены зыбким неведомым сном.

Завесой стыдливости лик ее нежный укрыт,

Зарей непорочной пылает румянец ланит.

Она выступает, подругами окружена,

Как между блистающих звезд — молодая луна.

Разящие стрелами из-под опущенных вежд,

Сколь дивны они и одеждами, и без одежд!

Восходят они горделиво по склону холма

На утренний луг, где волнуется трав бахрома.

Там ты залюбуешься томным изгибом цветка,

Тростинкою хрупкой, дрожащей от ласк ветерка.

Там будешь впивать благовонный соцветий настой,

Опрысканных мускусом и увлажненных росой.

Да будет от засухи луг заповедный храним,

Да влага небес никогда не иссякнет над ним!

Там свежие розы с тобой мы срывали вдвоем,

Там души сливали, там счастье знавали вдвоем —

В те знойные ночи, когда мы так жаждали встреч

И страж нерадивый влюбленных не смог устеречь.

Следы от стоянки любимой в заветном краю —

Пусть дождь напоит их, пусть ливень соткет кисею

Над тем пепелищем холодным, где слезы я лью,

Пусть вырастут маки, печаль утоляя мою,

Печаль о годах, когда жизнь была лугом зеленым.

Томлюсь я, прекрасной владычицей в пленники взят,

Как сладостный мускус — дыханья ее аромат,

Но уши любимой моленьям внимать не хотят,

Я жажду свиданья, тоскою жестокой объят,

И уж не мечтаю утешиться сном благосклонным.

Она как луна разливает сиянье вокруг,

Как юный тюльпан, ее стан утонченный упруг,

Глаза точно стрелы, а бровь как изогнутый лук,

Из уст ее каждое слово — отборный жемчу´г,

Погибель — безумцам, ее красотой опьяненным!

Над башнями гордыми цепь облаков проплыла,

Блестят в синеве голубей серебристых крыла,

Здесь, в Кордове славной, где вся моя юность прошла,

Где отроком я амулеты носил без числа,

Меж знатных мужей я возрос благороднорожденным.

Как часто, печали не ведая, в те времена

С газелями юными я пировал дотемна,

Бросали мы ломтики яблока в чашу вина,

И яркой звездою в ладони мерцала она,

Когда мы любовь прославляли стихом восхищенным.

Скажи, вспоминая о радости нашей былой,

Когда ветерок шелестел на закате листвой

И ночь, словно путник, в дороге застигнутый мглой,

Светильники звезд зажигала над сонной землей:

«О время! Зачем ты жестоко к несчастным влюбленным?»

Ты одна моя отрада, обожаемая страстно,

Та отрада, о которой я молю судьбу всечасно.

Ни вином, ни ароматом насладиться не дано мне,

«Позабудь!» — твержу я сердцу, сердце отвечает: «Помни!»

О поверь мне, я подобен истомленному бродяге,

Что от жажды умирает возле недоступной влаги.

Если бы наветы смолкли, может, семя упованья

Возросло б ростком удачи, принесло бы плод свиданья.

Не смелей меня соперник, но коварней и хитрее,

То, что ты к нему снисходишь, для меня — клинка острее.

Рок нещадный простирает руки, жаждущие крови,

Неизбежную погибель мне украдкою готовя.

Видел я, как ветка ивы гибким станом трепетала,

Видел, как под покрывалом солнце светлое вставало.

Взмыл бы я к тебе на крыльях, разорвав силки бессилья,

Но подрезанные горем не поднимут в небо крылья.

Боль меня отяготила и отчаянье сковало,

Хоть сильней моей любови в мире нет и не бывало.

В отдалении и рядом, светлым днем и темной ночью

Ты — венец моих желаний, упований средоточье.

Все мои мечты и думы лишь к тебе одной стремятся,

Словно ливни звезд падучих, что и утром не затмятся.

Счастлив буду, если ветру ты доверишь вздох нежданный,

Чтобы он ко мне привеял твой привет благоуханный.

Да сохранит Аллах любимую мою,

Я ей не изменю: пускай клевещет враг!

Посулами ее я счастлив и богат,

Храню, как талисман приязни каждый знак.

В мечтах ее черты могу нарисовать.

Чего еще желать, каких чудес и благ?

О полная Луна, как ярок твой восход,

Затмивший блеском весь небесный зодиак!

Благословен вовек ее пресветлый лик,

Повергнувший меня в такой кромешный мрак!

Изойдите, глаза мои, жгучею влагой соленой!

Разорвись от тоски, мое сердце, в груди воспаленной!

Говорят: где заводится лихо, там лиха в избытке.

Даже недругу не пожелал бы я этакой пытки.

Ненасытная страсть истерзала мне душу и тело,

Я на западе скрылся, у дальнего маюсь предела.

Но недуг беспощаден, и тем нестерпимей мученья,

Чем я дальше от той, что могла бы мне дать облегченье.

О, когда бы мне ветер с востока дохнул, легкокрылый,

Ветер, веющий свежестью, вестник из Кордовы милой!

Он по небу несет облаков дождевую прохладу,

Обожженному сердцу приносит покой и усладу.

О изгнанник, свой путь направляющий к землям востока,

Бедный странник, чей день быстротечен, а ночь одинока,

Я на запад иду — задержись, повстречавшись со мною,

Как мудрец мудрецу, я тебе свою тайну открою.

Послужи мне гонцом, скромный путник с душой благородной,

И когда ты достигнешь прекрасной страны плодородной,

Той цветущей равнины, где Кордова блещет красою,

Освежи утомленное сердце рассветной росою

И местам дорогим поклонись, что мечтами согреты.

О какие дворцы там, какие сады, минареты!

Там газель молодая делила со мной наслажденье,

Ради сладких свиданий вводя сторожей в заблужденье.

Тонкий стан выгибала она, истомленная страстью,

И как будто воркуя, во мраке звенели запястья.

И прохладные перлы блестели в устах приоткрытых,

И душистые розы пылали на нежных ланитах.

Эти розы срывая и влажные перлы целуя,

До утра воздавал благодатному мраку хвалу я.

Но увы, седина проступила сквозь черные прядки

Умирающей ночи — и прочь я бежал без оглядки.

О любимая! Друг твой томится в разлуке с тобою,

Он не пьет и не ест и к тебе лишь взывает с мольбою.

Неужели сказать не могла ты, забыв о гордыне:

«Ни к чему нам раздоры, браниться не будем отныне!»

Ты в грехах всевозможных меня обвиняла сурово,

Не простила, сказать не дала в оправданье ни слова.

Если только с чужбины вернусь, где душа истомилась,

Я на все соглашусь, лишь бы гнев ты сменила на милость.

Прикажи — и готов я любые признать заблужденья,

Ведь и подлинный грешник заслуживает снисхождения!

Как мне быть? Уподобиться жестокосердием тебе?

Ты любовь отшвырнула небрежно, а я берегу,

Я обиду своей оскорбленной души задушил,

Ты же гнев на меня распаляешь на радость врагу.

О, воистину сердце мое не обучено мстить:

Если ты разлюбила, то я разлюбить не могу.

Я мечтал лишь о том, чтобы лучше тебе угодить,

Так за что, госпожа моя, ты упрекаешь слугу?

Нет на мне никакого греха и вины никакой:

Неужели я кары неправедной не избегу?

Ты — мой тайный недуг, слез моих потаенный исток,

Вожделенная цель и дорога, и вечная кладь.

Если солнце небесное вечером гасит лучи,

Ты, моя солнцеликая, можешь и ночью сиять.

Насмехайся, брани меня сколько угодно, — стерплю,

За притворством любовь укрывается — мне ли не знать!

Пусть иссохнут завистники! Ты для меня — как звезда,

Что скрывается за горизонт и восходит опять.

Расстался с покоем влюбленный, расставшись с тобой,

Темна его жизнь, а раскрытая тайна — горька.

Он слишком поспешно простился, тебя проводив, —

Зубами с досады скрипит, что свалял дурака.

Сестра твоя в небе не так лучезарна, как ты;

Взрастивший тебя да прославится край на века.

Как долго в разлуке проклятая тянется ночь!

А помнишь, я сетовал прежде, что ночь коротка?

О та, кого со мною нет, та, что всегда со мной!

Молю: к страдальцу снизойди, прислушайся ко мне.

Кем и за что я осужден терпеть такую скорбь:

Тонуть в своих слезах, гореть на медленном огне?

Ужель ни жалости в тебе, ни состраданья нет?

О, рассуди: ведь гибну я не по своей вине.

Как хочешь поступи потом со мною, — но сперва

Позволь хотя бы миг побыть с тобой наедине!

Когда прильнула ты ко мне и сердце сердцем облекла,

Как душу облекает плоть, в одно сливаясь естество,

В груди у каждого врага зажегся ревности огонь,

Завистникам невмоготу смотреть на наше торжество.

Пусть бесятся клеветники, — что мне досужая молва!

Я дал обет своей любви, навеки сохраню его.

Когда тебя со мною нет, хотел бы уши я замкнуть

И взоры в землю устремить, чтобы не видеть никого!

С меня достаточно вполне — услышать твой привет,

Увидеть мельком, нежный взгляд перехватить украдкой.

Не стану большего просить у доброты твоей,

Довольствоваться я готов случайной встречей краткой.

Не стану большего желать, чтоб не будить молвы,

Не радовать клеветников опасною догадкой.

Беречься буду глаз дурных и злобных языков:

Увы, беспечная любовь бывает слишком шаткой.

Тебе столько же лет, сколько дней половинной луне,

Но красою блистающей ты превосходишь ее.

Близким блеск этот кажется, но невозможность достичь

Вожделенной мечты — омрачает мое бытие.

О, в какую пустыню надежда меня завела!

Горьким сделался хлеб мой, соленым, как слезы, питье.

Распусти же поводья, любовь, и скачи во весь дух! —

Нет на свете ристалища шире, чем сердце мое.

О Луна, что взошла на закате туманного дня!

Я утратил свой путь, все дороги тесны для меня.

Восстаю на тебя, проклинаю жестокость оков,

Но любовь побеждает — я вновь унижаться готов.

Ты меня оскорбляешь и мне же велишь: повинись.

Притесненья сношу и смиренно прошу: «Не гневись!»

До чего я дошел, покорившись злосчастной любви! —

Стыдно в этом признаться, мне сладки мученья мои.

Между мной и тобой — то, что в сердце должны мы носить,

Сокровенная тайна, которую грех разгласить.

Никогда не сменю на свободу свой тягостный плен,

Если б даже давали мне новых три жизни взамен!

То, что сердцем своим испытал я по воле твоей,

Не изведал доселе еще ни один из людей.

Будь жестока — стерплю, будь горда — я унижусь опять,

Говори — я внемлю, прикажи — я готов исполнять.

Ты, кого я называю госпожой своей охотно,

Избранная пылким сердцем навсегда, бесповоротно!

Сколько раз завистник бледный осыпал меня хулою,

За любовь к тебе бесчестил, уязвлял насмешкой злою!

Лгут, что я поверил слухам и склонился к подозренью,

Что возревновал подругу и любовь предал забвенью.

Уверяет злоязычный: предо мной ты согрешила —

Так, что нету оправданья для того, что ты свершила.

Говорят, что мне подобный оскорбленья не прощает,

Если в нем обида громче глупой кротости вещает…

Где им знать, что пленник страсти служит ей по доброй воле,

Что краса непобедима, как могучий воин в поле!

Только ты недуг мой знаешь,

Только ты — моя подмога.

Ту, что милостиво судит,

Небо не осудит строго.

Ты смеешься — я рыдаю,

Но тебе чужда тревога.

Разве это справедливо?

Сжалься, сжалься ради бога!

Сон с ресниц моих слетает,

Горе бродит у порога.

«О спокойно спящий ночью,

Удели мне сна немного!»

Как рвешь ты бездумно любви нашей узы,

Не видя иного в них, кроме обузы!

Как рьяно крепишь эти узы разлуки,

Не зная, какие готовишь мне муки!

Но если бы ты заглянула сначала

Мне в душу и тайное тайных познала,

Ты так же томилась бы ночью бессонной,

Как я, на разлуку с тобой обреченный.

О прости! Наконец поднялось покрывало,

Что бесхитростной истины свет затмевало.

Злые недруги, ненавистью обуяны,

Подозренья будили, пускались в обманы.

Но рассаду соблазна усердно сажая,

Понапрасну прождали они урожая.

Раб, что предан душой своему господину,

Не изменит ему и в лихую годину.

Так и сердце мое не способно к измене,

Наш обет нерушим — он превыше сомнений.

Обращаюсь я к той, что судила поспешно,

Осужденный на муку, зову безутешно:

Ты, что жизнь мою ценишь столь малой ценою,

Ты, над кем я дрожу, как скупец над казною,

Эту жалкую жизнь у меня забери ты,

Но верни мне любовь — вот и будем мы квиты.

О луна в небесах, недоступная взгляду,

Ты сияешь душе сквозь любую преграду!

Твоя кожа — как шелк, но ответь, неужели

Тверже камня душа, что живет в этом теле?

Что стряслось бы, скажи, с красотою твоею,

Если б взор несчастливца натешился ею?

Если б ты милосердьем своим поддержала

Жизнь безумца, чью гибель сама приближала?

Неужели в ответ на признанья и просьбы

Мягких, ласковых слов у тебя не нашлось бы?

Скажи мне: «Умри!» — я тебе отказать не сумею,

Неправый твой суд мне судов справедливых милее!

Наказан презреньем, казнен твоим гневом напрасным,

В преданьях любви я пребуду примером несчастным.

Оставив меня, ты оставила мне лишь недуги.

Лишился я сил и здоровья, лишившись подруги.

Владевшая мною, да будешь ты вдвое богаче,

Отнявшая жизнь, дай Аллах тебе в жизни удачи!

Присудишь ли снова разлуку, подаришь ли встречу —

Я в сердце любовь берегу и суду не перечу.

Пусть ливень живительный память мою орошает

И дни наших прежних свиданий в душе воскрешает!

То время заветное было ко мне благосклонно.

И милости щедро лились, как лучи с небосклона.

Но ветер превратностей вмиг расточил и развеял

Все то, что я целую жизнь и копил, и лелеял.

О, делай со мною, что хочешь, мой ангел надменный, —

Тебя не предам я, души не унижу изменой.

В разлуке мне кажется жизнь сновидением грустным,

Питье мое — горьким, как слезы, и хлеб мой — безвкусным.

Недугом желаний ты силы мои подкосила,

Притворством сгубила, жестокостью гордой сразила.

Не ты ли к измене меня равнодушьем склоняешь,

Мечты отнимаешь, надежды мои иссушаешь?

Но нет, никогда не решусь я отныне влюбиться:

К другой никогда не смогу я душой прилепиться.

Пусть время грозит — я ни в чьей не нуждаюсь защите;

Бояться ли дня, если ты — мое солнце в зените?

Взрастил я желанья на почве, надеждой взрыхленной;

Неужто погибель пожнет безрассудно влюбленный?

Презреньем ты мне воздала за мое обожанье,

По сходной цене продала ты любви достоянье.

О, если бы выкупить мне разрешили утрату,

Я всю свою жизнь без раздумья отдал бы в уплату!

Неужели ты можешь смотреть безучастно,

Как томится тебя обожающий страстно?

Как, смирив непокорство, идет он послушно

За любовью — не внемлющей и равнодушной?

Видишь, как я измучен любовной чумою?

Мне бессонница очи обводит сурьмою.

Перечти эти строки, что скорбь начертила:

На слезах ведь замешаны эти чернила.

Неужели надежды не дашь ни глотка мне?

Или впрямь твое сердце безжалостней камня?

Я отчаялся добиться даже слова, даже взгляда:

Гнев твой скорый, суд неправый встал меж нами как преграда.

Обманул тебя мой недруг, низкой завистью страдая,

Ты от друга отвернулась по навету негодяя.

Речи лживые проникли в уши милой точно воры,

Навели дурные чары, нашептали наговоры.

Ты же, будто в помраченье, подлым выдумкам внимала,

Словно радостные вести, их на веру принимала.

Долг любви я не нарушу, свято чту его поныне

И пока дышу, не будет у меня другой святыни.

О любимая, помедли, шага ложного не сделай:

Ведь поспешное решенье — все равно что плод незрелый.

Ненависть — худой советчик, ты же ей внимала жадно;

О любимая, неужто ты и вправду беспощадна?

Разве мало я томился? Как таился я, припомни,

Как тебя я сторонился, хоть и было нелегко мне!

Как на все твои причуды отзывался с восхищеньем,

Притворяясь, будто счастлив и доволен обращеньем!

Не терпел обид я разве, терпеливо не сносил их?

Не прощал тебе такого, что иной простить не в силах?

Той, что друга обвиняла, той, что мучила жестоко,

Разве бросил я хоть слово подозренья иль упрека?

Ты одна — моя надежда, полновластная царица,

Не влечет меня измена, даже в мыслях не таится.

Как с алмазом драгоценным, обращался я с любовью,

Разменять ее страшился, предавая суесловью.

Ты же замутить старалась ключ любви, доселе ясный,

Совершенство чистой страсти оскорбляя ежечасно.

И взошли в душе сомненья, и взросли мои печали,

И поколебалась вера, нерушимая вначале.

Тщетно ждал я объяснений — ты лишь заводила споры,

Отговорки находила, отметала все укоры,

Так искусно возражала, пререкалась так сурово,

Словно в диспуте ученом посрамляла богослова!

О, когда б ты захотела позабыть раздор проклятый,

Обратиться к добрым думам, стать такой, какой была ты.

Я свою не клял бы участь, злым сжигаемый недугом,

Если бы любовь и верность ты ценила по заслугам.

Шлю тебе привет последний! На судьбу роптать не смею,

Умерла любовь до срока — должен я проститься с нею.

Должен я забыть о милой — но забыть тебя легко ли?

Видно, правда: жалок воин, что воюет поневоле.

Сердце бедное не знает, как избавиться от муки,

Лишь страдает, как страдают все влюбленные в разлуке.

О властитель всемогущий, что в беде меня оставил,

Сердце гордое навеки в кабалу отдать заставил! —

Дал ты ей красу и свежесть, но к жестокой стань жесточе:

Пусть уста ее поблекнут и от слез распухнут очи!

Моих врагов твоя измена веселит,

Меня сжигает их злорадное участье.

Но если б мог я откупиться от любви,

Я б сердце отдал, чтоб в ее остаться власти.

Ты освещала жизнь мою, как солнца луч,

Но ты ушла — и все померкло в одночасье.

О, как бы я желал скорей тебя забыть,

Хоть в этом на тебя похожим быть отчасти.

Сгубила ты любовь, так раннею весной

Порою вянет роза нежная в ненастье.

Помыслить мог ли я, что ты меня предашь,

Весь в ослеплении своей несчастной страсти.

Глуха была ты к голосу любви,

Я все взывал к тебе, моей святыне.

Охотно ты внимала клевете,

Мои слова звучали, как в пустыне.

Где обещанья, клятвы где твои?

Их словно бы и не было в помине.

Но поздно мне забвения искать,

Покоя мне не обрести отныне.

Виновен в том, что предан был тобой.

Терпеть не в силах был я этой боли.

Прокля´в тебя, я все ж не мог забыть,

К самой Любви воззвал, с собой в расколе.

И обещала мне помочь она.

Мы любим слепо, верим поневоле:

Надежда в сердце любящем живет,

И заблужденью там всегда раздолье.

Не знаю я, как платят за измену.

Похоже, что довольна ты вполне.

Моей любовью ты теперь торгуешь:

«Кто больше даст? Сойдемся мы в цене!»

Что отдано, то вновь не возвратится,

Былое счастье горше мне вдвойне.

Судьба была не властна надо мною,

Остался я с судьбой наедине.

Но пролетят года, иных ты встретишь —

И лишь тогда узнаешь цену мне.

Я думал, что любовь года испепелили,

И вот я вновь горю в ее горниле.

О, эта девушка — небесное созданье

Из солнечных лучей и звездной пыли.

Лишь детский амулет на шее лебединой —

Хранить ее от бед еще он в силе.

Виденье юности моей ко мне стучится,

Меня как будто счастьем окрылили.

Не стать язычником, познав святую веру, —

Ее не разлюбить мне и в могиле.

Судачат, будто Валла´да[19] так неразборчива стала,

Что коновалу готова она воскурить фимиам.

Абу Амир Ибн Абдус[20] ее дом стороной не обходит.

Мне говорят: дни и ночи он гость неизменный там.

Я отвечал: «Как бы бабочка крылья не опалила!»

Но в толк никак не возьму я, какой для меня в этом срам.

За трапезой самое лучшее мы вкушаем сами,

Ну, а объедки, как водится, бросаем голодным псам.

Я шлю тебе в подарок белоснежный,

Как пальчики красавиц, виноград.

Так ягоды его благоуханны,

Что спорит с мускусом их аромат.

Как капельки воды, они сияют

В прозрачный облаченные наряд.

И сладок их медовый сок душистый,

Как славное вино, они пьянят.

Ничтожен этот дар, но я и душу

Отдать тебе без колебаний рад.

Мне доброта твоя — что свет во мраке,

И ей, увы, достойных нет наград.

Судьба моя ко мне несправедлива,

И милостью ее я обойден.

Предчувствие мне отравляет радость,

Так ядом убивает скорпион.

Но снова был любовью я разбужен,

И вновь ее рукою я сражен.

Она ушла, но все мои надежды

И мысли забрала с собой в полон.

Она воды свежее родниковой,

Едва ее увидев, был пленен.

Она робка, как луч зари стыдливый,

Прелестна, как раскрывшийся бутон.

Румянец на щеках ее играет,

Какой в ней дивный пламень затаен!

О, если б знать — так горе мне твердило,

Но где, скажите, от беды заслон?

Уж минуло то время без возврата,

И отлетел мой легкокрылый сон.

Как будто счастье надо мной сверкнуло,

На миг его лучом я озарен.

Я был в каком-то сладостном дурмане

Пьянен мечтой, теперь тоской казнен.

Ты помнишь, как бродили мы с тобою,

Светилась синева сквозь зелень крон.

Все нежило наш слух и взор ласкало:

Звенел ручей, алел цветами склон.

Как все изменчиво в мире, и ныне я возвеличен,

Меня осеняет слава и окружает почет.

Эмир, каждый день дарами готов ты меня осыпать.

И чем воздать я сумею за этот поток щедрот?

По воле твоей теперь я в чудесных рощах Эдема,

Но стих мой, увы, в смятенье, и строки летят вразброд.

И я брожу очарован под ласковой сенью сада,

Где просится прямо в руки с ветвей услужливый плод.

Ручьи прохладою дышат, и золото чайной розы

Не помрачит красою поток серебряных вод.

Лишь заворкует голубка, я слышу напев Гарида,

Иль Мабада дивный голос в моей душе оживет.[21]

А вот предо мною плещет бассейн с целебной водою,

Она, пожалуй, и сердце излечит от всех невзгод.

Сияет лазурная чаша в белоснежной оправе,

Как будто ее наполнил собою сам небосвод.

А там, над влагой лучистой парит небесная дева,

Она пленительна, словно весенней зари восход.

В ней трепетность гибкой ивы, и взор ее полон неги,

Но сердце мое смущает очей ее светлых лед.

Она сказать что-то хочет, но произнести не в силах,

И все же чудится: слово слетит с нежных уст вот-вот.

В прозрачном воздухе тает ее немая улыбка,

И эту тайну навеки она с собой унесет.

Без меня ни один не обходится праздник,

И безрадостным станет любое веселье.

Я всегда пребываю в немеркнущей славе,

Ведь в груди у меня — благородное зелье.

Тайный пламень души и ее откровенье

Нам дарует порой золотое похмелье.

И красою со мной кто сравниться посмеет,

Если в юных руках я воздушной газели?

Я шлю тебе золото сада,

Цвета оно огневого.

Это творение солнца

И ветерка блажного.

С этих медовых яблок

Не смыть румянца живого.

Вот так же пылают щеки

У юноши молодого.

Они для влюбленных — услада,

И лакомство для больного.

Своим вином ароматным

Они соблазнят и святого.

Как мир наш, они прекрасны,

Но время для всех сурово, —

И так же печальна их участь,

Как участь всего земного.

Их сладость может пресытить,

И просит душа иного.

Но лишь о тебе я вспомню,

Хочу тебя видеть снова.

С любовью, известно, нет сладу,

И ей достаточно зова.

Поверь, за новую встречу

Сердце отдать все готово.

Не жаль для тебя и жизни,

Прошу, скажи только слово.

К луне в часы ночные я обращаю взоры,

Она, как ты, прекрасна и так же холодна.

Как быстро промелькнули те радостные ночи,

Когда она сияла для нас двоих одна.

Как тянутся здесь ночи, и им не стать короче,

Как долгая дорога, так эта ночь длинна.

Лишь боль воспоминаний нам исцеляет душу,

Когда она надежды последней лишена.

И эта ночь пусть длится — бескрайнее страданье,

Бессонницей разлуки она напоена.

Так рок велел, и что же — пришла любовь со смертью,

И перед этой встречей душа обнажена.

Сильней любви я понял — на свете нету яда,

Лишь взглядом мимолетным прожгла меня она.

Так нежно ожерелье к груди ее прильнуло,

И захлестнула сердце безумная волна.

Поверь, глаза влюбленных не знают пресыщенья.

Для них в любимой скрыта вселенной новизна.

Ее уста как крепость, а стан ее — святыня,

И он их страж отныне, надежный, как стена.

Влюбленный, словно скряга, хранит свое богатство,

Оно ему дороже, чем алчному — казна.

Все дни его в тоскливом проходят ожиданье,

И ревностью, и страхом душа омрачена.

Безоблачна, как небо, светла и беззаботна,

Любовь, казалось, наша для счастья рождена.

От этих дней остались одни воспоминанья,

Окаменела радость, и порвана струна.

Вы на меня взгляните в моей несчастной доле,

И повесть моей скорби вам станет не нужна.

Не годы в том повинны, что волосы густые

Серебряною нитью прошила седина.

Но молния злосчастья сверкнула надо мною,

И эта искра горя тобою зажжена.

Приблизился я близко к источнику несчастий,

И вычерпать все беды мне предстоит до дна.

Судьба, как полководец, карает невиновных:

Я — тот десятый воин, чья жизнь обречена.

Но рано враг собрался справлять по мне поминки —

Повержен я, но все же душа не сражена.

Не вырвать ветру травы, что стелятся в смиренье,

Подвержены затменью лишь солнце и луна.

Моей судьбе нет равных, она неумолима,

Когда же будет горем она утолена?

Постичь я был бессилен ее слепую волю:

К одним она сурова, к другим она нежна.

Я от нее не слышал и ласкового слова,

Она в своих поступках всегда себе верна.

Но если друг мой медлит и не спешит на помощь,

Бранить судьбу не стоит, то не ее вина.

К тебе теперь взываю, тебе всем сердцем предан,

К тебе моя надежда сейчас обращена.

Ты сдерживал порывы и не внимал злословью,

Иначе кровью землю ты б напоил сполна.

Муж истинной отваги и мудрости бесценной,

Мечта о правосудье в тебе воплощена.

Ибн Джа´хвар! [22]Ты звездою сияешь перед нами,

Ведь под твоим правленьем не знала бед страна.

Ты любишь мир, с тобою всегда идет удача,

И не опустошает земель твоих война.

Ты не проводишь время в бессмысленных беседах,

В тебе ума величье и знаний глубина.

Чтоб жил народ в достатке, не ведал огорчений,

Ты трудишься усердно без отдыха и сна.

Печешься ты о благе, и будет сыт голодный,

Ведь на бесплодной почве взрастил ты семена.

О Кордова, как вольно живешь ты и беспечно,

На улицах цветущих царит всегда весна.

Никто не потревожит гнезда у куропатки,

Счастливые отныне настали времена.

И там, где каждый счастлив, лишь мой удел печален,

Какое назиданье душа извлечь должна?

Я думал, что сияю звездою над вселенной,

Но я с небес низвергнут — с глаз спала пелена.

Так будь же милосердней моей судьбы жестокой,

Ее рука над жизнью моей занесена.

С тобою нас связали отнюдь не узы крови:

Любовь к священной лире обоим нам дана.

Что же безмолвствует небо, не разразится грозою?

И почему не сверкает молний мстящий клинок?

Где же, небесные звезды, ваши лучистые слезы?

К вам, в глубину вселенной, брошен мой горький упрек.

Увидев мое униженье, вы бы на землю пали,

Лучи свои простирая к тому, кто так одинок.

О кроткие сестры — Плеяды, всеми теперь я покинут,

И заживо погребает меня забвенья песок.

Мне тетиву моих бедствий натягивал рок ночами

И метил мне прямо в сердце неутомимый стрелок.

К звездам меня уносили мои пустые надежды,

Но тут же летели обратно, камнем сбивая с ног.

Ведь рок поражает равных, везде он меня находит,

Противника нет достойней, видно, пришел мой срок.

Врагов моих ослепляют строк чудные ожерелья,

Они никогда не простят мне мой отточенный слог.

И чтобы их успокоить, готов я, пожалуй, часть знаний

Тому отдать в утешенье, чей стих столь сер и убог.

Матушка, разве ты раньше паденья звезды не видала,

Ты слез не лей понапрасну, какой от этого прок?

Вспомни о той, что когда-то бросила сына родного

В простом сундуке деревянном в бурный водный поток.

И сам владыка, быть может, наше отчаянье видит,

Он знает, в какую бездну меня увлекает рок.

Всевышний правит над миром, ему повинуются судьбы,

И на кого уповать нам, если не слышит нас бог?

Кто разлучил нас с вами, скитаюсь по воле чьей?

Кляну судьбу свою злую, которой нет предтеч.

К ее капризному сердцу не подобрать ключей,

И столь она своевластна, что ей ни в чем не перечь.

Как беспощадны порою удары ее бичей,

Чем ненависть я такую в душе ее смог разжечь?

Гляжу на свой дом украдкой, и слез струится ручей,

Ведь самого дорогого я не сумел сберечь.

Как никуда не деться от зноя палящих лучей,

Меня от тяжелых мыслей ничто не в силах отвлечь.

И никогда не забыть мне газельих кротких очей, —

Во мне не померкла радость тех наших светлых встреч.

Как сердце в груди стучало, когда я прощался с ней,

Я помню: ее накидка скользила с покатых плеч.

В ушах ее бились серьги, тревожней — и все звончей,

В эти невнятные строки пытаюсь я боль облечь.

И восковые слезы стекают с оплывших свечей,

Кто на такие мученья любовь мою мог обречь?

Подумаю только об этом — и кровь течет горячей,

Конь быстроногий в стойле томится, как в ножнах — меч.

Сковали сильное тело руки его палачей,

Задушена клеветою моя свободная речь.

И я изнурен тоскою моих бессонных ночей,

Но, как и он, бессилен свои страданья пресечь.

Судьбы слова роковые

В молчании прозвучали.

Ее коварные козни

Мне горький урок преподали.

На испытанья лихие

Безмолвно меня обрекали.

Кто жизни постиг глубины,

Вкусил колоквинт печали, —

Медовые блага славы

Того уже не обольщали.

Ведь осторожностью разве

Мы беды предотвращали,

И за собой расплату

Беспечность влечет всегда ли?

Кто трудится денно и нощно,

Часто ли сыты бывали?

А в кутежах бесконечных

Праздные жизнь прожигали.

Нередко в делах своих черных

Злодеи преуспевали.

Затравлено благородство

И где-то томится в опале.

А сколько мужей достойных

Интригами вы сражали!

Как ложь осмелела ныне

И атакует в запале,

Но мужества в ней не больше,

Чем в трусливом шакале.

Моим врагам передайте,

Что рано возликовали,

Напрасно вы в упоенье

Погибель мне предрекали.

Вы души насытили местью,

А совесть давно потеряли

И столько злобы скопили

В своем ядовитом жале.

Но ваши тайные козни

Раскрыты в самом начале,

И перед гневом эмира

Вы в страхе затрепетали.

Он как звезда путевая,

Мы к ней свой взор устремляли,

Вселенная великодушья —

В ее светлейшем зерцале.

Лучи его благородства

Дорогу нам освещали.

Он весел в день страшной битвы,

В ее огневом накале.

Он грозен, как бурное море

В уничтожающем шквале.

Но сколько благодеяний

Волны его расплескали.

Враги разорвать не сумели

Те узы, что нас связали.

Ты льстивых советов не слушал,

Что искренне так звучали:

Ты несгибаем, подобно

Клинку из кованой стали.

В бессилье они поникли,

Не зная, что делать им дале.

Как долго они клеветою

Всю жизнь мою омрачали.

Но вот, словно дивный пламень,

Твои стихи засверкали,

Померкли убогие вирши,

Что жалкие псы кропали,

Угроза таилась в слове —

Твоем разящем кинжале.

Их зависть меня травила,

Собаки злобой дышали,

Но льва услышав рычанье,

Смолкли в бессильном оскале.

Быть может, твои ожерелья

Намордником для них стали.

Как долго счастье продлится —

Дано мне узнать едва ли.

Мне юность казалась вечной,

Но быстро те дни промчали.

А счастье приходит, как юность,

В призрачном покрывале.

Твои достоинства — ветви

Пышно цветущих азалий.

Стихи мои — певчие птицы,

Тебя, о эмир, прославляли.

И пусть их поют повсюду —

В дороге и на привале,

И в многолюдных селеньях,

И на глухом перевале.

Хочу, чтоб они, как мускус

Душистый, благоухали,

И просвещенный разум,

И чуткое сердце пленяли.

Великий эмир, ты прекрасен.

Ты — свет отраженный в кристалле.

О Валенсия, ты в ожиданье последнего часа!

На тебя, ненаглядную, бедствий обрушился град.

Если чудом спасешься теперь от превратностей рока,

Подивится свидетель печалей твоих и утрат.

Не тебя ли творец благодатью взыскал в изобилье?

Не тебя ль всемогущий избрал для щедрот и наград?

Стар и млад в Андалусии пели тебе славословья.

Ты стояла веками, лаская и радуя взгляд.

Под напором врага величавые рушатся башни.

Грудой камня становится кладка их стройных громад.

Помутнела прозрачная влага твоих водоемов.

Кто от ила очистит каналов запущенных ряд?

Волчья стая подрыла деревьев развесистых корни.

Оскудели сады, обветшал твой зеленый наряд.

За оградами — ветви сухие, а прежде оттуда

Пахло свежей листвой и плодов долетал аромат.

Нет на свете лекарства — тебя исцелить от недуга.

Я стою на распутье, сомненьем жестоким объят.

Если двинусь направо — стремнина мне будет могилой.

Если двинусь налево — лишенья мне смертью грозят.

Если прямо пойду — погребут меня волны морские.

Стану жертвою пламени, если вернусь я назад.

Я без труда завладел сердцем прекрасной Кордовы —

Воительницы, красавицы, чей нрав и горд и суров.

Она мечом и копьем гнала досадных искателей,

И вот мы празднуем свадьбу в одном из ее дворцов.

Дрожат от гнева и страха мои былые соперники —

Сегодня лев отдыхает, но к близкой битве готов.

Я пью вино, от которого исходит солнца сияние,

Из чаши светлое солнце я пью в разгаре пиров,

Покамест ночь не блеснула величием полнолуния,

Покамест луна не вышла из княжьих своих шатров.

Но вот звезда за звездою во тьме ночной загораются.

От блеска луны высокой, от щедрых ее даров.

Луна поплыла со свитой, направясь в сторону Запада,

Над ней — балдахин Ориона, краса небесных миров.

Луну окружают звезды — полки´ с развернутым знаменем, —

Так я иду средь красавиц и славных моих полков.

И если исходит мраком броня, в боях почерневшая,

То чаши в руках прелестных сияньем полны до краев.

Рабыни играют на лютнях, а наши храбрые воины

Мечами такт отбивают на звонких шлемах врагов.

Пленник, праздником в Агмате ты унижен, огорчен,

А ведь как любил ты прежде эти шумные пиры!

Дочерей своих голодных, изможденных видишь ты,

Им в обед не бросят люди финиковой кожуры.

Дочки, чтоб тебя поздравить, шли по грязи босиком, —

Прежде ноги их ступали на пушистые ковры!

Входят бледные, худые — целый день они прядут,

А росли в благоуханье мускуса и камфары.

И умыться и напиться — лишь горючих слез родник.

Летом жнут чужую ниву, изнывая от жары.

Вот и свиделись! Уж лучше б этой радости не знать.

Как судьба щедра порою на недобрые дары!

Раньше ты над ней владычил, стал теперь ее рабом.

Лучше позабыть былое, царский блеск иной поры.

Если кто-то славой счастлив, пусть поймет ее тщету

И стыдится обольщенья, как ребяческой игры.

Поет тебе цепь в Агмате песню свою.

Ни плоти твоей, ни душе нет забытья.

Вонзалось твое копье жалом змеи,

А ныне цепь обвивает тебя как змея,

Не даст растянуться на жестком ложе твоем —

Обнимет тесней, не жалость, а жало тая.

Лишь богу пожалуюсь в неодолимой тоске.

Услышит меня один лишь творец бытия.

А те, что не ведают, где и как я живу, —

Они мне чужие, они мне уже не друзья,

Какие дворцы ты имел и каких певиц!

А ныне дворец твой — темница, и цепь — певица твоя.

Надо мною пролетает стая горных куропаток,

Пролетает и не знает о темницах, о цепях.

И заплакал я невольно, — я хотел умчаться с ними,

Не от зависти заплакал, мне свидетелем Аллах.

Стать хотел я вольной птицей, чтоб лететь к родным и близким,

Чтоб с душою беспечальной не встречать рассвет в слезах.

Пусть они утрат не знают, пусть не ведают разлуки,

Не проводят дни и ночи в нескончаемых скорбях.

Пусть не слышат скрип засова и тюремной двери скрежет,

Пусть не знают, как жестоко отравляет сердце страх.

У меня одно мечтанье — встреча скорая со смертью,

Я не в силах жаждать жизни — цепи на моих ногах.

О источник моих очей, ты заструился снова.

Скорблю и плачу — и жить не хватает силы.

Из сердца рвется огонь, как из вулкана лава,

Сердце мое пожар и потоп вместило.

Вода и огонь враждуют неукротимо,

И только моя судьба врагов примирила,

Унижен я был, просил судьбу о пощаде,

Она же горчайшим горем меня казнила.

От сердца живого кусок оторвать невозможно,

Чтоб это сердце кровью не исходило.

Вы были как звезды, сияли ярче Сатурна

И с неба упали как пламенные светила.

Хотя бы чашу грехов моих это горе

Перед Создателем в Судный день облегчило!

О Фатх, узнав о смерти твоей, я жажду

С тобою за гробом увидеться, мой милый!

Язид, и тебя хочу увидеть скорее,

Хочу скорее уйти из жизни постылой.

Как ты за Фатхом ушел, о нем сожалея…

Молюсь, чтобы небо к вам милосердно было.

Отец и мать, скорбя, взывают к Аллаху:

Пусть вечный мир осеняет ваши могилы!

И я, и она, и все мы вас не забудем, —

Ни доблести вашей, ни юного вашего пыла.

О Абу Бекр, передай Си´львесу мой привет,[23]

Спроси — вспоминает ли аль-Мутамида он?

От юноши привет передай дворцу,

Который вижу во сне, подавляя стон.

Гостили прелестные лани и воины-львы

В дворце, что стеной неприступною окружен.

Средь тонкостанных красавиц в покоях моих

Много провел я ночей, забывая сон.

Сравнивал с блеском меча, с темным копьем

Светлых и смуглых, их красотою пленен.

Те, чей браслет с речною излучиной схож,

Ночью ходили со мной на зеленый склон.

Пил я вино из чаши и с милых уст,

Был я влюбленными взорами опьянен.

Лютню любимой услышав, я трепетал,

Чудился мне мечей воинственный звон.

Сбросив одежды, подруга подобна была

Ветке миндальной, раскрывшей первый бутон.

По земле рассыпается град —

То жемчужины с неба летят.

В небе движутся темные тучи —

То распахнутых раковин ряд.

Жемчуг с неба легко достается,

А из моря — труднее стократ.

Что за перлы! Для взоров красавиц

Нет на свете милее услад.

Подбери их с земли! Ожерельем

Ты достойно украсишь наряд.

Но, увы, все жемчужины тают,

И в ничто превращается клад,

И у влажной земли на ресницах

Только белые слезы лежат.

Тает жемчуг. Струятся потоки,

Словно змеи, в траве шелестят,

И сшибаются пенные струи,

Словно в битве — с отрядом отряд,

И подобные звеньям кольчуги,

Пузырьки серебрятся, дрожат.

Прогоняющий все сновиденья

Слышен грома протяжный раскат,

Что призыву верблюда подобен,

Племенного водителя стад.

Гром гремит, возвещая, что ливень

Оросит и пустыню и сад.

Он ворчит, как погонщик верблюдов,

Если медлят они, не спешат.

Блещет молния — бич разгулялся,

Бьет и хлещет, тяжел и хвостат.

Блещет молния — меч обнаженный

Ослепляет испуганный взгляд.

Блещет молния — ловит добычу

Лев, рванувшийся наперехват.

Блещет молния — фокусник пляшет,

Машет факелом, весел и рад.

На лугу пробиваются травы,

И цветы, распускаясь, горят,

Ожидая дождя, что превыше

Наслаждений любых и отрад.

И поток низвергается щедро —

Это сыплется дождь, а не град,

И земля щеголяет в зеленом

Новом платье — без дыр и заплат.

Словно ковш, наклоняется небо,

Брызжут капли, стучащие в лад.

От воды захмелевшие ветви,

Полупьяно шатаясь, шумят,

И усталая туча уходит,

И ее невозможен возврат.

В небе светится огненный сокол

И с восхода летит на закат.

На пирушках друзей я сидел — сколько раз! —

До утра не смыкая слезящихся глаз.

Сколько раз среди юношей черноволосых

Восседал я — единственный, кто седовлас.

Я ни капли не пил из веселого кубка

Ни в начале пирушки, ни в утренний час —

Лишь вдыхал ароматы вина, любовался,

Как оно из кувшина струится, лучась,

А в душе отдавались тревогой и грустью

Шум разгульного пира, и пенье, и пляс.

Ты ушло, мое время, прошла моя юность —

Беззаботные годы вина и проказ.

После радостных песен — одни причитанья.

Утопавший в веселье — в печалях погряз.

Пойте, юные, пламенем пьяным пылайте,

Разгорайтесь, пока ваш огонь не погас.

До утра осушайте тяжелые кубки,

Где играет и пляшет вино, золотясь.

Я уйду на рассвете, усталый и трезвый,

Сединою смущать не желающий вас.

Убита молодость зловещей сединой,

И стала седина в душе кромешной тьмой,

Я молодость отверг: она мне изменила,

И жизни вспоминать я не хочу былой.

Но юность светлую что на земле заменит?

Лекарства верного напрасно ждет больной.

Иль старость белую возможно перекрасить,

Задернуть белый день покровом тьмы ночной?

Нет, краски предадут. Мне юность изменила

И обошла меня коварно стороной.

О легкий ветерок, прохлады дуновенье,

Ты веешь свежестью и влажной чистотой.

Ты утоляешь мир дождем животворящим,

И плачут небеса над мертвою землей.

Но тучи мечутся, бегут, пугаясь грома, —

Так трусов гонит прочь воинственный герой.

Вот в небе молния стремительно сверкнула, —

То обнажили меч отважною рукой…

Всю ночь томился я во тьме невыносимой, —

Ты, утро, яркий свет мне наконец открой.

О ветер, если дождь уже насытил землю,

Что так измучена тяжелой духотой, —

Ты оскудевшие примчи обратно тучи,

Я напитаю их горячею слезой.

Я пролил ливни слез над юностью моею,

Но там по-прежнему лишь засуха и зной.

Лети же, облако! В степи, томимый жаждой,

Чертог любви моей, — он ждет тебя с тоской.

В чертоге том столбы из солнечного блеска,

И возгорается от них огонь святой.

Там несравненно все — и небо, и растенья,

И воздух, и земля, одетая травой.

Я любящее там свое оставил сердце

И лишь страданий груз в дорогу взял с собой.

И в тот волшебный край мечты мои стремятся,

Как волки, что спешат в дремучий мрак лесной.

Там чащи, где дружил я с царственными львами,

Газелей навещал я в тех лесах порой,

И там, в раю святом, не бедность и забота,

Но радость вечная была моей судьбой.

Сумели угадать по множеству примет

Моей влюбленности таинственный расцвет.

Твердят, что жар любви едва ли беспредметен,

Что существует центр вращения планет…

Им хочется улик, доносов, слухов, сплетен,

Им надо выведать любви моей секрет.

Но скрытность мудрая прочней любой кольчуги,

Притворством праведным я как броней одет.

Предателя теперь я вижу в каждом друге,

И ни один еще не смог напасть на след.

Любовь пришла ко мне, — не так ли к верной цели

Приходят странники, весь обошедши свет?

Не сможет угадать никто моей газели,

Зачем же эта брань, в которой смысла нет?

Ее, жестокую, уста назвать не смели, —

Неумолимая лишь богу даст ответ.

А если спросят вдруг когда-нибудь, случайно,

О той, что принесла мне столько зол и бед, —

Солгу я, и язык моей не выдаст тайны,

И не нарушит он суровый мой запрет.

Укрепили стоймя восковое копье.

Наконечник блестящий на нем — из огня;

И огню предает оно тело свое,

За слезою слезу золотую гоня.

Словно кротость, сумевшая гнев побороть,

Тихий свет разливается, сумрак тесня.

Силой духа сжигает свеча свою плоть

И повадкой такой удивляет меня.

Ты пышной пеною наряд свой убрала;

Покров прозрачный твой как будто из стекла,

Когда же поплывут здесь лодки на рассвете, —

Ты будешь, словно меч узорчатый, светла.

А я к тебе пришел, когда мерцали звезды,

Их жемчуг сказочный окутывала мгла.

Закат изранили удары звезд падучих,

Как копья меткие, и ранам нет числа…

Смешайся с солнцем вновь, как с камнем философским,

Чтоб влага светлая стать золотом смогла.

У неба учишься и следуешь за ним:

Сама в движении, а полюс недвижи´м.

Ты делаешь добро и зерен ждешь в награду…

Кормилица людей, — тебя благодарим.

Серебряной муки´ ты даришь водопады,

Когда зерном тебя накормят золотым.

Неумолимая, не торопись, постой!

Грешно смеяться так жестоко надо мной.

Когда в глазах моих зажжешь ты свет вечерний

Своею утренней сверкающей зарей?

Мечтами о тебе измучен я безмерно,

Ты скорбь души моей смири и успокой…

Ты сердце рвешь мое: в игре жестокой, скверной

Тебя ждет выигрыш — и первый, и второй…

На клочья сердце рвать, — о нет, еще, наверно,

Никто не тешился подобною игрой.

Слез утренних с небес струится водопад,

Вороны, каркая, нас разлучить спешат.

Я так молил ее: «Волос кромешной тьмою

Опять заполни мир и ночь верни назад».

О, ночь осталась бы, и в сладком примиренье

Преодолелся бы мучительный разлад…

В устах ее и блеск жемчужин драгоценных,

И нежной влажности весенний аромат.

Что ж ран не исцелил я влагой чудотворной?

Прекрасная цветет меж каменных оград,

Где вечно стерегут ее мечи и копья,

Как тайну нежную и как бесценный клад.

О, подожди еще, не убивай, помедли!

Сгорает только тот, кто пламенем объят…

Зачем же от любви ждать вечного блаженства?

В ней горечь едкая, в ней только боль утрат…

Пришла в смятении, а вдруг следят за ней?

Газель от хищных так скрывается зверей.

Подобно мускусу она благоухала,

Кристаллов камфары была она светлей.

И в сердце бурное внесла успокоенье,

И утолила зной безудержных страстей.

Я наслажденье пил так медленно глотками,

Как птица пьет росу с травы или ветвей.

Лишь отошла она — и утреннее солнце

Вдруг стало заходить, и сделалось темней…

Но встреча нежная такой была короткой,

Как встреча жениха с невестою своей.

Пусть сатиры мои порицает жестоко молва, —

Почему же твердят, что я в одах достиг мастерства?

Говорят: «Ты за них ожидаешь награды бесценной».

Неужели мои не бесспорны на это права?

Но поэмы мои? Отвечают: «Они вдохновенны».

А стихи о любви? «Это чудо и верх волшебства».

И тогда я сказал: «Лишь таким доказательствам верьте;

Здесь для правды простор, что нетленна и вечно жива.

Целомудренна речь, что исходит из чистого сердца,

Подлеца узнаёшь — крики брани заслышав едва…

Допущу ль, чтобы вдруг мусульманина, единоверца,

Мой изранил язык, чтобы стрелами стали слова?»

Кто в него вдохнул огонь летучий?

Чьей рукой он выкован умело?

Ты извлек его, как дух, из плоти.

Извлекая дух, войдет он в тело.

Глянцу безупречного булата

Блеск пустыни уподоблю смело.

В зеркале меча и некрасивый

Стал красавцем: это — джиннов дело!

Крылышки подняв, — не утонуть бы!

Муха на клинок блестящий села.

Остается мне одно: жизнь разменивать на дни,

Чтобы горе покупать. Незавидная награда!

Если б мог я растопить сердце в пламени скорбей —

Превратить его в слезу для меня была б отрада.

Осужден я вспоминать время юности своей,

И всего дороже мне эта горькая услада.

Ты в спину ужалила злобно верблюда — и что ж?

Верблюду мученье такое сносить невтерпеж.

Вот так ростовщик хочет высосать кровь из страдальца,

На лезвие лекаря жалящий хобот похож.

Как щеголи хну растирают на кончиках пальцев,

Так ты свои лапки — в крови обагренные — трешь.

Докучая творцу оправданьем своим запоздалым,

Словно тяжкое бремя, влачу я грехи без числа.

Но порывы раскаянья длятся не долее часа.

Вслед за ними, как прежде, греховны слова и дела.

С чернотою ночной соревнуясь, дневное сиянье

На висках серебрится, и поступь моя тяжела.

Это смерти покой костенит постепенно суставы.

Искры юности гасит его роковая зола.

Целый век я провел, свой надел расточая беспечно.

Время годы мои между тем промотало дотла.

Если даже мне щедрую прибыль судьба приносила,

Всякий раз для меня эта прибыль накладом была.

Проницаешь ты, господи, взором туда, где граница

Между скрытым и явным в душе у меня пролегла.

К добродетели душу мою преклони милосердьем,

Защити мое сердце, творец, от пороков и зла,

От речей недостойных — язык, от соблазна — мой разум,

Чтобы грешные помыслы не омрачали чела!

Могилу найдешь ты на ложе своем.

От смерти укрыться в дому невозможно.

Опо´енный зельем обмана, ты — слеп.

О мире твое представление ложно.

В ущерб наслажденьям искал ты любви

У той, что тебя ненавидит безбожно.

Судьбы опрокидчивый посох отбрось!

Опора такая, увы, ненадежна.

Из праха взошел ты, и в лоно земли

Заход предначертан тебе непреложно.

Кровавыми глазами ран заплакала война.

Колючий ряд ее зубов улыбкой обнажен.

Клубясь, окутала меня, как туча, битвы пыль.

Как молнию, блестящий меч я вырвал из ножон.

Мечом кольчугу распорол, как будто полоснул

По зеркалу озерных вод, — и витязь был сражен.

Взвивался на дыбы мой конь и упадал скалой,

В жестокой схватке нанося противникам урон.

В пути ночном берет разгон мой вороной скакун

Быстрее вспышки грозовой, секущей небосклон.

Свою решимость я теперь с бессонницей сравню,

Что перебила в час ночной ленивца крепкий сон.

Как будто факел смоляной горит в моей руке —

Скачу, мечом пронзая мрак, и убегает он.

Меня сторониться ты будешь доколе?

За что мне ниспослана горькая доля?!

Сокрыт от меня животворный родник,

Я деревцем чахлым бессильно поник.

Где светоч надежды, где радость былая?

Меня иссушила строптивица злая.

Бальзам превратился в губительный яд,

Друзья на меня с сожаленьем глядят.

Лишь вспомню прекрасные томные очи,

И чувствую — больше томиться нет мочи.

И взор отуманен бессрочным дождем,

И места мне нет в этом мире пустом.

При засухе ливень — великое благо,

Но где она, где благодатная влага?

Я — верности пламя, прорвавшее мрак,

Но шквал вероломства погасит маяк.

Подобно глупцу не сверши злодеянья —

Даруя, назад не бери подаянья.

За вызов на бой мой упрек не сочти —

Пути к примиренью в бою не найти.

Но ты, как мираж, меня мучишь и манишь:

Надежду вселишь и сейчас же обманешь.

Я стойкость утратил, я плакать устал,

Нестойким от стойкого холода стал.

Что может избавить от муки страдальца?

Лишь губы любимой да нежные пальцы.

Я гибну, тону, погружаюсь на дно,

Отрады в друзьях мне найти не дано.

И ласки красавиц недуг мой не лечат —

Лишь сердце недужное пуще калечат.

Как звезды пред ярким светилом дневным,

Так блекнут все девы пред солнцем моим.

Я понял: время упрекать смешно —

Оно тебе не внемлет все равно!

Все, что ушло, уходит без возврата —

От века жизнь потерями чревата.

Ветшает новое, тускнеет взгляд,

Становится пустыней пышный сад.

Когда тоска день ото дня острее,

Не медли, оседлай коня скорее,

Дорогой дальней сердце уврачуй,

По миру необъятному кочуй,

Диковинам дивись, не ведай страха

И спи сторожко — как на ветке птаха.

Не забывай про меч булатный свой,

Сверкающий струею дождевой.

В деяньях повседневных, в ратном деле

Стремись к высокой, благородной цели,

А выйдет случай — подвиг соверши,

Отдав ему весь пыл своей души.

Как верный друг, неразлучим с тобою

Твой острый меч, откованный для боя.

Пусть не страшит тебя пустыни зной,

Где лжет мираж, маня голубизной:

Во имя справедливости великой

Ведут сраженье с ложью многоликой.

Пытался я уразуметь не раз,

Как время перекраивает нас.

Судьба порой кого-то приголубит,

Но — приголубив — тут же и погубит.

Поманит солнцем — и нашлет грозу,

Счастливец для нее — сучок в глазу.

И потому не в радость мне застолье,

На веселящихся взираю с болью.

Заране знаю: день иль год пройдет,

И обернется ядом сладкий мед.

Вот так и я отравлен горьким ядом:

От родины вдали, с волками рядом

Живу, никем не понятый, немой,

И только книга — собеседник мой.

Скорее птицу Феникс ты обрящешь,

Чем друга на развалинах горящих.

Но ведь не вся земля во мгле, в золе,

Ведь есть же где-то люди на земле!

Найду я друга на земле просторной,

Пускай помчит меня скакун проворный,

Верблюд, неутомимый на бегу,

Как ростовщик, почуявший деньгу.

Пусть проводник, поводьями играя,

Обозревает даль чужого края.

Когда закроют тучи свод небес,

Мое копье уронит звездный блеск.

А если умереть в бою придется,

Душа к родному берегу прибьется.

Но перед тем, как бездыханным лечь,

Я обнажу мой верный острый меч.

О йеменская сталь, как ты, бывало,

В сраженьях ослепительно сверкала!

Клинок еще хранит горнила зной,

И влажно блещет гладью слюдяной.

Легчайшей рябью по зеркальной речке

Расходится седой туман насечки.

Но вмиг исчезнет дымка седины,

Лишь хлынет на нее багрец войны.

О меч, глашатай доблести и славы,

Ты воинов зовешь на пир кровавый!

Мы жили праведно в родной стране,

Храня свой кров и не стремясь к войне.

Но небо звездное закрыли тучи,

И каждый сделался звездой падучей.

Нас враг теснил, лютуя как шайтан,

И поредел в сраженье звездный стан.

Тому, кто выжил, что теперь осталось?

Лишь слава праотцев — какая малость!

На небе меркнут звезды иногда,

Но не померкнет памяти звезда.

Ты честен, горд, отважен, родовит —

Так знай, судьба тебя не пощадит.

Она взирает, гневом не скудея,

На благородного, как на злодея.

В ее реке горька вода — туда

На водопой идут скорбей стада.

Нас порождая, не стареет время,

Стареем мы, неся несчастий бремя.

Дивиться судьбам недосуг судьбе,

Зато дивимся мы — самим себе.

Читал я книгу жизни с прилежаньем

И понял, что урок чреват изгнаньем.

Пытался выстоять, но дрогнул все ж,

Когда пронзил меня сомненья нож.

Теперь брожу, не ведая покоя,

Теку куда-то быстрою рекою.

И не наскучит мне в тиши ночной

Брести сквозь мрак тернистою тропой.

С дыханья сбившись, вновь дышу свободно

И не сушу себя тоской бесплодной.

Нельзя стенать, когда душа болит, —

Быть стойким благородство мне велит.

За что меня казнишь как лютого врага?

Ты тем не дорожишь, кому ты дорога.

Меж чаровниц младых ты блещешь красотой,

Услада глаз моих, ты соткана мечтой.

Мне гибелью грозят прекрасных глаз лучи,

Вот так же нас разят лучистые мечи.

О, как душа болит! Любовь — источник мук.

— В чем мука состоит? — спросила ты подруг.

— Влюбись сама скорей, — твердят они в ответ, —

И ты поймешь, ей-ей, что горше муки нет.

Тому, кто не любил, не объяснишь любви.

Коль ты вина не пил — не бродит хмель в крови.

На чужбине чужестранка чужестранца утешала,

И печалился печальник над печальницей, бывало.

Но разлучница разлука двух влюбленных разлучила.

О недобрая судьбина, если б ты добрее стала

И приблизила скорее радость близости к двум близким,

Чтоб душа другую душу, словно лекарь, врачевала!

Мне утро злого недруга страшней,

А ночь милее дорогого друга:

Ведь утро за собой влечет недуг,

А ночь меня врачует от недуга.

Лишь глянет утро — близости конец,

Пугливой ланью прочь бежит подруга.

Когда бы сердце сделалось судьей,

То ненавистнику пришлось бы туго:

Я утром утро так бы пуганул,

Что белый свет померк бы от испуга!

Когда в младые дни случалось мне болеть,

Я знал: любой недуг смогу я одолеть.

С годами все трудней вести с болезнью бой,

И смертью мне грозит сейчас недуг любой.

Дряхлеющая плоть уже полумертва,

И огонек души горит едва-едва.

Мне ведомо сейчас, что все надежды — ложь,

Когда вода — мираж, ее не зачерпнешь.

Это копья? Иль, быть может, стрелы?

Мне кокетство сердце истерзало.

Тетива натянута умело —

Сколько острых стрел в меня попало!

Копья, стрелы, пущенные смело, —

Это взгляды из-под покрывала,

Где таятся щеки — персик спелый —

И трепещет локон змейкой малой.

Губ кораллы, влажный жемчуг белый

Мне сулят напиток небывалый.

Скакун легконогий, проворный как птица,

Ты мчишься вперед по горам и долинам.

И ветер вослед за тобою влачится,

Завидуя страстно прыжкам твоим длинным.

На лбу твоем угольно-черном денница

Звезду начертала пером голубиным.

Твой всадник засад и преград не боится

И в битву вступает с бесстрашием львиным.

Враги, берегитесь могучей десницы —

В ней меч, отливающий блеском рубинным.

До срока в узорчатых ножнах таится

Клинок, насурьмленный кровавым кармином.

На свет извлеченный из тесной темницы,

Он головы рубит ударом единым.

Он словно ручей лучезарный струится,

Тревожно мерцая багрянцем глубинным.

О меч голубой — грозовая зарница

В горячечном знойном пространстве пустынном!

Боец, что сумеет с тобой подружиться,

Средь славных бойцов прослывет исполином.

На смену внятной речи человечьей

Пришло ко мне беззвучных слез наречье.

Слабею, чахну, таю с каждым днем,

И смерть вот-вот войдет в мой скорбный дом.

Лечить недуг любви — пустое дело,

Когда он жжет дряхлеющее тело.

Не стоит на влюбленного смотреть —

Под взглядами еще больней гореть.

Уже достиг я мудрости Адама,

Прекрасна мудрость, но любовь упряма:

Колдунья посмотрела на меня,

И в тот же миг закрылась западня.

С тех пор томлюсь, не ведая покоя,

Бессонна ночь и полон день тоскою.

Газель моя, мне чудилось порой,

Что стала ты моей душой второй.

Но свет любви я погасил упреком,

Теперь грущу о светоче далеком.

Мой взгляд коснулся юных алых щек,

Кораллы нежных губ слегка обжег.

Но все, что сладостным для глаз казалось,

Осадком горьким в памяти осталось.

Другие девушки мне рай сулят,

Но раю с ними предпочту я ад.

Я был счастливым в молодые годы,

Но поседел — и начались невзгоды.

Должно быть, старость — тяжелейший грех,

Коль седина отпугивает всех!

Смотрю на голову мою седую

И в горестном бессилье негодую.

Мне зеркало твердит с издевкой злой:

Вся жизнь твоя подернулась золой.

А думы тлеют, дымом улетают,

И дни мои — дотлев — как дым растают.

Запомни: с первой прядью соляной

Ты — раб, гонимый в пропасть сединой.

Будь в мыслях и делах правдив и справедлив,

Запомни: мудрецу неправда не к лицу.

Коль хочешь слыть живым, не лги, пока ты жив, —

Ведь лжец в сердцах людей подобен мертвецу.

О горечь разлуки, о мука ночная,

Бескрайняя, черная ночь ледяная.

Глаза — два провала, две рваные раны,

В них горе сочится росою багряной.

А море во мраке, как мерзлая глыба,

И к черному мраку припаяна рыба.

Где грозди созвездий, где месяц двурогий?

Померкли светила иль сбились с дороги?

Ах, если б, страдая, мне выстрадать юность,

С волос моих сбросить постылую лунность!

Забыть на рассвете тревоги ночные,

Вернуть бы мне кудри мои смоляные…

А ночь, как верблюд, подогнувший колени,

Простерлась огромной причудливой тенью.

Мерцает на небе Стрелец розоватый —

Как будто стреляет по тени горбатой.

Стряхнув позолоту, бледнеют Плеяды,

На запад спускается звездное стадо.

О ночь, твои чары уже ослабели —

Проснулся рассвет в золотой колыбели.

Твой сияющий румянец — солнца танец,

Алый глянец на весенней розе млечной.

Ускользаешь веткой гибкой, верткой рыбкой,

Озарив улыбкой зыбкой нашу встречу.

Расплетаясь, косы блещут, вольно плещут,

Омывая плечи многоструйной речкой.

Кто ты — свет неуловимый, струйка дыма,

Или дождь неудержимый, быстротечный?

Я шепчу, вздохнув украдкой, — ты загадка,

Мне несладко от твоих противоречий.

Тонким станом подразнила — опьянила,

Белой ручкой отстранила — мне переча.

Познавшему свиданья рай

Покажется разлука адом.

Мне не забыть медовых уст,

Благоухавших райским садом.

Жемчужин влажных не забыть,

Сиявших драгоценным кладом.

Я становлюсь рабом тоски,

Когда любимой нету рядом.

Как трудно к цели мне идти —

Нет сил и нет числа преградам.

В пыли, во мраке я влачусь,

Отыскивая солнце взглядом.

Увидев меня изможденным и бледным,

Все муки разлуки она поняла,

И руки на шею легли ожерельем,

И высшая благость на нас снизошла.

Любовь моя жарким костром запылала,

Спаяла и сплавила наши тела.

Под утро любимая розой цвела,

А я был как уголь, сгоревший дотла.

В танце, в песенном искусстве андалускам равных нет,

Об искусной андалуске так сказал один поэт:

О плясунья, о певунья, андалусская колдунья,

Всплески музыки и шелка, легкий локон над щекой.

В ритме быстром голос чистый льется струйкой серебристой —

Позавидовал бы Ма´бад сладкозвучности такой.

Ни в скольженье, ни в круженье нет ни капли напряженья —

Ножки легкость, гибкость стана, жест чеканный, колдовской.

Даже ива над обрывом рядом с этим дивным дивом

Показалась бы корявой неотесанной доской.

В танце пылком, легкокрылом ты нам тайну приоткрыла,

Что в тебя влюбилось солнце и утратило покой.

Мы взираем и внимаем, муки солнца разделяем

И, вздыхая, проливаем слезы радости рекой.

Поймав газель, пленившую меня,

Мои глаза мне стали западней.

Не думайте, что джинния она —

Я околдован девушкой земной.

Аллах, не мучь бессонницей ее

За то, что сон поссорила со мной.

Ее уста полны хмельной росы,

Как маргаритки юные весной.

Мне верится, что я когда-нибудь

Напьюсь душистой влаги росяной.

Ручей в руке, сокрытый в тростнике,

Как изумляюсь я твоим делам!

Твой черный цвет дарует строчкам свет,

Как будто ты источник света сам.

Твои следы — прозрачных строк ряды —

Подобны прочным каменным валам.

Терзаешь ты пергамента листы,

Давая жизнь горящим письменам.

Сурьмишь свой глаз, чтоб взор его не гас,

Тебе сурьма — целительный бальзам.

Плетешь узор — мудрец и фантазер —

И не берешь в стихи словесный хлам.

Но ты жесток: порою бисер строк

Подсунешь слабым старческим глазам.

Пройдет каприз, и буквы всходят ввысь,

Под стать лилейным длинным стебелькам.

Растаял призрак твой, как легкий дым,

И не явился к берегам моим.

Не разрешила ль ты ему прийти,

Иль сам он задремал на полпути?

И все ж к нему рванулся я мечтой,

Но вновь соприкоснулся с пустотой.

О призрачный двойник, явись на миг!

Иль ложью был любви прекрасный лик,

И призраку являться ни к чему?

Позволь воображенью моему

Окрасить в черный цвет мою судьбу

И покарать тебя за ворожбу.

Мне ранил сердце темный томный взор,

И рана полыхает до сих пор.

Ужели созерцать не тяжело

Подранка перебитое крыло?

Старик ненавидит налет седины,

Белесым туманом одевший виски,

И дряхлость свою, и согбенность спины,

И мелкие, как у ребенка, шажки.

А деве младой старики не нужны,

Ей гадкими кажутся все старики.

Старик, не позорься, касаясь весны, —

Сгорят от позора цветка лепестки.

Прекрасная дева — подобье луны —

Тебя не полюбит себе вопреки.

Когда сразит тебя любви недуг,

Померкнет день, глаза застелет мрак,

Напиток сладкий станет горьким вдруг.

Любовь порой страшней, чем лютый враг:

Терзающих и плоть и душу мук

Не избежит ни умник, ни дурак.

Истерзаны болью, печалью объяты,

По знойной равнине мы едем куда-то.

Верблюды звенят бубенцами, встревожив

Газелей, на дев чернооких похожих,

Чью прелесть творила сама красота,

Когда ей творить повелела мечта.

Кто скажет, что слезы — позорная слабость?

Я плачу, и плач мой — последняя сладость

На донышке сердца, где плещется горе,

Как темное горько-соленое море.

Надежда угасла — родная страна

Поругана, в руки врагов отдана.

Над нею, смертельно больной, угнетенной,

Я плачу, свершая обряд похоронный.

О боль нестерпимая, мрак лихолетья!

Христовыми храмами стали мечети.

Скорбят минареты, молчит муэдзин,

Здесь колокол гулкий — теперь господин.

Монахи — как язвы, несносные глазу,

И нету мечей, чтобы выжечь проказу.

И нету засовов достаточно прочных,

Чтоб стали защитой для дев непорочных.

Сицилия славная, видимо, рок

Тебя на страданья отныне обрек!

Клеймом униженья клеймят тебя румы,[24]

И страхом окрашен закат твой угрюмый.

А прежде сама ты неверных громила.

И страхом, как мелом, их лица белила.

Где витязи наши, отваги сыны,

Ковавшие славу в горниле войны?

На полчища вражьи, отряд за отрядом,

Они низвергались шальным звездопадом.

И в мареве пыльном сражений кипучих

Мечи полыхали, как молнии в тучах.

И копья разили противника рать,

Блистая — хвостатым кометам под стать.

И было сраженье подобием ада,

И чахли деревья от смрадного чада.

Но слава арабов уже отсверкала:

Сицилия — в прахе, Калабрия пала.

Дружины патрициев — как воронье —

Пируют на дымных руинах ее.

Растоптаны, попраны наши святыни,

И рабство — удел мусульманок отныне.

По морю бегут корабли табунами,

Что резвостью могут поспорить с конями.

Горящую нефть извергают суда,

И адское пламя не гасит вода.

И кажется — смерть от понюшки табачной

Вовсю расчихалась, надсадно и смачно.

И море клокочет горячим вулканом,

И тонет округа в тумане багряном…

В стране, где мы были когда-то в чести,

Сейчас и следа мусульман не найти.

Исконных владельцев права попирая,

Шайтан воцарился в преддверии рая.

В моих Сиракузах, на родине милой,

Где праотцев славных святые могилы,

Паломников толпы — с зари до зари —

Текут в христианские монастыри.

О, если бы ныне восстали из праха

Бойцы-исполины, не знавшие страха!

Но лев — одряхлев — уступает права,

И волк поселяется в логове льва.

В объятье мы слились, от страсти умирая,

И — кары не страшась — вошли в обитель рая.

Не согрешили мы, запретный плод срывая, —

На ветке он висел, от сока изнывая.

Потом сверкнула вдруг зарница заревая,

Проснувшийся восток сияньем одевая.

И пролил слезы я и — слезы проливая —

Глядел, как льется свет, на небесах играя.

О ночь, не уходи, разлукой нас карая,

Разлучнице заре дорогу открывая!

Доколе ты богат, друзьями ты любим,

Но стоит обнищать — узнаешь цену им.

Под маской друга враг порой вотрется в дом,

И крепость может стать разбойничьим гнездом.

В лугах горячий конь играет под тобой,

Но может подвести, когда начнется бой.

Немало соли съешь, немало примешь мук,

Покуда разберешь, кто истинный твой друг.

Не ссорься с другом зря и клевете не верь,

Слова нередко лгут — делами дружбу мерь.

С деньгами ты крылат, без денег ты бескрыл,

Но истинным друзьям и обедневший мил.

Порой достойный муж не знатен, не богат,

Но красота души — его бесценный клад.

Когда нам хорошо, судьбе невмочь:

Она бессонницей отравит ночь

И замарает тенью светлый день.

Что делать, мы для стрел судьбы — мишень.

Остался за спиной двадцатилетний возраст мой,

И между ним и мной дорога в тридцать лет длиной.

Я б двинулся назад — пешком, тишком, в пыли ползком,

Сквозь ливень, хлад и зной — чтоб снова встретиться с весной.

Два случая поэт одним узлом связал

И деве, звавшейся Жемчужиной, сказал:

Мальчонка-озорник, ныряя в глубину,

На помощь звал меня: «Спаси, тону, тону!»

Скорблю я и сейчас, припомнив эту ложь.

Тебе не нужен я, а ты меня зовешь.

Ты кубок смерти мне однажды поднесла,

Я выпил бы его, но жажда вдруг прошла.

Швырнув на дно любовь — жемчужину мою,

Стою на берегу и кубок скорби пью.

Печальница любовь! Насмешница разлука!

Свиданья ожидать — какая это мука!

Едва уйдешь ты прочь, приходит боль мгновенно,

Не ведал я, что рай соседствует с геенной.

Прекрасные глаза! Гляжу в озера эти

И вижу в них все то, что держишь ты в секрете.

С прекрасных лживых уст всегда нектар струится,

Но смертью мне грозят нелгущие зеницы.

Узор страданья ты искусно вырезаешь,

Забыв, что не гранит, а сердце мне терзаешь.

Ты родилась, газель, в небесной колыбели,

Исходит яркий свет от солнечной газели.

Не гневайся, сойди с высот в мою долину —

Без солнца я умру, в холодном мраке сгину.

Безумствуя, страждет безумно влюбленный,

Недугом безумной любви пораженный.

О лев унижённый, газелью плененный —

Колдуньей, в своем колдовстве изощренной,

Ты стрел не боялся, боец закаленный,

А ныне ты гибнешь, любовью пронзенный.

Как ствол оголенный, огнем опаленный,

Ты жаждешь живительной влаги студеной.

И платишь печалью бессонной, бездонной

За ласку скупую, за взгляд благосклонный.

Палач казнил его за доброту

И — унижая — поднял в высоту.

И, пригвожденный намертво к кресту,

Казалось, вскинул руки на лету

И — воспарив — увидел райский сад

И гурий неземную красоту.

О лев, ты в латы мускулов одет.

Пустыня — твой обширный эмират.

В песках кровавый сотворив обряд,

Яришься, жарким пламенем палим,

Но мясо жертвы ешь всегда сырым.

Горящим взглядом ты пронзаешь ночь,

И все живое убегает прочь.

Твой лоб подобен круглому щиту,

А ноздри — два провала в черноту.

Твой рык раскатам громовым под стать,

Глаза умеют молнии метать.

Хвостом стегаешь землю, как хлыстом,

И хлещешь по бокам себя потом,

И барабаны двух крутых боков

Предупреждают: к бою ты готов.

С улыбкой жуткой схож зубов оскал,

И каждый зуб — отточенный кинжал.

Ты шествуешь пружинистой стопой,

А вскинешь лапу — каждый коготь твой,

Как ятаган кривой, грозит бедой

И блещет, словно месяц молодой.

Седой боец и влюбчивый юнец,

Судьба готовит вам один конец.

Однажды острый меч пронзит бойца,

Однажды жгучий взгляд пронзит юнца.

И меч сверкающий не так остер,

Как чаровницы лучезарный взор.

Явись, о солнце, к деве солнцеликой,

Поведай ей про мой недуг великий.

Пусть явит лик она на краткий миг,

Чтоб я увидел исцеленья лик!

Полдневное светило вопросило:

«Сравнится ли со мной твое светило?»

И я сказал: «Ты не сравнишься с ней!

Когда вы рядом, ты луны бледней».

Она — как огнепад над райским садом,

Она, чаруя, убивает взглядом.

Смеется, влажным жемчугом маня,

Но зубочистка ей милей меня.

Пусть клад велик — невелика отрада

От крепко запечатанного клада.

Все глубже в сердце проникает яд,

Сгораю, жарким пламенем объят.

В сраженье этом стрелы униженья

Пробьют кольчугу моего терпенья.

Найдется ль огнекрылая стрела,

Чтобы стыдом ей щеки обожгла?

Стихи — как филигранью серебро —

Укрась прозрачной рифмой филигранной.

Ведя с друзьями мудрый разговор,

Беги витиеватости пространной.

Чтоб сохранилась память о тебе —

Пока ты жив, работай неустанно.

Бесплотна мысль без оболочки слов —

Так воплоти свой образ многогранный.

Но пустословья избегай в стихах,

Скажи о сути просто и чеканно.

Расплескивая аромат жасминный,

Скользят танцовщицы в одежде длинной —

Под стать раскрывшим веера павлинам

Иль серебристой стае лебединой.

Чудо-птица пронеслась по небосклону —

Перья золотые в огненных прожилках.

Просверкала, как струя горящей нефти, —

Видно, жар скопился в облачных копилках.

Пусть она застынет, пусть в ночи мерцает

Пилкой ювелира в золотых опилках.

Был я изгнан из Эдема,

Знать бы, кто тому виной?

Словно был перед подругой

Оклеветан сатаной.

И подруга в подозренье

Стала избегать меня,

Как луна, что в миг затменья

Проплывает среди дня,

Выйдет, может, на мгновенье,

Лишь меня во всем виня.

Отвернись от злоязычья,

Наговоры отведи…

О возлюбленная, сердце

Задыхается в груди!

Ты решила все, что было,

Сжечь огнем иль смыть водой.

Счастье друга заменила

Неизбывною бедой.

Клевета ж — дурная сила,

Остается клеветой.

Ты свои обеты вспомни,

Те, что расточала мне:

Сколько тысяч поцелуев

Обещала в тишине…

Ты задумайся об этом

И не прячь сердитых глаз,

Не пренебрегай советом —

Им воспользуйся сейчас!

Верность соблюдай обетам —

Поцелуй меня хоть раз!..

Если спросят — кто такая?

Я отвечу: мрак и свет,

Ветвь живая, холм песчаный,

Для нее подобья нет.

Кто она? В полете птица,

Всех достигшая вершин.

Красотою с ней сравнится

Лишь Юсуф, Рахили сын.[25]

Ею юноша пленится,

Муж, доживший до седин.

Если спросят — кто такая?

Вешний сад, расцветший куст.

Околдованного взглядом

Исцеляет влагой уст.

Увидав ее, хулитель

Перестал бранить меня.

Возврати мне, похититель,

Сон, как завершенье дня!

Красоты своей обитель,

Сполох своего огня…

И тебя, что всех прелестней

И прекрасней Красоты,

Не сравнить с царицей Сабы[26] —

Ровно вдвое краше ты!..

Своему твердил недугу

От темна и до темна:

Уничтожь меня, будь другом,

Лишь бы век жила она…

За твое благополучье

Жизнь свою я отдаю…

Только — вот счастливый случай!

Зелье уст твоих я пью —

Сам Иса[27] не смог бы лучше

Исцелить меня в раю…

Любовные тайны скрываются в душах

И слезы их вдруг разглашают несмело.

А пламя меж ребрами пышет и сушит,

Сжигает огнем непокорное тело.

Бессонницу стойкую сон не нарушит:

Вот ночь опустилась. И тьма поредела.

Огонь… Я в его оказался пучине,

И нет ни глазам и ни сердцу покоя.

Из этой пучины не выплыть отныне

Объятому жаркой, тревожной тоскою…

Готов от родного отца отказаться

Я ради любимой — она же об этом

Не знает, не хочет никак догадаться —

Так принято было по старым заветам.

Я полон любовью, она же, признаться,

Объята тщеславия суетным светом.

Прошла — не взглянула. Явилась — и скрылась…

Бродил я, искал ее всюду усердно.

В душе моей прочно она поселилась,

И крикнул я: «Сжалься! О будь милосердна!..»

Молчанье в ответ, — недоступность и строгость,

Впустую все — как ни зови ее страстно…

Она как луна: ни достать, ни потрогать.

Она как луна: высока и прекрасна.

Сравню ль ее с Солнцем? Замру у порога,

Застыну, поняв, что сравненье напрасно.

Явилась — пойму: описания ложны!

Достойных ее не найду никогда я.

Взглянула — ни жить, ни дышать невозможно,

Пришел мне конец, от любви пропадаю.

Что пользы от слов моих, встреч и прощаний

Для нашей любви?.. Я теряю терпенье

От мелких обманов, пустых обещаний, —

Я страстью терзаюсь, я таю в томленье.

Что скажет хулитель — исполню со тщаньем,

Коль будешь упорно ты длить отдаленье.

Лишен я всего. Ее власть безгранична.

Разумность в грехи зачисляет немедля.

Умру от любви я — и мне безразлично,

Как это расценят: на пользу, во вред ли.

Любовь моя, жизнь моя, чудо природы,

Да сгинут сомненья, минует ненастье,

Да будут сопутствовать многие годы

Тебе благоденствие, радость и счастье!

Знай, к матери девушка ищет подхода,

Боясь злоязычья и прочей напасти:

Меня не брани и наветов не слушай, —

Но коль подойдет он ко мне на мгновенье,

Скажи лишь: «Матар!» — облегчи свою душу,[28]

И я оттолкну его без сожаленья!

О, как красноречива песня певчей птицы!

Качаясь, ветвь зеленая под ней клонится.

Так веселись в тени, что нам дарует сад!

В нем звонкие ручьи струятся и журчат.

Броди вдоль тех ручьев, врачующих нам душу,

Пей чистое вино, напевы лютни слушай.

Деревьев много там, плоды на них висят,

На блюдо сладостей похож цветущий сад.

Как от бессонницы страдающий влюбленный,

Желт спелый мандарин, а вот цветок зеленый,

Восточный ветер увлажнил его росой;

И дерево, гордясь своею красотой,

То аромат вокруг себя распространяет,

То изумрудною листвой своей играет,

То улыбается, то вид его суров,

Когда разгневанно глядят глаза плодов.

Из кубка дай друзьям вина напиться,

На рощу призови дожди пролиться,

Пляши с омытыми дождем ветвями,

Перекликайся звонко с голубями.

Мир и усладу ветер напевает,

Он с апельсинным деревом играет.

И захмелели ветви на мгновенье,

Пьянящего отведав дуновенья.

Восточный ветер с пламенем играет,

Он тормошит его и разжигает.

Бьет пламя по рукам его в ответ —

Такой другой игры на свете нет.

Ведет беседу ветер с ним умело,

Чтобы веселье пламенем владело.

Вступи сейчас меняла на порог,

Он золотом огонь назвать бы мог.

Целует ветер пламя и смущенно

Оно краснеет, смотрит удивленно.

На очаге котел вскипеть готов,

В воде сверкают звезды пузырьков.

И ветер отделяет тонкий пепел

От угля, что еще горяч и светел,

Как небо, где закат горит огнем,

Но пепел мглы уже лежит на нем.

О ты, внушающий веселье, ты, чей свет

Из глубины идет и радостью согрет!

Посмотришь на огонь — душа стыдом объята:

Ты видишь отблески то серебра, то злата.

Он блеском меч затмил и вызвал зависть в нем —

Как будто слезы на клинке горят огнем.

В горящем пламени мерещатся долины,

Шатры высокие, отрадные картины;

Усталых странников они к себе манят,

И отдых им сулят, и радуют их взгляд.

Вздымая ввысь свое трепещущее пламя,

Огонь соперничает дерзко с небесами.

Дым куполом висит, он словно небосвод,

Но ни одна звезда там факел не зажжет.

Пусть ветер северный не знает передышки —

Любой его порыв лишь встретит угля вспышки.

Горящий уголь позолотою покрыт,

Горит так ровно он, как будто не горит.

Под пеплом кажется он девой белокурой;

А ночь тем временем уходит прочь понуро.

Она сворачивает плащ холодный свой,

Чей край на западе свисает над землей.

И звездочки Плеяд, приход зари пророча,

Стирают в небесах следы минувшей ночи.

Бог влагу в камни превратил — они разили нас.

Погибель хлынула из туч, последний пробил час.

Покуда не был разум наш безумием объят,

Не насылали небеса разящий этот град.

Но злобных дьяволов толпой в безумье стали мы,

И в камни превращенный дождь разил исчадья тьмы.

Мелькнули и прошли дни юности моей.

Что было лучше промелькнувших этих дней?

Под сенью сбывшихся желаний жил тогда я,

Плоды надежд своих беспечно собирая;

Но я не знал тогда, что молодость была

Звездой, которую подстерегала мгла.

А юность близостью своей еще манила,

Еще со мной она как будто говорила,

И вот уж нет ее: исчезла невзначай,

Не дав опомниться и не сказав: прощай.

И черноту мою вдруг свет седин пронзает,

Свет этот горечью мне душу наполняет.

Он говорит мне, что опомниться пора,

Он сердце жжет огнем с утра и до утра.

Что было черным — стало белым, а когда-то

Была любая ночь сиянием объята.

О ночь пустынная! Ни одного светила!

На черных небесах всё бездна поглотила.

Один лишь Сириус зажегся в вышине

И золотой динар напоминает мне.

От Сириуса свет, пришедший издалёка,

Струится, как вода бесшумного потока.

Но слаб далекий свет. И вот со всех сторон

Я мраком окружен, таит опасность он.

Блуждают волки в нем, друзья ночного мрака.

Волк по ночам хитер, во тьме он забияка,

Он не боится в эту пору никого,

И дрожь от холода вздымает шерсть его.

Лишь искры волчьих глаз вокруг себя я видел,

Свет очага в ту ночь был на меня в обиде.

Плащ мрака я надел, и, слыша ветра гул,

Все пуговицы звезд на нем я застегнул.

Ночь медлит уходить, и всадник одинокий

Считает, что она просрочила все сроки.

Но поседели кудри Млечного Пути,

И, как ни медлит ночь, она должна уйти.

Та, что мне двери тайком от людей отворяла, —

Влагою губ своих свежих меня одаряла

Или давала мне кубок хмельного вина.

Все, что хотел, от нее получал я сполна.

И на лице ее родинка, если лицо улыбалось,

Мускуса каплей на тлеющих углях казалась.

Как райская река, поток здесь чист и светел,

Прохладу влажную несет восточный ветер,

Несет он аромат росой покрытых трав.

Взгляни, какой простор здесь для его забав!

Луг словно соткан из улыбок белых лилий,

Фиалок родинки лицо его покрыли.

Деревья высятся… Но что там видишь ты,

Когда в зеленый мрак влекут тебя мечты?

Под ветром северным, как меч, взмывает ветка,

Река, играючи, швыряет камни метко.

Как будто волны здесь враждуют меж собой,

Как будто ветви вдруг вступить решили в бой.

Красный конь, зажигающий битвы огонь,

Факел доблести, бешено скачущий конь,

Своим цветом похож ты на спелый гранат,

Словно миртовый лист, твои уши блестят,

И украшена грудь твоя белым пятном,

Словно воздух попал в кубок с красным вином.

Я полон грусти: от меня ты далеко.

С тобою лишь в мечтах мне встретиться легко.

Кого к тебе послать? Один на целом свете

Посланец у меня — неугомонный ветер.

Летит на север он — тебе я шлю привет.

А с севера летит — жду, будет ли ответ.

С тобою связана душа моя навеки,

И душу горе жжет, соль разъедает веки,

Наложен пост на них: они не знают сна;

Дай им вкусить его, явись мне как луна.

Мой рок — лицо твое, и лишь его сиянье

Осмелился поцеловать я в ночь свиданья.

Ночь эта памятней мне всех ночей и дней:

Она была светла от красоты твоей.

Полярная звезда над заповедным лугом

Склонилась, и слились созвездия друг с другом.

Твоей улыбки блеск вел за собой меня,

Во мраке кос твоих с дороги сбился я.

И так любовь моя сильна, что нету мочи

Смотреть тебе в лицо — любовь мне застит очи.

Луг утренний к нам щедр: приплыв издалека,

К утру дождем над ним пролились облака.

С мглой предрассветною они сражались смело,

Вмешалась молния — и вмиг решила дело.

О боже, что сильней волнует душу нам,

Чем воркование голубки по утрам!

Вскарабкавшись на холм, чьи склоны словно бедра,

Прохладный ветерок ветвями машет бодро;

И заставляет он, свой продолжая путь,

Цветы в слезах росы на божий мир взглянуть.

Как ива гибкая меня чарует!

Как аромат лугов меня волнует!

Свой гибкий стан взяла от ивы ты,

И ты светла, как вешние цветы.

Я был пленен волшебными глазами.

Я ослеплен — любви так ярко пламя.

Я взором-чародеем поражен —

Из края волшебства явился он.

Без промаха в меня он попадает

И, раненного, тут же добивает.

Он может превратить в единый миг

Жемчужину в кровавый сердолик.

Чудесной красоты ты воплощенье.

Влюбленные достойны снисхожденья.

Дирхем серебряный под властью чар

Был переплавлен в золотой динар.

Как ветвь под ветром, я охвачен дрожью,

Я слезы лью, бреду по бездорожью.

Твое лицо — Кааба глаз моих,[29]

Иду за ним, не видя лиц других.

И, став огнепоклонником, сгораю,

Когда на пламя щек твоих взираю.

Ответил я любви, чей зов звучал устало,

Голубка вечером мне тихо ворковала.

Когда же слезы мне туманили глаза,

Когда терпенье истощилось, я сказал:

«О, возвращусь ли я в Альсиру,[30] чтобы воздух

Вдыхать всей грудью там, вкушать покой и отдых,

Прогулки совершать в долину по утрам,

Смотреть, как на траве роса сверкает там,

И чтобы целовать газель мне, как бывало,

Когда рассеется тумана покрывало».

Дождь над холмами ожерелье разорвал,

И бродит ветерок в расщелинах меж скал;

Роса свой бисер на долину уронила

И утру раннему прохладу подарила.

О, как далек он от меня, родной мой дом!

Как было радостно и хорошо мне в нем!

Теперь бессонница меня томит и гложет,

И жестким кажется теперь любое ложе,

И в небо я смотрю: быть может, в вышине

Альсиры молнию узреть удастся мне.

Стремилась молния в мое вонзиться тело,

Глаза влюбленного бессонница изъела.

Из глаз моих текли кровавых слез ручьи,

И вздохи горестные слышались в ночи.

Меня жалея, тихо стонет голубица,

Дождь, словно плача обо мне, с небес струится.

Истерзано мое лицо, и кровь на нем,

Как будто в схватке побывал я с диким львом.

А ночь мрачна — она как ворон чернокрылый,

Она темна — как будто пролиты чернила,

Она черна подобно углю, и над ней

Кресало молний высекает сноп огней.

Я был в пути всю ночь, и, устали не зная,

Бег моего коня звучал, не замирая.

Решимость за собой меня в ту ночь вела,

Казалась радужною мне ночная мгла.

Пылала страсть моя, пугая вспышки молний,

Чей свет бессонницей ночную высь наполнил.

Лишь ветер бешеный сопровождал меня,

И рядом всадников других не видел я.

Я словно с тайнами земли уединился,

Земля ждала любви, а в сердце мрак таился.

Через пустынный край путь пролегает мой,

Заря — как в ножнах меч, а ножны — мрак ночной.

Но гаснут угли звезд на горизонте светлом,

Зардевшийся рассвет их посыпает пеплом.

Вот исчезает мрак, густой, как мох в лесах,

И огненный поток разлился в небесах,

И я затосковал, голубка застонала…

О, как не мило мне ночное покрывало!

Когда так далеко любимая твоя

И разделяют вас пустынные края,

То лучше спутника, чем острый меч, не надо,

А быстрый конь — твоя утеха и отрада.

Когда грозит беда, спасение твое —

Меч крепкий, верный конь и острое копье.

Они мои друзья, я неразлучен с ними,

Когда скачу во тьме дорогами глухими,

Но где объятья той, чья ласка горяча?

На шее у меня лишь перевязь меча!

О утренний ветер! Что можно сравнить с ароматом твоим?

О стройный тростник! Как ты гибок и свеж и ни с чем не сравним!

Я взял себе в жены зарю, и на празднике том небывалом

Она вдруг лицо мне закутала красным своим покрывалом.

Она завернулась в рубашку из легких, как сон, облаков,

Накинула солнечный плащ, что от золота вспыхнуть готов,

И жемчуг надела росы´, и жемчужины ярко горели,

Когда расшалившийся ветер рассыпал ее ожерелье.

Кролик с атласною шкуркой от страха трепещет

Перед клыками, что в пасти сверкают зловеще.

Кролик спасается бегством от страшного пса,

Через долины бежит он, поля и леса.

От быстроты его бега и время как будто

Мчится быстрей, и мгновением стала минута.

Мчится за кроликом пес, на бегу обнажив

Меч языка и клыков беспощадных ножи.

То по холмистым лугам словно вихрь он несется,

То где-то возле болот его лай раздается.

Вот промелькнул он, и шерсти седой полоса

С молнией схожа, чей блеск расколол небеса.

И словно отблеск зари, что горит и трепещет, —

Так серебро у него на ошейнике блещет.

О молодость моя, ты скрылась вдалеке!

Я вслед тебе смотрю в печали и в тоске!

Ты тихо от меня ушла ночной порою,

Ушла, когда я спал, и скрылась за горою.

О, горе нам, чья жизнь подвластна всем страстям!

Веселья жаждем мы, но весело ли нам?

Хоть горько плачу я и не смыкаю вежды,

Я все равно еще живу в плену надежды.

По-прежнему меня волнует блеск зарниц,

Заря всходящая, веселый щебет птиц.

И если грудь моя увлажнена слезами,

То в сердце у меня не угасает пламя.

Пусть по сравнению со смертью седина

Не кажется бедой — душа моя грустна.

И грусть о юности мои стихи пронзила,

И нет в них яркости, утрачена в них сила,

О, как мне молодость ушедшую вернуть?

Как пылкость прежнюю в стихи свои вдохнуть?

Взор — газели, шея — белой лани, губы — как пурпурное вино.

Зубы — пузырьки жемчужной пены в чаше, где оно растворено.

Опьянев, склонилась томно дева. Златотканью стан ее обвит.

Так луне блестящие созвездья собирать вокруг себя дано.

Нам из поцелуев покрывало ночью соткала любви рука,

Но рукой зари без сожаленья, нежное, разорвано оно.

В бассейне плавает невольник чернокожий.

Не шелохнутся камешки на ложе,

И с глазом голубым вода бассейна схожа.

Зрачок его — купальщик чернокожий.

Упоительна река, льющаяся по долине.

Чем к устам прекрасной девы, слаще к ней прильнуть устами.

Медленно течет она, изгибаясь, как запястье,

И на Млечный Путь походит, окаймленная цветами,

Плащ зеленый берегов кое-где река прошила

Швом серебряным своим, — столь узка она местами.

Голубой блестящий глаз нам сияет сквозь ресницы

Или светится волна, пробираясь меж кустами?

Отблеск желтого вина на пирах мне красил руки.

Круговую чашу здесь брал я бережно перстами.

Вот на серебро воды плещет золото заката.

Ветер ветви шевелит, шелестит слегка листами.

Как прекрасен виночерпий, тонкостанный, волоокий!

Дань воздашь ему невольно, красоту его ценя.

Юноше любовный пламень смуглые румянит щеки.

Дым кудрей, не расточаясь, мягко вьется у огня.

В чашу смотрит полумесяц. Не копья ли наконечник

От удара о кольчугу в битве выгнулся, звеня?

Туча с молнией на гребне — черный конь в попоне белой.

Ветер северный поводья натянул, его гоня.

Рано солнце заблистало. Сплошь унизан жемчугами,

Сад окрасился шафраном, празднуя начало дня.

Ветви шепчутся друг с другом, и не диво, если ветру

Ненароком тайну сада выдаст листьев болтовня.

Чернокожий ночи сын, виночерпий,

Нас поил, а ночь была на ущербе.

Разгорался в небесах диск пунцовый,

И черней казался нам виночерпий.

Чара у него в руке рдела яро,

Будто искру он держал, а не чару.

Виночерпий был похож на жаровню

С черным углем, с багрецом жара.

Росистые ветви араки[31] раскинули свод,

И кубки, вращаясь, как звезды, сулят нам веселье,

Рекой омывается древо, как Млечным Путем.

Цветы иль созвездья сияют на водной постели?

Река — словно дева, стянувшая поясом стан.

Вино, как невеста, прекрасно в хрустальном изделье.

Цветущие ветви роняют в него лепестки.

Так чествуют люди невест на пути к новоселью.

Цветы уподоблю я пламени в этом саду,

А с тенью древесной сравнится лишь сумрак ущелья.

Узорную ткань разостлал предо мною купец,

Шкатулку открыл продавец благовонного зелья!

Как только цветы пробудились и пала роса,

Здесь певчие птицы рассыпались утренней трелью.

В зеленое платье деревья реку облекли,

И солнечный дождь ей на шею надел ожерелье.

Величавые, гордые кряжи, вершины отвесные

Высотою готовы помериться с твердью небесною.

Быстролетному ветру они воздвигают преграды.

Ярких звезд мириады боками теснят их громады,

И сидят на хребте у пустыни, с осанкой надменной,

Молчаливые, точно в раздумье о судьбах вселенной.

Проходящие тучи венчают их черной чалмой,

Отороченной снизу багряных зарниц бахромой.

Я пытался внимать, но темны их беседы немые.

Лишь однажды, в ночи, мне доверились горы впервые.

— Сколько раз, — говорили они, — душегуб и грабитель

Находили пристанище здесь, а пустынник — обитель.

Сколько видели мы караванов порою ночной,

Сколько странников мы укрывали в полуденный зной.

Сколько вихрей секло наши склоны в свирепом напоре.

Сколько раз их луна погружала в зеленое море.

Все былое для нас — только миг бытия невозвратный,

Что умчал опрометчиво времени ветер превратный.

Рощу тронула дрожь — это нашего сердца биенье.

Льется горный ручей — наших слез по ушедшим теченье.

Мы от века прощаемся с каждым, увидевшим нас.

Не утешились мы, только слез исчерпали запас!

Удаляться, друзья, и разлуку терпеть нам доколе?

И доколе нам звезды стеречь на небесном раздолье,

Как блюдут пастухи на зеленых вершинах стада?

Звезды всходят и гаснут. Нам отдыха нет никогда!

В путь я отправился ночью, и сумрак застлал мне зеницы.

Тьма укрывала ревниво, как тайну, сиянье денницы.

Северный ветер набросил мне на´ спину плащ из росы.

Ветви араки дрожали от сырости в эти часы.

В небе играли зарницы, на миг рассекавшие мрак, —

В битве морской, пламенея, смола разливается так.

Горы, высокие горы узрел я, и вместо венцов

На величавых вершинах созвездье зажглось Близнецов.

Главы склонив сановито, прислушиваясь к темноте,

Горы не слышат ни звука в своей вековой глухоте.

Черпая в тверди опору, незыблема эта гряда.

С лунной улыбкой в разладе угрюмые горы всегда.

Их неприступные выси орлу безопасность сулят.

Вьет он гнездо на вершине, растит в поднебесье орлят.

Дышит величьем суровым гряды молчаливая стать.

Вечности или гордыни на ней различаешь печать?

В блаженный час, когда дневной остынет жар,

Курильница струит свой благовонный пар.

Вечерний ветерок ей лучший собеседник.

Он между ней и тьмой — как бы немой посредник.

С опаскою лия свой дивный аромат,

Дождаться нужно ей, чтоб догорел закат.

Ни дать ни взять, она всем разгласить боится

То сокровенное, что здесь в ночи таится.

Но благовонье тем сильней, чем гуще мрак,

Как будто страшен ей всесветлый утра зрак.

Сосна, зеленея, красуется стройностью стана,

И зыблются гибкие ветви ее непрестанно.

Однако ревнивому ветру претит их попытка

Отведать из облачной чаши хмельного напитка.

В сиянье рассвета, к сосне прилетев издалече,

Он росы стряхнет и нашепчет ей дивные речи.

И ветви сосны, и ее молодые побеги

В ответ затрепещут, исполнены сладостной неги.

А руки весны, упоительной свежести ради,

С любовью расчесывать станут зеленые пряди,

Чтоб дымкой тумана прозрачной, как утро, златою,

От взоров укрыть красоту, словно влажной фатою.

К восходу ей плащ подарив, облака, по наитью,

Заткали его серебром отливающей нитью.

Цветы, пробужденные солнцем, восторг и отраду

Являя, дивились душистого древа наряду.

Блистал под сосною родник наподобье зерцала,

Дабы отраженье свое она в нем созерцала.

А корни, журча, омывали кристальные струи,

Чтоб ветви, склонясь, расточали ему поцелуи.

Долина и впрямь подарила нам день благодатный!

Заботливо нас овевал ветерок ароматный.

Головку закинув и томно воркуя, голубка

Воды дождевой напилась, как хмельного из кубка.

Гряда облаков, — бескорыстных носителей влаги, —

Над нами плыла, словно празднества шумного стяги.

Как ярый скакун, до побед на ристалище жадный,

Летел по равнине безудержно ветер прохладный.

Неслась, прихотливое русло свое изгибая,

И с Млечным Путем соревнуясь, река голубая.

И лестно казалось глядеть на свое отраженье

Звезде, наблюдая волны тихоструйной движенье,

Вино золотистое в светлые кубки мы лили,

На волю его выпуская из темной бутыли.

Вино на закате мы выпустили из темницы,

Но кубки наполнятся снова в сиянье денницы.

И вышивкой пестрой нам луг показался цветистый,

И тенью дарили нас ветви с листвою сквозистой.

Тут все восхищало: и горлинки томное пенье,

И запах лаванды цветущей, и страсти кипенье,

И белая пена волны на поверхности зыбкой,

Что сходство реке придавала с жемчужной улыбкой.

Но запад, едва отпылавший закатом багровым,

Теперь облаков шелковистых затянут покровом.

Сквозь эту завесу, один в поднебесье туманном,

Блестит народившийся месяц в плаще златотканом.

Говорит виночерпий-Любовь, что совсем не со зла

Мне кровавые слезы наместо вина поднесла!

Блещет молния в небе — и снова сгущается тьма,

Но бессонница к векам влюбленного льнет, как сурьма.

Опрокинул писец незадачливый склянку чернил

И развернутый свиток пергамента сплошь зачернил?

Или ворон огромный простер над землей два крыла,

Чтобы ночь беспросветная и´ссиня-черной была?

Устремляется туча за тучей. От этих погонь

В столкновеньях рождается недолговечный огонь.

Неужели вчерашнее утро сомкнуло зеницы

Для того, чтоб вовек не увидеть сиянья денницы?

Сверкнула зарница

И, чуть погодя,

Вдогон ей посыпались

Капли дождя.

Гремел в поднебесье

Раскатистый гром.

Внизу отливала

Земля серебром.

Хоть солнечный отблеск

На купол небес

Ложился, долина

Взяла перевес:

Раскинула пруд голубой,

В свой черед,

Дабы синевой

Удивить небосвод.

Как звезды, полны

Неземной красоты,

Блистающий пруд

Окружали цветы.

Подобно алмазам

И яхонтам, взор

Ласкали вершины

Задумчивых гор.

Костер угасающий! Око твое не ослепло.

Оно багровеет сквозь груду остывшего пепла.

Давно ли, точь-в-точь, как луна в полнолунье, блистал ты?

Из диска златого теперь полумесяцем стал ты.

Вверху облака над тобою темнеют, как тени,

Усталым верблюдам под стать, подогнувшим колени.

И капли кипят, на костер упадая оттуда,

Как белая пена кипит на губах у верблюда.

На черной земле от костра красноватые блики.

В пурпурный наряд виночерпий одет черноликий.

Дразня дымно-сизое облако, пламя окрепло,

И рвутся огня языки из-под серого пепла:

— Кого нам страшиться? Мы вскормлены матерью-тучей:

На землю она обронила огонь свой летучий!

Охапку лучей, изливающих блеск дивнозарный,

Собрал и кругом очертил этот пламень коварный.

Теперь окоем на востоке пылает — и, мнится,

Что мрака завесу свернула перстами денница.

Чадрою снежной лик

Земли покрылся вдруг,

И свежая листва

Трепещет от испуга.

И ранней сединой

Одето все вокруг:

Ветвей кудрявых сень,

Пушок зеленый луга.

Страсть во мне пробудил на заре ветерок,

Голос горлицы был провозвестник дорог:

Стон услышал, похожий на жалобный плач,

Соловей перевел его трелью, толмач.

И от стонов ее, как роса на цветах, —

Слезы вдруг на моих покрасневших глазах.

Нам неясно самим, кто страдает, влюблен,

Кто любовью, быть может, совсем обделен.

Но увидел любимой пустое жилье

И холодный очаг — снова впал в забытье.

Стал казаться проклятым мне край этот весь —

Ведь она здесь страдала и мучалась здесь.

Злой тоске целиком я отдался во власть,

Раз надежда на счастье моя не сбылась.

Как орлица, когтила мне сердце любовь,

Ей, безжалостной, лучше и не прекословь.

«Принимайтесь за дело!» — велел я слезам,

Заструились обильно слезы вмиг по щекам.

Видно, это случилось со мной неспроста:

Слезы выдали то, что хранили уста.

И коня своего повернул я туда,

Мне дорогу любовь указала куда, —

В заповедные земли, к песчаным холмам,

И лобзал ее дома развалины там.

Будут слезы, я знаю, еще солоней:

Приведут ли меня мои странствия к ней?..

Твой образ явился ночью,

в дорогу позвал меня —

Уже омывало утро

лицо наступившего дня.

Горевший для путников поздних,

я затушил костер,

Теперь никому не нужный:

светлел небесный простор.

Умчался редеющий сумрак —

стремительный конь вороной,

Рассвет вдали показался,

как дивный путник ночной.

Глаза мои напоил он

всей влагой соленых озер —

Слезами она зовется, —

но глаз он моих не отер.

Ударом кремня о кресало

он пламя любви запалил,

Я, может, его погасил бы,

но нет ни желанья, ни сил.

Любовь моя облачилась

в хламиду болезни злой —

Лохмотья прикрыть не в силах

бушующей страсти зной.

Меня рыдания душат,

рвется наружу плач,

Сверкающих молний взмахи —

свой меч обнажил палач.

Оставила ночь рассвету

обильную влагу рос,

В очах цветов ее капли —

моих жемчужины слез.

Млечный Путь опоясал небо

светлой лентой своих огней —

Одежда черная ночи

и белый кушак на ней.

Мерцает тот звездный пояс

в просветах средь облаков,

Сверкают в нем бриллианты,

украшая ночи покров.

А в небе влачится туча,

и мой наблюдает взор,

Как нитями струй вышивает

она на лугу узор.

Повеял утренний ветер,

колышет он бедра ив,

Качает зеленые пряди

прохладный его порыв.

Тростинок высокие шеи

склоняются, чтобы цветы

К их свежим устам поцелуем

приникли, нежны и чисты.

А туча, которая в небе

все дальше и дальше плыла,

Вся в огненных вспышках, похожа

на темную амбру была.

Веселый проказник ветер,

как будто в цветы влюблен,

Сорвал у них поцелуи,

и куда-то умчался он.

А в кронах дерев шумели

птицы — точно муллы,

Взойдя на мимбары, возносят

деяньям господним хвалы.

Едва я произнес слова стихов —

и тотчас мне откликнулась голубка,

Когда б не воркование ее,

не повторил бы этого поступка.

Я вместе с ней оплакивал себя

и горечь дней, ушедших безответно,

И страсть непозабытую свою,

уплывшую, как облако от ветра.

О многом плакал невозвратном я:

о юности, чей след слезой не смою,

О днях чудесных, лучезарных тех,

что проводил когда-то с Сулаймою.

Но с юностью прощание страшней

разлуки, отторгающей от милой:

И молодость ушла, а вслед за ней

и та, которой сердце не забыло.

Желанней ложа я еще не знал,

чем в ночь прощанья (если б знать ей цену!),

Не видел лика я светлей зари,

которая явилась ей на смену,

Дней и ночей, стремительнее тех,

которые я прожил в эту пору,

И жизни слаще, радостнее той…

Так горько мне, но места нет укору.

Ах, это время минуло, увы,

и только снится Сулаймы рука мне.

Воспоминания мне сердце жгут,

оно от горя стало тверже камня.

Не собственною волей те края

покинул я, что долго были домом,

А духом слабым был я в путь ведом

и телом, к наслаждениям влекомым.

Как ощутить дыханье ветерка —

прохладой веял в заповедном крае, —

И как испить лаванды аромат

с лугов, сулящих радость в этом рае?

Ушло то время, лишь одни мечты,

лишь память о былом не покидает

И не дает забыться мне в седле,

и в доме одиноком ожидает.

Я стоек, я вынослив, терпелив.

Но стойкость и терпенье быстро тают,

Иссякли силы прежние во мне,

остались слезы — и не иссякают,

Потоком нескончаемым текут —

не успевает высохнуть одежда.

Попытки тщетны слезы удержать,

и вытереть — напрасная надежда.

Для глаз моих усталых темнота

становится врачующей сурьмою,

Но тело мечется всю ночь без сна

на ложе, не согретом Сулаймою,

А блеск зари так тяжек для очей —

они устали, потускнели ныне

И видят только тот цветущий край,

что стал теперь бесплодною пустыней…

За что ты меня терзаешь,

о красавица злая,

Недугом меня карая,

бессонницу насылая?

Спасения нет от тебя,

и нет от тебя исцеленья,

Верни же мне сон и здоровье:

всевластны твои веленья.

Был я стойким и твердым —

любовь разрывает на части,

Как гибкая ветка в бурю,

я весь трепещу от страсти,

Священные я нарушаю

обычаи и законы.

Что может поделать, скажи мне,

с собою несчастный влюбленный?

Терзаешь меня, убиваешь

холодной своей красотою.

Чем провинился, не знаю,

ужель доброты я не стою?

Бесчувственна, холодна ты,

не человек — изваянье.

Не ведаешь ты, похоже,

что это такое — страданье?

Сама никогда, наверно,

бессонницы не испытала,

Недугом любви не томилась,

не плакала, не тосковала.

Не понимаю красавиц,

что зова любви не слышат:

Хотя они и прекрасны,

но не живут — лишь дышат.

Я, верный душой и нежный,

все низкое презираю,

Достойное только ценю я

и только его выбираю.

Стихи о любви пишу я

и перед Аллахом каюсь,

Я о возлюбленной плачу

и от грехов отрекаюсь.

Я гибкая ветка ивы —

доколе же мне, доколе

Качаться по воле ветра,

его покоряясь воле?

Как часто ночь моя черна — черней твоих волос,

Из-под бессонных век моих текут потоки слез.

Воспоминанья — как цветы, их шепот — о тебе,

Слезами выкуп я плачу безжалостной судьбе,

Слезами выкуп я плачу — как горек привкус их —

За сердолик твоих ланит и жемчуг уст твоих.

Ах, сколько раз рассеян был тобою мрак ночной —

Сияньем твоего чела, как полною луной!

И сколько раз я вновь и вновь ласкал твой гибкий стан —

И утихала сразу боль моих сердечных ран.

О, как свежи тюльпаны щек, как сладок аромат

И как две лилии меня округлостью манят.

Бокалу с розовым вином подобен дивный лик,

Слеза — воздушный пузырек, что в том вине возник.

От страсти ты трепещешь вся — тростинка на ветру,

Безумства час настал, боюсь, от радости умру.

Я скорблю, что мы так далеки друг от друга,

А тебя заменить никакая не может мечта.

Только ветер-бродяга приносит порою мне вести,

А без них, о любимая, жизнь безнадежно пуста.

Свой любовный привет посылаю с попутным я ветром,

На ответ не надеясь, отныне надежды — тщета.

Я скорблю оттого, что совсем мое сердце иссохло,

Что намокли от слез рукава, замолчали уста,

Сна давно не вкушают глаза — словно пост соблюдают,

Лишь когда появляешься ты — нарушенье поста.

Ты любовь, и судьба, и надежда. Вовек не забуду,

Как тебя целовал — ты была так нежна и чиста,

Та волшебная ночь — ей не будет уже повторенья —

Дня светлее была и прекраснее, чем красота.

Облако еле тащилось в ночных небесах,

Словно мешали тяжелые путы, оковы,

Северный ветер его подхватил и повлек —

Мнилось, земли оно было коснуться готово.

Молний сверкающих жадные языки

Будто лакали чернила мрака ночного.

Белые в воздухе снег начертал письмена,

Черного ворона-ночь превращая в седого.

Луг поседел, и деревья седые стоят,

Все облачилось кругом в снеговые покровы.

Чудесная гостья явилась ко мне —

любимой моей видение,

Примчалась ночью издалека.

О мука и наслаждение!

Она сочетала лилей белизну

и мяты благоухание.

Ланиты бесплотные я целовал,

от страсти был в упоении,

Не ведая, что ожидает в ответ:

лобзание ли горячее,

Блаженство изведаю райское я,

огня ли адского жжение.

Гляжу на перстень — камень в нем

достоин быть воспетым:

То темной ночи он черней,

то вдруг струится светом.

Луч солнца на него падет —

он весь преобразится,

И россыпь золотистых искр

играет в камне этом.

Но стоит перстень повернуть —

и мрак на камень ляжет,

Как будто туча наползла

на солнце знойным летом.

Так дивно камень огранен —

ученый муж в восторге,

Девица сведена с ума

чудесным самоцветом.

Фиалку в нем увидел я —

она едва мелькнула

И растворилась в тот же миг,

внезапным став приветом:

Разлуки день я вспомнил вдруг,

в слезах — глаза любимой…

Зачем завистников моих

поверил я наветам?..

Что эта жизнь без милого вина?

Клянусь пророком, лучше стать мне прахом!

Лишь во хмелю утешен я сполна,

и смертный час не оскверню я страхом.

Куда ни взглянешь, видишь лишь одно

гнетущее тебя несовершенство…

Так пользуй время, что тебе дано,

да будут ночь и день — одно блаженство.

Что может быть ужасней: этот мир

останется, когда уйдем отсюда!

Но буйный и безумный мой кумир,

спасение мое — на дне сосуда.

Мне жизнь не в жизнь, и каждый миг мой пуст,

и нет ни в чем ни смысла и ни прока,

Покуда не коснется жадных уст

единое лекарство против рока.

О, если бы Аллах мне даровал

без счета, без конца благую влагу!

Хоть сладостен девичьих губ фиал,

с красавицей на ложе я не лягу.

Надолго ли останется она

в моем дому и хватит ли надолго

Столь ревностно любимого вина,

которое я чту превыше долга?

Обманщица отказывала мне,

но вот в руках благословенный кубок —

И я уже впиваю в тишине

дыханье из ее покорных губок.

В объятиях моих лежит луна,

и месяц я держу в моей ладони…

О чем мечтал — всего достиг сполна,

и что мне Сулейман в своей короне?![32]

Из кубка пьет любимая — и сон

смежает вежды, тихо клонит к ложу.

Из сладких уст несется сладкий стон,

и зайчик золотой щекочет кожу.

Безжалостною жаждою томим,

к ее устам я приникаю снова, —

Но слышу: над безумием моим

смеется кто-то и ворчит сурово.

То голос старой сводни… О Аллах,

ночей и дней пожалуй мне без счета,

Чтоб мог я превзойти отца в грехах,

в людской молве изведать сласть почета!

Привет, привет! Я скоро к вам приду!

Ликуйте же, сильнее бейте в бубен!

Виновных нет, досужему суду

никто из грешников отныне неподсуден.

Коль пьешь без меры, — значит, щедр душой.

Вино — мой рай, таящий ключ к Познанью.

Скорей же, друг, плащом его укрой,

и ты, флейтист, играй над зыбкой тканью.

Запомните, что в полдень пить нельзя.

Так пейте в полночь — не теряйте время.

Пусть вас ведет блаженная стезя,

и всех забот пускай спадает бремя.

Кровопусканье ждет того, кто пить

не хочет вволю, кто поет фальшиво.

Святая Дева[33] не могла грешить —

и потому была благочестива…

Пора и мне в тот нечестивый круг.

Наставник ваш возляжет на подушки.

Эй, мальчик, где кувшин — мой лучший друг

из всех друзей на дружеской пирушке?

Меч на боку и боевой убор —

из вас любой моей хвалы достоин.

Но целой рати не страшится взор —

ведь я и сам победоносный воин!

Я нападаю сразу, напрямик,

я отвергаю долгую осаду.

А тот, кто к винопитью не привык,

внушить способен только лишь досаду.

Стихи читает — брызжет прочь слюна,

берет кувшин — а сам дрожит от страха.

Но тот, кто не осилит мощь вина,

не одолеет и врагов Аллаха!

Когда же наконец закончим бой,

насытив чрево, напитав утробу,

Вас призовем, забвенье и покой, —

перехитрив коварную хворобу.

К забору на ночь привяжу собак,

пускай лежат и дремлют вместе с нами.

Но только лишь рассвет рассеет мрак —

они умчатся гончими стезями.

Всех вас люблю — любите же меня!

Без вас нет счастья, без меня — веселья.

Нам друг без друга не прожить и дня,

пока не грянет смертное похмелье.

Любимая покинула меня —

и вот вернулась, чтобы мучить снова,

Вновь отвергая и опять маня

из одного лишь любопытства злого.

Остер как бритва был всегда язык,

но ты к устам приникла вдруг — и сразу

Он онемел, в гортани замер крик,

я даже не успел закончить фразу…

Что сладостней и горестней любви,

спокойней и мучительней разлуки?

И радость и печаль благослови,

все искусы таинственной науки.

Сиянием затмившая луну,

подобно ей уходишь с небосвода.

Открой мне наконец мою вину!

Ведь я твой раб, мне не нужна свобода!

Жестокая и добрая, равно

ты дорога мне. Приходи и мучай,

Ввысь поднимай, и увлекай на дно,

и, как луна, скрывайся вновь за тучей.

Приемлю все, одной лишь не хочу

молвы досужей и заботы вздорной,

Советуют, судачат — я молчу,

не слушая бессмыслицы тлетворной.

Ведь им и мне друг друга не понять.

Ты неверна — зато тебе я верен.

Воистину, мне не на что пенять,

и в торжестве конечном я уверен.

К чему лукавить и зачем спешить?

Соперник мой насмешливый напрасно

Пытается меня опередить —

любовь к нему пребудет безучастна.

Никто из них со мною несравним.

Свидетельством тому — вот эти строки.

Прими же их — и с автором самим

ты будешь дружен все земные сроки.

Любовь моя, ты мне дала обет —

и обманула, не сдержала слова.

Казалось бы, тебе прощенья нет,

но, все простив, тебя зову я снова.

Упорствуй же, обманывай, гони,

скупись безбожно, обделяй дарами,

Ругай отца и мать мою кляни,

меня чести последними словами,

Кощунствуй своевольно, прекословь,

своди с ума и насылай несчастья —

Все испытанья выдержит любовь,

не находя ответа и участья.

Кто видит молодой луны восход

в ночь праздника, тот прославляет бога,

Но праздники бывают дважды в год —

ты неизменно рядом, недотрога.

Я славлю этот день и этот миг,

когда тебя увидел я впервые.

Уста — что сахар, не лицо, а лик,

и аромат — как травы молодые…

Любимая, будь с любящим нежна,

не помышляй о гибельной разлуке!

Повсюду обо мне молва слышна:

«Всех мудрецов он превзошел в науке.

Все испытал, все знает, все постиг —

историю, Коран, искусство слова…

Рассказ его — струящийся родник,

стихи его — из жемчуга морского.

И сравнивать его ни с кем нельзя —

ученость безгранична, мощен разум.

Там, где других в тупик ведет стезя,

он все вопросы разрешает разом».

Все лучшее во мне воплощено,

и даже зависть не колеблет славу.

Достойного награды все равно

в свой срок однажды наградят по праву.

Не поливаешь поле — никогда

хорошего не снимешь урожая.

Путь к совершенству — это путь труда.

Всегда трудись, познанья умножая.

Но забывая сокровенный долг,

я вижу лишь в тебе свою надежду.

«Себя не жалко — пожалей хоть шелк.

Зачем же с горя раздирать одежду?

Все жалобы напрасны. Ты ведь был

уже допущен мною в дом однажды».

Насмешница! Утишь любовный пыл —

сгораю я от неизбывной жажды!

И эта милость краткая — сама

мучения мои усугубила.

Зачем сводить несчастного с ума,

когда бы и взаправду ты любила?

Клянусь в любви, но ты не веришь мне.

Ведь я не вор, укрывшийся Кораном.

Любовью ранен по твоей вине —

позволь же исцелиться этим ранам!

Быть может, заблуждаюсь я. Ну что ж,

я молод, и Аллах простит ошибку.

Доколе мне сносить хулу и ложь,

сто унижений — за одну улыбку…

Да что там я, когда и аль-Ахнаф[34]

до дна испил из этой горькой чаши!

У всех красавиц одинаков нрав,

что им страданья и мученья наши?

Мой покровитель, посочувствуй мне.

Ты добр и мудр, ты кладезь совершенства,

И как ни славить — ты велик вдвойне,

с тобою рядом быть — уже блаженство.

Смысл жизни для тебя всегда в одном —

помочь, утешить, проявить участье,

Твои щедроты золотым дождем

текут на землю, умножая счастье.

Ты благодетель мой, и на тебя

я уповаю страстно и всецело.

Коль будет нужно — жизнь отдам, любя,

они твои, душа моя и тело.

А ты, читатель строгий этих строк,

вновь подивишься мастерству поэта

И скажешь: «Ибн Кузман, жестокий рок

напрасно тщится сжить тебя со света.

Пусть выкупом я буду за тебя,

чтоб отступили прочь твои невзгоды,

Чтоб, недругов безжалостных губя,

ты был на высоте своей природы.

Благословен твой несравненный дар,

свободный от лукавства и притворства.

Что перед ним тщета враждебных чар

и клеветы бессмысленной упорство?

Завистник, каждый ненавистник твой

пусть в плутовских сетях бессильно бьется

(Кот гонится за мышью в кладовой,

но с полки упадет и разобьется)».

Встречаясь с ней, не поднимаю глаз,

безмолвствую. К чему слова привета?

Когда бы не любил ее — отказ

навряд ли вызвал отчужденье это.

Но я люблю и нахожу в ответ

капризы, своеволие, коварство,

Ужели от болезни этой нет

нигде на свете верного лекарства?

Какую власть над нами дал господь

красавицам безбожным и жестоким!

В них нет души — всего лишь только плоть.

Что ж делать нашим душам одиноким?

На этом свете их любви не жди

и не надейся даже на свиданье,

Обещанное где-то впереди, —

в загробном мире сдержат обещанье!

Постигнув это, вывод сделал я

единственно разумный и возможный —

И сразу изменилась жизнь моя,

рассеялся туманом призрак ложный.

Не любит, любит — ах, не все ль равно?

И как могла тревожить эта малость?

Я развлекаюсь вволю, пью вино,

не ведая забот, забыв усталость.

Что пользы от бессмысленной любви?

Что эта жизнь презренная без денег?

Коль ты богат — судьбу благослови,

а нищ — мытарствуй, мыкайся как пленник.

Всего важнее золото — и вот

властителей восславил я по праву,

Которые от всех своих щедрот

лишь одного не делят с нами — славу.

Ибн Фа´радж, благ ее достоин ты.

Ты праведен и мудр, ты щедр безмерно

И лишь увидишь скверну нищеты,

как сразу отступает эта скверна.

Все, чем владею, — мириады слов,

которыми тебя я славлю ныне.

Хоть не судил мне рок иных даров,

что выше этой дикой благостыни?

Моих стихов чудесное вино

таит в себе усладу и блаженство.

Ничто с ним не сравнится — ведь оно

является залогом совершенства.

Так будь же щедр и милостив ко мне,

А если ты ответишь мне отказом —

Уж лучше бы тогда сгореть в огне,

с собою и с нуждой покончив разом!

Вздыхала ласково, но тут же, спохватясь,

От страсти собственной мгновенно отреклась,

От слов, которые еще не отзвучали,

От клятв, которые давала мне сейчас.

Давно не верю я обетам вероломным,

И ласковым речам, и блеску женских глаз.

Она когда-то мне лукаво обещала,

Что ночью встретимся и ночь укроет нас.

Я долго ждал тогда, забылся, истомленный,

Но только не пришла она и в этот раз…

Что делать мне теперь? Мучительно и горько

Читать в глазах ее насмешливый отказ.

Ужель, жестокая, она не понимает,

Чей взор сразил меня и душу мне потряс?

О боже праведный, умножь мои богатства,

Чтоб злата у меня не иссякал запас.

Она не устоит перед оружьем этим,

И успокоюсь я, победой утолясь.

Влюблен я в звездочку. Любой, ее заметя

И полюбив ее, повержен и убит.

Я знаю, и меня она не пощадит.

Смогу ли от нее найти надежный щит,

Или не влаетен я рассеять чары эти?

Сальвато, весельчак, — ужели быть беде?

Блуждаешь, как в бреду, никто не знает — где,

Не прикасаешься к напиткам и еде, —

Ты молчаливее, ты всех мрачней на свете!

И так ответил я: «Увы, свидетель бог,

Я не стерпел моей тоски, не превозмог.

Зачем к ее дверям иль в винный погребок

Теперь влечет меня так властно из мечети?

Одна лишь страсть к тебе теперь во мне жива,

Ты вавилонского чудесней волшебства,

И музыкой твои мне кажутся слова.

И пенье слышится всегда в твоем привете.

А грудь — как яблоки. А нежная щека

Как мрамор, белая, как мел или мука.

Улыбка светлая лукава и сладка.

И зубы как алмаз. И красота в расцвете.

Когда б велела ты нам всем отбросить страх,

Забыть, как нужен пост и всемогущ Аллах, —

В мечети в тот же миг, в ее пустых стенах

Остался б только тот, кто связан, кто в цепях,

Кого крепчайшие опутывают сети.

Что слаще на земле дыханья твоего?

Ты госпожа моя, царица, божество.

А кто не верит мне и спорит — я того

Сражаю наповал одним ударом плети.

Зачем же прячешься куда-то от меня?

Я изнемог уже от страстного огня…

Когда ж благословит нас бог, соединя,

И ниспошлет любви взаимной долголетье?»

Покинут я — как мой удел суров!

Ни строчки, ни записки, ни ответа…

О, если бы хоть знать, что в мире где-то

Найду тебя, о, если б вера эта,

Что ты опять откликнешься на зов…

Ты бросила меня, и сердцу ясно,

Что все мечты бесплодны и напрасны,

И лишь тоска со мною ежечасно,

И догореть последний луч готов.

Убийственны любви моей мытарства.

О, выслушай без злобы и коварства,

Ведь гибну я, — бессильны все лекарства…

Любовь и смерть — страшнее нет врагов.

Мой милый весельчак, поторопись заране

Отправить тучного барана на убой,

Чтоб долгожданный гость доволен был тобой,

Так поступить тебе назначено судьбой.

Я богу и тебе свое открыл желанье.

Его исполнит бог, со мною согласясь,

Но если от тебя вдруг получу отказ, —

Но если скажешь ты, что некогда сейчас, —

Тогда, изволь, я сам, нарушив предписанье,

Барана твоего зарежу, как мясник.

Искусства этого секреты я постиг:

Зажарим, испечем, съедим в единый миг

И сварим кушанье из головы бараньей.

На кровле мясо мы разложим, просушив,

И бурной радости почувствуем прилив.

Как жемчуг, каждый стих мой светел и красив, —

И стану я певцом твоих благодеяний!

Поэзии лишь мне доступно мастерство, —

Ты равного нигде не сыщешь никого.

Я перлы юмора рассыпал моего,

Из самых ярких слов стихи свои чеканя.

В кубки юноша прекрасный льет живительную влагу,

Свод небесный пробудился, блеском солнечным объят,

Горделивые тюльпаны показал нам сад зеленый,

Миртов, сумрачных, как амбра, мы впивали аромат.

«Что ж не видно маргаритки?» — стали спрашивать у сада.

«Кравчему в уста вложил я маргаритку!» — шепчет сад.

Виночерпий отпирался и отнекивался долго,

Но невольно тайну выдал, улыбнувшись невпопад.

Здесь лепестками роз на глади сонной

Играет ветерок неугомонный.

Река подобна витязя кольчуге,

Копьем пробитой, кровью обагренной.

Колышет ветер чашечки тюльпанов.

Восход зари на них наводит глянец.

Секущий ливень сделал их краснее,

Чем старого вина густой багрянец.

«Скажи мне, ливень, в чем они повинны?» —

«Воруют у прелестных щек румянец!»

Отцом возлюбленной клянусь, — пускай живет он до ста лет! —

В разлуке с ней не знаю сна и верности храню обет.

Ее немилосердных глаз жестокость надобно ль пресечь.

Себя ль бессоннице обречь — кто даст несчастному совет?

Мои верблюды оттого забыли рысь и плавный шаг,

Что мне пути к ее жилью ни днем, ни ночью больше нет.

Завесу ложа я у ней откидывал своей рукой,

Когда задумчиво мерцал в пучине мрака звездный свет.

Я пылко о любви молил и, под покровом темноты,

Своею страстью побеждал ее стыдливости запрет.

Я счастлив был, во мгле ночной лаская черноту кудрей,

Обилье пышных завитков, похитивших у ночи цвет.

Ее дыханье чище рос! Напитка слаще этих уст

Найти вовек не суждено, хоть обойди ты целый свет!

Ее улыбке нет цены! Как ожерельем подарит,

И скажешь ты — одна в одну жемчужин ряд на нитку вздет!

Ее благоуханье вдаль уносит ветер поутру,

Чтоб розы амброй напоить, когда начнется их расцвет.

Откуда веет аромат — известно ветру одному.

«Где милая моя?» — спрошу. Пускай мне ветер даст ответ.

Вдоль заросли болотных трав и терний стоит ей пройти,

Как вместо них пахучий лавр да ива шелестят ей вслед.

Ты стройнее, чем газель с горных склонов Неджда.[35]

Пусть расскажет о тебе ветерок прохладный.

Из округлого холма вкупе с ветвью гибкой

Создала природа стан девы ненаглядной.

Что же обернулась ты в горький час разлуки,

Жалости полна к моей доле безотрадной?

Сердце, очи — все твое! Уходи скорее,

Чтоб ослушаться тебя даже взору моему было неповадно!

Поутру звучаньем струн разбуди кувшин и кубок!

Тихий ветер на лугу всколыхнул покров цветистый.

На рассвете пить вино — вот блаженство, если рядом

Разливается певец, белозубый, голосистый.

Спите, звезды! Красотой затмевая ваши очи,

Дивные глаза цветов изливают свет лучистый.

Мир окутала заря торжествующим сияньем.

Волшебство ее лучей пронизало воздух мглистый.

Мы любуемся тайком виночерпием-красавцем.

Кубки наполняет он влагой пьяной и душистой.

Для того похищен блеск у зубов его жемчужных,

Чтобы нас вино с водой тешило игрой искристой.

Кубок светлого вина у него в руке сверкает,

Словно полная луна блещет в дымке золотистой.

Темноту пронизали лучи

Или отблеск бесценной парчи

Заиграл у тебя на щеке?

Вьется прядь, как змея, на виске.

Что губительней — эта змея

Или взоры, как стрел острия?

Из упругого лука бровей

В сердце метишь ты жертве своей.

Пронзено и мое, трепеща,

Как свеча на ветру, как свеча!

От бессонных ночей я устал.

Кто мне тернием ложе устлал?

Морем слез не залить мне огня:

Пламя жажды сжигает меня,

Когда молнии блещут в ночи,

Как в руках абиссинцев — мечи.

Валенсия — блистающее чудо! —

Встает перед очами всякий раз,

Своим великолепьем подтверждая,

Что я правдив и не люблю прикрас.

Ее и морем, и речной долиной

Создатель наделил, утешив нас.

Под стать прекрасной деве с крепкой грудью,

В зеленый нарядившейся атлас,

Она ветвей зеленых рукавами

Стыдливо закрывается от глаз.

О светило, укрытое пологом дали,

ты заката не ведаешь в сердце моем,

Но открой, где твое обиталище ныне,

о тебе я тоскую и ночью и днем.

Ты ушла — и глаза мои кровь источают,

красит красным она серебро моих слез.

Да поможет Аллах мне в глубокой печали:

молодую газель ветер странствий унес,

И теперь я гадаю в тоске безутешной,

свет в далекой долине узрев средь песков:

То ли молнии в сумрачном небе сверкают,

то ли жемчуг ее несравненных зубов.

Перестал отличать после нашей разлуки

ночь от полдня, и духом совсем я ослаб.

Ветерок, заклинаю тебя я Всевышним,

поскорей извести, где укрылась Зайнаб?

Я ведь чувствую, знаю: она недалеко,

запах мускуса сразу же я уловил,

Ну, а если ошибся, то что же мне делать —

у меня не осталось ни воли, ни сил.

Ты, о милая тучка, ответь без утайки —

твой стремительный бег так волнует меня, —

Кто раскинул стоянку в долине далекой? —

ты над нею промчалась, шатры осеня.

Вспоминать о любимой — тягчайшая мука,

но она мне, однако же, слаще, чем мед.

Сохранилась ли память о наших свиданьях

в том краю, где давно уж она не живет?

Бесполезно ссылаться на тяготы жизни,

собирайся в дорогу, удачу лови —

Ведь удача сопутствует сильным душою, —

и стоят в ожиданье верблюды мои.

Выбираю я доблесть, величие, славу.

В путь! Простора хватает в степи!

Ну, а если однажды придется мне туго,

прикажу я себе без роптаний: «Терпи!»

Проводник мой надежный — решимость и смелость:

если звезды укажут неправильный путь,

Все же ночь одолею, пусть будет ужасней

кровожадного льва — не спасую ничуть.

Подо мною верблюдица гордой осанки —

род ведется ее от славнейших Махри, —

Высока и сильна, и седло ей не в тягость,

и готова шагать от зари до зари…

Своенравная газель подошла, скользя, как змейка,

Улыбнулась, обнажив ряд сверкающих жемчужин.

Как пленительна ее опьяняющая юность —

Я хмелею от нее, я от страсти к ней недужен.

Засияет лик — тотчас закрывает покрывалом,

Этот горестный удел мною, право, не заслужен,

Солнце так в ненастный день прячет лик за облаками.

Слезы горькие я лью: может быть, я ей не нужен?

Я по субботам встречаюсь с любимой,

И все изменилось в сознанье моем:

Я, богобоязненный мусульманин,

Считаю субботу прекраснейшим днем.

О мечи, и прямы и стройны вы,

вас ковали для боя, мечи,

И когда разгорается битва,

вы к победе желанной ключи.

В но´жнах вы — как в железных рубахах,

обнаженные — как водоем,

Что мерцает под лунным сияньем

мертвым, тусклым, холодным огнем.

А клинки ваши — синие свечи,

полыхают средь битвы в ночи,

Только свечи дыхание гасит —

гасят жизни дыханье мечи.

Пламя с лезвием сходство имеют —

в них природа стихии видна,

Только пламени жизнь быстротечна,

сталь же вечна, не гаснет она.

Но мечи и на звезды похожи,

что во мраке вечернем зажглись,

Почему же не гаснут с рассветом,

коли так же они родились?

Копья тоже прекрасны в сраженье,

и пылает в них тот же огонь,

Та же в них раскаленная ярость —

жгут врага в ослепленье погонь.

Как серпы урожай пожинают —

пожинают победу они:

Шпорь коня, наседай неустанно

и врагов оробелых гони!

Потому-то они в опьяненье

ночью, днем, ввечеру, поутру —

Крови вражеской щедро вкусили,

ту хмельную затеяв игру!

О гибкий лук! Упругий лук! Ты сжался для удара,