Андреевский кавалер

1

— Матка боска, как красиво! — тихо произнесла девушка. — Гельмут, посмотри, какая большая звезда упала с неба!

В дрожащем свете каждый березовый лист серебристо засиял, опрокинувшаяся на луг тень от березы сначала вытянулась, затем быстро съежилась и уползла в черную нору у куста. Чудачка Крыся! Не смогла отличить зеленую, уже начавшуюся рассыпаться ракету от падающей звезды.

Сидя в кабине «юнкерса», Гельмут вспоминал эту недавнюю ночь.

Крыся, наверное, очень удивилась, что он не попрощался с ней.

Последние дни авиационный полк часто поднимали по тревоге. Но это уже не тревога. Летчики эскадрильи торопливо занимали свои места возле темно-серых «юнкерсов», техники в черных комбинезонах вскарабкивались на плоскости, открывали плексигласовые фонари. В планшетах у штурманов лежали помеченные красными карандашами карты, кассеты осколочных бомб уложены в бомболюки, крупные фугаски подвешены под крылья. Взлетевшие самолеты уже не смогут сесть на свой аэродром, не избавившись от смертоносного груза.

Война с Россией! О ней давно говорили в авиационном полку, ее ждали, к ней готовились. Три дня назад полк прилетел из Норвегии на пограничный аэродром. Раньше это была польская территория, а теперь все принадлежит рейху.

Слушая ровный гул моторов, Гельмут снова вспомнил Крысю… Какие у нее горячие губы, яркие глаза, белая грудь! Сегодня вечером девушка, наверное, ждала его на лужайке, но Гельмут не мог и на минуту отлучиться с аэродрома: поступил приказ от командира всем быть у самолетов.

Разворачиваясь над летной полосой, обозначенной чуть заметными огоньками, Гельмут бросил взгляд на одинокую березу внизу. Но скоро и береза, и летная полоса, и небольшой поселок Брозы остались позади.

Не все девушки были приветливы с немецкими летчиками, но победители особенно с ними не церемонились А вот кареглазая, пышная Крыся как-то сразу потянулась к высокому, белокурому Гельмуту. Она немного знала немецкий язык, а Гельмут чисто говорил по-русски. Все славянские языки похожи, можно всегда понять поляка, чеха или болгарина.

Еще на земле предутренний сумрак, а отсюда, с высоты, уже виден край восходящего солнца. Оно всходит в той стороне, куда они летят, а за ними — еще ночь. Эскадрильи идут развернутым фронтом, крылом к крылу, обтекаемые силуэты «юнкерсов» кажутся неподвижными, в прозрачных фонарях видны головы знакомых пилотов, на серебристых, с черными крестами крыльях поблескивают крупные капли росы. Грозная армада неторопливо движется по темному небу с бледными звездами, иногда загораживает их, и тогда багровый край неба и черная земля сливаются воедино. Самолет чуть содрогается, вибрирует, попадая в мелкие воздушные ямы, в наушниках потрескивает, попискивает. Изредка врывается отрывистый голос командира полка.

Не первый раз Гельмут Бохов летит бомбить чужие города и поселки. Но почему-то сейчас неуютно ему. Нет, серая, с ртутными всплесками рек и озер земля не страшит его, весь свой бомбовый груз он без сожаления рассыплет над железнодорожной станцией, уложит фугаски в обозначенные на карте штурмана цели. Он старался не думать о людях, которые в последний раз в своей неожиданно оборвавшейся жизни услышат пронзительный визг осколочной бомбы. Его учили не думать об этом в летной школе, потом он сам учил этому молодых летчиков своей эскадрильи уже на полях сражений в Польше, Франции, Югославии. Сверху людей почти не видно, а те крошечные фигурки, разбегающиеся во все стороны, скорее напоминали потревоженных муравьев, чем людей. Крупные здания казались игрушечными кубиками, положенными друг на друга, а длинные эшелоны — членистыми гусеницами. Даже огненные вспышки и черные султаны, вздымающиеся над поверхностью земли, при избытке воображения можно было сравнить с дождевыми пузырями, появляющимися на озере во время дождя… До такого сравнения додумался Алекс Бремен, штурман из третьей эскадрильи, — он пописывал стишки.

Гельмут летит бомбить ту землю, на которой родился, где до сих пор живет его родной отец… Он помнит Тверь, свой большой каменный дом на тихой, тенистой от лип улице, дачу на берегу Волги, запах горячих пшеничных блинов, которые румяная служанка подавала в масленицу на стол, застеленный накрахмаленной белой скатертью… Мать после вторичного замужества постаралась вытравить из их сознания воспоминания о России: в доме не было ни одной фотографии отца, не разговаривали по-русски, но мальчики, оставшись наедине, вспоминали Тверь, Волгу, снежные русские зимы и почему-то праздничную, с тройками, масленицу. Его брат Бруно закончил Берлинский университет, с год поработал в фирме «Гуго Шнейдер АГ», потом был приглашен в абвер, в восточный отдел, как отлично знающий русский язык. Еще студентом Бруно заинтересовался русской национальной культурой, историей. Давал книги и Гельмуту. По-прежнему они разговаривали друг с другом только на русском языке, читать и писать по-русски они научились еще в Твери. В жилах Гельмута и Бруно течет и славянская кровь…

Бруно имеет звание капитана, а Гельмут — обер-лейтенант, командир эскадрильи тяжелых бомбардировщиков дальнего действия. На всех медицинских комиссиях и антропологических обследованиях они оба признаны чистокровными арийцами — наверное, об этом тоже позаботилась мать… Как-то месяц назад Бруно сказал брату, что мать написала в документах, что их настоящий отец вовсе не Карнаков, а чистокровный немецкий барон Людвиг Зеер, с которым она неоднократно встречалась в России и Германии. Барон не мог опровергнуть ее признания, потому что уже двенадцать лет, как похоронен на мюнхенском кладбище. И соседи могут подтвердить, что баронесса Бохова каждое воскресенье зимой и летом кладет у надгробия Зеера оранжерейные цветы.

В эту последнюю встречу перед перебазировкой в Норвегию они с братом встретились в Берлине. Обычно Бруно приглашал его домой на Вильгельмштрассе, но в этот раз повел в тихую пивную, что находилась в подвальном помещении красивого белокаменного пятиэтажного дома с красной черепичной крышей. В отделанном коричневыми панелями небольшом зале было мало народу. Над пивной стойкой красовались ветвистые оленьи рога. Они уселись за маленький круглый столик у широкого окна, забранного гнутыми чугунными решетками. Кельнер принес две высокие кружки баварского пива с пенными шапками и полагающиеся к ним горячие сосиски с картофельным пюре. В зале витал запах сигарет и пивных дрожжей.

Бруно был в гражданском костюме с нацистским значком, Гельмут — в авиационной форме. Братья не очень походили друг на друга: Бруно худощавый, узколицый, темно-русые волосы зачесаны назад, движения резкие, взгляд серых глаз умный, пристальный; Гельмут выше брата, шире в плечах, белокурые волосы чуть заметно вьются, зачесывает он их набок; когда улыбается, в голубых глазах появляется детское выражение. Его улыбка очень нравилась женщинам. Гельмут по всем стандартам подходил под категорию арийца — человека высшей расы. Синяя летная форма ладно сидела на нем, мощная шея и твердый подбородок свидетельствовали о физической силе. Гельмут с детских лет занимался спортом, а в авиационной школе даже какое-то время был чемпионом по метанию диска.

— Здесь нас никто подслушивать не будет, — сказал Бруно, отхлебывая из кружки.

— Ты хочешь сообщить мне военную тайну? — усмехнулся Гельмут.

— Представь себе, да… — не принял шутки брат. — И очень важную. Думаю, что ты долго в Норвегии не задержишься, готовься к переброске на восточную границу.

— Война с Россией? — сразу посерьезнев, спросил Гельмут.

— Фюрер и не скрывает этого. Но мало кто знает, когда именно это случится… — Он нагнулся к уху Гельмута и шепотом назвал день и час.

— Так скоро? — вырвалось у летчика.

— В России у нас отец, — напомнил Бруно.

— Отец? — насмешливо сдвинул брови Гельмут.

— А ты считаешь покойного барона Зеера своим папашей? Ведь он познакомился с матерью уже после нашего рождения. До этого они не были даже знакомы.

— А если в гестапо узнают, что отец наш русский?

— В гестапо, да и еще повыше, об этом давно знают и очень довольны сим счастливым обстоятельством. Наш отец верой и правдой давно уже служит великой Германии. И когда мы освободим Россию от коммунистов, еще будем гордиться нашим отцом, Гельмут!

— Я его очень смутно помню… Впрочем, ты разведчик, вот возьми и предупреди… нашего далекого папочку, — усмехнулся Гельмут. — А мои бомбы не разбирают, кого разят…

— Скоро ты увидишь Россию. Для меня эта страна — загадка, — продолжал Бруно. — Когда мы приехали в Мюнхен, мать внушала нам, что скоро, очень скоро красных разгромят и мы вернемся в Тверь, увидим отца…

— Мне и в Германии неплохо, — заметил Гельмут. — Что-то в Тверь совсем не тянет.

— Ты первый увидишь Россию, и я тебе завидую, — проговорил Бруно.

— Для разведчика ты слишком сентиментален, — усмехнулся Гельмут.

— Это у меня от матери, — улыбнулся брат. — Посмотрел бы ты, чем я с утра до позднего вечера в абвере занимаюсь, не говорил бы так… Ты хороший офицер, Гельмут! Пожалуй, я тебе доверюсь… — Он задумчиво поглядел в окно, за которым в этот момент прошелестели шины черного «мерседеса». — Не стоило бы нам нападать на Россию. Конечно, фюрер — гениальный человек, наша армия сильнее… Но если бы я был на месте фюрера, я не начинал бы этой войны. И это не только мое мнение.

— К счастью, ты не фюрер, — заметил Гельмут. — А мне хочется воевать.

— Очень хорошо, — улыбнулся Бруно, и больше на эту тему они не говорили.

Все случилось, как предсказал брат: из Норвегии полк перебросили на восточную границу, и вот уже сорок пять минут летят они над городами, селами, хуторами России. Люди мирно спят — даже с высоты взгляд поражает безлюдность равнин, городов, населенных пунктов. Еще ни одна зенитка не расцветила белой лилией дрожащее от гула моторов небо, ни один истребитель не поднялся с аэродрома им навстречу. Неужели там, внизу, все еще не знают, что началась война?..

Там, внизу, действительно этого не знали. Лишь ночные сторожа подолгу вслушивались в ночное небо, где среди тускнеющих звезд пролегал путь летящей армады. Это потом, позже, гул самолетного мотора будет заставлять и взрослых и детей тотчас настораживаться, выскакивать из дома и напряженно вглядываться в грозное небо…

В розовом зареве купался красный диск солнца, от строений и телеграфных столбов вытянулись тонкие спичечные тени, а звезды совсем исчезли с неба, кроме яркой Венеры. Командир полка приказал эскадрилье выходить на пикирование открывшегося внизу огромного города. Первой сбросила бомбовый груз эскадрилья Гельмута Бохова. Наверное, с земли бомбардировщики напоминали огромную карусель, медленно и неотвратимо вращающуюся над центром города. Пока один «юнкерс» срывался в пике, на рассчитанную штурманами невидимую линию бомбометания выходил второй, третий, четвертый самолет. А карусель смерти, с грохотом взрывов, ревом моторов, визгом бомб, свистом осколков, крутилась и крутилась.

Белый город очнулся, заметался, озаряемый зловещими всплесками не слышных отсюда взрывов, по улицам забегали крошечные фигурки, сметаемые воздушной волной и осколками. Совсем как в детской игре на песке, медленно рушились стены зданий, открывая цветные клетушки комнат, бетонные перекрытия лестничных пролетов. Небольшие строения разламывались и оседали в клубах серой слоистой пыли. Одна фугаска угодила в нефтехранилище — огненное облако высоко поднялось над окраиной города, клубки пламени растекались по земле, будто вулканическая лава. «Юнкерсы» пикировали на водонапорную башню станции, но всякий раз, какое-то время скрывшись в клубах огня и пыли, она вновь горделиво возникала в поле зрения. На путях валялись горящие опрокинутые вагоны, с вокзала сорвало крышу, изогнутыми щупальцами скрутились на насыпи рельсы, а проклятая башня все стояла себе и стояла посередине всего этого огненного хаоса.

Когда Гельмут пошел в пике на башню, штурман удивленно посмотрел на него и нажал на красный рычаг, выпуская на волю последнюю трехсоткилограммовую фугаску. Гельмут удовлетворенно улыбнулся, сверкнув белыми зубами, — он видел, как скрылась в зоне взрыва башня, ему даже показалось, что она круто накренилась, падая на приземистую коричневую казарму с багрово полыхающей крышей. Но когда рассеялся дым, башня с черными провалами окон как ни в чем не бывало стояла на своем месте. Казалось бы, пустяк, но настроение у обер-лейтенанта упало. Город, серый, с черными и коричневыми провалами, с безобразными кучами рухнувших зданий, всплесками пожарищ, жирной черной окаемкой горящей нефти на окраине, тонул в ядовито-желтоватой мгле.

На обратном пути по ним палили зенитки, командир приказал подняться выше, но тут из-за облаков неожиданно появились краснозвездные истребители. «Мессершмитты» сопровождения вступили с ними в бой.

2

Иван Васильевич Кузнецов, выезжая в командировку из Ленинграда в пограничный городок, знал, что положение на западной границе тревожное: немцы часто нарушают границу, несколько раз завязывались перестрелки, но поступал приказ от командования не поддаваться на провокации.

Собственно, и приехал сюда Кузнецов, чтобы разобраться в обстановке. Разведчики доложили, что немцы сосредоточили крупные соединения войск у самой границы, часто их самолеты залетали на нашу сторону.

А может, это маневры? Или просто хотят взять пограничников на испуг? Окончательно понял он, что на пороге война, когда в соседнем городке на железнодорожной станции прогремел сильный взрыв, а 20 июня неожиданно вышла из строя электростанция.

21 июня полностью прервалась связь между пограничными частями и городом. Посланные для устранения неисправности связисты не вернулись.

Кузнецов сам с разведчиками отправился в селение Конево, где предполагался разрыв телефонного кабеля. Прибыли в деревню поздно вечером, гуськом пошли по травянистому полю, только приблизились к опушке леса, как их обстреляли из автоматов. Трое бойцов были убиты, один тяжело ранен. Напавшие скрылись в лесу. Ни одного не удалось захватить.

Кабель срастили, однако, когда вернулись в город, связи снова не было. Пока они возвращались, кабель снова повредили.

Иван Васильевич предполагал выехать с донесением в Ленинград 22 июня в десять утра. В эту ночь он и прилег-то на минуту. Очнувшись на полу, усыпанном битым стеклом, Иван Васильевич понял, что все это с ним происходит не во сне.

А снился ему спокойный сон, будто он со своим приятелем Петром Ивановичем Шороховым сидит на берегу озера у потрескивающего костра, на рогульках в котелке булькает окуневая уха, редкие звезды отражаются в тихой воде. Шорохов деревянной ложкой помешивает в закопченном котелке, бока которого облизывают языки пламени… И вдруг котелок срывается с рогулек, бурлящая зеленоватая юшка заливает огонь, босые ноги Шорохова, а дерево, под которым они сидят, надвое разламывается от неожиданного сильного удара молнии.

Вскочив с покачивающегося, как при землетрясении, пола, он схватил со спинки стула галифе и гимнастерку. Сумрачный рассвет за окном озарился неяркой багровой вспышкой, сильно громыхнуло, и остатки стекол из рамы брызнули на тумбочку с узкой цветочной вазой и на пол.

Сквозь затихающий грохот он отчетливо услышал монотонный гул «юнкерсов» — этот специфический звук он хорошо запомнил еще в Испании, — в гул вплелся пронзительный визг, и снова вспышка, тяжелый удар, дрожание пола под ногами. И еще тяжкий вздох всего содрогнувшегося здания. Теперь вспышки и взрывы следовали один за другим, уже не пол, а сами стены гостиничного здания колебались. Неслышно сорвалась со стены картина в тяжелой раме, белая дверь сама перед ним распахнулась, швырнув задвижку с шурупами под ноги; выхватив из-под подушки портупею с пистолетом, он быстро застегнул ремень. Протолкавшись через столпившихся в вестибюле полураздетых людей к двери, хотел уже выйти, но тут новый взрыв потряс здание до самого основания.

— Все на выход! — хрипло крикнул он и, ногой распахнув тяжелую входную дверь, выскочил наружу.

Еще вчера тихий, в зелени, пограничный городок сотрясался от взрывов, то тут, то там возникали огненные вспышки, обваливались кирпичные стены зданий, на миг возникали жуткие картины: обнаженная, без передней стены, комната с исковерканной мебелью и дырой в потолке, мечущиеся фигурки полуодетых людей, и тут же все это исчезало в грохоте рушащихся вниз кирпичей, балок, штукатурки. Порванные провода, столб с разбитыми фарфоровыми чашечками, поредевший палисадник, огромная воронка посередине центральной улицы. Из дымящейся черной дыры выползал желтоватый дымок, остро пахнущий взрывчаткой.

Здание городской гостиницы рухнуло за его спиной. Он оглянулся и тут же упал плашмя на тротуар: ревущий в крутом пике «юнкерс», казалось, нацелился решетчатым плексигласовым носом прямо на него. Как в кинокадрах, промелькнули перед глазами старуха с распущенными по ночной сорочке волосами, мальчик с проволочной клеткой, в которой металась канарейка, молодая женщина на булыжнике посредине мостовой с расширенными от боли глазами.

Кузнецов метнулся к женщине, напрягая все силы, перевернул тяжелую, с коваными колесами повозку, высвободив налившуюся синевой до колена ногу, схватив под мышки женщину, оттащил ее к расщепленному осколками забору. Стая ощетинившихся собак перебежала ему дорогу…

Коменданта на месте не было, молоденький лейтенант, увидев Кузнецова, вытянулся, хотел вскинуть в приветствии руку к голове, но, видно, вспомнив, что пилотки нет, неподвижно замер. На верхней губе заметно пробивались темно-русые усики.

— Дежурный по комендатуре лейтенант Лопухов, — отрапортовал он.

— Где комендант?

— Связь оборвана… — Лейтенант поднял на Кузнецова по-детски округлившиеся глаза: — Товарищ капитан, это… — Он кивнул на дымящиеся напротив дома.

— Война, браток, — сказал Иван Васильевич. — Война, лейтенант. Самая настоящая, более настоящей не бывает.

— Я весь командный состав оповестил, — спохватился лейтенант. — Послал за командирами.

— Немцы уже и так всех оповестили… — заметил Кузнецов. — Дом начсостава ведь напротив музея?

— Так точно.

— Туда фугаска угодила, лейтенант…

Молоденький лейтенант побелел, нижняя губа у него запрыгала.

— Что с тобой? — покосился на него Иван Васильевич.

— Там моя жена с… дочкой, — еле слышно ответил тот.

Казалось, настоящий рассвет никогда не наступит: пыль, копоть, едкая гарь скопились над разрушенным городом. Сквозь эту хмарь иногда ярко бил в глаза косой луч утреннего солнца, в голубом разрыве, весь устремленный вниз, возникал «юнкерс» с подбагренными солнцем крыльями, на которых ядовито светились черно-белые кресты. Свист осколков сливался с ревом выходящего из пикирования бомбардировщика. Толстая ветка клена, чисто срезанная осколком, мягко упала к ногам Кузнецова.

К комендатуре бежал майор с одной намыленной щекой, в расстегнутой гимнастерке без ремня. Из голенища хромового сапога торчал треугольник портянки. Вдруг он, споткнувшись, остановился и задрал вверх взлохмаченную голову. Послышался противный свист, и двухэтажный кирпичный дом за спиной майора провалился посередине, оглушительный взрыв заставил Кузнецова броситься на землю. Кирпичи, штукатурка, расщепленные деревяшки падали сверху на дорогу.

— На станции эшелон с орудиями и боеприпасами! — прокричал майор.

— Надо немедленно его отогнать, бегом на станцию! — Иван Васильевич по привычке бросил взгляд на запястье и с досадой вспомнил, что часы остались в гостинице. Остались навсегда в этом городе, потому что гостиницы больше не существует. И на его часах остановилось мирное время.

Начался совсем другой отсчет — время войны. Жестокое время, когда человеческая жизнь измеряется не годами и десятилетиями, а часами, минутами, секундами.

3

Артиллерийский полк Григория Елисеевича Дерюгина базировался в летнем лагере у Даугавы. Зенитные батареи полукольцом охватывали дальние подступы к городу. Со свойственной ему хозяйственностью Дерюгин тщательно замаскировал орудия в перелесках, заставил зенитчиков вырыть траншеи. В ночь на 22 июня Григорий Елисеевич собрался поехать в Ригу, но потом раздумал: Алена с детьми в Андреевке, чего ему делать в пустой, неприветливой квартире? И остался на хуторе, где был оборудован его командный пункт. Ночь была теплой, в деревушке на берегу реки слышались молодые голоса, переборы гармошки. Дул с Даугавы ветерок, и кряканье уток раздавалось с излучины. Григорий Елисеевич решил написать жене письмо. Керосиновая лампа освещала грубый деревянный стол без скатерти, кожаный планшет с картами и карандашами в специальных гнездах, чистый лист бумаги. Дерюгин скучал без жены. Две путевки в санаторий Наркомата обороны в Сочи уже лежали дома под зеленым стеклом письменного стола. Алена еще ни разу не была на Кавказе, и он взял путевки именно туда. Дети, конечно, останутся в Андреевке.

В полураскрытое окно ударилась мохнатая бабочка, вторая стукнулась о пузатое стекло лампы и отлетела в сторону. Раздался тяжелый всплеск — наверное, кто-то с берега бухнулся в воду. Звезды помигивали над сосновым перелеском, совсем близко подступавшим к хутору. Отсюда, из окна, ртутно блестела Даугава в густой тени склонившихся ив. Громкий смех на миг заглушил гармошку. Удивительно, как быстро молодежь находит общий язык!

Подперев скуластую щеку рукой, Григорий Елисеевич задумался: дважды за последнюю неделю над расположением полка пролетали чужие самолеты без опознавательных знаков. Первый раз прошли на большой высоте, а вчера — в пределах досягаемости зенитных орудий. Полк был приведен в боевую готовность, Дерюгин попросил разрешения у комдива обстрелять разведчиков. А в том, что это были немецкие разведчики, он не сомневался. В штабе полка висели силуэты «юнкерсов», «мессершмиттов», «хейнкелей» и «фокке-вульфов». Над хутором пролетели два «фокке-вульфа». Комдив отдал приказ не стрелять в самолеты. Почему? Этот вопрос вертелся на языке у Григория Елисеевича, но он молча повесил трубку полевого телефона.

Почувствовав безнаказанность, немцы наглели, ночами без огней со стороны границы пролетали в глубь нашей территории самолеты. Зенитчики ловили их в прицелы, провожали длинными хоботами орудий и… не стреляли. Был строгий приказ комдива не обнаруживать себя огнем зениток. Немцы просто-напросто провоцируют, чтобы запеленговать по вспышкам орудия. Союзнички… Гитлер только и ждет, чтобы мы нарушили хотя бы одну статью соглашения… И не надо быть большим стратегом, чтобы не понять того, что повод для конфликта на границе рано или поздно найдется.

Гул мотора сначала походил на жужжание майского жука, затем стал гуще, басистее и скоро вытеснил все остальные звуки, даже гармошку у реки. Григорий Елисеевич встал из-за стола и вышел во двор. Окна в хозяйском доме слепо поблескивали отражением далеких звезд, луна косо перечеркнула желтой полоской тихую воду, листья ив поблескивали серебром.

Самолет шел без огней на большой высоте прямо над хутором. Дерюгин пристально вглядывался в небо. Один раз ему показалось, что он увидел огненный выхлоп мотора. «Прожектором бы его…» — подумал он, и в следующее мгновение яркий голубоватый луч торопливо зашарил по небу. В изумлении смотрел Дерюгин, как прожектор быстро нащупал серебристый самолет, тут же гулко захлопали зенитки, клубки багровых разрывов один за другим стали возникать вокруг самолета. И тот, круто наклонив крыло, стал разворачиваться в обратную сторону.

Чуть не растянувшись на пороге, Григорий Елисеевич бросился к телефону и вызвал комбата, но телефонист сообщил, что того нет на месте.

— Мне звонили? — рявкнул в трубку Дерюгин.

— Вас тоже пять минут назад не было, — спокойно сказал телефонист.

Схватив фуражку, Григорий Елисеевич выскочил из комнаты и побежал в сторону батареи, обстрелявшей самолет. В этот момент он не мог разобраться в своих чувствах — в нем перемешались удовлетворение и досада на зенитчиков: самолет не сбили, а приказ комдива нарушили. Когда он прибежал на батарею, комбат Петров был там. Он сидел без фуражки на раскрытом ящике с поблескивающими длинными снарядами и смотрел на комполка, рядом у орудия стояли бойцы.

— Смир-рно! — встав, скомандовал Петров, но Дерюгин махнул рукой: мол, вольно. У него хватило выдержки не накричать на капитана при подчиненных, он лишь спросил своим обычным ровным голосом:

— Кто дал команду обстрелять самолет?

— Я, — коротко ответил капитан.

Зенитчики молча смотрели на них. Это были совсем молодые ребята в зеленых гимнастерках и галифе. У одного была надета пилотка задом наперед. Григорий Елисеевич хотел было сделать замечание, но сдержался.

— Плохо стреляете, бойцы, — глухо уронил он.

— Товарищ подполковник, мы только попугали его… — заметил один из зенитчиков. — Как повернул назад, сразу вырубили прожектор.

— Сколько можно нарушать? — подал голос тот, у которого звездочка на пилотке оказалась на затылке.

— Испугался, гад! — весело добавил третий.

Дерюгин кивнул Петрову, и они пошли по травянистой тропинке к хутору. Позади них оживленно заговорили зенитчики.

— Своей властью я вас сажаю под домашний арест, — сказал Дерюгин. — А дальше вашу судьбу будет решать комдив.

— Есть, — негромко и, как показалось Дерюгину, с вызывающей ноткой в голосе ответил Петров.

У Григория Елисеевича были ровные отношения со всеми командирами. Он давно усвоил, что выделять кого-либо или приближать к себе не следует. Если хочешь быть справедливым, объективным, ко всем относись одинаково. Так-то оно так, а вот комдив, видно, не обладает этими качествами: к Дерюгину он относится более чем прохладно, а вот к соседу по позиции полковнику Соловьеву иначе. Только этого ему и не хватало! Петров, конечно, опытный командир, но в нем сверх меры развито чувство самостоятельности. Помнится, в прошлом году на маневрах он по-своему замаскировал зенитки не на хуторе, а на безымянной высотке, чем поставил в неловкое положение Дерюгина, который на совещании предложил иной план расстановки батарей. В общем-то все обошлось благополучно, и генерал даже похвалил действия Петрова, однако Григорий Елисеевич позже отчитал строптивого комбата за самоуправство… И вот опять… На этот раз не только Петрова, но и самого Дерюгина ожидают крупные неприятности: нарушен приказ командующего округом. Не пошел бы под трибунал этот умник. Вот-вот ему исполнится тридцать, и в канцелярии уже готовятся бумаги для представления к очередному воинскому званию. Хорошо, что писарь не успел еще их отправить в округ…

— Зачем вы это сделали, Егор Саввич? — спросил Дерюгин.

— Сколько же можно летать над нашими головами? — горячо заговорил тот. — В ясную ночь жди незваных гостей… Для чего меня обучили стрелять из зениток? Для того, чтобы я разинув рот считал, сколько вражеских самолетов нарушили нашу границу?

— Есть приказ… И самолет вы не сбили, и сами пойдете под трибунал, — подытожил Дерюгин.

— Потому и не сбили, что запрещают сбивать, — зло ответил Петров. — Кстати, я вам позвонил…

— Вряд ли это послужит для вас смягчающим обстоятельством.

Петров искоса взглянул на идущего чуть впереди комполка, усмехнулся:

— Я и не надеюсь ни на какие смягчающие обстоятельства.

У хутора они остановились — отсюда Петрову нужно было идти вверх по тропинке к большому дому, где расположились командиры.

— Вы же поймали его в луч и какое-то время вели… — сказал Григорий Елисеевич.

— Я не хотел его сбивать, — негромко уронил комбат. — Война еще не объявлена и…

— Ну, спасибо, Егор Саввич, — усмехнулся Дерюгин. — А то никому бы из нас не сносить головы…

— Я никогда еще не находился под домашним арестом, — сказал Петров. — Условия-то у нас тут не домашние…

— Спокойной ночи, капитан, — сказал Григорий Елисеевич и направился к дому.

В четвертом часу ночи поднятые по тревоге зенитчики открыли огонь по армаде немецких бомбардировщиков, идущих на небольшой высоте в сторону Риги. Предрассветное небо, рассеченное голубыми мечами прожекторов, грохотало, ревело, содрогалось. Огненные разрывы зениток выхватывали из серой мглы черные силуэты «юнкерсов». Не снижаясь и не пикируя, несколько бомбардировщиков сбросили в расположение полка около десятка осколочных бомб. «Мессершмитты» пикировали на батареи, стреляя из пулеметов и автоматических пушек.

Подполковник Дерюгин, разбуженный среди ночи, попробовал связаться с дежурным по дивизии, потом со штабом округа, велел соединить его с квартирой комдива, но со связью что-то случилось: никто не отвечал. И тогда он отдал приказ объявить боевую тревогу и открыть огонь по самолетам.

Своего вестового послал к капитану Петрову с приказом немедленно взять командование над батареей. Больше ни о каких провокациях он не думал: это была война.

С командной высотки, что находилась неподалеку от хутора, Дерюгин следил за обстрелом. Рядом на зарядном ящике сидел телефонист с зеленым полевым аппаратом на коленях. Он безуспешно крутил рукоятку и осипшим голосом повторял: ««Звезда»! «Звезда»! Я — «Венера», слышите меня? «Звезда», «Звезда»…» Багровые вспышки освещали напряженное лицо комполка и белый мальчишеский вихор телефониста. Иногда Дерюгин бросал взгляд на юношу, но тот отрицательно качал своим вихром: штаб дивизии не отвечал. Молчал штаб армии, не отзывалась квартира комдива. Григорий Елисеевич давно послал связиста проверить кабель, но тот еще не вернулся. Два бойца из батареи старшего лейтенанта Кривоноса не явились к орудию по боевой тревоге. Столько нарушений, и всего за одну ночь! Такого еще не бывало на веку подполковника Дерюгина… Он еще не знал, что оба бойца зарезаны за хутором диверсантами. Форму и документы они забрали, а тела парней сбросили в Даугаву. Не знал Григорий Елисеевич и того, что эти же диверсанты в нескольких местах перерезали телефонный кабель, а другие на Рижском взморье обстреляли из автоматов «эмку» комдива и тяжело его ранили. Многого еще не знал Дерюгин, принявший на свой страх и риск решение без приказа открыть огонь по вторгшимся в наше воздушное пространство бомбардировщикам, не знал и того, что фашисты перешли границу всего в каких-то пятидесяти километрах от расположения его полка противовоздушной обороны. Батарея капитана Петрова сбила два «юнкерса». Уже позже Григорий Елисеевич узнал, что комбат по собственной инициативе обучал свои зенитные расчеты ведению ночного боя с вражескими самолетами.

4

Ефимья Андреевна бухнулась на колени перед иконой божьей матери и, шепча молитву и осеняя себя крестом, низко кланялась до самого пола.

Алена и Варя накрыли стол для завтрака, у русской печи на чурбаке шумел самовар.

— Мать, лоб разобьешь, — вошел в избу Дмитрий. — Мне надо в Тулу. А тут Офицеров просит помочь: в Андреевке черт знает что теперь начнется. Только что получено сообщение об эвакуации воинской базы. Народу мало, надо привлечь железнодорожников, леспромхозовских рабочих, возможно школьников…

Про себя Дмитрий Андреевич недоумевал: к чему такая спешка? Бои идут на западной границе, возможно, фашисты вот-вот будут отброшены… Вспомнилась финская кампания, когда события, не успев начаться, быстро закончились. Дмитрий Андреевич был сугубо штатским человеком, тем более что после ножевых ранений был освобожден от воинской службы.

В то утро Андрей Иванович ушел дежурить и еще не знал, что началась война. Ему сообщил Вадим, принесший завтрак.

— А ты чего радуешься? — хмуро посмотрел на улыбающегося внука Андрей Иванович.

— Дядя Дмитрий рубашку надел шиворот-навыворот и не заметил, — ответил тот. — А бабушка набила шишку на лбу, молясь богу…

— Молитвами германца не остановишь, грёб твою шлёп, — пробурчал Андрей Иванович.

Крупное бородатое лицо его будто осунулось, серые глаза смотрели строго. Он посыпал яйцо крупной солью и сразу откусил половину. Зубы у него редкие, желтоватые от табака. На щетинистых щеках заходили желваки, борода задвигалась.

— Деда, а ты ел гусиные яйца? — спросил с любопытством наблюдавший за ним Вадим.

— Ты хоть, глупыш, понимаешь, что такое война? — перестав есть, уставился на него дед.

— Нам, деда, не привыкать воевать-то, — явно повторяя чьи-то слова, ответил Вадим.

— Нам? — покачал головой Андрей Иванович. — А что, может, и тебе доведется понюхать пороха…

Над будкой пролетели два «ястребка», третий несся им наперерез. Развернувшись над бором, истребители круто взмыли вверх. Сосновый бор наполнился звонким эхом от рева моторов.

— «Як-1», — определил Вадим, наблюдавший за самолетами.

— Да ты, гляжу, специалист! — подивился Андрей Иванович. Для него самолеты в небе были одинаковыми, да и глаза не те уже.

Глядя поверх головы внука на розовое облако, нависшее над кирпичным зданием недостроенной средней школы, он задумался. Горбушка с ломтем сала и второе необлупленное яйцо лежали нетронутыми.

— Ты погляди, деда, на карту мира, — весело болтал внук. — Какая огромная наша страна и какая маленькая Германия!

— Теперь чего на карту глядеть… Гляди лучше на небо, не показалось бы тебе оно с овчинку!

Андрей Иванович поднялся со скамьи, под его сапогами заскрипел пропитанный мазутом песок. Кожаный футляр с флажками и сумка с петардами оттопырились на его животе. Стряхнув скорлупу и крошки с газеты в канаву, Абросимов проводил взглядом истребители, провел широкой ладонью по бороде.

— Беда-то какая! — вырвалось у него, — Как там дома-то?

— Бабушка плачет и богу молится, тетки тоже у поселкового воют, объявили эту… мобилизацию! Дядя Дима то вещи собирает в чемодан, то бежит к Офицерову.

— Скоро останутся в поселке стар да млад, — вздохнул Абросимов.

— А ты пойдешь на войну, дедушка?

— Я с немцами повоевал… будь они неладны!

— Жалко, что война скоро кончится, я бы тоже с фашистами повоевал! Выучился бы на летчика…

— Скоро, говоришь? — сказал дед. — Этого, Вадя, никто не знает…

— А тетя Маня Широкова, как услышала по радио про войну, схватила кошелку и побежала в магазин, — засмеялся Вадим. — Купила сто коробков спичек! Зачем ей столько, дедушка?

— А ты чего тут сидишь? — вдруг напустился на него дед. — Лети в магазин и покупай спички, мыло, махорку!

— Махорку мне не дадут, дедушка.

— Хрен с ней, махоркой! — отмахнулся Андрей Иванович. — Иди на станцию, скажи Моргулевичу, чтобы меня подменили… Чего я тут сижу, как курица на яйцах, грёб твою шлёп!..

5

Кузьма Маслов сидел на поваленной сосне и, слушая усыпляющий шум бора, нервно отгонял ольховой веткой комаров. Подлые насекомые норовили сзади пристроиться на просвечивающую макушку, то и дело приходилось их прихлопывать ладонью. Небо над бором из светло-зеленого превратилось в густо-синее, ярко заблистала первая звезда. Казалось, ее нанизали на высокую сосну, другие звезды слабо проглядывали сквозь тонкую предвечернюю дымку. Куковала кукушка. Маслову очень хотелось загадать, сколько лет ему осталось жить. Но он гнал эту мысль прочь, — кукукнет проклятая пару раз или вообще умолкнет. Сколько лет осталось жить? Лет… Может быть, дней? Или часов? Черт с ней, с кукушкой! Он пощупал за пазухой согревшийся толстый ствол ракетницы. Про себя Маслов решил выпустить ракету в сторону полигона: там много сейчас разной техники испытывается. Полигон хотя и на территории базы, но далеко от складов. А наводить бомбардировщики на склады — это самоубийство! Не зря же Шмелев уехал с семьей. Он посоветовал и ему, Маслову, жену и детей отправить подальше… Обещал большие деньги и прочие блага за эту операцию, уверил, что скоро придут немецкие войска. Чего сам-то уехал? Ему бы и встречать долгожданных освободителей хлебом-солью. Нет, Шмелев, жизнь отдавать даже за большие деньги он не собирается! Мертвому деньги не нужны. А от затеи с бомбардировкой складов попахивает могилой. Никто не знает, сколько там взрывчатки, снарядов, пороха, но надо думать, что всего этого вполне достаточно, чтобы превратить в пыль не только базу, но и Андреевку.

Чем больше он раздумывал, тем очевиднее становилось, что хитрый Шмелев послал его на смерть. Что Шмелеву его жизнь? Хоть и деньги давал, на рыбалку вместе ездили, охотились, но никогда не быть им на равной ноге. Шмелев — барин, пойманную рыбку и ту не почистит, котелок не помоет, палатку не поставит. Разве что сам бутылку откупорит, в стаканы нальет. Сидит у костра, покуривает и философствует, а работай за него Кузьма. Один раз даже попросил сапоги стянуть, дескать, туго портянки намотал, так самому несподручно…

Послышался далекий гул, Кузьма Терентьевич встрепенулся, вглядываясь в потемневшее небо. Самолет прошел на большой высоте, развернулся и еще раз пролетел над головой, чуть снизившись.

Маслов достал ракетницу, он должен выпустить две: красную и зеленую. И точно указать направление складов. Кузьма взвел тугой курок, загадал, что выстрелит, когда самолет пройдет над ним в третий раз, но тот стал удаляться, и скоро звук его моторов заглох.

Бомбардировщики прилетели около одиннадцати вечера, как и говорил Шмелев. Когда небо над головой задрожало от железного гула, Маслов понял, что пришла пора действовать. Одну за другой он выпустил в сторону полигона красную и зеленую ракеты. Поглядел, как они, причудливо распустив огненные хвосты, тают в сразу сгустившейся черноте неба, и зашагал прочь. В сторону складов пусть ракеты пускает кто-нибудь другой, кто поглупее его, Маслова.

Неожиданно все окрест осветилось мертвенным зеленоватым светом, засияли иголки на соснах, забагрянилась нежная кора на молодых деревцах, звезды на небе пропали. Можно было подумать, что снова наступил день, если бы свет этот не был таким чуждым и неестественным. Тени от деревьев растягивались, сужались, ползали перед глазами, как живые. «Юнкерсы» спустили на парашютах осветительные ракеты. Первая бомба громыхнула совсем не так страшно, как ожидал Маслов. А потом началось… Грохотало все кругом, вой пикирующих бомбардировщиков смешался с визгом бомб, раскатистыми громовыми разрывами, свистом осколков. Ощутимо вздрагивала земля, горячими подушками тыкался в лицо воздух. Один взрыв был особенно сильным, даже в ушах засвербило, — как потом выяснилось, фугаска угодила в вагон со взрывчаткой. Позже Кузьма Терентьевич сообразит и это записать на свой счет…

Домой он добрался в третьем часу ночи. В рабочем поселке на территории базы никто не спал.

— …Три эшелона уже отправили, — услышал он чей-то взволнованный голос — лицо в темноте было не разглядеть. — Ежели бы хоть в один угодил, что бы, братцы, было!

— Откуда ты знаешь, что три? — перебил говорившего другой голос.

— Здрасьте-пожалте, я же сам грузил ящики с толом и снарядами!

— Придержал бы ты, Ломакин, язык за зубами, — с угрозой сказал тот же голос.

Подойдя ближе, Маслов увидел рабочих и Приходько. Виктор Ломакин удивленно уставился на Осипа Никитича.

— Тут же все свои, — заметил он.

— А ракеты в лесу пускали тоже свои? — Сузившиеся глаза Приходько поочередно ощупывали лица людей. Маслов уже пожалел, что подошел. Задержавшись взглядом на нем, Приходько спросил:

— Кузьма Терентьевич, ты видел, откуда пустили ракеты?

— Кажись, оттуля? — неопределенно махнул рукой тот, внутренне обмерев от страха.

— Не видел, так и скажи, — поморщился Осип Никитич Приходько. — Зачем наводишь путаницу? — Он обвел глазами присутствующих: — Товарищи, нужно быть бдительными, я не допускаю мысли, что среди нас есть враги, но они действуют, и сегодня мы убедились в этом. Ракеты не сами по себе вылетели из леса.

— Говорят, они диверсантов с самолета сбрасывают, — заметил кто-то.

— Говорить нужно поменьше, — сурово сказал Приходько. — Особенно про наши базовские дела. Пора запомнить: болтун — находка для врага!

— Мы тут, выходит, теперя как на горячей сковородке, — вздохнула женщина в белой косынке, из под которой выбивались на плечи длинные черные волосы.

— Ломакин, Маслов, Ильин, пойдете со мной. Прочешем лес! — скомандовал оперуполномоченный. — Одну группу я уже отправил.

— Ночью-то? — возразил Ломакин. — Что мы увидим?

— В проходной получите оружие, аккумуляторные фонари, — не удостоив его взглядом, продолжал Приходько. — Ракеты выпустили из Хотьковского бора. Туда и пойдем.

— Шпиён сидит там на пенечке и нас дожидается… — хмыкнул Ильин.

— Господи, началось… — заметила женщина. — Уж поскорее бы нас вакуи… — Она запнулась на незнакомом слове.

— Эвакуировали, — подсказал кто-то.

— Об этом тоже не следует распространяться, — отрезал Приходько.

— Мы тут в военную тайну играем, а немец в первый день войны прилетел и стал базу бомбить, — сказал Ломакин. — Получается, он уже знал, где она расположена? И этого шпиёна на парашюте сбросил!

— А ты видел? — спросила женщина.

— Кто же тогда ракеты пущает?

— У меня в распоряжении осталось два пистолета, — сказал Осип Никитич. — Ты же, Маслов, охотник? Бегом за ружьем!

— Вот беда-то! — снова запричитала женщина. — И мой мальчишка увязался с мужиками… А если стрельба подымется? — Она повернулась к Приходько: — Осип Никитич, встренете мово Ваську, скажите, чтобы шел домой… Горе мне с им!

— Товарищи, в лесу лейтенант с людьми — ищут ракетчика, будьте осторожны, не выпалите в своих, — предупредил Приходько.

В рабочем поселке не светился ни один огонек. В Андреевку пришла война.

1

Потом это ему часто вспоминалось: танки на проселке, солдаты в мышиного цвета коротких мундирчиках и широких сапогах, автоматная стрельба и мертвая сорока на обочине. Он, Кузнецов, стреляет в фашистов из маузера, видит, как падает фигурка в каске, опрокидывается на спину и ожесточенно скребет сапогом седой мох, потом затихает. Остальные на небольшом расстояния друг от друга неумолимо надвигаются на маленький отряд окруженцев. Пятнистый, будто проржавевший насквозь, танк останавливается, и медленно разворачивает башню, тупой, с набалдашником на конце ствол упирается, как кажется Ивану Васильевичу, прямо ему в лоб. Оглушительно громыхает раз, другой. Огненные вспышки слепят глаза. Неподалеку раздается хрип, из рук капитана вываливается автомат, лицо запрокидывается, и он затихает. Ветерок чуть заметно шевелит на голове русый вихор.

Немецкие автоматчики все ближе, из коротких стволов вырывается пламя, падают на мох тоненькие, чисто срезанные ветки. Маузер в руке становится все тяжелее. Кузнецов нажимает на курок. Он отличный стрелок и видит, как его пули укладывают фашистов. Несколько раз он жмет на податливый курок, прежде чем соображает, что последняя обойма кончилась. Вскакивает на ноги, в несколько прыжков добирается до автомата и только тут замечает возле уха капитана маленькое отверстие, из которого лениво сочится черная кровь. Автомат бешено прыгает в руке, будто хочет вырваться. Немцы залегли в кустах, он видит их серые каски и раскинутые ноги в запыленных сапогах, спины куда-то подевались.

Неожиданно танк круто сворачивает с проселка и прет прямо по лесу на него. Тонкие деревца с треском ложатся перед ним, сопротивление оказывает лишь молодая сосна — она какое-то время дрожит, взмахивает ветвями и падает верхушкой в сторону Кузнецова. Фашисты, прижимая автоматы к животу, бегут вслед за танком, Иван Васильевич слышит голос сержанта Пети, тот зовет его в глубь леса, но он уже понимает, что встать нельзя — сразит пушка или автоматная очередь, — но не погибать же под гусеницами этой пятнистой махины?..

— Товарищ капитан, — сержант дышит прямо в затылок, — там болотинка, можно уйти, эта зараза туда не сунется…

Полоснув из автомата по цепочке, Кузнецов откатывается по мху в сторону, Петя повторяет все его движения. В низинку они кубарем сваливаются вместе, вскакивают на ноги и бегут в глубь березняка. Над их головами надвое переламывается осина, далеко впереди черным фонтаном взметывается земля. Из-за пушечного выстрела не слышны автоматы, но пули не отстают, гудят, срывают листья с берез и осин. Вот уже блестит сквозь кусты полоска воды, а дальше виднеются кочки, поросшие багульником. Мелькает мысль сунуться носом в кочку, как в подушку, и забыться… За болотиной снова начинается густой смешанный лес. Иван Васильевич чувствует, как кто-то небольно кусает в лопатку, невольно хлопает свободной рукой по этому месту и видит на пальцах кровь…

— Тут они не пройдут, товарищ капитан, — возбужденно говорит Петя. — А дальше чащоба — не догонят!

И когда они, проваливаясь по пояс в жирную вонючую воду, выбираются по ту сторону болотины, Кузнецов вдруг видит, как на молодой кудрявой березе, что перед ним, прямо на глазах листья из зеленых начинают превращаться в красные, на белом стройном стволе — яркие красные брызги.

— Клюква на березе… — шепчет он и проваливается в пульсирующую, обволакивающую бархатную тьму…

Чей-то незнакомый голос монотонно рассказывал:

— …Понятно, наши отстреливались, но куды супротив такой силы попрешь? Тьма-тьмущая! Бегуть ваши. Сколь их, сердешных, полегло вокруг! А басурман преть и преть, нет ему никакого удержу… — Голос умолк. — Уже и ихних пушек не слыхать. Давеча бухали. Далеко ушли вперед. Станцию утром заняли, заставили путейцев путь восстановить. И в полдень на наших поездах покатили дальше, к нам в тыл. Су семи удобствами…

— Назад покатятся, папаша, без всяких удобств, — ввернул Петя.

— На границе не смогли удержать, где же теперя остановят? Ни траншей, ни окопов… Рази в большом городе зацепятся да задержат эту саранчу!

— Они же, гады, без объявления войны, — говорил Петя. — Придушим мы фашистскую сволочь на их земле, попомни, папаша мои слова!

— Дай бог нашему теляти волка забодати…

За свою жизнь Иван Васильевич лишь однажды сознание потерял — это было в Испании: неподалеку взорвался снаряд, взрывная волна отбросила его прямо на каменный пьедестал конной статуи. Очнулся он с солоноватым привкусом крови во рту, одна рука его намертво обхватила огромную чугунную ногу коня. И вот второй раз… Он пошевелился — под правой лопаткой остро кольнуло, Иван Васильевич не удержал стон.

— Товарищ капитан! — замаячило в сумерках над ним лицо сержанта. — Чаю хотите?

— Что там у меня? — показал глазами на обмотанное белым плечо Кузнецов.

— Пулевое ранение навылет, — сообщил Петя. — Старик промыл травяным настоем, приложил какие-то листья к ране, говорит, заживет, как на со… — Сержант запнулся и прибавил: — В общем, повезло вам, товарищ капитан.

— Зови меня по имени-отчеству, — сказал Иван Васильевич и, ощущая тянущую боль, приподнялся с войлочной попоны, на которой лежал, — только сейчас он почувствовал запах лошадиного пота.

Над головой медленно плыли клочковатые облака. Солнце пряталось за бором, кроны сосен негромко шумели. Он лежал возле небольшой бревенчатой избушки, дверь которой была распахнута, виднелась грязная марлевая занавеска от комаров. Чуть в стороне мирно потрескивал костер, на таганке булькала в котелке картошка с мясной тушенкой и луком. Однако есть не хотелось, хотя с утра крошки во рту не было. Щуплый старик неподвижно сидел на низенькой скамеечке и, насупив жидкие седые брови, смотрел на огонь. Борода его в свете пламени казалась отлитой из бронзы.

— Егоров Никита Лукьянович, лесник, — сказал Петя, помогая подняться. — Помог дотащить вас до сторожки.

— А немцы? Они же наступали нам на пятки.

— Танк дополз до болотины… — Петя вздохнул, вспоминая. — Думал, конец вам, товарищ… Иван Васильевич… Остановился, бабахнул пару раз по кустам, развернулся и двинулся назад. Немцы было пошли в болото, но тут по ним сыпанул из автомата наш — помните, с забинтованной головой? Они кинулись на землю, потом поползли к нему… Я видел, он наставил автомат на свою грудь, значит, хотел в себя… Но немцы вышибли автомат и поволокли его к танку. Попрыгали на него, нашего тоже забрали с собой.

— Ваших ребят они всех порешили, — вставил старик. — Вывели, которых захватили в лесу, на дорогу и на обочине из автоматов… А того, с забинтованной головой, увезли.

— Майор Водовозов из штаба дивизии, — сказал Кузнецов.

Он прислонился к стволу кряжистой сосны, опустившей одну ветку на крышу избушки, — немного кружилась голова, и сильно ломило в лопатке. Рана была перевязана вафельным полотенцем, разорванным на полосы. Он пошевелил рукой — она действовала, только тупая боль толчками била в плечо. Сторожка стояла в бору, сразу за ней на вырубке виднелись пять ульев, пышно разрослись вокруг смородиновые кусты. Никто не пошевелился, когда не очень высоко прошло десятка два «юнкерсов». На какое-то время мощный гул моторов вытеснил все остальные звуки. Егоров поднял голову, проводил бомбардировщиков хмурым взглядом.

— А наших что-то не видать, — сказал он. — Давеча над Белой Пустошью ихние, как слепни, кинулись на наши самолетики и два сразу зажгли. Один упал в бор, второй сунулся в болото.

— И с парашютом никто не выбросился? — полюбопытствовал Петя.

— Один прыгнул… А немец развернулся и секанул из пулемета. Бедняга камнем вниз… — Никита Лукьянович поднялся, сходил в избу, принес планшет и широкий ремень с пистолетом в кобуре. — Тута его документы… Совсем молоденький. Я сначала-то схоронил в овражке от немцев, думал, будут искать, а потом закопал на лесной полянке, царствие ему небесное… Теперь и мать родная не найдет его могилку.

Петя вынул из планшета командирскую книжку — на них смотрел улыбающийся лейтенант лет двадцати. Молча протянул планшет и пистолет Кузнецову. Тот подержал в руках, внимательно рассмотрел фотографию и снова все отдал Егорову.

— Спрячьте подальше, Никита Лукьянович. Вернутся наши — передадите документы властям, а пистолет вам самому пригодится: такое время теперь… горячее!

Лесник молча отнес все в сторожку.

Петя пристроил у ног котелок, достал из-за голенища алюминиевую ложку, вытер о галифе и протянул командиру:

— Подкрепитесь, Иван Васильевич.

— Пожалуй, чаю выпью, — сказал Кузнецов.

— Никита Лукьянович, несите кружки, — крикнул Петя и повернулся к Кузнецову: — Чай будем пить с сотовым медком. А может, — он поглядел на Кузнецова, — попробуем немецкого шнапса? Я прихватил на краю болотины целый ранец со жратвой.

— А это тоже нашел на краю болотины? — усмехнулся Кузнецов, указывая на желтую рукоятку парабеллума за ремнем.

— Военный трофей, — с гордостью сказал сержант. — Во время боя снял с ихнего унтера.

Этот невысокий, коренастый сержант нравился Кузнецову. Встретились они в лесу. Вместе с сержантом были еще пятеро бойцов. Увидев его, сержант подтянулся, застегнул воротничок и отрапортовал, что отряд из шести человек пробирается к своим. Подтянулись и остальные бойцы, правда, в глазах их таилось недоверие. Будто они считали, что во всем случившемся виноваты командиры и он, Кузнецов.

Пехотный полк, в котором служил Орехов Петр Силыч, на рассвете принял бой, но был скоро опрокинут, смят намного превосходящими силами противника. Рота, в которой находился Орехов, сражалась до конца. Сам он и пятеро бойцов спаслись чудом: немцы слишком спешили продвинуться вперед и не очень уж тщательно прочесывали разрушенные дома, подвалы, чердаки. Орехов был убежден, что в захваченном городке осталось еще много спрятавшихся при приближении танков бойцов.

У Петра открытое улыбчивое лицо, голубые глаза, нос короткий, чуть расплющенный книзу. Несмотря на то, что происходило вокруг, Орехов не терял бодрости духа, даже шутил. Остальные бойцы, как и он, побывавшие в крупных переделках, в течение одного дня испытав на собственной шкуре, что такое артобстрел, бомбежка, танковая атака и сплошной автоматный огонь, приуныли, оказавшись в тылу врага. Никто не знал, где искать своих.

Не знал этого и Кузнецов. Прибежав на станцию с майором, — наверное, такое бывает только на войне: он так и не узнал его фамилии! — Иван Васильевич нашел начальника станции и приказал ему немедленно отправлять в тыл эшелон с пушками и снарядами. Ни одна немецкая бомба не угодила в вагоны, хотя некоторые были насквозь пробиты осколками. Наверное, с полчаса искали укрывшегося от бомбежки машиниста, а вот помощника и кочегара так и не нашли. Сопровождавший эшелон старший лейтенант был ранен, он лежал в зале ожидания с забинтованной головой. От него Иван Васильевич и узнал, что на трех платформах, укрытые брезентом, стоят пушки новейшей конструкции; если они попадут к фашистам… Кузнецов уже сам был готов ехать на паровозе помощником машиниста и кочегаром, но вызвался майор.

Эшелон ушел, а через несколько часов город заняли немцы. Иван Васильевич вместе с пограничниками отбил три атаки, а потом пришлось переулками отступать.

К счастью, он знал, как ближе всего добраться до спасительного леса. По дорогам уже катились немецкие части…

Вместе с ним к вечеру этого сумасшедшего дня остались шесть человек. Первый привал они сделали в лесу, где когда-то поработали леспромхозовцы, — то и дело попадались делянки с невывезенной древесиной. Двое бойцов отправились с флягами за водой, но так и не вернулись. Даже здесь, в глуши, был слышен тяжелый грохот моторизованных частей.

А через два дня они встретились с группой капитана, который погиб на его глазах. По пути к ним то и дело присоединялись бойцы и командиры, попавшие в окружение.

Отряд Кузнецова насчитывал уже около тридцати человек, когда завязался бой на опушке леса, неподалеку от грунтовой дороги. Сейчас даже трудно вспомнить, как все это началось: то ли немцы с дороги заметили красноармейцев и открыли огонь из автоматов, то ли, нарушив его приказ, кто-то из окруженцев не выдержал и обстрелял колонну, за которой следом ползли тяжелые танки. Так или иначе, а в живых они остались вдвоем с Петей Ореховым.

Запах тушенки все-таки вызвал аппетит — Кузнецов начал черпать из котелка варево. Выпил немного шнапса, услужливо налитого Петей в кружку. Вроде боль приутихла, даже шею можно было поворачивать. Над сотовым медом в деревянном блюде вились пчелы, одна из них торкнулась в волосы и пронзительно зажужжала.

— Не дергайся, — сказал старик. — Выпутается и улетит, а будешь махать рукой — ужалит.

Пчела скоро улетела. Чуть дымящийся костер, чан с медом, мерный шум сосен и негромкий разговор — все это было таким мирным, даже не верилось, что совсем недавно неподалеку над головой звенели не пчелы, а пули, разрывы снарядов кромсали лесные поляны, осколки косили молодые деревья, срезали ветви с вековых сосен…

— Завтра в путь, — сказал Иван Васильевич, вдруг ощутив острую тоску.

— Коли себя не жалко, командир, иди, — взглянул на него Егоров. — Полежать тебе, родимый, надо. Хотя бы недельку.

— Иван Васильевич, у Никиты Лукьяновича целебные травы, он вас за три дня на ноги подымет, — поддержал лесника Орехов…

— Я уже стою, — улыбнулся Кузнецов и даже попытался сделать шаг, но перед глазами замелькали огненные пятна, и он судорожно ухватился за шершавый ствол.

— Куды ты пойдешь, Васильич? — сказал старик. — Не дай бог, загноится рана — и верный конец тебе. Где ты тут лекаря сыщешь? В лесу? И в город не сунешься — там немцы.

Иван Васильевич понимал, что трогаться в путь рано. Но и торчать в лесу без дела было невыносимо, когда кругом такое творилось!

— Раньше надо было торопиться, глядишь, басурманов бы не допустили на нашу землю, а теперя зачем горячку пороть? Сгинуть завсегда, мил человек, успеешь… — Старик поставил отвар на огонь. — Чего там, в Москве-то? Думают, как спасать от нечисти Расею-матушку?

— Думают, дед, думают, — сказал Кузнецов.

2

Связь с дивизией и городом так и не восстановили. Начальник связи полка доложил, что уже потерял половину взвода, а линия молчит. Подполковник Дерюгин решил действовать сообразно обстановке, которая немного прояснилась, когда в расположении зенитчиков появились первые группы отступающих красноармейцев. Они рассказали, что ночью немцы с той стороны границы ураганным огнем артиллерии разнесли в щепы пограничные заставы, «юнкерсы» на аэродромах разбомбили так и не сумевшие подняться в воздух наши самолеты. В пограничных городках и поселках были взорваны и подожжены военные объекты, разрушен железнодорожный путь. Подразделения пограничников отчаянно сопротивлялись, многие, так и не отступив ни на шаг, погибали под гусеницами танков…

Пожилой небритый майор с рукой на грязной перевязи посоветовал:

— Сматывайте поскорее удочки, подполковник, если не хотите подарить немцам зенитки!

— Без приказа не могу, — вырвалось у Дерюгина.

— Ну ждите… — мрачно усмехнулся майор. — А мне еще хочется с ними, гадами, рассчитаться! Я проверял караулы, когда они налетели… В общем, жену мою и двоих детишек и хоронить не пришлось… — Лицо его исказилось, он скрипнул зубами: — Дом и стал их могилой, даже не проснулись.

Григорий Елисеевич колебался: стоять на месте или отступать? Что толку ловить в прицел вражеские самолеты, если они теперь обходят его батареи? Из Риги нет никаких известий… Ясно, что немцы повредили телефонный кабель, а связистов убили или захватили в плен. Начальник штаба и замполит тоже не знали, что делать, но решать-то ему одному. Он командир полка — с него и спрос…

Когда разведчики донесли, что в пятнадцати километрах от хутора замечены немецкие танки и пехота, Дерюгин отдал приказ приготовиться к бою.

— Правильное решение, товарищ подполковник! — сказал ему Петров. — Разрешите моей батарее бить прямой наводкой по вражеским танкам?

«Странный этот Петров, — кивнув ему, подумал Григорий Елисеевич, — у всех похоронные лица, а он молодцом!»

Орудия Петрова остановили танки, два из них были подбиты. Со своего КП Дерюгин видел, как из них выскакивали черные фигурки танкистов. Немецкая пехота залегла за танками. Несколько машин, обогнув хутор, устремились вперед, да и пехотные части стали обходить артиллеристов. На батареи пикировали «юнкерсы». И каково же было ликование зенитчиков, когда ревущий бомбардировщик, так и не выйдя из пике, грохнулся прямо на большак, по которому двигались немецкие грузовики. Мощным взрывом две машины разнесло на куски.

Посоветовавшись с начальником штаба, командир полка отдал приказ отступать, пока танки не прорвались вперед и не перекрыли дорогу…

Когда отошли на порядочное расстояние от хутора, громыхнуло так, что даже привычные к артобстрелу лошади чуть не опрокинули орудие. Хутор заволокло пылью и дымом. Хозяин с дочками после первой же бомбежки погрузили на телегу кое-какие пожитки, выгнали из хлева скотину и ушли в лес. Тяжелораненых пришлось положить прямо на ящики со снарядами. Впереди колонны громыхала полковая кухня. Большой котел был набит буханками хлеба и банками с тушенкой. Григорий Елисеевич постарался ничего не забыть.

В общем, полк в относительном порядке отступал в тыл. Надо было спешить, потому что отступавшие от границы разрозненные группы бойцов, обгоняя их, сообщали тревожные вести: мол, немцы наступают на пятки. А тут еще снова налетели бомбардировщики. Дерюгин отдал приказ свернуть с шоссе в лес, но «юнкерсы» уже зашли на бомбежку, и вскоре завизжали осколочные и фугасные бомбы. Еще два орудия были разбиты, ржали раненые лошади, санитары лихорадочно перевязывали бойцов.

Замполита ранило осколком в плечо, старшину прошила пулеметная очередь. Уже мертвый, он еще постоял секунду на ногах и рухнул под колеса орудия. Дерюгин и начальник штаба Соколов ехали позади растянувшейся колонны на черной «эмке». На правом крыле зияли три рваные пробоины от разрывов пуль. Прямо на их глазах врезался в деревянную часовню близлежащей деревни подстреленный из винтовки бойцом-коневодом «мессершмитт». После этого при налете все хватали винтовки и палили в пролетающие фашистские самолеты.

Неподалеку от деревянного моста через неширокую речку с удивительно черной водой колонну обогнали кавалеристы. Некоторые вели на поводу по две-три лошади без всадников. Дерюгин выскочил из «эмки» и задержал конников. Командир кавалерийского полка погиб, десятком оставшихся конников командовал молодой, с черным чубом комэск в звании старшего лейтенанта.

— Лишних коней приказываю передать мне, — распорядился подполковник.

— Я не знаю, — растерялся старший лейтенант. — Правда, полка больше не существует…

— Куда вы направляетесь? — наступал Дерюгин. — У вас приказ есть? Нет? Вот что, старший лейтенант, примыкайте к нам… Я думаю, в данной ситуации, когда враг нас преследует на танках, автомашинах и мотоциклах, в кавалерии нет особой надобности… А у меня лошадей не осталось. Так что спешивайтесь, ребята! Были кавалеристами, станете артиллеристами…

Порядок, в котором двигалась колонна, уверенный тон подполковника произвели на старшего лейтенанта должное впечатление.

— Есть, товарищ подполковник! — сказал он и, повернувшись к кавалеристам, распорядился спешиться.

До сумерек несколько раз пришлось сворачивать с грунтовой дороги, углубляться в придорожный лес и там пережидать налет. Им еще повезло: только миновали мост через речку, как налетели «юнкерсы», и вскоре серые, расщепленные осколками бревна, поплыли вниз по течению. На оставленном берегу суетились красноармейцы, подошли, несколько грузовиков. Вынырнувший из-за небольшого облака «юнкерс» спикировал на них. В следующее мгновение зловещая огненная вспышка заставила побледнеть солнце, раздался оглушительный взрыв. Когда черное, с дымной окаемкой облако рассеялось, ни машин, ни людей на берегу не оказалось. Только в речку с бульканьем падали комья земли.

На ночь расположились в березняке, близ небольшого лесного озера. Усталые бойцы полезли в воду, кавалеристы напоили и почистили лошадей, в перелеске задымила полевая кухня. Повар в пилотке и белом халате возвышался над котлом.

Как вскоре выяснилось, на другой стороне озера расположился на ночлег интендантский обоз. После недолгих переговоров хозяйственников зенитчикам доставили три ящика консервов. Назначенный старшиной сержант Павлов принес в шалаш комполка канистру спирта.

— Может, ребятам с устатку по сто граммов? — заикнулся было он, но, наткнувшись на жесткий взгляд Дерюгина, попятился к выходу.

Подполковник приказал поднять полк в четыре утра, — не будь так измотаны бойцы, он шел бы и ночью.

Когда багровая полоска на месте исчезнувшего солнца стала совсем узкой, а на небе высыпали звезды, послышался гул бомбардировщиков. Они прошли стороной, но вскоре вернулись снова. И тут из-за леса за озером взлетела зеленая ракета. Опять началась бомбежка. Багровые вспышки озарили напряженные лица людей, прикорнувших прямо на земле. Кое-кто вскочил и испуганно озирался. Вторая ракета указала на берег, где расположились зенитчики. Несколько бомб взметнули в озере высокие красноватые столбы воды, засвистели, с урчанием вгрызаясь в стволы деревьев, осколки. Бомбы легли в стороне. После третьего захода «юнкерсы» улетели, а через полчаса капитан Петров и боец с автоматом привели в шалаш Дерюгина молодого красноармейца со вспухшей и кровоточащей скулой, руки за спиной были связаны тонким сыромятным ремнем, гимнастерка у ворота разорвана почти до пояса.

— Гнида тифозная, пускал ракеты, — сказал капитан и выложил на зеленый сундук с полковыми документами и казной ракетницу и штук пять ракет.

У комбата тоже густел синяк под глазом. Коренастый, с широкой грудью, он обладал завидной физической силой. Узкие татарские глаза на скуластом лице улыбались редко.

«К ордену представлю, — подумал подполковник. — Скажу Соколову, чтобы в походе документы заготовил…»

— Наверняка с нами шел, — говорил Петров. — Может, рацию в лесу спрятал, больно уж часто на нас «юнкерсы» бомбы сбрасывали.

— Русский? — спросил Григорий Елисеевич, с откровенным любопытством разглядывая диверсанта.

— Двоих ранил из пистолета, прежде чем его скрутили, — сказал Петров и пощупал скулу. Один глаз его совсем превратился в щелку.

— Кончайте, чего там, — по-русски сказал диверсант.

— Да нет, сначала поговорим… — начал было подполковник.

— Чего говорить-то, командир? — усмехнулся тот. — Скоро всем вам хана! Жаль, конечно, что попался… А говорить нам не о чем. Вы меня кокнете, а немцы все равно раздавят вас, как клопов красных. Может, этой же ночью на том свете свидимся, подполковник.

— Расстрелять, — с отвращением бросил Григорий Елисеевич, а когда Петров подтолкнул того к выходу, прибавил: — Не сейчас — утром, перед строем, чтобы все видели.

— Как бы утром тебя самого не шлепнули, — усмехнулся диверсант и повел головой в ту сторону, откуда явственно доносилась артиллерийская канонада.

— Его не расстрелять надо, а повесить, — пробурчал Петров, подталкивая диверсанта в спину пистолетом.

Оставшись один, Дерюгин прилег на раскладную походную койку и, слушая назойливый гул рыскающих неподалеку бомбардировщиков, задумался: откуда такие выродки берутся? Самоуверен, нагл, делает вид, что смерти не боится, сволочь! Враг, причем враг убежденный. Неужели не понимает, что для немцев все славяне — рабы? Чего же ждал от оккупантов этот предатель Родины?

Он вызвал Петрова и приказал ему допросить диверсанта.

— Попробуем, только я не думаю, что эта гадина что-либо скажет, — сказал комбат. — У него от ненависти к нам даже глаза мутные. Наверняка из этих, бывших…

Мысли Григория Елисеевича перескочили на семью. Как там они — Алена, дочери? Не так уж и далеко теперь до Андреевки, «юнкерсы» рыскают в том районе, ищут базу… Нужно было бы отправить Алену и детей подальше в тыл. Пожалуй, лучше в Сызрань — там живет двоюродная сестра.

Плащ-палатка, прикрывающая вход в шалаш, зашуршала, в проеме снова возникла коренастая фигура Петрова.

— Товарищ подполковник, километрах в пятнадцати отсюда кавалерист-разведчик видел немецкие танки. Штук восемь. Продвигаются в нашу сторону… Будем драться?

Дерюгин сел на койке — он был в форме, но без сапог, — провел ладонью по щетине на щеках.

— Опять побриться не успею, — с досадой пробормотал он.

— А вы обратили внимание: этот гад был чисто выбрит, — сказал комбат.

— Поднимайте людей, — скомандовал подполковник. — И предупредите на том берегу интендантов. Бой так бой!

— А с этим ублюдком как быть? Ничего мы из него не выжали. Редкостная сволочь!

— Расстрелять, — повторил Григорий Елисеевич. Это был первый его приказ о лишении жизни человека… Да и человек ли это? Враг, предатель!

3

На четвертый день войны в Андреевку из Ленинграда вернулся с женой и сыном Григорий Борисович Шмелев. Еще в Климове, где пассажирский стоял почти час, он потолкался среди отъезжающих, надеясь что-либо услышать о событиях в Андреевке, но озабоченные люди говорили про проводы близких в армию, про ночную бомбежку. За путями, где начинался зеленый пустырь, валялись два развороченных товарных вагона. Красная труба водолея была пробита осколками в нескольких местах. Стекла в вокзале вылетели и хрустели под сапогами военных.

— Мое почтение, Борисыч! — услышал знакомый голос Шмелев.

Тимаш с полотняной котомкой через плечо, еще издали протягивая руку, направлялся к нему. Он был в мятой красноармейской форме, вместо пилотки на крупной голове промасленным блином сидела старенькая кепка.

— Никак на войну собрался? — пошутил Шмелев.

— База эва… курируется, — с трудом выговорил незнакомое слово старик. — Всем местным раздавали со склада гимнастерки и галифе… А вот сапог не досталось!

— Дом-то мой цел? — спросил Григорий Борисович. Он обрадовался, увидев болтливого старика: этот сейчас все новости выложит!

— Бонбили станцию, вагон взорвался, у всех в поселке стекла высыпались… «Зажигалка» упала на крышу дома бабки Совы, так старая ведьма, видно, на помеле залетела туда и ухватом сбросила на землю! Обошлось, только собачонке хвост подпалило. А твой дом стоит. Может, какой злодей забрался к тебе и чего утащил из добра… Не надо и дверь ломать, коли окна настежь распахнуты.

Выходит, Кузьма не выполнил задание… Струсил охотничек!

— Форму-то мне выдали не зазря, — словоохотливо рассказывал Тимаш. — Тута у нас шпиёны объявились, пуляют по ночам из ракетниц… Так меня записали в… истребительный отряд. Будем шпиёнов ловить, Гитлер их с самолетов на парашютах сбрасывает. Хотят базу взорвать, а ни хрена у них не выйдет! База-то эва… курируется. Кажинную ночь эшелоны отправляются со станции… Теперя пусть бонбы кидает, там уже пусто на складах-то. С первой проходной охрану сняли, ребятишки таскают с базы цинковые коробки да гильзы от снарядов. Кто на базе-то работал, тех в армию не забрали. Уехали с эшелонами. Не сегодня завтра и остатние отбудут… Немец листовки тут с самолетов сбрасывает, пишет, мол, Питер скоро возьмут и Москву… Брешет небось?

— Отступают наши, — осторожно заметил Григорий Борисович. — Но Москву фашистам не взять, кишка тонка!

— Я вот чего придумал, Борисыч, — гнул свое Тимаш. — Не надо нам шпиёнов покудова ловить… Увидят, что база тю-тю, сообщат куда надо — и станцию бонбить не будут.

— Хитро ты придумал, — усмехнулся Шмелев. Болтливый старик, кажется, выложил все.

— А Приходько обозвал меня ка… капитулянтом, — жаловался Тимаш. — И не велел больше в лес с истребителями ходить, а моя берданка стреляет не хуже ихних винтовок… Помнится, годков восемь назад я из нее белке в глаз попал…

— Скоро отправление, — взглянув на часы, сказал Шмелев.

— Когда станцию-то бонбил вражина, прицепщика накрыло и начальника станции Веревкина… Поди ты, вешался — и жив остался, а тут на второй день войны смертушка сама нашла. Дежурил он заместо Моргулевича. Моргулевич захворал будто…

— Я пошел, — сказал Григорий Борисович, повернулся и зашагал к своему вагону.

— Вот оказия какая! — сокрушался позади Тимаш. — Билетов нету. Это мне-то на старости лет ехать, как мазурику, на подножке!..

Шмелев еще застал в Андреевке Маслова, тот уезжал через два-три дня с последним эшелоном. Разыскал Кузьму Терентьевича Леонид Супронович. Его бригада ремонтировала поврежденный фугаской путь на ветке, которая связывала базу со станцией. Маслов вместе с другими грузил в вагоны квадратные ящики, на платформы подъемным краном затаскивали оборудование. Сразу же, как началась война, пришел приказ эвакуировать в тыл базу. «Юнкерсы» каждый вечер прилетали, но ракеты больше не пускали из леса. Как объяснил Шмелеву Кузьма Терентьевич, не было нужды сигналить бомбардировщикам, потому что больше взрывать на базе нечего. А ракеты, как было велено, он выпустил, и не его вина, что «юнкерсы» не попали в главные склады. Зато на испытательном полигоне повредили несколько танков, самоходных орудий и подожгли большой ангар с грузовиками. По лесу уже с вечера шарят вооруженные добровольцы, особенно пронырливы и настырны подростки.

Григорий Борисович сидел за столом в своей конторке, а Маслов притулился на подоконнике, чтобы было видно, если кто пожалует на молокозавод. Длинные руки Кузьмы Терентьевича с узловатыми пальцами были сложены на коленях, коричневая щетина отросла на кирпичных щеках.

— Чего это ты, Григорий Борисович, перед самой войной укатил из поселка? — с нескрываемой усмешкой посмотрел он на Шмелева. — Вроде бы ты мне ничего не говорил про отпуск.

— Я же вернулся, — буркнул тот.

— Могло бы и такое случиться, что вернулся бы ты, а на месте Андреевки одна черная дыра.

— Не такой ты человек, Кузьма Терентьевич, чтобы о себе не позаботиться, — усмехнулся Шмелев. — Андреевка на месте, и база ощутимо не пострадала…

— Ты бы, конечно, лучше сработал… — продолжал ядовито усмехаться Маслов.

— Я тебя ни в чем не виню, — миролюбиво заговорил Григорий Борисович. — Военные тоже не дураки: позаботились поскорее эвакуировать базу. Даже оборудование вывозят?

— И оборудование.

— Что было возможно, мы сделали, — подытожил Шмелев.

— Мы? — нахально ухмыльнулся Маслов. — Шкурой рисковал я один. Даже Леньку Супроновича, когда все началось, как ветром сдуло.

— Когда уезжаешь? — перевел разговор на другое Григорий Борисович.

— Главные грузы в пути. А может, уже на месте. Не говорят, куда базу перемещают. — Маслов сжал и разжал кулаки на коленях. — Только стоит ли мне уезжать отсюда? Работал, жизнью рисковал… Хочется пожить теперь как следует…

— Надо ехать, Кузьма Терентьевич, надо, — заговорил Григорий Борисович. — Ты там нужнее… Немцев эта база очень интересует…

— И сколько мне там торчать?

— Думаю, что недолго, — убежденно заверил Шмелев. — Возьмут Москву и Ленинград — глядишь, и войне конец.

— По России им топать и топать, — с сомнением покачал головой Маслов. — Да и пустят ли их дальше…

— Как приедешь, жене напиши все в подробности, — сказал Шмелев. — Где база, что будет производить, дни отправки на фронт эшелонов со снарядами, минами…

— Жене это будет очень интересно…

— Намекни ей, что, если зайдет твой дружок, пусть письмо ему покажет.

— Лизку-то не стоило бы в это втягивать…

— Наш человек к тебе скоро придет, — продолжал Григорий Борисович. — Скажет, что от меня, и передаст серебряный полтинник… — Он достал из ящика письменного стола монету и показал: — Вот тут царапина…

Маслов нехотя поднялся, подошел и, взяв полтинник двумя пальцами, внимательно рассмотрел.

— Что этот человек скажет, то и будешь делать, — внушительно сказал Шмелев.

— А ежели он скажет — надо базу взорвать? — хмыкнул Кузьма Терентьевич.

— Взорвешь, — спокойно ответил Шмелев.

— Вместе с собой?

— Никто тебе, Кузьма Терентьевич, смерти не желает, — проговорил Шмелев. — Вся наша работа — это игра со смертью, а ты нужен нам живой.

— Как же… — усмехнулся Маслов.

— Получи, как было обещано, — сказал Шмелев и достал из ящика толстую пачку крупных ассигнаций.

Маслов взвесил ее в руке, на губах его появилась довольная улыбка: он не ожидал такой щедрой награды, потому как считал, что с заданием плохо справился. Знал это и Григорий Борисович, который тем не менее передал через Чибисова немцам, что самолеты бомбили базу, нанесли ей серьезные повреждения, все, что уцелело, там в спешном порядке вывозится в тыл… Передал и то, что завербованный им человек отбывает на новое месторасположение базы.

Чибисов выполнил свое задание куда успешнее, чем Маслов, он дал точные координаты двух окрестных военных аэродромов. «Юнкерсы» в первые же дни войны разбомбили их, большая часть советских тяжелых бомбардировщиков и истребителей была уничтожена.

Как только заглохли на лестнице шаги Маслова, из-за перегородки, где помещался темный чулан, вышел Чибисов.

— Вы уж очень мягко с ним, — заметил он, усаживаясь на шаткий стул.

— Откровенно говоря, я думал, что он вообще не будет со мной разговаривать, — сказал Григорий Борисович. — Сообразил, на что я его толкнул… Не так уж он прост, как кажется. Да и черт их знает, где у них были спрятаны эти склады со взрывчаткой. Маслов утверждает, дескать, глубоко под землей, — так их и самая тяжелая фугаска не достала бы.

— Что теперь говорить, — заметил Чибисов. — База — фью! — Он взглянул на Шмелева: — Вы думаете достать Маслова в тылу?

— Достанем, — уверенно сказал Григорий Борисович. — Координаты базы, маршруты следования, время отправления на фронт эшелонов со снарядами — разве это мало? Да Маслов для нас сейчас вдвойне ценный человек!

— Деваться ему некуда, — согласился Чибисов.

— Жену его я беру на себя, — сказал Шмелев. — Бабенка жадная до денег… И потом ее припугнуть можно — не пойдет же она против мужа?

— Сейчас идут бои на подступах к Владимиру-Волынску, Дубно, Ровно, Луцку, — заговорил Чибисов. — Если и дальше все пойдет так же хорошо, то дней через десять-пятнадцать наш с вами долг — встретить дорогих освободителей хлебом-солью…

— Для этой роли подойдут Андрей Иванович и, пожалуй, Тимаш… — улыбнулся Шмелев. — Бороды у них представительные. А хлеб испечет бабка Сова.

— Люди говорят, у нее глаз дурной, — усмехнулся Чибисов.

Они посмеялись, — как только началась война, отношения их улучшились. Чибисов даже сделал вид, что лично проведенная Шмелевым операция по уничтожению базы вовсе и не сорвалась… Настроение у обоих было приподнятое и вместе с тем тревожное: обидно было бы оплошать перед самым приходом немцев… А с той стороны настойчиво требовали сведений о продвижении эшелонов с боевой техникой и войсками через станцию, о наличии полевых аэродромов. После того, как Чибисов передал, что база эвакуируется, «юнкерсы» стали прилетать в Андреевку каждую ночь — вешали осветительные ракеты, бросали фугаски в прилегающий к базе лес. Как только самолеты улетали, путевая ремонтная бригада выезжала на моторной дрезине с пятью платформами, груженными рельсами и шпалами, на место повреждения и восстанавливала путь. Несколько раз «юнкерсы» бросали тяжелые фугаски на железнодорожный мост через Лысуху, но ни разу не попали. В глубоких воронках вдоль насыпи выступила желтоватая вода, деревья вокруг были иссечены осколками и повалены. В коричневых узловатых корнях ссыхались комья черной болотной земли.

Леонид Супронович ночью наводил «юнкерсы» на станцию, где останавливались воинские эшелоны. Он выпускал по две ракеты, прятал ракетницу в дупло старой осины и только ему известными тропками возвращался домой. Вчера ночью Леонид, дождавшись в Хотьковском бору бомбардировщиков, посигналил им ракетами. «Юнкерсы», повесив осветительную ракету, принялись гвоздить станцию, где стоял эшелон с эвакуированными женщинами, стариками, детьми. В общей могиле похоронили тридцать человек.

Комсомольский отряд сбился с ног, разыскивая диверсанта, но Леонид был неуловим. И потом, кто бы на него подумал, даже встретив в лесу? Путевой бригадир был на хорошем счету у начальства. Будь бы в Андреевке Приходько, Леонид так нахально не вел бы себя, но комсомольский истребительный отряд он не принимал всерьез. Кто там был записан? Мальчишки да девчонки! Взрослых парней призвали в армию. Приходько отбыл с эшелоном в тыл.

Чибисов передавал радиограммы с сообщениями об успешных бомбежках, но с той стороны настойчиво требовали активности, диверсий. В последней радиограмме запросили сведения об узловой станции Климово. Проинформировали, что дежурный по станции Симонов уже сотрудничает с немецкой разведкой, но, очевидно, по неопытности передает малосущественные данные. Предлагалось лично Шмелеву выехать в Климово и наладить оттуда бесперебойную информацию. Желательно организовать несколько диверсий в городе и на станции, информировать население о скором приходе освободительной немецкой армии; выявлять и заносить в списки коммунистов и активистов.

— В Климово я завтра же поеду, — сказал Григорий Борисович. — Потолкую с этим Симоновым…

— Желудеву из Калинина труднее связаться с ними, — сказал Чибисов. — И потом там тоже дел хватает. Думаю, через месяц Калинину крышка.

— Как вы считаете, Константин Петрович, когда придут немцы, дадут они нам с вами отпуск? — неожиданно спросил Шмелев.

— Вряд ли, — усмехнулся тот. — С приходом немцев только и начнется настоящая работа.

— Что-то тревожно на душе, — признался Григорий Борисович. — Хотя — тьфу-тьфу! — дела наши идут лучше некуда.

— Что же вас тревожит?

— У меня в Германии два сына, как вы знаете, встречусь ли я с ними? А если и увидимся, что скажем друг другу? Чужие ведь! Я их помню совсем маленькими мальчишками…

— Тревожиться, дорогой коллега, нам стоит лишь по одному доводу, — сказал Чибисов. — Как бы не погореть перед самым приходом наших друзей! Вот было бы обидно!

— Да и помнят ли они меня? — думая о своем, сказал Шмелев.

— Помнят, помнят, коллега! — засмеялся Константин Петрович. — Хотел приберечь это сообщение на вечер, но так уж и быть… За большие заслуги вы награждены Железным крестом! А это немалая награда в Германии. Так что вас не только помнят, но и считают своим.

— Вас, надеюсь, тоже не забыли? — сразу повеселел Шмелев. Известие о награде обрадовало его.

— Мои заслуги не столь велики, как ваши, — скромно заметил Чибисов.

— К черту, Константин Петрович, работу! — поднялся из-за стола Шмелев. — К Супроновичу! Мы должны отметить такое событие!

— И я с вами? — иронически взглянул на него Чибисов. — Заведующий с возчиком молока за одним столом?

— В этой стране все возможно! Пишут же в газетах, что государством управляют кухарки, шахтеры и колхозники…

— Я лучше вечером к вам зайду, — уклонился радист.

4

Последний эшелон с оборудованием и людьми ушел из Андреевки. База опустела. Ребятишки беспрепятственно разгуливали в пустых кирпичных цехах, копались в кучах железного хлама. Дома базовских рабочих были закрыты навесными замками, окна заколочены досками. В казармах на цементном полу валялись обрывки бумаги, гильзы, тронутые ржавчиной лезвия безопасных бритв. Под сводами порхали синицы и воробьи, даже осторожный, не любящий суеты ворон изредка пролетал над территорией базы. На помойках рылись в отбросах тощие кошки. Через Андреевку нескончаемым потоком проходили в сторону фронта воинские части, иногда на день-два оседали тут. В поселке осталось мало людей. Некоторые семьи уехали с эшелонами, местные жители после варварских бомбежек перебрались к родственникам в ближайшие деревни. Все больше появлялось в поселке домов с заколоченными дверями и окнами. С разрешения Ивана Ивановича Добрынина бойцы занимали пустующие дома. Бухгалтер теперь исполнял обязанности и председателя поселкового Совета, — Офицерова призвали в армию.

Пусто стало в доме Абросимовых: Дерюгин таки заскочил к ним и отправил свою семью в Сызрань, Дмитрий Андреевич уехал к семье в Тулу, собирался подать заявление в военкомат, Варвара очень редко бывала у родителей, — Семена положили в районную больницу с аппендицитом, а она со свекровью и детьми перебралась на хутор Березовый к мельнику Блохину, давнишнему приятелю Супроновича. Ефимья Андреевна наотрез отказалась покидать свой дом, Андрей Иванович наказал ей во время бомбежек прятаться в щель, которую вырыл в огороде за сеновалом еще Дмитрий, но она ни разу туда не спускалась. В отличие от других, Ефимья Андреевна не очень страшилась бомбежек. Вадим панически боялся налетов. При первом же далеком взрыве он вскакивал с места и мчался в лес, только там он чувствовал себя более-менее в безопасности. Первое время Андрей Иванович доставал с чердака стекла, алмазом нарезал в рамы вместо выбитых. Вадим старательно наклеивал на них узкие газетные полоски. Потом окна забили фанерой. В доме сразу стало сумрачно и неуютно.

Ефимья Андреевна пекла на плите блины. Она шлепала деревянной ложкой жидкое тесто на горячую сковородку, Вадим сидел на табуретке у окна и чистил зубным порошком пряжку со звездой на командирском ремне, найденном в казарме. Темная прядь свесилась на глаза, толстые губы сложились от усердия в трубочку. Он намеревался за этот ремень выменять у Павла Абросимова ржавый тесак в металлических ножнах, найденный на полигоне. Если заартачится, можно еще дать в придачу зеленую алюминиевую фляжку и две обоймы винтовочных патронов.

— Варвара давеча говорила, немцы заняли Великополь, — произнесла бабушка. — Куда делась Тоня с ребятишками? Теперь такая творится неразбериха на железной дороге, куда их сердечных завезли? И хотя бы какую весточку послала…

— Эвакуировались, — сказал Вадим. — Чего им сюда ехать, когда тут тоже бомбят?

— Лихо никто не кличет, оно само явится, — вздыхала бабушка. — Сколько безвинных душ погублено. Селивановых всех под рухнувшим домом похоронило, суседку нашу вытащили из щели целехонькую, а она уже не дышит. Фершал говорит, со страху Ириша померла.

— Бабушка, уедем в Леонтьево? — посмотрел на нее Вадим. — У нас же там родственники.

— Не люблю у чужих людей, — сказала Ефимья Андреевна, — да одного тут оставлять жалко. Кто ему обед сварит, бельишко постирает?

— Неподалеку от будки бомба жахнула, — вспомнил Вадим. — Хорошо, что воздушная волна пошла в другую сторону, а то бы и нашего дедушку…

— Никто не знает, что ему судьба уготовила… Вон Митя вырыл щель-то Ирише, как она его просила! Видать, так и было у Ириши на роду написано. А возьми Тимаша? Бомба крышу дома, потолок, пол пробила, в подполе в кадке с квашеной капустой очутилась и не взорвалась.

— Может, он колдун?

— Помело, — отмахнулась Ефимья Андреевна. — На словах-то он и карася превратит в порося. А в огороде, окромя картошки, ничего у него не родится, да и картошку-то не окучивает. Ее и не видно из-за сорняка. Легко живет, видно, легко и помрет.

— Дед Тимаш всем рассказывает, что всю ночь спал на своей смерти, — сказал Вадим. — Утром военные вывинтили из бомбы взрыватель и отвезли ее на старый полигон.

— Чё только враги на нашу голову не придумают! — покачала головой Ефимья Андреевна.

Вадим отложил ремень с надраенной пряжкой, задумчиво уставился в угол, где тускло поблескивали серебром и позолотой несколько икон. Большие продолговатые глаза мальчишки стали грустными, черные волосы прикрыли уши, косицами налезают на воротник синей рубашки с залатанными локтями.

Ефимья Андреевна, вздыхая у плиты, нет-нет и взглядывала на примолкшего внука — небось о матери вспомнил? В абросимовскую породу, страдает молча, про себя… А смерть рядом гуляет. Чего только не нагляделись ребятишки за эти-то дни! После каждой бомбежки к поселковой амбулатории приносили на носилках раненых и убитых. Фельдшер Комаринский в окровавленном халате перевязывать не успевал, а мертвых родственники забирали домой. Убитых с эшелонов хоронили в общих могилах. С запада шли и шли составы с беженцами, фашисты бомбили их, не обращая внимания на красные кресты на крышах санитарных поездов.

Ребята находили у насыпи железной дороги в близлежащих кустах изуродованные осколками тела. Каждый вечер «юнкерсы», как по расписанию, прилетали на бомбежку. В сумерках оставшиеся в поселке люди с одеялами и узлами тянулись к лесу, где были вырыты стоявшими здесь в мае лагерем красноармейцами окопы и землянки. Костров не разводили, ветками отгоняли комаров, смотрели на звездное небо, прислушивались — теперь и мал и стар сразу узнавали прерывистый гул тяжело нагруженных бомбами «юнкерсов». Их не спутаешь с рокотом наших самолетов.

За окном раздался свист. Вадим встрепенулся, пригладил ладонью на голове волосы, стрельнул глазами на бабку.

— Куды тебя, наворотника, носит? — покачала головой Ефимья Андреевна. — Раньше хоть читал на чердаке, а нынче и про книжки забыл.

Вадим взял с тарелки несколько теплых блинов, свернул в трубку и, на ходу жуя, пошел к двери.

У калитки его ждали Иван Широков, Миша и Оля Супроновичи.

— Наши летят, — кивнул на небо Миша.

— Как их много! — сказала Оля.

Низко над бором шли на запад тяжелые четырехмоторные бомбардировщики с тупо обрезанными крыльями. Летели медленно, эскадрилья за эскадрильей. Случалось, над поселком завязывались воздушные бои: наши «ястребки» сражались с «мессершмиттами».

Вадим вспомнил, как серебристый «ястребок» упал сразу за клубом. Летчик не выпрыгнул с парашютом, очевидно, был убит в воздухе. Прибежавшие позже других ребята молча смотрели, как пламя пожирало клеенчатую обшивку крыльев и фюзеляжа, негромко потрескивали взрывавшиеся патроны, они отскакивали в сторону и, упав на землю, шипели. Остро пахло обшивкой и еще чем-то незнакомым.

— Из чего ж это мастерят наши самолеты-то? — удивлялся Тимаш, стоявший без кепки у кривобокой сосны. — Клеенка и фанера… Железа у нас мало, что ли?

Когда взрывался крупнокалиберный патрон, от самолета отскакивал голубоватый огненный клубок, стоявшие близко люди немного отодвигались назад. Одно краснозвездное крыло горело чуть в стороне, от шипящей резины шел удушливый запах, на какое-то время приглушивший все остальные запахи.

— Самолеты делают из легкого и крепкого алюминия, — заметил Иван Широков, не спускавший напряженного взгляда с горящего истребителя.

— Дюралюминия, — вставил стоявший рядом Вадим.

— Не знаю, из чего их делают, а горят хорошо, — сказал Тимаш. — А ихние птички чтой-то негусто падают с небушка!

— За Хотьковским бором упал «юнкерс», — возразил Вадим. — Мы бегали туда, да не нашли… Там дальше болото.

— То-то и оно, что не нашли, — хмыкнул Тимаш.

— Я слышала по радио, наши зенитчики под Москвой сбили четырнадцать «юнкерсов», — сказала Оля Супронович. Глаза у нее заплаканные, на щеках белесые полоски. Девочке жалко летчика.

К самолету приблизился с багром в руках милиционер Прокофьев.

— Сгорит бедняга, и, как звали, не узнаем, — сказал он, с опаской приближаясь к охваченной огнем кабине.

Зацепил багром за кожаную куртку обгоревшего летчика и после нескольких безуспешных попыток наконец выволок тела наружу. Планшет с выжженной серединой оторвался от ремня и скрылся в огне. Оля отвернулась и громко заплакала, брат Миша взял ее за руку и отвел к дороге, там стояла привязанная к тонкой сосенке лошадь возчика молока Чибисова. Сам он вместе со всеми был у самолета. На телеге — два бидона с молоком и зеленый вещевой мешок.

— Никто тебя сюда, плаксу, не звал, — выговаривал брат. — Сидела бы себе на хуторе.

— Он ведь только недавно был живой… — всхлипывала девочка, маленький нос ее покраснел и распух, в кулаке она зажала мокрый скомканный платочек с вышивкой. Увидев, как Прокофьев и Чибисов несут к телеге на двух скрещенных палках то, что осталось от обгоревшего летчика, Оля, закрыв лицо ладонями, кинулась прочь.

Домой возвращались втроем: Вадим, Иван Широков и бледный Миша Супронович. За клубом подымался в ясное небо тощий синеватый дымок, звучно похлопывали взрывающиеся патроны.

— Прокофьев вытащил документы из кармана куртки, — сказал Иван. — Комсомольский билет обгорел — фамилию не разобрать.

— Я видел, они трое налетели на одного, — сказал Миша, — А он не отступил, принял бой.

— У-у, гады! — погрозил небу кулаком Вадим. Высоко, появляясь и исчезая в легких перистых облаках, над ними прошли «юнкерсы».

— Опять полетели Климово бомбить, — сказал Иван. — Дед говорил, что фугаска попала в кино, почти всех там поубивало, а кино знай себе крутится…

— В немецких самолетах часы вставлены со светящимся циферблатом, — вспомнил Миша. — Вот бы такие раздобыть!

— В Климове их наши зенитки сбивают, — заметил Вадим. — Говорят, за хутором Березовым подбитый «юнкерс» упал… Чего же ты часы не снял?

— Я не видел, — сказал Миша. — Мы ж утром к вам с мамкой уехали. Теперь зерно мелют в Березовом для пекарни, каждый день к нам машины ездят.

— А у нас тут «юнкерсы» редкую ночь не тревожат, — сказал Иван. — Мало кто теперь дома ночует — все больше в лесу, в землянках.

— Поймали хоть одного шпиона? — спросил Миша.

— Приходько с последним вазовским эшелоном уехал, — ответил Вадим. — Вчера ночью стреляли на двадцать шестом километре. Диверсант ракеты пускал. Военные, что ночевали в нашем доме, схватили автоматы — и в лес. Только никого не нашли.

— Немец три бомбы на станцию сбросил, но в воинский состав так и не попал, — сказал Иван. — Потом, правда, еще прилетели, но эшелон уже ушел.

— Кто же это ракеты пускает? — задумчиво сказал Вадим. — Очень уж хорошо наши места знает: на базу сигналил, на аэродром, на станцию… И умеет, сволочь, прятаться!

— Может, тут их много окопалось? — предположил Миша. — Фронт близко, их с парашютов ночью сбрасывают…

— Я думаю, кто-то местный, — сказал Вадим. — Днем ходит, вынюхивает, а ночью из ракетницы палит.

— Дед Тимаш? — будто бы про себя негромко произнес Миша.

— Скажи еще — бабка Сова! — усмехнулся Иван. — Тимаша самого чуть бомбой не разорвало. Что же он, для себя фашистам сигналил?

— Я слышал от одного бойца, он их фрицами и Гансами называет, — сказал Миша. — А они нас всех — Иванами.

— На Ивановых да Иванах вся Россия держится, — солидно заметил Иван Широков. — Твой родной батька так говорил, — он взглянул на Вадима, — Иван Васильевич Кузнецов. Где он сейчас?

— Не знаю, — насупился Вадим.

— Воюют, — подал голос Миша. — И батька, и отчим. Теперь все воюют. Мой батя поправится — и тоже на фронт.

— Раздобыть бы где-нибудь пистолет, — вздохнул Вадим. — Мы бы тогда выследили диверсанта. «Юнкерсы» прилетают в одиннадцать утра, а вечером после девяти. Нет эшелонов на станции, они летят на Климово, там всегда стоят составы. Я же говорю — местный им сигналит! Вот бы его выследить!

— Выследим, а дальше? — усмехнулся Иван. — Дяденька, сдавайся в плен, а то мы в тебя из пальца пук-пук!

— Взять разве ружье у деда? — обвел взглядом ребят Вадим. — Прибьет. У него рука тяжелая…

— В школе есть две винтовки! — вспомнил Иван. — Мы на военном деле стреляли из них. Они в учительской, в шкафу.

— Поищем пистолет, а не найдем — забираем обе винтовки… — Вадим посмотрел на приятеля. — Из них, правда, наверное, мой прапрадедушка еще в турок стрелял.

— Кругом война, с неба самолеты вон падают, а мы до сих пор оружия не раздобыли, — с досадой вырвалось у Миши.

— Бомбы с неба падают, это верно, — усмехнулся Вадим. — А чтобы пистолеты и автоматы — я этого не видел. Лопухи — вот кто мы. Захотели бы, давно раздобыли.

— Как? — вставил Иван.

— А ты пошевели мозгами, — ответил Вадим.

— Я ушами умею, — буркнул тот.

— Сбор вечером в девять у водонапорной башни, — скомандовал Вадим. Опять так получилось, что старшинство само собой перешло к нему. — Ты, Ваня, возьми винтовку, патроны и спрячь в лесу за клубом.

— Мамка велела после пяти быть дома, — вспомнил Миша. — Мы пойдем на хутор.

— Вали! — презрительно отмахнулся от него Вадим. — Никто тебя, маменькиного сынка, не держит.

— Тебе хорошо — ты один, — сказал Миша.

— Война идет, — блеснул на него сердитыми глазами Вадим. — Ты вдумайся в это слово: вой-на. При чем тут мамка, хутор? Если мы задержим диверсанта, тебе могут медаль за отвагу дать!

— Держи карман шире! — заметил Иван. — За медаль надо оё-ёй как потрудиться.

— Надо следить за небом, — предложил Миша. — Упадет «юнкерс» — бегом туда…

— Соображаешь, — сказал Вадим.

— И у диверсантов есть пистолеты… — заметил Иван.

— Поймаем гада! — сказал Вадим. — И пусть его, фашиста проклятого, расстреляют у амбулатории, куда после бомбежки убитых и раненых приносят!

— Ты бы мог? — покосился на него Миша.

— Рука бы не дрогнула, — твердо ответил Вадим.

1

Стоит ли рисковать, Иван Васильевич? — выслушав Кузнецова, возразил примкнувший к отряду старший лейтенант Чернышев, — До наших рукой подать, обидно будет, если попадемся в лапы врага.

Кузнецов обвел взглядом лица бойцов. Лишь тринадцать человек вместе с ним вышли к линии фронта. Чертова дюжина. Все были в красноармейской форме. Шесть командиров, один сержант и шесть рядовых. После него, Кузнецова, самый старший — Чернышев, ему тридцать пять. Каждое утро он доставал опасную бритву, правил ее на ремне и без мыла и горячей воды со скрежетом сдирал со щек и подбородка жесткую щетину. На такое больше никто не отваживался, даже Иван Васильевич. Потому все остальные заросли многодневной щетиной.

— Сержант Орехов, доложите обстановку, — приказал Кузнецов.

Петя рассказал, что в деревушке, которая от их лагеря в шести километрах, остановился на ночлег небольшой немецкий отряд, — он сам видел, как высокий офицер с денщиком облюбовали дом с верандой, обвитой плющом. Солдаты затащили туда из легковой машины вещи, картонные коробки. Крытые брезентом три грузовика расположились неподалеку под огромными липами. Солдаты открыли стрельбу из автоматов по курам и уткам. Ни орудий, ни танков он не заметил. У дома, где расположился офицер — звание Пете неизвестно, — встала, очевидно, радиостанция. На крыше зеленого фургона — антенны. Всего в деревне остановилось самое большее пятьдесят солдат. Кроме автоматов он заметил несколько мотоциклов и один броневик.

— К своим лучше всего прийти отсюда с подарком, — сказал Иван Васильевич. — Судя по всему офицер — штабная птица! Хорошо бы его взять живым с документами.

— Местных мало осталось в деревне, — продолжал Орехов. — От силы человек двадцать. Несколько домов разрушено, по-видимому, тут недавно шел бой, вот многие жители и ушли из деревни.

Бойцы и командиры расселись вокруг Кузнецова — кто на чем. Совещание происходило в неглубоком, поросшем орешником овраге, за которым простиралось зеленое овсяное поле. Дико выглядели на нем рваные черные воронки от снарядов. Там, где прошли машины, остались неровные мятые полосы. Кое-где овес поднялся, распрямился; несмотря на близость фронта, над полем звенели в лучах заходящего солнца жаворонки. На горизонте смутно клубились облака — предвестники грозы. Лес узким клином врезался в овраг. Это не был чистый бор — березы, осины, ольха перемежались с редкими соснами и елями. Снаряды оставили свои следы и здесь: неглубокие воронки, расщепленные стволы, шапки заброшенного взрывной волной мха на ветвях. Чернышев свернул козью ножку и пустил по кругу — бойцы жадно и глубоко затягивались раз-другой и передавали цигарку дальше. Последнюю пачку махорки запасливый старший лейтенант растянул на три дня.

— Задача трудная, но выполнимая: захватить документы и, если удастся, офицера, — подытожил Иван Васильевич. — И вместе с трофеями этой же ночью перейти линию фронта. Хорошо бы предупредить своих, но вряд ли что из этого получится. Во-первых, одному труднее будет пробиться, во-вторых, для нашей ночной вылазки каждый человек дорог… — Он взглянул на часы. — Сейчас двадцать часов пятнадцать минут. В путь двинемся ровно в двадцать три. Сержант Орехов, возьмите двух бойцов и понаблюдайте за деревней. Встретите нас на дороге, где околица, около двенадцати часов. Никаких действий не предпринимать, — предупредил Петю Кузнецов. — Глядите в оба, и все. И ради бога, не напоритесь на охрану.

Иван Васильевич отошел с Петей в сторону, бойцы молча сгрудились на мшистой полянке с черными пнями. Солнечные лучи в овраг не заглядывали, становилось сумрачно и прохладно. В гуще высокого папоротника скапливался туман. Равномерные глухие удары на востоке стали привычными, на это уже никто не обращал внимания, как на стук дятла. Клубящиеся облака на горизонте, нежно подкрашенные розовым, сгруппировались в небольшую тучу, которая, распухая и наливаясь синевой, медленно надвигалась из-за леса.

Петя вытащил из карманов галифе две «лимонки».

— Вот раздобыл на поле, Иван Васильевич, — сказал он. — Возьмите одну?

— Офицера бы заарканить, — сказал Кузнецов, пряча в карман брюк гранату. — Ты умеешь машину водить?

— Паровоз — пожалуйста! — весело ответил Орехов. — До призыва в Красную Армию ездил на перегоне Бологое — Осташков помощником машиниста.

— Если немцы вас засекут, считай, операция провалилась, — еще раз напомнил Иван Васильевич. — Постарайся до нашего прихода выяснить, сколько человек охраняют офицера. И где на ночь остановились шоферы. Вряд ли они будут спать в душных фургонах.

— Есть, товарищ капитан! — вытянулся сержант.

2

Часовой сидел натесаных бревнах у забора и вертел в руках губную гармошку, автомат висел у него на шее; вот он отложил блестящую игрушку в сторону, запустил руку в зеленую пилотку, извлек оттуда горсть гороховых стручков и принялся вышелушивать их. Часовой был уверен, что в этой тихой, полуразрушенной деревушке ничего опасного для него нет. Из соседнего дома, где разместились радисты, доносилась знакомая песня, часовой старался подобрать на гармонике мотив. Он сыто рыгнул, с удовольствием подумал, что курица была изжарена на славу, да и зеленые огурчики с огорода пришлись по душе, жаль, холодного пива в этой стране на найдешь… У отца на ферме всегда в каменном подвале стоят небольшие дубовые бочонки с отменным пивом, а какие аппетитные жареные колбаски подает к пиву матушка… Когда сильная рука сзади обхватила его шею, он без всякого страха подумал, что это неумная шутка фельдфебеля Курта… В следующее мгновение рука зажала рот, а губная гармошка серебристой плотвицей скользнула в репейник.

Иван Васильевич спрятал финку, обмякшее тело часового опустил на бревна, — снял с его шеи автомат. Неожиданно распахнулась дверь в доме, неясно мелькнул свет, на крыльцо вышла пожилая женщина в светлой кофте и длинной черной юбке, она не спеша спустилась по ступенькам и направилась к черневшему за домом сараю.

— Хозяйка, — прошептал за спиной Кузнецова подошедший Петя. — В доме тот высокий и еще двое, наверное тоже офицеры, только чином пониже. А в окно ничего не видать: одеялом завесили…

Когда женщина с лукошком яиц появилась у крыльца, Иван Васильевич негромко проговорил:

— Не пугайтесь, мы свои…

— Господи Исусе, — прошептала женщина, прислоняясь плечом к воротам. Пугливо повернула голову и встретилась взглядом с Кузнецовым. — Родненькие, их же тут тьма! Схватют вас…

— Сколько их там? — кивнул на дверь Иван Васильевич.

— Трое, нет, четверо, один на кухне письмо, видно, пишет. На побегушках у главного: позовет — бегом к нему и все время козыряет, а чего лопочет по-ихнему, я не понимаю… А эти трое пьют, меня за яйцами послали.

Уточнив у хозяйки расположение комнат и кухни, Иван Васильевич сказал:

— Вы лучше не ходите туда, спрячьтесь где-нибудь.

— Родненькие, только дом не спалите… — тихо запричитала женщина. — Куда же тогда нам?

— Идите, мамаша!

Женщина закивала и пошла по тропинке к калитке. Он напряженно смотрел ей в спину, неожиданно догнал и тронул за плечо:

— Лучше в сарае посидите.

Женщина, по-прежнему прижимая к груди лукошко с яйцами, покорно повернула назад и скрылась в сарае. Чуть слышно звякнула щеколда. Иван Васильевич кивнул Пете, тот длинной тенью на миг возник на бревнах, возле неподвижного тела, и исчез. Немного погодя через невысокий забор одна за другой перебрались пять крадущихся фигур. Шепотом посовещавшись с ними, Кузнецов бесшумно поднялся на крыльцо, за ним Петя и еще двое. В сенях они замешкались: пришлось чиркнуть спичкой, чтобы найти ручку двери. Рывком отворив ее, Иван Васильевич с автоматом наизготовку шагнул в слабо освещенную комнату с низким некрашеным потолком. При виде его три офицера в расстегнутых мундирах, роняя стулья, вскочили на ноги, зазвенела разбитая рюмка. Керосиновая лампа, стоявшая на вишневого цвета комоде, освещала изумленные, побледневшие лица, выпученные глаза.

— Не шевелитесь, иначе буду стрелять, — по-немецки сказал Кузнецов.

Он слышал, как за перегородкой возникла возня, гортанно вскрикнул денщик, что-то покатилось по полу, Петя Орехов спокойно известил:

— Все в порядке… успокоился!

Из-за спины Ивана Васильевича вышли на освещенное пространство трое бойцов.

— Взять оружие, связать…

Он не успел закончить: стоявший, ближе всех к окну офицер в сером мундире выхватил парабеллум и выстрелил. Один боец негромко ахнул и схватился обеими руками за грудь. На пол с грохотом упал автомат. Делать было нечего, Иван Васильевич полоснул длинной очередью по офицерам, лихорадочно достававшим оружие, метнулся к широкой кровати, на которой возвышались мал мала меньше четыре пуховые подушки. Высокий офицер в чине майора еще хлопал белесыми ресницами, пока Кузнецов торопливо его обыскивал. Глаза заволакивала пелена. Ключ от сейфа был на одном кольце с ключами от машины. Открыв сейф, Иван Васильевич достал оттуда металлический сундучок, папку со свастикой.

Автоматная очередь за окном разорвала наступившую тишину. Бойцы схватились с подбегающими гитлеровцами. Кузнецов запихал папку за пазуху.

— К машинам! — скомандовал Иван Васильевич. Он взял из нагрудного кармана майора документы в целлофановой обертке, сунул валявшийся рядом «вальтер» в карман и, вышибив ногой оконную раму, вывалился наружу в темень вместе с зазвеневшими стеклами. За ним — Петя и боец.

— Быстрее! — крикнул поджидавший их Чернышев. — Они окружают дом!

— Все в машину! — крикнул Кузнецов, распахивая дверь в кабину.

Оттуда выпал огромный фашист с окровавленным лицом. И в ту же секунду повыше головы стеганула автоматная очередь. Вся деревня уже была поднята на ноги, немцы охватывали усадьбу кольцом. Совсем близко разорвалась граната, осколки застучали по металлической обшивке фургона. Орехов последним вскочил в машину, отстреливаясь через приоткрытую дверь радиостанции.

— Кажется, отсюда вырвались, — спокойно заметил Чернышев, когда машина, набирая скорость, запрыгала по неровной дороге.

Затемненные фары выхватывали из густой тьмы всего каких-то пять-шесть метров дороги. Вдогонку им из деревни неслись трассирующие пули, послышался рев мотоциклов.

— Выбора у нас нет, — сказал Иван Васильевич. — Да и другой дороги тоже. Поедем, пока хватит бензина или… не упремся в немецкий заслон. Ориентир у нас заметный… — кивнул он в сторону далекого багрового зарева.

Он молча вел машину. В фургоне радиостанции сгрудились восемь человек, В ночной схватке с гитлеровцами погибли трое. А сколько они положили фрицев, трудно сказать. Не до подсчета было. Тяжелый фургон большую скорость не разовьет, минут через пять-шесть догонят мотоциклисты. Сколько их? Фары включены лишь у переднего. Хочешь не хочешь, бой принимать надо! Он покосился на Чернышева, тот невозмутимо смотрел прямо перед собой, стрелка спидометра дрожала у цифры «80». Фургон частенько подкидывало на выбоинах, красноармейцы помалкивали, держась за аппаратуру, которой битком набита радиостанция на колесах.

— Документы из сейфа я спрятал под гимнастеркой, — на всякий случай сказал Кузнецов.

— Направо можно свернуть, — пошевелился рядом Чернышев. Он внимательно смотрел на дорогу.

По железной обшивке фургона зацокали пули, значит, автоматчики сидят на хвосте. Иван Васильевич чуть сбавил скорость, круто свернул с проселка, сразу бешено закидало на ухабах, Чернышев чуть не врезался головой в лобовое стекло. Заглушив мотор, Кузнецов выскочил из кабины и распахнул железную дверь.

— Лихо вы ездите, товарищ капитан, — прозвучал из темноты чей-то голос.

— Прибыли прямо в преисподнюю, — отозвался Орехов, первым спрыгивая на землю.

— Бегом в сторону леса! — скомандовал Иван Васильевич. — Мотоциклы по полю не пройдут. Все в лес!

Из фургона один за другим посыпались бойцы. Чернышев, нагнувшись у крыла, орудовал пассатижами, в нос ударил запах бензина.

— Я догоню! — крикнул он удаляющимся от машины красноармейцам.

Гулко стреканула автоматная очередь, проскочившие мимо мотоциклисты стали разворачиваться на дороге. Яркое пламя высоко взметнулось ввысь, озарив зеленый покосившийся фургон радиостанции, спрыгивающих с мотоциклов немцев и розоватое поле гречихи, по которому бежали бойцы. Там, где оно кончалось, начинался редкий молодой сосняк, постепенно переходивший в бор. У фургона завязалась перестрелка: Чернышев с двумя бойцами прикрывал их отход.

На опушке Кузнецов остановился, бойцы, тяжело дыша, сгрудились рядом. Ярко горела радиостанция, стрельба постепенно умолкла. Фашисты их не преследовали. В отблеске пожара поле гречихи тоже казалось объятым пламенем. Кто-то из красноармейцев, заметив движение ветвей в кустах, вскинул было автомат, но Петя Орехов молча пригнул дуло к земле, показал кулак.

— Нервишки шалят? — прошептал он. — Ты что же, сукин сын, хочешь всех нас выдать?..

Когда Иван Васильевич начал уже сомневаться в возвращении Чернышева, тот вынырнул на опушке, без пилотки, в мокрых от ночной росы галифе. Немного погодя появились два бойца, у одного в руке — пухлый ранец с меховой оторочкой.

— Я запомнил одно немецкое выражение, — повернул Чернышев лобастую голову к Кузнецову. — Доннер веттер! Что это такое?

— Черт возьми! — рассмеялся Иван Васильевич. Он был рад, что снова видит этого невозмутимого и храброго человека, а ведь сначала у него сложилось совершенно противоположное мнение о нем, особенно когда Чернышев усомнился в целесообразности ночной вылазки. Кузнецов даже подумал, что старший лейтенант трусоват.

— Одни бросились преследовать нас, — продолжал Чернышев, — другие тушат пожар на радиостанции, которую я поджег, руками насыпают в пилотки землю и кидают в огонь…

— Еще бы, — вмешался в разговор боец. — Там столько разной аппаратуры напичкано! Я вообще-то танкист, имел дело с полевой рацией, а тут ничего похожего.

— Гори она ясным огнем, — махнул рукой Чернышев.

— Если меня ранят или убьют, — обратился к бойцам Кузнецов, — возьмите отсюда… — он дотронулся до груди, — папку с документами и передайте в штаб. Я мельком заглянул в нее — сдается мне, что не напрасно мы нынче рисковали своими жизнями.

— Жаль ребят, — вздохнул Петя Орехов…

— На каждого нашего вышло не меньше чем пяток фрицев, — сказал боец.

— Кто за правду дерется, тому и сила двойная дается, — прибавил Чернышев. — Мы еще, Иван Васильевич, повоюем!

3

Геринг в маршальской форме со множеством орденов на белоснежном кителе в сопровождении адъютанта и командира полка довольно легко для своей тяжеловесной фигуры шагал вдоль ровного строя летчиков. Над высокой фуражкой маршала беспечно порхала большая, черная, с желтыми пятнами бабочка. Адъютант косился на нее, но отогнать не решался. Геринг остановился как раз посередине поля, перед квадратным столом. Бабочка тут же уселась на фуражку. Адъютант положил на стол кожаный чемоданчик с никелированными замками. Маршал оперся пухлой рукой о стол и произнес длинную цветистую речь, в которой воздавал славу своим властителям неба, непревзойденным асам люфтваффе могучего третьего рейха.

Высокий Гельмут — он стоял правофланговым — испытывал законную гордость: видно, и впрямь их полк отличился, если сам маршал авиации прилетел на полевой аэродром вручать награды пилотам. На небе не видно ни облачка, три звена «мессершмиттов» патрулируют над аэродромом, хотя сомнительно, чтобы сюда налетели советские бомбардировщики: говорит же Герман Геринг, что русская тяжелая авиация почти полностью уничтожена в первые дни войны — большая часть прямо на аэродромах, а идущих на бомбежку десятками сбивают непобедимые «мессершмитты» — самые быстроходные истребители в мире! Очевидно, чтобы не заглушать моторами слова маршала, «мессершмитты» держатся в стороне. Уже несколько аэродромов сменил полк, доблестные германские войска столь стремительно продвигаются в глубь советской территории, что авиация не успевает перебазироваться на новые аэродромы, чтобы быть поближе к фронту.

Месяц назад командир дивизии вручил Гельмуту Бохову Железный крест. Сердце сжимает сладостное предчувствие, что и на этот раз его не обойдут. Получить награду из рук самого Геринга — какой летчик об этом не мечтает?..

Маршал назвал его фамилию третьей. Гельмут, высоко выбрасывая ноги, парадным шагом направился к столу, по всем правилам щелкнув каблуками, остановился перед маршалом, преданно поедая его глазами. Адъютант достал из обитого внутри зеленым бархатом чемоданчика заветную коробочку… Когда улыбающийся Геринг прикреплял орден к парадному кителю летчика, тот уловил легкий запах хорошего одеколона. Что ж, Геринг любит красивую жизнь… Говорят, что у него во дворце установлена золотая ванна… А роскошную блондинку с фигурой Афродиты, прилетевшую из Берлина вместе с маршалом, Гельмут и сам видел. Утром Геринг поднимался в воздух на «мессершмитте», а блондинка в окружении офицеров в бинокль наблюдала, как он крутил фигуры высшего пилотажа. За такую красотку можно все на свете отдать…

Впрочем, летчики слегка подтрунивали над причудами маршала без тени злорадства: лучший французский шоколад, вина, голландский сыр, сардины из Норвегии, датская тушенка — все это в первую очередь поступало в люфтваффе. Маршал заботился о своих летчиках.

В ответ на уставную благодарность за награду Геринг потрепал Гельмута по плечу, широко улыбнулся и, повернув массивную голову к командиру полка, заметил:

— Эти смелые юноши завоюют мир.

Сразу после церемонии награждения полк почти в полном составе отправился выполнять очередное боевое задание. Полевой аэродром был расположен по прямой в каких-то пятидесяти километрах от фронта. Не успеешь взлететь, набрать высоту — нужно снижаться.

Сегодня полк получил задание нанести мощный бомбовый удар по узловой станции Климово, где скопились эшелоны. Гельмут видел из кабины желто-зеленые квадраты полей, густые массивы лесов с яркими синими окнами больших и малых озер, деревушки с двумя-тремя десятками черных домишек, небольшие станции с водонапорными башнями, в которые невозможно попасть. Если раньше по грунтовым дорогам тянулись бесчисленные обозы беженцев и «юнкерсы», не снижаясь, сбрасывали одну-две бомбы на них, то теперь днем беженцев не было видно, да и идущие на фронт колонны воинских подразделений предпочитали продвигаться в сумерках и ночью. «Юнкерсы» одиночные цели не преследовали, лишь «мессершмитты», ради развлечения, иногда гонялись за обезумевшими от страха людьми и скотом, поливая их из пулеметов.

Если в первые дни войны немецкие летчики почти не обращали внимания на беспорядочный огонь русских зениток, то теперь уже четыре заплатки поставили техники на крыльях и фюзеляже самолета Гельмута, шесть «юнкерсов» потерял полк за последние две недели. Вместо уязвимых «чаек» скоро появились на небе быстроходные истребители, которые, как говорили, не уступали «мессершмиттам».

Хотя Геббельс и в газетах, и в своих выступлениях по радио утверждал, что советской авиации больше не существует и люфтваффе — истинный хозяин русского неба, краснозвездные истребители все чаше схватывались с «мессершмиттами», нападали на «юнкерсы». Стали известны имена русских асов, с которыми лучше в небе не встречаться. Командиры бомбардировочных полков просили высшее командование усилить охрану «юнкерсов», вылетающих с полевых аэродромов на бомбежку дальних объектов русских.

Гельмут покосился на штурмана Людвига Шервуда, тот наклонился над зеленой картой, в руках красный карандаш и транспортир. Со штурманом ему повезло — опытный авиатор, знает свое дело до тонкостей. Он тоже нынче получил орден из рук Германа Геринга… Мысли Гельмута потекли по еще более приятному руслу: вечером в офицерской столовой состоится вечер в честь награжденных. Вильгельм Нейгаузен сказал, что из города привезут на автобусе девочек, обслуживающих казино. С транспортного самолета, прибывшего вслед за Герингом, выгружали ящики с винами.

— Надеремся сегодня, Людвиг? — улыбнулся Гельмут. — Маршал угощает нас настоящим французским шампанским и средиземноморскими омарами!

— Надо еще вернуться на аэродром, — не очень-то жизнерадостно ответил Шервуд и показал глазами на белые облачка, бесшумно вспыхивающие то внизу, сбоку, то над головой.

Густо стреляли русские зенитки. Гельмут у виде как на фюзеляже у самого стабилизатора идущего в строю «юнкерса» будто само собой возникло черное отверстие. Но облачка с огненной окаемкой возникали всё реже, скоро их совсем не стало, бомбардировщики вышли из зоны обстрела. Кажется, никто серьезно не пострадал.

— Ты заметил на фуражке маршала бабочку? — спросил Гельмут.

— Траурницу? — хмыкнул штурман.

— Я хотел ее согнать, да подумал, как бы телохранитель сдуру не влепил мне пулю в лоб, — улыбнулся Гельмут.

— Плохая примета, — сказал Людвиг.

— Плохая?

— Траурница на парадной фуражке маршала, — продолжал штурман. — К чему бы это?

— Ну тебя к черту! — отмахнулся Гельмут и подумал, что Людвиг, наверное, отключился от связи с флагманом, иначе не говорил бы такие вещи. В конце концов, идет война, и все рискуют жизнью, особенно летчики. Опасность подстерегает их со всех сторон: неисправный мотор, зенитный снаряд, вражеский истребители, даже попадание пули из винтовки в бензобак…

— Геринг — ас, он любого русского летчика в воздухе распатронит, — сказал штурман громко. — Да что летчика! Наш маршал один с целой эскадрильей справится!

И Гельмут понял, что он включил связь.

Проходя над целью, он без всякого волнения смотрел, как на рельсах корчатся в огне опрокинутые вагоны, жирно горят цистерны с горючим, разбегаются во все стороны крошечные букашки — люди. Зенитный огонь был частым, но не очень точным, когда же один «юнкерс», густо задымив, отвалил, в сторону, двум бомбардировщикам из эскадрильи Вильгельма Нейгаузена было приказано подавить зенитные батареи, такой же приказ получили «мессершмитты» сопровождения, в небе еще было светло, солнечно, и Гельмут представил, как сейчас выглядят «юнкерсы» с развороченной земли: грозные, с позолоченными крыльями, с ревом идущие на цель.

От нескольких эшелонов — сверху невозможно было определить, воинские они или с беженцами — не осталось ничего, кроме искореженных, дымящихся вагонов па путях, паровоз с развороченным тендером стоял поперек рельсов, коптили небо несколько горящих цистерн.

Возвращаясь на аэродром, Гельмут подумал, что военная разведка работает на совесть: на станции действительно скопилось несколько эшелонов, недаром на бомбежку был кинут почти весь полк. В голову закралась тревожная мысль: кого же подбили русские зенитки? В этой бомбовой круговерти он толком не рассмотрел номер задымившегося «юнкерса».

— Мы потеряли два самолета, — спокойно сообщил штурман.

— Может, дотянут до аэродрома? — больше для себя проговорил Гельмут.

— Дай бог, — буркнул Людвиг.

Рихард Бломберг совсем недавно стоял рядом с ним в строю. А угрюмый большеголовый Кронк вообще сегодня не должен был лететь, но в последний момент получил приказ: в свиту маршала взяли самого остроумного летчика Отто Бауэра, а вместо него отправился на бомбежку Кронк. Впрочем, об этом лучше не думать, смерть каждого подстерегает… И, будто подтверждая его мысль, стрелок-радист бешено завертелся в своей плексигласовой башенке, сжимая обеими руками турель пулемета. Совсем близко промелькнул советский, с вытянутым носом, в котором вмонтирована автоматическая пушка, истребитель. Прямо перед ним, Гельмутом, в фонаре образовалась небольшая аккуратная дыра, в которую с разбойничьим свистом ворвался холодный воздух. Он покосился на штурмана, но тот был спокоен.

В столовой к Гельмуту Бохову подсел за стол, заставленный бутылками, прилетевший вместе с маршалом артиллерийский капитан с железным крестом на зеленом мундире.

— Капитан Гюнтер Троттер, рад с вами познакомиться.

Гельмут без особого воодушевления пожал крепкую ладонь капитана.

— Вам привет от Бруно, — улыбнулся тот, наливая в фужеры вино. — За ваши заслуги перед великой Германией, Гельмут! — И, чокнувшись, выпил до дна.

Напрягаясь, чтобы быть трезвым, Гельмут встревоженно посмотрел на него:

— Вы знаете моего брата?

— Мы коллеги, — улыбнулся капитан. — С Бруно все в порядке. Кстати, он не так уж далеко отсюда. — Внезапно улыбчивое лицо капитана стало серьезным. — Пока танец не кончился и не возвратились за стол ваши друзья… между нами, брюнетка с косами великолепна! Я хочу сообщить вам, Гельмут, что успехом сегодняшней операции полк целиком обязан вашему отцу Ростиславу Евгеньевичу Карнакову.

— Он в этом… — Гельмут не смог вспомнить название станции, которую только что бомбил.

— Вы можете гордиться своим отцом, — сказал капитан.

— А не случится так, что я сброшу фугаску на голову своему папаше? — повеселев, сказал Гельмут.

Как большинство офицеров действующей армии, он относился с некоторым предубеждением к людям, служащим в разведке, гестапо, СС. Противно, когда о тебе, знают все. Правда, Бруно — его брат, Гельмут еще с детства признавал его превосходство, уважал, безоговорочно верил ему. И все же самая грязная работа на оккупированной территории достанется им.

— Может случиться, что вы скоро встретитесь со своим отцом, — поднимаясь со стула, сказал Троттер. — Однако распространяться о нашем с вами разговоре не следует.

Он еще раз крепко пожал руку Гельмуту и, пропустив возвращающихся после танца на свои места офицеров и их дам, пошел к столу командира полка.

4

Подполковник, Дерюгин из траншеи видел, как подбитый «юнкерс» стал заваливаться набок, из мотора повалил густой черный дым, летчик выпрямил машину, круто пошел вверх, пытаясь сбить пламя, но самолет вдруг клюнул раз-другой и с нарастающим ревом вошел в свое последнее пике. Один за другим раскрылись три белых парашюта. Григорий Елисеевич велел телефонисту соединить его с гарнизоном, дежурный ответил, что машина с бойцами уже выехала к месту приземления парашютистов.

Второй бомбардировщик, волоча за собой редкую струйку дыма, уверенно набирал высоту, отвернув от станции. Дерюгин приказал по телефону батарее, установленной на окраине городка, сосредоточить огонь на подбитом фашисте, а остальным продолжать бить по пикирующим на станцию бомбардировщикам. От разрыва тяжелых бомб заложило уши, телефонист сидел в траншее на зеленом ящике с аппаратом на коленях, он что-то говорил, но из-за грохота ничего не было слышно. Где-то выла сирена, рвались на путях ящики со снарядами.

Наконец «юнкерсы» улетели. Дерюгин мог себя поздравить: сбит один самолет противника и основательно поврежден второй. Он приказал телефонисту связаться с системой ВНОС, чтобы они проследили путь подбитого бомбардировщика, надеясь, что тот не дотянет до линии фронта. Тогда на счету его батарей будут два сбитых «юнкерса». Артиллеристы молодцы! Да и практика у них богатая.

Вернувшись на командный пункт, Григорий Елисеевич присел к столу и взялся за недописанное письмо Алене. Высокие сосны шумели за окном небольшой бревенчатой избушки, небо над бором затягивалось серой пеленой — может, к ночи начнется дождь, а в дождь фашисты предпочитали не летать. Лишь невидимые глазу разведчики изредка пролетали в серой мгле. В ясную погоду они забирались так высоко, что стрелять по ним было бесполезно.

Отложив автоматическую ручку, Дерюгин задумался: что ж, он мог быть доволен собой, от самой границы вывел с боями свой полк, и без больших потерь. У командующего армией находятся документы о присвоении ему звания полковника. Не исключено, что скоро получит дивизию… И надо бы Алене послать кое-что из продуктов: она пишет, что девочки похудели…

Бор, в котором расположились зенитчики, находился от Климова в восьми километрах. В распоряжении Дерюгина была черная «эмка», на которой он проехал самые страшные километры от Риги. Полку выделили несколько грузовиков, однако лошади тоже остались.

Григорий Елисеевич по договоренности с начальством армии оставил в своем полку старшину Солдатенкова и еще троих кавалеристов. Поврежденные грузовики пришлось бросить по дороге, а лошади не подвели — ни одно целое орудие не было оставлено врагу.

Фронт приближался к Андреевке. Полк Дерюгина получил приказ охранять станцию Климово. Небольшая узловая станция неожиданно приобрела важное стратегическое значение: здесь сосредоточились воинские эшелоны, составы с эвакуированными заводами, беженцами. Немцы систематически бомбили Климово, иногда в погожий день совершая по три налета.

В более-менее спокойные дни, а они наступали, когда небо затягивали тучи и лил дождь, Григорий Елисеевич наведывался на «эмке» в Андреевку. Сегодня он был уверен, что налетов больше не будет: немцы то ли от наглости и самоуверенности, то ли от врожденной пунктуальности прилетали бомбить в одно и то же время. Дерюгин позвонил начальнику штаба Виктору Саввичу Соколову и сказал, что едет в Андреевку. Его новый шофер Савелий Ломакин сбегал на продпункт и прихватил оттуда две банки тушенки, несколько кусков сахару и буханку черствого хлеба.

Через час «эмка» затормозила у дома Абросимова. Савелий на всякий случай загнал машину в полуразрушенный дровяной сарай амбулатории: случалось, что немецкие самолеты пикировали на одиночную машину и зажигали ее. Поселок изрядно пострадал от бомбежек: несколько домов сгорели, железнодорожная казарма, что неподалеку от водонапорной башни, провалилась посередине от прямого попадания фугаски, а в крайних комнатах продолжали жить две семьи путейцев.

Редкую ночь у Абросимовых не останавливались на постой красноармейцы. Через Андреевку прямо на фронт проходила грунтовая дорога. По ней тянулись машины, повозки, шли пешие бойцы. Жители привыкли к постоянному гулу канонады. В погожие вечера на небе появлялась широкая багровая полоса. «Юнкерсы» пролетали над станцией, возвращаясь со стороны Климова, и, даже не снижаясь, сбрасывали одну-две бомбы. Это и было самым страшным: никто никогда не знал, куда они угораздят.

Андрей Иванович еще больше поседел. Вадик, вытянувшийся, похудевший, сильно оброс, зеленоватые глаза смотрели настороженно. От Казаковых все еще не было никаких известий, — город Великополь был захвачен немцами. Федора Федоровича вряд ли призвали в армию: он железнодорожник. Да и какая разница теперь — железнодорожник тот же боец. Под бомбежками, артобстрелом путейцы восстанавливали железную дорогу, водили тяжелые составы, рискуя жизнью каждый день, как и военные.

— Охо-хо, вот зарос мальчишка! На девку стал похож, — поглядела на внука Ефимья Андреевна, когда все уселись за стол. — Волосья хоть в косицы заплетай, небось вши завелись? Хотела вчерась ножницами постричь, так не дался, наворотник!

— Ты же не парикмахерша, — пробурчал мальчишка, намазывая на тонкий ломоть хлеба свиную тушенку, привезенную Дерюгиным.

Григорий Елисеевич вспомнил, что в шкафу на полке должна быть машинка, он сам иногда стриг своих девочек.

— Это дело поправимое, — проговорил он.

Вадим стрельнул на него глазами, но ничего не сказал. Он был весь поглощен едой. В поселке толковали, что в Москве и Ленинграде ввели карточки на продукты и промтовары. В сельпо хлеб расхватывали с утра, опустели магазинные полки, закрылся промтоварный отдел. На дверях столовой Супроновича висел большой амбарный замок, сам Яков Ильич теперь заведовал хлебопекарней. Молокозавод работал с перебоями, Чибисов иной раз возвращался с пустыми бидонами: жалостливые хозяйки отдавали молоко красноармейцам, идущим на фронт. Андрей Иванович каждый день ходил с косой за железнодорожный мост через Лысуху, косил траву на откосах и приносил в мешке. Коров в поле не гоняли, да и мало их осталось в поселке: кто покинул Андреевку, тот или увел с собой, или продал на мясо. Порезали раненных осколками животных, кур и тех почти не слышно на дворах. Исчезли мыло, керосин, спички. У курильщиков появились кремни с нитяными фитилями и бензиновые зажигалки, сделанные из патронных гильз. Электростанция не действовала, в домах вновь, как в старину, зачадили керосиновые лампы, стекла к которым невозможно было достать. Оголодавшие мальчишки подкапывали в огородах картошку, шарили в шершавой огуречной ботве, таскали молодую морковку. Останавливаясь на ночлег, военные выделяли хозяйкам из своих пайков консервы, хлеб, сухари, комбижир, случалось, и жесткую копченую колбасу, от одного запаха которой у мальчишек слюнки текли.

Приезд Дерюгина был для Вадима радостью: подполковник обязательно прихватывал с собой вещевой мешок с продуктами. Экономная Ефимья Андреевна прятала подальше консервные банки с тушенкой, колбасу, кусковой сахар, старалась, чтобы хватило надолго. Вот и сейчас она с неодобрением смотрела на Вадима, выковыривающего погнутой вилкой из банки куски розовой свинины в белом жиру. Эту банку, раскрытую за столом Дерюгиным, можно было растянуть на неделю: сварить щи, суп, поджарить картошку…

— Чего же ты, Гриша, делал-то до войны? — мрачно уставился на зятя Андрей Иванович.

— Служил.

— Как служил-то? На лошадях гарцевал, из пушек постреливал на учениях? — продолжал Андрей Иванович. — А началась война, рысью припустил от границы, грёб твою шлёп! Не морщинь лоб-то, не ты один… Чего же вы немца-то испугались? Ты мне напрямки скажи, тут что — вредительство или просчет какой получился? Талдычили до радио, писали в газетах, мол, Красная Армия самая сильная в мире, а немец вдарил — и покатились колобком в тыл. До куда же будете катиться? До Урала? Или до самого Байкала?

— Я свой полк вывел, — сказал Дерюгин, — а сколько наших осталось в окружении. Ударил фашист врасплох, знал наши слабые места.

— Врасплох! — хмыкнул Андрей Иванович. — Вспомни, сколько мы за этим самым столом толковали, что будет война. Выходит, все знали и там… — Он поглядел на потолок.

Вадим, стрельнув глазами на бабушку, пододвинул банку и снова запустил туда вилку. Он знал: как только все поднимутся из-за стола, бабка отберет тушенку. Ефимья Андреевна вздохнула и покачала головой; изголодался мальчишка! Растет, аппетит у него за двоих, только давай и давай. Пусть поест, кто знает, может, скоро совсем придется положить зубы на полку… Куда все подевалось? Вот она, проклятая война, ладно взрослые, но за что детишки-то страдают?..

— Гриша, неужто германец и сюда придет? — помолчав, спросил Андрей Иванович. — Пушки у нас слыхать, кажинный вечер зарево полыхает над лесом…

— Лучше бы вам уехать отсюда, — сказал Григорий Елисеевич.

— Никуды я отсюда не крянусь, — решительно заявила Ефимья Андреевна. — Нагляделась я на беженцев: голодные, оборванные, едут и едут, а куды, и сами не знают! А уж коли суждено помереть от басурмана, так пусть в своем доме.

— Значит, наше дело табак, — опустил большую голову Андрей Иванович.

— Мои ребята нынче два «юнкерса» под Климовом сбили, — сообщил Григорий Елисеевич. — Бьем мы их, отец.

— А сколько они наших положили? — отозвался Абросимов.

— Погоним мы их, — мягко заметил Дерюгин. — Вот-вот остановим, и тогда побежит немец обратно.

— В Москве остановите? — пробурчал Андрей Иванович. — Али в Питере?

— Не бывать ему в Москве, — сказал Григорий Елисеевич.

В это он свято верил. Три дня назад, 29 сентября 1941 года, состоялось совещание комсостава у командующего армией. К этому моменту обстановка на фронтах сложилась следующим образом: гитлеровцы во что бы то ни стало решили захватить Москву; Западный, Брянский и Резервный фронты, защищавшие дальние подступы к столице, понесли большие потери. Группа армий «Центр» неумолимо приближалась к Москве.

Другая группа немецких армий, «Юг», 19 сентября заняла Киев, наш Юго-Западный фронт отступал. Катастрофически сложилось положение и с Ленинградом. Третья группа армий, «Север», к 8 сентября блокировала все подступы к городу.

Гитлер и его генералы не сомневались, что против их мощной силы никто в мире не устоит, И они назвали операцию по разгрому советской столицы «Тайфун».

30 сентября великая битва началась…

Армия, в которую входил и артиллерийский полк Дерюгина, тоже участвовала в этом сражении. Это потом в военных академиях начнут изучать переломную во всей Великой Отечественной войне битву под Москвой, а пока советские воины, каждый на своем, месте, выполняли полученный ими приказ. Задачей, зенитчиков было отгонять от узловой станции фашистских стервятников. Из Климова прямым ходом в Москву доставлялись вооружение, боеприпасы, воинские части.

Ощущал ли сейчас все величие происходящего подполковник Дерюгин? И да, и нет. Он знал, что от этой грандиозной битвы очень многое зависит в дальнейшем разгроме фашистских армий, в котором, он никогда не сомневался, но вместе с тем это были его обычные фронтовые будни. Он добросовестно выполнял приказы командования, яростно сражался с эскадрильями «юнкерсов», которые будто остервенели, а в свободные минуты думал о семье, о своих родственниках.

— Не сдадим мы, отец, Москву, — твердо повторил Григорий Елисеевич.

— Сталин там? — спросил Абросимов. — Кое-кто толкует, что правительство эвакуировалось.

— Где же ему быть? — сказал Дерюгин. — А болтунов не слушайте.

— На чужой роток не набросишь платок!

В окно косо ударили мелкие капли. Небо над станцией обложили тяжелые облака, бор потемнел, притих, кое-где среди зеленых сосен желтели березы. Война войной, а природа неторопливо совершает свой извечный круговорот. Скоро зарядят проливные дожди, проселочные дороги набухнут лужами. В пасмурную погоду и «юнкерсы» поменьше будут наведываться в тыл, да и танкам туго придется на раскисших дорогах. Далеко продвинулись в глубь страны фашисты, вокруг крупных городов население роет окопы, сооружает противотанковые надолбы, ежи из рельсов. Женщины, старики и дети с ломами, кирками, лопатами вышли на окраины.

Исчез первый страх, оцепенение, на смену пришла ненависть. Почувствовали это и немцы: все больше в тылу начали досаждать партизаны, да и местное население оказывает сопротивление «новому порядку».

Григорий Елисеевич поделился своими мыслями с тестем, но тот слушал рассеянно, думая о чем-то своем. На станции толкуют, что немцы уже близко от Андреевки, кое-кто уже узлы связал и подался в тыл. Андрей Иванович решал для себя трудную задачу: уезжать из основанной им Андреевки или остаться? Хотя жена и твердит, что умрет в собственном доме, все же поперек его воли не пойдет, но куда уезжать? Родни вроде бы и немало, да где ее теперь сыскать? Федор и Тоня неизвестно где, Дмитрий уехал к своим в Тулу, а оттуда на фронт. Об этом он сообщил в последнем письме. Значит, добился своего! А ведь у него «белый билет».

— Чему быть — того не миновать, — сказал Абросимов. — Велика Россия, а ехать нам со старухой вроде и некуда. Андреевка без базы — пустое место. Чего тут немцам делать?

— Если надумаете, я вас отправлю, — сказал Дерюгин. — Может, в Сызрань, к Алене?

— Беда не по лесу ходит, а по людям, — вздохнула Ефимья Андреевна. — Как-нибудь выдюжим. И то, мы со стариком век свой почти прожили.

Григорий Елисеевич отыскал в комоде машинку, усадил Вадима на табуретку у окна. Бабка обвязала вокруг шеи чистое полотенце, взъерошила темные волосы.

— Чугун в печку поставлю, потом помоешь голову-то.

— Только не наголо, — предупредил мальчишка. Толстая нижняя губа его недовольно отвисла. Не любил Вадим подстригаться и потом не очень-то доверял Дерюгину — обкорнает на смех всему поселку…

— Под бокс тебя или полубокс? — усмехнулся Григорий Елисеевич и выстриг машинкой дорожку от затылка до лба.

Мягкие черные волосы упали на пол, Вадим еще больше насупился, косил глазами, провожая каждую прядь, падавшую на крашеный пол.

— Я же вас просил… — чуть не плача, проговорил он сквозь стиснутые зубы.

— Не обучался я этому делу, — сказал Дерюгин. — Могу только наголо.

Тишину нарушил негромкий мурлыкающий звук. Вадим, напряженно хмуря лоб, прислушивался. Когда захлопали зенитки, он соскользнул с табуретки и, наступая на разбросанные по полу черные пряди, пошел к двери.

— Я же тебя не достриг, дружочек, — сказал вдогонку Дерюгин. Он стоял с машинкой в руке и недоуменно смотрел на мальчишку.

— Стригите своих зенитчиков-мазил, — обернулся с порога Вадим.

Андрей Иванович, глянув на него, хмыкнул, а Ефимья Андреевна, прижав кончик платка к губам, засмеялась. Одна половина головы мальчишки была голая, синеватая, а вторая лохматая, черноволосая.

— Куда ты, Вадик? — сказала она. — Срам на люди-то такому показываться!

— Не надо мне вашей тушенки! — сказал Вадим и с силой захлопнул дверь.

— Всегда так, — вздохнула Ефимья Андреевна. — Услышит самолет — и в лес!

— Зря ты его наголо, — сказал Андрей Иванович. — Обиделся.

— До зимы отрастут, — ответил Григорий Елисеевич и отряхнул с гимнастерки и брюк волосы. — Придет, вы его достригите. — Он пощелкал машинкой. — Хорошо стрижет!

— Ни от Тони, ни от Федора ничего не слыхать, — пригорюнилась Ефимья Андреевна. — Живы ли, родимые?

— Не каркай, мать, — сурово оборвал Андрей Иванович. — Федор двужильный, его не сломаешь. И о женке с детьми позаботится.

— Господи, спаси и помилуй, — повернувшись к иконам, перекрестилась Ефимья Андреевна.

5

Через Андреевку отходили побывавшие в боях воинские части Красной Армии. Первыми пропылили санитарные обозы; держась за телеги с лежачими, шагали забинтованные бойцы; на автомобильной и лошадиной тяге прогрохотала артиллерия. Красноармейцы с винтовками и карабинами растянулись на всю улицу. Колонну обгоняли черные «эмки», крытые зеленые грузовики. Одиночные «юнкерсы» пикировали на отступавших, тогда колонна распадалась — бойцы укрывались в огородах, под защитой домов, стоя и с колена палили из винтовок по самолету. Командиры протяжными криками «Рота-а, становись!» снова собирали людей в походную колонну. Хмурые лица, расстегнутые воротники гимнастерок, некоторые шли босиком, сапоги болтались на плече или были привязаны к вещмешку.

Подкреплялись прямо на ходу: восседавший на облучке походной кухни белобрысый старшина доставал из большого деревянного ящика банки с консервами и раздавал бойцам. Когда ящик опоражнивался, он швырял его на обочину и огромным кухонным ножом вскрывал другой. Обгонявшая колонну черная «эмка» притормозила возле кухни, из приоткрытой дверцы высунулась голова в фуражке. Старшина выслушал командира, отдал честь, а когда «эмка» укатила, снова стал раздавать белые жестяные банки бойцам.

— Была стрелковая рота — и нету стрелковой роты, — с горечью говорил он. — А покойникам консервы ни к чему.

— Хлебца бы, — попросил кто-то.

— Была рота… — бормотал старшина.

Оставшийся за председателя поселкового Совета бухгалтер Иван Иванович Добрынин собрал мужчин. Заседали прямо на крыльце, мимо тянулся обоз с ранеными, ощутимо пахло йодом и лекарствами. Серое небо притихло, как перед грозой.

— Дело такое, дорогие товарищи, — говорил Иван Иванович, дымя самокруткой. — Уходят наши…

— Бегуть, — ввернул Тимаш. — Драпают, только пятки сверкают! То ли дело мы в германскую кампанию…

— Помолчи, Тимаш! — повел на него сердитыми глазами Абросимов. — Знаем, какой ты был вояка…

— У меня медаль получена! — заерепенился Тимаш. — Самолично главнокомандующий прицепил к груди.

— Где же медаль-то? — поинтересовался Блинов, — Пропил небось?

— Награды я не пропиваю, — с достоинством ответил Тимаш. — Медальку мою в шестнадцатом разбойнички уволокли.

— Дело такое, односельчане, — продолжал Добрынин, — уходить и нам отсюдова или оставаться? Я толковал давеча с полковником, так он сказал, что Андреевку сдадут без боя, а вот в Климове будет сражение. Туда все части и подтягиваются. Электростанцию будем сами взрывать, чтобы, значит, немцам не досталась… Саперы заминируют, когда уйдет последний эшелон.

— А еще что говорил полковник? — спросил Григорий Борисович.

— Велел уходить в тыл или подаваться в лес, — неторопливо говорил Иван Иванович. — Леса у нас, сами знаете, богатые, там враг не сыщет. Ну и партизанский отряд нужно будет организовать, коли людей подходяще наберется.

— Это чего же? — влез Тимаш. — Будем в лесу, как серые волки, выть на луну?

— С немцами воевать, дед, — сказал Добрынин. — Такая вот штука!

— Я тут первый дом срубил, тут меня и похоронят, грёб твою шлёп! — сказал Андрей Иванович. — И бабка моя никуда ехать не желает.

— Когда должны электростанцию взорвать? — поинтересовался Шмелев.

— Полковник толковал, как немец подойдет к Кленову, тогда и взрывать надо, — сказал Добрынин. — Саперы взрывчатку заложат, а потом дело нехитрое: вертануть ручку машинки — и взлетит на воздух наша электростанция.

— Кто же «вертанет»?

— Семен, может, ты? — посмотрел Иван Иванович на осунувшегося кудрявого Семена, который утром приехал с товарняком из климовской больницы.

— Взрывать я, Иван Иванович, непривычен, — хмуро заметил тот. — Мое дело — строить.

— Что велят, то и надо делать, — сказал Добрынин.

— Не застрять бы мне здесь, — обеспокоенно взглянул в сторону вокзала Блинов. Он до последнего дожидался в Андреевке сестру, которая написала, что выезжает к нему.

Шмелев внимательно посмотрел на заведующего клубом: под пятьдесят мужику, в партию так и не вступил, и не скажешь, что всего себя отдает клубному делу. Говорили, что Блинов увлекается марками, переписывается с другими филателистами, якобы собрал ценную коллекцию. Была мысль у Григория Борисовича как следует прощупать этого нелюдимого человека, но особой пользы от него вряд ли можно было ожидать. Неужели любовь к сестре держит его здесь? А может, хочет немцев дождаться?..

— Я побегу за своими на хутор. — Охнув, Семен поднялся со ступенек. У него только что швы сняли после операции. — Может, еще воткнемся в эшелон? — Он кивнул всем и пошел прочь. Лицо его пожелтело; оттого что сутулился, он казался даже ростом меньше.

— Говорят, наш Семен чуть от брюха не помер, — покачал головой Тимаш. — Пустяк, говорят, операция, а человека вон как скрутило, едрена вошь!

— У меня же три полных бака молока! — вспомнил Шмелев. — Надо отдать красноармейцам!

— Чего же ты не уехал? — спросил его Андрей Иванович. — С немцами шутки плохи!

— Ты, Борисыч, их сметанкой угости — может, и смилуются, — ввернул Тимаш.

— Завод на мне, — даже не взглянув в его сторону, сказал Григорий Борисович. — Не было команды от начальства эвакуироваться… — Он повернулся к Добрынину: — Электростанцию я могу взорвать.

— Без саперов все равно не обойтись, — сказал Иван Иванович. — А ты все-таки будь на месте, Борисыч, мало ли что.

— Люди толкуют, евонная женка вчерась вечером ящик с маслом перла на горбу, — когда ушел Шмелев, сказал Тимаш. — И у Якова Супроновича в подвале добра навалом! Кому берегет?

— А ты сам видел? — строго посмотрел на него Добрынин.

— Эти куркули мимо рта ложку не пронесут, — ухмыльнулся Тимаш. — Супронович при немцах не пропадет.

— Видно, не дождусь я Нину, — с грустью сказал Блинов. — Надо, пожалуй, отсюда подаваться в тыл, пока не поздно.

— Беги, Архип Лексеич, — хмыкнул Тимаш. — Все бегут, и ты беги.

— Куда бежать-то? — печально посмотрел на него завклубом.

— На кудыкину гору, — ухмыльнулся дед.

Задребезжал телефонный аппарат. Добрынин проворно вскочил со ступенек и бросился в дом. Вышел он скоро, на лице широкая улыбка.

— Полковник, позвонил, сказал, наши задержали фашистов в Шлемове, это отсюда километров двадцать будет. Может, мужики, еще все обойдется? Не пустят их в Андреевку?

— Переправятся через Шлемовку и тута будут, — авторитетно заявил Тимаш.

На дороге будто переставили декорации: теперь красноармейцы, машины — все двигались в обратную сторону. Трехтонка с ревом волокла за собой две спаренные пушки, на подножке стоял молоденький лейтенант без фуражки и что-то покрикивал пехотинцам, прижимавшимся к изгороди дома Абросимова. Вслед за грузовиком протарахтели два легких танка. У одного на зеленом боку глубокая вмятина. Внезапно визг мотора заглушил все остальные звуки: «мессершмитт», вырвавшись из низких облаков, первый раз без единого выстрела пролетел над колонной. Развернувшись, снова низко прошел над дорогой, поливая из пулемета. Андрей Иванович видел, как затрепетала дранка на крыше его дома, вниз потекла труха.

— Грёб твою шлёп, дом спалит! — поднялся он во весь свой рост на крыльце и задел за притолоку. Схватившись за макушку и матерясь, он побежал к своему дому.

— Ну ладно, — кряхтя, поднялся Тимаш. — Куды нам, грешным, податься? А коли и придут басурманы, так не сожрут ведь живьем? — Он взглянул на задумчиво сосавшего самокрутку Добрынина. — Русский мужик, он жилистый и костлявый, им, поди, и подавиться можно…

— Вроде бы пушки близко? — прислушался Иван Иванович. — Полковник не велел мне от телефона отлучаться… — Он достал из кармана печать, подышал на нее и с маху пришлепнул на ладонь. — Куда ее девать? И касса осталась…

— А много у тебя, Ваня, денег-то в поселковой кассе? — остановился на тропинке Тимаш.

— Еще когда все деньги и бланки отправил в Климово, — сказал Добрынин. — Так, мелочишка… Шесть рублей семнадцать копеек.

— Эх, пропили бы мы с тобой эти денежки, Ваня, — горестно вздохнул Тимаш. — Да вот беда, водки теперя негде взять.

— Ты бы хоть сейчас-то, Тимофей Иваныч, посерьезнел, — упрекнул Добрынин. — Такое время, а ты все болтаешь!

— Пусть бабы слезы льют, а я непривычный, — вдруг окрысился тот. — Допустили германца до дома, а теперя за голову схватились? Эх, да что говорить, едрена вошь! — замысловато выругался и зашагал к дому.

Еще одна воинская часть прошла в сторону фронта. Белокурый майор с рукой на перевязи шагал впереди красноармейцев. На шее его покачивался карабин. Лица у бойцов были хмурые, среди них виднелись и легкораненые. Повязки почернели. Шли молча. И дробный стук сапог по проселку разносился далеко окрест.

1

Шмелеву хотелось сохранить электростанцию, нельзя было допустить и взрыва железнодорожной станции. В том, что немцы вот-вот придут, он не сомневался, так же как и в том, что база им пригодится. Если раньше он мечтал о том, чтобы Андреевка погибла под развалинами, то теперь заботился об ее сохранении.

Пока Григорий Борисович ломал голову, как все это лучшим образом устроить, Чибисов ехал к хотьковскому аэродрому. В сене была спрятана ракетница. Вечером прилетят «юнкерсы», он должен им дать сигнал. Одно сейчас беспокоило диверсанта: не поднялись бы в воздух самолеты и не покинули аэродром. Сигнал он должен был подать еще вчера, но проклятые жители вместе с полувзводом красноармейцев обложили весь лес, не дали возможности выпустить ни одной ракеты. Бомбардировщики покружились, покружились и улетели бомбить Климов. А Чибисов получил нагоняй от своих хозяев…

Григорий Борисович решил действовать: первым делом нужно найти Леонида Супроновича. Он оседлал велосипед и отправился на станцию, там ему сказали, что бригада ремонтирует поврежденный путь у железнодорожного моста через Лысуху. Прямо вдоль шпал Шмелев поспешил туда. День расстоялся, солнце припекало, и скоро в ватнике стало жарко. Он опустился с полотна на тропинку, что тянулась вдоль зеленого откоса. Над поздними лиловыми цветами гудели пчелы, в перелеске звенели синицы. На станции под парами дожидался, пока отремонтируют путь, санитарный поезд. Из окон пассажирских вагонов выглядывали забинтованные головы, красноармейцы бродили по перрону, курили, поглядывали на небо с пышными белоснежными облаками.

Еще издали заметив Шмелева, Леонид опустил кувалду и пошел навстречу. На пропеченном солнцем лице — улыбка, выгоревшие добела волосы кудрявились на широком лбу. Был он в солдатских галифе и гимнастерке с подвернутыми рукавами, на запястье — большие наручные часы.

— Где саперы? — с ходу спросил Шмелев.

— Орудуют под мостом, — кивнул на громоздящиеся позади фермы Леонид. — Пропустят эшелон с ранеными и, наверное, взорвут.

— Этого нельзя допустить, — сказал Григорий Борисович. — Вот что, Леня, оставайся здесь, а я в военный городок, там хотят взорвать электростанцию.

— Здесь их трое, — сказал Леонид. — С карабинами. Я тут переговорил с Копченым… В общем, на него можно положиться.

— Копченый… — не сразу вспомнил Шмелев. — Это с которым тебя судили?

— Он в моей бригаде, — продолжал Леонид. — И потом, вчера тут появился Лисица… Ну, третий… С которым мы Митьку Абросимова… Лисицын рассказывал, что немцы под самым Питером. Подался сюда, думал, у нас тут потише, а попал в самое пекло!

— Чего уж теперь темнить, — сказал Григорий Борисович — Вербуй, Леня, ребят напрямую.

— Мои кореша — их и вербовать не надо, свои в доску, — ухмыльнулся Леонид. — Мы ведь одной веревочкой повязаны, что скажу, то и сделают.

— Хорошо, если бы вся твоя бригада тут осталась, — сказал Шмелев. — Дрезину выведи из строя или еще чего придумай. Работы на станции будет прорва.

— Отвинчу магнето, — усмехнулся Леонид.

— За мост мне, Леня, головой отвечаешь! — строго предупредил Шмелев и зашагал в обратную сторону.

— Когда гостей-то ждать? — негромко произнес вслед Леонид.

— Хозяев, Леня, а не гостей, — кинул ему Григорий Борисович и прибавил шагу.

По дороге домой он впервые с чуть зародившейся тревогой подумал, что действительно придут сюда не гости, не освободители, а новые хозяева, которые будут решать судьбы людей: захотят — приголубят, захотят — к стенке поставят… Этого ли он, Карнаков, ждал столько лет? Безусловно, его заслуги зачтутся, вон орденом наградили, но опять же не свои, чужие…

Если бы наши отступающие части сумели еще хотя бы на час задержать продвижение немецких войск на реке Шлемовке, то, как говорится, песенка бывшего полицейского Ростислава Евгеньевича Карнакова была спета. Но полковник, давший распоряжение взорвать на базе электростанцию и железнодорожный мост через Лысуху, не смог долго противостоять намного превосходящим силам противника. Жестокий бой в Шлемове дорого обошелся гитлеровцам: они потеряли больше сотни солдат и офицеров, два орудия их были разбиты, один танк, подбитый лично полковником, застрял в реке.

Конечно, это был бой местного значения и не мог оказать решающего значения на исход всего грандиозного сражения за Москву, но на судьбах некоторых людей он ощутимо отразился…

Григорий Борисович был уверен, что передовые части немецкой армии с минуты на минуту появятся в Андреевке, и поэтому спешил поскорее сделать то, что задумал…

Выехав за клубом на мощенную булыжником дорогу, он покатил в военный городок. Карман брюк оттягивал новенький парабеллум, две обоймы позвякивали в кармане пиджака.

Не торопись он так, возможно, и заметил бы спрятавшихся за проходную при его приближении трех мальчишек, но его глаза были прикованы к кирпичному зданию небольшой одноэтажной электростанции. Мальчишки залезли на чердак проходной, Заваленный мотками медной проволоки, приникли к круглому окошку, из которого как на ладони были видны электростанция и два красноармейца, сидящих на скамейке.

— Чего это твой батька сюда причесал? — шепотом спросил Вадим.

— Гляди, он спрятал велосипед в кустах! — заметил Иван Широков.

— Чего-то крадется, — прибавил Павел. — А бойцы ничего не видят.

— Что это у него в руке? — оглянулся на приятелей Вадим.

— Наган, — сказал Иван.

— А зачем он… — начал было Вадим, но рев «мессершмитта», прошедшего на бреющем полете над территорией базы, заставил его замолчать.

Дальнейшее произошло очень быстро: выросший перед бойцами Шмелев стал в упор в них стрелять. Мальчишки видели, как один свалился со скамейки, второй успел вскочить, но, сделав два шага навстречу убийце, грохнулся навзничь прямо на ящик с песком, стоявший неподалеку от скамейки. Первого заведующий молокозаводом ногой перевернул, нагнулся над ним и стал выворачивать карманы. Обыскал и второго. Документы положил во внутренний карман своего пиджака. Вытащил из обоих карабинов затворы и тоже спрятал в карман, а карабины занес на электростанцию.

Мальчишки будто онемели: расширившимися глазами они смотрели на Шмелева, убитых красноармейцев, на валявшуюся у скамейки сумку. Убийца вытряхнул из нее проводки, бикфордов шнур, связки толовых шашек. Долго разглядывал детонаторы в упаковке, затем осторожно убрал их в карман. Сумку он тоже отнес внутрь помещения.

— Вот сволочь! — прошептал побелевшими губами Павел. — Он же наших саперов…

— Надо скорее нашим все рассказать! — сказал Вадим. — Это же шпион! — Он быстро взглянул на Павла: — Твой батька — фашистский шпион!

— Не мой он вовсе! — зло сузил глаза Павел. — Мой отец — Дмитрий Андреевич. И моя фамилия — Абросимов.

— Может, это он и ракеты пускал? — сказал Иван Широков.

— Опять пошел на электростанцию, — прошептал Вадим. — Наверное, разминировать будет… Что же делать?

— Тише вы! — сказал Иван. — Слышите? Пушки совсем близко гукают! Немцы идут… Может, уже в Андреевке!..

— Все ясно, — сказал Вадим. — Твой батька убил саперов, чтобы для немцев сохранить станцию.

— Еще раз скажешь, что он мой батька, морду набью! — сквозь стиснутые зубы выдавил из себя Павел.

Вадим хотел что-то ответить, но тут из здания вышел Шмелев с мотком проволоки в руке. Отшвырнув ее, он запер дверь на большой навесной замок, сунул ключ в расщелину между кирпичей, но затем вытащил и положил в карман брюк. Не глядя на трупы, вывел велосипед на тропинку и покатил к проходной. Переднее колесо было с восьмеркой, и покрышка с шипением задевала за вилку.

— Надо было взять винтовку, — глядя на приближающегося Шмелева, прошептал Иван. — Сейчас бы прямо ему в лоб!

— Мы искали диверсанта в лесу, а он тут рядом жил… — Вадим покосился на Павла: — Жил в одном с тобой доме! Ты что же, не догадывался, что твой батька шпион?

В следующее мгновение от удара в лицо он опрокинулся на проволоку, видно, ногой задел один моток, который с грохотом полетел в чердачное отверстие…

— Говорите, гаденыши, зачем сюда пришли? — спрашивал их Шмелев, подталкивая парабеллумом к электростанции. — Кто вас послал? Какого черта вам здесь понадобилось?

Он был разъярен и не знал, что делать: пристрелить всех тут? Рука не поднималась на малолеток…

— Кончить вас, паршивцев, и дело с концом… — вырвалось у Шмелева.

Мальчишки молчали. Вадим бросал быстрые взгляды вокруг, выбирая момент, чтобы удрать, но от Шмелева это не укрылось.

— Кто побежит, считай, что покойник, — усмехнулся он. — Я не промахиваюсь.

Шмелев перешагнул через труп сапера, отпер дверь электростанции, отступил в сторону:

— Заходите, паскудники!

Запер за ними двери, бросил взгляд на забранное решеткой высокое окно и зашагал к проходной, где валялся в траве его велосипед.

2

Не пришлось Шмелеву и Чибисову хлебом и солью встретить немцев в Андреевке: за несколько часов до их прихода Константин Петрович прибежал на молокозавод с расшифрованной радиограммой. Обычно невозмутимое его лицо было хмурым.

— Приказано эвакуироваться с отступающими, — отрывисто сообщил он. — В Климове нас ждет Желудев, адрес явки имеется.

— А после Климова прикажут в Новосибирск? Или еще дальше? — проворчал Григорий Борисович.

— Андреевка уже не представляет интереса для немецкого командования, — продолжал Чибисов. — Как говорится, пройденный этап.

Шмелев рассказал ему, как прикончил саперов и напоролся на мальчишек.

— Надо было и их в расход, — заметил Чибисов.

— Я их надежно запер, — сказал Григорий Борисович. — Из этого каменного мешка и мышь не выскочит. Я забегу на минутку домой, предупрежу жену, а вы погрузите на телегу — ну хоть несгораемый ящик с квитанциями. — Он направился было к двери, но на пороге задержался. — И еще… захватите из холодильника пару коробок с маслом и скажите Якову Ильичу, чтобы все, что осталось в кладовой, себе забирал…

Шмелев на велосипеде поехал к своему дому. Улица была пустынной. Отступающие больше не тянулись по проселку. От тяжелых ударов канонады справа позвякивали в окнах домов уцелевшие стекла. Фронт уже переместился за Андреевку, пушки грохотали в той стороне, где Климово. В Андреевке боя не будет. Зенитные батареи снялись еще вчера, санитарный эшелон со станции ушел, у стрелки стояла моторная дрезина с двумя платформами, возле них суетились путейцы в железнодорожных фуражках, очевидно грузили инструмент. На пустынном перроне стоял Архип Алексеевич Блинов и смотрел на путейцев, у ног его притулился большой чемодан с блестящими замками. Неожиданно завклубом шагнул к станционному колоколу и резко дернул за веревку — тоскливый протяжный гул разнесся над вокзалом.

Откуда-то вынырнул «юнкерс», и застрекотал пулемет. Григорий Борисович видел, как расщепилась пополам тонкая жердь совсем рядом с ним. Скатившись с велосипеда, он прижался к забору. «Как глупо можно сыграть в ящик», — тоскливо подумал Шмелев, поднимаясь с земли. Он вскочил было на велосипед, но переднее колесо едва проворачивалось в вилке. Отшвырнув его к забору, побежал к своему дому.

Запыхавшийся, с громко стучащим сердцем, он отворил калитку и, прислонившись плечом к изгороди, изумленно уставился на Александру: она сидела посередине двора на низенькой скамеечке и доила корову. Тонкие упругие струйки молока тихо дзинькали в жестяной подойник, бурая корова Машка лениво жевала траву, кося на него большим фиолетовым глазом. Белая косынка жены сбилась на затылок. Полные руки двигались равномерно, косынка покачивалась на голове. У забора в лопухах похрюкивал трехмесячный поросенок, в огороде в картофельной ботве кудахтали куры. Тихий, спокойный, далекий-далекий от войны мир. Мир, в котором и должен жить нормальный человек, а то, что происходило вокруг, — это безумие, какая-то нелепость, нонсенс, как когда-то любил говорить полицейский офицер Вихров…

— Саша, — тихо позвал он. — Я должен…

— Я никуда с тобой не поеду, — не поворачивая головы, сказала жена. У него бы язык не повернулся сообщить ей, что он едет один.

— Я скоро вернусь, — торопливо заговорил он, подходя к ней. Саша сама облегчила ему столь трудную задачу. — Ты ничего не бойся… Тебя не тронут.

— Чем же я лучше других? — удивленно подняла она на него свои светлые, холодные глаза.

— Я сдам документы в Климове и вернусь, — уклонился он от ответа. — А где Игорь?

— Я его утром в деревню отправила, поживет там у родичей день-два. Не езжай ты в Климово, Гриша. Самолеты бомбят станцию, дорогу обстреливают… Что тебе, больше всех надо? Да и бумажкам твоим теперича грош цена. Господи, когда все это кончится?

Белые струйки журчали, вспенивая молоко в подойнике. Он молча смотрел на жену: какие все-таки у нее красивые руки!

— Саша, люди тут станут про меня говорить всякое… Лучше я сам тебе все скажу. Я ненавижу Советскую власть, помогал немцам, потому что только они смогут ее раздавить… Вот такие пироги, дорогая женушка!

Она подняла голову от подойника, пристально посмотрела ему в глаза… и снова стала дергать Машку за соски.

— И ты мне ничего не скажешь? — удивился он.

— Как же ты на такое пошел-то, Гриша?

— Я только и жил этим.

— Такая беда пришла к нам, погляди, что в поселке делается! Бабы плачут, провожая мужиков на фронт, а ты, значит, радуешься?

— Неужели ты не понимаешь, что всему, что было, приходит конец? — погладил он ладонью округлое плечо жены. — И от нас с тобой уже больше ничего не зависит. Да, я рад, что немцы бьют красных. Я помню, как красные били нас… Пойми, Саша, коммунистам не выстоять против Гитлера. Чего же тебе жалеть Советскую власть, если она последние часы в Андреевке доживает! Была — и сплыла! Новая жизнь начинается, Саша!

— Может, для тебя, — опустила она голову. — Для меня вряд ли. Советская власть меня не обижала, а что принесут сюда твои немцы, еще никто не знает…

— Я знаю! — воскликнул он. — Свободу! Наконец-то я снова почувствую себя человеком.

— А я? — подняла она на него потемневшие глаза. — Могу ли я быть счастливой, если кругом все будут несчастные?

— Что переливать из пустого в порожнее, — махнул он рукой. — Слышишь, стреляют? Я могу сделать так, что ни одна бомба не упадет на твой дом… Поздно, Саша, рассуждать, сейчас нужно действовать, понимаешь, действовать!

— Вот, значит, ты какой…

— Какой?

Она не ответила.

Он нагнулся и поцеловал в щеку. От ее волос пахло мятой.

— Для нас с тобой, Саша, теперь только все и начинается, — повторил он. Достал из кармана ключ, протянул ей: — Когда немцы придут в Андреевку, сходи на базу и открой электростанцию.

— Это еще зачем? — возмутилась она. — Ты меня в свои дела не впутывай!

— Я для тебя приготовил сюрприз, — улыбнулся он. — Потом спасибо скажешь, чудачка!

Рассмеялся и быстро зашагал к молокозаводу.

3

Отправив заведующего молокозаводом в Климове, Чибисов дождался, пока ушли рабочие, закрыл изнутри дверь. На цементном полу стояли четыре столитровых бидона. Он достал из-под конторки пакет, развернул его и наугад насыпал в каждую посудину желтоватого порошка. Потом бидоны по одному выкатил на крыльцо. На крайний положил литровую алюминиевую мерку на длинной ручке. Спустился в ледник, в бидон со сметаной тоже щедро сыпанул и размешал деревянной мешалкой.

Если бы он оглянулся, то увидел бы, что за ним в затянутое серой паутиной подвальное окошко наблюдает Архип Алексеевич Блинов. Засунув пакет с отравой в карман, Константин Петрович выскочил из ледника наружу. Дверь на замок он не стал запирать. Наоборот, даже приоткрыл ее. Бойцы обязательно заметят полуоткрытую дверь в ледник. Яркое солнце ударило в глаза, протяжный рев над головой заложил уши: над Андреевкой низко пролетели самолеты. Длинная пулеметная очередь заставила его прижаться спиной к дому. Надо поскорее отсюда смываться, не то угодишь под бомбежку или вот так свои же самолеты продырявят тебя из крупнокалиберного пулемета…

Бабка Сова сгорбатилась над огуречной грядкой, ее костлявые пальцы проворно выдергивали сорняки. Меж бороздами зеленели пучки травы. Ситцевый платок на голове Совы выгорел, длинная юбка волочилась по земле.

— Ишь, чисто воронье разлетались тута с утра, — кивнула бабка на небо. — Гудут-гудут, и конца-края им нету.

— Шла бы ты, бабка, в избу, — посоветовал Чибисов. — Подстрелят тебя на огороде, как глупую курицу.

— Я заговоренная, — ухмыльнулась Сова, показав во рту желтый клык.

В своей комнатушке Константин Петрович быстро сбросил верхнюю одежду, достал из-под матраса военную форму. Сапоги оказались слишком велики, он разорвал пополам газету и, скомкав, затолкал в них. Мимо грохотали повозки с ранеными; надсадно завывая, двигались тупорылые полуторки и трехтонки с прицепными орудиями. Он думал, что уже все прошли, однако нет-нет и дорога снова оживлялась. Желтоватая пыль припорошила окна. Кусты смородины у забора тоже порыжели. Глянув на командирскую книжку, куда он уже заранее приладил свою фотографию, засунул ее в карман гимнастерки, подпоясался широким ремнем. Пригнувшись перед засиженным мухами зеркалом, стоявшим в изголовье кровати на тумбочке, внимательно осмотрел себя: лейтенант как лейтенант. Стоит выйти на дорогу и слиться с последними отступающими, как никто больше и внимания на него не обратит. Главное, на односельчан не напороться…

Очень уж хотелось Чибисову захватить из сарая с собой передатчик, но рисковать не стоило. Он наизусть запомнил адреса явок, там, если это будет необходимо, он получит и передатчик, и рацию… Жаль, конечно, что не придется встретиться с немцами. Неужели он не заслужил хотя бы короткого отпуска? Съездил бы в Берлин, Мюнхен, Дрезден, а возможно, и в Париж… Шеф клятвенно обещал, что, когда захватят Москву и Ленинград, он, Бешмелев-Чибисов, получит заслуженный отпуск. Вот тогда он во всю ширь развернется!.. От этой приятной мысли как-то сразу полегчало на душе. Германия наступает по всем фронтам; если дело пойдет таким макаром и дальше, то скоро и войне с Россией конец!

Сова полола свои грядки, над ней лениво порхали стрекозы. Оглянувшись на хозяйку, Чибисов направился к дровяному сараю, где у него был тайник. Нужно было кое-что с собой захватить… Не успел он прикрыть щелястую дверь, как услышал скрип калитки и увидел на тропинке завклубом Блинова с майором в выгоревшей зеленой пилотке. Небритая щека командира была залеплена грязным пластырем, в руке пистолет. Настороженно озираясь, незваные гости пошли к крыльцу. Константин Петрович замер, инстинктивно прижавшись спиной к поленнице березовых дров. Рука сама по себе расстегнула кобуру, выхватила пистолет. Он мысленно ругнул себя, что не успел запихнуть в карманы пару гранат-лимонок. Что же делать? Незаметно выбраться из сарая не удастся. Возможно, на дороге его поджидают вооруженные красноармейцы. Подумать только, перед самым приходом немцев так глупо вляпаться! Дурак все-таки Карнаков-Шмелев. Ему, Чибисову, никогда не нравился улыбающийся, приветливый завклубом. Несколько раз за последние дни попадался он то тут, то там на глаза… Нужно было догадаться, что это не случайность! А Карнаков-Шмелев еще толковал, что Блинова следовало бы прощупать и, может быть, завербовать… На чем же мог его, опытного разведчика, застукать Блинов?..

Впрочем, заниматься размышлениями не было времени. С треском распахнулись створки окна, и оттуда выглянул майор с пластырем на щеке. Прищурившись от солнца, он внимательно оглядывал огород, его глаза остановились на сарае. А вот и Блинов. Если сейчас ногой распахнуть дверь, то можно их обоих наповал уложить, но выстрелы услышат с дороги… Чибисов стрельнул глазами по дырявой крыше — вот, пожалуй, единственная возможность выбраться отсюда! Он подтянулся на балке, перекинул через нее ногу и стал ощупывать гнилую дранку. Ее ничего не стоит выдавить наружу. И тут он заметил за поленницей дверь. Когда-то в сарае хранилось сено, в эту небольшую чердачную дверь вилами его подавали наверх…

В щель между досками он видел, как майор и Блинов подошли к Сове. Старуха с трудом выпрямилась, сдвинула с глаз ситцевый платок и показала костлявой рукой на дом. Больше не раздумывая, Бешмелев двинул ногой в дверь и прыгнул в соседний огород, где росла картошка. В несколько прыжков достиг сколоченного из серых досок высокого забора, удачно перемахнул через него и оказался носом к носу с тремя мрачными бойцами, державшими карабины на изготовку. Чуть подальше, на обочине, стояла полуторка, набитая легко раненными красноармейцами. Все они смотрели на него.

— Давай-давай сюда, лейтенант, дуру! — приказал небритый сержант с угрюмым лицом. Дуло его карабина почти упиралось Чибисову в грудь.

Тот не был трусом и отчетливо представил себе, что с ним, скорее всего, сейчас разговор будет коротким — все-таки время военное. Держа палец на спусковом крючке, он медленно поднимал пистолет, будто собираясь протянуть его сержанту, но тот оказался сообразительным — прикладом карабина неожиданно ударил Чибисова по руке. Пистолет выстрелил в землю и шлепнулся в пыль.

— Вот так-то лучше, собака! — пробурчал сержант и кивнул красноармейцам. Те подскочили к задержанному, завернули назад руки, стали обшаривать карманы.

Подошли Блинов и майор. Сержант разворачивал бумажный пакет. Облизнул указательный палец, погрузил его в желтый порошок, но лизнуть не успел.

— Это яд! — воскликнул Блинов.

Сержант так и застыл с торчащим вверх пальцем.

— Ваши документы, лейтенант? — потребовал майор, кивнув красноармейцу, чтобы тот отпустил его руки.

Чибисов-Бешмелев метнул на него полный ненависти взгляд, сплюнул сквозь зубы и пробурчал:

— Чего канитель-то разводить? Кончайте, ежели ваша сила.

Архип Алексеевич увидел, что группа усталых бойцов остановилась возле молокозавода и окружила бидоны с молоком. Здоровенный красноармеец с рыжими кудрявыми волосами нагибал бидон, а остальные подставляли под белую струю алюминиевые кружки, котелки, некоторые даже пилотки.

— Стойте! — закричал Блинов и бросился к ним, — Молоко отравлено! Слышите, товарищи, все молоко отравлено!..

Красноармейцы поворачивали к нему изумленные лица, некоторые уже успели опорожнить свои посудины и, еще не успев испугаться, озадаченно нюхали их.

— Твоя работа? — спросил майор, кивнув в ту сторону.

Чибисов равнодушно глянул на примолкших бойцов и отвернулся.

— Ну и сволочь! — не выдержал сержант и наотмашь ударил шпиона по лицу.

4

Андрей Иванович присел на штабель черных, пропитанных креозотом шпал, достал кисет с табаком, пачку бумаги, кремень. Напротив него торчала единственная уцелевшая стена путевой будки. На гвозде висела керосиновая лампа, самое удивительное — на ней сохранилось тонкое ламповое стекло. Не забыть бы взять его. Смятые мазутные ведра, длинноносая лейка, разбитый фонарь, разбросанный инструмент — вот все, что осталось от этой будки, к которой он приходил не один десяток лет, встречал и провожал поезда, обходил свой участок, где знал каждую шпалу, каждый костыль. И как хорошо думалось, когда он в одиночестве шагал по полотну и слушал песни птиц, стук дятла, кукование кукушки. Вечером провожал солнце, а рано утром встречал. Привык к шуму бора, свисту ветра в ветвях, потрескиванию рельсов…

Это было его жизнью, он даже не подозревал, что рухнувшая путевая будка вызовет в нем столько тоски. За жестокие месяцы войны он видел, как на его глазах в мучениях умирали под бомбами женщины и дети, прямо напротив его забора осколок снес полчерепа вдовушке Пане. Потолочной балкой собственного дома придавило и так чуть живого Леонтия Никифорова, сгорела в летней избе вместе с малолетней дочкой Марья Пастухова… А сколько раз смерть глядела прямо ему в глаза, когда он вытаскивал из-под горящих вагонов женщин и детишек! То ли потому, что он тогда работал и недосуг было осмыслить происходящее, то ли постоянное ощущение смертельной опасности притупило сознание, но даже гибель людей не так сильно подействовала на Андрея Ивановича, как вот эта рухнувшая на развороченную землю полувековая будка, обитая коричневой вагонкой. За долгие годы жизни он впервые почувствовал себя никому не нужным.

После того как пришли немцы, в Андреевке стало тихо, постепенно в свои дома возвратились те, кто скрывался от бомбежек в деревнях. Первые дни моторизованные немецкие части почти не задерживались в Андреевке, проходили мимо. Гитлеровцы плотно сидели в длинных остроносых камуфлированных грузовиках, катили на мотоциклах с колясками, упитанных битюгах, запряженных в гробообразные повозки на мягких шинах. Случалось, солдаты в непривычной, мышиного цвета, форме гонялись по дворам с палками за курицами, резали поросят, шарили по подвалам и кладовкам, забирая съестное. Андрей Иванович позаботился и припрятал яйца, сало, масло подальше: щель в огороде была, теперь пригодилась для продовольственного тайника. Не слушая причитаний жены, забил, кроме коровы, всю живность на дворе, даже пятимесячного поросенка. И, как скоро убедился, очень правильно сделал: те, кто не последовал его примеру, скоро остались ни с чем.

Фронт отодвинулся, стало не слыхать канонады, оставшиеся в поселке рады были затишью и тому, что немцы надолго не задерживались тут. Однако как-то ночью с эшелоном прибыла строительная часть, которая расквартировалась в военном городке. Двумя днями позже приехали на машинах десятка два солдат с офицером и переводчиком. Эти поселились в поселке. Судя по тому, как по-хозяйски они располагались, прибыли надолго. Машину и мотоциклы поставили под соснами, напротив дома Абросимова. Утром Копченый и Лисицын собрали у поселкового Совета жителей, офицер с крыльца что-то резко и отрывисто выкрикивал, как потом выразился Тимаш, «гавкал», а переводчик, похоже русский, только в немецкой форме, переводил. Офицер — его звали Рудольф Бергер — сообщил, что с Советской властью раз и навсегда покончено, отныне и вовеки править русским народом будет новая высшая власть, представителями которой они и являются. Помощником коменданта — комендант есть сам Бергер — назначается Леонид Супронович, ему присваивается чин и даются большие полномочия. Все его приказания должны неукоснительно выполняться. Дальше было сказано, что все умеющие держать топор и лопату в руках обязаны завтра в восемь утра прийти с инструментом сюда, к комендатуре.

Рудольф Бергер явственно выговорил фамилию Супроновича, но Леньки в толпе не было. Вскоре его увидели на крыше поселкового Совета, он приколачивал к коньку крыши большой флаг со свастикой. Красный, с серпом и молотом, еще раньше немецкий автоматчик ловко срезал очередью из «шмайсера». Как только часть ушла дальше, Вадим Казаков взял втоптанное в грязь полотнище и спрятал на чердаке дома.

На опушке леса фашисты расстреляли девять пленных красноармейцев. Андрей Иванович, дед Тимаш и фельдшер Комаринский похоронили их на кладбище в братской могиле. Кто-то потом воткнул в нее наспех сколоченный православный крест. Это еще до прихода комендантского взвода.

В доме Абросимовых поселился сам Рудольф Бергер с денщиком, а по соседству, у Марии Широковой, — переводчик, Сергей Георгиевич Михеев. Комендант и сам немного говорил по-русски, смешно коверкая слова. Ефимью Андреевну он называл «маточка», а Андрея Ивановича — «Абосимом», чисто выговаривал лишь: «сало», «масло», «курка» и «Сталин капут!». Каждое утро голубоглазый денщик Ганс выдавал хозяйке продукты. Рослый, медлительней, с длинными, цвета соломы волосами, торчащими из-под пилотки, он часто улыбался и что-то лопотал по-немецки, ничуть не обижаясь, что ему никто не отвечал. Иногда, стоя у плиты за спиной Ефимьи Андреевны, наблюдал, как она готовит, чмокал губами, приговаривая: «Гут, фрау! Кароший суп!» И всякий раз, доставая из кармана полотняный мешочек с молотым красным перцем, добавлял в чугунок.

— Гут-гут пикантин! — И снова причмокивал.

У Ганса красное лицо и белые ресницы, кончик носа сплющен. Форма на нем сидела мешковато, мундир он никогда не застегивал на верхнюю пуговицу. Каждое утро он чистил до блеска хромовые сапоги Бергеру и уходил вместе с гауптштурмфюрером в комендатуру. Комендант занял кабинет председателя поселкового Совета. На стену повесили большой портрет хмурого, с тяжелым взглядом фюрера, неодобрительно взиравшего на входящих, в углу поставили небольшой зеленый сейф. В комендатуре околачивались помощники Леонида Супроновича — Афанасий Копченый, Матвей Лисицын, Костя Добрынин и еще четверо мужчин из окрестных деревень. Им выдали автоматы, Ленька носил на животе парабеллум в бурой брезентовой кобуре. Переводчик называл всю эту компанию полицаями — так впервые в Андреевке услышали незнакомое ранее слово.

Бергер хотел повесить Ивана Ивановича Добрынина как представителя свергнутой власти, но Леонид Супронович отговорил его от этой затеи. Во-первых, инвалид был беспартийным и всего-навсего бухгалтер, во-вторых, его сынок Костя был дезертиром и без возражений вступил в полицаи.

В Андреевке он появился на третий день после того, как пришли немцы, до этого скрывался на хуторе у знакомого пасечника. Костя мнил себя художником, даже пытался писать иконы, но и самые набожные старухи отказывались покупать его мазню.

Абросимов старался пореже встречаться с квартирантами. Рудольф Бергер с удовольствием осмотрел его небольшую комнату, обклеенную царскими кредитками, однако поселился в светлой, большой, где до этого спали Вадим и Павел. За Павлом скоро пришла Александра Шмелева и за руку, как малолетку, увела рослого сына домой. У них постояльцев не было — об этом позаботился Леонид Супронович.

Яков Ильич открыл небольшое казино для немецких солдат. И тут помог младший сын. Семен и Варвара с детьми — им так и не удалось уехать из Андреевки — жили у отца.

Как-то утром Бергер, улыбаясь, сказал Абросимову:

— Ты громогласно хурпишь… Это ошень мешает мне бай-бай.

Тоже улыбающийся, краснолицый Ганс взял свой вещмешок из кухни — он спал у окна на кровати Ефимьи Андреевны — и перенес в комнату Андрея Ивановича, а оттуда с грохотом вышвырнул в прихожую его сапоги и пояс с рожком и флажками.

— Спать надо, папашка, с женой на рюсской печка, — сказал комендант. — Один бай-бай — это совсем не порядок.

Слово «порядок» он тоже выговаривал очень чисто.

— Кидаешь на пол, грёб твою шлёп, мою железнодорожную сбрую, а там петарды, — проворчал Андрей Иванович, нагибаясь за поясом.

— Грёб твою шлёп, — повторил Бергер. — Вас ист дас? Что такое?

— Не понимаю, чего ты там бормочешь, — сказал Андрей Иванович, с трудом скрывая раздражение: видано ли, из собственной комнаты выгнали, как собаку!

В сенях он от души поддал сапогом железный ребристый ящик, в котором Ганс хранил инструменты к батарейки к электрическому фонарю.

Вадим, как только пришли немцы, перебрался на сеновал. Ефимья Андреевна принесла ему овчинный тулуп, пахнущий пылью и мышами. Лежа на сеновале, он думал о Шмелеве: «Ушел, гад, вместе с нашими, наверное, и там, в тылу, будет вредить. Эх, жалко, что сообщить некуда! Хорошо было бы, если бы его там наши схватили и расстреляли».

Александра высвободила их только на следующее утро. Как и все, она после прихода немцев — а они объявились в поселке к вечеру — постаралась не попадаться им на глаза. Всю ночь не спала, все думала, куда же это мог запропаститься Павел. Сходила к Абросимовым, но там тоже Ефимья Андреевна сходила с ума по Вадиму: как утром ушел, кстати с Павлом и Иваном Широковым, так и не появлялся дома. Неужели, ничего не сказав, ушли вместе с военными?..

Вот тогда Александра и вспомнила про слова мужа о каком-то сюрпризе…

Мальчишки вышли наружу мрачные, друг с другом не разговаривали, у Вадима ядреный синяк под глазом, Иван содрал ногти, пытаясь добраться по кирпичной стене до окна. Только что толку-то? Окно забрано решеткой.

Вадим выпалил ей все про Шмелева. Женщина молчала, а когда и Павел стал выговаривать, сердито оборвала:

— Не вашего ума дело, сопляки!

Над трупами саперов густо вились мухи. Павел снял с пожарного щита лопату, глухо уронил:

— Вы идите, я буду могилу рыть. — И когда Вадим и Иван Широков уже пошли, бросил вдогонку: — Скажи бабушке, я у вас теперь буду жить, слышишь, Вадька?

— Господи, ну что мне с ним делать! — сказала Александра. — Свой дом, а он к чужим…

— Вы — чужие, — процедил сын.

Павел лишь на другой день выкопал могилу, но не мог заставить себя дотронуться до мертвых. Вот тогда-то Вадим и привел деда. Андрей Иванович расширил яму, одного за другим положил рядом бойцов и молча забросал землей. Небольшой песчаный холмик обшлепал лопатой и снова вставил ее в зажимы на пожарном щите.

— Безымянные, — сказал он, утирая рукавом обильно выступивший на лбу пот.

— Этот… гад у них документы забрал, — проговорил сумрачный Павел. На его ладонях вздулись белые волдыри.

— Дедушка, а ты его еще из волчьей ямы вытащил, — напомнил Вадим.

— У него ж, грёб твою шлёп, на лбу не было написано, что он шпион, — сказал дед.

Мальчишки приволокли от трансформаторной будки треугольный обломок железобетонной плиты.

— Я зубилом выбью тут, что они пали двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года от злодейской руки врага народа Шмелева, — глухо уронил Павел.

— Зато наши перед самым приходом немцев Чибисова кокнули, — сказал Вадим. — На пару со Шмелевым работал!

— Знаешь что, Вадька? — сумрачно посмотрел на него Павел. — Оружие нам нужно где-то добывать, гранаты, бомбы!

— Это у своих неудобно было красть, а у фашистов сам бог велел! — повеселел Вадим…

«Вот она какая штука, война-то… — сидя на шпалах, думал Андрей Иванович. — Сын пойдет на отца, брат на брата… Семен Супронович и не смотрит в сторону полицая Леньки, а давеча Пашка поставил своему братцу Игорьку здоровенный фингал под глазом и снова пришел спать на сеновал к Вадьке… И я хорош, какого паразита в свое время выволок из волчьей ямы! Знать бы, кто он такой, прошел бы мимо, и подыхай там, как смердящий пес!..»

И еще думал Андрей Иванович, что все самое худое только начинается: люди с опаской оглядываются, друг дружке не доверяют, сидят по домам. Откуда-то появился уголовник Матвей Лисицын, выполз из лесу дезертир Костя Добрынин, не чище их и Афанасий Копченый. Хорош будет на полоненной Руси порядок, если хулиганье да ворье становятся верными псами германцев. А они все наглее и наглее ведут себя в поселке… За что, спрашивается, выдрали плетьми у поселкового Совета Ивана Ивановича Добрынина? И сынок его Костя — бесстыжие глаза — стоял рядом и зубы скалил. Если уж дезертировал из Красной Армии, какая у него совесть? Нет у этих подонков ни чести, ни совести.

Вчера приходил к Абросимову переводчик Михеев и предложил ему стать мастером на станции. Андрей Иванович уже знал, что отказываться опасно, заявил, что у него для мастера грамотешки маловато. Да и стар он для такой большой должности. Михеев пристально посмотрел ему в глаза, с угрозой заметил, что лучше с новой властью ладить… Но настаивать не стал, сказал: пусть, мол, Андрей Иванович соберет в поселке плотницкую бригаду и побыстрее восстановит путевую будку, в которую угодила бомба. Станция Андреевка будет действовать, пропускать составы на восток и запад.

Делать было нечего, Абросимов договорился с Корниловым, Петуховым, Михалевым, что завтра с утра начнут ставить будку. И быть ему снова путевым сторожем… Бергер и Ганс улыбаются, а случись — рука не дрогнет пулю в лоб пустить. Рассказывали, что в Шлемове двое лесорубов отказались грузить лес для отправки в Германию, так полицаи расстреляли их тут же на месте.

Фашисты что-то делают в военном городке, снова в проходной появились охранники, путейцы восстановили железнодорожную ветку к складам. Работают на базе русские пленные, живут они в полуразрушенном бараке, где раньше был склад. Крыша в одном месте проломлена, ночью звезды видны, дождь в непогоду хлещет. Говорят, оборванные, голодные, подкапывают на заброшенных огородах картошку и едят прямо сырую.

На станции стоят под парами длинные товарные составы. Путейцы грузят на пятнистые грузовики длинные узкие ящики. Тяжело завывая, машины отваливают от пакгауза и, старательно объезжая рытвины, направляются в сторону базы. В кабине каждого грузовика рядом с шофером сидит автоматчик. Они и оружие-то носят странно: автоматы вешают на шею, а парабеллумы болтаются на животе. Солдаты разгуливали по поселку в расстегнутых мундирах, закатывали по локоть рукава, пилотки засовывали за пояс с белой бляхой. И офицеры не делали им замечания.

Многие носят в карманах губные гармоники, на которых охотно играют и сами же приплясывают.

Молодых женщин и девушек в поселке мало, а те, кто остались, стараются не попадаться завоевателям на глаза. Варвара тоже не вылезает из дома, помогает свекрови готовить закуски. Семен прислуживает в отцовском казино, как теперь величают заведение Супроновича, но по всему видно, что это дело ему не по душе… В казино ходят погулять и попьянствовать только немецкие солдаты и полицаи, для офицеров оборудована отдельная комната с бильярдом на втором этаже. Обслуживает их высокая и худощавая Нинка Корнилова — дочь охотника Петра Васильевича. Из деревни вернулась в Андреевку жена покойного Веревкина Евдокия. Все такая же видная, статная, она пока нигде не работала, жила в своей квартире: их казарма почти не пострадала.

Кто-то видел, как к Евдокии поздно вечером направлялся из казино захмелевший Леонид Супронович. Люба Добычина, родив вторую дочь, заметно сдала, как-то вся осела, постарела, и старый ухажер все реже и реже навещал ее.

…На сосну со срезанной осколком вершиной уселась большая ворона. Нахохлившись, неподвижно уставилась на Абросимова. Не любил этих птиц Андрей Иванович, особенно после того, как однажды увидел, как воронье облепило труп под откосом.

Ладно, будку они скоро восстановят, но как вернуть покой душевный? Вроде живешь на своей земле, в своем доме, а все вокруг стало зыбким, чужим, незнакомым. С женой и то нельзя перекинуться словом — тут же появляется из его собственной комнаты краснорожий Ганс или стучит в стену Бергер, он, видишь ли, не выносит шума…

Фашисты хвалятся, что Россия почти завоевана, на днях в Москве на Красной площади состоится парад германских войск, сам фюрер будет на нем присутствовать, а Сталин — капут! Не верил Андрей Иванович переводчику Михееву — это он выкладывал последние новости. Россию фашистам не победить; в нем самом росла ненависть к оккупантам, и он с нетерпением ожидал других известий — об отступлении немцев. А иначе и быть не может. Чужие, непонятные люди, чужие порядки, которые по душе лишь таким паразитам, как Ленька Супронович. Ишь, ходит по поселку гоголем, весь обвешанный оружием, слова поперек не скажи… Как же жить-то? А надо ли вообще жить под фашистским сапогом? Какая это жизнь?

Ворона каркнула и уставилась на кусты вереска. Андрей Иванович невольно посмотрел туда и не поверил себе: раздвинув руками колючие ветви, на него смотрел воспаленными, провалившимися глазами сын Дмитрий.

5

Ганс и Леонид Супронович сидели в казино за столиком у окна и пили «московскую» из старых запасов. Казино уже закрылось, и, кроме них, никого не было. Из кухни пришел Семен, молча поставил на стол сковородку, на которой шипело поджаренное сало с яичницей. Леонид любил есть со сковородки, он и попросил подать горячую сковородку на стол. Придвинув ногой стул, Леонид предложил брату присесть к ним. Семен, похудевший после болезни, в обвислом черном костюме, нехотя согласился. Он не любил верзилу Ганса, один раз видел, как денщик шлепнул по заду Варвару и лишь расхохотался, когда та огрела его мокрой тряпкой. При виде женщины его голубые глазки становились маслеными.

— Мой брат! — Леонид потыкал в грудь пальцем себя, а потом Семена. — Родной брат! Дотюмкал, немчина?

— Тюмкал, тюмкал, — заулыбался Ганс. От выпитой водки лицо его еще больше побагровело, бровей совсем не было видно.

— За новую развеселую жизнь, братишка! — разлив водку в рюмки, провозгласил Леонид.

— Гут-гут, — закивал Ганс, ловко опрокинул рюмку в свой большой рот и, подцепив вилкой со сковороды огромный кусок яичницы, с аппетитом стал жевать.

— Вот жрет! — с восхищением посмотрел на него Леонид. — Запросто может без хрена молочного поросеночка один убрать.

— Швайн гут, гут! — кивал денщик Бергера.

Семен выпил рюмку, взял с тарелки кусок сыра, положил на хлеб, он даже улыбки не смог из себя выдавить.

— Не пойму я, — посмотрел хмельными глазами на брата Леонид. — То ли болезнь тебя так скрутила, то ли жалеешь, что не ушел отсюда? Да и куда идти-то? Москву не сегодня завтра возьмут, Питер окружен… Куда бы ты делся-то? В Хабаровский край? И туда скоро доберутся, если не немцы, так японцы. Они давно точат зубы на Дальний Восток. Капут, братишка, гнилой Советской власти!

— Москау капут! — оживился Ганс и отправил в рот кусок сала.

— Гнилой строй — гнилая армия, — продолжал Леонид. — Теперь надо, Сеня, думать, как по новому жизнь устраивать… Иди ко мне в отряд! Тут такие дела начнутся! Получишь парабеллум…

— Эта работенка не по мне, — сказал Семен.

— Хочешь, поговорю с комендантом, и тебя определят на строительство базы?

— Спина не гнется, — потер поясницу Семен. — Мне и на леса-то теперь не забраться.

— Вот что ты заработал у Советской власти, — рассмеялся Леонид. — А я — тюрягу! А теперь все, братишка, в наших руках… Вот еще приедет Григорий Борисович Шмелев! Мы тут порядочек наведем… Небу станет тошно!

— Я уж как-нибудь перебьюсь, — глухо уронил Семен. — Да и тебе не советую лезть из кожи… А как наши вернутся?

— А вот этого видал? — Леонид сунул под нос брату кукиш. Светлые глаза его побелели от гнева. — Какие наши? Народные комиссары? Энкавэдэшники? Они никогда не были нашими! Мы теперь тут хозяева.

Ганс с улыбкой смотрел на него, кивая головой:

— Гут, Леня, гут!

— Я за свою жизнь и вороны-то не убил, — сказал Семен и налил себе еще рюмку. — И профессия у меня мирная — строитель!

— Я же тебе толкую: на базе немцы начинают большое строительство. Им грамотные люди во-о как нужны!

— Может, тебе самому стоит переменить… профессию? — заикнулся Семен.

— У меня должников накопилось порядком, — не слушая его, говорил Леонид. — И не только в Андреевке… Да вот без Григория Борисовича как-то несподручно начинать их шерстить.

Из-за кухонной занавески выглянула Варвара с розовым от жара плиты лицом.

— Сеня, не пей, — укоризненно сказала она.

Увидев Варвару, Ганс вскочил со стула и широко разводя руки, двинулся к ней:

— Гут фрау! Гут фрау!

— Охолонись, дубина, — потянул его за брюки Леонид. — Она жена брата, понял?

— Ошень кароший жена! — восхищенно воскликнул Ганс, однако послушно сел на место.

Варвара поджала губы и скрылась за занавеской. Ганс проводил ее взглядом, цокнул языком. У Семена скулы заходили на побледневшем лице.

— А чего бы отцу при этой обжираловке не открыть веселенькое заведение, а? — хохотнул Леонид. — Вон какие тут застоявшиеся жеребцы, — кивнул он на Ганса. — Глядишь, еще одна статья дохода! А девок мы найдем… Прокатимся на грузовике по району и накидаем полный кузов того товару…

— Шнапсу! — сказал Ганс, вертя в огромных ручищах пустую бутылку.

— Сеня, притащи еще одну, — распорядился Леонид. — Нет, лучше парочку. У меня тут появилась одна идейка… — Он хитро подмигнул немцу: — Повеселимся, Ганс?

— Гут, гут, — закивал тот. — Карашо гулям!

— А насчет веселого заведения с номерами подскажу папаше, — бросил вдогонку брату Леонид. — Хорошие денежки потекут в его карман!

— Фрау — ошень карашо! — приговаривал Ганс, когда они выходили из казино, но едва миновали дом Абросимовых, он вдруг отобрал у Леньки водку, пакет с закуской и, осклабившись, сказал:

— Лючший фрау, Ганс, ком к лючшей фрау один, понятно?

— Ну и катись к чертовой матери! — пьяно проворчал Леонид и, поправив под пиджаком парабеллум, зашагал к казарме, где жила Евдокия Веревкина.

Света в окнах не было, он подергал за дверь — закрыта, обошел кругом и, встав на клумбу, постучал в окно. Ему показалось, что тюлевая занавеска чуть шевельнулась.

— Открой, Дуня! Я что-то вкусненькое принес… Слышишь, Дуня?

Никто не отозвался. Слышно было, как где-то капает в бочку вода да тоскливо мяукает кошка. Выругавшись, Леонид вышел на проселок и знакомой дорожкой поплелся к дому Михалевых. В кармане позвякивала о запасную обойму бутылка «московской». Дверь открыл Николай, он был в нижнем белье, на начавшей лысеть голове пегие волосы стояли торчком.

— Мы пришли, а вас тут нет, здрасьте — до свидания! — с ухмылкой пропел ему в лицо Леонид и, схватив за ворот белой рубахи, отшвырнул в сторону. Михалев перевалился через перила крыльца и, охнув, упал в лопухи.

— Вали, Коля, в баню и сиди там тихо, как мышь, — сказал Леонид. — Усек, лысая падла?

Михалев ничего не ответил, прихрамывая, он пошел по узкой огородной тропинке к черневшей у забора бане. Замедлив шаги, остановился и, обернувшись, глухо уронил:

— В сенях тулуп висит на гвозде — брось христа ради? До утра в холодной бане околеть можно.

— Околевай, курва! — проворчал Леонид и закрыл за собой дверь на дубовый запор.

Михалев долго стоял под яблоней, белея исподним бельем. Он видел, как в кухне зажгли керосиновую лампу, две большие тени задвигались на занавеске. Скрипнув зубами, Николай отвернулся и, обжигая ноги холодной росой, зашагал к бане.

А верзила Ганс, прижимая к широченной груди пакет с закуской и бутылку, в это самое время настойчиво стучал в дверь Александры Шмелевой. Дородная, с пышными формами женщина приводила его в восхищение. Ганс ничего не знал о заслугах Шмелева-Карнакова перед третьим рейхом, но зато выследил Александру и запомнил дом на окраине поселка.

— Кто это? — спросила Александра, ежась в сенях в длинной белой сорочке с глубоким вырезом.

— Ку-ку! — игриво донеслось из-за двери.

— Ты, что ли, Гриша? — ахнув, сказала она, отодвинула засов и в следующую секунду оказалась в медвежьих объятиях Ганса.

— Господи, кто это? — воскликнула Александра и изо всей силы толкнула незнакомца в черный проем двери, но тот даже не покачнулся.

Смеясь и что-то лопоча, он грудью напирал на женщину, заставляя отступать ее в сени. Схватив подвернувшийся под руку ковш, Александра ударила незнакомца, но тот поймал ее руку и сильно сжал повыше локтя — жестяной ковш со звоном покатился по гулкому полу. Немец смеялся, в потемках прижимая ее к себе, свободной рукой нащупывая ручку двери. Борясь и тяжело дыша, они ввалились в избу.

— Ирод проклятый! — повторяла растерянно Александра, звать на помощь было некого.

А немец гладил ее округлые плечи, жадно тискал грудь, едва прикрытую разорванной сорочкой, губы прижимались к ее лицу. От него пахло водкой и потом.

— Господи, да ты меня задушишь, проклятый ирод! — В отчаянии она молотила кулаками по его широкой груди. — Уйди, дьявол! Ребятишек разбудишь!

И тут в проеме открытой двери появились две мальчишеские фигуры — Игорь и Павел, оба в одинаковых синих майках и длинных, черных трусах. Мальчишки молча смотрели на мать и облапившего ее немца.

— Ком, ком, — сверкнул сердитым взглядом на них Ганс. — Вон пошел.

— Мам, кто это? — испуганно спросил Игорь.

— Не видишь — немец, — сказал Павел.

— Зачем он к нам пришел?

— Да отпусти ты, идол! — плачущим голосом воскликнула Александра и вырвалась от Ганса. — Спроси его, басурмана, зачем он вломился!

— Шнель, шнель! — рявкнул на них Ганс. И, видя, что мальчишки будто прилипли к порогу, с подзатыльниками выгнал их в сени, потом по одному пинками спустил с крыльца. Вглядываясь в лунный сумрак, со смехом проговорил: — Мальшик, гуляй долго-долго!

Они слышали, как он вставил засов в скобы, хлопнула дверь в комнату.

Павел бросился к двери, забарабанил кулаками, затем метнулся к изгороди, вывернул камень. Зажав в руке, пошел вокруг дома.

— Паша, он нас бить будет… — хныкал сзади Игорь.

Размахнувшись, Павел запустил камень в стену — в раме звякнуло стекло. Распахнулась форточка, высунулся огромный кулак, послышался перековерканный русский мат.

— Паша, — тянул брата за майку Игорь. — Холодно! Куда мы теперь?

— Все равно я его, гада, убью… — проговорил Павел.

— Он такой большой, с ним и дедушка Андрей не справится, — заметил дрожащий Игорь.

Павел посмотрел на него, положил руку на худенькое плечо:

— Айда к Вадьке на сеновал!

1

Иван Васильевич никак не мог отделаться от ощущения, что в кабине самолета пахнет полевыми ромашками. Этот запах волновал, вызывая далекие воспоминания об Андреевке, где он начинал свою службу, о речке Лысухе, о луге, раскинувшемся за ней. Он любил туда ходить. Под редкими огромными соснами они, молодые командиры, в праздничные дни устраивали веселые вечеринки. Приносили патефон, танцевали, пели. На лугу росли яркие ромашки, иван-чай, лютики. Любопытные сороки выглядывали из ветвей, в безоблачном мирном небе звенели жаворонки. Иван Васильевич на спор просил кого-нибудь из приятелей спрятать подальше в лесу портсигар или перочинный нож, а потом пускал Юсупа. И верный пес никогда не подводил — за несколько минут находил он хитроумно спрятанную вещь и приносил хозяину. Бывал он на этом лугу и с Тоней Абросимовой… Летними вечерами небо над соснами расцвечивалось нежными красками, меж стволов бесшумно порхали летучие мыши, крякали в заболоченной излучине утки. Зеленым глазом щурился на высокой насыпи семафор, и вот на большой висячий мост выскакивал пассажирский. Тоня смотрела на квадраты освещенных окон, в глазах ее отражались желтые огоньки. Пассажирский скрывался, а мост еще долго гудел, покрякивал, издавал звонкие металлические щелчки…

Самолет провалился в воздушную яму, неприятно засосало в животе, руки невольно вцепились в поручни жесткого кресла. Впрочем, сидеть на подушке парашюта было мягко, вот только ноги а кирзовых сапогах немного замерзли. Из далекого прошлого мысли вернулись в настоящее. А настоящее сулило немало серьезных опасностей: Кузнецов должен был скоро выпрыгнуть в районе станции Шлемово, а оттуда пробраться в Андреевку. Наше командование заинтересовала немецкая база, было замечено, что туда подаются тяжелые составы с оборудованием, сырьем, строительными материалами. Немцы затевали там что-то серьезное. Иван Васильевич, который служил до войны в Андреевке, лучше других подходил для роли разведчика: он хорошо знал эти места, у него остался в поселке свой человек…

Все эти доводы Кузнецов привел своему начальству, когда зашел разговор об андреевской базе. Кроме этого, в его задачу входило создание партизанского отряда. Перешедшие линию фронта окруженцы говорили, что в тех лесах еще много скрывается красноармейцев.

Выброситься на парашюте в районе станции Шлемово Иван Васильевич решил потому, что там, по сведениям окруженцев, немцев мало. На повале и погрузке леса работают наши военнопленные, охраняет их рота солдат. Гитлеровцы с первых же дней оккупации наладили систематическую отправку леса в Германию. Лес валили подряд, но отбирали для отправки лишь высококачественную древесину.

Иван Васильевич сам беседовал с сержантом, который работал на делянке, а потом ухитрился сбежать и перейти линию фронта. Так что представление о том, что творится в Климовском районе, он имел.

…С того самого момента, когда Кузнецов вместе со своей группой перешел линию фронта, произошло очень много событий в его жизни. В Наркомате внутренних дел он встретился с полковником Грековым, которого хорошо знал по Испании. Рассказал ему о своих мытарствах, о тоске по настоящему делу.

Наверное, Греков с кем-то переговорил, потому что вскоре Кузнецова вызвали к генералу, который тоже много расспрашивал про базу в Андреевке. После визита к генералу Иван Васильевич поступил в ведение Грекова.

Его разыскал вернувшийся из госпиталя Петя Орехов и стал проситься в разведку. В тылу врага Иван Васильевич воочию убедился, что у Пети явные способности к этому делу. Он попросил Грекова, к которому попал в подчинение, чтобы Орехова направили в разведшколу.

Вылетел Кузнецов 28 октября 1941 года. Несмотря на все старания гитлеровцев, их наступление под Москвой приостановлено. Новым командующим Западным фронтом Ставка назначила Жукова, о нем ужо шла слава как о талантливом военачальнике.

На московское направление перебрасывались части с других фронтов, с Дальнего востока, из Средней Азии. Каждый день шли упорные бои. Кузнецов слышал от товарищей о героических боях, которые вели генералы Панфилов и Доватор, сдерживая под Москвой натиск немецких войск. За три дня до его вылета противник форсировал Рузу и захватил станцию Волоколамск. Иван Васильевич чувствовал, что назревают великие события. Вспомнился последний разговор с полковником на аэродроме.

— Ты, Иван, ни на кого зла не держи, что тебя проверяли и перепроверяли, — сказал Греков. — За все, что произошло в июне сорок первого, и на нас лежит большая вина… Мы — разведчики, а многого ведь не знали. — Помолчав, прибавил: — А если и знали, то не сумели доказать… Плохо работали, плохо, теперь нужно каждому за десятерых! Хитры и коварны немецкие разведчики, а мы должны… обязаны их перехитрить! Это наш, Ваня, святой долг.

Не такое сейчас время было, чтобы на кого-то обижаться! Однако в чем-либо винить себя Иван Васильевич тоже не мог: служил честно, не щадил себя, не раз рисковал жизнью… Папка с документами, которую он вынес с оккупированной территории, оказалась ценной, как сообщили ему.

В Ленинград можно было попасть только на самолете, а Ивану Васильевичу очень хотелось туда! Там в его квартире осталась двоюродная сестра Анджелла… Греков по его просьбе навел справки, но ничего путного первое время не смог сообщить, мол, наши ленинградские товарищи выясняют… Почуяв неладное, Кузнецов насел на полковника и тот вынужден был сказать, что Анджелла погибла.

Смерть двоюродной сестры, приехавшей к нему перед самой войной, лишила Ивана Васильевича последнего близкого человека, хотя он знал о ленинградской блокаде, обстреле дальнобойными орудиями города, о начинающемся голоде и сколько за эти страшные месяцы было смертей, но гибель сестры как-то не укладывалась в сознании. Она хотела уехать в Таганрог к отцу, но он уговорил ее остаться до осени. Анджелле было всего тридцать лет… К тому, что и он в любой момент может погибнуть, Кузнецов давно уже приучил себя. Вернее, вообще не думал о смерти. Этому он научился еще там, в Испании. Да и вся его работа была связана с риском. Разве враги не стреляли в него и в мирное время?..

Мысли с сестры перескочили на Тоню Абросимову. Где теперь она? Жива ли? И что с детьми? Почему-то лицо дочери Гали забылось, а вот Вадим так и стоял перед глазами.

Из кабины управления вышел штурман в кожаной куртке и меховых унтах. В салоне легкого транспортного самолета было довольно прохладно, Кузнецов поежился в стеганой телогрейке, под которой был толстый шерстяной свитер. Он понял, что пора. Улыбающийся штурман похлопал его по плечу, прокричал: «Ни пуха ни пера!»

Иван Васильевич, как водится, послал его к черту и привычно шагнул в ревущую черную тьму. Сильный рывок, затем негромкий хлопок, и он один на один с темнотой. В буквальном смысле между небом и землей!

Покачиваясь на стропах парашюта в чуть разбавленной светом далеких звезд ночи, он еще какое-то время слышал удаляющийся гул двухмоторного самолета, а потом со всех сторон обступила тишина. Скоро глаза привыкли к сумраку, и внизу тускло блеснула неширокая полоска реки — надо полагать, Шлемовка, обозначились мшистыми мягкими холмами лесные массивы. Сверху казалось, приземлишься в них, будто в пух, на самом же деле мало удовольствия угодить на кроны деревьев. Днем, подтягивая стропы, можно было бы выбрать полянку, а сейчас приходилось уповать только на собственное везение. Ни одного огонька внизу, никто не встречает его и не ждет здесь. Иван Васильевич надеялся, что штурман точно рассчитал место приземления. Пойма Шлемовки в десяти километрах от станции. Тут ни одной живой души нет. Обе деревни жмутся к железной дороге. Главное — не спикировать на макушки сосен или в холодную октябрьскую воду.

Ему повезло — он приземлился в болотину с густыми зарослями камыша, ноги увязли в грязи, но воды в сапоги не зачерпнул. Ветра не было, и парашют спокойно погасился рядом. Иван Васильевич выбрался из пружинящей болотины на твердую землю, сложил парашют, связал его стропами и оттащил к видневшемуся неподалеку березняку. Разбросав ногами опавшую листву и податливый мох, он положил в углубление парашют, а сверху накидал ветки и только после этого присел на влажный пень.

Было тихо, звезды над головой испускали голубоватый холодный свет, над луговиной неподалеку стлался густой туман, в котором пряталась речка. Удивительно после всего, что происходило с ним за последнее время, после суеты, разговоров, людей, вдруг оказаться одному в совершенно безмолвном мире. Он никогда не был охотником, но, наверное, то же самое чувствует человек с ружьем, оторвавшийся от шумного города и оказавшийся в глухой чащобе. Но охотник знает, что рано или поздно он, отдохнувший и обновленный, снова вернется домой, а Иван Васильевич и не мечтал об этом, да и дома у него больше не было.

Выглянувшая луна посеребрила листья на березах, будто бы приподняла туман над рекой, засветилась узкая темная полоска воды. Папироса выскользнула из пальцев Кузнецова, он машинально нагнулся за ней, и его рука утонула в пружинящей мякоти высокой кочки. Он нагнулся и долго смотрел на бело-розовые ягоды клюквы. Одну сорвал и положил в рот. От твердой кислой ягоды свело челюсти. Вкус недозрелой клюквы вызвал в памяти мирные дни, семейные походы на болота за клюквой — она созревала с началом заморозков. Больше всех набирала ягод Ефимья Андреевна, не отставала от нее Тоня. Вадим и Галя тоже ходили с ними. Однажды на краю болота, в ельнике, они увидели громадного лося…

Страшно подумать, все эти знакомые, не раз исхоженные места стали чужой, вражеской территорией! И ему, Кузнецову, придется тайком пробираться к дому, где он жил, прятаться от людей, все время быть начеку…

Сняв с предохранителя пистолет, он снова засунул его во внутренний карман ватника, перешагнул через кочку и зашагал по пружинящему болоту к станции Шлемово.

2

Вадим и Павел шагали по лесной дороге. Услышав впереди скрип телеги, они переглянулись, не сговариваясь, метнулись в чащу и укрылись за стволами сосен. На повозке, запряженной белой с серым лошадью, ехал старик в зеленом, порванном на плече ватнике. За его спиной раскорячился железный, с блестящим лемехом плуг. Мальчишки проводили взглядом повозку до повертки. Наверное, лошадь почуяла их, потому что пофыркивала и косила большим глазом в их сторону. Старик, казалось, дремал с вожжами в руке.

— Чего в лес шарахнулся? — покосился Павел на приятеля.

— А вдруг это полицай?

— Полицай с плугом? — усмехнулся Павел. — Я таких не видел.

— Что нам сказал дядя Митя? Быть осторожными… Слушай, а какое сегодня число? — вдруг остановился Вадим.

— Третье ноября… А что?

— Да так, ничего, — ответил Вадим. — Мне сегодня десять лет.

— Хм, это… поздравляю, — промямлил приятель. — Мне весной было десять, а я и не заметил.

— В прошлом году в Великополь третьего ноября пришла посылка из Ленинграда, — вспомнил Вадим. — Отец прислал мне книги и шоколадных конфет… Я всех из нашего дома угостил и еще на завтра осталось.

— А мне ничего не дарили, — уронил Павел.

Они свернули на узкую травяную тропинку, ведшую на Утиное озеро. Стоило подуть даже легкому ветру, как с берез и осин срывались стаи листьев. В солнечном свете они казались выкованными из меди, вот только не звенели. Некоторые были так красивы, что жалко было на них наступать.

Мальчишки не видели, как, переходя от дерева к дереву, за ними крался высокий человек. Когда ребята спрятались за соснами, он тоже укрылся. По лесу человек шагал осторожно, ни один сучок не треснул под его сапогом. Из двух мальчишек тот, что повыше, был явно осторожнее, он чаще оглядывался, один раз человек едва успел спрятаться за осиновый ствол: мальчишка внезапно повернул голову и внимательно посмотрел в его сторону, но ничего подозрительного не заметил. Иногда человек приближался совсем близко к ребятам и тогда слышал их разговор.

— Ходит к вам краснорожий Ганс? — спрашивал Вадим.

— Были бы у меня патроны, я бы его кокнул…

— Стоит ли из-за одного фрица жизнью рисковать? — рассудительно говорил Вадим. — Вот если бы поджечь комендатуру или гранатой взорвать… И полицаев заодно. Вчера Ленька Супронович мне ни за что пендаля врезал, сволочь!

— Копченый и Лисица пришли на двор к Широковым, увели корову, тетя Маня воет, Иван ухватил буренку за хвост, так они его жердью от изгороди избили, чуть живой отлеживается на печи… Матка его бегала к Сове за травами.

Перед ними открывался вид на озеро с небольшим камышовым островком. Павел кепкой зачерпнул прозрачной воды, по очереди попили. Слышно было, как крупные капли падали в воду, щелкали по листьям, скопившимся у берега. Мальчишки, оглядевшись, прислушались, потом пошли вдоль берега в глубь молодого, тонконогого березняка. Человек двинулся за ними. Скоро они приблизились к землянке, замаскированной лапником. Вадим поднял толстый сук и негромко постучал по огромной ели, до половины укрывавшей землянку. Из высокого камыша выбрался с удочкой Дмитрий Андреевич Абросимов, Был он в коротком суконном пальто, высоких болотных сапогах, на голове — выгоревшая кепка. Крепкие щеки заросли черной щетиной. Увидев мальчишек, он приветливо заулыбался, закивал.

— Чего мы тебе, батя, принесли-то! — помягчев лицом, сказал Павел и опрокинул содержимое корзинки на траву — из-за клюквы вывалилась синеватая ощипанная тушка курицы. Высыпал ягоды и Вадим, под ними оказалась картошка.

— Ну, ребята, — сказал Дмитрий Андреевич, — устроим царский пир!

— Надеюсь, и меня примете в свою компанию? — выходя из-за березы, сказал Иван Васильевич.

3

Они вдвоем сидели у небольшого прогоревшего костра, прихлебывая из алюминиевых кружек крепко заваренный чай. Солнце совсем низко склонилось к озеру, отчего спокойная вода полиловела, а небо стало розовым, с зеленой полоской чуть повыше вершин деревьев. Слышно было, как за вытянутым островком полощутся утки, ударяет в осоке щука.

— Нам, Ваня, с сыновьями здорово повезло, — заметил Дмитрий Андреевич. — Не знаю, что бы делал тут без них!

— Так-то оно так, Дмитрий, но конспираторы из них, прямо скажем, хреновые, — заметил Иван Васильевич. — Я ведь шел за ними, почти от самого клуба — твой Павел хоть нет-нет да оглянется, а мой Вадька чешет по лесу, как по Невскому проспекту!

— Научатся! — сказал Дмитрий Андреевич.

— А стоит ли их всем этим премудростям учить? — раздумчиво заметил Кузнецов. — Для них это сейчас вроде игры, а случись что — расплачиваться придется, как взрослым.

Они уже переговорили о многом. Дмитрий рассказал, как он в Туле добился, чтобы его признали годным к военной службе. Военкомат направил его старшим политруком в стрелковую часть. Был под Великополем, потом его рота оказалась в окружении, а затем — плен. Ночью вместе с двумя другими командирами сделали подкоп под ригой, в которой их заперли.

— А ты как сюда попал? — полюбопытствовал Дмитрий Андреевич, — Тоже из окружения?

— К тебе меня мальчишки привели, — улыбнулся Иван Васильевич. — А будь бы на моем месте враг?

— Ты не ответил на мой вопрос. Откуда ты? С неба свалился?

— Слышал что-либо про базу? — спросил Кузнецов.

— Что-то строят там, гонят в военный городок пленных, отец говорил, что на базовскую ветку частенько маневровый толкает нагруженные чем-то вагоны и платформы. И охрана там сильная. Но что там делают, никто пока не знает.

— Узнаем, — заметил Иван Васильевич.

— Теперь понятно, зачем ты здесь, — сказал Дмитрий Андреевич.

— Ну а раз и ты здесь, то нам, двум бывшим родственникам, сам бог велел объединиться!

— Мне нужно пробираться к фронту, — сказал Дмитрий Андреевич. — Повезет — попаду к своим… Ты ведь понимаешь, если меня схватят здесь, то не пощадят отца и мать. Я и так уже тут задержался. Вот и мальчишки рискуют…

— Бить фашистов, Дмитрий, можно и здесь, — заметил Кузнецов.

— Вдвоем с тобой? — усмехнулся Дмитрий.

— А это уж от нас зависит — быть нам вдвоем или организовать отряд…

— И первым делом сыновей в него запишем.

— Они ничего не должны знать, — сказал Кузнецов. — Еще не хватало ребятишек в войну втягивать.

— Война сама их втянула, — возразил Дмитрий Андреевич. — Не знаю, как Вадик, а Павел — одна ненависть: к фашистам, отчиму и даже к матери…

— Рослый, в вашу, абросимовскую породу.

— Хотел пришить из винтовки Ганса, ну который к Александре ходит, да я запретил, — сказал Дмитрий Андреевич.

— А ведь я не верил Шмелеву, или как там его зовут на самом деле? — сказал Иван Васильевич. — Документы у него, правда, в порядке, но нутром чувствовал, что он не наш, чужой…

— Скоро, наверное, объявится в Андреевке, — проговорил Дмитрий Андреевич. — Ленька Александре от него письмо принес, вещевой мешок с продуктами… Павел рассказал.

— Александра-то какова, а? — посмотрел на Дмитрия Кузнецов. — Может, помогала ему?

— Не думаю, — помрачнев, ответил Дмитрий Андреевич. — Она могла ничего и не знать…

— Ну-ну, защищай… А Ганс этот?

— Ганс силой к ней ворвался… Александра — тяжелый человек, собственница, но не враг, — твердо сказал Дмитрий Андреевич.

— Как воспримет Шмелев известие, что его жена сожительствует с немцем? — сказал Кузнецов.

— Пристрелит Ганса и прибежит к нам в лес, — усмехнулся Абросимов. — Куда ему еще деваться?

— Ладно, хватит темнить, Дмитрий! — сказал Кузнецов. — Ты прав, я здесь не случайно… Мы должны с тобой организовать партизанский отряд, наверняка в наших лесах бродят оказавшиеся в тылу красноармейцы. Многие из окружения в одиночку и группами пробираются к своим. Сколько может нынешняя осень нас баловать? Ноябрь, а еще крепких морозов не было. Высыпет снег — труднее будет собирать людей, да и зимой мало кто в лесу выдержит…

— Отец говорил, что через Андреевку немцы гонят к себе в тыл пленных красноармейцев, часть отправляют прямо со станции, — сообщил Абросимов.

— А ты говоришь, вдвоем будем воевать! — сказал Кузнецов. — Можно напасть и на колонну с военнопленными, можно и путь разобрать перед эшелоном.

— Вряд ли мы вдвоем с тобой что-нибудь сделаем, — возразил Дмитрий Андреевич.

— Но с чего-то, надо начинать? Как говорится, под лежачий камень и вода не течет… Ты хоть в курсе, что там, в Андреевке?

— А что там — старики да женщины с детьми, а молодые, вроде Леньки, Копченого, Лисицына, Кости Добрынина, работают на фрицев.

— А Семен?

— В батькином казино.

— Надо повидаться с ним, он ведь твой шурин. И потом, Семен — не чета Леньке. Надо его, Дмитрий, прощупать… Сначала через Варвару, что ли?

— Да, тут еще Николай Михалев, — вспомнил Дмитрий. — Этот спит и видит Леньку Супроновича в гробу! У того старые шашни тянутся с его женой, Любой… И Архип Блинов здесь.

— Он беспартийный, а немцы таких охотно используют в своих целях… — задумчиво проговорил Кузнецов. — Людей мы наберем. Не сразу, конечно, для этого понадобится время.

Но умолчал о том, что Блинов оставлен в Андреевке по особому распоряжению.

— Как ни крути, а без ребятишек нам не обойтись, — вздохнул Дмитрий. — Соваться в Андреевку не стоит, слишком большой риск. А ты ведь был в поселке, встречался с кем-нибудь?

— Того, с кем я там встречался, никто не должен знать, — ответил Кузнецов. — Даже ты, Дмитрий. Пока это единственная для меня зацепка. А чем Андрей Иванович занимается?

— Все тем же — путевой обходчик, — ответил Дмитрий Андреевич. — Сидит в будке и…

— …эшелоны считает, — подхватил Иван Васильевич. — А ты знаешь, Дмитрий, это великолепно! Неужели он не заметил, что немцы привозят на базу?

— Ты сам с ним поговори…

— Пока никто не должен знать, что я тут, — нахмурился Иван Васильевич. — Даже он. Я ребят предупредил, чтобы молчали.

— Значит, с сегодняшнего дня я поступаю в твое распоряжение? — сказал Дмитрий Андреевич. — Ты, наверное, уже полковник?

— Капитан я, Дмитрий.

— Что же так медленно растешь? — подковырнул Абросимов. — Дерюгин и тот тебя обскакал.

Костер подернулся серой пленкой пепла, крупная рыба всплескивала на воде. На вечернем небе появилась пока единственная яркая звезда.

— Я все же пойду, — поднялся Дмитрий Андреевич. — Нынче в ночь заступает на дежурство отец. Мы договорились повидаться. Может, через него Семена вызову…

— Пойдем вместе, — поднялся Иван Васильевич. — Какой нынче день-то?

— Суббота.

— То-то все тело просится в баню… — улыбнулся Кузнецов. — Помнишь, как мы с тобой когда-то славно парились в баньке Андрея Ивановича? Намахаемся березовым веничком, а в предбаннике жбан с холодным кваском…

— Лучше бы не вспоминал… — проворчал Абросимов. — Я уж и забыл, когда последний раз был в бане… Пожалуй, еще до войны? А так на речке помоешься с мылом или в озере выкупаешься, пока вода была терпимой. А сегодня, поди, Ганс своего хозяина, коменданта Бергера, в нашей бане парит.

— Рискнем, Дмитрий? — На обветренном лице Кузнецова появилась мальчишеская улыбка. — Чистому и помирать-то легче.

— Ты что имеешь в виду? — удивился Абросимов, он не мог всерьез поверить, что Иван Васильевич предлагает ему пойти в баню.

— У твоего дружка Михалева баня у самого леса? — развивал свою мысль Кузнецов. — Он постоит на часах, а мы с тобой попаримся.

— Ты же только что говорил, дескать, никто не должен знать…

— Никто и не узнает, кому не положено нас узнавать… — засмеялся Кузнецов. — Но друзей-то в Андреевке мы должны навестить? Баня баней, а у меня там и еще есть кое-какие дела… Рано или поздно все равно нужно с товарищами встречаться!

Дмитрий Андреевич знал, что его бывший шурин способен на самые отчаянные поступки. Как-то в тридцатых годах Иван, тогда еще сотрудник ГПУ, на полном ходу скорого поезда спрыгнул вслед за бандитом сразу за переездом. С вывихнутым плечевым суставом догнал бандита, разоружил и привел в часть. В другой раз, во время пожара на станции, один ухитрился сдвинуть с места вагон со взрывчаткой и толкать его по запасному пути до самого шлагбаума. Даже Андрей Иванович — известный в поселке силач — не смог бы такое повторить… Местные хулиганы боялись Кузнецова больше, чем милиционера Прокофьева. Еще неизвестно, остался бы жив Дмитрий, — ведь это Иван спас его тогда от ножа…

— Ты — командир, — сказал Абросимов.

— В таком случае: вперед, политрук!

— Старший политрук, — ехидно поправил его Абросимов.

4

Рудольф Бергер с Михеевым отобрали двадцать пленных красноармейцев, которые были покрепче на вид, и Леонид Супронович тут же под конвоем должен был препроводить их на базу. Переводчик для порядка задавал им вопросы о гражданской специальности, но это особенного значения не имело: нужна была грубая рабочая сила. А уж ломом и лопатой всякий может владеть, главное, чтобы силенка была.

— Вы не интересовались, есть ли среди них коммунисты, комиссары? — спросил Бергер своего помощника.

— Я думаю, коммунистов и комсостав вылущили эсэсовцы, — ответил Михеев.

Бергер выдал справку начальнику конвоя о том, что им лично отобраны для строительства военного объекта двадцать пленных, унтер-офицер козырнул и отдал конвою команду поднять и построить остальных пленных. Пока автоматчики покрикивали: «Ком, ком! Шнель, русиш швайн!» — он выяснил у коменданта, в каком населенном пункте по пути следования лучше будет переночевать. У него приказ доставить остальных пленных на перевалочный пункт, до которого еще два дня пути. Бергер посоветовал сделать остановку в Леонтьеве: там есть помещение, где можно запереть пленных на ночь.

Колонна из шестидесяти восьми оставшихся красноармейцев уныло потянулась по проселку в сторону бора. Женщины открывали калитки, выбегали на дорогу и совали бойцам сваренную в мундире картошку, краюхи хлеба, яйца. Конвойные покрикивали на них, замахивались автоматами, но делали это равнодушно, скорее, чтобы угодить рослому, с хмурым лицом начальнику с нашивками унтер-офицера. До перевалочного пункта все равно никто их кормить не будет. Пленные выглядели усталыми, повязки у раненых стали серыми от грязи, большинство было в обмотках. Некоторые шлепали босиком. У одного рука болталась на перевязи из зеленой обмотки. Они хватали подношения женщин, тут же на ходу торопливо жевали, будто боялись, что эту скудную еду могут отобрать.

Бергер и Михеев стояли у крыльца комендатуры и смотрели вслед колонне. Конвоиры с автоматами на шее курили и перебрасывались друг с другом короткими репликами, один из них изловчился и шлепнул по заду молодую женщину, которая совала в руки парням золотистые луковицы. Женщина взвизгнула, немецкие солдаты громко рассмеялись.

— Добрая русская душа, — усмехнулся Бергер. — Самим жрать нечего, а этих голодранцев подкармливают! Кстати, кто эта бабенка? — Бергер кивнул на юркнувшую в калитку стройную женщину в меховой безрукавке.

— Я выясню, господин гауптштурмфюрер, — пряча улыбку, сказал Михеев.

Невысокого роста, худощавый, с рыжеватой негустой шевелюрой и усиками под Гитлера, Рудольф Бергер был до болезненности чистоплотным, он носил в кармане алюминиевую мыльницу с душистым французским мылом. Руки он никому не подавал, а если приходилось здороваться с вышестоящим начальством, старался поскорее найти умывальник и сполоснуть ладони. Ел он всегда один, сам резал хлеб, колбасу, сыр. Садясь за стол, придирчиво рассматривал тарелки, стаканы. Наверное, брезгливость его распространялась и на женщин: два или три раза Леонид Супронович приводил к нему молодых женщин, но, немного побеседовав с ними на ломаном русском языке, Рудольф вскоре отсылал их домой. О своих подчиненных Бергер знал все, а о нем знали только, что он раньше служил в Берлине в гестапо. Была у Рудольфа еще одна странность — он любил оружие и никогда не расставался с ним. Кроме парабеллума при нем всегда был в нагрудном кармане маленький «вальтер». На стене у кровати висел заряженный автомат, который утром Ганс уносил в комендатуру и клал на тумбочку у письменного стола, чтобы был под рукой. Свое оружие Бергер чистил сам, патроны смазывал маслом, чтобы легко и бесшумно подавались из обоймы в ствол. А вот стрелял комендант почему-то редко, хотя Ганс утверждал, что он отличный стрелок и может запросто попасть в монету на расстоянии тридцати шагов.

Сергей Георгиевич Михеев был полной противоположностью своему начальнику — высокий, осанистый, с густым, зычным голосом. Подбородок с ямочкой придавал лицу переводчика добродушное выражение. Он имел офицерское звание, но предпочитал носить гражданский костюм, дескать, это помогает ему быстрее находить общий язык с русскими. Сергей Георгиевич и был чистокровным русским: маленьким мальчонкой родители увезли его во Францию, откуда его отец — кадровый военный — перебрался в Берлин, там Сергей закончил гимназию, служил на железной дороге, за два года до войны его уговорили поступить в разведшколу, а когда Германия напала на Россию, он сразу же попал на Восточный фронт переводчиком в штаб дивизии. С гауптштурмфюрером Бергером они ладили, тот усиленно изучал русский язык, интересовался фольклором, и лучшего наставника, чем Михеев, ему было бы трудно найти.

И Бергер, и Михеев еще до приезда в Андреевку знали, что здесь действовала немецкая агентура. И лишь на месте они поняли, что Андреевка не просто маленький поселок при железнодорожной станции, а наиважнейший объект, за охрану которого они теперь отвечают головой. Им же поручили отбирать для строительства и расширения бывшей советской воинской базы военнопленных. Немного позже пришло еще одно указание: усилить охрану базы. Со дня на день должна прибыть рота эсэсовцев, в распоряжение которых поступали все пленные. По опыту своей работы Рудольф знал, что ни один пленный отныне не уйдет с территории базы живым. Каждый, кто не сможет держать лопату в руках, будет уничтожен. Только таким способом сохраняется военная тайна. И Бергер был рад, что эта грязная работа — уничтожение изнуренных военнопленных — ляжет на плечи эсэсовцев.

В обязанности Бергера входило также подбирать среди русских военнопленных и местного населения людей для разведшколы, которая обосновалась в ста двадцати километрах от Андреевки, в бывшем поселке лесорубов. Раз в две недели он ездил с Михеевым на автомашине в Климово, где находился этапный лагерь военнопленных, и тщательно отбирал кандидатов. Бергер понимал, что почти каждый из них поначалу лелеял в душе мечту, попав в тыл, сдаться советским чекистам, но в школе тоже сидели не олухи. Кандидаты, отобранные Бергером, подвергались интенсивной обработке, их заставляли некоторое время попрактиковаться в тайной полевой полиции, где приходилось участвовать в облавах на партизан, пытках и расстрелах советских граждан. Только после этого тех, кто, как говорится, сжег все мосты за собой, забрасывали со шпионскими и диверсионными заданиями в тыл к коммунистам.

Михеев как-то подсказал, что Леонид Супронович — подходящая кандидатура для разведшколы, но Бергер не пожелал с ним расставаться: его помощник и здесь, в Андреевке, пройдет неплохую практику, а потом такой человек ему и самому необходим.

Пока слишком уж все было тихо в Андреевке, Рудольф Бергер понимал, что начальству в Климове было бы куда приятнее узнать, что комендант и его люди схватили и публично казнили хотя бы парочку злоумышленников. И Бергер уже подумывал, что не худо бы организовать что-либо подобное: не может быть, чтобы в поселке не осталось сочувствующих Советской власти и недовольных новым порядком… Может, пугнуть эту грудастую бабенку? Повод есть: передавала продукты вражеским солдатам прямо на глазах коменданта… Наверное, у нее крепкое белое тело и красивая грудь… А какая походка! Как это русские говорят: ступает, как пава!

— Пока одного-двух не повесим вон на том дереве, — кивнул переводчик на высокие сосны, что напротив дома Абросимова, — уважения к властям не жди.

Он прямо-таки читал мысли Бергера.

— Приведите вечером в комендатуру эту женщину, — сказал Рудольф. — Я сам ее допрошу. Кто ее муж? Коммунист, офицер?

Михеев заулыбался:

— Вы обратили внимание, какая у нее фигура? В ней что-то есть от тициановской Данаи. Не находите?

— Хорошо бы ее сначала помыть как следует в ванне, — рассеянно продолжал Рудольф. — Даная в России? Смешно…

— Я скажу, чтобы старик баню истопил, — сказал Михеев. — Впрочем, пусть она сама затопит. Хорошая русская баня с паром и веником — это прекрасно.

— Бог мой, как я соскучился по кафельной ванне! — мечтательно сказал Бергер. — Вы знаете, Михеев, у этих русских женщин даже нет приличного, тонкого белья. Хоть пиши в Берлин Минне, чтобы свое прислала… — Он коротко хохотнул. — Минна — это моя жена.

— С простонародья что возьмешь? В Андреевке фельдшер без медицинского образования, завклубом ходит в смазных сапогах и говорит: «Наше вам!» Ни одного интеллигентного человека, сплошное хамье! — заметил Михеев. — Удивляюсь, что медведи по улице не ходят!..

1

К вечеру занепогодило, белесая пелена облаков заволокла большую часть неба. Ледяной ветер гонял по проселку листья, шуршал в мертвой траве, на огородах высились кучи ржавой картофельной ботвы. На жердине забора покачивался глиняный кувшин. Десятка два изб тоскливо глядели немытыми стеклами на небольшую речку, за которой виднелся порыжевший луг. На пригорке громоздился длинный деревянный скотник, вместо стекол в рамах желтели свежие доски, у обоих выходов возвышались кучи навоза. За скотником сквозил, просвечивая, смешанный лес.

Два конвоира неспешно шагали навстречу друг другу вокруг скотника, крепкие, с короткими голенищами сапоги смачно вязли в навозной жиже. Пленные — шестьдесят восемь человек — лежали вповалку, запах навоза перемешался с запахом пота. Уставшие за длинный переход люди почти не шевелились, многие уже провалились в неспокойный сон, другие негромко переговаривались. Слышно было, как чавкали снаружи сапоги охранников, да протяжный стон колодезного ворота врывался в отрывистую немецкую речь.

Начальник конвоя вместе с солдатами расположился в самом просторном доме, хозяев выгнали вон. Перед тем как лечь спать, он еще раз обошел надежно запертый скотник, потрогал крепко приколоченные по его приказу доски на окнах и, поеживаясь в заблестевшем под дождем плаще, повернул к дому, где готовился ужин. Сегодня посчастливилось разжиться двумя гусями — их прятали в бане, — а бывает, и паршивой курицы не добудешь. Впрочем, картошки сейчас вволю, и соленые грибы к ней всегда найдутся.

Часовые разошлись в разные стороны, чтобы через несколько минут встретиться на этом же самом месте, от дождя навозная жижа запахла еще острее, подошвы сапог отрывались от нее с противным квакающим звуком. Из скотника доносился разноголосый храп, шуршала солома, кто-то жалобно стонал во сне. Услышав негромкий сдавленный вскрик, один из охранников прибавил шагу, завернул за угол, и тут же его обмякшее тело сползло по стене. Высокий мужчина опустил железный шкворень и машинально вытер пот со лба.

— Молодец, Дмитрий! — похвалил его появившийся рядом Кузнецов. — У тебя рука тяжелая, как у отца.

— Их только двое? — спросил Абросимов.

— Один черт знает, когда у них смена караула! — быстро произнес Иван Васильевич. — Надо пошевеливаться.

Дмитрий Андреевич засунул шкворень в скобу, поднатужился, и запор затрещал.

— Тише! — шикнул Кузнецов.

— Шкворень согнулся, — прошептал Дмитрий Андреевич. — Что делать?

— Давай вдвоем!

Они навалились на шкворень — из толстой балки выскочила скоба. Абросимов, не удержавшись, сунулся носом в плечо Кузнецова.

— Давай фонарик! — приказал тот.

Распахнув дверь, он осветил колеблющимся пятном света проснувшихся и сгрудившихся у выхода людей. Они слепо щурились, некоторые прикрывали глаза руками.

— Времени в обрез, — властно заговорил Иван Васильевич. — Охранники убиты, без лишнего шума все за мной.

— Господи, наши! — вырвалось у кого-то.

— Ребята, наши! Партизаны!

— Обо всем поговорим в лесу, а сейчас ни слова! — строго предупредил Кузнецов. — Двое снимут форму с убитых часовых. Командиры есть среди вас?

Одному из троих, выступивших вперед, он протянул трофейный автомат:

— Пользоваться умеете?

— Умею… Чесануть бы по этим гадам, которые нас вели… — сказал тот, бережно принимая оружие.

— Вас и всего-то двое? — удивился кто-то, присмотревшись в сумраке.

— Говорят, один в поле не воин, — усмехнулся Иван Васильевич. — А двое, как видите, уже сила!

Они быстро углубились в лес. Пленные, озираясь и все еще не веря в свое спасение, спешили вслед за Абросимовым. Шествие замыкали Кузнецов и назвавший себя старшим лейтенантом Егоров.

— Вот уж не чаяли быть на свободе! — возбужденно говорил Егоров. — Страшная это штука — плен: кажется, не такая уж и большая охрана, можно бы сговориться и напасть, но люди не верят друг другу, боятся. С двумя хлопцами договорились бежать, когда поведут через лес, но в самый последний момент охранник одного прикладом огрел по спине, так что нога отнялась, — они его пристрелили, а второй испугался…

— У вас еще будет, старший лейтенант, возможность проявить себя, — сказал Кузнецов.

2

В начале декабря 1941 года Яков Ильич Супронович зазвал к себе Абросимова.

— Ты чего же, сват, не заходишь? — упрекнул он Андрея Ивановича. — Иль мы не родственники? Загордился?

— Чем мне гордиться-то? — хмыкнул Абросимов. — Это ты развернул дело, хозяин! А я как был путевым обходчиком, так им и остался, грёб твою шлёп!

— Жить-то надо, Андрей Иванович, — говорил Яков Ильич, пригубливая рюмку со шнапсом. — Мы с тобой немцев не звали сюда, а коли наши смазали пятки салом и побегли аж до самого Черного моря, не вешаться же нам с тобой? Меня не притесняют, да и тебя пока не трогают… Жить и при них можно, вон я какую опять торговлишку развел! И никто мою инициативу не сдерживает, не то что раньше — паршивая столовка для приезжих и никакого дохода ни мне, ни государству. Как ни крути, Андрей Иванович, а частная инициатива — великое дело. Когда все свое и доход твой, работать-то приятнее, хочется все как лучше, и в лепешку расшибешься, чтобы клиенту угодить. А кто в выигрыше? И я, и клиент. Потому как вместо перловки и биточков с макаронами я ему предложу чего-нибудь получше. Торгуй, богатей, наживай капитал. При нонешней-то власти почет тебе и уважение за это, как и должно быть.

— И то гляжу, раньше-то еле поворачивался, да и в столовке тебя было не видать, а теперича забегал, засуетился! — усмехнулся в седую бороду Андрей Иванович. — Самолично коменданту коньячок со шпротами на подносе подаешь.

— Живое доходное дело, оно и сил прибавляет, — сказал Яков Ильич, виду не подав, что слова Абросимова задели его за живое.

Они сидели в верхней маленькой комнате, где обычно обедали старшие чины комендатуры. Супронович выставил бутылку шнапса с хорошей закуской. В небольшое окошко, из которого был виден белый купол вокзала, с порывами ветра ударяли мелкие снежинки. Наконец-то после затяжной осени запахло зимой. Морозы еще не остановили Лысуху, но по утрам у берегов белела ледянистая кромка. А снегу пока мало…

Андрей Иванович перевел тяжелый взгляд на Супроновича. «Крепок еще!» — подумалось тому.

Как-то подвыпивший Ганс на потеху Бергеру подзадорил старика на лужке возле дома:

— Русский Иван ошень слабый против немца! — И подтолкнул его: — Давай бороться, папашка?

Андрей Иванович снял пиджак, неторопливо закатал рукава ситцевой рубахи и по русскому обычаю схватился с беловолосым верзилой крест-накрест. Минуты три они топтались на траве, сапогами взрывая луг до черной земли, — молодой Ганс был силен, ничего не скажешь. Чувствуя, что начинает задыхаться, Абросимов поднатужился, присел и, будто мешок с отрубями, перекинул через себя немца. Ганс с каким-то утробным звуком шмякнулся наземь и не сразу поднялся: от боли и бешенства — он ушиб плечо — у него побелели глаза. Сначала он встал на колени, затем на ноги, секунду пристально смотрел на Абросимова, потом улыбнулся, протянул широкую ладонь и сказал:

— Ты есть тут чемпион… — Не найдя слова, повел рукой вокруг. — Я есть чемпион Шварцвальда! — И потыкал себя пальцем в грудь.

Но Абросимов знал: схватись с ним Ганс еще раз — дыхания не хватило бы сладить, и так в правом боку закололо, а сердце колоколом забухало…

— Мой бог, какой позор, — с презрением сказал денщику по-немецки разочарованный Бергер: он ожидал совсем другого. — Потерпеть поражение от старика! Я не верю, что ты был чемпионом.

— У меня есть диплом, — сконфуженно оправдывался Ганс.

— Пристрели его! — приказал гауптштурмфюрер. — А то ведь растреплет всем, что положил на обе лопатки чемпиона… Русский не может победить немца, Ганс!

Хотя Абросимов и не понимал немецкого языка, он догадывался, о чем они толкуют… Однако на этот раз пронесло. Поразмыслив, Бергер решил, что не стоит так поступать с русским. Это озлобит односельчан, подорвет доверие к освободителям.

— Хорошо, Ганс, — сказал он. — Будем считать, что это произошло случайно, но, если честно говорить, ты меня разочаровал…

— Так сказывай, Яков Ильич, зачем позвал, — сказал Абросимов. — Я тебя, слава богу, знаю: даром не любишь угощать.

— Мы же с тобой как-никак родственники, — заметил Супронович.

— А ты и родственников особо не балуешь… Вон внук твой бегает по поселку в драных портках, а Семен с подносом шастает в казино… тьфу, слово-то какое-то нерусское, грёб твою шлёп!

— Семену я не указ, — помрачнел Яков Ильич. — На базу прорабом не хочет, хоть он и кумекает в строительном деле. Я бы его в долю взял, так тоже выкобенивается… Варвара ему на мозги капает! Ночная кукушка кого хошь перекукует. И чего ей новая власть не по нраву? Сенька на базе большую деньгу заколачивал бы: прорабы и инженеры у них в почете. А Варька все назад оглядывается, думает, снова над поселковым Советом красный флаг заколышется…

— Наполеон Бонапарт Москву взял, а потом все одно из России за милую душу со своим беспортошным воинством драпал!

— То Бонапарт, а эти насовсем пришли, Андрей Иванович, — придал своему голосу убежденность Супронович. — Тебе надо это понять.

— Да когда такое было, грёб твою шлёп, чтобы русский человек под басурманом находился?

— Было, Андрей Иванович, было… — усмехнулся Яков Ильич. — Вспомни татарву. Считай, двести лет татарские кони нашу землю топтали! И в ком из нас теперь нет хоть капли татарской крови? Иногда оно и полезно, застоявшуюся-то кровь иноземной разбавить…

— Во-во! В самую точку! — ухмыльнулся Абросимов. — В тебе-то ее, похоже, хоть отбавляй!

— Ну шути, шути, Андрей Иванович, — жестко сказал Яков Ильич. — Бергер давно бы попер тебя из твоего собственного дома, коли бы я за тебя не поручился…

— А говоришь, новая власть хорошая! Что же ты хочешь от меня, заступник?

— Бросай свою дурацкую будку с переездом и иди ко мне в компаньоны, — сказал Супронович. — В будке посидит кто-нибудь другой, а ты будешь кум королю — на лошадке разъезжать по деревням и заготовлять для моего заведения сельскохозяйственный продукт и прочее.

Андрей Иванович хотел было послать свата ко всем чертям, но вовремя остановился: чем немцам служить на железной дороге, может, и впрямь лучше идти к Супроновичу? Компаньоном…

— А должность-то у меня вроде извозчичья?

— Не скажи, Андрей Иванович, — ласково заговорил Яков Ильич. — Будешь получать хороший процент, возьму тебя в долю… Что ни говори, у нас с тобой внуки общие.

— Чего заготовлять-то? Один петух в поселке остался да вонючий козел… Все освободители, грёб твою шлёп, прибрали к рукам! Погляди, как лес кругом валят? И все в свою Германию. Эшелон за эшелоном! Глаза бы не видели.

— Немцы — народ хозяйственный, — вставил Супронович.

— Грабители они, грёб твою шлёп! — стукнул кулаком по столу Андрей Иванович. — Готовы догола раздеть всю матушку-Россию!

Яков Ильич опасливо поглядел на дверь: чего доброго, на улице услышат…

— А ты подумай, Андрей Иванович, — сказал он. — С Бергером я договорюсь, дадут тебе… аусвайс… то есть документ с печатью, и езди себе с богом. Лошадь в стойле застоялась… Мужик ты оборотистый. Большим хозяйством обзаведешься, ежели не будешь сидеть сложа руки у своей путевой будки. Вспомни, до революции ты был тут самым крепким хозяином.

— После тебя, — заметил Андрей Иванович.

Он еще не задумывался, как и что, но кое-какие мысли забрезжили в его голове… А живуч в человеке червячок стяжателя, накопителя! Дремал себе до поры, до времени, а время пришло — и зашевелился… Вон как Яков Ильич развернулся! Три лошади в конюшне, две коровы, пять боровов жиреют на отходах казино, куры, утки. Да и сынок его, Ленька, все в дом тащит. Бергер даже отдал ему свой помятый в дорожной аварии небольшой автомобиль марки «оппель». А у Бергера теперь пятнистый «мерседес». И три мотоцикла с колясками постоянно дежурят у комендатуры. Чувствуется, прочно они тут обосновались. Обо всем этом подумывал Андрей Иванович, сидя в гостях у свата. Вспомнил, как и сам, проходя, бывало, мимо бывших своих домов, с болью примечал: у одного крыша протекала, у другого крыльцо почти сгнило… Потому что людям даром досталось. А когда своими руками соберешь избу по бревнышку да двадцать раз каждую балку примеришь и половничинку, тогда и смотришь за всем в оба глаза…

— Слышь, сват, хожу мимо бывших домов-то своих — сердце кровью обливается, — начал издалека Абросимов. — Стекла выбиты, ребятишки нагадили на полу, крыша течет…

Яков Ильич с полуслова понял.

— Дома-то твои, — сказал он. — Тем и хороша новая власть, что отобранное коммунистами добро снова хозяевам возвращает. А бумаги тебе в комендатуре Ленька выправит…

— Ему? За какие такие заслуги? — входя в комнату, сказал Леонид. Судя по всему он какое-то время подслушивал за дверью. — Ты верно, батя, сказал: наши освободители возвращают конфискованное Советами добро своим друзьям. А вот друг ли нам Андрей Иванович или нет, мы с тобой покудова не знаем.

— Андрей Иванович — наш родственник, — заметил Яков Ильич.

— С тобой, Ленька, хучь ты и корчишь из себя начальника, я, как говорится, на одном гектаре… — насупив брови, ругнулся Абросимов.

— Слышал, как он со мной? — Леонид повернул чисто выбритое лицо к Абросимову. — А ведь я могу тебя под монастырь подвести. Мне это ничего не стоит. Сын твой Дмитрий — оголтелый коммунист, сколько он тут в семнадцатом напакостил! Зять Дерюгин — подполковник Красной Армии, к тебе на легковушке приезжал. Бывший зять Кузнецов — гэпэушник, Варька и Алена — комсомолки…

— Андрей Иванович зятьев не выбирал, — вступился Яков Ильич.

— А ты, Яков, не встревай, — метнул на него сердитый взгляд Абросимов. — Мне охота послушать твоего сынка.

— Родственнички теперь, папаша, тоже разные бывают, — продолжал Леонид. — Возьми хоть родного братана Сему. Имеет хорошую специальность, а придуривается тут у тебя в казино. Кстати, Бергер обратил внимание, что почтительности для официанта у него маловато. А чего, спрашивается, рыло от новой власти воротит? Все Варвара…

— Сдалась тебе Варвара, — покачал головой Яков Ильич. — Не лезь ты, Леня, в наши дела.

— Дела у нас теперь, папаша, общие: капитал делать и коммунистическую сволочь искоренять!

— Гляди ты, из лагеря вернулся тише воды, ниже травы, а теперя расфуфырился! — усмехнулся Абросимов. — А не думал ты, Ленька, что с тобой будет, ежели наши вернутся?

— Наши! — хмыкнул тот. — Наши уже пришли! И навек.

— Может, скоро нас, русских, заставят кудахтать по-ихнему? — спросил Абросимов.

— Не серди меня, Андрей Иванович, — ласково улыбнулся Леонид. — Вроде умный мужик, а лезешь на рожон!

— Русский я, грёб твою шлёп! — вырвалось у Абросимова. — И никогда под немецкую дудку плясать не стану!

— Вот тебе! — метнул на отца сердитый взгляд Леонид. — Не трожь родственников, не обижай односельчан, а они что говорят? Да за одни эти речи можно к стенке ставить!..

— Не ори, — спокойно одернул сына Яков Ильич. — Всех переколошматишь, дурак, с кем останешься? Немцы-то поумнее тебя, стараются наладить отношения с населением, а ты автоматом трясешь.

— Вот именно, пока трясу, — сбавил тон Леонид и бросил насмешливый взгляд на Абросимова: — Ружье с патронами сегодня же сдай. Или на тебя приказ коменданта не распространяется?

Андрей Иванович секунду смотрел Леониду в глаза, потом небрежно отодвинул его в сторону и вышел из комнаты. Полицай выскочил вслед за ним и с лестницы крикнул:

— Чего там твои внуки у Бергера под ногами путаются? Отправь их в деревню к родичам. А лучше, ежели вы переберетесь в другой дом… Ты же теперь домовладелец!

Ничего не ответил ему Абросимов, а вечером отнес одностволку в комендатуру, двустволку с патронами он еще раньше припрятал в дровяном сарае. Спать на сеновале стало холодно. Уже в сумерках Андрей Иванович вставил стекла в когда-то принадлежавшем ему доме, затопил русскую печку и перетащил туда вместе с Павлом и Вадимом матрасы, одеяла, постельное белье. Ефимья Андреевна в плетеных корзинах на коромысле принесла чугуны, посуду, необходимую кухонную утварь. Ганс, посмеиваясь, наблюдал за ними, однако не воспрепятствовал даже увести со двора корову, лишь приказал, чтобы молоко приносили каждое утро. Бергер по утрам пьет кофе со сливками.

На другой день Абросимов сообщил новому начальнику станции Самсону Моргулевичу, что больше работать на переезде не будет, потому как переходит к Супроновичу на новую должность. Носатый Моргулевич поморгал красноватыми глазами — или с вечера крепко выпил, или всю ночь не спал — и тоскливо проговорил:

— А куда мне податься, Андрей Иванович? Глаза бы не глядели, везут и везут добро наше в проклятую Германию! Да что добро — парней и девчат, будто скотину под запором, отправляют в теплушках. Как ты думаешь, Иванович, — понизив голос и почти касаясь его уха огромным бугристым носом, спросил Моргулевич, — придет такое времечко, когда оттуда повезут награбленное у нас добро обратно?

— Я не господь бог, — проговорил Абросимов. — Откуда мне знать, что будет?

— Это я так, к слову, — вдруг смутился Моргулевич. — Наше дело маленькое: сиди на шестке и не кукарекай.

— Смирному петуху скорее шею свернут, — заметил Андрей Иванович. — Чего тут остался?

— Я должен был уехать на дрезине с путейцами, — понизив голос, заговорил Самсон, — да Ленька, сволочь, все так подстроил, что мы застряли тут…

— Не слыхал я твоих речей, — сказал Андрей Иванович, — что-то туг на ухо стал… — и, позабыв отдать начальнику пояс с флажками и петардами, зашагал к Супроновичу.

3

Рудольф Бергер рвал и метал. Он бросал в лицо вытянувшемуся перед ним офицеру самые обидные слова, но тот с поглупевшим лицом и оловянными глазами тупо молчал. Молчали и остальные охранники. Чтобы сбежала столь многочисленная группа пленных — такого еще не было. Ну один, двое-трое, случалось, решались на побег, так их быстро ловили с собаками. А тут, как назло, не было при конвое ни одной овчарки! Рудольф понимал, что побег совершен на подведомственной ему территории и в какой-то мере отвечать перед высоким начальством придется и ему. Вот и кончилась его спокойная жизнь!

Рудольф приказал согнать к скотнику жителей деревни Леонтьево. Скоро перед ним угрюмо толпились человек сорок стариков, женщин, подростков. Был среди них один молодой мужчина с деревяшкой вместо ноги.

— Ничаво мы не слыхали, — говорил инвалид. — Был дожж, электричества нетути, спать ложимся рано.

Михеев переводил Бергеру ответы. Глядя на серую, безликую толпу, тот понимал, что деревенские вряд ли были помощниками беглецам: тут и раньше останавливались на ночлег колонны с пленными, и никогда ничего подобного не случалось…

— Расстрелять каждого…

Он на секунду задумался: ему не раз приходилось приговаривать к смерти людей вот так, без суда и следствия, и всегда в такие моменты он чувствовал себя маленьким фюрером, властным над жизнью и смертью людей. Это чувство было сродни легкому алкогольному опьянению, когда тебе кажется, что ты могуч и все можешь. Не наделенный большой физической силой, высоким ростом, Рудольф тем не менее умел заставить себя уважать. В своем подразделении он стрелял лучше всех, за что и был на какое-то время зачислен в охрану Гитлера. Это было в годы дипломатических переговоров фюрера с западными лидерами. Рудольф восхищался поведением Гитлера: осенью 1938 года фюрер разговаривал с убеленным сединами британским премьер-министром Чемберленом, как с мальчишкой. Никогда в жизни не летавший на самолетах, старик прилетел в Мюнхен, где его встретил Риббентроп. Бергер был на аэродроме и видел, как вытянулось морщинистое лицо британского премьера, который уже приготовил речь для самого Гитлера. С аэродрома Чемберлена со свитой доставили на поезде в Берхтесгаден, где в уютном доме в синих горах уединился фюрер с Евой Браун. Чопорный англичанин, собаку съевший в дипломатии, был фюрером сразу поставлен на место. Рудольф стоял у самой лестницы в доме, где фюрер назначил встречу Чемберлену. Гитлер спустился всего на несколько ступенек и, стоя наверху, ожидал поднимавшегося к нему старика, с которого слетела вся его британская спесь. Находившийся всего в каких-нибудь двух метрах от фюрера, Рудольф с благоговением смотрел на своего кумира: холодные глаза Гитлера без всякого почтения смотрели на Чемберлена, что-то бормотавшего по-английски… А как фюрер разговаривал с французским лидером Даладье! С делегацией чехов он даже не пожелал встретиться, а ведь в Берхтесгадене шел дележ Чехословакии… Фюрер во всем был примером для Рудольфа, он и усики отпустил, чтобы походить на него. И кто знает, если бы не дикий случай, карьера Рудольфа Бергера сложилась бы совсем по-другому… Его непосредственный начальник в берлинском гестапо Франц Гафт тоже увлекался стрелковым спортом. Уже когда началась война с Россией, состоялись состязания стрелков. В числе первых шли Бергер и Гафт. И что стоило Рудольфу уступить звание чемпиона Францу! Нет, он выложился весь и победил. Его поздравил сам группенфюрер, вручил знак чемпиона, и Бергер был на вершине счастья. А через две недели этот же группенфюрер на большом совещании гестаповцев заявил, что на Восточном фронте совершается история великой Германии и там сейчас место самых достойнейших работников управления… В числе других он назвал и фамилию Рудольфа. По тому, как злорадно улыбнулся Гафт, Рудольф понял, что это его работа…

И вот в затерянной в лесу деревеньке он вершит суд над русскими рабами, иначе он не мог назвать этих плохо одетых людей. Сейчас он произнесет страшные слова, и его помощники выхватят из этой серой толпы пять или десять человек и расстреляют у скотника. Так сколько — пять или десять?

— …Каждого пятого! — закончил он.

Ничто не дрогнуло в лицах равнодушно смотревших на него людей. Они молча стояли и провожали взглядами обреченных, которых выхватывали из толпы полицаи. Среди них были женщины, два подростка. Полицаи поставили восьмерых к бревенчатой стене скотника, местами забрызганной навозной жижей, и тут толпа зашевелилась. К Бергеру, прихрамывая, шел инвалид. Деревянная нога его, поскрипывая, глубоко вдавливалась в мокрую землю. Жестикулируя рукой, он стал что-то быстро говорить Михееву, острый кадык на его заросшей светлым волосом шее двигался.

— Что ему надо? — нетерпеливо спросил Рудольф. Михеев как-то странно посмотрел на него и отвел глаза в сторону.

— Он говорит, что у Феклы — она третья справа — шесть детишек останутся сиротами, так пусть вместо нее его, Егора Антипова, убьют.

Не смог скрыть своего изумления и Рудольф. Мелькнула было мысль поставить и калеку к стенке, но Бергер не любил менять своих решений.

— Кончайте! — махнул он Супроновичу.

Автоматная очередь разорвала зловещую тишину над деревней, с ближайших берез сорвалась стая галок и, громко крича, суматошно полетела прочь. Полицаи, держа автоматы на изготовку, приблизились к упавшим на землю людям и стали пристреливать раненых.

— Так мы будем всегда поступать с теми, кто помогает и укрывает партизан, — глухо уронил Михеев.

Инвалид отвел изменившийся взгляд от убитых односельчан и что-то снова сказал. Поймав вопросительный взгляд Бергера, Михеев перевел:

— Он говорит, никто в деревне и в глаза-то не видел ни одного партизана.

И тут дотоле безмолвная и, казалось, равнодушная толпа вдруг дрогнула, зашевелилась, распалась и разразилась истошными воплями: кричали, выли, заламывали руки женщины. Старики и подростки стояли молча, лица у них окаменели, лишь инвалид угрюмо смотрел прямо в глаза коменданту. И в его взгляде было столько нечеловеческой ненависти, что Бергер помимо своей воли выхватил из кобуры парабеллум и несколькими меткими выстрелами надвое расщепил деревянную ногу калеке.

4

В небольшое окошко бани пробивался голубоватый лунный свет, лица людей, сидящих на низких скамейках, казались мертвенно-бледными, пахло сыростью и прелым березовым листом. На полке белел оцинкованный таз, в углу громоздилась железная бочка, под ногами хрупали сухие листья, слетевшие с веника.

В тесной бане Михалева собрались сам хозяин, бухгалтер Иван Иванович Добрынин, Семен Супронович и Иван Васильевич Кузнецов. Лейтенант Вася Семенюк — из тех военнопленных, которых вызволили в Леонтьеве, — дежурил на улице. Свет не зажигали, не курили. Сосновая ветка царапала дранку крыши.

— …Я вас не неволю, — говорил Кузнецов, досадуя, что из-за темноты не может видеть глаза присутствующих. — Наше дело безусловно опасное, все мы рискуем головой. Можно, конечно, затаиться, как мышь под веником, и переждать все напасти, но такая позиция унизительна для советского человека. Вся страна поднялась на борьбу с фашистами — и млад, и стар. Повсюду в тылу врага создаются партизанские отряды, есть такой отряд ив нашем районе… Но без помощи населения партизанам действовать трудно…

— За эту самую помощь в Леонтьеве расстреляли восемь человек, среди них женщины и ребятишки, — вставил Михалев. — А они и в глаза-то партизан не видели…

— О чем это говорит? — подхватил Кузнецов. — У немцев под расстрел или петлю можно попасть и не помогая партизанам.

— За что меня у поселкового Совета выпороли? — подал голос Добрынин. И повернулся к Семену: — Твой братец!

— Откуда в нем столько злобы? — раздумчиво заметил Семен. — У него рука не дрогнет и меня пристрелить, если что… Требует, чтобы я пошел работать прорабом на базу! Грозился силком туда отвести. Не пойду!

— А вот и зря, — осадил его Иван Васильевич. — Завтра же с братцем иди в комендатуру и предложи свои услуги… — Он обвел взглядом едва проступавшие в сумраке лица. — В том-то и будет состоять ваша помощь нам, партизанам, что вы станете сотрудничать с немцами, войдете к ним в доверие… Нам нужна информация о том, что творится на базе. Что они там строят? Для чего? Что будут хранить на складах? Не исключено, что строят подземный завод. Все это мы должны знать, дорогие товарищи! Это просто замечательно, Семен Яковлевич, что ты там будешь прорабом.

— Ко мне Ленька уже два раза приходил, — вступил в разговор Добрынин. — Выходи, говорит, хромой черт, на работу в контору, а то еще раз шкуру с задницы спущу. Немцы без бухгалтерии тоже, видно, не могут обойтись.

— Работая с немцами в комендатуре, вы, Иван Иванович, многое будете знать, — сказал Кузнецов. — Отчеты, документация… Наверняка будете иметь доступ к бланкам и печатям. Вы даже не представляете себе, как это для нас ценно!

— Для нас… — повторил Николай Михалев. — А много ли вас? Митька Абросимов, ты да этот коротышка, что в огороде стережет?

— С вами вместе и то уже шесть человек! — улыбнулся Иван Васильевич. — А это сила!

— Я еще согласия вступить к вам не давал, — хмуро уронил Михалев.

— Зло держишь за прошлое? — совсем близко придвинулся к нему Иван Васильевич, стараясь поймать его взгляд. — Жизнь — штука жестокая, и не тебя одного бьет по голове. Так что ж теперь, идти к немцам на поклон и стать таким же холуем, как Ленька?

— Этого гада я своими руками… — Михалев сжал и разжал кулаки, — задушу!

— И мой гаденыш связался с ними, — понурив голову, сказал Добрынин. — Батьку розгами секли, а он стоял и ухмылялся…

— Чем ты сейчас занимаешься? — повернулся к Михалеву Иван Васильевич. — Шоферишь? На базе?

— Ленька меня загнал на лесоповал, чтобы с моей Любкой сподручнее было миловаться… — выдавил из себя Николай.

— А как Яков Ильич? — Иван Васильевич повернулся к Семену: — Тоже на службе у немцев?

— Бате лишь бы выгода, он и черту рад услужить, — ответил Семен. — Торгует, заготовляет. Ленька подбивает его публичный дом открыть для господ офицеров.

— С полицаями сотрудничает?

— Этого нет, — сказал Семен. — И Леньку осуждает, мол, не зарывайся, мало ли что может случиться. Потом все аукнется.

— Умный у тебя отец, — усмехнулся Кузнецов.

— Так что с моим иродом-то делать? — спросил Добрынин. — Стыдно людям в глаза смотреть: сын — полицай!

— Придется пока смириться, Иван Иванович, — сказал Кузнецов. — Вам будет больше доверия от немцев. С сыном не ссорьтесь, не злите его. Будьте с ним помягче, глядишь, и он кое-какую информацию полезную для нас сообщит.

— Толковал, что, может, в разведшколу пошлют и офицерское звание присвоят… Только трус он, против немцев не стал воевать и против своих не будет.

— Ну, вы лучше знаете своего сына, — сказал Кузнецов. — Если он трус, тем легче будет с ним сладить…

— Мы тут чего-то замышляем, — заговорил Михалев, — а немцы почти всю Россию захватили!

— Это тебе бабка Сова нашептала? — продолжал Кузнецов. — Вы же умные люди, неужели не понимаете, что фашисты запугивают вас?

— То, что они в Андреевке, это тоже выдумка? — возражал Николай. — Уже и не знаешь, кому верить!

— Я сегодня днем слушал наше радио, — спокойно заговорил Иван Васильевич. — Москва, товарищи, наша! Сопротивление фашистов сломлено, они оставили Крюково! В этом бою наши воины захватили шестьдесят танков противника, больше сотни автомобилей и много другой техники и вооружения… Перешли в наступление и наши части на истринском направлении! — Он обвел присутствующих сияющими глазами. — Я думаю, что это начало великого бегства гитлеровцев от столицы! Теперь правдивую информацию о положении на фронтах вы будете регулярно получать от нас. Население должно знать правду, а не слушать геббельсовскую брехню!

— Вон оно как, оказывается, закрутилось! — покачал головой Добрынин. — А мой-то дурачок решил, что немцы сюда навек заявились.

— А что я могу сделать на лесоповале? — спросил Николай Михалев.

— Отсидеться в тишке в такое время никому не удастся, — продолжал Иван Васильевич. — Ты, Коля, будешь нашим связным. Когда нужно будет, мы тебя найдем… Кстати, узнай, много ли леса идет на базу.

Николай промолчал.

— И еще одно: собрал я вас, потому что доверяю. А кто сомневается или боится, лучше сразу скажите…

— Значит, мне идти в ихнюю комендатуру? — спросил Добрынин.

— Идите, Иван Иванович, и старайтесь, чтобы комендант увидел ваше усердие, — ответил Кузнецов. — А вот когда войдете к ним в доверие, мы и начнем действовать.

— А чего тут нет Андрея Ивановича? — спросил Михалев.

— Тут много кого еще нет, — отрезал Иван Васильевич. — Чем меньше вы будете знать про других, тем лучше… Всякое может случиться. Заподозрят кого-либо из вас — возьмем в отряд, а пока… работайте, завоевывайте доверие — это главное сейчас.

— Тут завклубом звал меня в самодеятельность, — вспомнил Семен. — Готовит для немцев концерт силами местных талантов… Я его подальше послал.

— Что ж, значит, Архип Алексеевич продался немцам, — проговорил Кузнецов. — А ты выступи в концерте, Семен. На пару с братом.

— Шутите?

— Да нет, я серьезно, — сказал Кузнецов.

Один за другим, низко пригибаясь в дверях, уходили из бани. Иван Васильевич задержал Семена.

— Придется учиться науке лицедейства, — сказал он. — Раз Ленька советует идти работать на базу, значит, верит, что ты в душе с ними… Возьми себя, Семен Яковлевич, в руки, не ссорься с братом.

— А чего же я тогда упирался, как бык? — возразил Семен. — Ленька мне и в полицаи предлагал, и начальником станции.

— Скажи, что присматривался, мол, прочно ли немцы осели в России, не побегут ли назад. А теперь наконец понял, что Советской власти капут. Думаю, что будет звучать вполне правдоподобно.

— Есть одно «но»… — замялся Семен. — Жена, Варя. Люто ненавидит их… И вдруг я… Может, сказать ей?

Иван Васильевич крепко взял его за плечо, развернул к себе, будто вонзил в его глаза свои сузившиеся черные зрачки:

— Никогда и ни при каких обстоятельствах никому ни слова: о твоей связи с нами никто не должен знать. Даже Варвара.

— Ох, уйдет от меня жена, — вздохнул Семен.

— Ладно, мы с Дмитрием что-нибудь придумаем, — успокоил его Кузнецов. — А пока — могила. Вот насчет своего хорошего отношения к немцам распространяйся сколько угодно. И помни, сейчас нет для нас человека в Андреевке ценнее, чем ты.

Они крепко пожали друг другу руки, и Семен скоро растворился в темноте. К Кузнецову неслышно подошел лейтенант Василий Семенюк. Он и впрямь был небольшого роста и в белом сумраке походил на подростка.

— Разрешите, товарищ капитан, ликвидировать эту гниду — Бергера? — поеживаясь, сказал Семенюк. — Я ему приготовил гранатку в окно, а?

— В Андреевке пока не должно быть совершено ни одной диверсии, — сухо ответил Кузнецов. — Зарубите это себе на носу, лейтенант!

Уже не первый раз Семенюк вызывался на опасные операции, видно, парень боевой, рвется действовать. Ивану Васильевичу хотелось испытать Василия на деле, но все не было подходящего случая. Пока он назначил его своим помощником по разведке. Партизанский отряд был создан. Начальником штаба стал старший лейтенант Григорий Егоров. Дмитрий Абросимов был заместителем и политруком. Землянки вырыли в глухом Мамаевском бору, который примыкал к топкому болоту. Группы по пять — восемь человек каждый день выходили на разведку в окрестные деревни, иногда углубляясь на двадцать — тридцать километров. Возвращались не с пустыми руками: приносили муку, сало, соленые грибы, лопаты, топоры, керосин в бидонах. Многие сменили рваное обмундирование на тужурки, телогрейки, суконные полупальто — крестьяне, чем могли, делились с партизанами. Всем был отдан строгий приказ командира — Кузнецова: не вступать ни в какие стычки с фашистами. Впрочем, в этой глухой местности их было мало, в основном они держались поближе к большакам и железнодорожным станциям. В дальних деревнях, в которые немцы наезжали изредка, еще можно было разжиться кое-чем из продуктов. На колхозных полях осталось много картошки, и специальный продотряд до снегопада запас картошку на всю зиму. Группа, которой руководил Семенюк, однажды привела в лагерь худую одичавшую корову.

Сначала хотели ее зарезать, потом решили оставить, глядишь, молоко будет, только нужно ее как следует подкормить. Нашлись энтузиасты и накосили на болоте травы, позже обнаружили неподалеку одонок. Сначала буренку привязывали к колу, а потом стали пускать пастись на полянах, где сквозь полегшую траву еще пробивалась зелень.

— Партизанский отряд называется, а на семьдесят человек четыре автомата, — чуть слышно бубнил в спину Семенюк, когда они пробирались огородами к бору. — Шарахнули бы по этому Бергеру. А без оружия мы ничто. Полевая бригада по заготовке картошки. И я никакой не начальник разведки, а обыкновенный бригадир.

— Без картошки тоже в лесу не проживешь… — улыбнулся Кузнецов. — Ладно, есть одна идея, лейтенант, возьми десять человек и отправляйся на отдаленную станцию, ну, скажем, в Семино, это километров шестьдесят отсюда. Там тоже пилят лес для Германии. Постарайся раздобыть оружие и боеприпасы. Четыре автомата и свой личный парабеллум — все отдаю вам.

— Есть, товарищ капитан! — обрадованно рявкнул Семенюк и в то же мгновение кувырком полетел на хрупкий мох.

— Ты что же это орешь, — шепотом обругал его Кузнецов. — А еще разведчик!

— Товарищ капитан, научите меня вашим приемам, — ничуть не обидевшись, прошептал Семенюк.

— Отбери ребят покрепче — завтра займемся, — сказал Иван Васильевич. — Оружие добровольно никто нам не отдаст.

Луна поднялась над бором, колючие ветви посверкивали изморозью, сразу за клубом открылось белое поле с редкими молодыми елками. Белая крыша клуба сияла, от жилой части здания к ним кинулась собачка, но, тявкнув два раза, снова скрылась в тени крыльца.

Приказав Семенюку дежурить у крыльца, Кузнецов подошел к окну и негромко, с расстановкой, несколько раз стукнул в переплет рамы. Чуть погодя без скрипа отворилась дверь, высокая фигура возникла в проеме.

— Прошу, Иван Васильевич, — тихо произнес человек в свитере и, пропустив в коридор Кузнецова, прикрыл дверь.

1

Снежным вечером Ростислав Евгеньевич Карнаков появился в Андреевке. Приехал он на зеленом «оппеле», заднее сиденье было загромождено коробками с иностранными этикетками, зелеными мешками, новеньким детским велосипедом. Он велел шоферу остановиться у казино. Яков Ильич из окна увидел машину и поспешил вниз, чтобы встретить важного гостя. На машинах приезжали только большие чины, а большими чинами для Супроновича были все офицеры. Однако из кабины вылез человек в гражданской одежде: добротном синем пальто на меху с бобровым воротником шалью, в белых бурках и в пыжиковой шапке.

— Господи, Григорий Борисович! — заулыбался Яков Ильич. — Я уж думал, в Берлине, в этом… рейхстаге, заседаете… с важными господами, а про нас, грешных, забыли.

Яков Ильич стоял на пороге в меховой поддевке, которую оттопыривал живот, толстое лицо лоснилось, глаза хитро щурились. Признаться, он ожидал увидеть Шмелева-Карнакова в офицерской форме.

— Хватит болтать! — оборвал его гость. — Где сын?

— Так ведь оба мои сына служат германскому фюреру, — придав голосу гордость, сказал Супронович.

— Мне Леонид нужен.

— Скоро заявится обедать, — сказал Супронович. — Прошу в заведение, для дорогого гостя найдется коньячок…

Было морозно, и тугие щеки кабатчика порозовели, изо рта вырывался пар. Хотя и обидел его резкий тон Карнакова, он продолжал улыбаться посиневшими на холоде губами. Такая уж у него доля: во весь рот улыбаться важным господам офицерам, угождать, подавать с поклонами на стол самое лучшее. Это они любят. Иначе теперь не проживешь, а накопившееся за день зло срывал он на безответной жене. На сыновей голос не подымешь: Семен — прорабом на строительстве базы, Ленька — правая рука коменданта. Внуки и те ни во что не ставят деда, лакейская должность не внушает почтения. Да бог с ними, лишь бы марки шли в карман, а спина у него натренирована гнуться еще смолоду, когда у купца Белозерского в приказчиках бегал. Только невдомек всем этим господам хорошим, что в глубине души Яков Ильич их тоже презирает, повидал и пьяных, и дурных, и обмаравшихся в собственном дерьме…

Как и прежде, они уселись за небольшой стол в маленькой комнате, где Яков Ильич принимал личных гостей. Сам принес бутылку, закуски, минеральную воду. Но Карнаков был мрачен и чем-то сильно озабочен, даже коньяк не похвалил. Догадывался хитрый Супронович, какие мысли терзали его знакомца. Другом Ростислава Евгеньевича Яков Ильич и не пытался называть. Уж он-то знал цену их дружбы… Так ждал Карнаков германцев и не чаял, что проворонит жену. Подливая гостю в хрустальную рюмку и подкладывая закуски, Яков Ильич ждал, когда тот сам разговорится. И действительно, после третьей или четвертой рюмки Ростислав Евгеньевич заговорил:

— Бабка Сова жива?

— А что ей сделается? Эту ведьму ни черт, ни бог к себе не спешит забирать. Нас переживет.

— Полезная бабка, — туманно заметил Карнаков, выпил и, закусив шпротами, небрежно уронил: — Распорядитесь, чтобы немца накормили, моего шофера. Его зовут Вильгельмом. Кстати, пока посели его у себя…

Когда Яков Ильич возвратился в комнатку, бутылка была почти пуста, однако незаметно было, чтобы гость опьянел. Яков Ильич с завистью подумал, что, хотя они и ровесники, Карнаков еще молодец, а он совсем развалина: кроме желудка стала побаливать печень, и самое обидное — он почти в рот не берет, а по утрам в правом боку ноет, тянет. Вот он старается, добро наживает, дело разворачивает, а может быть, жить-то всего с гулькин нос осталось? Сыновья — как чужие. Ленька, тот еще сохранил в себе хозяйственную жилку, а Семену вроде бы ничего и не надо. И с Варварой у них начались ссоры после того, как он пошел работать на базу. До поздней ночи доносятся через перегородку их раздраженные голоса.

— Коньячок у тебя добрый, Яков Ильич, — наконец помягчел гость. — Ты уж его побереги для ценителей, а наши друзья — они привыкли к эрзацам… Не знаешь, что это такое? Разве их шнапс можно сравнить с водкой?

— Офицеры, те еще разбираются, а солдаты пьют, что дашь…

— Водичку-то им в водку не подбавляешь? — усмехнулся Карнаков.

— «Московская» скоро кончится, что на стол подавать? — сокрушенно заметил Супронович.

— А ты наладь самогонный аппарат и гони из картошки и зерна, — посоветовал Ростислав Евгеньевич. — Сам говоришь, в водке они ни уха ни рыла.

Яков Ильич понимал, что не водка и не его дела сейчас волнуют Карнакова, но сам начинать опасный разговор не захотел. В том, что про измену своей жены Карнаков уже знал, Яков Ильич и минуты не сомневался. Как только увидел его лицо — так и понял. Наверное, потому и прикатил в Андреевку. И не домой скорее, а к нему, Супроновичу, первым делом пожаловал.

— Пошли кого-нибудь за Ленькой, — распорядился Ростислав Евгеньевич.

И тогда Яков Ильич смекнул, что Леньке достанется на орехи! Ленька должен был присмотреть за Волоковой-Шмелевой…

— …И коньяка еще бутылку.

Пока Яков Ильич ходил в подвал за коньяком, Ленька сам заявился. Услышав за дверью громкий, гневный голос Карнакова, Супронович поставил бутылку в закуток, а сам спустился вниз, где в казино ужинал шофер. Понемногу здесь собирались солдаты, унтер-офицеры, занимали столики.

Вильгельм ел отбивную из свинины и запивал пивом. Яков Ильич знаками ему показал, что ночевать будет на втором этаже — так, мол, распорядился Карнаков. Немец облизал жирные пальцы, улыбнулся и на ломаном русском языке ответил:

— А там будет фрау? — И руками показал, какую бы он хотел иметь «фрау».

Нинка Корнилова никак не подходила под этот размер. Где он им найдет «фрау»? Пригласить в казино Яков Ильич намеревался не Корнилову, а пышнотелую вдову бывшего начальника станции Евдокию Веревкину, но Леонид отсоветовал: она каждую субботу топит на огороде Абросимова баню самому Бергеру, так что Дуня теперь важная птица…

Когда же Супронович вернулся в маленькую комнату, Леонид и Карнаков мирно чокались рюмками. Яков Ильич поставил на стол сразу запотевшую бутылку.

— Коньяк в холоде держать не следует, — наставительно заметил Ростислав Евгеньевич, разглядывая этикетку. — Это тебе не водка.

— Батя, выдь? — попросил сын.

Яков Ильич потоптался у стола: как-то унизительно было чувствовать себя лишним, но Карнаков тоже не стал его задерживать. Вздохнув, Супронович вышел, однако дверь притворил неплотно. И встал у щели.

— Как же ты, сукин сын, допустил это? — укорил Леньку Карнаков. — Сказал бы Бергеру…

— Чтобы Ганс мне шею свернул? — оправдывался Леонид. — Он два метра ростом, силен, как буйвол…

— Ах, Шурка, Шурка! — скрипнул зубами Карнаков. — А впрочем, все они суки… Под Тверью у меня была одна… Куда Шурке до нее… Что ноги, фигура! Афродита!

— Потому вы и не спешили в Андреевку? — ввернул Леонид.

— Надо было ее тогда взорвать ко всем чертям! — сказал Карнаков.

— Мы пленных отбираем на базу, — заговорил Леонид. — Там они подземные склады строят, чуть выдохнутся — в расход! Этого добра тут навалом.

— Я смотрю, тебе должность по душе?

— Я на жизнь не жалуюсь. А у вас-то какой чин теперь, Григорий Борисович? — полюбопытствовал Леонид.

— Чин-то большой, Леня, — ответил тот. — И денег в банке за границей достаточно… А вот тут… (Яков Ильич не видел, но понял, что Ростислав Евгеньевич постучал себя по груди) неспокойно… Пристрелить ее, суку? Или кнутом у комендатуры отстегать?

— Если разобраться, так она тут ни при чем, — помолчав, заговорил Леонид. — Ганс нахрапом влез к ней в дом. Попробуй с таким верзилой повоюй!

— Ну кто она мне, Шурка-то? — продолжал Карнаков. — В общем-то пройденный этап. И брак наш недействительный… Был Григорий Борисович Шмелев и весь вышел… Не возьму же я Александру Волокову в Париж или Палермо? Смешно…

— Она и не поедет, — ввернул Леонид. — Руками и ногами держится за свой дом, корову… Что ей Европа? Андреевка — вот и вся ее Европа.

— А мы с тобой, думаешь, нужны Европе? Побегут немцы из России, и мы за ними вприпрыжку… — хрипло рассмеялся Карнаков. — А вдруг не возьмут?

— Немцы побегут из России? — удивился Леонид.

— В нашей жизни все, Леня, может быть. Умный человек должен быть готовым к самому худшему.

— К нам-то надолго, Григорий Борисович?

— К черту Шмелева Григория Борисовича! — воскликнул тот. — Зови меня Ростиславом Евгеньевичем Карнаковым, понял? И скажи отцу, чтобы дал мне с собой еще бутылку… И кнут ременный!

Яков Ильич отпрянул от двери и довольно проворно для его комплекции и возраста спустился по лестнице. То, что он услышал, оставило нехороший след в его душе.

2

Красная, с белой звездой на лбу лошадь неспешно шагала по заснеженному проселку. Легкие сани скрипели по мало наезженной колее. Снега в лесу еще немного, больше всего его в низинах, оврагах — там намело высокие сугробы. Андрей Иванович в овчинном полушубке и старой, с вытершимся мехом, шапке, самим им сшитой из заячьей шкурки, сидел на охапке сена и задумчиво смотрел на голый, далеко просвечивающий лес. За спиной — мешок с зимней поношенной одеждой, куль с перловой крупой, немецкие твердые, как камни, галеты — все это выдано ему Супроновичем для обмена на сало, масло, яйца, телятину. Перловка осталась еще с довоенных времен, когда Яков Ильич заправлял столовой, а одежду приносил в мешках Леонид. Как-то спьяну он признался, что заставляет людей перед расстрелом раздеваться, мол, им все одно в яму, а вещи еще могут пригодиться…

Кроме одежды Яков Ильич снабжал Абросимова постельным бельем, ношеной обувью, ситцем, бязью и тюлем. Хотя это и претило Андрею Ивановичу, но с некоторых пор новую должность при кабатчике он ни на какую другую не променял бы…

Верстах в трех от Леонтьева Андрей Иванович заметил человека в зеленом ватнике. Тот стоял на обочине, прислонившись спиной к стволу осины. Серая солдатская шапка была сдвинута на затылок, в зубах свернутая из газеты цигарка, тоненький сизоватый дымок вяло тянулся вверх. Когда сани поравнялись с осиной, откуда-то появился еще один человек с автоматом на шее. Так носили «шмайсеры» немцы. Человек широко заулыбался, приветственно взмахнул рукой.

— Мы тебя второй день встречаем, отец, — сказал Дмитрий.

— Не на государственной службе, — усмехнулся в густую заиндевевшую бороду Андрей Иванович. — Вчера резал и разделывал Якову Ильичу борова — Ленька откуда-то привез в коляске на мотоцикле. — Он отодвинул сено и извлек серый мешок с заледеневшим кровяным подтеком. — Вот тут кое-что для вас… сэкономил.

— Есть что от Семена? — приняв мешок и передав его человеку в ватнике, спросил Дмитрий.

Андрей Иванович достал из-за пазухи скомканную бумажку с наспех набросанным карандашом чертежом.

— А если обыщут? — разглаживая на ладони листок из школьной тетрадки, сказал сын.

— Чего меня обыскивать? — ответил старший Абросимов. — У меня документ с орлом и печатью: езжай, грёб твою шлёп, куда хочешь! Как это? Аусвайс… А эту бумажку я вместе с куревом держу.

— Что бы мы без тебя делали, отец? — улыбнулся Дмитрий.

— Да, бывший директор молокозавода Шмелев к нам заявился, — вспомнил Абросимов. — Ночь пьянствовал у Супроновича, а утром пошел к Шурке. Что там было, никто не знает, а только Шурка теперича щеголяет по поселку в меховой шубе и белом пуховом платке. Правда, синяк под глазом… Видно, Григорий Борисович… Карнаков, кажется, его настоящая фамилия, в большой чести у немцев: этого Ганса — Шуркиного полюбовника — Бергер на следующий же день прямым ходом отправил на фронт. Сдается мне, что Шмелев-Карнаков неспроста к нам пожаловал…

— Ну Шура Волокова… — покачал головой Дмитрий Андреевич.

— Слава богу, Павел не в нее. Не было бы беды с мальчишками, — озабоченно сказал Андрей Иванович. — Уж больно отчаянные они с Вадькой. Давеча полицаи весь поселок обегали, всех на ноги подняли, искали ящик с гранатами… Так я думаю, что это работа наших мальчишек.

— Я с ними потолкую, — пообещал Дмитрий Андреевич.

— Ленька Супронович грозился самолично пристрелить похитителей, — продолжал Абросимов. — Да, ночью устроили налет на квартиру Блинова, все там перерыли, но вроде ничего не нашли.

— Не забрали Архипа Андреевича?

— Тот нажаловался Бергеру, заявил, что никакого концерта для немцев не будет, так комендант заставил Леньку извиниться перед завклубом.

— Чего он к Блинову прицепился?

— Он сейчас ко всем цепляется, тварь, — сплюнул Андрей Иванович.

— Доберемся мы до него, отец…

— Что-то долго вы, братцы, раскачиваетесь, — упрекнул Абросимов. — Пора бы уже наших лиходеев как следует встряхнуть.

— Думаешь, у нас руки не чешутся? — вздохнул Дмитрий. — Пока нет приказа трогать Андреевку.

— За что же нам такая честь? — усмехнулся Абросимов.

— Как мать-то? — перевел разговор на другое Дмитрий.

— Молится за всех вас богу… — Андрей Иванович достал из кармана полушубка завернутую в тряпку ржаную лепешку. — Забыл, грёб твою шлёп. Угощайся.

Выслушав, что нужно передать на словах Семену, молча тронул лошадь, но сын остановил:

— Ты хоть запомнил?

— На память пока не жалуюсь… — Он сердито взглянул на сына: — Не избавите нас от сынка Супроновича, мы сами его как-нибудь пристукнем.

— Не чуди, отец! — крикнул вдогонку Дмитрий Андреевич. — Это уж наша забота, слышишь?

Широкая спина Абросимова загородила круп лошади, немного погодя вместе с клубками пара вверх потянулась струйка дыма — Андрей Иванович свернул самокрутку из крепчайшего самосада.

— Дмитрий Андреевич, может, Супроновича казнить? — подал голос до этого молчавший старший лейтенант Егоров.

— У нас есть строгий приказ командира: никого в Андреевке не трогать, — сказал Дмитрий Андреевич. — Я бы сам, Гриша, этого выродка с удовольствием пустил в расход. У нас с ним еще старые счеты…

Взвалив мешок с мороженым мясом на плечо, он первым направился по целине в лес. Егоров внимательно осмотрелся. Кругом тихо, даже сороки угомонились, давно исчезли за белым холмом сани Абросимова.

Холодный северный ветер приносил с собой мелкие сухие крупинки снега, они покалывали лоб, щеки. Наст под валенками поскрипывал, значит, к вечеру мороз прибавит. Шагая след в след за высоким, грузным Абросимовым, Егоров с неудовольствием подумал: когда выпадет настоящий снегопад, из леса носа не высунешь — не только овчарки, каратели по следам смогут заявиться прямо в лагерь. Неужели всю зиму придется отсиживаться в землянках?

3

Андрей Иванович двуручной пилой пилил на козлах дрова. Желтые опилки брызгали на снег, наточенная пила смачно вгрызалась в ядреную древесину. Сначала он скинул на снег полушубок, затем и шапку. Темные, с сединой волосы спустились на лоб. Одному тягать туда-сюда пилу гораздо тяжелее, чем пилить вдвоем. Вадим, как только увидел, что дед в очках уселся с пилой и напильником у окна, шапку в охапку и бегом из дома: не любит, чертенок, пилить дрова. Впрочем, Абросимов на него не в обиде. Под негромкий визг пилы хорошо думается. А подумать есть над чем. Вчера вечером заявился к нему Ленька, на этот раз не задирался и не хамил, присел на табуретку у затопленной печи, закурил и повел довольно странный разговор о погоде, охоте, мол, по нынешнему снежку хорошо бы на зайцев или кабанов сходить…

— Какая теперь охота, коли по твоему приказу ружье сдал в комендатуру? — упрекнул Андрей Иванович.

— Верным людям можно и вернуть, — заметил Ленька. И как бы ненароком глянул на часы с черным светящимся циферблатом. — За хорошую службу лично получил от Бергера, швейцарского производства. Идут секунда в секунду, можно по кремлевским проверять… — Поняв, что сморозил глупость, он сплюнул с досады и поспешно исправился: — Скоро московские куранты будут нашим освободителям точное время отбивать.

Андрей Иванович понимал, что Леонид пришел к нему не об этом толковать, но тот, видно, никуда не торопился, сидел себе у огня, дымил, щурился, будто сытый кот. Пьянеет он от своей власти, что ли? Впрочем, не только от власти: пили полицаи напропалую, и Бергер как бы не замечал этого. Конечно, при такой работе лучше всего свою нечистую совесть заливать вином…

— Вот ты ездишь по деревням, Андрей Иванович, — наконец подошел к цели своего прихода Леонид, — видишь много людей, слышишь разговоры…

— Я торгуюсь с мужиками да бабами, — ввернул Абросимов. — Блюду выгоду для твоего папаши.

— А не встречались тебе на лесных дорогах незнакомые людишки?

— Может, кого и встретил, так всех не упомнишь, — поняв, куда клонит полицай, ответил Андрей Иванович.

— Слышал, на той неделе партизаны пустили под откос воинский эшелон? Много солдат и офицеров погибло… Под станцией Семеново.

Леонид пристально смотрел прямо в глаза Абросимову. Про партизанскую вылазку Андрей Иванович раньше его узнал от сына. Их работа. Оружия и боеприпасов столько набрали, что еле донесли до своего лагеря.

— Откуда мне слыхать? — выдержал взгляд Андрей Иванович. — Я так далеко не забираюсь… Семеново-то, считай, шестьдесят верст от нас? Это уж твоя забота — за партизанами следить.

— Вздернем мы их, Андрей Иванович, — ухмыльнулся Леонид. — И в самом глухом лесу не спрячутся.

— Мне-то что, ищите, — сказал Абросимов, а про себя подумал, что партизаны тоже не лыком шиты — замаскировались, комар носа не подточит. И охрана у них будь здоров.

— У нас есть строгий приказ: за каждого убитого солдата великого рейха десять душ расстреливать, — продолжал Леонид.

— Ишь как дорого нынче стоит германец! — усмехнулся Андрей Иванович. — В первую мировую таких цен не было.

— А за помощь партизанам, за укрывательство подозрительных лиц мы будем безжалостно расстреливать всех виновных, — говорил Леонид. — Не завидую тому, кто станет якшаться с партизанами.

— Во! Какого они на вас страху нагнали, — сказал Абросимов.

— Дерзок ты, Андрей Иванович, — тяжелым взглядом посмотрел на него Супронович. — Словом, о всех подозрительных людях, которые повстречаются, будешь докладывать лично мне. — Уже на пороге он обернулся и с кривой усмешкой добавил: — Двустволку, которую ты заховал от нас, можешь повесить на стенку, я тебе разрешаю… Выдастся свободный денек, может, вместе на охоту сходим… Ты ведь знаешь, где хищный зверь обитает?..

Хлопнув дверью, он вышел, оставив после себя запах крепкой махорки и водочного перегара.

— Пахнет от него, как от шелудивого пса, — проворчала Ефимья Андреевна и тряпкой протерла пол и табуретку, на которой сидел Супронович.

Вот о чем думал, тягая взад-вперед пилу, Андрей Иванович. Густые брови его сдвинулись, глаза смотрели на березовый чурбак. Широкова в длинной юбке и кацавейке, наброшенной на плечи, выпустила из дома рыжую кошку, постояла на крыльце, дожидаясь, когда он обратит на нее внимание, но Абросимов даже не взглянул в ее сторону. Кончилась их тайная любовь. До того ли теперь…

Прав Ленька: если Бергер пронюхает, где скрываются партизаны, тем несдобровать — нашлет карателей…

— Бог помочь… — услышал он голос Тимаша. Старик поудобнее поставил на попа свежеспиленный чурбак, уселся на него и снизу вверх прямо взглянул на Абросимова. Был он в желтом, с разноцветными заплатками полушубке, солдатской серой шапке со следом пятиконечной звезды, из дырявых валенок торчали куски овчины. С приходом «новой власти» Тимаш совсем обнищал, раза два приходил Христа ради просить. Ефимья Андреевна жалела его, давала, что могла.

— Надумал я иттить, Иваныч, к фрицам на службу, — сообщил Тимаш, — Лучше бы всего, конечно, в полицаи, вон какую ряжку наел Леха Супронович, али Копченого возьми? А тут с голоду дохну. Я бы милостыню просил, так у людей у самих нечего жрать. Как думаешь, возьмут в полицаи?

— Шел бы ты, старый, отседова, — нахмурился Андрей Иванович. — Никак совсем из ума выжил, грёб твою шлёп!

— А что? Сторожем бы или истопником при комендатуре пошел бы…

— Значит, вешать не согласен, а веревку натирать мылом — пожалста! — насмешливо сказал Андрей Иванович.

— Веришь, Иваныч, со вчерашнего дня во рту крошки не было, — пожаловался Тимаш. — И в доме хучь шаром покати.

— Ступай в избу — Ефимья покормит. А что ж покойнички, перевелись нынче?

— Дак землю морозом схватило, — ответил Тимаш, — заступом ее не проковырять. Я теперича складываю приблудных покойничков в заброшенный сарай у кладбища — то-то весной будет работы.

— Кто ж тебе платит-то?

— Не платют, изверги. До первого снега Леха выдавал мне за каждого покойника полбуханки хлеба и консерву, а теперь ничаво не дает: то ли покойников много стало, то ли харча у них мало.

— Хошь, потолкую с Моргулевичем, чтобы взял тебя на мое место переездным сторожем? — предложил Андрей Иванович.

— Будь добр, потолкуй! — обрадовался Тимаш. — Насчет полицая это я так, для красного словца. Это ж ироды, а не люди! — Дед оглянулся и, понизив голос, прибавил: — Хвастались, что Москву еще осенью возьмут, ан кукиш им! Не выгорело, а теперя и подавно не возьмут. Люди брешут, на станции Семеново партизаны цельный эшалон разгрохали, и паровоз кверху брюхом под откосом валяется, а солдат, что ехали на фронт, положили видимо-невидимо.

— Не слыхал я про такое.

— От народа правду не утаишь, — продолжал Тимаш. — Хорошие вести не лежат на месте.

— Иди, Тимаш, иди, Ефимья тебя покормит, — сказал Андрей Иванович.

Он почувствовал гордость за Дмитрия и своего бывшего зятя Ивана. Вот только обидно, что не с кем поделиться…

Услышав скрип снега за спиной, Андрей Иванович не оглянулся, подумав, что неугомонный Тимаш возвращается, все таскал и таскал пилу, разбрызгивая опилки.

— Родственников полное село, а дровишки один пилишь? — раздался знакомый голос.

Абросимов прислонил пилу к козлам, повернулся. Шмелев-Карнаков улыбался, а глаза смотрели жестко, испытующе, только чуть скользнул взглядом по сосновым и березовым чурбакам, но присесть на них не решился. В таком-то богатом пальто. Вроде бы полнее, шире стал Карнаков. Кто же он у немцев? Сам Бергер к нему домой не раз прибегал, вон Ганса на фронт в два счета выпроводили. Вот тебе и заведующий молокозаводом! Знал бы Карнаков, что он партизанам помогает, небось тут же приказал бы вздернуть на сосне напротив дома. Не посчитался бы с тем, что когда-то Абросимов его вытащил из волчьей ямы…

Вспомнились и убитые саперы у электростанции… И такая ненависть накатилась на Абросимова, что он, отшвырнув от себя пилу, нагнулся за тонкой лесиной, но, наткнувшись на холодный взгляд бывшего заведующего молокозаводом, — отвернулся и в сердцах ударил кругляшом по расшатавшемуся на козлах костылю.

— А где же твои внуки? Наверное, подросли? Могли бы и помочь…

«Неужто Вадька с Павликом что-нибудь начудили? — охнул про себя Андрей Иванович. — Так и шныряют возле комендатуры, пока их полицаи не шугнут оттуда…»

— Один справляюсь, — ответил он. — Силенка пока еще есть в руках.

— Слышал, как ты этого Ганса о землю грохнул, — улыбнулся Ростислав Евгеньевич. — Крепок ты, Андрей Иванович, и голова у тебя светлая, а вот несерьезным делом занимаешься.

— Мы с Яковом Ильичом эти… компаньоны.

— А я слышал, ты у него за батрака.

— У кого больше капиталу, тот теперь и хозяин, — сказал Андрей Иванович.

— Ничего не слышал о своем зяте бывшем — Кузнецове? — вдруг спросил Карнаков.

— Как разошелся с Тоней, — махнул рукой Абросимов, — с тех пор ни слыху ни дыху.

— А Дмитрий? Против нас воюет?

— Кто ж его знает, — простовато развел руками Абросимов. — Сюда письма с той стороны не доходят… Может, уже и живого, прости господи, на свете нету.

— И о Дерюгине нет известий? — не отставал Ростислав Евгеньевич. — Он, кажется, был в чине подполковника?

— Я ему звание не присваивал, — пробурчал Андрей Иванович.

— Да, подзамарали твою биографию дочки да зятья, — наступал Карнаков. — В Климове освободилось место бургомистра. Хотел было тебя на этот высокий пост порекомендовать…

Он не сказал, что бургомистра неделю назад обнаружили в кровати убитым и больше охотников на его место не нашлось.

— Какой из меня бургомистр! — отмахнулся Андрей Иванович. — Грамоте учился у почтаря, только и умею, что расписываться.

— Для начальника это главное, — подбодрил Карнаков. — Шлепнул печать, расписался, а думать за тебя помощники будут…

— Что у тебя-то за чин, коли сам бургомистров назначаешь? — спросил Абросимов.

— Чтобы расстрелять на месте любого врага великой Германии, у меня власти достаточно, — сухо сказал Ростислав Евгеньевич.

— Большой человек… — заметил Абросимов и, повернувшись к нему спиной, снова взялся за пилу.

Карнаков смотрел на его широкую спину, могучие лопатки, ворочающиеся под грубым, домашней вязки свитером, на седые волосы. Нет, он не сердился на старика, так как хорошо знал его крутой нрав. Он задумался над тем, кого же сам-то действительно представляет собой? Прибывшее в Климово начальство из абвера обласкало его, поблагодарило за службу, вручило награду, счет в берлинском банке. Любые товары и продукты он мог брать со складов, сам выбирал лучшую квартиру в центре города. На службу в гестапо мог являться, когда ему заблагорассудится, потому как был назначен советником самого шефа гестапо. Принимал участие в нескольких операциях по поимке и расстрелу коммунистов. Правда, на спусковой крючок не нажимал, его и не неволили. Шеф гестапо Алоиз Рединг и сам не любил пачкать руки, для этого у него достаточно было подчиненных. Полковник, с которым долго беседовал Карнаков, сказал, что пока Ростислав Евгеньевич побудет в Климове, поможет местному гестапо очистить район от врагов третьего рейха, а потом, по-видимому, его вызовут для нового назначения в Берлин.

Прошло уже несколько месяцев, а его все не вызывали. И тогда, поставив местного шефа гестапо в известность, Карнаков сел в закрепленную за ним машину и уехал в Андреевку. Аккуратные в делах немцы из гестаповской канцелярии выписали ему командировку на две недели, а Бергеру позвонили, чтобы он по возможности использовал советника. Кстати, уезжая из Климова, Карнаков пообещал Редингу привезти из Андреевки нового бургомистра — надежного человека. И он привезет, конечно, не этого строптивого старика, а Леонида Супроновича. Там дел у него будет побольше. Леонид охотно согласился, даже признался, что в Андреевке тесновато стало для него, негде развернуться… Старшим полицаем вместо себя порекомендовал коменданту Афанасия Коровина по прозвищу Копченый.

После долгих раздумий Ростислав Евгеньевич решил взять с собой Александру. Чувствуя себя виноватой перед мужем, она особенно чиниться не стала, тем более что тот пообещал ей роскошную квартиру и усадьбу за городом, где будут у нее коровы, поросята, куры и все, что пожелает. И батраки будут — сама, отберет в концлагере. Выезд они наметили на ближайшую среду. Правда, повздорили из за Павла. Карнаков не хотел брать его с собой, Александра же уперлась, дескать, без старшего сына никуда не поедет. Вот тогда Ростислав Евгеньевич и вспомнил про Абросимова…

— Андрей Иванович, где Пашка? — спросил он.

— Один черт знает, где их, наворотников, носит, — буркнул тот, не оборачиваясь.

— Хочу взять его в Климово…

Старик перестал пилить и повернул к нему хмурое лицо:

— На кой хрен он тебе сдался?

— Мать есть мать, — вздохнул Карнаков. — А может, он у тебя поживет?

— Места хватит, — делая вид, что раздумывает, обронил Абросимов. — Да вот не прокормить нам будет его со старухой. Заработки у Супроновича не ахти какие…

— Об этом не беспокойся, — сказал Ростислав Евгеньевич. — Продуктами я тебя обеспечу и потом скажу Якову Ильичу, чтобы из казино подкидывал…

— Коли так, я согласен, — кивнул Абросимов, ликуя в душе: Дмитрий извелся бы, если бы Павла увезли.

— Можешь и дом получше взять — никто поперек и слова не скажет, — добавил Карнаков.

— Чужого мне на надоть, — отмахнулся Андрей Иванович. — Да и какая теперь ценность в домах? Людей-то мало осталось тута, вон сколько заколоченных домов стоит. Да и куды мне богатство? В могилу его не заберешь. О боге надо думать.

— Хитрый ты мужик, Андрей Иванович, — усмехнулся Карнаков. — Боишься? Хочешь не хочешь, а придется приспосабливаться. Советская власть приказала долго жить. И не рой сам себе яму: никто не вытащит…

— Я супротив новой власти ничего не имею, — сказал Абросимов.

— Новой власти надо помогать, — сказал Ростислав Евгеньевич, — А она тебя щедро за это отблагодарит.

На этот раз Карнаков снял меховую перчатку, протянул руку и, явно довольный Абросимовым, пошел к калитке.

— Ты говорил, тебе бургомистр в Климове нужен? — не удержался и брякнул вслед Карнакову Андрей Иванович. — Возьми на должность Тимаша, он у нас в безработных ходит.

Карнаков остановился и тяжело посмотрел на Абросимова.

— Ты язык-то попридержи, Андрей Иванович, — сказал он. — Время такое, что твои шуточки могут и боком выйти.

4

Иван Васильевич и младший лейтенант Петя Орехов сидели на поваленной молнией сосне и, внимательно поглядывая на видневшуюся сквозь кусты дорогу, негромко разговаривали. После сильного снегопада наступила оттепель, рыхлый снег осел, подернулся ледяной коркой, а потом снова ударили морозы. Наст крепко схватило, и по лесу можно было ходить, как по шоссе, не оставляя следов.

Два дня назад по радиостанции приказали Кузнецову возвратиться в Москву, но самолет за ним почему-то не прилетел в обусловленное время, следующий рейс ожидали через неделю. Видя, что ребята засиделись в землянках, Иван Васильевич отдал приказ группам отправиться в свободный поиск по тылу противника с целью добычи оружия, боеприпасов, продуктов. Все группы должны были держаться как можно дальше от Андреевки. Одну группу возглавил Дмитрий Андреевич Абросимов, вторую — начальник штаба старший лейтенант Егоров, третью — сам Кузнецов, взяв с собою Петю Орехова и тринадцать партизан из числа бывших военнопленных.

Кузнецов выбрал самую оживленную трассу, которую фашисты старались поддерживать в порядке. После снегопадов здесь проходили трактора с грейдерами, поэтому на обочинах образовались высокие валы из грязного, смерзшегося снега и льда.

Они пропустили две длинные колонны крытых грузовиков с прицепленными к ним орудиями. Эта добыча была отряду не по зубам. Отдельные машины, изредка проезжающие мимо них, не представляли интереса.

Партизаны залегли с автоматами у обочины, отсюда, с поваленного дерева, видны были лишь их серые шапки, сливающиеся с голыми прутьями ольшаника. Мороз щипал уши, небо было серым. Смерзшиеся на колючих лапах сосен и елей комки снега тяжело нависали над головами партизан.

— Вернетесь, Иван Васильевич? — спросил Петя. — Или еще куда-нибудь зашлют?

— Кто знает… — задумчиво сказал Кузнецов.

Он и сам не ведал, зачем его вызывают в Москву. Впрочем, задание выполнено: доподлинно установлено, что бывшую воинскую базу расширяют, строят подземные склады, цеха, подвозят боеприпасы, военную технику, расчищают полигон. Охрана выставлена сильная, вся территория огорожена колючей проволокой, через которую пропущен ток. Военнопленные, работающие на базе, никогда не покидают территорию. Многого не знает даже прораб Семен Супронович. Под землей, где в основном работают военнопленные, руководит строительством немец-инженер. Заболевших и истощенных людей расстреливают.

Иван Васильевич предложил руководству разбомбить базу, но ему сообщили, что это преждевременно. Тогда он стал разрабатывать план взрыва складов, но и этот вариант начальство не одобрило. Кузнецов и сам понимал, что лучше всего взорвать базу, когда на ней скопятся боевая техника, запасы авиационных бомб, снарядов, мин, но ему хотелось действовать, а не сидеть в землянке и сочинять радиограммы, которые бойко отстукивал на ключе Петя Орехов. Геннадий Андреевич Греков оказался человеком слова и прислал в отряд с подрывниками именно Петю, которого запросил Кузнецов. И вот им снова предстоит расстаться, может быть навсегда. Единственному радисту, конечно, не следовало участвовать в вылазке, но Иван Васильевич не смог ему отказать. Безусловно, Петя посерьезнел, стал более подтянутым, но иногда на него находило прежнее удальство и веселье.

Командование отрядом Иван Васильевич передал Дмитрию Абросимову, в Центре одобрили его решение, поблагодарили за смелую операцию по освобождению военнопленных и создание партизанского отряда. Словом, главное сделано: база находится под постоянным наблюдением, там работает надежный человек, партизанский отряд готов к выполнению задания Центра.

Вести оттуда приходили обнадеживающие: в середине января 1942 года было предпринято новое большое наступление советских войск. Западный фронт под командованием Жукова продолжал наступление, отгоняя фашистов все дальше от Москвы.

Сформированные Кузнецовым и Абросимовым небольшие мобильные группы совершали диверсии в основном в шлемовском направлении: под откос летели немецкие эшелоны, обстреливались грузовики с живой силой противника, подрывались мосты, в районе станции Фирсово подожгли склад горючего…

Немецкое командование все больше нервничало, посылало отряды карателей для прочесывания леса, дальних деревень, но партизаны были неуловимы. Как правило, вылазки они совершали в метель и снегопад, в свой лагерь возвращались кружным путем. И потом, фашисты еще не сумели наладить постоянную борьбу против партизан, на стороне которых были внезапность, отличное знание местности, выбор позиции для нападения или засады.

Месяц назад на оборудованной лесной площадке впервые приземлился «кукурузник», доставивший продукты, оружие, боеприпасы, теплую одежду, валенки и, главное, врача.

Кузнецов понимал, что его вызывают для другого задания, может быть еще более сложного и ответственного. Признаться, он и сам уже здесь тяготился: люди подготовлены, Дмитрий Абросимов заменит его, тут и без него будет полный порядок. В перерывах между снегопадами Иван Васильевич усиленно учил партизан приемам рукопашного боя, захвата пленного, владению холодным оружием. Дмитрия Андреевича предупредил, что ослаблять дисциплину в отряде ни в коем случае нельзя: утром — подъем, зарядка, технические занятия, политзанятия. Люди должны чувствовать себя бойцами Красной Армии. И надо сказать, добродушный по натуре Абросимов сразу взял отряд в крепкие руки. Верными помощниками ему стали Егоров, Семенюк и Петя Орехов…

— Живы ли мои старики? — вздохнул Петя. — Я ведь сам из-под Смоленска. Как началась война, так больше и не виделся с ними: сначала попал в окружение, потом они оказались в оккупации.

— У многих теперь такая судьба, — сказал Иван Васильевич.

— А ваши родители живы?

— Я их потерял, когда мне было пятнадцать.

Петя сочувственно глянул на Кузнецова, хотел промолчать, но любопытство пересилило.

— Погибли?

— В восемнадцатом.

— В восемнадцатом… — повторил Петя. — А я помню, когда у нас, в Ельцах, колхоз организовывали, так отец три года не шел туда: мол, как это можно свое, кровное, нажитое потом, отдать во всеобщее пользование? Кто будет так ухаживать за скотиной, как ухаживаешь сам? Кто будет горб гнуть над землей, которая не твоя, а общая? И с кем общая? С соседом, с которым всю жизнь враждовал из-за клочка земли, еще дедами не поделенного!

— Ну и вступил? — поинтересовался Иван Васильевич.

— Если бы не мы с братаном Василием, не вступил бы, — ответил Петя. — Мы, комсомольцы, пригрозили, что из дома уйдем. Сам отвел корову и двух коней на колхозную конюшню, да так при них и остался. Не смог никому доверить своих лошадок!

Глядя на пустынную дорогу, Иван Васильевич уже в который раз задумался об Анджелле: может, все-таки спаслась? Ведь трупа ее никто не видел. Ее могло не быть в это время в квартире, возможно, спустилась в бомбоубежище? Сколько случаев было: считают человека погибшим, а он выкарабкался… Как только началась война, она перешла работать в госпиталь.

Иван Васильевич просил Грекова поточнее узнать про Анджеллу, поискать ее в больницах, госпиталях… Впрочем, зачем себя обманывать? Греков может иголку отыскать в стоге сена; раз говорит, что она погибла, значит, так и есть… Может, попроситься у начальства в блокадный Ленинград? Только вряд ли что из этого получится, в Ленинграде плохо, очень плохо… Фашисты обстреливают, бомбят город, люди умирают от голода. Об этом рассказал прилетевший с Большой земли летчик.

Вспомнился вечер в мирном Ленинграде незадолго до его отъезда за границу. Они с Анджеллой собирались в Мариинку… Анджелла надела новое нарядное платье, а на шею — дорогое колье, подарок бабушки. И черт дернул его сказать ей, что навешивать на себя драгоценности это мещанство, пережиток прошлого…

Анджелла сорвала колье, зашвырнула его в ящик, стащила платье и надела белый докторский халат с ржавым пятном на груди.

— Я готова, — сказала она. — Твоя сестра не имеет права быть нарядной и красивой. Иначе осудят брата.

Зачем он тогда прицепился к этому колье? И это чувство вины почему-то нет-нет и грызло его…

— Едут, товарищ капитан! — кивнул на дорогу Петя.

Но Иван Васильевич уже и сам услышал шум моторов. Вскоре из-за поворота появился крытый грузовик с эмблемой на радиаторе, за ним легковая и еще грузовик. В легковушке виднелись высокие офицерские фуражки. Иван Васильевич достал из-за пазухи согревшуюся гранату.

— Сейчас Семенюк атакует их, — сказал он. — Готовь пулемет, Петя!

Тяжелый грузовик уже перевалил через условную отметку, которую заранее определил для Семенюка Иван Васильевич, и, погромыхивая, двигался вперед. Из брезентовой щели выглядывал автоматчик в каске. Офицеры в следовавшем за грузовиком зеленом «мерседесе» поглядывали на белую дорогу. Замыкающий грузовик чуть отстал в перелеске. Место было выбрано удачно, как считал Иван Васильевич: колонна попадала в небольшую котловину, замыкающуюся лесом спереди и сзади. С того места, где залегли партизаны, весь отрезок дороги был виден как на ладони.

Когда передние колеса «мерседеса» коснулись этой невидимой отметины, Иван Васильевич приподнялся и швырнул гранату, тут же застрочили из автоматов партизаны, заработал Петин пулемет. Он видел, как шофер сунулся головой в лобовое стекло и машина круто вильнула в сторону, с ходу врезалась в придорожную осину, загородив дорогу. Тяжелый грузовик, следовавший сзади, сильно боднул «мерседес», послышался звон разбитого стекла. И тут вскочившие на ноги бойцы стали поливать из автоматов и ручного пулемета поспешно выпрыгивающих из грузовиков гитлеровцев. Некоторые из них сразу ложились на дорогу и начинали отстреливаться. Подползший к самой обочине Семенюк метнул гранату в «мерседес». Только один офицер выскочил из окутанной дымом машины. Размахивая парабеллумом, он что-то кричал. А из грузовиков все выпрыгивали и выпрыгивали автоматчики.

Иван Васильевич выстрелил в офицера, но промахнулся. Кажется, один из партизан ранен. Иван Васильевич видел, как он, неуклюже зарываясь в снег лицом, отползает за деревья. Значит, их осталось двенадцать. А тех, укрывшихся за грузовиками, раз в пять больше. Надо отходить в лес. Вряд ли гитлеровцы станут их преследовать, у них самих большие потери. Когда схватился за грудь и со стоном повалился в снег еще один партизан, Кузнецов крикнул:

— Все в лес! Мы с Ореховым вас прикроем!

Ни одной целой коробки патронов. Но где же Петя? Пули свистели вокруг, одна звонко цокнула по пустой коробке и с визгом пролетела возле самого уха. Петя-то где? Он вспомнил, что в разгар боя, когда пулемет замолчал, Орехов что-то сказал… И тут один за другим громыхнули разрывы гранат. Фашисты мгновенно перенесли огонь в другую сторону, и Иван Васильевич увидел Петю Орехова — тот, высунувшись из-за толстой сосны, махал рукой: мол, скорее уходите!

Вскинув пулемет на плечо, Кузнецов побежал, пули щелкали по деревьям, сбивали мелкие сучки, длинная очередь срезала верхушку молодой елки. Справа снова громыхнула граната.

В то же мгновение он почувствовал тупой удар в предплечье. Левая рука стала чужой, на кисти быстро набухали синие жилы. Горячая боль обожгла плечо, заныло под шеей. Смерзшийся снег в лесу вдруг засверкал необыкновенно яркими золотистыми искорками. Услышав за спиной хриплый вскрик, Иван Васильевич обернулся.

— Я это! — услышал он Петин голос.

Стрельба все еще продолжалась, но отодвинулась вправо, больше не падали срезанные пулями сучки, не вздрагивали молодые деревья. Гитлеровцы отстали и повернули назад.

— Как горох посыпались из грузовиков, — возбужденно говорил Петя. — Покосили мы их!

— А наших сколько?

— Кажется, двое…

На шее и за спиной у Пети висели два немецких автомата. Ушанка была заломлена на затылок, голубые глаза блестели.

— Хотел офицерскую сумку взять, подполз почти к самой машине — заметили, сволочи… Я их тоже угостил будь здоров.

— Почему ты без приказа ушел? — сурово взглянул на него Кузнецов.

— Так патроны кончились! — заявил Петя. — И потом, я вам сказал, что подберусь к легковушке… Вот пару «шмайсеров» прихватил!

— Ты — радист, — строго заметил Иван Васильевич. — И никогда не лезь под пули. Что будут без тебя делать партизаны? Соображаешь?

— Скорее бы научить морзянке этого парня, что день и ночь торчит возле рации, — сказал Петя. — Будет у нас еще один радист.

— Я не заметил, как ты исчез, — остывая, проговорил Кузнецов.

— Жаль, офицерскую сумку не сумел взять, — вздохнул Орехов.

Они уже не бежали, а шли быстрым шагом, рука у Кузнецова наливалась тяжелой свинцовой болью, в глазах мельтешили золотистые точки, он боялся потерять сознание.

— Иван Васильевич, да на вас лица нет! — воскликнул Орехов. — Вроде фрицы отстали, давайте я вас перевяжу!

Он посадил Кузнецова прямо в снег и стащил полушубок.

На условленное место сбора они пришли последними. Там дожидались их партизаны. Все были возбуждены, делились махоркой, подсчитывали трофеи, захваченные на месте боя. Петя шел рядом с Кузнецовым, у которого левая рука была на перевязи. Кровотечение остановилось, но каждый шаг отдавался болью в плече и лопатке. Младший лейтенант с опаской поглядывал на командира, но тот, поймав его взгляд, сердито сдвинул светлые брови и прибавил шагу.

— Ну и задали мы фрицам жару! — возбужденно заметил Петя. — Кто мог знать, что их столько набилось в машину!

— Сколько еще наших погибло?

— Двоих недосчитались, — помрачнел Петя. — Лешу осколком наповал… А фашистов, я думаю, много положили, не считая офицеров. Удачная вылазка, товарищ капитан!

Иван Васильевич промолчал. Двое погибли… Вот тебе и внезапность, и выбор цели… А с другой стороны, война есть война, и без жертв она не бывает. Но до чего обидно терять на поле боя своих ребят!

5

Рудольф Бергер вразвалку шагал по крашеным скрипучим половицам, его усики подергивались, маленькая рука с белым перстнем на мизинце то и дело касалась парабеллума на поясе. Ночью ударил мороз, и в проталины окон сочился январский дневной свет. В печке потрескивали березовые поленья, но в комендатуре было прохладно.

— Ты с кем здесь воюешь? — гневно бросал гауптштурмфюрер Леониду Супроновичу. — С детишками и бабами? Ты выследил хотя бы одного партизана? Хвастаешься, что окрестные леса знаешь как свои пять пальцев, а сам туда и носа не суешь? А партизаны нападают в лесу на наших офицеров и солдат, взрывают воинские эшелоны!

— У нас тихо, — ввернул Леонид.

Он стоял у печки и хмуро слушал начальника. Развалившийся на диване Михеев переводил гневные тирады Бергера на русский язык. И делал он это с явным удовольствием.

— За что тебе и твоим дармоедам марки платим?! — гремел гауптштурмфюрер. — За то, чтобы вы население грабили, шнапс пили и рожи наедали? А партизаны в это время сидят в засадах и подкарауливают наши машины!..

Бергеру крепко досталось от начальства: партизаны разгромили автоколонну, убили около тридцати солдат и трех офицеров. В том числе подполковника. И хотя все это произошло далеко от поселка, Бергеру поставили налет в вину. Проклятые партизаны все больше и больше досаждали немцам! Начальство приказало найти их лагерь, уничтожить дотла, а всех, кто помогал бандитам, примерно наказать. Необходимо сделать так, чтобы местное население поголовно отвечало за проделки партизан. Бергер расстреливал каждого пятого, но, по-видимому, и этого мало, надо будет полностью сжечь одно-два села вместе с жителями. Может, тогда он отобьет у этих скотов охоту покрывать партизан?..

— Я не верю, что в Андреевке нет ни одного человека, который бы не был связан с партизанами. — Гауптштурмфюрер подошел к печке, погрел растопыренные ладони о теплый бок. — Русские наверняка интересуются нашим арсеналом. И пока вы… — он бросил неприязненный взгляд на своего помощника, — пьянствуете и «воюете» с бабами на печке, они рано или поздно доберутся и до нас…

— Что прикажете делать-то? — пробурчал Леонид. — Ежели партизан нет у нас, где их взять?

— Вот именно — взять! — снова взвился Бергер. — Найти! Привести ко мне…

Леонид бросил тоскливый взгляд на замороженное окно, переступил с ноги на ногу. От его крепких серых валенок натекло на полу. Он уже понял, что придется сейчас же садиться в машину с полицаями и снова колесить по лесным проселкам. Грузовик Леонид хорошо подготовил к встрече с партизанами: установил в фургоне крупнокалиберный пулемет, борта и кабину обшили стальными листами. Пять дальних рейсов совершили по деревням на грузовике, но ни разу не напоролись на партизан. Старший полицай был убежден, что их в окрестностях нет.

— В лес! — скомандовал Бергер. — И привезите мне… этих лесных зверей!

Михеев «лесных зверей» заменил на партизан. Впрочем, Леонид прекрасно и без перевода понимал гауптштурмфюрера…

Крытый брезентом грузовик остановился посередине деревни, как раз напротив заледенелого колодца. Из кабины выбрался Леонид Супронович с советским автоматом через плечо. Он расстегнул верхнюю пуговицу черного полушубка, чтобы была заметна матросская тельняшка, крикнул Матвея Лисицына и Афанасия Копченого. Сугробы блестели так ослепительно, что было больно глазам. Извилистая тропинка тянулась от дороги к речке, где чернела дымящаяся прорубь. Из труб лениво тянулись в чистое морозное небо дымки. На улице не было ни души.

Втроем они ввалились в душную избу. Пахло кислой капустой и дымом. Старуха подкладывала в русскую печку поленья. Жаркий отблеск высветил на ее худом лице морщины. У окна притихли парнишка и белобрысая девчонка лет тринадцати. Старуха даже не повернула головы от печки.

— Повезло нам, ребята, попали как раз к обеду! — поздоровавшись, весело сказал Леонид.

— Откеля вы такие взялись? — с печи свесился бородатый старик в расстегнутой косоворотке.

— Фрицев тут у вас, дедушка, нет? — спросил Матвей Лисицын. Он был в красноармейской шинели, на голове серая ушанка с красной звездой.

— Бог миловал, — ответил старик. — А вы сами-то кто будете?

— Слепой, что ли? — ухмыльнулся Копченый. — Красноармейцы мы. — Он кивнул на Супроновича: — Перед вами балтийский матрос. Слышали, на днях автоколонну в пух и прах распотрошили? Генерала взяли в плен.

— Партизаны мы, дед, — прибавил Лисицын, снимая шапку и поглаживая на ней пальцами рубиновую звездочку.

Старик спустил с печи ноги, обутые в подшитые кожей валенки. К ним пристала розоватая луковая шелуха. Старуха поставила в угол ухват, тоже обернулась к ним, утирая лицо уголком платка.

— А вчера каратели застукали нас в лесном лагере… — продолжал Супронович, — Привел какой то паразит… Уж не из вашей ли деревни? У него двух пальцев на руке не хватает.

— У нас таких нету, — сказал старик, сползая с печи. Вслед за ним спрыгнула на крашеную лавку черная кошка.

— Теперь ищем, куда прибиться, — вставил Копченый. — Считай, мы только одни и спаслись. Если б не машина!..

Все разыгрывалось по выученному наизусть сценарию, но то ли им не везло, то ли люди действительно не знали, где скрываются партизаны, но пока хитроумная уловка не срабатывала. Жители или отмалчивались, или отвечали, что отродясь не слыхивали ни про каких партизан.

— Может, знаете, как нам их найти? — обратился Леонид к старику.

Тот почесал розовую лысину, развел руками:

— Родные, откуля же нам ведомо? Сидим тута, как куры на насесте, и носа из избы не высовываем. Морозы-то какие!

— Неужто из вашей деревни никто не связан с партизанами? — сделал удивленное лицо Супронович.

— А хто ж знает, — ответил старик. — Мне про то, родненькие, неведомо. Да у нас тута одни бабы, ребятишки да старые пни навроде меня.

— У тети Нюши, бают, сын Васька в партизанах, — тоненьким голосом произнесла белобрысая девочка.

Она во все глаза смотрела на незнакомцев. Подросток — он был выше ее на полголовы — подошел к Лисицыну и потрогал пальцем звездочку на шапке.

— Настоящая! — улыбнулся он.

У Леонида Супроновича будто гора свалилась с плеч: наконец-то клюнуло! Он распахнул полушубок, сбросив на пол вякнувшую кошку, уселся на лавку.

— Цыц, лупоглазая! — сердито глянул на девочку старик. — Чаво околесицу-то несешь?

— Я сама слышала, как тетя Нюша говорила у проруби про Ваську… — обиделась девочка. — И вон Митька слышал! — Она глянула на брата: — Скажи ему, Мить?

Мальчишка оказался сообразительнее сестренки. Переводя взгляд с деда на пришельцев, он наморщил лоб и весомо уронил:

— Ничего такого я не слышал.

— Ах ты гаденыш! — Леонид схватил его за ухо и вывернул. — Чего нас дурачишь?

Мальчишка, багровея, мотал вихрастой головой, на его глазах закипели злые слезы.

— Дура! — выкрикнул он в лицо сестренке. — Тетя Нюша говорила, что Васька воюет на фронте…

— Где живет ваша тетя Нюша? — приблизил Супронович свое лицо к лицу мальчика.

— Через два дома от нас, — с трудом сдерживая слезы от невыносимой боли, прошептал тот.

Леонид отшвырнул его и поднялся с лавки.

— Родимые, может, поснедаете чем бог послал? — предложил старик. — Извиняйте, у нас, окромя картохи да кислой капусты, ничего нету…

— Сейчас мы вас всех накормим… — ухмыльнулся Леонид и, кивнув подручным, первым тяжело вышел из избы.

Услышав в деревне выстрелы, скоро подкатил к колодцу и броневик. Из него выбрались замерзшие солдаты с автоматами. Они дышали на руки, притоптывали на снегу. Фельдфебель подошел к низкому длинному амбару с подпертыми толстыми кольями дверями.

— Тащите бензин, — скомандовал Супронович.

Фельдфебель, понимавший по-русски, приказал солдатам принести две канистры. Из амбара слышался женский плач в голос, глухой мерный стук сотрясал двери. У бревенчатой стены на снегу неподвижно распластались мальчик с девочкой. Обагренный яркой кровью снег кое-где подтаял. Большие светлые глаза девочки стеклянно блестели. Мальчик глубоко зарылся лицом в снег, одна рука была неестественно подвернута, острый локоть беззащитно торчал из дырявого рукава.

Долговязый солдат в длинной ядовито-зеленой шинели размашисто брызгал из канистры на стены амбара. Леонид подошел к трупу девочки, рванул подол ее платья, намотал полотно на короткую палку, вытряс остатки бензина и, скаля зубы, чиркнул зажигалкой. Пылающий факел полетел на крышу, вмиг ярко полыхнуло. В амбаре раздался истошный вой. Еще сильнее застучали в дверь. Супронович вскинул автомат и дал по ней очередь. Стук сразу прекратился. Огонь быстро охватил весь амбар. Из низкого квадрата окошка вместе с клубами дыма вывалился закутанный в ватник ребенок. Упав в снег, он громко закричал. Ухмыляющийся фельдфебель вразвалку подошел к нему, вытащил из ватника и снова запихнул ребенка в дыру.

Дикие крики, приглушаемые треском огня, казалось, неслись из амбара прямо в небо. Слов было не разобрать. Неожиданно солома на крыше вспучилась, и в прорехе показалась русоволосая голова парнишки. Он широко раскрывал рот, хватая морозный воздух. Побелевшие пальцы теребили солому. Подросток поднатужился и вывалился на крышу. Штаны были в черных прорехах, от валенок валил дым. Леонид Супронович поднял автомат и дал короткую очередь. Тело мальчика мешком свалилось в подтаявший сугроб рядом с горящим амбаром.

Когда полусгоревшая дверь сорвалась с петель и из пылающего ада стали с воплями выскакивать люди в тлеющих одеждах, каратели, выстроившись в шеренгу, открыли по ним огонь из автоматов. Снег вокруг амбара был испятнан черными хлопьями копоти и кровью. Потекли мутные лужи. Кое-где обнажилась коричневая земля. С треском рушились пылающие балки. Когда провалилась крыша, сноп искр взлетел выше одинокой заиндевелой березы.

— Бензин еще есть? — спросил по-немецки Супронович фельдфебеля. — Всю деревню, к черту, спалим!

— Погоди, Леня, — подал голос Копченый, — сначала пошарим по домам… не спрятался ли кто в подполе.

— Пошарьте, пошарьте, ребятушки, — с ухмылкой разрешил тот. — А если что-нибудь ценное нашарите, не забудьте про меня!

В кузов грузовика уже была погружена зарезанная полицаями корова. Она оказалась единственной на всю деревню. В самом углу фургона на деревянной перекладине, сгорбившись, сидела со связанными ногами женщина в разорванном тулупе. Лицо ее обезобразили синяки и кровоподтеки, в глазах застыла смертная тоска. Это была та самая тетя Нюша…

Над разграбленной деревней, затерявшейся в сосновых лесах и высоких голубых сугробах, плыл черный удушливый дым.

1

Русская зима оказалась на редкость суровой. До февраля 1942 года авиационный полк, в котором служил Гельмут Бохов, застрял на полевом аэродроме близ деревни Гайдыши. В конце января зарядила пурга, на летное поле навалило столько снега, что с расчисткой не справлялись ни машины, ни люди. «Юнкерсы» замело сугробами выше шасси. Летчики скучали без дела, начальство обещало в субботу вывезти всех в небольшой городок, где можно было бы развлечься, но метель сделала дорогу непроходимой. Пилоты целыми днями валялись на кроватях в деревенских избах, слушали завывание метели, сутками резались в карты. А те, кто просадил все марки, ходили злые и раздраженные. Дошло до того, что даже выпивки в офицерской столовой не осталось.

Не томились от скуки лишь Гельмут Бохов и капитан Вильгельм Нейгаузен: они даже в пургу уходили кататься на лыжах. Им нравилось по проложенной колее стремительно спускаться вниз; мелькали тонкие деревца, свистел ветер в ушах, замирало сердце, как в крутом пикировании. Лыжи выносили их на белое поле речки и сами останавливались неподалеку от обледенелой проруби, откуда местные жители брали воду. Спортивная натура Гельмута не выносила безделья, он и предложил приятелю поучиться спускаться с горы на лыжах. Поначалу они наблюдали, как мчатся вниз ребятишки, потом попробовали сами и быстро увлеклись. Не обошлось, конечно, без падений. Вторую неделю Гельмут и Вильгельм каждый день, невзирая на погоду, ходят в близлежащий лес на лыжах. Если в поле метель, а ветер леденит грудь и шею даже под шерстяным свитером, то в бору тихо, только макушки сосен и елей вверху шумно раскачиваются, просыпая на головы снежную крупу. Они проложили лыжню до просеки, что в километре от Гайдышей. Командир полка Вилли Бломберг как-то завел в столовой разговор о партизанах: дескать, когда пехота с ними покончит? Взорвали состав с цистернами, в которых был предназначенный для авиаполка бензин. Сидят, как медведи, в глухомани, и никакая стужа их не берет! Регулярная армия не знает, как с ними бороться, авиацией не достать в лесах, фюреру пришлось отдать приказ войскам СС организовать специальные карательные отряды и в ближайшее время уничтожить эту заразу…

Застопорилось продвижение победоносных германских войск в глубь России, надежда на блицкриг рухнула. Это теперь понимали все.

Вот уже три месяца авиационный полк стоит в Гайдышах. Министр пропаганды, выступая по радио, говорит, что суровая русская зима задержала продвижение доблестных войск великого фюрера на Восток, но весна не за горами, а тогда снова победы, победы, победы!.. О сроках окончательного разгрома России он больше не распространяется. Из Берлина доходили и другие вести: фюрер снял со своих постов более тридцати генералов, участвовавших в битве под Москвой.

Последний раз перед непогодой эскадрилья Гельмута летала бомбить аэродром русских. Их «Ил-2» порядком досаждали немецким позициям: русские штурмовики с бронированными кабинами летают низко, гвоздят пехоту осколочными бомбами. «Мессершмиттам» с ними не сладить, а зенитки не успевают изготовиться к стрельбе.

Аэродром нашли, сбросили бомбы, но почему-то «Ил-2» на поле не заметили. В ответ на налет «юнкерсов» через пару дней прилетели два звена советских штурмовиков и сбросили на аэродром осколочные бомбы, повредили три «юнкерса», убили четырех техников. Они появились над летным полем так неожиданно, будто вывалились из пухлого облака, и аэродромные зенитки дали им вдогонку лишь несколько залпов.

Доктор Геббельс пока молчит про «Ил-2», а солдаты уже прозвали их «черной смертью».

Гельмут скользил по запорошенной снегом колее впереди, за ним Вильгельм. Они в коротких кожаных куртках на меху, шлемах с подшлемниками и толстых перчатках с крагами, позаимствованными у техников. Палки сухо скребли по снежному насту. Каждое утро пурга припорашивает лыжню, иногда полностью заметает след. Хуже всего, когда снег прилипает к лыжам, — приходится часто останавливаться, развязывать ремни и рукавицей счищать, только это ненадолго. И все равно они упрямо идут вперед. Вильгельм оказался таким же азартным, как и Гельмут. Гельмуту первому прокладывать лыжню труднее, но он не ропщет. Хотя капитан Нейгаузен и хороший гимнаст, однако на лыжне выдыхается быстрее. Впрочем, идти первому Гельмуту приятно: ничья спина не маячит перед тобой.

— Гельмут, все наши проклинают русскую зиму, а мне она нравится, — говорит Вильгельм. — У нас в Германии разве зима? Выпадет снег и тут же растает. Наша промышленность даже не выпускает эти… как их? Валенки!

— Да, да, — не оборачиваясь, рассеянно говорит Гельмут.

Он мучительно силится вспомнить стихи на русском языке о зиме, кажется поэта Некрасова, но строчки не идут на ум, и потом вряд ли он смог бы перевести их на немецкий язык Вильгельму. А брат Бруно знает много стихов наизусть. Писал, что скоро будет в этих краях, — ему необходимо повидаться с отцом. Может быть, вместе съездят к нему? Он как будто получил Железный крест, назначен на высокую должность в оккупированном городе, недалеко от Москвы, Гельмут не испытывал к отцу никаких чувств, он едва помнит его. Но съездить хорошо бы… Только кто его отпустит из полка?

— Есенин, — наконец вспоминает Гельмут даже и строки из стихов: «У меня на сердце без тебя метель».

— Кто это такой? — спрашивает Вильгельм.

— Один русский поэт, — отвечает Гельмут. — Он хорошо описывал природу, вот эту русскую зиму… — И читает на русском еще несколько строк из Есенина, но скоро сбивается и умолкает.

Здесь, в Гайдышах, командир полка несколько раз приглашал его в качестве переводчика, когда нужно было о чем-либо переговорить с местными жителями, Гельмут в основном все понимал, что говорят крестьяне, но сам первое время слова коверкал, вставлял в речь немецкие. У сельского учителя он взял грамматику и несколько книжек, среди них и сборник Есенина. Читал он лучше, чем говорил.

— Какие у них лица, — обронил Вильгельм. — Тупые, невыразительные, не поймешь, что у них на уме. Прав наш фюрер: все славяне недочеловеки, в них есть что-то рабское. Они скорее кнут поймут, чем слова.

Гельмуту были неприятны его слова: все же в его жилах течет и славянская кровь. Правда, об этом никто не знает в полку, разве что Вилли Бломберг. И в конце концов его отец — русский дворянин. Кстати, и Бруно никогда неуважительно не говорил о русских, наоборот, восхищался их Пушкиным, Толстым, Достоевским.

— А сколько фюрер уничтожил врагов в самой Германии? — возразил он. — И среди немцев хватало подонков.

— Фюрер поставил своей целью создать высшую расу арийцев, — высокопарно бросил Вильгельм. — Сверхчеловеков! Только фюреру под силу такая гигантская задача. И только мы, арийцы, способны завоевать весь мир!

В общем-то Гельмут соглашался с Нейгаузеном, но в глубине души были и сомнения: все-таки он больше Вильгельма знал Россию, родился там, видел Волгу. И разве мало после революции выехало за границу русских аристократов? Никто их тут не считает недочеловеками. Нельзя всех славян сваливать в одну кучу. В таком случае, выходит, он, полукровка, тоже неполноценный человек? Вот бы удивился Нейгаузен, узнай, что у Гельмута отец русский! Наверное, и дружить бы перестал, да и другие офицеры отвернулись бы от него. И так уже косятся, когда он по-русски разговаривает с деревенскими жителями.

Гельмут остановился, воткнул палки в снег и повернул голову к Нейгаузену. Вильгельм на полголовы ниже Бохова. Уж он-то совсем не является образцом чистокровного арийца. И нос у него длинный, и глаза близко посажены друг к другу, и какого-то неопределенного цвета. Вот разве что подбородок волевой и грудь широкая — в общем, у него фигура спортсмена.

— А что ты будешь делать, когда мы победим? — спросил Гельмут.

— Смешно, а я ведь ничего больше не умею делать, — рассмеялся Вильгельм. — Война — вот моя единственная профессия.

— Не вечно же будет война?

— Пусть работают на нас рабы, — сказал приятель. — А мы будем наслаждаться жизнью в тысячелетнем рейхе!

— Какая чистота и тишина, — после продолжительной паузы произнес Гельмут. — Представляешь, какие черные дыры оставляют наши бомбы на этой белой земле?

— Ты, я гляжу, романтик, — улыбнулся Вильгельм. — Зимой лучше видны наши промахи по цели. И за эшелонами удобнее гоняться: ползет под тобой, как сороконожка! Я уже два состава разбомбил…

— Сколько наших парней сбили русские, — вспомнил Гельмут. — Ты обратил внимание, Вильгельм, зенитки их стали стрелять точнее, а истребителей в небе все больше. В последний вылет русский пошел на меня прямо в лоб, я еле успел отвернуть… Такого не случалось со мной в небе Франции…

— Воевать они стали лучше, — согласился Нейгаузен. — И истребители у них появились быстроходные. Мне один русский тоже залепил. Повредил элерон, я уж думал, шасси сломаю при посадке. Обошлось!

— Заметил, наши «мессершмитты» не очень-то охотно вступают в бой с русскими? — сказал Гельмут. — Отгонят от нас и скорее назад.

— Они же охраняют нас, — возразил Вильгельм. Он палкой сбивает с унт ледяные голышки, шлепает широкой лыжей по снегу, лицо его мрачнеет. Нейгаузен вспомнил про письмо от невесты. Родители позаботились о том, чтобы устроить ему выгодную партию: приглядели девушку с приданым — дочь владельца небольшой автомастерской. Вильгельм летом был представлен ей. Они нашли общий язык и даже успели обручиться. Бравый пилот люфтваффе с наградами на парадном летном кителе безусловно произвел должное впечатление на девушку и ее родителей. Тогда Вильгельм не сомневался, что война скоро кончится и осенью они сыграют свадьбу. А недавно он получил от своей невесты письмо, в котором она сообщала, что в их дом угодила английская бомба, отец погиб, а ей в больнице ампутировали левую руку. Бедная девушка сообщала, что он может считать себя свободным от данного ей слова… В общем, вся его будущая семейная жизнь, о которой он так мечтал, полетела ко всем чертям! И очень было жаль девушку, но и не жениться же на калеке? Да и никто бы ему этого не разрешил… Истинные арийцы должны быть стопроцентно здоровыми, сильными, ловкими!..

У раздвоенной сосны они повернули обратно. Дальше и лыжни нет. Дальше бор гуще, виднеются поваленные деревья, занесенные снегом, они напоминают медвежьи берлоги. Снег исклеван маленькими и большими кратерами — это в пургу попадали с ветвей комки, там и здесь розовеет шелуха от еловых шишек. Иногда они слышат, как над головами шуршат ветки, вниз сыплются сучки, но самих белок ни разу не видели.

Когда они выбрались из бора и, крест-накрест расставляя лыжи, стали подниматься в гору, чтобы с ветерком спуститься к реке, Гельмут заметил у проруби офицера в длинном кожаном пальто с меховым воротником. Приставив руку в перчатке к фуражке, офицер пристально смотрел в их сторону.

Прижав палки к бокам куртки, Гельмут понесся вниз. За ним, втянув голову в плечи и пригнув колени, летел Нейгаузен. Ветер свистел в ушах, колкие снежинки кусали щеки, все ближе ровное белое поле речки. Поравнявшись с офицером, Гельмут повернул к нему прищуренные глаза.

— Привет, Бруно! — выпрямившись, радостно воскликнул он и тут же, потеряв равновесие, шлепнулся, взметнув лыжами снежный фонтан. Не сумевший отвернуть в сторону Вильгельм зацепился за его лыжу и тоже кубарем полетел в снег.

2

То, что произошло с Ростиславом Евгеньевичем Карнаковым в самом начале марта сорок второго, было на грани фантастики: в Тверь к нему приехали сразу два его сына от первой жены Эльзы.

Двадцать пять лет они не виделись, да и часто ли вспоминали друг о друге? Когда вечером в его дом вошли два немецких офицера, — Ростислав Евгеньевич жил в отдельном особняке — он сразу и не признал в них своих сыновей. Не было родственных объятий, поцелуев, тем более слез. Старший Бруно без всякого стеснения смотрел на пожилого человека в отлично сшитом костюме, с седыми волосами и немного усталыми серыми глазами. И хотя Карнаков не был подготовлен к встрече, — наверное, начальство решило преподнести ему сюрприз, — тем не менее он после некоторого замешательства пригласил их в свой кабинет на втором этаже, отдал какие-то распоряжения молоденькой стройной прислуге в белом с кружевной отделкой переднике к заходил по пушистому ковру от двери к окну и обратно. Сыновья провожали его взглядом: отец выглядел внушительным, уверенным в себе, вызывая у них почти забытые дотоле чувства — почтение и ощущение некоей зависимости от этого человека. Отец… вот, значит, какой он, их родной отец. Не чета их пузатому отчиму — владельцу пивной в Мюнхене… Поначалу разговор не клеился, но после того, как был накрыт круглый стол с хорошей закуской и выпивкой, все понемногу освоились.

— Мы рады тебя видеть живым-здоровым, — сказал Бруно. — Почему ты не носишь награду фюрера?

— Не перед кем мне форсить. У меня такое впечатление, что мой шеф вообще хочет, чтобы я из дома не выходил… — улыбнулся Ростислав Евгеньевич. — Двадцать лет я прятался в дыре, а теперь, когда наконец свободно вздохнул, снова надо скрываться.

— Ты ведь разведчик, — напомнил Бруно.

— Моя новая должность — советник, — с долей сарказма заметил Карнаков. — И советуются со мной в основном по телефону.

— А наш дом? — перевел разговор на другое Бруно. — Почему ты не живешь в нашем доме?

Гельмут предпочитал больше помалкивать, он наливал из темной бутылки с золоченой этикеткой ликер в маленькую хрустальную рюмку и с удовольствием пил, изредка бросая на отца и старшего брата любопытные взгляды.

— От нашего дома осталась большая воронка, — ответил Карнаков. — Я уж и не знаю, чья бомба в него угодила — немецкая или русская.

— Я помню нашу дачу на берегу Волги, — вступил в разговор Гельмут. — Там на чердаке я прятался от тебя, Бруно. — Он негромко засмеялся.

— Дача цела, — сказал Карнаков. — Ее оборудовали под детский санаторий. Конечно, ничего из наших вещей не сохранилось.

— Съездим туда? — вдруг загорелся Гельмут. — Я помню, как мы катались по озеру на лодке с гувернанткой и мамой… — Он осекся и даже покраснел.

— Я знаю, что Эльза вышла замуж за… владельца пивной, — усмехнулся Ростислав Евгеньевич.

— Мы Отто никогда не называли отцом, — нашел нужным вставить Бруно.

— Какое это имеет значение? — сказал Карнаков и полнее рюмку ко рту. — За встречу… — он с запинкой произнес, — сынки… Кстати, я уже давно, наверное, дед?

— У тебя внук и внучка, — сказал Бруно. И пояснил: — Я женат, у меня двое детей, а наш дорогой Гельмут… Где базируется его авиационный полк, там он и находит очередную подружку.

— А ты все про всех знаешь, — хмуро посмотрел на него брат.

— Что поделаешь, — нарочито вздохнул Бруно, — такая у меня работа.

— У нас, наверное, есть еще братья? — спросил Гельмут, в очередной раз проводив взглядом улыбающуюся служанку.

— Игорь… Пацаненок. Он с матерью в деревне, — не стал особенно распространяться Ростислав Евгеньевич. Как-то неудобно было на эту тему говорить со взрослыми сыновьями. По возрасту Игорек вполне мог быть сыном Бруно, а ему — внуком.

— Ты доволен нынешней работой? — поинтересовался Бруно.

— Нет, — откровенна ответил Карнаков. — Не об этом я мечтал…

— О чем же?

— Лучше вы мне скажите, как вам удалось разыскать меня, — уклонился от прямого ответа Ростислав Евгеньевич. — Это ведь не так-то просто в военное время!

— Ты полагаешь, в мирное было бы проще? — рассмеялся Бруно.

— Вилли Бломберг даже не пикнул, когда Бруно сказал ему, что забирает меня с собой, — заметил Гельмут. — Абвер… Наверное, у нашего Бруно большие возможности. — Он покосился на брата: — Может, устроишь поездочку в Париж? Или в Женеву?

— Ладно, попрошу адмирала Канариса, чтобы он зачислил тебя в свой штат личным пилотом… — в тон ему ответил Бруно.

— Я предпочитаю от всех разведок держаться подальше, — опрокинув в себя рюмку, сказал Гельмут.

— И все-таки не только ведь повидать меня вы приехали сюда? — спросил Ростислав Евгеньевич.

— О делах потом! — сказал Бруно, наливая себе вино. В отличие от брата он пил немного. — А сейчас давайте еще раз выпьем за нашу встречу! Только подумайте, после стольких лет разлуки мы снова все вместе, и не где-нибудь, а в городе, в котором родились! Фантастика!

— Я тоже об этом подумал, — улыбнулся Карнаков.

Утром, прихватив с собой закуски и бутылки, поехали на «мерседесе» за город, на дачу.

В одинаково покрашенных зеленоватой краской холодных комнатах стояли маленькие столики и стулья, стены были разрисованы разными зверюшками, и лишь снаружи дом немного напомнил им бывшую дачу. Его со всех сторон обступили фанерные грузовики, обледеневшие детские горки, какие-то деревянные крепости. Голые деревья негромко постукивали мерзлыми ветвями, у раструбов водосточных труб намерзли глыбы желтоватого льда. Далеко за забором чернел на белой дороге «мерседес», — к самой даче было не проехать. Они первыми в этом году проложили, свернув с шоссе, след на снежной целине. Гельмут и Бруно вспоминали детские годы, какие-то маленькие приключения на этой даче, оба старательно не произносили слово «мама», а Ростислав Евгеньевич мучительно думал: отвезти их в Селищево, где живет Александра с Игорем?

В особняке Александра пробыла недели две и упросила Карнакова, чтобы отвез ее в деревню, где он еще осенью присмотрел большую усадьбу с дворовыми постройками. В просторные комнаты бывшего барского дома Ростислав Евгеньевич привез старинную мебель, которую лично подобрал ему в заброшенных домах бывшего областного центра помощник бургомистра.

Ростислав Евгеньевич, поеживаясь в своем теплом пальто, сидел на полосатой зебре-качалке и смотрел на озеро. Купальни давно не было, вместо нее — беседка, а дальше клади, утонувшие в снегу. Тусклый камыш почти сливался с кустами на другом берегу, кое-где посередине ветер вылизал замерзшее озеро до стального блеска. Полузасыпанная снегом голубая лодка лежала на боку, от нее в березовую рощу тянулась цепочка звериных следов. Ближайшие к озеру березы срублены, высоко торчат безобразные пни. Нужно будет весной отрядить сюда рабочих, чтобы разобрали все эти перегородки в доме, очистили участок от детского хлама и привели дачу в порядок. Хорошо бы сюда небольшой катер или, на худой конец, моторку, — озеро простирается в длину на несколько километров, раньше в нем водились лещи, судаки, караси. Помнится, на зорьке Ростислав Евгеньевич с Вихровым становились в камыши, как раз напротив купальни, и вытягивали на удочку килограммовых лещей…

Высоко прошли в небе советские бомбардировщики, немного погодя затявкали зенитки. Мысли Карнакова приняли другое направление: вот он заботится о даче, а фронт снова приблизился к городу! Вон уже советские самолеты летают над самой головой! Он отогнал мрачные мысли: Бруно вчера говорил, что фюрер готовит летом новое сокрушительное наступление, которое окончательно сметет с лица земли Красную Армию. Советские войска сильно ослаблены, у них потерь не счесть. Надо, конечно, признать, что молниеносная война не удалась, но все равно победа останется за фюрером…

Ночью в особняке и Бруно, и Гельмут, придя в сентиментальное настроение, стали называть его отцом. Карнакову было приятно, однако его собственные отцовские чувства дремали. Он по старинке величал их Борисом и Гришей. Они смеялись и с немецким акцентом нараспев повторяли свои русские имена. За год до начала войны Ростислав Евгеньевич всерьез занялся изучением немецкого языка — в этом ему оказал неоценимую помощь Чибисов, точнее, Николай Никандрович Бешмелев, его радист. Уж такой осторожный был и так опростоволосился в Андреевке! И ведь буквально за несколько часов до прихода немцев схватили его отступающие красноармейцы. Нервы не выдержали?

— Было бы дико, отец, если бы ты погиб от моей бомбы, — говорил Гельмут, держа в одной руке бутылку, а в другой бутерброд с колбасой. — Но, как видишь, бог не допустил такой несправедливости.

— Ты становишься нудным, Гельмут, — с неудовольствием посмотрел на брата Бруно. — Я позаботился о том, чтобы отца не было на станции, когда ты со своими асами кидал бомбы на лес. Базу то вы так и не разбомбили.

Карнаков не стал говорить, что Кузьма Маслов в самый последний момент испугался и послал ракету в сторону полигона.

— Базу ухитрились эвакуировать за несколько дней, — примирительно заметил он.

Гельмут приложился к бутылке, выпил остатки и, размахнувшись, швырнул ее в снег.

— У меня есть одно давнишнее желание, — улыбаясь, доверительно заговорил он. — Хочу сделать «мертвую петлю» на «юнкерсе».

— С бомбами? — посмотрел на него Бруно.

— Я поспорил на «американку» с командиром третьей эскадрильи Вильгельмом Нейгаузеном…

— Разве на тяжелом бомбардировщике это возможно? — поинтересовался Карнаков.

— Я хочу утереть нос Вильгельму — он на такое не способен, — засмеялся Гельмут. — И выиграть пари.

— А кто выигрыш получит? — усмехнулся брат. — Это будет «мертвая петля» и для тебя самого.

— Я сделаю «мертвую петлю», — бахвалился Гельмут. — Конечно, отбомбившись…

— Выбрось ты эту дурь из головы, — посоветовал Бруно. — Пойди лучше прогуляйся вокруг озера.

— У вас и от меня секреты? — кисло улыбнулся Гельмут и, жуя бутерброд, вразвалку зашагал к машине.

— Как надерется, так болтает про эту дурацкую «мертвую петлю»…

— Он сделает ее, вот увидишь, — сказал Карнаков. — И спаси его бог.

— Тебе не хочется побывать в столице третьего рейха? — помолчав, спросил Бруно.

Кожаное пальто было распахнуто, виднелся рыжеватый мех подстежки. Взгляд светлых глаз умный, цепкий. Неужели по наследству передается даже профессия? Думал ли он когда-нибудь, что первенец станет военным? И не просто военным, а разведчиком. И он, и Эльза хотели, чтобы их сыновья были адвокатами или промышленниками, как их родичи по немецкой линии. Отец Эльзы, барон Бохов, владел двумя заводами, было у него большое имение в провинции.

— Ты меня приглашаешь? — с усмешкой посмотрел на сына Карнаков.

— Не совсем… Я говорю с тобой от имени руководства абвера. — Худощавое, узкое лицо Бруно стало серьезным, глаза совершенно трезвые, будто он и не пил. — Мне поручили сообщить тебе, что ты направляешься в разведшколу…

— Не староват ли я, Боря, ходить в школу? — усмехнулся Ростислав Евгеньевич.

— Ты пройдешь индивидуальное обучение у лучших асов разведки, — продолжал Бруно. — Не мне тебе говорить, что разведка далеко ушла вперед по сравнению о тем временем, когда ты работал в полицейском управлении… Конечно, отец, знание России, местной обстановки, людей не заменит никакая школа. И рано тебе думать об отставке. Тебя ждет интересная работа. Надеюсь, ты понимаешь, что будешь не простым разведчиком?

— Я все понимаю, — устало вздохнул Карнаков. В его возрасте вчерашнее давало о себе знать, ломило в затылке, противно подсасывало в правом боку. — Но как бы то ни было, меня снова забросят в тыл к большевикам. Я не говорю об опасности… Но жить-то когда-нибудь надо! Сколько лет я просуществовал тише воды. А много ли мне осталось-то? Годы идут…

— У тебя молодая жена, — улыбнулся Бруно. — Не стоит, отец, прибедняться.

— А если я откажусь?

— Ты не откажешься. Это невозможно.

— Как ты думаешь, — помолчав, спросил Карнаков, — когда война закончится? Что-то о параде в Москве ваше радио больше не заикается.

— Наше радио, наше… — мягко поправил Бруно. — Теперь у нас все общее — и победы, и поражения.

— Поражения? — внимательно посмотрел на него Карнаков.

— Мы с тобой разведчики и должны все предвидеть, — твердо выдержал его взгляд Бруно. — Разведчик находится как бы вне времени и пространства. Политические катаклизмы мало отражаются на жизни разведчика, заброшенного на чужую территорию. Он делает свое большое дело, даже когда совсем ничего не делает и год, и два, и десять…

— Можно подумать, что разведчику господь бог отвел две жизни, — усмехнулся Ростислав Евгеньевич.

— Не две, а несколько, иногда разведчики проживают несколько жизней, отец. — Последнее слово Бруно как-то значительно выделил. — И придется признаться, что идея послать тебя в нашу разведшколу принадлежит мне.

Карнаков вскинул глаза на сына.

— Да-да, именно. Рудольф Бергер рекомендовал прикомандировать тебя к ГФП — тайной полевой полиции. Надеюсь, ты знаешь, что это такое? Охрана тыла, борьба с партизанами и советским партийным активом, карательные экспедиции, отбор населения для работы в рейхе… Там бы пригодились твои знания. Разве Бергер не говорил с тобой об этом?

Карнаков припомнил, что такой разговор был незадолго до приезда Бруно.

— Поблагодари абвер, — продолжал Бруно, — что тебя не отдали в РСХА, к Гейдриху. По этому поводу мой шеф хлопотал за тебя лично.

— Как я понял, ты избавил меня от грязной работы? — пытливо взглянул на сына Ростислав Евгеньевич.

— Ты правильно понял, отец, — ответил Бруно. — Я знаю, что это за «работа». А ты ведь дворянин. И потом… — Бруно умолк и стал закуривать.

— Что потом? — спросил Карнаков.

— Ты слышал про концентрационные лагеря? Я побывал в одном… Хождение по кругам ада, созданного гением Данте, это просто увеселительная прогулка по сравнению с тем, что я там увидел… Не каждый человек способен выдержать зрелище, когда на глазах в течение трех-четырех минут в страшных мучениях умирают сотни людей. Впрочем, — он швырнул сигарету пол ноги, резко притоптал ее каблуком, — враги Германии должны быть уничтожены. Но пусть лучше этим занимаются другие…

— Я тебя понял, Бруно, — помолчав, сказал Карнаков. — Спасибо. Когда надо ехать?

— Скоро, — улыбнулся тот. — Кстати, Гельмут доставит нас на самолете в Берлин. Он тоже заслужил небольшой отпуск… На это у меня имеется специальное разрешение.

— Ты действительно всесилен!

— Просто я умею ладить с начальством, — рассмеялся Бруно.

3

Шагая по обледенелой дороге к комендатуре, Андрей Иванович ломал голову, зачем его потребовал к себе Бергер. Абросимов понимал, что разнюхай тот что-либо про его связь с партизанами, и его привели бы к Бергеру под дулом автомата. На всякий случай сказал Вадику, торчащему у окна с книжкой, чтобы сообщил Якову Ильичу: дескать, деда зачем-то к себе комендант затребовал. Внук отложил книжку, взглянул светлыми глазами:

— Дедушка, ты не ходи.

— Тебя послать вместо себя, что ли? — хмыкнул в бороду Андрей Иванович.

— Надень новый пиджак, — посоветовала Ефимья Андреевна.

— В новом ты меня, мать, похоронишь, ежели чего… — пошутил Андрей Иванович, однако жена даже в лице изменилась.

— Ты что, Андрей? — всплеснув руками, ахнула она. — Или в чем замешан?

— Обойдется, — сказал Андрей Иванович, взял с подоконника костяной гребень и стал перед зеркалом расчесывать бороду.

— Господи, вот жизнь наступила! — перекрестилась на иконы Ефимья Андреевна. — Вечером не знаешь, что будет утречком… Вадька, бегом к Якову Ильичу! Все наш родственник, неужто не заступится? А ты, старый, не задирайся перед фрицем-то, коли чего, и шею пригни, не сломается…

— Ты, Ефимья, ребятишек учи уму-разуму, а я, как ни то, сам соображу что к чему.

Уже за калиткой подумал, что, может, стоило бы захватить с собой пистолет, который ему на всякий случай Дмитрий дал, — коли дойдет до предела, то этого Бергера и его молодчиков из него положить… Как говорится, помирать — так с музыкой!

Бергер вышел ему навстречу из-за письменного стола, чуть скривив уголки тонких губ, кивнул, но руки не подал. От него пахло одеколоном. У окна на стуле сидел переводчик Михеев. Лицо опухшее, под глазами мешки — видно, вчера в казино крепко поддал. Со стены надменно смотрел на Андрея Ивановича моложавый Гитлер с портупеей через плечо. Взгляд до того цепкий, что куда ни отводи глаза, а все равно фюрер на тебя смотрит.

— Кароший работа для тебя есть, — без предисловия начал по-русски Бергер. — Лучше, чем глюпый извозчик у Супроновича.

— Господин комендант предлагает тебе вступить в полицаи, — равнодушным голосом произнес Михеев.

— Эти… — Бергер кивнул головой на соседнюю комнату, где слышались голоса Копченого и Лисицына, — ошень мелкий люди… А ты… — он снизу вверх посмотрел на богатырскую фигуру Абросимова, — очень большой, крепкий, как… как? — Комендант перевел взгляд на переводчика.

— Как дуб, — сдерживая усмешку, подсказал тот.

— Плёхо! — поморщился Бергер.

— Как конь…

— Я-я, конь! — радостно закивал комендант. — Я видел, как ты Ганс капут делаль… Будешь делаль капут врагам великой Германии! Яволь?

Андрей Иванович, было обрадовавшийся, что пронесло, потерял дар речи: его хотят зачислить в эту банду негодяев?

Наверное, Михеев прочел его мысли на лице, потому как спокойно сказал:

— Ты будешь не просто рядовым полицаем, а главным, ну этим… старостой.

С тех пор как Карнаков увез с собой Леньку Супроновича, его никем пока не смогли заменить в Андреевке. Он тут был и старшим полицаем, и старостой. Лисицын и Коровин не годились для этой роли: избить, расстрелять безоружных, произвести обыск с конфискацией — они и это делали вечно под мухой и без всякого соображения. Один лишь Ленька Супронович мог легко управлять этим сбродом. Но он стал бургомистром в Климове. Говорят, разъезжает теперь на машине и живет в каменном доме. Жену с ребятишками туда не взял, будто бы у него там завелась новая мамзель. Исчез из Андреевки и Костя Добрынин, говорили, что его, как самого грамотного из полицаев, послали в школу унтер-офицеров.

— Мы слышали, что поселок назван твоим именем, потому как ты его еще при царском режиме основал, — говорил Михеев. — Российское правительство оказало большую честь — тебе, Абросимов, как говорится, и карты в руки: управляй поселком, блюди образцовый порядок и цени доверие новой власти.

— Лучше снова переездным сторожем, грёб твою шлёп! — вырвалось у Андрея Ивановича. Лицо его стало сумрачным, что не укрылось от проницательного взора коменданта.

— Кажется, он не рад? — покосился на переводчика Бергер. — Не понимают эти русские своей выгоды.

— Темный народ, — поддакнул Михеев.

— Будет упираться — мы ему и в самом деле сделаем маленький «грёб-шлёп»! — рассмеялся комендант и дотронулся до кобуры.

— Не советую отказываться, — со значением произнес Михеев. — Не годится, Андрей Иванович, сердить господина гауптштурмфюрера.

Абросимов и сам понимал, что рассердить недолго, да и разговор у них с непокорными короткий. Он вспомнил, что Кузнецов и Дмитрий не раз предупреждали его, чтобы не задирался, сдерживал свой характер, а иначе недолго и голову потерять.

— Староста — это навроде председателя поселкового Совета? — поинтересовался он.

— Можно считать и так, — согласился Михеев. — И все же будет лучше, если ты и слово такое — «советы» — забудешь.

— Советы? — вопросительно взглянул на него гауптштурмфюрер. — Как понять?

— Как неудачное сравнение, — по-немецки ответил Михеев.

— Старостой куда ни шло, — решился Андрей Иванович, — а полицаем, хоть на куски режьте, не буду! У меня тут половина поселка родичей да свояков, неужто я буду из них жилы тянуть?

Михеев о чем-то негромко поговорил с Бергером, и тот, улыбнувшись, закивал головой: мол, он не возражает.

— Кого ты порекомендуешь старшим полицаем? — спросил переводчик.

— Куды их много-то? — спросил Абросимов. — Хватит и этих… — Он кивнул на стену, за которой слышались голоса полицаев. — До вас-то на весь поселок был один милиционер — и управлялся.

— Нужен старший, — настаивал Михеев.

— Николашку Михалева можно, — осенило Андрея Ивановича, — он пострадавший от Советской власти, сидел за решеткой как враг народа… Самый подходящий человек для этого дела.

Абросимов невольно перевел взгляд с лица коменданта на портрет Гитлера и даже хмыкнул от удивления: Бергер явно чем-то походил на фюрера, сурово взирающего со стены. От коменданта это не укрылось. Бергер еще больше выпрямился, машинально пригладил указательным пальцем черные усики.

— Господину коменданту нравится ваша кандидатура, — заявил переводчик. И от себя насмешливо прибавил: — Ну вот, господин староста, вы и произвели свое первое назначение… Скажите Добрынину, чтобы документально оформил все как полагается.

«Колюня скажет мне спасибочко… — размышлял, возвращаясь домой, Абросимов. — Этакую свинью ему подложил! А с другой стороны, лучше пусть старшим полицаем будет тихоня Михалев, чем какой-нибудь бандюга вроде Леньки…»

Называя фамилию Николая Михалева, Андрей Иванович и не подозревал, что тот связан с партизанами, даже и зайти к нему не решился: пусть завтра узнает, когда вызовут в комендатуру.

Андрей Иванович пока еще смутно представлял свои обязанности, ему хотелось посоветоваться с Дмитрием, а теперь на лошадке не выедешь за пределы поселка, не вызвав подозрения у немцев. Придется партизанам другого связного искать… Вот удивится Супронович неожиданной перемене в судьбе свата!

— Беда какая. Андрей? — встретила его у калитки закутанная в черный платок жена. — Я уж хотела бежать в поселковый Совет… тьфу, в энту супостатскую комендатуру…

— И что бы ты там делала? — усмехнулся Андрей Иванович.

— Упала бы в ноги, Христом богом стала упрашивать, чтобы тебя ослобонили…

— Не было печали — черти накачали, — вздохнул Андрей Иванович, облокачиваясь на калитку. — Назначили меня, мать, — держись за жерди — старостой.

— За что же такая напасть, Андрей? — всхлипнула жена. — Небось оружию на шею повесят? В своих заставят, ироды, палить? Господи, конец свету!

— Не причитай, и так тошно, — отмахнулся Андрей Иванович. — С Дмитрием надоть все обговорить… Не мог я отказаться, сама знаешь, как с ними разговаривать. А я, может, на этой должности какую пользу людям принесу, соображать надо… — Он вдруг поперхнулся смехом. — А в помощники я взял себе Коленьку Михалева… И смех и грех! Ну какой из него старший полицай?

— Ой, что теперича будет! — вздохнула Ефимья Андреевна. — Не шути с огнем, Андрей… Думаешь, ты один такой хитрый? Господи, а что люди-то скажут? Истинный бог, перестанут с нами здороваться. Вот антихристы, старикам и то не дают спокойно дожить свой век.

— Ты меня в старики не записывай, — обиделся Андрей Иванович. — Видела, как я этого Ганса мешком на траву кинул? А он у них какой-то чемпион по борьбе.

— А кто тебе всю неделю после этого поясницу горячим утюгом гладил? — осадила жена.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — заметил Абросимов. — Они еще не обрадуются, что выбрали меня.

— И дом наш вернут? — заглянула мужу в глаза Ефимья Андреевна. — Не лежит у меня душа к чужой хоромине.

— Про дом разговору не было, — сказал Андрей Иванович. — Куды Бергер-то денется?

— Пущай в этот переезжает.

«А и верно, надо было про дом сказать, — подумал Андрей Иванович. — Раз старостой сделали, наверное, уж не отказали бы…»

— Бог с ними, — сказала Ефимья Андреевна. — Перебьемся как-нибудь… Не век же им сидеть в нашей Андреевке?

— Дожить бы, когда их погонят из России-матушки! — сказал Андрей Иванович. — Помнишь, все верещали: «Москва капут! Москва капут?» А теперича заткнулись.

— Дай-то бог! — перекрестилась Ефимья Андреевна.

4

Никто в Андреевке не видел, как поздним вечером к комендатуре подкатил потрепанный серый «оппель». Из него выбрался Леонид Супронович в новом драповом пальто с каракулевым воротником. Его ждали Бергер и Михеев. Втроем они долго беседовали в кабинете коменданта. На крыльце с автоматом в руках, прислонившись спиной к двери, дымил папиросой Афанасий Копченый. Он слышал невнятные голоса за дверью, но слов не разбирал. Больше всех говорил Ленька… Шишкой стал в Климове! Прошел мимо, еле кивнул… Был бы настоящим приятелем, забрал бы и своих старых дружков в город. Там есть чем поживиться, не то что здесь…

Бергер и Михеев ушли в казино, а Ленька присел на ступеньки, вытащил серебряный портсигар с папиросами, угостил Афанасия.

— Чего шнапс не пошел с начальством пить к отцу? — кивнул в сторону казино Копченый.

— Выпьем мы с тобой, друг-приятель, потом, а сначала одно важное дельце обтяпаем.

— Что за дело-то? — поинтересовался Копченый. — Жареным пахнет?

— И жареным, и копченым, — хохотнул Супронович. — Чисто сработаем — от меня лично полканистры спирта.

— С тобой в огонь и в воду… господин бургомистр! — расплылся в улыбке Копченый.

Завклубом Архип Алексеевич Блинов с трехлитровой банкой под мышкой неспешно шагал вдоль путей в сторону Мамаевского бора. На открытых местах снег уже сошел, белел лишь в воронках и оврагах. Лес просвечивал насквозь, на березовых ветвях набухли почки. Конец марта, скоро грачи прилетят.

Свернув под мост на проселок с лужами, окаймленными слюдяной коркой льда, Блинов оглянулся и прибавил шагу. Углубившись в бор, он скоро вышел к замерзшему болоту, на краю которого росли огромные березы. Облюбовал одну, ножом сделал надрез и вставил в него под углом согнутую железку. Древесина покраснела, набухла, и в подставленную банку закапал мутный сок.

Архип Алексеевич выпрямился, полной грудью вдохнул в себя чистый воздух, улыбнулся и посмотрел в глубокий голубой просвет между деревьями в небо.

Здесь должен был встретиться с ним человек из отряда Дмитрия Абросимова, После назначения Андрея Ивановича старостой связь с партизанами стал поддерживать завклубом. Это к нему домой как то темной осенней ночью заглянул с Семенюком Иван Васильевич Кузнецов. Покидая отряд, он дал пароль Дмитрию Андреевичу и сказал, что лишь в случае крайней необходимости следует обратиться к Блинову. И такой крайний случай настал…

Банка уже наполнилась на одну четверть березовым соком, когда появился связной из отряда. Они обменялись рукопожатием и, тихо переговариваясь, пошли вдоль болота. Они не заметили, как из неглубокого оврага осторожно выбрались Леонид Супронович, Афанасий Копченый и два солдата из комендатуры. Знаками показав солдатам, за какими деревьями укрыться, Леонид и Афанасий стали приближаться к Блинову и к парню в зеленом ватнике и мятой зимней шапке, сбитой на затылок.

— Руки вверх! — рявкнул Супронович, выскакивая перед ними из-за толстой сосны.

Справа от него появился Копченый с автоматом. От оврага бежали к ним два солдата. Дотоле тихий, безмолвный лес наполнился треском сучьев, шумным дыханием, бряцаньем железа.

Блинов и парень в ватнике замешкались, затем оба выхватили пистолеты. Один из солдат упал. Леонид, дав очередь, спрятался за сосну. Второй солдат, вжимаясь в усеянный желтыми иголками мох, тоже полоснул из автомата.

— Дубина! — заорал Супронович. — Живьем их надо! Живьем!

Схватившись за живот руками, партизан какое-то мгновение качался на подогнувшихся ногах, затем грузно осел назад. Шапка слетела с его русоволосой головы и откатилась в сторону. Архип Алексеевич, петляя, бросился в лес. Не слушая Супроновича, Копченый и солдат палили вслед из автоматов. Пули вгрызались в стволы, срезали ветви, с шорохом зарывались в седой мох.

Супронович не на шутку испугался, что завклубом может уйти. Присев на корточки, он тщательно прицелился и, увидев черную спину между двумя тоненькими соснами, дал длинную очередь. Блинов будто налетел на невидимую стену: внезапно остановился, медленно повернулся и, подняв негнущуюся руку, несколько раз нажал на курок. У самой головы Супроновича взвизгнула пуля, впиваясь в толстый ствол. Архип Алексеевич навзничь рухнул на землю. Рука его сжимала уткнувшийся дулом в мох пистолет.

Стоя над убитыми, Леонид нервно чиркал никелированной зажигалкой, стараясь прикурить. Зажигалка разбрызгивала голубые искры, но фитилек не воспламенялся. С досадой отбросив зажигалку в сторону, он процедил сквозь зубы:

— Надо было живьем! Я же говорил: не торопитесь!

— Живьем… — пробурчал Копченый. — Если бы они руки вверх подняли, а они стрелять стали… — Он кивнул в сторону убитого солдата — тот лежал в стороне с автоматом на груди: — Генриха-то наповал!

— Два месяцам выслеживал этого артиста. — Леонид толкнул сапогом труп Блинова. — Специально своего человека к нему приставил. И вот результат — два покойничка! Что я скажу своему начальству?

— Три, — вставил Копченый. — А мог быть и четвертый: пуля пролетела возле самого моего уха.

— Скотина… Это он выдал майору Чибисова, — продолжал Супронович. — Больше некому. Люди видели, как он крутился возле молокозавода, когда из Андреевки отступал последний отряд красных… Потом я заметил, как от Блинова ночью уходил в лес какой-то человек. Не брал паразита, думал, что выйду через него на партизан… И вот вышли, мать твою!

— Не убегли ведь, — заметил Копченый. — Рядом, соколики, лежат… — И когда Леонид отвернулся, подобрал со мха зажигалку и засунул в карман.

5

После гибели связного и Блинова Дмитрий Андреевич ожидал карателей. Леонид Супронович не хуже его знал здешние леса и мог привести немцев. Уже несколько раз ранним утром над местом, где базировался отряд, низко пролетал «фокке-вульф», но судя по всему никаких следов не обнаружил. Партизаны умело замаскировали свой лагерь, по команде наблюдающего за небом прятались в землянках, и все-таки надо было быть готовыми ко всяким неожиданностям: сто двенадцать человек, укрывшиеся в каких-либо двадцати километрах от Андреевки, рано или поздно будут обнаружены. И если немцы до сих пор не нашли их, то в этом заслуга Ивана Васильевича Кузнецова. Он посоветовал разбить в глухомани еще два запасных лагеря и время от времени менять место жительства. Так они теперь и поступали: после очередной крупной вылазки возвращались в запасной лагерь.

В одну из вылазок в тыл фашистская пуля пробила зимнюю шапку Дмитрия Андреевича, пройдя у самого виска. Он не стал зашивать дырку, решив оставить на память эту зловещую отметину. И теперь часто вертел меховую ушанку в руках, машинально ощупывая неровную дыру.

Лес наполнился пересвистом синиц, на опушку неожиданно опустилась стая грачей, каждая зеленая иголка блестела, осевшие редкие проплешины снега под вековыми соснами слепили глаза. Один из партизан, высокий блондин с могучим торсом, стащил с себя гимнастерку и, довольно щурясь, подставлял солнцу белую спину. Глядя на него, разделся до пояса и дежурный по кухне. Сидя на чурбаке, он немецким кинжалом ловко чистил картошку, бросая очищенные клубни в цинковое ведро с водой. Примостившийся на плащ-палатке партизан в немецком, мышиного цвета кителе с увлечением читал подобранную где-то книжку — «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле. Иногда он хлопал себя по ляжкам и громко хохотал, пугая прыгавших над головой в ветвях синиц. Растрепанный толстый том ходил по рукам, иногда кто-нибудь читал отрывки вслух. Дмитрий Андреевич тоже с удовольствием во второй раз прочитал знаменитый роман.

Петр Орехов под корявой сосной стучал ключом своей рации, над ним почти пополам согнулся длинный худой парень с пегими лохмами. Вот Орехов кончил сеанс, передал наушники парню. Тот проворно уселся на самодельную табуретку и тоже застучал ключом.

Склонившись над картой, Дмитрий Андреевич подозвал своих помощников. Карта, захваченная во время одной из засад, была подробной, некоторые названия Абросимов нанес по-русски, чтобы легче было ориентироваться в своем районе.

— Давай, разведка, — кивнул он Семенюку.

Тот доложил, что ими обнаружены два немецких аэродрома: на одном базируются «мессершмитты», на другом — «юнкерсы». Там, где истребители, охрана усилена…

— «Юнкерсы» тоже бдительно охраняются, но попытаться взорвать бомбовый склад можно, — продолжал разведчик. — Штабеля с бомбами сложены на опушке, хорошо замаскированы. Подобраться к складу можно только ночью, снять патрульных. Меняются часовые после десяти вечера каждый час.

— Можно рискнуть, Дмитрий Андреевич? — взглянул на командира Егоров.

— Спланируйте всю операцию, потом покажете мне, — распорядился Абросимов. Он снова бросил взгляд на Семенюка. — Меня вот что беспокоит: кто выдал Архипа Алексеевича Блинова? Не случайно же Ленька Супронович, который теперь обитает в Климове, заявился в Андреевку и выследил заведующего клубом? Кто-то ему доложил. А кто? Это нам нужно обязательно выяснить, не то скоро и к нам пожалуют каратели. Супронович что-то почуял…

— Убрать бы его, — заметил Семенюк. — Разрешите, товарищ командир?

Перед отлетом в Москву Иван Васильевич Кузнецов еще раз предупредил, чтобы никаких диверсий в Андреевке! Где он сейчас, капитан Кузнецов? Судя по тому, что в отряде не расставался с немецким словарем, снова к фашистам в тыл отправится. А по-немецки он и так разговаривает свободно.

Иван Васильевич очень ценил Блинова, да он и незаменим был в Андреевке: все видел и знал и был на хорошем счету у коменданта Бергера.

— Так и будет тебя дожидаться Супронович в поселке, — сказал Абросимов. — Он уже давно укатил в Климово. Шутка сказать — бургомистр!

— В Андреевку-то все равно надо, — вздохнул Егоров.

Пожалуй, стоит самому туда наведаться, хотя опасно. Полицаи рыщут по домам, вынюхивают, хотят выслужиться перед новыми хозяевами… Кто же выдал Блинова? После того как они встретились в бане у Михалева с нужными людьми, Дмитрий Андреевич в поселке ни разу не был. И Кузнецов, прощаясь с ним, не советовал туда совать носа: пронюхай немцы, что он, Дмитрий, скрывается в лесу, тут же схватят Андрея Ивановича, мать, ребятишек…

Из центра снова пришел запрос о базе, а с Семеном Супроновичем, который поставляет свежую информацию, связи нет. С ним был в контакте лишь один Архип Алексеевич Блинов. Послать Семенюка в Андреевку? Он осторожный, знает, где живет Семен… Грачиная стая с опушки неожиданно с криком поднялась и, тяжело набирая высоту, полетела дальше.

— Товарищ командир! — подошел к ним партизан. — Паша с Вадимом заявились…

— Кто их привел? — нахмурился Дмитрий Андреевич. — Я ведь приказал…

— Сами пришли, — развел руками низкорослый боец.

Абросимов поднялся и пошел вслед за партизаном.

— Прохоров! — окликнул бойца Семенюк. — Потом ко мне подойди… Как это они сами пришли?

За зиму, что Абросимов не видел сына и племянника, оба заметно вытянулись, лица серьезные, носы красные, а в глазах — радость. Еще бы, видят настоящих живых партизан!

— Кто вас сюда привел? — строго пошевелил густыми, как у отца, черными бровями Дмитрий Андреевич.

— Мы сами пришли, дядя Дима, — бойко ответил Вадим.

— Ври больше! — не поверил Абросимов. — Дедушка прислал?

— Ага! — кивнул Павел.

«Он же не знает, где лагерь, — подумал Дмитрий Андреевич. — Что за чертовщина?»

— Говорите, только правду — как вы нас нашли?

Мальчишки переглянулись и рассказали, что дед Андрей велел им прийти к Утиному озеру, потом повернуть на просеку, идти по ней, пока не увидят огромную, о двух вершинах сосну, там смирно ждать, когда к ним кто-нибудь подойдет… Они ждали-ждали, но дяденька, что спрятался в молодом ельнике, почему-то не подошел к ним. Ну а они тоже не решились… Сделали вид, что уходят, а сами вернулись и подкрались так, чтобы дяденька их не увидел. Часа два сидели в овражке, все ждали, когда дяденька — они догадались, что это партизан, — пойдет в лагерь. Дяденька выкурил, наверное, пачку махорки и только потом зашагал в лес, вот за ним они и пришли сюда…

— Ладно, с дяденькой потом поговорю, — улыбнулся Дмитрий Андреевич. — Раз уж пришли, рассказывайте, что там у вас делается.

— Дедушка старостой быть не хочет, — заявил Вадим. — Надо на людей кричать, замахиваться, а он не может…

— Все полицаи в форме ходят, — ввернул Павел, — а дедушка — в гражданском.

— Автомат и пистолет ему все равно выдали, — прибавил Вадим.

— М-да-а, новостей полный короб… — покачал головой Дмитрий Андреевич.

— Дядя Дима, возьмите нас к себе, — умоляюще смотрел ему в глаза племянник. — Мы стрелять умеем. Нам и оружия не надо — мы у немцев украдем!

— Возьми, пап, — глухо уронил немногословный Павел.

У него ломался голос — басовые нотки неожиданно переходили в дискант. Мальчишка смущался, сердито откашливался. «Тощеват… — думал Дмитрий Андреевич, глядя на сына, — но не скажешь, что хиляк: плечи широкие, грудь вперед».

— Мы ведь в школу не ходим, а тут от нас хоть какая-то польза будет, — уговаривал Вадим, — Мы и связными можем, и разведчиками.

Дмитрий Андреевич смотрел на мальчишек и думал, что вот обидятся, но и здесь им делать нечего, суровая партизанская жизнь не для них… А ведь и в поселке опасно. Ребята боевые, задиристые, вон ящик с гранатами у немцев из-под носа уволокли… А если бы попались? Фашисты не посмотрели бы, что дети, — на месте расстреляли бы.

— Вы нам нужнее в Андреевке, — наконец сказал он. — Теперь вместо Андрея Ивановича будете приходить на связь… — Он улыбнулся. — И дяденька от вас не будет прятаться…

— Мы к вам хотим, — обидчиво надул толстые губы Вадим. — Чего нам на станции делать? А не возьмете — мы свой отряд организуем.

— Подожжем комендатуру и окна гранатами закидаем.

— У нас красное знамя на чердаке спрятано, — сказал Павел. — Мы его вывесим на башне, когда наши придут.

— Давайте договоримся так, — заявил Дмитрий Андреевич. — Я вас зачислю в отряд, только повторяю: вы нам сейчас нужнее в Андреевке, понятно?

Мальчишки даже рты раскрыли, они никак не ожидали, что их так просто зачислят в партизанский отряд.

— А раз вы теперь партизаны, то дисциплина для вас — закон, — продолжал Абросимов. — Если я говорю, что вы нужнее там, значит, так оно и есть. Будете раз в неделю приходить к той самой сосне и сообщать нам новости.

Дмитрий Андреевич понимал, что другого выхода в данной ситуации не придумаешь: раз мальчишки попали в отряд, от них так-то просто не отделаешься. Пусть считают себя партизанами — узнал бы об этом Иван Васильевич Кузнецов! — надо поручать им кое-какие задания, пока походят в связных…

Понимал Дмитрий Андреевич, что взваливает на себя непомерную ответственность: а если мальчишки попадутся? Выдержат ли они допрос гауптштурмфюрера Бергера? Немцы всерьез забеспокоились после участившихся диверсий партизан. Прочесали лес у станции Шлемово, — там Семенюк пустил состав под откос, — звено «юнкерсов» разгрузилось от бомб в районе станции Фирсово. Видели разведчики карателей в Леонтьеве, Гайдышах, а это не так уж и далеко от Андреевки! В общем, становится горячо. Меняй не меняй лагеря, а фашисты рано или поздно выйдут на партизан…

— Дядя Дима, вы не думайте, что мы выдадим вас, если немцы нас схватят, — будто читая его мысли, сказал Вадим. — Мы наврем с два короба, а про отряд ни слова.

— Не маленькие, понимаем, — прибавил Павел.

Вадим и впрямь кого хочешь обведет вокруг пальца, он на выдумки горазд, а Павел умрет, но лишнего не выболтает. Ну что ж, не хотел Дмитрий Андреевич привлекать мальчишек к опасному делу, но они сами нашли их… Как говорит мать, от своей судьбы не уйдешь. Вон целая группа, ушедшая в сторону Семенова, так и не вернулась. Разведчики Семенюка узнали, что после взрыва склада боеприпасов их атаковали каратели и всех до одного вместе со взводным уничтожили. Жаль ребят, но война есть война.

— Андрей Иванович не хворает? — спросил Дмитрий Андреевич.

— Придет из комендатуры и в одиночку дрова пилит, — сказал Вадим. — Бабушка ужинать зовет, а он будто не слышит.

— Скажи ему, пусть не расстраивается, — сказал Абросимов. — И на этой собачьей должности, если действовать с умом, можно людям пользу принести.

— Люди говорят, что дедушка и Яков Супронович теперь весь поселок будут в руках держать и набивать свои амбары добром, — ввернул Павел.

— Это хорошо, что так говорят, — заметил Дмитрий Андреевич.

— Хорошо? — удивленно посмотрел на него сын.

— Думаешь, лучше, чтобы все говорили, мол, наш дедушка нарочно пошел в старосты, чтобы партизанам помогать? — насмешливо взглянул на двоюродного брата Вадим.

— Соображаешь, — улыбнулся Абросимов.

— А что еще дедушке сказать? — спросил Павел.

— Скажите, что разговаривали со мной, но про то, что были в лагере, — ни слова. Встретились, мол, у сосны.

1

Командир артиллерийского полка полковник Григорий Елисеевич Дерюгин с адъютантом обходил хорошо замаскированные зенитные расчеты. В негустом березняке чистый воздух звенел от птичьих голосов, солнце разбрызгало по голым ветвям блики, пышные облака медленно проплывали над лощиной, где расположились четыре батареи. Бойцы вытягивались при виде начальства, командиры батарей рапортовали, приложив руку к козырьку. Худощавый подтянутый полковник с выбивающимися из-под фуражки вьющимися колечками темно-русых волос тоже прикладывал руку к виску, выпрямлялся. Даже его наметанный глаз не мог ни к чему придраться: снарядные ящики в укрытии, окопы вырыты, орудия надежно замаскированы, дежурные расчеты на местах. Лишь прожектористов не видно, они после ночного дежурства отдыхают в землянке.

Оттого что в его полку порядок, настроение у Григория Елисеевича стало еще лучше, он скосил глаз на грудь: на гимнастерке недавно полученный орден Красного Знамени. Наступление врага на этом участке фронта приостановлено, зенитчики научились метко стрелять. «Юнкерсы» стараются обходить стороной его батареи. Начальник Дерюгина генерал-лейтенант Балашов, с которым они были знакомы еще по Риге, помнил, что Дерюгин в трудные для армии дни вывел из окружения свой полк, сохранил орудия. Этим далеко не все могли похвастаться. И, уезжая, Балашов крепко пожал руку полковнику и сказал, что за его хозяйство он теперь спокоен.

Командиры батареи наладили с зенитчиками регулярные занятия по теории и практике стрельбы, для чего лейтенант Солдатенков везде развесил схемы вражеских самолетов. Мало того, Дерюгин распорядился, чтобы в расположение полка доставили сбитый его молодцами «юнкерс». Пусть каждый руками пощупает. В овраге, где укрыли самолет, было сыро, однако занятия там проводились регулярно.

— Нынче у нас будет веселый денек, — из-под ладони взглянув на небо, заметил адъютант Константин Белобрысов.

— Теперь все деньки, лейтенант, будут веселые, — усмехнулся Дерюгин.

На совещании у командующего армией говорилось, что гитлеровцы готовятся к новому летнему наступлению. Лишь кончится распутица, подсохнут дороги, и генералы вермахта на главных направлениях снова двинут свои позиции, желая взять реванш за поражение под Москвой.

Подводя итоги наступления Красной Армии в январе-марте 1942 года, командующий армией сообщил, что на протяжении почти двух тысяч километров наши войска остановили противника и нанесли ему ощутимые потери в живой силе и технике.

Фашисты не успевали хоронить убитых — сотни обледенелых трупов валялось на обочинах заснеженных дорог, а сколько их погребено под сугробами!

На этом же совещании генерал армии назвал в числе отличившихся и артполк Дерюгина. И это тоже переполняло гордостью сердце Григория Елисеевича. На днях в торжественной обстановке генерал-лейтенант Балашов вручил артиллеристам награды.

Они шагали по ржавым шуршащим листьям, на болоте меж серыми кочками поблескивала темная вода, на солнечных полянках уже ярко зеленела молодая трава, среди мха и палой листвы голубыми свечками вспыхивали подснежники. Грачи не спеша поковыляли прочь от тропинки, по которой они шли.

— Вороны, — кивнул Григорий Елисеевич. — Вчера еще их не было.

— Грачи, товарищ полковник, — поправил адъютант.

— Какая разница? — сказал Дерюгин. Он плохо различал птиц, особенно крупных. Вороны, галки, грачи, даже сороки — они все для него были воронами.

Враг был отброшен от Москвы, так что было время как следует укрепиться и подготовиться к обороне. Впрочем, поговаривали и о нашем большом контрнаступлении, зима 1942 года вселила в людей уверенность в победе.

Григорий Елисеевич приказал в столовой повесить кумачовый плакат со словами: «Не смеют крылья черные над Родиной витать…» Он посчитал, что эти слова как нельзя лучше подходят к ним, зенитчикам. Только за февраль они сбили тридцать четыре вражеских самолета, не допустили их бомбить Москву.

Услышав гул самолетов, Григорий Елисеевич замедлил шаги, вглядываясь в небо.

— Наши полетели давать дрозда фрицам, — сказал Костя Белобрысов.

Дерюгин ничего не ответил, он сейчас думал о другом: Алена писала из Сызрани, что Надя заболела корью, опасается, как бы болезнь не перекинулась и на Нину. С питанием неважно, девочки похудели, да и ей зеленое платье, которое ему очень нравилось, стало велико в талии. Алена была в этом платье в Доме офицеров в Риге 1 мая 1941 года…

Разбросала война людей по России. Он, Дерюгин, здесь, под Валдаем, друг его по артиллерийскому училищу защищает крымское небо, жена Алена — в Сызрани, тесть и теща — на оккупированной немцами территории, об Иване Васильевиче Кузнецове вообще ничего не известно. Честно говоря, перед самой войной Дерюгин завидовал Ивану: был в Испании, получил орден, потом взяли в Ленинград. Несколько раз Григорий Елисеевич справлялся о Кузнецове, но никто ничего о нем не слышал.

2

Иван Васильевич Кузнецов, лежа на чердаке у круглого пыльного окошка, думал о смерти. И это были мысли не отвлеченные, которые время от времени приходят в голову, а реальные, конкретные: он думал, как ему лучше умереть сейчас. Может, не в данный момент, но через несколько минут или часов, пусть даже дней. В его беспокойной жизни разведчика костлявая часто маячила перед самыми глазами, внутренне он давно смирился с тем, что своей смертью не умрет. Нет, не умрет!..

Внизу слышались гулкие выстрелы, топот тяжелых подкованных сапог на лестничных площадках шестиэтажного дома, окруженного гитлеровцами. Погибли или были схвачены сражавшиеся рядом подпольщики. Вон четверо лежат на спортивной площадке. Для них уже все позади… Возможно, он остался один в живых. Последний, кого Кузнецов видел, был Федор Леонов. Выскочив из подвального помещения, откуда валил дым, Федор что-то хрипло крикнул и метнул гранату — трое фашистов тоже неподвижно лежат у парадной, где глянцевито поблескивает лужица крови. На эту небольшую площадку перед парадной фашисты больше не суют носа. Забросав гранатами подвал, они выбили раму на первом этаже и теперь шарят по квартирам, лестничным площадкам, слышны их резкие голоса, хлопанье дверей, чирканье подошв по бетону. Второй этаж, третий… Скоро они будут здесь, на чердаке. И это неотвратимо. Последний патрон в парабеллуме. Последний патрон… Когда он читал или слышал от друзей о последнем патроне, то снисходительно улыбался: мол, красного словца ради. И вот последний патрон сейчас решит его судьбу… Смерть притаилась в вороненом стволе. Чья смерть? Первого эсэсовца, который сунется сюда, или его, Ивана Кузнецова? Убить еще одного? Позволить взять себя в плен? Кузнецов гнал эту мысль прочь: он-то знал, что ему пощады не будет! Стоит ли продлевать свою жизнь на несколько страшных пыточных дней? Сколько он их сегодня уложил? Уж не меньше десятка. Израсходовал три гранаты, четыре обоймы патронов.

Не думал Иван Васильевич, что придется сложить свою голову в этом городишке. Прибыл он в городок со смешным названием Грачи две недели назад, разыскал своего человека, заброшенного сюда еще раньше, и вместе с ним быстро создал оперативную группу из надежных людей, по заданию горкома партии оставшихся в городе. Надо было торопиться: по поступившим разведданным, в Грачи должны были съехаться на важное совещание старшие офицеры вермахта во главе с командующим армией. Город заполонили гестаповцы и солдаты СС, стали срочно восстанавливать поврежденный снарядами старый особняк на тихой улице, засаженной липами. До войны в нем размещался Дворец пионеров.

Ивану Васильевичу удалось привлечь в группу единственного в городе каминных дел мастера, которому фашисты приказали восстановить старинный камин с дымоходом и решеткой. Каминных дел мастер, — впрочем, он не обижался, когда его называли печником, — сделал подробную схему дымохода. Предстояло хитроумно заложить туда солидную порцию тола. Из-за линии фронта был заброшен специалист-минер, он и печник продумали все до мелочей. Были изготовлены огнеупорные кирпичи с начинкой, которые удалось доставить в особняк вместе с партией обычных кирпичей — отличить их мог лишь печник. Минер придумал, как к взрывному устройству подвести через обычную электрическую сеть контакт. Камин можно было сколько угодно протапливать — без специального включенного на определенное время приспособления взрыва не произойдет. В общем, все складывалось удачно.

До совещания, по-видимому, оставались считанные дни, несколько генералов уже прибыли в город. Черные и зеленые лимузины то и дело останавливались у особняка. На крыше появились антенны. Кузнецов к вечеру собрал оперативную группу в подвале старого дома, чтобы еще раз прорепетировать столь ответственную операцию. Нужно было подумать и о собственном спасении — все понимали, что риск велик.

Не успели они собраться, как к дому один за другим подкатили два крытых грузовика с эсэсовцами. В мгновение ока здание окружили, установили во дворе ручные пулеметы. Иван Васильевич приказал всем покинуть помещение и попытаться прорвать кольцо. Он и еще несколько человек успели выскочить из подвала раньше, чем эсэсовцы швырнули в окно гранаты. Перепуганные жильцы выбегали из своих квартир и прятались за сараями. Гестаповцы методически обшаривали этаж за этажом. С лестничных площадок подпольщики палили из пистолетов в фашистов, но силы были неравными. В первые же минуты нападения погибли трое. До чердака добрался лишь один Кузнецов.

Из круглого окна были видны длинные фургоны без шоферов. Старик в очках с авоськой прижался спиной к дровяному сараю и смотрел, как эсэсовцы вытаскивали на двор раненых, грузили в фургоны. Подпольщиков тащили за ноги и грубо швыряли в открытую машину. Всего в подвале собралось вместе с ним семь человек. Иван Васильевич теперь отлично знал, кто предатель. Тот единственный человек, который не явился сегодня… Никто из присутствующих не знал, почему он не явился. Уже тогда у Ивана Васильевича закралось подозрение…

Проволокли минера, голова его безвольно моталась, за ним тянулся кровавый след. А вот и предатель! Кузнецов увидел его вылезающим из машины, в которую побросали трупы и раненых подпольщиков. Коренастый, без кепки, в расстегнутом пиджаке, он стоял в группе эсэсовцев и что-то толковал, показывая то на машину, то на дом. Ясно, что говорили: мол, руководителя группы нет. Кузнецов подавил острое желание выпустить последнюю пулю в изменника, — надо поберечь для себя… И потом, его загораживает кузов грузовика, вряд ли отсюда попадешь. А как хотелось уложить гада! Ведь он в группе подпольщиков давно, выжидал, сволочь… А он-то, Кузнецов, куда смотрел?.. Нет, никаких подозрений не вызывал у него этот малоразговорчивый человек с шеей борца. Если уж в ком и сомневался, так в печнике.

Увидев, что собравшиеся во дворе эсэсовцы усаживаются в машины, Иван Васильевич даже затаил дыхание: неужели сейчас уедут?

Но уехали только два грузовика. Оставшиеся эсэсовцы, выслушав приказ офицера, снова вернулись к дому. Внизу гулко захлопали двери, где-то зазвенело разбитое стекло, ворвался в уши плач ребенка. Топот сапог по бетону все ближе. Из грузовика еще спрыгнули на землю трое эсэсовцев с автоматами и тоже направились к парадной.

Кузнецов погладил сужающийся к мушке ствол парабеллума, еще раз осмотрелся — на чердаке спрятаться было негде. Разве что забраться внутрь пыльного, с торчащими наружу пружинами дивана… Но и ждать у окошка свою смерть было тоскливо. Услышав тяжелые шаги по лестнице, Иван Васильевич, еще не сознавая, зачем он это делает, метнулся к двери на чердак и затаился. От удара ноги деревянная скрипучая дверь откинулась и ударила по плечу. Высокий эсэсовец в черной форме переступил порожек и на миг остановился: после яркого апрельского дня глаза его привыкали к чердачному полусумраку. Совсем рядом видел Кузнецов его простоволосую голову со светлыми прядями, упавшими на красноватые уши, на прижатом к животу кожухе «шмайсера» будто выступила испарина. Дальше все произошло очень быстро: парабеллум в ладони сам собой поудобнее развернулся, напрягшаяся правая рука взлетела вверх и с сокрушительной силой опустила рукоятку на висок эсэсовца — тот слабо застонал, автомат выскользнул из его рук и остался висеть на шее. Обняв обмякшее, качнувшееся навстречу тело, Иван Васильевич положил его на желтый песок, перемешанный с опилками. Прислушался: не поднимается ли еще кто? Эсэсовцы обычно ходят по двое… Резкая немецкая речь послышалась этажом ниже, потом что-то загрохотало, раздался женский крик, падение тяжелого тела, голос эсэсовца на ломаном русском: «Ты есть партизан? Хенде хох!» Остальные эсэсовцы спешили к нему.

— Я нашел его! Это партизан! Он прятался под кроватью… Эта женщина укрывала его!..

Спустя несколько минут рослый эсэсовец с засученными рукавами поравнялся с открытой дверью, за которой столпились эсэсовцы. В прихожей на полу лежал окровавленный человек в васильковой рубашке с оторванным воротом, лоб его был рассечен, губа вздулась. Солдат пинал его сапогом и по русски спрашивал!

— Ты есть официир? Отвечай!

Человек что-то пробормотал, стоявший лицом к двери фашист нагнулся к нему. Воспользовавшись этим, рослый эсэсовец быстро шагнул мимо двери и стал спускаться вниз. Прежде чем выйти во двор, он с последней площадки посмотрел наружу: шофер курил, лениво облокотившись на радиатор. Он проводил равнодушным взглядом рослого эсэсовца, вышедшего из парадной, и тут же его внимание переключилось на других, тащивших мужчину в разодранной васильковой рубашке.

Рослый эсэсовец обогнул дом, нырнул в первую попавшуюся подворотню, выскочил к дровяным сараям и, отшвырнув сапогом метнувшуюся под ноги дворняжку, вышел на другую улицу. Закинув автомат на плечо, он спокойно зашагал мимо деревянных домов, казалось вросших в асфальтированный тротуар. Только сапожник смог бы по походке определить, что немцу жмут сапоги, а портной наверняка заметил бы, что черный мундир маловат. Из-за дощатых заборов тянулись вверх узловатые, с набухшими почками ветки яблонь, слив, вишен. Редкие прохожие испуганно шарахались в подворотни, прижимались спинами к зданиям.

А над городом не спеша плыли белые клубящиеся глыбы облаков, деревянные заборы отбрасывали на тротуар полосатые тени, иногда луч заходящего солнца ослепительно вспыхивал то в одном, то в другом окне. На черепичной крыше деревянного дома в белой, выпущенной поверх коротких штанов рубахе стоял мальчишка и, задрав голову, смотрел на стаю голубей. Жизнь продолжалась!

3

Андрей Иванович ногой толкнул дверь и, миновав темные сени, вошел в избу. Люба Добычина сидела у окошка и вручную шила детскую распашонку. Блестящая иголка с белой ниткой проворно мелькала в ее пальцах. Она еще из окна увидела старосту, но даже не поднялась с табуретки. Округлое лицо сосредоточенно, волосы забраны под косынку, обнаженные до плеч полные руки загорели, а вот цвет лица нездоровый: на скулах и лбу желтые пятна, губы скорбно поджаты. На столе лежал автомат.

— Ты что же это, Любаша, заместо мужика своего караул у окна несешь? — ухмыльнулся Абросимов. — Лихих партизан боишься?

— Я никого не боюсь, — резко ответила женщина. — Это вам, душегубам, нужно опасаться людского гнева.

— Но-но, баба, придержи свой язык! — прикрикнул староста. Хоть и незаслуженный упрек, а все равно обидно.

— Чего надо-то? — зверем глянула на него Люба.

— Мужика твоего. Или был, да весь вышел?

— Это Николашка-то мужик? — сверкнула на него глазами Любаша. — Мокрая курица он, а не мужик!

— Грёб твою шлёп! — обозлился Андрей Иванович. — Была бы ты моей женкой, я бы тебе, стерве, показал, где раки зимуют! Замордовала бедолагу и еще насмешки над ним строит! Где его прячешь?

— Евонное место известно где, — усмехнулась Люба. — В бане, сердешный, кукует!

— Ох, Любка, вожжами бы тебя по толстой заднице… — покачал головой Абросимов и направился к двери.

Он прошел вдоль ряда яблонь к бане. Она оказалась снаружи на запоре. Откинув щеколду и согнувшись в три погибели, Абросимов вошел в пахнущий горьковатым дымом и березовым листом темный предбанник. Михалев сидел на низкой скамейке, на опрокинутой шайке стояла начатая бутылка с мутным самогоном. Рядом лежали соленый огурец и шмат сала. Ситцевая рубаха была разорвана у ворота, на заросшей щетиной щеке — свежая царапина.

— Ишь, устроился, грёб твою шлёп! — зычно заговорил Андрей Иванович, присаживаясь рядом. — Со всеми удобствами.

Михалев молча снял с гвоздя ковш, которым поддают на каменку, налил в него из высокой захватанной бутылки, протянул Абросимову.

— Салом закусывай. Ленька женке приволок.

— Ну и дела-а! — протянул Абросимов. — Хороший у меня помощничек — баба оружие отняла и в баню закрыла, как какого-нибудь мазурика!

— Давно надо было бы ее, суку, пришить, да вот рука не подымается, — понурил лысую голову Михалев.

— Эва, сказанул! — нахмурился Абросимов. — Руки марать о собственную бабу — тяжкий грех, а вот поучить малость следоват. Хошь ременные вожжи тебе на энто дело пожертвую?

— Ну ее к дьяволу! — отмахнулся Николай. — Чего пришел-то, Андрей Иванович? Опять наших пленных на базу сопровождать? Али парней с девками по домам шукать для отправки в неметчину? Ну и работенку ты мне определил, мать честная!

— В баньке тебе, Николаша, никто в это худое время отсиживаться не позволит, — внушительно заговорил Абросимов. — Раз нас с тобой впрягли в эту телегу, значит, надо шевелиться, коли не хотим, чтобы фрицы нас, как глупых индюков, перещелкали… Слыхал, что Леха сотворил? Живьем деревню спалил! А что с Блиновым сделали? Добро, хоть живым не дался.

— Чего я с Любкой-то нынче поцапался, — думая о своем, заговорил Николай. — Беременная она… Я и брякнул, что от Леньки, мол. А она, гадюка, схватила автомат и в морду мне ткнула, хорошо еще, на спусковой крючок не нажала!

— Ох-хо-хо! — раскатисто рассмеялся Андрей Иванович. — Чтобы моя Ефимья взялась за ружье!.. А ты не бросай оружие где попало. Долго ли до греха?

— Ей-то недолго, стерве, глядишь, и вправду пришьет, — канючил Михалев.

— Ну вот что, Колька, разбирайся сам в своих темных семейных делах, — сказал Абросимов. — А пока залепи рожу хоть бумажкой, бери автомат и валяй в Кленово пленных сопровождать. Их десятка полтора. Мне доподлинно известно, что промеж них есть советский командир. Вроде важная персона. Понятно, фрицы про это ни хрена не знают: документов у них нет, а одеты в форму рядовых бойцов.

— Как ты-то прознал?

— А это тебя, Коля, не касается, — пошевелил густыми бровями Абросимов. — Сорока на хвосте принесла.

— Что я-то должен делать?

— А ничего, все без тебя сделают… Значит, слухай в оба уха! Командир — худущий такой, носатый, с повязкой на шее, — Андрей Иванович в упор глянул на Михалева, — Так вот, на мосту через ручей ты поравняйся с ним. Он выхватит у тебя автомат, а ты не трепыхайся, падай на землю и уши зажимай руками, а дальше все само сделается. Окромя тебя еще два фрица будут сопровождать их до Кленова…

— А ежели и меня ненароком укокошат? — сразу протрезвел Николай.

— Да предупреждены они! — стал терять терпение Андрей Иванович. — Не тронут тебя! Дотумкал? Когда убегут в лес, ты и подымай на всю губернию крик, мол, караул! Вдарили по башке и сбежали, проклятые…

— Свои не тронут, так Бергер семь шкур спустит, — сомневался Михалев.

— А я-то на что, лопух ты непутевый? — взъярился Абросимов. — Неужто в обиду дам? Да мужик ты, в конце концов, али каша гречневая, грёб твою шлёп!

— Как Любка моя, заговорил… — вздохнул Николай. — Не ори ты, Андрей Иванович, и без тебя тошно! Сделаю я, что велишь… Только упреди пленных-то.

Шагая от Михалевых по пыльной дороге, Абросимов мрачно раздумывал: Николашка, конечно, трусливый человечишко, но других-то нет! На кого он еще может тут положиться? А сын, Дмитрий, толковал, что Михалева надо использовать… Вот ведь чудеса! Уродится вроде мужиком, а на поверку — размазня хуже бабы! Это только подумать: женка на глазах грешит с другим, а он, сопля несчастная, в баньке отсиживается да самогон лакает!..

Пообедав, Андрей Иванович мигнул Вадиму: мол, выйдем во двор. Вслед за ними увязался и Павел.

Усевшись на садовую скамейку, Абросимов достал кисет, кремень с фитилем, — хотя в доме и завелись спички, по привычке высекал огонь таким древним испытанным способом, — выпустив густую струю дыма, кивнул на корявые яблони с темно-зелеными желваками яблок:

— Добрый будет нонче урожай на антоновку.

Внуки, сидя у его ног в траве, помалкивали, догадываясь, что серьезный разговор впереди.

По тропинке, смешно горбатясь, ползла большая мохнатая гусеница. Павел раздавил ее ногой. Дед неодобрительно покосился:

— Мешает, что ли?

— Вредитель, — ответил Павел. — Яблоки сожрет.

Андрей Иванович раскатисто откашлялся — зело крепок табачок! — сказал:

— Ну вот что, навострите ушки на макушке и запоминайте: нужно нынче же обойти дома в поселке и предупредить людей, что немцы собираются отправлять на днях в чертов фатерлянд парней и девок… — Он по памяти назвал двенадцать фамилий. — Скажите, мол, слышали, как Бергер полицаев настрополял на это дело. Ясно?

Оставшись один под яблоней, он задумчиво смотрел на длинную узкую тучу, медленно наползающую из-за леса. Ветер принес запах смолы и хвои. К старику подошла кошка и стала ластиться у ног. Он рассеянно гладил ее по пушистой выгнувшейся спине. Негромкое мурлыкание вызвало в памяти предвоенные мирные дни, когда он со своей многочисленной семьей во главе длинного стола сидел в саду своего собственного дома и пил из блюдца чай. Эх, война, разметала всех…

— Отец, — окрикнула с крыльца Ефимья Андреевна, — куды ты внуков послал?

— На кудыкину гору, — буркнул он. — Тебе-то чего?

— Страшно мне чегой-то, Андрей, — глухо произнесла жена. — Чует мое сердце, скоро быть большой беде в нашем доме!

— Ты такая, накаркаешь! — усмехнулся он.

— Лихо никто не кличет, оно само явится, — пригорюнилась Ефимья Андреевна. — Знаю ведь, батька, сам по краю ходишь… Пожалей хоть внуков.

— Жизнь дана, мать, на смелые дела, — задумчиво произнес Андрей Иванович.

К вечеру приплелся Михалев. Один рукав мундира держался на ниточке, под глазом светил здоровенный фингал, нижняя губа отвисла треугольником, как у верблюда.

— Откуда ты взялся, такой красавец? — весело встретил его Абросимов. Он уже знал о том, что произошло у деревянного моста, но попросил полицая все рассказать подробно.

…Пленный командир в побелевшей на лопатках гимнастерке без ремня подмигнул Михалеву и показал на автомат: мол, сними с предохранителя… Хотя и худущий и кадык выпирает на шее, но чувствовалась в нем сила, иначе бы Бергер не отобрал его для земляных работ на базе. И остальные не заморыши. Кроме Михалева пленных сопровождали в Кленово не двое солдат, как говорил Абросимов, а трое — к ним примкнул верзила фельдфебель… Не доходя моста, командир вырвал автомат у Николая и полоснул из него по солдатам. Фельдфебель отскочил в сторону и, пригнувшись, дал очередь из автомата. Кажется, двоих наповал, но тут на него набросились остальные пленные, вырвали оружие и буквально растоптали на булыжной мостовой. Собирались и его, Николая, трахнуть по башке камнем, но командир не дал. Один пленный все же успел от души залепить в глаз. И обозвал последними словами…

— А кто же тебе губу подправил? — спросил Абросимов. Уж очень Михалев был смешной с треугольной губой и подбитым глазом.

— Знамо кто, — пробурчал Николай. — Самолично гауп Бергер… Еще, зараза, кожаную перчатку натянул себе на ручку! А потом только вдарил…

— Он у нас аккуратист, грёб его шлёп! — засмеялся Абросимов. — Не хочет арийские ручки пачкать о наши русские рожи…

— Не расстреляют меня, Андрей Иванович? — униженно заглянул старику в глаза Михалев. — Я Бергеру сказал, что это я одного… нашего застрелил.

— Может, тебе еще и медаль повесит, — хмыкнул Андрей Иванович. — Куда ушли пленные?

— Ты же велел мне лежать носом в землю…

— Что ж ты, мать твою, так и лежал, пока немцы не объявились? — удивился Абросимов.

— Притворился, что без сознания, — впервые улыбнулся Николай, отчего правый глаз совсем закрылся.

— Иди, красавчик, к своей жене, пусть она тебе свинцовую примочку поставит…

Но Михалев не уходил, нерешительно топтался перед высоченным Абросимовым.

— Дай ты мне, Андрей Иваныч, ременные вожжи али уздечку сыромятной кожи, — не поднимая на него глаз, попросил он.

— Гляди ты, грёб твою шлёп, — удивился старик. — Никак и вправду надумал свою толстомясую поучить?..

4

Сидя на корточках и глядя из-за орехового куста на девушку, пригорюнившуюся на камне возле небольшого лесного ручья, Иван Васильевич мучительно вспоминал фамилию художника, написавшего знаменитую картину «Аленушка». Он до войны видел ее в Русском музее. Можно было подумать, что живописец работал здесь — несчастная Аленушка из сказки так навеки и осталась в чащобе у лесного ручья. Прозрачный ручей во мху чуть слышно звенел, белые отмытые камни в нем светились, толстые сосны и ели близко подступили к берегу, изогнувшиеся ивы макали свои ветви в серебристую воду, бесшумно порхали средь кувшинок синие стрекозы. Поза девушки была невообразимо печальной, русоволосая голова склонена набок, голубые глаза бездумно смотрели на воду.

«Васнецов! — вспомнил художника Иван Васильевич. — А был я в музее с Вадиком…»

Они долго стояли перед этой картиной. В «Богатырях» Васнецова сын узнал своего дедушку — Андрея Ивановича Абросимова. Тыкал пальцем в Добрыню Никитича и громко утверждал, что он вылитый дедушка. В другой картине отыскал мужика в лаптях, который напомнил ему Тимаша… Фантазии у мальчика хоть отбавляй!

При воспоминании о сыне тоскливо сжалось сердце: как он там, в оккупированной Андреевке? Только узнай немцы, что дядя его и дед связаны с партизанами, конец мальчишке. Покидая партизан, Иван Васильевич наказывал Дмитрию Андреевичу: чуть что — немедленно взять Павла и Вадима в отряд и при первой возможности переправить в тыл, а там он, Кузнецов, о них позаботится.

Тяжкий вздох донесся до Кузнецова, девушка пошевелилась, еще ниже склонила голову, ресницы задрожали, она всхлипнула и поднесла к глазам подол длинного темного платья, поверх которого была наброшена вязаная жакетка. Ослепительно блестели в солнечном луче крошечные клейкие листья на березах, в том месте, где небыстрая вода пробегала по донным камням, колыхались, сталкивались друг с другом маленькие чайные блюдца — это солнце играло в ручье.

Возможно, Кузнецов так бы и ушел, если бы девушка вдруг не уткнулась в колени лицом и надрывно не зарыдала. И столько было горя в ее согбенной фигуре и вздрагивающих плечах! И еще одно бросилось Кузнецову в глаза: старенькая жакетка была порвана у предплечья, а босые ноги исцарапаны. Он поднялся, подошел к ней и легонько дотронулся рукой до плеча. И тут произошло то, чего уж он совсем не ожидал: девушка мгновенно вскочила с валуна, с криком кинулась в холодный неглубокий ручей и побежала по воде в чащобу. Брызги летели во все стороны, наброшенная на плечи жакетка упала в воду и медленно поплыла навстречу ему.

— Сдурела! — вырвалось у Кузнецова. — Вроде бы купаться еще рановато… Свой я, дурочка, свой!

Девушка остановилась перед поваленной сосной, перегородившей неширокий ручей, и боязливо оглянулась. На Кузнецове были мятые бумажные брюки, серая косоворотка под явно тесным в широких плечах коричневым пиджаком и синие резиновые тапочки на босу ногу. За две недели скитаний Кузнецов успел сменить черную эсэсовскую форму на гражданскую одежду: рубаху, брюки и пиджак дала ему одна женщина, которой он сказал, что скрывается от немцев. Последние дни он носил связанные вместе тесные сапоги на плече. Он пробирался к линии фронта, в основном шел ночью, а днем отсыпался где придется: весна выдалась теплая, на лугах встречались непочатые стога, иной раз спал на груде ветвей под открытым небом в лесу. Сон его был чутким, слух обострился: стоило хрустнуть сучку, как он открывал глаза, пристально всматриваясь в чащобу, парабеллум сам собой оказывался в руке. Никого не было на лесной тропе; зверь издалека чуял человека и обходил стороной, а больше никто не встречался в лесах. Как-то проснувшись утром в стоге сена, Иван Васильевич услышал самый мирный звук на земле: совсем близко от него стояла бурая корова с раздутым выменем и, выдергивая из стога клочки сена, неторопливо жевала. Она не испугалась человека, — наверное, давно уже почувствовала его присутствие. И тогда ему пришла в голову мысль подоить корову. Та доверчиво подпустила человека к себе. Теплое парное молоко брызгало в алюминиевую кружку, а корова спокойно жевала сено. Один раз только рискнул он выйти к людям — это было три дня назад, наверное в пятидесяти километрах отсюда. Деревня была маленькой, там Иван Васильевич наконец-то переоделся. Наверняка фашисты сообщили всем своим постам, что разыскивается человек в эсэсовской форме. Одеждой и скудным запасом продуктов снабдила его пожилая женщина, жившая на окраине деревни, черный мундир и брюки при нем сожгла в русской печи. «Шмайсер» пришлось выбросить, при нем был лишь парабеллум.

Все-таки он родился под счастливой звездой! Сидя у круглого окошка на чердаке окруженного эсэсовцами дома, он уже не чаял быть живым. Кто же был тот мужчина в васильковой рубашке, благодаря которому Иван Васильевич остался жив? Не задержись эсэсовцы в комнате этажом ниже, он не успел бы переодеться в их форму.

Чудом вырвавшись из лап смерти, он выбирал самый глухой путь к своим — не хотелось понапрасну рисковать, потому и продвигался в основном ночью. Гула канонады еще не было слышно, но наши самолеты все чаще пролетали над головой, радостно было видеть их здесь.

— Бежать-то больше некуда… — произнесла девушка, отрешенно глядя на него.

С ее мокрого подола срывались крупные капли, руки бессильно повисли. Он разглядел ее: яркие губы, чуть заметные ямочки на щеках, густые русые волосы, видно, давно не чесаны. И одета, как старуха, не хватало только черного платка.

— Значит, мы друзья по несчастью, — сказал он. Девушка повнимательнее глянула на него, облизала влажные губы, сглотнула слюну и произнесла!

— У вас нет хлеба?

Они уселись на берегу ручья, прямо на мху Кузнецов разложил немудреную еду: полбуханки деревенского черствого хлеба, с десяток сваренных в мундире картофелин, соль в тряпице и две луковицы. Девушка — ее звали Василисой Красавиной — уписывала за обе щеки очищенную картошку, хлеб откусывала от краюшки ровными белыми зубами понемногу, по-старушечьи подставляя горсть ко рту, чтобы не упала ни одна крошка. Щеки ее порозовели, длинные черные ресницы то взлетали вверх, то опускались, отбрасывая легкую тень на щеки. Глядя на нее, никогда не подумал бы, что эта славная девушка с маленькими руками наповал убила фашиста…

Как-то сразу доверившись Кузнецову, Василиса рассказала о себе и о том, что произошло вчерашним утром.

Война застала ее на хуторе Валуны, куда она незадолго приехала из Ленинграда на каникулы к дедушке. Раньше здесь было несколько больших дворов, но постепенно хутор опустел, и последние несколько лет дед жил тут один. Он был еще крепким шестидесятипятилетним стариком, держал корову, сам вел все хозяйство. Василиса любила деревню и деда, каждое лето навещала его, ей нравился тихий хутор, окруженный сосновыми борами и лугами, на которых разлеглись большие и маленькие серые камни-валуны, почему хутор и получил такое название. Валуны встречались и в лесу. Среди сосен и елей вдруг наткнешься на огромный замшелый камень, вросший в землю. В солнечный день казалось, что мох изнутри, светится. Девушке нравилось сидеть на валунах и смотреть на плывущие над бором облака. В то лето Василиса перешла на последний курс Ленинградского университета, ее специальность — филолог. В блокадном Ленинграде у нее остались мать, отец, два брата…

О войне Василиса узнала лишь через неделю: почтальонша два-три раза в месяц наведывалась в Валуны. Дедушка выписывал местную газету и журнал по пчеловодству, у него еще была небольшая пасека. Это на опушке бора у ручья. Первое желание Василисы было немедленно уехать в Ленинград, но тут вдруг занемог дедушка, — он еще с первой империалистической войны носил в груди осколок от снаряда, — поднялась температура, стал кашлять с кровью. В общем, когда дедушка поправился, фашисты уже были близко. Василиса тем не менее собрала узелок и пешком двинулась к станции, которая находилась в двадцати километрах от хутора. Там уже не было ни одного эшелона, а на поврежденные пути с отвратительным визгом ложились снаряды. Вместе с десятком беженцев девушка кинулась вслед за нашими отступающими частями, несколько раз попала под бомбежку, потом, когда уже думали, что спасение рядом, наткнулись на танковую колонну. Танкисты в черных шлемах высовывались из распахнутых люков, скаля зубы, что-то кричали им на чужом языке. В ужасе они бросились бежать в лес, какой-то негодяй полоснул по ним из автомата. Она видела, как молодая женщина, закусив побелевшие губы, ткнулась головой в валежник. До сих пор стоит перед глазами ее окровавленное лицо…

Василиса вернулась на хутор; немцы туда очень редко наведывались, может, за весь год два-три раза… Ей везло: или дедушка, или она издалека слышали шум моторов, и Василиса успевала спрятаться на сеновале, где старик специально для нее оборудовал глубокий лаз, который затыкал охапкой сена. Там ее никогда бы не нашли, разве что все сено переворошили бы, но фашистов сено не интересовало, они требовали «млеко», масло, «янки», «курки» и мед. Приезжали на грузовике или на мотоциклах. Василиса надеялась, что как-нибудь переживет тут войну, она была убеждена, что скоро наши погонят захватчиков с русской земли. Иногда к дедушке заворачивали оказавшиеся в тылу, измученные красноармейцы, они рассказывали о страшных боях, об отступлении наших частей, о зверствах фашистов. Уже этой весной в Валуны нагрянули нелюди в черной форме, они зарезали корову, добили последнюю живность, перевернули половину ульев и укатили на крытом грузовике. Василиса отсиделась в сене, слышала, как они заходили в сарай, нагребли несколько охапок сена — нужно было подложить под окровавленную тушу — и ушли. Без коровы и кур жить стало трудно, хорошо еще, дедушка догадался спрятать в лесу кадушку с медом, — переодевшись в платье из бабушкиного сундука, Василиса ходила с банками меда по окрестным глухим деревням и выменивала на мед муку, хлеб, сало. У дедушки было ружье, которое он надежно прятал в кустарнике неподалеку от бани, а в окрестных лугах водились зайцы, научилась стрелять и Василиса.

А вчера утром случилось ужасное…

Дедушка возился на пасеке с пчелами, менял рамки, Василиса пекла в русской печи хлеб из остатков муки. Кажется, и день был тихий, но то ли ветер дул в другую сторону, то ли они так увлеклись делом, что ничего не услышали. Спохватились, когда зеленый мотоцикл с коляской остановился у самого дома. На лай собаки девушка выглянула в окно и увидела трех гитлеровцев в зеленых мундирах и пилотках. Белели оловянные бляхи на ремнях. К коляске мотоцикла был прикреплен ручной пулемет. Что-то лопоча по-своему, они вошли в избу. Василиса заметалась по комнате и, уже слыша топот в сенях, кинулась к окну, распахнула створки, но выскочить не успела: фашист, вскинув автомат, крикнул: «Хальт!»

По-русски с трудом изъяснялся лишь один из них, он усадил ее за стол, пожирая глазами и хихикая, стал расспрашивать: «Не есть ли она и старик партизан? Кто еще проживайт в домике?» По очереди подходили к печи, заставляли ее вытащить еще не испеченный хлеб, тыкали в него пальцами, смеялись. Все, что было в доме, пришлось выставить на стол, немцы налили из фляги шнапс, стали предлагать и ей. Дедушка пришел в избу, но они его прогнали, тот, который говорил по-русски, крикнул: «Пшел конюшня, свиньям!» Василиса пить не стала — это не понравилось пришельцам, они что-то быстро заговорили между собой, один из них взял из коробка три спички, одну укоротил и зажал в волосатой лапище. Короткая досталась сивому верзиле. В рыжих сапогах, с расстегнутым мундиром, он поднялся из-за стола, взял ее за руку и потащил из дома. Оставшиеся весело подбадривали его, хохотали, говорили: «Шнель, шнель…» Верзила сбил с ног дедушку, который стоял у крыльца, и потащил ее на сеновал. Василиса вырывалась, кричала, один раз укусила верзилу за руку, но он громко ржал как конь и хватал за грудь… Втолкнув ее в сарай, мерзавец без всякого стеснения сбросил с себя мундир, несвежую рубашку — вся его грудь заросла жесткими, как поросячья щетина, волосами, — пояс с кинжалом в металлических ножнах упал рядом с ней. Автомат немец оставил в избе.

Василиса, задыхаясь от отвращения и ужаса, боролась с ним изо всех сил, он содрал с нее платье, глаза его стали безумными, рот оскалился… Она уже плохо помнит, как ее рука наткнулась на кинжал, вытащила его из ножен, — к счастью, он вышел оттуда на удивление легко, — но ей было не ударить: потная горячая туша навалилась на нее, жадные лапы тискали тело.

Иван Васильевич видел, что девушке все это трудно рассказывать, иногда от отвращения ее передергивало, но, будто казня сама себя, она продолжала…

В общем, для себя она решила, что если эта отвратительная горилла сейчас овладеет ею, то она все равно после этого не будет жить… Василиса даже не подозревала, что в ней столько силы. Воспользовавшись тем, что фашист на секунду откинулся назад, она изо всей силы воткнула в него, кинжал. К счастью, он не смог вскричать, лишь хрипел. Вбежавший в сарай дедушка прикладом охотничьего ружья добил окровавленного насильника. До сих пор слышит она этот булькающий хрип…

— Беги через пасеку в бор, внученька, — сказал дедушка и, махнув рукой, кинулся с ружьем к дому. Длинная серая рубаха его была забрызгана кровью.

Поравнявшись с первым ульем, Василиса услышала, как один за другим в доме глухо грохнули два выстрела, со звоном брызнули в сад стекла; плохо соображая, она хотела было вернуться, но услышала с проселка шум моторов: к хутору приближались мотоциклисты. Поднятая ими пыль желтым облаком повисла над дорогой. До бора было рукой подать. Василиса опрометью кинулась в чащу…

Перед заходом солнца она наведалась на хутор. От их старого дома остались лишь дымящееся пепелище, а на липе среди опрокинутых ульев висел дедушка… Он и сейчас там висит, подойти к пожарищу она не решилась. Даже от кромки леса слышно было, как раздраженно гудели на разоренной пасеке пчелы.

Куда ей пойти? Что делать? Утопиться в этом лесном ручье? Об этом она и думала, когда неожиданно появился так напугавший ее Иван Васильевич.

Кузнецов понимал, что ничем не сможет помочь девушке: как только стемнеет, он отправится дальше, не брать же ее с собой? Он спешит, а Василиса свяжет его по рукам и ногам, У нее обуви даже нет, а идти ночью в лесу босиком… Остатки раздобытой в деревне еды они полностью прикончили с Василисой, запив ее холодной водой из ручья. Вряд ли им удастся разжиться еще чем-нибудь: в деревнях — немцы, несколько дней он до оскомины ел одну клюкву.

Обо всем этом он и рассказал девушке. Она молча выслушала его, глаза ее повлажнели, но слезы сдержала. Прикусив губу, долго смотрела на воду. У Кузнецова защемило сердце: проклятая война, жестокое время! Люди голодают на оккупированной территории, запуганы карателями и полицаями — переночевать не пустят, да и кому нужен лишний рот? А если эта девушка попадется в лапы гитлеровцам…

— В деревнях говорили про каких-то партизан, — тихо произнесла девушка. — Я немного смыслю в медицине… В университете у нас была военная кафедра, я закончила курсы медицинских сестер. Могу сделать перевязку, укол…

— Где они, партизаны? — покачал головой Кузнецов.

Или их не было в этих местах, или люди, с которыми он осторожно заговаривал об этом в деревнях, не доверяли чужаку, удивленно пожимали плечами: мол, и слыхом не слышали ни про каких партизан…

Уже солнце клонилось за вершины деревьев, пора было двигаться, а Иван Васильевич не мог себя заставить уйти и оставить тут, у ручья, Василису… Он говорил, что рано или поздно все это кончится, наши прогонят врагов прочь… Говорил и понимал, что его слова звучат неубедительно: что ей сейчас до того, что случится потом?

— Жалко дедушку, — всхлипнула она.

— Мы похороним его, — сказал он. Пожалуй, это единственное, что он мог сделать для нее.

Пожарище еще дымилось, вокруг повешенного жужжали большие синие мухи. Василиса не могла себя заставить подойти к липе, широко раскрыв глаза она смотрела, как Кузнецов кинжалом перерезал веревку, потом выкопал лопатой с короткой ручкой яму и положил туда труп. Встретившись взглядом с Иваном Васильевичем, девушка подошла и бросила горсть земли…

Потом они вернулись на пепелище, Василиса нашла на свалке свои брошенные стоптанные босоножки, которые тут же надела. В кустарнике за пасекой была спрятана замотанная мешковиной кадушка с медом.

— Берите сколько надо, — предложила она.

— Вам самой пригодится, — сказал он.

Девушка деревянной поварешкой переложила мед в берестяные туеса, которые вместе с другим пасечным инвентарем хранились в шалаше.

— Дедушка говорил, что полезнее меда нет ничего на свете, — тихо произнесла она. И вдруг разрыдалась: — Он из-за меня погиб! Из-за меня!

— Теперь не вернешь, — сказал Кузнецов. — Сколько людей погибло… Я понимаю, это слабое утешение…

— Возьмите меня с собой, — вытирая слезы, попросила она. — Я могу быть полезной. Ведь убила же одного… — И она снова заплакала.

— Вам со мной нельзя, — вздохнул он. — Одна вы еще выживете, а если попадемся им в лапы вместе — смерть.

Вершины сосен купались в золотом багрянце, пахло разомлевшей хвоей, от ручья веяло вечерней свежестью; вода тихо звенела в белых камнях. Один улей немцы бросили в воду, и он косо стоял на мели, две юркие трясогузки пританцовывали у кромки, они весело посматривали на людей круглыми бусинками глаз, церемонно кланялись и кланялись без конца.

Никаких вещей не было у Кузнецова, лишь парабеллум чуть заметно оттопыривал карман узкого пиджака. Да еще патроны. Он загорел, оброс и последнее время несколько раз ловил себя на том, что к нему вернулась старая привычка: хвататься за бок, где должна находиться кобура. Помнится, в Андреевке Варвара Абросимова подсмеивалась над этой его привычкой. Перед самой войной он от нее избавился, а вот теперь рука снова сама по себе ищет оружие. Старая досадная привычка может как раз сослужить хорошую службу: и днем и ночью приходится быть начеку.

— Пора! — сказал Кузнецов. — За ночь я пройду километров двадцать.

— Не уходите, — попросила она. В глазах было смятение. — Хотя бы сегодня.

Со стороны низины, где белели большие березы, послышался чистый свист, затем небольшая пауза, и по лесу раскатилась звонкая соловьиная трель. Будто прислушиваясь к эху, соловей на мгновение умолк, затем защелкал, засвистел, песня набирала силу, завораживала. Уже ничто, кроме нее, не нарушало вечернюю тишину леса. Пылали остроконечные вершины сосен и елей, набухало над ручьем розовое облако.

— Соловей, — удивленно произнесла Василиса. — Надо же…

— Соловей… — откликнулся Иван Васильевич. — Я не слышал их целую вечность. — Он прислонился к толстому стволу.

Там, где кончалась пасека, буро лоснился невысокий холм — могила старика. А соловей заливался, пересыпал звучные трели свистом, щелканьем, и не хотелось ни о чем думать, только слушать и слушать его. И когда звуки внезапно оборвались, двое еще какое-то время молча слушали обступившую их тишину.

— А в университете меня считали недотрогой, я целовалась-то всего два раза. Ты не можешь взять меня с собой, я понимаю… — Она впервые назвала его на «ты». — Останься сегодня… — Последние слова прошелестели совсем тихо.

Он с изумлением посмотрел на нее. Она побледнела, губы едва заметно вздрагивали, она боялась взглянуть на него.

— Ты уйдешь, а я останусь, — тихо продолжала она. — И что со мной будет? Я тут для всех чужая, а для них… Это же звери! Боже, почему я не умерла вместе с дедушкой?

— Есть же на свете хорошие люди, приютят, — испытывая щемящую жалость, обронил он.

Она не откликнулась.

— Ну вот что, Василиса Прекрасная, — неожиданно для себя сказал он. — Для нас с тобой ночь то же самое, что для других день. Если идти, так идти, — и грубовато приподнял ее с земли.

Горячие губы на миг неумело прижались к его губам.

— Теперь я знаю, куда нам идти… — скорее для себя сказал Кузнецов, подумав, что ее губы пахнут парным молоком. И еще он подумал, что никогда не простил бы себе, если бы оставил в лесу Василису Прекрасную.

1

Столица третьего рейха скоро наскучила Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Уже неделю он жил в центре Берлина, в фешенебельном номере гостиницы без названия, на фасаде остались лишь две гипсовые готические буквы: «V» и «S». В основном здесь останавливались военные чины, по утрам к парадному входу подкатывали черные «мерседесы», «оппели», «хорьхи», шоферы в форме предупредительно распахивали дверцы и отдавали честь. В машины садились не только офицеры вермахта и полицейские чины, но и люди в гражданском, однако с военной выправкой. В распоряжении Карнакова был зеленый «оппель» Бруно Бохова. Старший сын почти неотлучно всю эту неделю был с ним. Они о многом переговорили, бродя по городу.

Последний раз Ростислав Евгеньевич был в Берлине в 1914 году. Многое тут изменилось с тех пор. Незнакомый, угрюмый город. Они прошли пешком всю длинную Унтер-ден-Линден с конной статуей прусского короля Фридриха II, посмотрели на парад гитлерюгенда на Темпельюфском поле, побродили по Тиргартену, где в Аллее Победы уныло взирали на отдыхающих уродливые позеленевшие скульптуры германских королей. Бруно даже привел его в «Айспаласт» — увеселительное заведение. В этот час в прокуренном зале за крепкими черными столами, с пивными кружками в руках, сидели в основном пожилые люди в черном.

Вечером в театре они слушали оперу Рихарда Вагнера «Лоэнгрин».

Или отвык от оперного искусства Карнаков — последний раз он был в Ленинграде в Мариинке вместе с Александрой Волоковой задолго до войны, — или напыщенная торжественность оперы, ловко приспособленной к прославлению идей национал-социализма, утомила его, только досидеть до конца у него едва хватило терпения.

— Можно подумать, что Вагнер написал этого «Лоэнгрина» специально по заказу доктора Геббельса, — заметил он.

— Кайзер Вильгельм Второй как-то сказал: «Театр — тоже оружие», — покосившись на толстяка, сидевшего слева от них, по-немецки ответил Бруно.

Сын проводил его из театра до гостиницы без названия. Прощальный ужин был устроен вчера, Бруно с женой принимали отца у себя дома. Худенькая большеглазая блондинка Густа приготовила жареную утку с запеченной картошкой, бобовый салат, на столе выстроились бутылки с пивом, шнапс, а вот черного хлеба не было, да и в ресторанах чаще подавали белый. Двое внуков смотрели на деда большими, как у матери, глазами, по-русски ни один из них не знал ни слова. Их познакомили с дедушкой и отправили спать. Линда и Макс вежливо пожелали всем спокойной ночи и ушли.

— Что же их не научили русскому? — спросил Карнаков.

— Русский язык нынче не пользуется популярностью в наших школах, так же как, наверное, в России немецкий, — сказал Бруно.

— Впрочем, зачем? — раздумчиво провожая взглядом аккуратно одетых мальчика и девочку, проговорил Ростислав Евгеньевич. — В них и русского-то с гулькин нос…

Сейчас, шагая по вестибюлю гостиницы, он почему-то вспомнил об этом.

Двое военных, спускаясь по лестнице, внимательно посмотрели на них. Оба высокие, в кителях армейских офицеров с Железными крестами, они шагали в ногу, прямо.

— У вас тут, в Германии, редко смеются, — заметил Карнаков. Это ему сразу по приезде сюда бросилось в глаза. На улицах не услышишь веселого смеха, даже в театре, в фойе, немцы держались степенно, строго, и не слышно было гула голосов, который обычно сопровождает двигающихся по залу людей. — Это что, национальная черта?

— Война, — коротко пояснил Бруно. — Цвет нации сражается на бескрайних полях России, наши солдаты — в городах многих европейских стран. У каждой немецкой семьи кто-нибудь в армии. Здесь чаще встретишь людей Гиммлера, Кальтенбруннера, Шеленберга, чем солдат.

Они поднялись в номер на третьем этаже. Еще раньше Бруно внимательно обследовал его — нет ли где-нибудь замаскированного микрофона или другого подслушивающего устройства. Кажется, ничего подозрительного не обнаружил. Ростислав Евгеньевич подумал тогда, что тайная служба у немцев поставлена на широкую ногу: следят все за всеми, даже разведки соперничают одна с другой, не исключено, что и за ним, Карнаковым, следят.

— Я все же позвоню из автомата на службу, — сказал Бруно и ушел.

На тумбочке у деревянной кровати, закрытой пологом, стоял черный телефонный аппарат…

Присев на край мягкой постели и глядя на затемненное окно — вечером Берлин погружался в темноту, — Ростислав Евгеньевич задумался.

Это его последний вечер в Берлине. Полтора месяца он занимался в разведшколе неподалеку от Штутгарта. Когда-то в бывшей столице Вюртембергского королевства шумели книжные базары, маршировали на плацу у дворца гвардейцы, в ратуше звучали органные произведения Моцарта, Баха, Бетховена, а теперь все работало на войну: на хлопчатобумажной фабрике шили обмундирование для солдат вермахта, в оптических мастерских изготовляли для армии фюрера бинокли и перископы для подводных лодок.

Впрочем, скучать не приходилось, — почти весь день был заполнен до отказа: опытнейшие разведчики учили его радиоделу, стрельбе по движущимся целям, тайнописи и шифровальному искусству, обращению с разнообразным оружием и взрывчаткой, ночным прыжкам с парашютом, ориентации на незнакомой местности, даже вождению разнообразного транспорта — от легкового автомобиля до тягача.

Обучение было индивидуальным, и Карнаков почти не встречался с другими курсантами. Памятной была встреча с высокими чинами из абвера, личной беседой удостоил Ростислава Евгеньевича перед самым его отъездом один из заместителей Канариса. Высокий, энергичный человек в хорошо сшитом костюме задал всего несколько вопросов о положении дел в районе Климова, но проявил при этом завидную осведомленность. Для победы Германии над коммунистической Россией, говорил он, как воздух необходимы люди, подобные Карнакову, мол, как не жаль, но время такое, что держать в тылу специалистов такого масштаба, как Ростислав Евгеньевич, слишком большая роскошь для рейха… Там, в сердце почти поверженной России, сейчас место настоящего разведчика. И чтобы подсластить горькую пилюлю, — умный немец понял, что Карнакова подобная перспектива не обрадовала, — сообщил, что ему присваивается звание майора…

Вспомнил Ростислав Евгеньевич и напутственные слова одного из главных инструкторов: «Мы вас обучили новейшим методам нашего искусства, мы снабдим вас лучшим оружием, будем поддерживать с вами постоянную связь, но мы не можем вам дать необходимого для нашей работы мужества и, наконец, таланта разведчика. Впрочем, весь ваш опыт работы на великую Германию убеждает нас, что вы обладаете и этими столь важными для настоящего разведчика качествами…»

И вот он уже не Карнаков, не Шмелев, а Макар Иванович Семченков, пятидесяти шести лет отроду, эвакуировавшийся из белорусского городка Борисова и потерявший в дороге жену и дочь. Жену он сам похоронил под Оршей, а дочь Настенька без вести пропала во время бомбежки, и вот теперь он разыскивает ее по всей России. Осядет он в Ярославле, а потом, возможно, переберется дальше в тыл, туда, где сосредоточилось большое количество эвакуированных заводов, работающих на военную промышленность. В Ярославле ему поручено укрепить агентурную сеть, а что делать дальше — сообщат. Завтра утром Ростислав Евгеньевич вылетает в оккупированный Борисов, там он познакомится с городком и жителями, посмотрит на свой «дом», в общем, врастет в новую оболочку. Макар Иванович Семченков действительно существовал на белом свете и жил в Борисове, но по доносу провокатора был взят в гестапо, в застенках которого и отдал богу душу. Документы были чистыми, так что в этом отношении Ростислав Евгеньевич мог быть спокоен. Специалисты из отдела документов даже утверждали, что покойный Семченков похож на Карнакова, впрочем, у них была возможность подобрать любые документы: в теперешнее время десятки тысяч людей исчезали бесследно.

Вернулся Бруно, а вслед за ним вошел молодой официант в черной паре и белой манишке и поставил на стол поднос с вином и закусками. Сын включил «телефункен», стоявший в углу на подставке, покрутил засветившуюся зеленую шкалу, в комнату ворвалась победная маршевая музыка. Немного убавив громкость, Бруно подождал, пока выйдет официант, — тот сервировал стол, — и, налив в фужеры красного вина, негромко заговорил:

— Скажи мне, отец, откровенно, ты веришь, что можно победить Россию?

— Россию или Советы? — взглянул на него тот.

— Разве Россия и Советы — это не одно и то же?

— Я долгие годы ждал, когда Советы рухнут, — помолчав, продолжал Ростислав Евгеньевич. — Конечно, было бы лучше, если бы это произошло без вашей помощи…

При этих словах сын удивленно поднял брови и машинально прибавил звук в приемнике.

— Мне сдается, что интересы третьего рейха и русских патриотов не совсем совпадают… Оно и понятно, кто воюет, тот и хозяин завоеванной земли. Я мечтал, Бруно, Россию видеть другой…

— О чем ты говоришь? Какая Россия? Сейчас есть лишь германо-советский фронт! Вот победим, тогда и будем, как говорится, делить каштаны…

— Каштаны выхватывают из огня… — усмехнулся Ростислав Евгеньевич, — чужими руками.

— Значит, сомневаешься, — сказал Бруно. — Тебя можно понять… Якобы разгромленная Красная Армия не только сражается, но и наступает, причем в ряде мест довольно успешно. У нас кое-кто с самого начала войны считал эту акцию ошибочной. Но война продолжается, и мы обязаны сделать все для нашей победы. А история покажет, было ли нападение Германии на Россию великой миссией фюрера или… роковой ошибкой.

— История свое слово, конечно, скажет. А вот что будет с нами, если Германия потерпит поражение?

— Мы будем сражаться до конца, — сказал Бруно. — Ты знаешь, народ и армия верят фюреру и не пожалеют своих жизней за него, за Германию!

— Вы уж сами разбирайтесь во всем этом, — устало сказал Ростислав Евгеньевич.

Сначала он решил, что Бруно просто его испытывает, может по заданию своего шефа, но Бруно действительно был сильно чем-то обеспокоен, и это неприятно поразило Карнакова.

— Ты не хотел бы повидать… Эльзу? — спросил Бруно, почему-то назвав мать по имени.

— Думаю, ни ей, ни мне это не доставит радости, — ответил Ростислав Евгеньевич.

— Гельмут пишет, что участвовал в налетах на Москву, — переменил тему Бруно. — Однако бомбы сбросить не удалось, — отогнали истребители. Передает тебе привет. Вспоминает наш полет в Берлин, поездку на дачу…

Карнакову Гельмут не писал. Из Берлина послал Александре письмо, но она почему-то не ответила. Как там они с Игорем, в чужой деревне? Один бог знает, когда они теперь увидятся и сколько будет продолжаться война.

Обо всем этом не хотелось и думать.

2

— Какой ты есть старост, если тебя не слушайт население? — возмущался Рудольф Бергер. — Состав лесом стоит на запасной путь. Два немецки зольдат угодиль в госпиталь. Так карошо их угостил русский женщин! Двенадцать голов молодежь должны уехайт великий фатерланд. Где этот молодежь?

Как ни напрягал свой голос комендант, он звучал негрозно, может, и потому, что безбожно коверкал слова. Последнее время гауптштурмфюрер все чаще обходился без переводчика. Низкорослый Бергер понимал, что кричать на высокого, осанистого Абросимова бесполезно: страха в глазах старосты нет. Сивобородый, в косоворотке, подпоясанной брезентовым ремнем с бляхой, он сидел на стуле напротив коменданта и угрюмо смотрел на него, будто прикидывая: встать и прихлопнуть огромной рукой плюгавого немчишку с парабеллумом на поясе или просто не обращать на него внимания?

— За всем не уследишь, — вяло оправдывался он. — Вокруг поселка весь лес вырубили, приходится возить издалека, а ваши солдаты сами виноватые: зарезали поросенка и в один присест всего сожрали. В Германию ребятишки не хотят ехать, родители прячут их по деревням-селам, поди сыщи!

Бергер смотрел на могучего старика и думал, что зря послушался Карнакова и назначил его старостой. На вид хоть куда — чтобы ему в лицо взглянуть, даже рослому Михееву приходилось голову задирать, а Рудольф Бергер считал для себя унизительным снизу вверх смотреть на Абросимова, может, потому и не замечал насмешливых искорок в серых колючих глазах старосты. Ох как не хватало сейчас жесткой руки Леонида Супроновича! В Климове немецкое начальство весьма им довольно: выловил в районе нескольких коммунистов, население держит в страхе и покорности перед немецкими властями, а Абросимов, хотя на вид и грозный, даже парабеллум, который ему выдал комендант, не носит на поясе, не надел и форму полицая. Может, отобрать оружие, публично выпороть перед комендатурой и прогнать в три шеи?.. Но кого поставишь взамен? И потом все-таки его рекомендовал Карнаков, а этот бывший русский офицер в чести у немецкого командования… Бергер не знал, что Ростислав Евгеньевич и думать забыл об Абросимове, у него сейчас своих забот было по горло…

— У меня отличный идей! — сказал гауптштурмфюрер. — У тебя, староста, много внук. Как верный слуга великий Германия, ты один внук отправишь в Дойчланд вместе с теми, которые бежаль. Надо ездить по деревням и ловить их, как мышонок.

Андрей Иванович заерзал на заскрипевшем стуле, глаза его недобро блеснули.

— Мои внуки еще под стол пешком ходят… Зачем великой Германии молокососы?

— Население будет больше уважайт своего старост, — развивал мысль комендант. — Будет слюшаться тебя. А немецкий командований вынесет благодарность.

— Нужна мне ваша благодарность, как собаке пятая нога… — в бороду пробурчал Абросимов.

— Пятый нога? — не понял смысла Бергер. — Зачем собаке пятый нога?

— Внуков не отдам, — тяжело поднялся Андрей Иванович.

Вовремя предупредил он об отправке молодежи в Германию, парней и девушек быстро спровадили подальше от поселка, не спешил Андрей Иванович отправлять и строевой лес. Сердце кровью обливалось, когда лесорубы валили сосны и ели вокруг поселка… Дмитрий Андреевич упрашивал отца не ерепениться, не испытывать терпение Бергера, дескать, прогонят его, Абросимова, поставят другого, который будет выслуживаться… Но ведь свою натуру тоже не переделаешь! Эти гады тащат и тащат все в свою проклятую Германию! Дорвались до дармового пирога! И он, Абросимов, должен помогать им грабить свою землю!

— В пятница твой внук и остальные здесь, в комендатур, будут ждать отправки Дойчланд, — ледяным тоном произнес комендант. — И не вздумай сделать маленький хитрость! Со мной плохой шутка.

Андрей Иванович сутулясь вышел из комендатуры. Яркое солнце ударило в глаза, но хорошая погода не радовала его. У калитки он столкнулся с Тимашем. Скорее всего, настырный старик поджидал его тут. Недавно начальник станции Моргулевич прогнал его из переездных сторожей: старик заснул на посту и не услышал сигнала селектора, из-за него чуть было не произошло крушение поездов. Не избежать бы Тимашу петли, да Андрей Иванович вступился за него перед Бергером.

— Низкий поклон господину нашему старосте, — громко пропел Тимаш. Правая скула его была залеплена кусочком зеленого подорожника, живые темные глаза довольно поблескивали, видно, Евдокия угостила.

Рослая, статная Евдокия приглянулась привередливому Бергеру. Это она совала русским пленным горбушки хлеба и луковицы — тогда-то он ее и заприметил. После первого же допроса перепуганная Евдокия отправилась топить баню для господина коменданта. Переводчик Михеев ей популярно растолковал, что грозит сердобольным женщинам, помогающим врагам третьего рейха, так что ей, Евдокии, надо бога молить за доброту, которую ей оказал господин комендант…

После горячей парной баньки Бергер отведал самогона ее собственного изготовления и признал, что он, пожалуй, не хуже шнапса. С тех пор Евдокия, не таясь, когда хотела, гнала самогон и торговала им. Кстати, и за Тимаша она тоже замолвила словечко, сказала Бергеру, что без старика — специалиста по самогоноварению — она как без рук.

— Чего надо-то? — спросил Андрей Иванович. Не то у него сейчас было настроение, чтобы с хмельным стариком разводить тары-бары.

— Хучь тебя и поставили на собачью должность, человек ты хороший, Иваныч, — тихо сказал Тимаш. — Об энтом все знают. Дело-то вот какое: не мне от тебя чегой-то надоть, а беда к тебе пришла…

— Беда нагрянула ко всем к нам, грёб твою шлёп! — не сдержался и брякнул Андрей Иванович.

— Леха Супронович ночью опять прикатил из Климова, ну и прямиком к Любке Добычиной, то бишь Михалевой! Кольку-то он и раньше ни во что не ставил. Пошлет в баньку — тот и сидит там как приговоренный… Так вот, у Кольки в энто самое время человек из лесу находился. Стрельнул в Леньку, да не попал, а тот уложил его наповал, сердешного! Колька кинулся было бежать, да Ленька его уже у речки догнал, врезал как следоват, а потом помакал башкой в воду, чтобы, значит, очухался, и запер в евонной же собственной бане… Я там у окошка маленько послухал… Зверь — молодой Супронович! Хуже дьявола. До чего додумался, паразит, оттяпал топором пальцы Кольке Михалеву! Ну тот орать, по полу кататься… В обчем, ляпнул Колька, что человек энтот от партизан, у которых командиром твой Дмитрий.

У Андрея Ивановича все замельтешило, поплыло перед глазами, непривычно остро кольнуло под левой лопаткой.

— Чё с тобой, Иваныч? — забеспокоился Тимаш. — Аль худо стало?

— Погоди, Тимаш, — едва выговорил он, — Ты меня будто оглоблей по башке…

Это полный провал! Почему же Бергер отпустил его из комендатуры? И даже парабеллум не потребовал вернуть? Играют с ним, как кошка с мышью? Лютая ненависть, до сей поры с трудом сдерживаемая, грозила прорваться наружу… Так запросто Андрей Иванович не отдаст им свою жизнь! Кроме парабеллума у него припрятаны отобранные в свое время у Вадика две немецкие гранаты.

— И про Архипа Блинова, которова по весне в лесу застрелили, пытал, — будто издалека доносился до него голос плотника. — С кем, мол, завклубом тута якшался? Кто ему помогал? Грозил всех нынче же у комендатуры перевешать… Вот ведь жизнь! В Климове губит людей и нас, прорва ненасытная, не забывает!

— Где он сейчас-то, сучий сын? — спросил Андрей Иванович.

— Кольку запер в бане, а сам — к Любке евонной… А ты двигай к сыну, Иваныч, покудова не схватили, — посоветовал Тимаш. — Леха-то все пытал у Кольки, где ховаются партизаны. Да тот, видать, не знает.

Куда среди бела дня бежать? И потом, надо Ефимью предупредить, чтобы немедленно уходила подальше, Вадьку и Павла отправить в лес… Знает или еще не знает про Дмитрия комендант?..

Бергер ничего не знал даже про приезд Леонида Супроновича, а тот, напав на след партизан, и не собирался делиться славой с комендантом. Он лишь приказал Любке сбегать в комендатуру и сказать Афанасию Копченому, чтобы тот во что бы то ни стало задержал в комендатуре до его, Ленькиного, прихода Абросимова. Ему хотелось на глазах коменданта изобличить старосту. Не выдержав зверской пытки, полуживой Николай Михалев рассказал все…

Андрей Иванович вспомнил, что Вадик и Пашка собирались на пожню за земляными орехами. Дай бог, чтобы они еще не вернулись домой.

— Тимофей Иванович, родимый, беги на пожню, там мои внуки, — торопливо заговорил Абросимов, может впервые назвав старика по имени-отчеству. — Накажи им ни в коем разе не вертаться в поселок. Чтобы и носа сюда не казали…

— Господину старосте мое почтение! — услышали они хрипловатый голос Леонида Супроновича. — Погодь, дай хоть руку пожму большому человеку и единомышленнику!

Леонид Супронович и Афанасий Копченый приближались к ним. Андрей Иванович даже зубами заскрипел с досады: почему не сунул в карман эту тяжелую немецкую штучку?!

— Недосуг мне, Леня, — отмахнулся он. — У старухи моей заворот кишок случился, а фершала, как назло, нигде не найти… — Он повернулся и бегом побежал к своему дому. Сердце отпустило, и он снова почувствовал былую силу в руках.

Какое-то мгновение Супронович колебался, рука его сама по себе полезла в карман, где лежал парабеллум, но старик ему нужен был живой.

— Может, мы чем поможем? — скаля зубы, крикнул он вслед Абросимову. И, не взглянув на Тимаша, вместе с Копченым, у которого за спиной болтался советский автомат ППШ, вразвалку зашагал к дому Андрея Ивановича.

Тимаш знал, что так просто Андрей Иванович не дастся в руки. «Надоть хоть мальцов перенять». Он торопливо направился в сторону пожни. Из дырявого солдатского башмака торчал грязный палец, одна подметка хлопала на ходу. Когда он ступил под сень молодого сосняка, оставшегося после вырубки больших деревьев, в поселке раздались приглушенные выстрелы, распорола небо автоматная очередь, громыхнули гранаты.

— Господи, упокой душу раба твоего, Андрея Ивановича… — истово перекрестился старик и, больше не оглядываясь, прибавил шагу.

…Вбежав в избу, Андрей Иванович крикнул жене, чтобы пряталась в подпол, сам кинулся к сундуку, лихорадочно схватил парабеллум и засунул его в карман штанов, затем бросился в сени и из мучного ларя извлек гранаты. На всякий случай прихватил тяжелую дубовую перекладину, которую просовывают в железные скобы двери. Немного погодя послышались тяжелые шаги Леонида и Копченого. Абросимов сунул гранаты под одеяло, перекладину прислонил к железной спинке кровати. Под половицами что-то гулко стукнуло — уж не Ефимья ли приложилась в потемках лбом к столбовой опоре? Эта мысль мелькнула и исчезла. Дверь распахнулась, и на пороге появились Супронович и Копченый.

— Где же твоя хворая старуха? — оглядывая комнату, спросил Леонид.

— А ты доктор, что ли? — пробормотал Андрей Иванович и, выхватив из кармана парабеллум, нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Он вспомнил, что сам вынул обойму и спрятал на дне сундука — боялся, как бы Вадик или Павел не нажали на курок.

Не ожидавшие этого Супронович и Копченый шарахнулись в разные стороны. Со скамьи, что у печки, с грохотом покатилось по полу порожнее ведро.

— Не стреляй! — предупредил полицая спрятавшийся за шкаф Леонид. — Живьем возьмем гада!

— Это ты, грёб твою шлёп, гад ползучий! Ублюдок фашистский! — взревел Андрей Иванович и, отшвырнув парабеллум, сгреб перекладину и бросился на них.

Очередь из автомата полоснула у самого уха, за его спиной посыпались на пол стекла, но он уже успел опустить тяжелую колоду на черную голову Копченого. Леонид с перекосившимся лицом и белыми от страха глазами выстрелил. Ударило в плечо, Андрей Иванович, как косой, взмахнул перекладиной — он не успел поднять ее вверх, — и Супронович, охнув, повалился на пол. Как ступой в корыто, Абросимов несколько раз ткнул в него перекладиной и, перешагивая, чуть не упал, поскользнувшись в луже крови, натекшей из разбитой головы Копченого. Он передернул затвор парабеллума, сунул его в карман, выхватил из-под одеяла гранаты. К дому уже бежали полицаи и немецкие солдаты из комендатуры. Позади всех в черном мундире и начищенных хромовых сапогах поспешал Бергер. В руках у него поблескивал браунинг.

— Помирать — так с музыкой, грёб твою шлёп, — пробормотал Андрей Иванович и, ногой распахнув дверь, выскочил в сени.

Рубаха на плече намокла от крови, но боли он не чувствовал. Выглянув в маленькое окошко, затянутое паутиной, он увидел опасливо приближающихся к крыльцу полицаев и немцев. Бергера не было видно. Абросимов из сеней спустился в пустой хлев, тихонько приоткрыл дверь: немцы и полицаи топтались у крыльца, не решаясь войти. Один из них, поправив на голове пилотку и выставив вперед автомат, побежал вокруг дома к окну.

— Получайте мой гостинец, дьявольское отродье! — Пинком отворив створку широких ворот хлева, Андрей Иванович одну за другой швырнул легкие гранаты на длинных деревянных ручках.

Две огненные вспышки, грохот и визг мелких осколков. И тут же вой, стоны, разноязычная ругань разбросанных взрывами по двору людей. С парабеллумом в руке Андрей Иванович выскочил из хлева и увидел у калитки Вадима и Пашку. Мальчишки широко раскрытыми глазами смотрели на происходящее.

— Чтоб и духу вашего тут не было, грёб твою шлёп! — рявкнул Андрей Иванович, метнув на них бешеный взгляд из-под насупленных бровей. — В лес! В лес!

Мальчишки отпрянули от изгороди, и в следующую секунду в глазах Абросимова сверкнула яркая вспышка — так первый солнечный луч из предрассветной мглы с размаху ударяет по глазам, — и сразу все померкло. Вадим и Павел видели, как, высокий, широкоплечий, с седыми растрепанными волосами, дед пошатнулся и, уже падая лицом вперед, провел растопыренными пальцами левой руки по глазам.

Из-за угла дома, поглаживая ствол браунинга, вразвалку вышел Рудольф Бергер. Приблизившись к поверженному старику, ткнул носком начищенного сапога его в бок, равнодушно отвернулся. В лопухах у крыльца корчились и стонали покалеченные взрывами гранат два немца и полицай. Комендант снова перевел взгляд на Абросимова и с досадой подумал, что слишком дорогую цену заплатили они за одного старика… Двое убитых и пятеро раненых. Чего, спрашивается, они толпились там все вместе?

Бергер еще не знал, что в избе лежат мертвый Афанасий Копченый и потерявший сознание бургомистр Леонид Супронович. «Непонятный народ, непонятная страна, — с отвращением думал Бергер. — Ничего себе, подсунул мне Карнаков хорошенького старосту… Что мне здесь надо? Будь проклят тот самый день, когда меня занесло сюда…»

Над высыхающей лужей на дороге низко носились ласточки, вспугнутая выстрелами ворона снова опустилась на сук огромной сосны и принялась долбить клювом зажатую в лапе корку.

Подошла подвода, с нее соскочил хмурый фельдшер Комаринский, опустился на корточки и стал переворачивать тяжелое тело Абросимова.

— Немецкий зольдат перевязывай, сволишь! — взорвался гауптштурмфюрер. — Этот падаль — в помойный яма! Шнель, шнель, идиот!

Он с трудом подавил в себе желание выстрелить в сутулую спину фельдшера, а потом резко повернуться и, как на полигоне, палить и палить в чужие ненавистные лица.

3

— Дедушку убили-и! — выкрикнул Вадим, глядя невидящими, в слезах глазами на Дмитрия Андреевича.

— Может, и не убили, — глухо выдавил из себя Павел. — Фельдшер прикладывал к груди ухо, да Бергер его заставил немцев и полицаев перевязывать…

— Все по порядку, — не сразу выговорил Дмитрий Андреевич.

Он тяжело прислонился спиной к толстой сосне и, пока сын и Вадим, перебивая и поправляя друг друга, рассказывали, что нынче утром произошло в поселке, мучительно соображал: не напасть ли на немецкую комендатуру? Раз они схватили Николая Михалева, отца, узнали про партизанский отряд — чего уж теперь осторожничать? Гарнизон в Андреевке невелик, перебить его, наверное, не составит большого труда, еще можно спасти отца, если он жив, мать…

— …Потом Бергер приказал поджечь дом, но полицай Матвей Лисицын отговорил — его изба ведь рядом с нашей, — сказал, что загорятся на такой теплыни и другие дома, весь поселок сгорит…

— Дедушка их гранатами, — ввернул Павел. — Жалко, что Леньку Супроновича не убил. Но его тоже на носилках унесли, сам идти не мог.

— Прямо озверели, — прибавил Вадим. — Хватают людей на улице, шарят по домам.

— А бабушка? — спросил Дмитрий Андреевич. — Что с ней?

— Не знаем… — Вадик посмотрел на Павла.

— Может, куда ушла или спряталась, — ответил тот. — В доме ее не было, немцы там все вверх дном перевернули.

Дмитрий Андреевич смотрел на понурых ребят и думал: «Что же мне с вами делать, мальчишки? В Андреевку нет хода. Теперь там начнется!»

— За вами никто не увязался? — спросил он на всякий случай.

— Не до нас им было, — ответил сын.

— Я два раза на дерево забирался — кругом ни души, — прибавил Вадим.

— Из лагеря никуда, — строго предупредил Дмитрий Андреевич.

— Мы теперь с вами, да? — оживился Вадим. — Насовсем?

— Ты обещал, батя, — сказал и Павел.

Дмитрий Андреевич только махнул рукой и велел позвать лейтенанта Семенюка.

Мальчишки уселись у края заросшего молодой зеленой травой болота. На кочках покачивалась на ветру трава с сиреневым отливом. Негромко вскрикивала болотная выпь, над лесом лениво кружил ястреб. Запахом хвои, болотных пахучих трав и стоячей воды тянуло на лагерь.

Партизаны обступили командира, оживленно переговаривались. Особенно горячо жестикулировал начальник разведки Семенюк. До прихода ребят партизаны чистили свое оружие. Разложенные на брезенте детали маслянисто поблескивали. Кашевар бросил свой котел и тоже присоединился к остальным. Абросимов поднял руку, и все примолкли. О чем он говорил, мальчишки не слышали, да им было и не до этого: у обоих красные глаза, Вадим кусал нижнюю губу и выдергивал из кочки длинные стебли, Павел, шмыгая носом, яростно затоптал каблуком укусившего его большого черного муравья.

— Дедушку жалко, — глядя на болото, тихо проговорил Вадим. — Кто же его выдал?

— У Леньки Супроновича тут своих полно, — помолчав, заметил Павел. — Как что пронюхают, звонят ему в Климово. Помнишь, как они убили в Мамаевском бору завклубом Блинова и партизана?.. А бабушка ничего не знает, придет домой, а там караулят полицаи, — вспомнил Павел. — Ты не видел ее? И я нет. Может, она в лес ушла?

— Надо идти в поселок, — решился Вадим. — Все разузнать и рассказать дяде Дмитрию.

— Он ведь не велел… — заколебался Павел.

— Я один пойду, — сказал Вадим.

Когда через час Дмитрий Андреевич хватился мальчишек, их и след простыл. Дозорный сообщил, что видел, как два мальчика по кромке болота ушли в сторону поселка, ему и в голову не пришло их окликнуть, решил, что командир, как обычно, отослал домой…

Посовещавшись со взводными, Дмитрий Андреевич отдал команду оставить этот лагерь и перебраться на запасной, что отсюда в пятнадцати километрах. Кроме отца и мальчишек, никто не знает про этот лагерь, а про запасные — вообще ни одна душа. Они уйдут, а как ребята? Вернутся, а в лагере пусто… И как он не уследил за ними! Надо было приставить к ним человека! Но страшная весть о гибели отца вышибла все из головы. Если Вадима и Павла схватят, он никогда себе этого не простит!

Пете Орехову приказал срочно выйти на связь и сообщить о случившемся в центр, запросить разрешение на нападение на комендатуру в Андреевке и базу… Партизаны складывали вещи в мешки, пригнали с луга корову и трех верховых лошадей, отбитых у немцев. Взводные построили своих людей. Семенюк подвел жеребца Абросимову.

— Пора в путь, товарищ командир, — сказал он.

— Надо кого-то здесь оставить до прихода мальчишек, — распорядился Дмитрий Андреевич.

— Я уже сказал Прохорову.

— Что Центр?

— Ответ завтра в это время, — сказал Семенюк.

Конечно, немцы приложат все силы, чтобы схватить родственников командира партизанского отряда. А может, отец лишь ранен? Где мать? Где мальчишки? Вадим сказал, что у них где-то припрятаны гранаты… Ох, не наделали бы глупостей!..

— Товарищ командир, я пойду в Андреевку, — услышал он голос Васи Семенюка. — У меня сегодня как раз встреча с Семеном Супроновичем… Приведу в лагерь мальчишек.

— Если их не схватили… И Семена — тоже.

— Не думаю, ребята хотя и отчаянные, но смышленые. Не полезут на рожон.

— Пойдем вместе, — загорелся Дмитрий Андреевич. — Прямо сейчас!

— Так не годится, товарищ командир, — возразил Семенюк. — Вам нельзя оставлять отряд…

— Знаю, — помолчав, сказал Дмитрий Андреевич. — А здорово было бы, Вася, если бы ударили по комендатуре, а потом вышли на базу, а? Справились бы с охраной?

— Охрана там сильная, — остудил его пыл разведчик. — Без поддержки нашей авиации нечего туда и соваться, товарищ командир. Вот если бы наши с воздуха ударили, а потом мы. И капут немецкому арсеналу!..

Но Центр о своем решении сообщит только завтра, а пока до получения распоряжений никаких действий приказано не предпринимать.

— Придется ждать, — сказал Семенюк. — База для фрицев очень важна, может, она весь фронт на этом участке будет обеспечивать боеприпасами. И наши выжидают, чтобы нанести удар в нужный момент. Представляете, что это значит? Возможно, будет сорвано немецкое наступление.

— Все я, Вася, понимаю, — сказал Дмитрий Андреевич. — Но сил нет ждать, а тут еще такое с отцом…

— Семен ждет, если конечно, успел уйти, — взглянув на наручные часы, сказал лейтенант. — Завтра в восемнадцать ноль-ноль все станет ясно.

— Для меня ясно одно — нам необходимо покончить с базой и гарнизоном, пока еще на нашей стороне внезапность. Не то будет поздно, немцы теперь усилят охрану да и нас начнут искать.

— Не успеют…

— Возьми с собой кого-нибудь, — распорядился Дмитрий Андреевич. — Не хватало мне еще тебя потерять.

4

В июле 1942 года на тенистой улице в старинном городе Ярославле у солдатки Пелагеи Никифоровны Борисовой поселился пожилой эвакуированный— бывают же совпадения! — из города Борисова — Макар Иванович Семченков. Хотя с лица и представительный, одет он был в потрепанный бумажный костюм, на ногах разбитые башмаки, за спиной тощий вещевой мешок со скудными пожитками. Конечно, солдатке было выгоднее пускать на постой бойцов и командиров — ее дом находился не так уж далеко от вокзала, — от них нет-нет да и перепадет что-нибудь из продуктов, но Пелагея Никифоровна пожалела эвакуированного, потерявшего под бомбежкой жену и дочь. Тем более что у него было направление на жительство из эвакуационного пункта. Такие бумажки с красной полоской давали всем, кто обращался в пункт.

Деревянный одноэтажный дом солдатки давно требовал ремонта: дранка на крыше кое-где подгнила и осыпалась, в сенях, когда дождь, с потолка капало, приходилось подставлять ведра и тазы, на крыльце провалились ступеньки, покосился ветхий палисадник. Хозяйка жила одна, — два сына и муж воевали с фашистами, — она отвела постояльцу небольшую, оклеенную сиреневыми обоями комнату с окнами в сад. Прямо в форточку просовывалась зеленая яблоневая ветка. Шкаф, кровать, стол да тумбочка с настольной лампой — вот и все убранство комнаты. Еще домотканый половик на крашеном полу.

На работу Макар Иванович не торопился устраиваться, — видно, бедняга намаялся на военных дорогах, не грех и отдохнуть. Но и без дела не мог сидеть — взял мужнин плотницкий инструмент, гвозди и принялся первым делом за крышу, неумело залатал ее, потом заменил подгнившую доску на крыльце, теперь можно было не опасаться подвернуть в потемках ногу. Подправил и палисадник, а когда закончил эту работу, принялся пилить на зиму дрова.

Пелагея Никифоровна не могла нарадоваться на хорошего квартиранта: не пил, не курил, женщин к себе не приглашал, видно, сильно убивался по своей погибшей жене. В родном-то городе Борисове, оккупированном немцами, Семченков работал по снабжению, принимал от населения шкуры животных и кожи, может, и здесь найдет что-нибудь, пристроится. Заядлый рыболов, он никогда не видел Волгу, но слышал, что здесь даже стерлядь водится… И вообще город ему нравился, он часто бродил один по старинным улицам, а вечером, сидя с хозяйкой за медным самоваром, рассказывал то о церкви Ильи-пророка, то о каком-то каменном доме, в котором прожил в изгнании девятнадцать лет курляндский герцог Бирон — любимый фаворит царицы Анны Иоанновны. Признаться, Пелагея Никифоровна никогда и не слыхала про такого. Да и про царицу тоже.

— Фаворит-то — это святой, что ли?

— Уж скорее дьявол, — со смехом ответил Макар Иванович.

Она посоветовала ему при случае побывать в Коровниках, где стоит храм Иоанна Златоуста, а также в Толчкове — там, мол, тоже церквей много и знаменитый Спасский монастырь. А чем он знаменит, так и не смогла вспомнить.

Лето выдалось жаркое, липы на окраинных улицах источали запах, идущие по дороге грузовики оставляли за собой облако желтой пыли, которое подолгу стояло над избитой колеей. Придорожная зелень побурела. Ранним утром квартирант с удочками отправлялся на Волгу, где с берега ловил рыбу. Чайки провожали катера, потом садились на колышащуюся воду и покачивались, как огромные белые поплавки. Иногда проходил небольшой пароходик с красной трубой. Загорелые мальчишки тоже ловили крупную плотву на удочки, но держались подальше от Макара Ивановича.

Звездной июльской ночью в окно комнаты, где спал Макар Иванович, тихонько постучали. Чутко спавший Семченков тут же вскочил с железной кровати, подошел к окну, щелкнув шпингалетом, приоткрыл одну створку.

— Вам поклон от Архипа, — шепотом сказал ночной гость и умолк, дожидаясь ответа.

— Архипа?.. — Семченков от охватившего его волнения не смог сразу вспомнить пароль. — Да… У Архипа удалены камни из печени?

— Натерпелся я страху с этой штуковиной… — пробормотал гость и поставил на подоконник громоздкую птичью клетку.

— Вы пока сюда больше не приходите, — сказал Макар Иванович. — Где я вас смогу найти?

— На буксире «Веселый», — ответил незнакомец. — Спросите капитана Ложкина.

— Вы капитан? — удивился Макар Иванович. Вид у гостя был довольно помятый, тельняшка порвана на груди.

— Из капитанов меня турнули… — ответил Ложкин. — Из-за аварии… Вообще, моторист я.

— Вы теперь в моем подчинении, — сказал Семченков.

Он повернулся к кровати, приподнял матрас и достал завернутый в газету пакет. Ложкин принял его, взвесил в руке и, удовлетворенно хмыкнув, засунул в карман. Макару Ивановичу показалось, что от ночного гостя пахнуло водочным духом.

— У Пелагеи отменный белый налив, — кивнул Ложкин на яблони. — Еще мальчишкой лазил к ней в сад, — ухмыльнулся и будто растворился среди яблонь в ночном сумраке.

Макар Иванович немного постоял у окна, прислушиваясь к тишине. Ни один сучок не треснул под ногой капитана Ложкина, через тонкую перегородку доносился заливистый храп хозяйки. В яблоневых ветвях сонно пискнула какая-то птица, с Волги донесся басистый гудок парохода. Семченков засунул клетку под кровать с тускло светящимися на спинке никелированными шариками и снова улегся на соломенный матрас, но заснуть так и не смог почти до самого рассвета.

5

Отбомбившийся «юнкерс» Гельмута Бохова со второго захода был подожжен советским истребителем над Торжком. Он попытался сбить пламя, но огонь бушевал, подбирался к плексигласовому фонарю стрелка-радиста. Гельмут приказал ему покинуть бомбардировщик: пока моторы и управление слушались его, он еще на что-то надеялся. Штурман Людвиг Шервуд лихорадочно запихивал в карманы комбинезона аварийное НЗ. Линия фронта давно осталась позади, и они летели над оккупированной территорией. Гельмут видел, как стрелок-радист Франц откинул горящую крышку фонаря и, на миг исчезнув в пламени, камнем полетел вниз. Уже пора было раскрыться парашюту, но черная, с суетливо дергающими руками фигурка стремительно уменьшалась на глазах, а белый спасательный купол все не появлялся.

Чихнул, выбросив клубок огня, правый мотор, и «юнкерс» вздрогнул. Пока он не вошел в «штопор», нужно было прыгать. Внизу промелькнул какой-то населенный пункт, в наушниках раздавался треск, почему-то покалывало щеки, связь с эскадрильей прервалась. Прыгнул наконец и штурман, его планшет мелькнул в воздухе, и парашют Людвига, слава богу, раскрылся. Внизу, сколько охватывал взгляд, расстилалось такое безобидное, почти воздушное зеленое поле. Это был лес, и им предстояло приземлиться в его гуще, а что такое упасть на деревья — Гельмут знал: его однополчанин Дайман, приземлившись в бору, лишился одного глаза.

— Черт побери, эта старая развалина еще меня слушается, — пробормотал он и, стиснув зубы, потянул штурвал на себя, набирая высоту…

Люди внизу видели, как горящий «юнкерс» с трудом полез вверх, будто собирался оседлать большое пышное облако, но вскоре с ревом вывалился из него и, задирая сверкающий нос, стал заваливаться на хвост. Сделав «мертвую петлю», «юнкерс» с отчаянным ревом устремился вниз. Пламя сорвалось с фюзеляжа, но зато брызгало из обоих моторов, задымились крылья.

Черная точка отделилась от падающего бомбардировщика…

Рев мотора, свист ветра, треск горящей обшивки — все это куда-то исчезло, когда парашют раскрылся. Внезапно пришел запоздалый страх, Гельмута даже передернуло, как от озноба. Пожалуй, впервые он так близко соприкоснулся со смертельной опасностью. Перед глазами возникло напряженное лицо советского летчика в шлеме и больших очках. Делая крутой вираж, летчик смотрел на него… Еще мгновение — и он исчез. Вот, значит, как выглядит в небе смерть!.. Но что случилось со стрелком-радистом? Ведь Франц сам собирал свой парашют. Почему он не раскрылся?..

Гельмут Бохов считал себя везунчиком: многие его товарищи погибли с начала войны, он же всегда возвращался на аэродром, но вот пришла и его очередь — он вернется на аэродром вместе со штурманом, но без самолета и стрелка-радиста. Неужели фронтовое везение оставило его?

Он сделал на горящем «юнкерсе» «мертвую петлю», но каким сейчас мелким показалось ему это глупое тщеславие! А ведь при выходе из «мертвой петли» пламя можно сбить, если оно поверхностное… Значит, он все-таки не трус. Когда загорелся «юнкерс», страха не было, и упрекнуть ему себя не в чем: он сделал все возможное, чтобы сбить пламя и спасти машину.

Страх пришел позже. И все равно он об этом никому не расскажет. Так же как и о том, что сделал «мертвую петлю»…

Земля приближалась, сосны и ели ощетинились острыми пиками-вершинами. Гельмут нащупал на поясе парабеллум, но кобуру не расстегнул: это ведь оккупированная территория, наверное, уже солдаты из окрестного гарнизона спешат ему на помощь…

1

С утра над бором клубились рыхлые облака, заостренным веретеном нацеливалась на Андреевку туча, но к девяти порывистый ветер разогнал преддождевую хмарь, выглянуло яркое, будто умытое серебристой росой, солнце, грозный шум деревьев пошел на убыль, и в вышине весело, со звоном стригли голубую дымку стрижи. На станции пускал белые шапки дыма маневровый, слышался тоненький свист, машинист в железнодорожной фуражке смотрел из окна на Тимаша, который сколачивал на лужайке помост. Острый топор с отполированной рукояткой косо торчал в сосне, в зубах старика поблескивали гвозди. Виселица из столбов с березовой перекладиной уже была готова, Тимаш ладил к дощатому помосту ступеньки. Лицо его было хмуро, сивая бороденка загнулась в одну сторону. Наблюдающий за ним с крыльца комендатуры новый старший полицай Матвей Лисицын, взглянув на наручные часы, сказал:

— Поторапливайся, дед, немцы любят точность. До казни осталось полчаса.

— Куды спешить-то? — пробурчал Тимаш. — На тот свет? Все ишшо туда поспеем.

— Я не тороплюсь, — усмехнулся Лисицын.

— Кто жить не умел, того и помирать не выучишь…

— Колоти крепче; коли что не так, тебя самого вслед за ними спровадим! — пригрозил Матвей. — Кончилась ваша благодать и наше терпение, теперя строптивые головы покатятся.

Увидев, что полицаи начинают сгонять к комендатуре людей, Тимаш проворнее застучал молотком: ему не хотелось, чтобы люди видели его за этой позорной работой. Над бывшим поселковым Советом полоскался на ветру большой флаг со свастикой. На крыльцо вышел переводчик Михеев, глаза покрасневшие, лицо помятое. Забив последний гвоздь, Тимаш торопливо подхватил свой длинный деревянный ящик с инструментом и отошел в сторонку. Про топор он позабыл, тот так и остался торчать в стволе.

Скоро у комендатуры собрались почти все жители Андреевки, мальчишки шныряли в толпе, лезли вперед. Все уже знали, что будут казнить Андрея Ивановича Абросимова, Николая Михалева и бухгалтера Добрынина. Кем-то предупрежденный, успел исчезнуть только Семен Супронович. Говорили, что Ленька с полицаями обшарили всю округу, но ни партизан, ни Семена не нашли.

Без пяти девять солдаты из комендантского взвода привели приговоренных, ровно в девять на крыльце комендатуры появились Рудольф Бергер и Леонид Супронович. В отличие от Михеева комендант был свеж, бодр, чисто выбрит. Леонид — в форме фельдфебеля с медалью на груди.

Вывели Абросимова. Все взоры устремились на него: крупное лицо было в кровоподтеках, одна бровь рассечена, от нее к бороде спускалась засохшая дорожка крови, однако глаза Андрея Ивановича смотрели спокойно и ясно. Николай Михалев глаз от земли не поднимал, рука его с отрубленными пальцами была обмотана белой тряпицей, на которой проступила кровь. Добрынин переводил непонимающий взгляд с толпы односельчан на Бергера, будто вопрошал: за что его хотят казнить? Он был избит меньше всех.

Переводчик Михеев зачитал по бумажке, что немецкое командование приговорило Абросимова, Михалева и Добрынина к смертной казни через повешение за пособничество партизанам, всякий, кто будет оказывать даже пассивное сопротивление «новому порядку», говорилось в приказе, будет безжалостно уничтожен, каждый житель Андреевки обязан немедленно докладывать в комендатуру обо всех подозрительных лицах, появившихся в любое время дня и ночи в поселке.

Первыми казнили Михалева и Добрынина. Николай дал подвести себя к веревке, свисающей с перекладины, надеть ее на шею, лицо его было безучастным и серым, как пыль, казалось, он не соображал, что с ним происходит. Добрынин вцепился рукой во врытый в землю столб и ни за что не хотел подниматься на помост, он что-то шептал побелевшими губами, но никто ничего не расслышал, хотя стояла напряженная тишина. Здоровенный немецкий солдат оторвал его от столба, подтолкнул на помост, где с веревкой поджидал Лисицын. Хромая нога совсем отказала Добрынину. Свободной рукой поддерживая его, Матвей быстро накинул натертую мылом петлю. Солдат сзади пинком сапога вышиб ящик из-под ног.

Толпа ахнула, послышался женский плач, одному из мальчишек, стоявшему у самой виселицы, стало дурно — упав на колени и зажав ладошкой рот, он пополз между ног взрослых. Андрей Иванович и бровью не повел, он молча стоял у столба и смотрел на три сосны, за которыми виднелась оцинкованная крыша с башенкой станции, построенной еще до революции на его глазах. Паровоз по прежнему попыхивал дымком, лицо машиниста белело в окошке будки. Внезапно с неба со звонким тревожным криком стремительно спустились стрижи и пронеслись над головами людей. Фашист подтолкнул локтем Абросимова, показав глазами: мол, забирайся…

На шеях затихших Михалева и Добрынина висели таблички с крупной надписью: «Я был партизан». Такая же табличка болталась и на груди Андрея Ивановича.

— Прощайте, земляки, — уронил Абросимов, ступив на помост.

Лисицын приподнялся на цыпочки, стараясь набросить петлю на высокого старика, но веревка лишь скользнула по волосам.

— Вешать, как конокрада, георгиевского кавалера?! Ну нет, голову в петлю я добровольно совать не стану, грёб твою шлёп! — густым басом взревел Андрей Иванович. — Придется вам, собаки, меня застрелить!

Мощным движением связанных сзади рук он сбил с помоста полицая, потом изо всей силы ударил ногой в низ живота здоровенного фрица, приготовившегося выбить из-под ног опору, и ринулся к крыльцу комендатуры. Мышцы буграми вздулись на завернутых назад руках, но опутавшие запястья веревки невозможно было разорвать. В неистовой ярости, с бешено округлившимися глазами, он оказался перед гауптштурмфюрером. Стоявший неподалеку ефрейтор не успел вскинуть автомат, как отлетел на нижнюю ступеньку, на какое-то мгновение загородив собой Бергера. Второй, худощавый полицай тоже получил сильный удар ногой и закувыркался по земле. Солдаты бросились на старика, они не стреляли, боясь попасть в своих, а он, страшный в своем гневе, шел на коменданта. Побледневший Леонид Супронович никак не мог вытащить из кобуры парабеллум, но в тот момент, когда Андрей Иванович занес ногу над первой ступенькой, раздался выстрел. Абросимов по инерции поднялся еще на одну ступеньку, но прозвучавшие один за другим еще два выстрела заставили его остановиться, пошатнуться, и, высоко откинув голову, он рухнул со ступенек навзничь.

— Такой богатырь одной пулей не уложишь, — сказал гауптштурмфюрер, засовывая браунинг в кобуру.

— Кто бы мог подумать, что так получится, — пробормотал Леонид Супронович, глядя на могучую фигуру старика, вытянувшуюся возле крыльца. На широкой груди расплывались три неровных кровавых пятна, глаза были открыты, но в них уже не было лютой ненависти — смерть вернула им спокойствие и строгость.

В толпе голосили женщины, мужчины сумрачно смотрели на крыльцо. Под виселицей корчился на земле здоровенный фашист, лицо его посерело, он никак не мог подняться на ноги. К нему подошли два солдата, подхватили под руки. Немец, прикусив губу, сдерживал стоны.

— Умер, как солдат, — коротко сказал переводчику гауптштурмфюрер.

— Глядите, красный флаг! — прошелестело над толпой. — Красный флаг!..

Бергеру и Супроновичу пришлось спуститься с крыльца и задрать головы: вместо фашистского флага над комендатурой колыхался на слабом ветру красный флаг с серпом и молотом.

— Майн гот, кругом враги… — скривил губы в усмешке Бергер и, внезапно побагровев, тонким голосом закричал: — Снять! Сжечь! Всех повешу!..

Полицаи с автоматами на изготовку кинулись в толпу, Матвей Лисицын приставлял пожарную лестницу к дому.

А красный флаг радостно полоскался на ветру, обвивал древко и снова распускался, серп и молот сверкали на солнце, а над флагом в прозрачной вышине звенели стрижи.

2

— Надо было швырнуть в них гранату! — сверкая зеленоватыми глазами, гневно бросал в лицо двоюродному брату Вадим. — Ты струсил! Наложил в штаны! Трус!

— Я бросил, — побледнев, тихо ответил Павел. — Когда дедушка упал и полицаи стали хватать людей, я кинул из-за пристройки гранату, но она почему-то не взорвалась…

— Не взорвалась?

— А за то, что обозвал трусом… — Павел резко шагнул к Вадиму и с размаху ударил по щеке.

Мальчишки сцепились, упали на мох и стали кататься по нему, молча нанося друг другу удары. Любопытная сорока, вертя черной головой, наблюдала за ними с березы. Внезапно она резко взлетела и, тревожно застрекотав, полетела прочь.

— Ну, петухи! — раздался над головами дерущихся мальчишек насмешливый голос. — Лежа дерутся! Со всеми удобствами, на мягком мху… Хороши у меня разведчики!

Не глядя друг на друга, Вадим и Павел поднялись, отряхнули со штанов приставший лесной мусор и ошалело уставились на лейтенанта Семенюка. Один из них шмыгал окровавленным носом, другой поминутно облизывал распухшую губу.

Про то, что этим утром произошло в Андреевке, поведал Вадим. Павел, не проронив ни слова, упорно смотрел на невысокую муравьиную кучу, будто никогда такого дива не видел, светлые ресницы его часто-часто вздрагивали, иногда он украдкой смахивал тыльной стороной ладони слезу.

Мысль поднять красный флаг над комендатурой пришла в голову Вадиму, когда немцы привели осужденных. Он пулей слетал на чердак дедушкиного дома, где в опилках был спрятан флаг, и, засунув его за пазуху, прокрался с другой стороны к комендатуре. Никто не обратил внимания на мальчишку, залезшего на сосну, что росла впритык к дому. С дерева Вадим перебрался на крышу. Павлу он наказал, чтобы тот, укрывшись за забором, швырнул гранату в немцев, если они заметят его, Вадима, на крыше. Ему удалось сорвать немецкий флаг и укрепить наш, советский, когда Андрей Иванович, ударив немца, соскочил с помоста и началась суматоха. Флаг заметили, когда Абросимов уже был мертв, Вадим успел укрыться у пакгауза за снегоочистителем, он ожидал взрыва гранаты, которую, как он надеялся, Павел догадается бросить в немцев…

Тот и бросил немецкую гранату по всем правилам, но, ошеломленный и потрясенный смертью деда, не рассчитал броска, и граната, перелетев высокий забор, плюхнулась в люльку мотоцикла, оставленного одним из полицаев у крыльца. В поднявшейся суматохе никто этого не заметил, тем более что взрыватель не сработал.

Потом полицай показал гранату в люльке Лисицыну, а тот велел подвернувшемуся под руку Тимашу отнести ее в ближайший лес. Старик сунул ее в карман пиджака и спокойно отправился домой; гранату по дороге бросил на навозную кучу в огород Якову Супроновичу.

— Вы, конечно, народ отчаянный, — после продолжительной паузы признал Семенюк. — Поднять красный флаг над головами немцев… Молодцы! Но из партизанского отряда вас командир шуганет. Во первых, без спросу ушли в лес, во-вторых, могли оба ни за грош погибнуть… А если бы немцы вас схватили? Они умеют вытягивать из людей правду. И тогда всем нам крышка.

— Мы не выдали бы вас, — сказал Павел.

— Абросимовы — не предатели, — прибавил Вадим.

Лейтенант Семенюк задумчиво посмотрел на них.

Как начальник разведки, он понимал, что такие ребята — находка для отряда, но вот с дисциплиной у них дело обстоит из рук вон плохо.

Три дня назад ушли они из отряда, он, Семенюк, оставил в лагере человека, чтобы их дожидался, но ребята не объявлялись. Дмитрий Андреевич весь извелся, хотя и виду не подавал…

— Где вы прятались все это время? — спросил лейтенант.

— Под носом у коменданта — в водонапорной башне, — хмуро пояснил Павел. — Оттуда все видно.

— Вы нас не прогоните из отряда? — взглянул на лейтенанта Вадим.

— Как командир решит, — развел тот руками. — Я, конечно, замолвлю за вас словечко… — Помолчав, спросил: — Семена Супроновича тоже взяли?

— Мы его подкараулили у базы и сказали, что дядю Колю Михалева пытает Ленька Супронович, — сказал Вадим. — Он сразу же подался в лес. Я думал, к вам.

— А бабушка?.. Где она?

— В Гридино ночью ушла, у нее там родичи, — проговорил Павел.

— Это хорошо, что вы Семена предупредили, может, командир вас и простит, — сказал лейтенант. — А я уже хотел уходить отсюда: думал, вы уже никогда не придете…

— Куда мы теперь без вас? — проговорил Вадим.

— Мы со вчерашнего дня ничего не ели, — прибавил Павел.

3

Командир партизанского отряда Дмитрий Андреевич Абросимов один сидел на брошенном на мох пиджаке и невидящими глазами смотрел на болото. Его обветренное лицо было суровым, на щеках вздулись желваки, только сейчас он отчетливо понял, как горячо любил и уважал своего отца и как тяжела для него потеря. Перед глазами стояло бородатое, с острым взглядом лицо отца, и казалось ему, что взгляд этот в чем-то укорял его, Дмитрия… Ведь это он уже одним своим присутствием здесь поставил под смертельный удар своих родителей. Подумать только, как в Андреевке все завязалось в единый тугой клубок: база, партизанский отряд, назначение отца старостой, Супронович, Михалев… Не нужно было Николая привлекать, но, с другой стороны, он все же помог бежать военнопленным по пути на базу. Человек он, конечно, слабый, и об этом Дмитрий лучше всех знал. Знал и все-таки имел дела с Михалевым… Если бы отряд сразу ударил по комендатуре, еще можно было бы спасти отца. Но Центр не разрешил, заявив, что это может сорвать тщательно задуманную операцию по ликвидации столь важного объекта, как база. Столько времени выжидали, готовились и теперь, мол, все поставить под удар? Тогда командир попросил ускорить операцию: ведь Семен Супронович раскрыт, немцы наверняка забеспокоятся и предпримут какие-то меры. С этим Центр согласился, попросил подготовить план нападения на гарнизон и срочно передать для корректировки. План подготовили и передали. Мучительны дни ожидания. Разведчики сообщили, что отряд карателей прочесывает лес в районе Шлемова, побывали на Утином озере, но до покинутого партизанами лагеря не дошли.

И вот пришел приказ из Центра: операция состоится нынче, в двадцать два часа пятнадцать минут, разрешено нападение на андреевский гарнизон.

Взгляд Дмитрия Андреевича был устремлен на болото, он даже не моргнул, когда багрово вспыхнуло огромным зловещим глазом болотное окно. Плачущим голосом несколько раз прокричала выпь, ей ответил крикливый лягушачий хор. Казалось, все болото запузырилось от этого концерта. Высоко прошел самолет, таща за собой белую полосу. Наверное, наш разведчик.

Дмитрий Андреевич вдруг вспомнил, как еще мальчишкой, до революции, он возвращался с отцом по шпалам из Климова. На поезд они не успели и пошли пешком, чтобы не ночевать на вокзале. Отец продал на базаре телку, с собой были деньги и покупки. Или их еще в Климове выследили бандиты, или подкараулили на дороге, но верстах в четырех от Андреевки встретились на путях четверо. Время было осеннее, моросил мелкий дождь, уже стемнело, далеко впереди смутно маячил железнодорожный мост.

— Ты, сынок, приотстань маленько, — тихо произнес отец. — И, что бы ни было, не подходи близко.

Все, что произошло дальше, навеки врезалось в память. Отец, не сворачивая, с холщовой котомкой через плечо, пошел прямо на встречных. Стоявший на полотне рослый бандит вытащил нож и что-то сказал. Трое остальных загородили дорогу. У одного в руках появился обрез. Отец опустил на бровку котомку с покупками и, неожиданно выпрямившись, бросился на того, что был с обрезом. Он ударил его сапогом в пах, другому, с ножом, огромным кулаком свернул набок челюсть. Видно, не ожидавшие нападения, бандиты бросились с полотна под откос, лишь один остался корчиться между рельсами. Отец поднял его над собой и, как мешок с отрубями, швырнул вниз. Но там уже никого не было видно. Андрей Иванович сунул сверкающую финку за голенище, поднял обрез, передернул затвор, и на рельс со звоном упал патрон. Отец нагнулся, положил его в карман. Поднял обрез вверх, и вечернюю тишину распорол громкий выстрел. Эхо раскатисто аукнулось.

— Тятя, они снова придут? — придя в себя, спросил Дмитрий.

— Силен тот, кто валит, сильнее тот, кто поднимается, — ответил отец. — Эти, сынок, не подымутся…

— Ты никого не боишься, тятя?

— Боюсь, — серьезно ответил он. — Себя боюсь, Митя. Сколько живу на свете, а самого себя не знаю…

По дороге домой отец поучал:

— Хочешь одержать верх — первым, паря, нападай. Замешкаешься, смалодушничаешь — быть тебе биту! Рази думали-гадали они, с финкой-то и обрезом, что я окажу им сопротивление? Ни в жисть! Потому и побросали все, что получили отпор!

— Кто они?

— Известно кто — лихие люди! Не сеют, не пашут, есть-пить сладко хотят… за чужой счет! Вор думает, что все на свете воры. А теперь пусть знают, что красть вольно, да за это, бывает, и бьют больно!

Не изменил отец своему правилу — не ждать, пока его первого ударят, до конца своей жизни не изменил себе: сколько врагов положил, когда его дома брали! И уже на помосте, со связанными руками, ухитрился одного чуть не до смерти зашибить.

Таким отцом можно было гордиться, а вот похож ли на него он, Дмитрий?..

Рядом вдруг раздался знакомый голос:

— Здравствуй, Дмитрий!

Заросший мягкой русой бородкой, загорелый до черноты, перед Абросимовым стоял в порванной рубашке и мятых бумажных брюках Иван Васильевич Кузнецов.

Они обнялись, только сейчас Дмитрий Андреевич почувствовал, что у него глаза мокрые.

— Не разрешили… — с трудом выговорил он. — Я еще мог бы его спасти… Если бы мы ударили по комендатуре!

— Ударим, Дмитрий Андреевич, и еще как ударим! — произнес Кузнецов. — Мне Петя показал радиограмму из Центра.

— И все-таки зря я не попытался. Боюсь, меня теперь это будет мучить всю жизнь… — Абросимов отвернулся, вытер рукавом глаза и, пытаясь придать лицу обычное выражение, спросил: — А как бы ты поступил на моем месте?

— Так же, как и ты, — твердо ответил Кузнецов. — Ничего, мы сегодня устроим поминки… георгиевскому кавалеру!

— Андреевскому, — поправил Дмитрий Андреевич. — В поселке его старики звали «андреевским кавалером».

— Наверное потому, что поселок назван его именем…

Дмитрий Андреевич понимал, что Кузнецов его успокаивает: не тот у него характер, чтобы сидеть в лесу с вооруженными людьми, жаждавшими боя, когда в Андреевке такое происходит! Иван Васильевич нашел бы какой-нибудь выход и вызволил бы отца…

— Не казни себя, — сурово проговорил Кузнецов. — Ты ничего не мог сделать. А нарушить приказ Центра… Мы ведь с тобой командиры. И обязаны выполнять приказы.

— Откуда ты? — спросил наконец Дмитрий Андреевич. — Как снег на голову!

— Долго рассказывать — невесело улыбнулся Кузнецов. — Соскучился по тебе — вот и заявился, да не один…

— С кем же?

— Я привел сюда Василису Прекрасную… Не веришь? Пошли познакомлю.

— Ты с той стороны? — спросил Дмитрий Андреевич.

— Вернее будет сказать, с того света, — ответил Кузнецов. — Думаю, что и мое начальство давно похоронило меня.

— Принимай, Иван, отряд, — проговорил Абросимов, не глядя на него.

— Ты что же, считаешь себя плохим командиром? — пытливо посмотрел на него Кузнецов. — Не нравится мне твое настроение.

Дмитрий Андреевич поднялся с земли, отряхнул пиджак, надел.

Из болота донесся протяжный вздох и негромкое чавканье, будто огромный зверь высунул из трясины голову и вздохнул.

— А я вспоминал, как перед самой революцией отец с четырьмя бандитами разделался, — сказал Абросимов.

— Андрей Иванович один целого взвода стоил, — сказал Кузнецов.

— Вот не уберегли, — вздохнул Дмитрий Андреевич.

— Пошли людей готовить, — проговорил Иван Васильевич. — Я, как говорится, прямо с корабля на бал!

— Я думал, ты с неба.

— На небо мы еще с тобой всегда успеем попасть, — усмехнулся Кузнецов. — У нас, понимаешь, пока на земле дел много!

— И одно дело мы нынче с тобой должны хорошо сделать!

— Узнаю командира специального партизанского отряда Дмитрия Абросимова! — без улыбки произнес Кузнецов.

4

Самолеты появились со стороны Климова ровно в двадцать два пятнадцать. Солнце давно скрылось, лишь широкая багровая полоса с клочками перистых облаков разлилась над вершинами сосен и елей. Охранявшие базу зенитки молчали — наверное, немцы надеялись, что бомбардировщики пролетят дальше. Однако на этот раз пикирующие бомбардировщики «Пе-2», пройдя над поселком, развернулись, и в сторону базы полетели из леса четыре зеленые ракеты. Завершая круг, бомбардировщики один за другим с интервалом в несколько секунд срывались в пике. И только после того, как громыхнули первые тяжелые фугаски, запоздало ударили зенитки. Из леса продолжали сигнализировать ракетами. И вскоре взрыв чудовищной силы взметнул столб огня. В Андреевке заколебались дома, со звоном посыпались стекла, к комендатуре сбегались немцы и полицаи. Бергер, размахивая браунингом, что-то кричал, но его никто не слышал: обвальный грохот нарастал, багровые всполохи освещали вершины трех сосен, что стояли напротив дома Абросимовых, и казалось, ожили на виселице казненные.

Шофер лихорадочно заводил легковую машину, толчками подавал ее назад. Не заметив, наехал на забор и опрокинул его. В кабину поспешно забрались Бергер, Михеев и Леонид Супронович. Гауптштурмфюрер дал длинную очередь из «шмайсера». «Оппель», чуть не сшибив Матвея Лисицына, резко рванул с места и помчался по проселку. Бежавшие к лесу жители кидались в стороны, пропуская легковушку. А у комендатуры уже вовсю трещали автоматные очереди: подоспевшие партизаны Дмитрия Абросимова яростно схватились с немецким гарнизоном и полицаями, которыми командовал толстый фельдфебель с Железным крестом. Это ему поручил отбить атаку партизан Бергер, заявив, что сам поедет в Климово за подкреплением, потому что телефонная связь прервана. Гауптштурмфюреру показалось, что над Андреевкой высадился воздушный десант…

Что происходило на базе, никто не знал, тяжелые, сотрясающие землю взрывы не прекращались ни на минуту, земля под ногами вздрагивала, как живая. Небо над базой набухло багровым огнем, в Андреевку вползал удушливый запах взрывчатки. Из окна комендатуры выплеснулся тонкий язык огня, потянул дымок. Партизаны перерезали веревки и положили повешенных на лужайке у помоста. Андрея Ивановича принесли вчетвером.

Лейтенант Семенюк вышиб дверь дровяного сарая, приспособленного гауптштурмфюрером для кутузки. Оттуда выбрались задыхающиеся от дыма дети Семена Супроновича — Миша и Оля, жена Михалева — Люба, Варвара Супронович и Ефимья Андреевна. Дмитрий Андреевич подбежал к ним, прижал мать к груди, он что-то говорил, но старуха лишь удивленно смотрела на него и громко повторяла:

— Ничего не слыхать… Видать, уши заложило…

Семен Супронович обнимал плачущую Варвару и детей. Люба в голос выла над трупом мужа, прикрыв косынкой его лицо.

Партизаны добивали засевших в других домах немцев и полицаев. Несколько раз громыхнуло совсем близко — это бомбардировщик сбросил бомбы на немецкий эшелон на станции.

Кузнецов и Семенюк, ползком подкравшись к окну, швырнули в комендатуру две гранаты. От взрыва вышибло раму. Выстрелы прекратились, из помещения повалил черный дым, слышались крики и вопли.

— Заткнулись гады! — крикнул Семенюк. — Гитлер капут!

Из окна вдруг раздалась автоматная очередь, и один из партизан, молодой парень с пушистыми усами, ткнулся лицом в пыль. Кузнецов швырнул в окно лимонку. Скоро на крыльце показались два немца с поднятыми руками, Иван Васильевич подталкивал дулом автомата толстого фельдфебеля с Железным крестом на мундире.

— А Бергера и Супроновича нигде не видно, — сказал Кузнецов Дмитрию Андреевичу. — На этой же виселице сейчас и повесили бы рядышком!

— Комендант и Леха тю-тю, — раздался голос Тимаша, он незаметно подошел со стороны станции к партизанам.

— Неужели удрали? — вырвалось у Дмитрия Андреевича. — Куда ты смотрел, Вася?!

— Мы все обшарили, товарищ командир, их нет в Андреевке.

— Как началась энта заварушка, оны на легковушке почесали на большак, — продолжал Тимаш. — И переводчик Михеев с ними.

— Не брешешь, дед? — взглянул на него Семенюк.

— Стар я без толку брехать, — ничуть не обидевшись, сказал Тимаш. — Как самолетики налетели, ну я и схоронился в башне, думаю, столько лет стоит, родимая, и ничего ей не деется, выстоит и энту кутерьму… Сам видел, как комендант, Ленька Супронович и Михеев в легковушку заскочили, чисто зайцы какие… И запылили что духу в Климово.

— Это ты, дед, виселицу сколачивал, — ввернул подошедший Семен Супронович.

— Попробуй откажись! — сказал Тимаш. — С басурманами рази поспоришь?

— А-андрей, родны-ый! — резанул в уши истошный вопль: Ефимья Андреевна сидела в ногах мужа и раскачивалась из стороны в сторону, — Как же я без тебя-я, Андрей Иваны-ыч?!.

Сухие глаза не отрываясь смотрели в мертвое лицо, маленькая рука гладила растрепанные волосы.

— Командир, надо уходить, — тронул за плечо Абросимова начальник штаба старший лейтенант Григорий Егоров.

Самолеты улетели, все глуше и реже громыхало на базе, лишь багровое свечение разрасталось и разрасталось над бором. В этом жарком отблеске, казалось, расплавился тощий месяц, сгорели редкие облака.

— Мать здесь нельзя оставлять, — разжал губы Дмитрий Андреевич. — Ведь всех разыскали, сволочи!

— Не подоспей вы, и Варвару с детишками, и твою мать, Ефимью, усех бы порешили завтрева, — сказал Тимаш. — Мне велели за клубом яму копать.

— Ты, я гляжу, тут за могильщика… — неприязненно покосился на него Абросимов.

— Возьмем их с собой. С первой же оказией переправим женщин и детей к нашим в тыл, — сказал Иван Васильевич.

— Всем надо уходить из этих мест, — сказал Дмитрий Андреевич. — Теперь каратели вконец озвереют.

— Дмитрий, что я тебе скажу, — понизив голос и осмотревшись кругом, проговорил Тимаш. — Я вот энтим сапожным ножичком хотел перерезать веревку на руках Андрея Ивановича, когда он с помоста шастнул в народ, царствие ему небесное, жил громко и помер звонко… Говаривал покойничек-то: «Бояться смерти — на свете не жить!» Ничего не боялся Андрей Иванович — ни бога, ни дьявола, упокой, господи, его душу! Так вот я и говорю: веревки хотел перерезать и топорик для него в сосне оставил… Дык вот не вышло. Кинулись фрицы на него, как муравьи на жука…

— Врешь ты все, дед! — посмотрел на него командир. — И охота тебе изгороду городить!

— Истинный крест! — закрестился Тимаш. — Чтоб мне в аду гореть на медленном огне! Я ведь знал, что батюшка твой по своему почину голову в петлю не сунет. Я сначала и перекладину к столбам приладил жиденькую, чтобы, значит, она переломилась, да Ленька, собака, заставил приколотить здоровенную.

— Я не тронусь, пока отца не похороните, — подошла к ним Ефимья Андреевна. Черные волосы выбились из-под платка, глаза провалились.

— Мама, они скоро вернутся, — сказал Дмитрий Андреевич. — Пойдешь с Варварой и ребятами в лес, к нам в лагерь.

— А он тута будет на земле валяться? — сердито взглянула на сына мать. — Я сама его похороню…

— Ты не сумлевайся, Ефимья, — торопливо заговорил Тимаш, — схороню по христианскому обычаю геройского человека и мово закадычного друга Андрея Иваныча на полигоне под горбатой сосной и сверху то место пушечным колесом привалю — ни одна живая душа не сообразит, что тута лежит «андреевский кавалер». А придут наши — похороним с почестями, как полагается.

Пустыми окнами смотрел на дорогу дом Абросимовых, на огороде посверкивали выбитые стекла. Тимаш запихал в карман старого пиджака оброненный кем-то парабеллум и зашагал к своему дому, стараясь держаться тени от забора. Когда он поравнялся с домом Супроновича, услышал кашель, потом знакомый голос спросил:

— Лошадь-то мою отдал этим разбойникам?

— Побойся бога, Яков Лукич! — остановился старик. — Они меня и не спросили — погрузили своих раненых и повезли.

— Значит, сынок покойного Андрея Ивановича объявился? — сказал Супронович. Он сидел на пустом ящике из-под вина, рядом с входом в казино. — А мой Ленька с Бергером удрали?

— Как увидели партизан, так и нарезали… То есть отступили, Яков Лукич.

— Возьми лопату в сарае и похорони убиенных…

— Повешенных, Яков Лукич, — со вздохом поправил Тимаш.

— И не бойся, я никому не скажу… Не крещеный я, что ли?

Послышался далекий паровозный гудок, со стороны Шлемова прибывал в Андреевку эшелон. Тимаш прислонился к покосившейся калитке дома Супроновича и стал смотреть на темный бор. Сначала он увидел над деревьями чуть приметные вспышки искр из паровозной трубы, затем в приближающийся железный грохот ворвался не очень громкий взрыв, полыхнуло красное пламя, и на Андреевку обрушился мощный железный гул: паровоз сошел с рельсов. От нового взрыва осветился бор по обе стороны развороченного пути.

Еще через несколько минут новый мощный взрыв потряс землю — на этот раз гул и грохот пришли со стороны базы. В свете полыхнувшего зарева казалось, что водонапорная башня покачнулась. Тимаш невольно зажмурил глаза, дожидаясь, что она рухнет…

Но башня стояла на месте.

5

«Хейнкель» судорожно клюнул носом раз, другой, из правого мотора потянулась тоненькая струйка дыма. Она становилась все плотнее, темнее, в ней возникли огненные змейки. Протяжный, вибрирующий звук нарастал, невооруженным глазом было видно, как сотрясаются крылья, будто от нервной дрожи.

— Чья батарея подбила? — коротко спросил Дерюгин, не отрываясь от цейсовского бинокля.

— Батарея капитана Гвоздикова, товарищ полковник, — возбужденно ответил Костя Белобрысов. Он тоже наблюдал за подбитым бомбардировщиком в бинокль. — Сейчас упадет.

Но самолет не хотел падать. Он упрямо тащил за собой черный хвост. Вокруг белыми шапочками вспыхивали разрывы зенитных снарядов. Остальные «хейнкели», набирая высоту, уходили на запад, где полнеба заняли пышные кучевые облака. Бомбардировщики стремились нырнуть в огромное белое облако, чтобы стать недосягаемыми для зениток.

— Уйдет ведь на одном моторе! — сожалеючи произнес Григорий Елисеевич.

— У него и крыло загорелось, — сказал адъютант. — Не уйти ему, товарищ полковник. Сейчас скопытится!

От «хейнкеля» одна за другой отделились три точки.

— Я говорил! — воскликнул Белобрысов. — И до линии фронта не дотянули.

Яркими одуванчиками расцвели на голубом небе три парашюта. А бомбардировщик, истошно завывая, пошел вниз, брюхом коснулся острых вершин сосен, и через какое-то время там взметнулось невысокое пламя с черной окаемкой. Раздался глухой взрыв.

— Машину! — скомандовал Дерюгин.

В нем вдруг пробудился охотничий азарт, захотелось самому встретить на земле парашютистов. Адъютант помахал рукой шоферу, и из березняка резво, выкатила зеленая, с коричневыми разводами «эмка».

— Вперед! — скомандовал Дерюгин. — Успеть бы их встретить еще в воздухе.

— Эх, нам на «эмку» да еще бы крылья! — пошутил шофер — смешливый ефрейтор с медалью «За отвагу».

— Лесок проскочим, — заметил Белобрысов. — А там начинается пожня. Парашютисты в аккурат туда угодят. Ветру-то нет.

— Через лес напрямик есть дорога, — сказал шофер. — Только берегите головы: ох и покидает на колдобинах! Позавчера наши подбили «юнкерс», он упал на краю болотины, а летчики скрылись.

— Эти не скроются, — сказал Григорий Елисеевич.

— Тут до передовой напрямую семь километров. — Костя Белобрысов передал командиру полка с заднего сиденья автомат. — Диск полный, товарищ полковник… Не следовало бы вам сюда ехать! Мы и без вас их встретили бы. Мало ли что…

— Хорошо бы взять всех живыми, — сказал Дерюгин, пропустив слова Кости мимо ушей.

«Эмка», не сбавляя скорости, свернула с проселка на травянистую лесную дорогу, если можно было назвать дорогой чуть заметную колею от тележных колес. Колючие ветки молодых елок захлестали по дверцам машины, гулко грохнуло в днище, и все высоко подпрыгнули на сиденьях.

— Зараза, камень… — проворчал шофер. — Тут в траве ни хрена не видно.

Григорий Елисеевич даже отшатнулся от полуопущенного окна, когда «эмка» чуть ли не впритирку прошла рядом с толстенным сосновым стволом. Слышно было, как на крышу посыпались иголки и сучки.

— Ты точно знаешь, что мы выедем на пожню? — спросил Григорий Елисеевич.

— Другой дороги нет, товарищ полковник, только в объезд, — ответил шофер. — Но похоже, мы приедем прямехонько к Михаилу Ивановичу Топтыгину в гости.

Дерюгина иногда раздражал не в меру разговорчивый шофер — он всего две недели как сел за руль «эмки», но машину водил лихо. Вот если бы еще побольше жалел ее… Ишь гонит! Как только рессоры выдерживают… Григорий Елисеевич сам бы не смог себе объяснить, чего это он вздумал поехать к самолету. Сколько их уже сбили его зенитчики… Хотя парашютистов взять в плен было бы не худо…

Вот и вчера: генерал-лейтенант Балашов представил зенитчиков полковника Логинова к награде… А ведь тот «юнкерс» подбили зенитчики Дерюгина! Правда, приземлились они в расположении части полковника Логинова. А этот экипаж опускается на его, Дерюгина, территорию. Хотя адъютант и переживает, а риска тут нет никакого: пока парашютисты будут освобождаться от строп, они их и возьмут…

Григорий Елисеевич даже не понял, что произошло: послышался негромкий треск, «эмка» вдруг круто вильнула в сторону и с ходу ткнулась носом в огромную ель. Шофер навалился грудью на черный руль, все в трещинах стекло перед ним окрасилось яркой кровью.

— Засада! — крикнул Белобрысов, распахивая дверь и бесцеремонно выталкивая командира полка на землю.

Шофер неподвижно сидел в кабине, подбородком касаясь приборного щитка, на медаль его капала кровь.

— Не высовывайтесь из-за машины, они там, — Адъютант махнул рукой на молодой ельник.

И действительно, оттуда брызнула длинная автоматная очередь. На дверце, над головой Дерюгина, будто сами по себе возникли несколько круглых отверстий. «Неужели конец? — подумал он, сжимая автомат в руках. — И какого черта понесло меня?!»

Раздвинулись молодые елки, на поляну выскочили несколько человек в красноармейской форме, но с немецкими автоматами в руках.

— Немцы! Вот сволочи, переоделись в нашу форму, — шепнул Белобрысов и выпустил подряд несколько очередей.

Те сразу залегли. Адъютант повернул к полковнику сердитое лицо:

— Почему не стреляете?!

Только сейчас Дерюгин сообразил, что надо стрелять, и тоже дал длинную очередь по ельнику.

— Да не сейчас, а когда рыла свои высунут! — локтем толкнул его Костя.

Григорию Елисеевичу даже не пришло в голову на него обидеться. Так уж само собой получилось, что адъютант взял командование на себя…

За спиной совсем близко послышался треск кустов. Белобрысов обернулся: наставив автомат, на них смотрел человек в красноармейской форме.

— Рус, сдавайся! — крикнул он.

Рядом возник еще один верзила. Будто током ударило Дерюгина — он стремительно, волчком развернулся на месте и почувствовал, как бешено затрясся в его руках автомат. Тот, что кричал им, вдруг навзничь опрокинулся на ольховый куст, второй успел лишь передвинуть автомат на животе и, согнувшись пополам, сунулся лицом в траву.

В самый разгар стрельбы послышался треск моторов, из-за поворота один за другим выскочили несколько мотоциклистов. Увидав «эмку», затормозили. Молодой капитан с двумя орденами Красной Звезды плюхнулся рядом с Дерюгиным и зло бросил:

— Какого дьявола вас-то принесло сюда? — Он глянул на знаки различия и немного сбавил тон. — Зенитчики? Ваши, что ли, подбили бомбардировщик?

— Хотели экипаж взять… и вдруг эти… — кивнул Дерюгин на убитых немцев. — Моего шофера наповал.

— И вас могли бы… в плен взять, — опять сердито заговорил капитан. — Разведчики… Они уже не раз на нашу сторону наведываются! Ваше дело, товарищ полковник, побольше фрицев сбивать, а уж парашютистов ловить мы сами будем.

— Стараемся, — неловко улыбнулся Дерюгин. Адъютант отчитал его, теперь этот…

Прибывшие с капитаном красноармейцы рассыпались по кустам. Немцы поспешно отступали, стрельба все отдалялась. Неподалеку от разбитой «эмки» завалился набок зеленый мотоцикл с коляской. Водитель в танкистском шлеме, подвернув ногу, неподвижно лежал на прелых листьях, пересыпанных сухими сосновыми иголками.

— Спасибо, капитан, — поблагодарил Григорий Елисеевич. — Не вы, нам бы туго тут пришлось…

Капитан пристально всматривался в командира полка.

— Товарищ полковник, да вы ранены!

Дерюгин машинально дотронулся до шеи и взглянул на ладонь. Она вся была в крови. Он повернул голову в одну, потом в другую сторону и почувствовал резкую боль возле уха.

— Надо же, я и не заметил, — растерянно сказал он.

Стрельба прекратилась, и скоро на дороге показались бойцы, вернулся и Костя. Он бросился к полковнику:

— Когда это вас?

Один из бойцов протянул ему пакет с бинтом. Костя дернул за бечевку, сорвал вощеную бумагу.

— Слава богу, рана пустяковая, — бодро говорил он. — Кожу чуть ниже уха содрало. Царапина.

— Лейтенант, захватите с собой немецкий автомат, — распорядился Дерюгин, когда тот перевязал его. — Надо же и нам какой-нибудь трофей привезти.

То, что Белобрысов небрежно назвал его ранение царапиной, Григорию Елисеевичу не понравилось: как-никак ранение получено в открытом бою.

1

Маленький городок весь утопал в зелени. Кузнецов в сером пиджаке, перепоясанном ремнем с орластой бляхой, и с повязкой полицая на рукаве шел позади рослого эсэсовца, оставлявшего за собой запах крепкого одеколона. Весело насвистывая популярный мотивчик, тот широко шагал по дощатому подрагивающему тротуару. Под мышкой у него в бумажном пакете, перевязанном шпагатом, угадывались бутылки. Хромовые сапоги блестели, тяжелый пистолет оттягивал желтый кожаный ремень с портупеей, высокая фуражка с серебряной кокардой была лихо сдвинута на затылок.

Был теплый летний вечер. Пахло липами, в садах за оградой млели яблони со спрятавшимися в листве крепкими зелеными плодами. Прохожих было мало. Иногда покажется впереди женщина с ведром, но, заметив эсэсовца, поспешно перейдет на другую сторону, норовя поскорее скрыться в воротах. Один раз проехали на зеленом мотоцикле с коляской полевые жандармы в касках с рожками, металлические ошейники на груди, как у породистых собак. В коляске сидел мужчина с грязным бинтом на голове.

Иван Васильевич проводил мотоцикл взглядом.

Эсэсовец свернул к деревянному дому с резными наличниками и высокой трубой, привычно потянул за веревку, поднимая щеколду калитки. Вот он поднялся на крыльцо, надвинул на лоб фуражку, костяшками пальцев негромко постучал в дверь. На пороге появилась молодая черноволосая женщина в нарядном атласном платье и в лакированных туфлях. Эсэсовец скрылся в коридоре. Звонко щелкнула задвижка.

Иван Васильевич продолжал путь мимо дома дальше, навстречу ему, шлепая босыми ногами по белым вытершимся доскам настила, бежал мальчишка в синей майке поверх коротких, вздутых на коленках штанов. Он хотел было соскочить с тротуара на булыжную мостовую, уступая дорогу, но «полицай» ловко ухватил его за подол майки.

— Пусти, дяденька, я к мамке… — заскулил мальчишка.

— Хочешь галету? — спросил Кузнецов, озираясь по сторонам, но близко никого не было. — Кто в этом доме живет?

— Маруська Бубенцова, — протянул мальчишка, ощупывая глазами его карманы. — Она в этом… казино официанткой работает… Правда, галету дашь?

— Даже две, — пообещал Иван Васильевич. — А кто еще в доме?

— Одна Маруська. Матка ейная ушла жить к знакомым…

— Всех тут знаешь? Как звать-то тебя?

— Вадик…

— Вадик? Надо же… Что ж Маруська Бубенцова так-таки одна живет в таком большом доме?

— Вечером тут патефон играет, тетки с фрицами, то есть с вашими офицерами, танцуют. Вон видите, скворечник на сарае весь в дырках? Дак это офицеры из наганов палили.

— И каждый вечер гуляют?

— Не-е, больше в субботу и воскресенье.

— Ну беги к своей мамке, Вадик. — Иван Васильевич протянул ему две немецкие галеты.

…Дождавшись темноты, Кузнецов легко перемахнул невысокий, забор — он уже знал, что собаки во дворе нет, — обошел дом кругом. По огороду можно было выйти к пожарному депо. Судя по всему там никто не дежурил — дверь на замке. От пожарки мостовая вела на окраину городка, где смутно темнела громада элеватора. Вернувшись к дому, Иван Васильевич тронул ручку двери — как он и ожидал, она была изнутри закрыта. Тусклый свет керосиновой лампы пробирался лишь в одно занавешенное окошко. В узкую щель Кузнецов разглядел большую комнату, оклеенную зелеными обоями, патефон на тумбочке, стол с бутылками и открытыми консервными банками. На спинке стула небрежно был брошен черный мундир с портупеей. Виднелась белая полуоткрытая дверь в другую комнату.

Вскоре свет погас, и весь дом погрузился в тишину. Иван Васильевич, присев на штабель досок, задумался. В дом ему без шума, пожалуй, не пробраться. Все окна на задвижках, даже форточки плотно закрыты. Разве что через печную трубу?..

Еще позавчера он был в партизанском отряде… После ликвидации немецкой базы в Андреевке отряду было приказано немедленно оставить эту местность и идти на соединение с отрядом, действующим в другом районе. Этот переход потребует немало времени, а Кузнецову нужно было срочно возвращаться на Большую землю.

С провалом операции по взрыву особняка явки были утрачены, и он решил действовать самостоятельно.

В районном городке, близ которого базировался полк «юнкерсов», Кузнецов находился всего несколько часов. Семенюк подробно рассказал ему про охрану аэродрома, близ которого находился склад с горючим, который они так и не успели взорвать. И вот Иван Васильевич готовился осуществить свой тщательно продуманный план. Но для этого ему необходимы были эсэсовская форма и надежные документы, с которыми он мог бы проникнуть на аэродром, ну а там как повезет…

Громко топая, он поднялся на крыльцо и решительно забарабанил кулаками в дверь.

— Какого черта? — послышался недовольный голос. Иван Васильевич представил себе, как эсэсовец впотьмах натягивает на себя мундир. Интересно, оружие взял?

— Господин офицер, вас срочно вызывают в комендатуру. Убит бургомистр! — отрывисто пролаял по-немецки Кузнецов и весь сжался в комок, приготовившись к встрече.

— Это ты, Вилли? — Шаги за дверью приблизились. Дверь распахнулась, и в черном проеме показался высокий босой эсэсовец в накинутом наспех мундире.

— Кто убит, Вилли? — Он пристально вглядывался в Кузнецова. — Мой бог, это не Вилли!

— На том свете разберешься, — пробормотал Кузнецов.

Удар отработан, и смерть должна быть мгновенной. Приняв в объятия навалившееся на него тяжелое тело, опустил его на крыльцо, стащил мундир и встретился взглядом с молодой женщиной, стоявшей в длинной ночной сорочке на том самом месте, где только что стоял эсэсовец.

— Ни звука! — шепотом предупредил Иван Васильевич.

Он втащил убитого в коридор.

— Туда ему, мерзавцу, и дорога… — спокойно сказала женщина. В сумраке трудно было разглядеть ее лицо.

— Надо бы и тебя, сучку… — вырвалось у Кузнецова. — Эх ты, Маруся Бубенцова! Да как же ты в глаза-то посмотришь людям, когда этих гадов попрут из России?

— А нечего было их пускать сюда, — не смущаясь ответила та. — Сами ушли, а теперь нас стыдите? А где они, наши парни? Нет их… — Она повернулась и ушла в спальню.

Он сбросил с себя верхнюю одежду и переоделся в черный мундир. Когда послышался за окном шум мотора, а по окнам мазнул свет автомобильных фар, в одном сапоге вскочил со стула и выглянул на улицу. Легковая машина проехала мимо. Задние фонари у нее не горели.

Кузнецов облегченно вздохнул, натянул другой сапог. Вечером, когда он шел вслед за эсэсовцем, то прикидывал, не будут ли жать его сапоги. И вот оказались в самый раз. И форма вроде сидит нормально. Лунный свет высветил на столе хлеб, закуску. Только сейчас Иван Васильевич почувствовал, что зверски хочет есть. Ведь с самого утра крошки во рту не было. Он уселся за стол, пододвинул к себе банку с сардинами, но аппетит вдруг пропал, когда вспомнил, что убитый им фашист, может, тыкал вилкой в эту самую банку.

Он резко встал из-за стола, чуть не опрокинув стул. Хозяйка в темном платье появилась на пороге. Она смотрела на него темными провалами глазниц, правая рука ее теребила ворот, будто ей было душно.

— Бери и меня с собой. Не пропадать же мне тут совсем…

Кузнецов подошел к ней и долгую минуту пристально смотрел на женщину.

На высокой белой шее темнела ямка, как раз на том самом месте, где сходятся ключицы. Обычно в подобной ситуации любая женщина потеряла бы голову, а она — нет. Держится на удивление смело.

— Ты еще можешь изменить свою жизнь, Маруся Бубенцова, — медленно обронил он. — И думаю, многое тебе простится, если ты поможешь нам.

— Кому вам-то? Я даже не знаю, как тебя звать.

— Этого и не надо… А помощь от тебя вот какая может потребоваться: живи, как жила… — Он перешел на немецкий: — Их язык-то знаешь?

— Знаю, — быстро ответила она. — Я до войны училась в институте иностранных языков. Могу и по-английски.

— Хорошо, — кивнул Кузнецов. — Слушай в казино, о чем болтают офицеры, и мотай на… — Он усмехнулся: — Неудачное сравнение… В общем, все важное, что касается их секретов, передвижений, запоминай.

— И кому это нужно?

— Родине, Маруся, Родине, — сказал Иван Васильевич. — Ты ведь не веришь, что они пришли сюда навечно?

— Я их ненавижу, — вырвалось у нее. — Моя подруга попала в дом терпимости. — Она блеснула на него глазами. — Думаешь, это лучше? Ни одной смазливой девушки не пропустят мимо… Я ведь не сразу стала такой: пряталась на хуторах, лицо сажей мазала, да что говорить! Куда от них скроешься? Нашли… Ну а потом было уже на все наплевать. Так и живу: день да ночь — сутки прочь.

— Стыдно, — резко сказал Кузнецов. — Люди гибнут, у вас на площади комсомолку повесили, а ты говоришь «наплевать». Конечно, спать с их офицерами безопаснее!

— Так что, может, лучше повеситься? — с вызовом спросила она.

— Глупости, — оборвал Кузнецов. — Слушай меня внимательно, к тебе придет человек и назовет пароль. — Он дважды тихо повторил пароль. — Ему все и расскажешь, что узнаешь от офицеров. Ну а выдашь…

Она поспешно сделала протестующий жест рукой.

— Выдашь — тогда не взыщи, Маруся Бубенцова, — жестко закончил он. — Не взыщи.

Она проводила его до двери, брезгливо перешагнула через полуголого эсэсовца.

— А этим-то что сказать?

— То и скажи, что было, — ответил он. — Только обрисуй меня по-другому: мол, маленький, чернявый, грозился, мол, и тебя убить, да на тебя… заразу пулю пожалел.

— В комендатуру идти?

— Как рассветет, так и ступай, — сказал он.

— Жаль, поздненько ты явился, — тяжело вздохнула она. — Может, и по-другому все было бы со мной… Ну да узнают они еще, кобели проклятые, Маруську Бубенцову!

Глаза ее лихорадочно блестели в темноте.

2

Не успел экипаж Гельмута занять свои места, как на крыло «юнкерса» взобрался гауптштурмфюрер СС, лицо раздраженное, кобура расстегнута, красноватая рукоятка парабеллума зловеще блестит на солнце. Эсэсовец забарабанил рукой в плексигласовый фонарь. Он изрыгал ругательства, весь кипя от злости.

— Какого черта? — буркнул Гельмут, отбрасывая назад фонарь.

— Партизан ищет, — заметил штурман Шервуд. — От этих эсэсовцев скоро будет некуда деться!

— В чем дело, гауптштурмфюрер? — сдерживая раздражение, осведомился Гельмут.

С эсэсовцами лучше поосторожнее. Неделю назад так же перед самым вылетом запретили подниматься в воздух экипажу майора Хальштейна. Перевернули вверх дном весь самолет, нашли эбонитовую коробку со взрывчаткой. В другой раз заставили техников снять крупные фугасные бомбы — оказалось, что половина была с испорченными взрывателями. Бомбы делали на подземном заводе военнопленные.

— Вы знаете, что ваши бомбы не взорвались?! — орал эсэсовец. — Вы летите в тыл врага, жжете бензин, а ваши бомбы не взрываются!

— Гауптштурмфюрер, мы бомбы не делаем, мы их сбрасываем на стратегические объекты, — счел нужным возразить Гельмут Бохов.

— У нас есть сведения, — заявил эсэсовец, нависнув над штурманом, — что ваш бомбовый груз — это балласт.

— Потолкуем после возвращения, — сказал Гельмут, потянувшись к фонарю, — диспетчер уже показывал флажком, что вылет разрешен, — но эсэсовец перехватил его руку, решительно протиснулся в кабину.

— В таком случае я лечу с вами! — прокричал он в ухо Гельмуту сквозь рев взлетающих один за другим «юнкерсов».

«Черт с тобой, лети!» — подумал летчик, готовясь тронуться с места. — Узнаешь, почем фунт лиха, в парадном своем френче…»

Вырулив на взлетную полосу, Гельмут дал газ, и «юнкерс» послушно побежал по широкой, чуть влажной дорожке. Гауптштурмфюрер устраивался за спиной.

«Скоро, голубчик, тебя дрожь проберет…» — ядовито думал Гельмут, отрывая тяжелую машину от земли.

— Шервуд, запроси по рации о гауптштурмфюрере…

В следующее мгновение послышались хлопки выстрелов, чья-то рука сорвала с него шлем, цветной проводок мазнул по подбородку.

— Спокойно, — услышал он голос и, скосив глаза, увидел направленный на него парабеллум.

Людвиг Шервуд, ткнувшись лицом в рацию, не двигался. По разбитой шкале стекала кровь.

— Сядешь на ближайший советский аэродром, — приказал незнакомец. — И не вздумай валять дурака!

Гельмут ничего не понимал. На него нашло какое-то странное отупение, невольно он посмотрел на рукоятку бомболюка. Гауптштурмфюрер перехватил его взгляд, сбросил штурмана в проход, а сам занял его место и вытащил из кобуры Гельмута браунинг. Все это время пилот совершал бессмысленные, все увеличивающиеся круги.

— Ищите аэродром, — приказал эсэсовец. Гельмуту почудилось, что на его загорелом лице промелькнула усмешка. — Надеюсь, бензина хватит?

Что мог в данной ситуации предпринять пилот? Руки заняты штурвалом, ноги на рычагах управления. Ни в одной инструкции не предусмотрен этот дикий случай. Гельмут вспомнил, что видел незадолго до вылета высокого эсэсовца на аэродроме, тот разговаривал у ангара с механиком. Эсэсовцы не так уж редко заявлялись на полевой аэродром, встречая или провожая берлинское начальство. Неподалеку военнопленные строили какой-то важный военный объект, и высокие чины из столицы третьего рейха часто прилетали сюда. Иные на персональных самолетах, другие пользовались «юнкерсами» полковника Вилли Бломберга. Экипаж, который доставлял гостей в Берлин, всегда радовался такому случаю. Вместо опасного полета в тыл врага, где стреляют зенитки и шныряют советские истребители, налегке прошвырнуться в столицу! Некоторые влиятельные чины выхлопатывали для счастливчиков краткосрочные отпуска, Гельмут два раза летал по заданию в Берлин, правда, отпуска ему никто не дал, но ящик шнапса на его эскадрилью пожертвовали.

На аэродроме эсэсовцы повсюду совали свой нос: наблюдали за техниками, следили за перекачкой горючего из бензозаправщиков, даже заглядывали в кабины самолетов. Поэтому мало кто обратил внимание на высокого загорелого эсэсовца, о чем-то беседующего с механиком.

Как ни был потрясен всем происшедшим Гельмут, он начал соображать, что пробравшийся на его «юнкерс» вовсе не эсэсовец, скорее всего — русский шпион. Иначе с какой стати он убил бы штурмана? Да и стрелок-радист наверняка застрелен. Это его парашют надел на себя эсэсовец — Гельмут узнал по ранцу с медной пряжкой. У всех членов экипажа были парашюты с алюминиевыми пряжками на белых ремнях, а у нового стрелка-радиста — с медными.

Все это мелькнуло в голове и тут же улетучилось, на смену растерянности пришел гнев: нужно что то срочно предпринять! Как бы ни размахивал перед его носом пистолетом этот «эсэсовец», без пилота он пропал. Погибнет Гельмут — крышка и этому русскому шпиону…

— Я не сяду на ваш аэродром, — сказал Гельмут.

Он пристально вглядывался в расстилающийся внизу пейзаж: пока он летел над своей территорией. Внизу по дороге двигалась к передовой техника, подымались желтые облачка пыли. Внезапно «юнкерс» вздрогнул и даже немного задрал нос: русский освободил бомболюк. Вдоль дороги взметнулись черные кусты разрывов, вверх рванулся длинный огненный язык — видимо, бомба попала в грузовик со взрывчаткой…

Гельмут прикусил губу и покосился на русского. Тот крепко сжал его за плечи, тонкие губы тронула чуть заметная усмешка.

— Ты понял приказ?

— Стреляйте, — сказал Гельмут, чувствуя, как пальцы окаменели на штурвале, а веко самопроизвольно задергалось.

— Подумай, Гельмут Бохов, — прищурился русский… — Самолет я и без тебя посажу…

Гельмут услышал, вернее, ощутил, как забухало сердце. Откуда он знает его?

— У тебя еще минута, — спокойно сказал русский. Краем глаза Гельмут видел, как напрягся его палец на спусковом крючке. Гнев и отчаяние душили его, но русский был непробиваем. Неужели он правда сможет посадить самолет?..

— Двадцать секунд…

И Гельмут, втянув голову в плечи, взял нужный курс.

— Вот ты, Гельмут Бохов, и сделал свой выбор, — заговорил русский.

— Вы знаете меня? Откуда?

— Об этом мы еще потолкуем…

«Наверное, техник назвал мою фамилию, — размышлял Гельмут. — Я этого… первый раз в жизни вижу!»

Русский добродушно похлопал его по плечу:

— Не забивайте себе голову пустяками. Лучше думайте о том, как нам лучше приземлиться. Пожалуй, когда будем над аэродромом, покачайте крыльями.

— Если бы я отказался… — начал было Гельмут.

— Я пристрелил бы тебя, — ответил русский. — А самолет с трудом бы, но сумел посадить… — Он улыбнулся, отчего суровое лицо его сразу помолодело. — Чему только на войне, обер-лейтенант, не научишься!

— Капитан… — сказал Гельмут и про себя горько усмехнулся: даже знаки отличия не успел пришить… Какой он теперь капитан? Самый обыкновенный военнопленный! В газетах писали, что коммунисты без суда расстреливают немецких летчиков, а местное население принимает парашютистов на острые вилы и косы…

Ко всему был готов Гельмут Бохов, даже к смерти, но только не к тому, что произошло. Как-то брат Бруно вроде бы в шутку заметил, что Гельмут тугодум… Постеснялся обозвать его кретином. А он и есть кретин несчастный… Летел как раз над дорогой! Тупое равнодушие овладело Гельмутом — будь, что будет… Он слышал, что военнопленные, работавшие на аэродромах, угоняли немецкие самолеты, но про такое, что случилось с ним, ни от кого не слышал. Да и услышь — не поверил бы!..

Вот и отметил он свое повышение!

В полку всем было известно, что он, Гельмут, на горящем «юнкерсе» совершил «мертвую петлю». Об этом сообщили из командного пункта пехотного полка. Гельмута поздравляли. Он получил звание капитана, новый «юнкерс» и совсем молодого стрелка-радиста взамен погибшего Франца. Вечером договорились в казино отметить его повышение. Обещал сам командир полка Бломберг присутствовать. Впрочем, Гельмут скупердяем никогда не был, да и при их опасной фронтовой жизни беречь деньги глупо. Когда советская зенитка зажгла над русским городом «юнкерс» обер-лейтенанта Красса — он даже не смог выброситься с парашютом, — они нашли под матрасом его койки перевязанный резинкой бумажник с крупной суммой марок. Всем стало как-то неудобно. Деньги переслали его родителям, но каждый в душе осудил бедного Красса за накопительство. Копил, копил, отказывал себе во многих радостях жизни, боялся лишнюю рюмку выпить — и вот печальный конец для летчика люфтваффе. Хотя конец его, Гельмута, может оказаться еще печальней…

Под ними открылось продолговатое зеленое поле. Сверху не было видно самолетов, но русский, внимательно смотревший вниз, велел разворачиваться и садиться. Гельмут несколько раз качнул крыльями. На поле выскочили крошечные фигурки, у самого края поля остановилась легковая машина. Гельмут выпустил шасси и выдвинул подзакрылки, — не оставалось никакого сомнения, что это тщательно замаскированный аэродром. Зенитки так и не выпустили ни одного снаряда по ним. Эскадрилья Гельмута не раз пролетала над этим полем, не подозревая, что здесь военный аэродром.

Самолет, гася скорость, затрясся по летному полю. Русский сорвал с себя фуражку, швырнул под ноги; черты лица его стали мягче, на губах заиграла улыбка.

— Красиво-то как кругом и тихо, капитан, а? — произнес русский.

3

Они прогуливались по узкой тропинке вдоль небольшой речки. За их спинами утопал в зелени поселок. У забора одноэтажного дома чернела «эмка». Был теплый вечер, ядреный месяц медленно выкатывался из-за леса. Иван Васильевич Кузнецов и генерал-майор Геннадий Андреевич Греков, оба в штатском, приближались к кромке леса, где речка делала плавный поворот. Пышные кусты спускались к берегу, посередине вода багрово отсвечивала: наступал закат.

— Отчаянный ты человек, Иван! — говорил Геннадий Андреевич. — Немцы могли схватить тебя на аэродроме, подумаешь, надел форму эсэсовца! У них охрана военных объектов хорошо поставлена, сам знаешь.

— Я ведь сначала разведал, что у них на аэродроме работают советские военнопленные. Сказал охраннику, что двое сбежали из лагеря, мне, мол, необходимо проверить, не спрятался ли кто-нибудь из них в самолете…

— Знаешь, что начальник разведшколы Шилов написал в твоей характеристике? — улыбнулся Греков. — «Храбр, обладает великолепной реакцией, находчив в самых труднейших ситуациях, можно использовать на оперативной работе».

— Умный мужик Шилов, — заметил Иван Васильевич. — Я ему овчарку выдрессировал, хоть в цирке показывай. Где он сейчас?

— Генерал Шилов погиб, — помрачнев, ответил Геннадий Андреевич. Продолговатое лицо его какое-то время было хмурым, глаза отрешенно смотрели мимо собеседника. — У нас перед войной модной стала пословица «Лес рубят — щепки летят». Мне она не нравится… Кто — лес, кто — щепки? Можно этак и весь лес на щепки перевести. Лес — наша гордость, которому цены нет…

— Я не силен в пословицах, — осторожно заметил Иван Васильевич. — Моя бывшая теща знает их тьму!

— Да-а, тебя же, голубчика, тоже помурыжили, когда ты вернулся из окружения… Обжегшись на молоке, дуют на воду!

— Ко мне это не относится.

— Передо мной-то не лукавь… Помнишь, с каким лицом пришел ко мне в кабинет? Пошлите на фронт, хоть к черту на кулички, только перестаньте заставлять меня бумажки в кабинете писать…

— Я вот о чем подумал… — сказал Кузнецов. — Когда ты в тылу врага, многое зависит в твоей жизни от случая… У аэродрома я увидел летчика, похожего на Карнакова. Еще в Москве я все про этого типа выяснил: им наша разведка всерьез занялась! Знал его лично. Сопоставив факты, пришел к выводу, что летчик, возможно, сын Карнакова… Ну а дальше стал тщательно разрабатывать план захвата его самолета. Не какого-нибудь другого, а именно его, Гельмута… Случайная встреча, а во что все это потом вылилось? И еще неизвестно, чем все это кончится…

— О чем это ты? — сбоку посмотрел на него Греков.

— Есть тут у меня одна идейка… — туманно ответил Иван Васильевич.

— Опять что-то задумал… — покачал головой генерал-майор. — Сколько мы уже отчаянных голов потеряли… Случай, конечно, в работе разведчика занимает не последнее место, но все-таки лучше придерживаться разработанного в Центре плана.

Они повернули в пошли обратно к дому, где под яблонями был накрыт стол с самоваром. Усевшись на плетеные стулья, налили в чашки крепкого, душистого чая, взяли по бутерброду с маслом и колбасой. Из самоварной трубы тянул дымок, комары подлетали к ней и, опалив жаром крылья, ошалело шарахались в стороны.

— А вот другой пример из моей практики, — заговорил Кузнецов. — План был тщательно разработан, одобрен Центром, кажется, все было предусмотрено, я говорю о последнем моем задании… И опять в мою жизнь вмешался Господин Случай! В группе подпольщиков оказался предатель! Если бы не он, особняк в Грачах с офицерьем и парочкой гитлеровских генералов взлетел бы на воздух… Кстати, я подпольщиков предупредил, надеюсь, они прикончили гада!

— Говорю же, что тебе везет, — сказал Греков. — Не обнаружь эсэсовцы человека под кроватью, разве ты бы успел переодеться на чердаке? И тем более, выбраться из оцепленного фашистами дома?.. Ладно, ладно, не стриги бровями! Безусловно, ты проявил железное присутствие духа, волю, находчивость… Хотел тебе завтра сообщить, — приказ на подписи у начальника, — тебе присвоено звание майора, и ты представлен к награде. — Геннадий Андреевич поднялся со стула и пожал руку Кузнецову.

— Спасибо… — ошарашенно произнес Иван Васильевич.

— Тебе спасибо, Иван, за работу… Кстати, как ты думаешь, сможем мы привлечь к работе твоего крестника — Гельмута Бохова?

— Вряд ли, — ответил Кузнецов. — Он типичный солдафон, в него с детства вбито преклонение перед фюрером, верность фатерланду, но главное — нет в нем гибкости, артистизма, чтобы стать разведчиком…

— Как заговорил! — рассмеялся генерал-майор. — Разведчик-романтик… Давай не тяни кота за хвост. Что у тебя за идея?

— Тогда все по порядку, — улыбнулся Иван Васильевич. — Про Карнакова — отца Гельмута — я тебе рассказывал. Где он сейчас, Карнаков-Шмелев, летчик не знает, известно лишь то, что Карнаков, естественно под новой фамилией, действует на нашей территории. Птица он важная, ему присвоено офицерское звание, награжден Железным крестом… Гельмут-то не знает, а вот второй его сынок — сотрудник абвера Бруно — все знает. Может, заняться мне этой семейкой, а, Геннадий Андреевич? От младшего брата — к старшему, а от старшего — к отцу? Да что отец! Бруно Бохов был бы для нас в тысячу раз ценнее…

— Красивая получается цепочка! — покачал головой Греков. — Фантазер ты, Иван! — Он погасил улыбку. — Но только все это красиво на словах… Я не вижу, за что тут можно было бы зацепиться. Бруно — разведчик, и вряд ли с ним следует вступать в контакт, хотя это и очень заманчиво…

— Не хитри, Геннадий Андреевич! — рассмеялся Кузнецов. — По глазам вижу: моя идея тебе нравится.

— Черт с ним, с папашей Карнаковым! — сказал Греков. — Его мы будем искать. Если бы действительно прощупать Бруно!.. Но это такой риск, Иван! Вряд ли тут поможет тебе твой хваленый Господин Случай.

4

Из Спасских ворот изредка выезжали черные лимузины, высоко над головами серыми чудовищами застыли в ясном небе аэростаты. На площади не заметно следов бомбежек, а министр пропаганды Геббельс вещал по радио, что тут камня на камне не оставлено…

Гельмут долго смотрел на храм Василия Блаженного.

— Я побывал во многих странах, — сказал он. — Но этот хорош… Когда его построили?

— В середине шестнадцатого века, — ответил Кузнецов. — Вот шутки истории! По престольной Москве в это время шатался юродивый дурачок Василий, после смерти церковники причислили его к лику святых и вот этого красавца… — Иван Васильевич кивнул на многоглавый собор, — стали называть храмом Василия Блаженного!

Гельмут почти не знал истории России, вот Бруно — другое дело. Старший брат интересовался всем, что связано с этой страной. В составе промышленной делегации он незадолго до войны побывал здесь, привез много книг по истории и архитектуре Москвы.

— Я дам почитать вам книжку об истории России, — вдруг сказал Кузнецов.

— Зачем? — пожал плечами Гельмут. — Меня ваша история не интересует. Я историю своей-то страны и то плохо знаю.

— Вашу историю Гитлер с Геббельсом всю переиначили, — заметил Иван Васильевич. — Точнее, фальсифицировали под свою идеологию: «Германия превыше всего…»

Гельмут промолчал. Скоро неделя, как продолжается эта странная жизнь военнопленного летчика в Москве. Советский разведчик расспрашивает его о жизни, родителях, копается в его детских годах… А заканчивается беседа всегда расспросами о Бруно, о его наклонностях, привычках, характере. И делает все это русский без особенного нажима, но не нравятся эти разговоры Гельмуту. Лучше бы отправили в лагерь военнопленных… Зачем разведчик привез его сюда, показывает исторические места, с увлечением рассказывает про памятники старины? Хочет пробудить в нем интерес к позабытой родине? Напрасный труд, Гельмут считает своей родиной Германию. И хотя такая почти свободная жизнь была несравненно лучше, чем в лагере, на душе у Гельмута было тревожно. Он понимал: русскому что-то от него нужно.

В общем-то все, что касалось лично его, Гельмут рассказал. Про военный аэродром, на котором так ловко проник в его «юнкерс» Кузнецов, тот и сам все знал, фамилии командира полка и летчиков Гельмут назвал — в этом он не видел предательства. Больше никаких военных секретов он не знал. Понятно, что русского разведчика интересует его брат — Бруно, да тот и не скрывал этого. Особенно заинтересовался тем обстоятельством, что Бруно любит русскую историю, поэзию, литературу. Наверно, поэтому и его, Гельмута, провез по памятным местам?..

На этот раз Иван Васильевич привез летчика на свою подмосковную квартиру, причем без всякой охраны. В доме, по-видимому, проживали две семьи, входы были отдельные. У Кузнецова — комната и кухня с газовой плитой. Мебель только самая необходимая, на тонконогой этажерке десятка два книг, в основном поэзия. Земля под перекладиной вытоптана — наверное, хозяин каждое утро занимается физкультурой.

В окно заглядывал неяркий солнечный луч, он высветил на обоях незатейливый цветок на тонкой ножке, перебрал корешки книг на фанерной этажерке с узкой высокой вазой, в которой зазолотилась камышовая метелка. Гельмут сидел на стуле в комнате и задумчиво смотрел в окно, выходившее в тенистый сад. Кузнецов что-то готовил на кухне, слышен был треск шипящего сала, от примуса припахивало керосином.

Иван Васильевич готовил яичницу с салом, нарезал черствого ржаного хлеба. И хозяин, и гость были в гражданских костюмах, оба рослые, светловолосые. Разведчик шире в плечах, улыбка часто раздвигала его твердые, резко очерченные губы. Гельмут, напротив, был мрачен, лоб перечеркнула косая складка, губы сжаты.

Русский, наверное, привез его сюда неспроста: пора Гельмуту возвращаться в лагерь. Обижаться на Кузнецова было бы грех: обращался он с пленным хорошо. Опять вспомнились речи доктора Геббельса, немецкие газеты трубили о зверствах варваров русских над военнопленными, но когда Кузнецов привел Гельмута в кинотеатр хроники и пилот люфтваффе своими глазами увидел на экране документальные кадры разрушенных «юнкерсами» мирных городов и сел, горы трупов стариков, женщин и детей, десятки повешенных на площадях, впервые он глубоко усомнился в правдивости фашистской пропаганды.

— Вы знали про зверства эсэсовцев на оккупированных территориях? — спросил его Кузнецов, когда они вышли из кинотеатра.

— Нам показывают совсем другую кинохронику, — ответил Гельмут. — Русские встречают своих освободителей хлебом-солью. Солдаты вермахта держат на руках русских детей, а ваши женщины преподносят им цветы.

— Театр… — поморщился Иван Васильевич. — Советские люди ненавидят фашистов, борются с ними не на жизнь, а на смерть… Считайте, Гельмут, что вам повезло, вы выбыли из этой грязной, человеконенавистнической войны, которую ведут ваши соотечественники.

— Все равно благодарности я к вам не испытываю, — кисло усмехнулся тогда Гельмут.

Сумерки вползли в комнату, за окном галдели галки, почему-то они на ночь прилетали в сад. Кузнецов водрузил на окно светомаскировочный фанерный щит, включил электричество, из-под зеленоватого шелкового абажура заструился мягкий свет, сразу придавший этой в общем-то не обжитой комнате уютный вид.

— Садитесь, Гельмут! — пригласил Иван Васильевич.

— Моей идиллической жизни пришел конец? — усмехнулся тот.

— У нас еще уйма времени, — бросив взгляд на часы, сказал майор, — Всему когда-нибудь в нашем мире приходит конец…

Стоило бы было попытаться вот сейчас напасть на русского разведчика и убежать, но по тому, как тот вел себя, явно ничего не опасаясь, Гельмут сообразил, что, наверное, дом под наблюдением впрочем, и сам русский был не из трусливого десятка. Такой бы не дал застигнуть себя врасплох, хотя кобура у него всегда застегнута. А какой он в деле, Гельмут на своей шкуре убедился…

— Если вы хотите мне предложить работать на вас против Германии, я сразу вам отвечу: этого никогда не будет, — твердо проговорил Гельмут. — Я военный летчик и шпионом становиться не собираюсь.

— Вы недооцениваете профессию разведчика, — усмехнулся Кузнецов. — Думаете, дело только в вашем желании? Дали согласие — и вы разведчик? Я буду откровенен с вами: вы не годитесь для разведки. Ни по характеру, ни по складу ума — в этом я убедился, проведя в вашем обществе неделю. Вы даже не поняли, что фашизм, которому вы верой и правдой служили, — самое отвратительное порождение двадцатого века! Когда-нибудь, Гельмут, вам будет стыдно, что вы верили Гитлеру, этому вселенскому убийце и маньяку! Вы многого еще не знаете, а если я расскажу о зверствах фашистов, вы мне не поверите. Фашистская пропаганда с тысяча девятьсот тридцать третьего года вдалбливала в головы таких, как вы, расистскую ересь об исключительности арийской нации, о праве немцев на мировое господство. Вам будет стыдно, что вы когда-то верили в это… Запомните мои слова, Гельмут.

— Что же вам тогда от меня нужно? Или не от меня? Но Бруно тоже никогда не предаст Германию, — кривя губы в усмешке, сказал Гельмут.

— Речь идет не о предательстве Германии, а наоборот — о ее спасении. Вы же сами мне как-то сказали, что Бруно понимал бесперспективность войны с Россией.

— Я вам ничем не смогу помочь, если бы даже захотел, — помолчав, заговорил Гельмут.

— Вы напишите Бруно письмо обо всем, что произошло с вами… Не сейчас, позже. И дайте мне какую-нибудь вещицу, которую он сразу бы признал вашей.

Гельмут, не глядя на Кузнецова, принялся за яичницу с салом.

— В лагере для военнопленных так кормить не будут, — усмехнулся он.

— Ваши вообще почти не кормят русских военнопленных, — жестко сказал Иван Васильевич. — И обращаются с ними, как с собаками… Пожалуй, хуже!

Это Гельмут знал, — на аэродром для строительства ангаров и расчистки летного поля пригоняли изможденных, оборванных людей в форме советских солдат. Тех, кто не мог работать, охранники на месте пристреливали. Сами же военнопленные зарывали трупы за ангарами в березняке. Гельмут помнит их серые лица с провалившимися глазами. Трое из группы совершили побег, но были схвачены неподалеку от аэродрома. Прибывшие эсэсовцы всю партию увезли на машинах, а потом в лагере расстреляли.

— Мы соблюдаем международные нормы о положении в лагерях военнопленных, — будто прочитав его мысли, сказал разведчик. — И потом, вы владеете русским языком — будете переводчиком.

Странно, но Гельмут не испытывал такой уж лютой ненависти к этому человеку, так неожиданно перевернувшему всю его жизнь. Вот тогда в самолете, когда вместо штурмана увидел его в кабине с парабеллумом в руках, он готов был убить. Но не убил, потому что воля у этого человека оказалась сильнее, чем у него, Гельмута. Понятно, в тесной кабине самолета он бы и не смог оказать ему должного сопротивления, но зато мог не выполнять его приказы, тем не менее он сделал все, что русский потребовал. Даже сбросил бомбы на своих. И потом, помимо своей воли, в беседах с ним — это даже были не допросы, а именно беседы — выложил все, рассказал про отца, брата, мать, отчима… Бруно так же умел его, Гельмута, подчинять своей воле. А то, что старший брат хороший разведчик, он знал: Бруно присваивали звания, награждали…

— Возьмите. — Легко сняв с пальца золотой перстень с монограммой, Гельмут протянул его разведчику. — У Бруно точно такой же. Нам в один день, в сочельник, подарила мать.

Кузнецов повертел в руках перстень, прочел гравировку: «1939 г. Мюнх.», затем надел на палец. Перстень и ему пришелся впору. На губах разведчика появилась улыбка, как всегда придававшая его лицу мальчишеское выражение.

— Я вам, Гельмут, верну перстень, — сказал он. — Перстень вашего брата, Бруно.

1

Вторую неделю крупный отряд карателей, возглавляемый Рудольфом Бергером, разыскивал партизанский отряд, совершивший нападение на Андреевку. Коменданта гарнизона сопровождали Леонид Супронович и переводчик Михеев. Отряду были приданы два бронетранспортера. Вооруженные пулеметами немецкие солдаты и полицаи ездили на четырех переполненных грузовых машинах, тарахтели мотоциклы. Прочесывали леса, но партизаны как сквозь землю провалились! Один лагерь на краю топкого болота обнаружили, но он был брошен. Бергер диву давался, как близко от Андреевки находились партизаны. Теперь он понял, почему они не трогали поселок: выжидали удобный момент, чтобы уничтожить воинскую базу… И с помощью авиации полностью уничтожили! Не осталось ни одного целого помещения, многие эсэсовцы из охраны погибли, военнопленные, работавшие на строительстве подземных цехов, разбежались: кто-то помог освободиться им перед самым налетом русских, а когда началась бомбежка, было уже не до них.

Бергер хотел расстрелять Леонида Супроновича и его родителей, — это он, климовский бургомистр, рекомендовал на базу прорабом своего брата Семена, оказавшегося связанным с партизанами. Но высшее начальство не разрешило, Леонид был переведен из Климова снова в Андреевку, теперь он возглавлял один из отрядов тайной полевой полиции, которая сокращенно называлась ГФП и непосредственно подчинялась штабу армии. Так что теперь фельдфебель Леонид Супронович стал неуязвим для своего бывшего начальника. Приказы Бергера он обязан был выполнять только до конца карательной экспедиции против партизан.

Впрочем, Леонид и вида не подавал, что обижается на гауптштурмфюрера. Очевидно, чтобы искупить свою вину, он беспощадно расстреливал и вешал всех подозреваемых в связях с партизанами. Он и в Андреевке лично расстрелял Анисима Петухова, отца милиционера Прокофьева и Данилова. Их забрали после нападения партизан на поселок. Под горячую руку чуть было не шлепнули и Тимаша, но старик каким-то образом выкрутился, снова выручила его Евдокия Веревкина. Когда Ленька вытащил парабеллум и навел на Тимаша, тот сказал: мол, убьешь меня, а могилу и выкопать будет некому… Тут и подскочила Веревкина… А Ленька намеревался расстрелять всю мужскую половину населения в Андреевке, но Бергер решил молодых трудоспособных сельчан отправить в Германию.

Новая партия военнопленных раскапывала руины на базе, извлекая на свет божий изуродованные трупы эсэсовцев. Искореженную военную технику прямо с полигона отправили на платформах куда-то в переплавку. Вряд ли станут заново восстанавливать базу, скорее всего, будут искать для нее новое место, совсем в другом районе, а если так, то Андреевка потеряет свое важное стратегическое значение и его, Бергера, переведут из осточертевшего поселка…

Солнце разогрело железо броневика, и Бергер приказал остановиться. Скоро подтянулись остальные машины. Осенний лес терял листья, березы и осины загорались мягким розоватым огнем, меж нижних ветвей посверкивала паутина; иногда лес накрывала тень облака, краски бледнели, стирались, зато каждый отдельный лист на дереве, казалось, вбирал в себя частичку солнечной энергии.

Богатая страна Россия. В Германии таких лесов не встретишь… В окрестностях Андреевки две бригады лесорубов валят русский лес и, распилив на доски, отправляют в фатерланд, особенно интенсивно вырубают бор в районе станции Шлемово, там работают на делянках в три смены. Эшелон за эшелоном с первосортной древесиной идет на запад; жаль, что нельзя быстро весь лес спилить и вывезти из России, тогда бы и партизан тут не было…

Немецкие солдаты в касках, с автоматами расположились по одну сторону дороги, полицаи — по другую. Потянулись вверх дымки от папирос и самокруток. Влево от большака сворачивала заросшая травой лесная дорога. Видно, по ней редко ездили, потому что колея от тележных колес была едва заметна. Леонид Супронович и двое карателей пошли по этой дороге и скоро скрылись из глаз, затерявшись меж стволов.

— Ищи их тут, — присев на бугорок, сказал Михеев и добавил по-немецки: — После того, что они натворили, идиотами надо быть, чтобы здесь остаться. Да и отряд, видно, был небольшой. Выжидали ведь, когда базу построят, привезут взрывчатку, новую технику, а теперь что им тут…

— Эта кучка лесных негодяев здорово нам напакостила, — пробурчал Бергер. — Начальство рвет и мечет! Еще повезло, что не мы непосредственно отвечали за охрану базы. И потом, кто же знал, что прилетят советские бомбардировщики.

— Кому надо, знали, — сказал Михеев. — Ракеты-то из леса пускали.

— Я бы этого Леонида Супроновича с удовольствием расстрелял!

— Из-за Семена?

— Он местный и должен был все разузнать про партизан. К тому же родной брат был с ними.

— Господин гауптштурмфюрер, Леонид вам говорил, что в лесу появились партизаны, — вступился за Супроновича переводчик. — Помните, он специально приезжал из Климова. И он, Леонид, разоблачил завклубом Блинова…

— Никому из этих русских верить нельзя…

Переводчик отвернулся и стал смотреть на дорогу. «Ничего, придется тебе проглотить эту пилюлю! — насмешливо подумал Бергер. — Я и тебе не верю…»

Вскоре Супронович и его каратели привели из леса двух испуганных девушек. Обе в длинных темных юбках, куцых кофточках, в одинаковых голубых косынках. Одна — полногрудая блондинка с яркими губами, вторая — худощавая, темноволосая, немного прихрамывала. Блондинка трясущимися пальцами придерживала порванную на груди кофту. Увидев солдат и полицаев вокруг машины, девушки совсем растерялись, стали жаться друг к другу.

— Партизанки? — насмешливо взглянул на Супроновича гауптштурмфюрер. — Где они прячут оружие? Под юбками?

Михеев не стал переводить слова Бергера. Леонид подтолкнул к ним девушек. Немцы и каратели с интересом посматривали в их сторону, кое-кто подошел поближе.

— Говорят, из Гридина, — сказал Леонид. — А гридинские прятали у себя старуху Абросимову и… — он запнулся, — жену моего брата с детишками.

— Как звать? — взглянув на пленниц, по-русски спросил Бергер.

Те, испуганно озираясь, молчали.

— Кокнуть или дать пинка под задницу? — спросил Леонид, подталкивая носком сапога желтые листья к чьей-то глубокой норе, уходящей под пень.

— Как это по-русски? — проговорил гауптштурмфюрер. — У нас перекур… Эту… — кивнул он на статную блондинку, — солдатам, а хромую можете себе взять.

Михеев по-немецки крикнул автоматчикам, что гауптштурмфюрер жертвует им для забавы девушку.

Поднялся веселый гомон — солдаты принялись прямо у дороги щупать и раздевать блондинку с побелевшими от страха глазами, каратели, посмеиваясь, подталкивали друг к другу хромоножку.

— А что же ты отстаешь от своих, фельдфебель? — усмехнулся Михеев.

— У меня есть кое-что получше, лейтенант, — ответил Леонид. — Кстати, беленькая не чета твоей дохлой Нинке Корниловой! Зря отказываешься… — Он расхохотался и отошел в сторону.

«Жаль, что тебя, хама, не шлепнул Бергер!» — подумал переводчик и даже сплюнул от злости.

Бергер курил и смотрел на осенний лес, Михеев же то и дело посматривал в ту сторону, где гоготали солдаты. Все это уже случалось видеть и раньше переводчику — ни немцы, ни каратели во время своих экспедиций не церемонились с молодыми женщинами. Сам он никогда не принимал в этом участия, но какое-то нездоровое любопытство проявлял, в душе презирая себя за это.

Он даже не обиделся на гауптштурмфюрера, когда тот недвусмысленно заявил, что русским верить нельзя… Таким, как эти животные, что потащили хромоножку, действительно верить нельзя. Но он, Михеев, ненавидит коммунистов, и, что поделаешь, раз ради утоления этой ненависти приходится иметь дело с такими скотами…

— Дмитрий — очень опасный противник, — произнес Бергер, подчищая пилкой с зеленой перламутровой рукояткой холеные ногти. — Эти Абросимовы не боятся смерти. Вспомните, как умирал богатырь старик? Мы за каждого убитого немца уничтожаем пятерых русских, а он один отправил на тот свет пятерых.

— Россия всегда славилась своими богатырями, — хмуро заметил Михеев. — До революции русские борцы гремели на весь мир: Поддубный, Заикин…

— Лучшие в мире спортсмены — это немцы, — перебил Бергер. Лицо его стало злым: этот русский эмигрант много себе позволяет, надо поставить его на место… — А какой солдат сравнится с немецким? Красная Армия не выдержала наш натиск! Я уже не говорю про гнилую Европу…

— Россия — не Европа, — возразил переводчик.

— Россия будет побеждена, — заявил Бергер. — А вслед за ней — весь мир!

— На вас вся надежда, — тихонько сказал Михеев. После разгрома фашистов под Москвой он впервые усомнился в непобедимости гитлеровской армии. Геббельсу уже давно не верил, еще с тех пор, как тот в 1941 году на весь мир гордо заявил, что летом доблестные немецкие воины вступят на Красную площадь и будут маршировать по Невскому проспекту… Сейчас об этом никто и не заикается. Сталин и правительство — в Москве, и блокадный Ленинград не думает сдаваться. По приемнику Михеев регулярно ловил передачи Москвы — слышал про подвиг летчика Гастелло, направившего горящий самолет на танковую колонну, про отважную партизанку Таню, да что далеко ходить: смерть старика Абросимова — это разве не подвиг?.. Русский мужик долго раскачивается, но уж потом сильно бьет, ничем его не остановишь!

Раздался вопль, дикая ругань, автоматная очередь разорвала лесную тишину. У самой дороги, примяв кусты, лежали убитые блондинка и хромоножка. Высокий солдат отшвырнул от себя автомат и обеими руками схватился за левый глаз. Сквозь пальцы алела кровь. Солдат, не отнимая от лица рук, подбежал к мертвым и принялся их пинать сапогами.

— Что случилось? — спросил Бергер.

Солдат, не отвечая, пинал и пинал ногами неподвижные тела. Подошедший унтер-офицер рассказал, что блондинка выхватила из-за пазухи нож и ударила Франца в левый глаз. Он пристрелил обеих. В общем, забава обернулась печально. Перед Бергером положили окровавленный нож.

— Значит, все-таки партизанки? — сказал Бергер.

— С нашими бабами надо ухо востро держать, — хмыкнул Леонид Супронович. — Одной рукой раздевай, а из другой не выпускай оружие.

— Скажите этому идиоту, чтобы он перестал их топтать, — брезгливо поморщился Михеев.

— Отправьте Франца на мотоцикле в санчасть, — распорядился гауптштурмфюрер. — Бросьте трупы этих фанатичек в машину, в Андреевке повесите у комендатуры.

— А нож-то кухонный, — заметил Михеев.

Бергер взглянул на переводчика, но ничего не сказал, пилка с перламутровой рукояткой поблескивала в его руке, лицо было непроницаемым.

К вечеру натянуло тучи, заморосил дождь. Сосны и ели раскачивались на ветру, издавая глухой протяжный шум, шелестел в ветвях дождь. Солдаты ежились в своих мундирах, с завистью поглядывая на тех, кто укрылся с пулеметами в фургонах.

Бергер отдал приказ возвращаться в Андреевку. Все сразу оживились, заулыбались: никого не радовала перспектива провести ночь в темном, мокром лесу.

На следующее утро гауптштурмфюрер по телефону доложил своему непосредственному начальнику, что партизаны ушли из этого района. Его отряд все же выследил и схватил двух партизан (гауптштурмфюрер не счел нужным сообщить, какого они пола), оказавших упорное сопротивление.

Оберштурмбанфюрер СС сообщил, что в Климове убит его заместитель: двое неизвестных бросили в «оппель» самодельную бомбу.

Бергер для приличия скорбно помолчал в трубку, а потом сказал:

— Господин оберштурмбанфюрер, я почел бы за честь стать вашим помощником и отомстить варварам за смерть доблестного Рихарда.

— Я подумаю, — коротко ответил оберштурмбанфюрер и повесил трубку.

«Майн гот! — молитвенно сложил руки на груди гауптштурмфюрер. — Помоги мне живым выбраться отсюда!»

2

Сначала по путям прошла мотодрезина с тяжелой платформой впереди, груженной рельсами и шпалами, сквозь широкие окна были видны лица машиниста и немецких автоматчиков. Перед эшелонами на некоторых участках немцы пускали вперед дрезины или порожняк.

Потом стало тихо, и начальник разведки, оставив наблюдателя, разрешил людям размяться, покурить. Вадим и Павел отошли подальше и присели на поваленную осину, к зеленоватому стволу ее прилепились сухие плоские грибы, напоминающие горбушки ржаного хлеба. С ветвей сосен спускались длинные голубоватые паутины; когда сюда проникал солнечный луч, они становились серебряными, и тогда можно было заметить бегающих по ним крошечных паучков.

— Почему они нам ничего серьезного не поручают? — проговорил Павел. На нем была теплая серая куртка, тесноватая в плечах, широкие галифе, подпоясанные немецким ремнем с оловянной бляхой, на ногах — щегольские лакированные полуботинки, найденные в трофейной офицерской сумке после одного из нападений на немецкий грузовик. — Все ходят на задание, а нас заставляют помогать бабушке еду на всех готовить.

— Семенюк обещал дать из автомата по цели пострелять, — сказал Вадим.

— Они по фашистам, а мы — по цели, — хмыкнул Павел.

— Что мы, на той неделе плохо справились с разведкой? — возмущенно заговорил Вадим. — Были на станции, все высмотрели, засекли, куда фрицы возят снаряды и бомбы, запасные части к самолетам… Дядя Дмитрий объявил благодарность, а сам запретил Семенюку посылать нас с партизанами.

— Вернемся домой — нам достанется на орехи, — сказал Павел.

— А ведь про воинские эшелоны, что сейчас идут по этой ветке, мы с тобой первыми узнали от дежурного по станции, которому помогли перрон подметать… — вспомнил Вадим. — А они нас все за маленьких считают.

— Плохо, когда командир отец, — согласился Павел. — Батя со мной два дня не разговаривал, когда мы удрали на Гнилое болото. — Он задумался. — Помнишь, нас хотели на «кукурузнике» отправить с Василисой в Москву? Твой отец, наверное, сильно расстроился, когда узнал, что ни ты, ни она не прилетели.

— Говорили, летчик без нее не хотел улетать, но Василиса наотрез отказалась, заявила, что в первую очередь нужно эвакуировать в госпиталь тяжелораненых, а она останется воевать в отряде: фашисты убили ее родных… — Вадим задумчиво посмотрел на друга: — Почему ее все зовут Василисой Прекрасной?

— Ты что, слепой? — рассмеялся тот. — Она и есть Василиса Прекрасная.

— Да нет, обыкновенная… — сказал Вадим, отводя от него глаза. — В старушечьем платке, телогрейке, сапогах, и с санитарной сумкой через плечо… Куда ей до Василисы Прекрасной!

— Не век же она будет так ходить, — рассудительно заметил Павел. — Любит она твоего батьку.

— А ну ее! — отмахнулся Вадим.

Ему этот разговор вдруг стал неприятен. У него другой отец — Федор Казаков! Жив ли он? И где теперь мама? Вести в лес приносят только сороки. Как перебазировались, за все время прилетел один «кукурузник».

И все же вспомнился последний разговор с отцом. Перед этим Вадим поссорился с Василисой. Отец был хмур и сердит. Он прислонился к высоченной сосне, подошвы его кирзовых сапог утонули во мху, пиджак распахнулся, воротник рубахи был расстегнут. В этой одежде отец казался деревенским парнем. Когда он появился в отряде, Вадим очень обрадовался. Сначала он и внимания не обратил на высокую девушку, которая не отходила от отца ни на шаг. Вот тогда отец впервые назвал ее Василисой Прекрасной.

— Познакомься, Вадик: Василиса Прекрасная.

Василиса улыбнулась и протянула ему маленькую руку с забинтованным пальцем.

Странные чувства испытывал Вадим, поняв, что отец и Василиса любят друг друга. А это сразу заметили все в отряде. Еще бы! Где отец, там и Василиса Прекрасная! Казалось, что рядом с ней отец даже помолодел.

И все-таки Вадим недолюбливал Василису. Как-то Дмитрий Андреевич после слезных просьб с их стороны разрешил им с Павлом пойти в разведку с Семенюком. И тут вдруг вылезла Василиса, дескать, разве можно жизнь детей подвергать такой опасности? Неужели взрослых мало? Лучше пусть ее возьмут в разведку…

— Не слушай ее, дядя Дима! — до глубины души возмущенный непрошеным вмешательством, заговорил Вадим. — Что она понимает? Пришла тут и распоряжается…

Все слышавший отец ничего тогда не сказал, только осуждающе посмотрел на сына.

В разведку они пошли. Вадим решил, что теперь они с Василисой враги, но когда вернулись, девушка бросилась им навстречу так радостно, что Вадим оттаял.

— Не обижай Василису, — сказал отец перед уходом. — Она очень хороший человек.

Вадим промолчал. Мало ли в отряде хороших людей?

— И я люблю ее, — тихо произнес отец.

И на это Вадим ничего не ответил: он это и так видел, не маленький.

— Ты слышишь, Вадик? — спросил отец.

— Да и любитесь на здоровье, а я тут при чем? — глядя в сторону, выпалил Вадим.

— У бабушки научился так говорить? — чуть заметно нахмурился отец. — Вот что, Вадик, ты еще мал, чтобы кого-либо осуждать. Самому тебе пока не под силу в сложных человеческих отношениях разобраться. Ты послушай меня и запомни. Есть люди, которые с малолетства до старости живут по подсказке, чужим умом. Я таких людей презираю. Человек должен сам строить свою жизнь, больше надеяться на себя, чем на других. Людей много на свете, встретится тебе хороший человек — стоит к нему прислушаться, но и плохие люди любят давать советы, так вот их советы жалят хуже крапивы. И вообще тот, кто живет чужим умом, свой ум постепенно убивает; по подсказке-то жить легче, не надо ломать голову, ни за что не отвечаешь… Живи, Вадим, своим умом. Сейчас жестокая война, нужно выполнять приказы командира, но война не вечна, кончится когда-нибудь, и начнется другая, мирная жизнь. И нелегко вам, мальчишкам, понюхавшим пороху, придется в этой новой жизни… Можешь ты мне сказать, кем ты будешь?

— Военным, — не задумываясь, ответил Вадим.

— Другого ответа я и не ждал от тебя.

— Ты ведь военный? И дядя Митя?

— Кончится эта война, и, может, люди больше никогда не будут воевать, — задумчиво проговорил отец. — Хотелось бы в это верить…

— Я летчиком буду, — упрямо сказал сын.

— Я хотел бы, чтобы ты выбрал мирную профессию… Почему бы тебе не стать историком? Или поэтом? У тебя такое богатое воображение!

— Сочинять стихи? — изумился Вадим.

— Помню, совсем маленьким ты мастак был разные занимательные байки рассказывать!

— Я буду, как ты, военным, — упрямо повторил Вадим.

Ему стало смешно: он толком ни одного стихотворения-то не помнит, вот разве про Луку… Правда, взрослые гонят их с Павлом прочь, когда минер Мишин читает стихи. Только они все равно все слышат.

— Я сегодня ухожу, — перевел отец разговор на другое. — Может, не скоро свидимся, — он помрачнел, — если вообще свидимся… Сам понимаешь, война, а моя работа опасная… Я тебя очень прошу: вместе с бабушкой и Павлом при первой же возможности перебирайтесь к своим, на Большую землю.

— Я не хочу туда, — сказал Вадим. — И бабушка не хочет. Она еду варит, обстирывает и раненых травами лечит. Придут наши, и мы вернемся в Андреевку.

— Я хочу спокойно делать свое дело и не думать, как вы тут.

— Ты не думай, у нас все будет в порядке, — успокоил сын. — А Василиса пусть перебирается…

— Ты ничего не понял, — невесело улыбнулся отец.

— И ты, папа… Я ненавижу фашистов, они убили дедушку и других… Они напали на нас! Мы с Пашкой с таким трудом попали в отряд, и теперь уходить отсюда? Куда? Я не знаю, где мама, Казаков… — Он не назвал Федора Федоровича отцом. — И у кого я жить буду? Здесь все свои: дядя Дмитрий, бабушка, Павел… А там все чужие! Прогоним немцев, и я вернусь в Андреевку — там наш дом.

— Рассуждаешь, как взрослый! — вздохнул Иван Васильевич. — Эх, война, война… Украла она у тебя детство. И теперь ведь никогда не вернешь его.

Отец, как взрослому, подал ему руку, задержал ее в своей, потом притянул к себе и поцеловал в щеку. Больше они не виделись: утром, когда Вадим еще спал, Василиса проводила отца. Он даже ей не сказал, каким образом собирается перейти линию фронта. Об этом знали только командир отряда и лейтенант Семенюк.

Вадим был убежден, что Василиса Прекрасная улетит в Москву, но и она осталась в отряде…

— Никак эшелон? — вывел мальчишку из глубокой задумчивости голос Павла.

— Самолеты это, — прислушиваясь, ответил Вадим.

Высоко прошли на запад девять бомбардировщиков. Их сопровождало звено истребителей.

— Наши, — улыбнулся Павел. — Дадут дрозда фрицам! Я вот о чем думал: если мы с тобой убьем хоть по одному фашисту, никто на нас не будет смотреть, как на малолеток.

— Так ведь оружие не дают, — зло блеснул глазами Вадим.

— Надо самим добыть, — предложил Павел, — завяжется бой, мы подползем к убитым фрицам и заберем. Кто в бою завладел трофейным автоматом или парабеллумом — тот им и владеет. Это закон.

— Скорее бы пришел эшелон, — сказал Вадим, поднимаясь с осины. — Надо вот что сделать…

После взрыва, разворотившего рельс, вагоны наползали один на другой в центре эшелона, вздыбивались, как норовистые кони, и опрокидывались под откос. Локомотив с оторвавшимися четырьмя вагонами проскочил почти полкилометра вперед, прежде чем остановился. Два танка, сползшие с завалившейся набок платформы, уткнулись длинными стволами в траву, кругом валялись деревянные обломки, разбитые ящики, из пробитой пулями цистерны тоненькими струйками хлестала какая-то розоватая жидкость.

Партизаны стреляли в выскакивающих из теплушек немцев, громыхнуло несколько гранатных разрывов. Когда немцы опомнились, Семенюк отдал приказ отступать, и только тогда хватились мальчишек.

— Кто их видел? — кричал лейтенант, лицо его покрылось красными пятнами.

Партизаны — их было всего восемь человек — пожимали плечами, разводили руками: вроде, когда паровоз зачухал вдалеке, они были на опушке, как и все, а потом было не до них…

Семенюк, назначив Лешу Гулюкина за старшего, велел отходить к Глухому ручью и там дожидаться его. Взяв с собой двоих, он бросился вдоль опушки к железнодорожным путям. Немцы подбирали раненых, некоторые постреливали в сторону леса, но преследовать партизан не решились. Лежа за елью, Семенюк обшаривал глазами просеку перед путями — мальчишек нигде не было видно…

Паровоз, давая длинные гудки, осторожно пятился к разбитому эшелону, на крышах уцелевших вагонов стояли автоматчики и вглядывались в примыкающий к железной дороге лес. Двое залегли за крупнокалиберным пулеметом. Когда паровоз остановился, из будки машиниста выскочил офицер с пистолетом в руке и стал что-то кричать подбегавшим к нему солдатам.

«Будет погоня!» — подумал Семенюк и, чертыхнувшись, сделал знак партизанам: мол, нужно отходить. Мальчишки знают, что место общего сбора — у Глухого ручья, в трех километрах от железной дороги. Уж туда-то фрицы не полезут, а овчарок в воинских эшелонах не догадались возить. Не хотелось думать, что с ребятами что-то случилось. Оба смышленые и попусту под огонь не полезут, да их никто и не видел возле эшелона…

Глухой ручей находился в чащобе. Даже сейчас, когда листва стала облетать, тут было сумрачно и сыро. Ручей журчал среди белых камней в низине, его можно было запросто перешагнуть. На одном берегу тянулись к воде изъеденные по краям ржавчиной кружевные папоротники, на другом — ярко зеленела невысокая осока.

Мальчишки были вместе со всеми у ручья. Скрывая охватившую его радость, Семенюк придал лицу суровое выражение и хотел уже было их как следует отчитать, как Вадим опередил его.

— Василий Алексеевич, правда, что добытое в бою оружие принадлежит тому, кто его взял у врага? — почтительно осведомился он.

Партизаны, посмеиваясь, переводили взгляд с мальчишки на озадаченного вопросом командира.

— Это закон, — ответил лейтенант. — Почти все наше оружие захвачено у врагов.

— Пашка, тащи! — скомандовал Вадим, улыбаясь от уха до уха.

Павел нырнул за наваленный в половину человеческого роста бурелом, гниющий возле ручья, и скоро вышел оттуда с четырьмя «шмайсерами» на плечах и двумя плоскими коробками под мышкой.

— Наши трофеи! — гордо объявил Вадим. — Какие мы партизаны без оружия?

— Я ведь приказал вам держаться в безопасной зоне, — строго выговаривал Семенюк. — В тылу!

— Мы и зашли в тыл противнику, — невинно пояснил Вадим. — Вагоны-то упали не только на эту сторону насыпи, а и на ту. Немцы все бросились туда, где стреляют, а мы подобрались к вагонам… и взяли оружие.

— Нас никто и не увидел, — прибавил Павел.

— Берите. — Он положил к ногам командира два «шмайсера» и одну коробку с патронами. — А два автомата — наши!

— Ладно, оружие вы добыли, ничего не скажешь — молодцы! — похвалил лейтенант. — А за самовольничанье и за то, что без разрешения увязались за нами, обоих на кухню!

— Сидеть в лагере у кухонного котла мы все равно не будем, — сердито заметил Павел. — Все воюют, а мы…

— Уйдем от вас и организуем свой отряд, — прибавил Вадим. — Мы пролезем в любую дырку…

— Это верно, — улыбнулся Семенюк. — И в дырку пролезете и за словом в карман не лазите. Только грош вам цена, если вы не слушаете командиров. На войне приказ командира — закон для подчиненного.

— Мы будем слушаться, — сказал Вадим. — Только не относитесь к нам, как к малолеткам.

— Какие же вы малолетки… с автоматами в руках, — миролюбиво заметил Семенюк. — Вы — партизаны!

3

В час ночи Ростислав Евгеньевич Карнаков, он же Макар Иванович Семченков, сидел в своей комнатке с наушниками на голове и передавал в эфир зашифрованное сообщение. Окно было занавешено плотным одеялом, лежащий перед ним маленький листок с цифрами освещался тусклым светом электрического фонарика, пристроенного на тумбочке. Иногда он прекращал стучать ключом и прислушивался — кругом было тихо, из соседней комнаты доносилось похрапывание хозяйки. С вечера рано затемнело, скоро зарядил мелкий дождик, слышно, как с крыши в бочку бежит звонкая струйка, налетающие порывы ветра заставляют стонать яблони в саду. Завтра под ними будет много паданцев. В этом году у Пелагеи Никифоровны яблок высыпало больше, чем у кого бы то ни было. Несколько раз мальчишки совершали набеги на сад, двоих воришек Макар Иванович самолично поймал…

Несколько раз он уходил с портативной рацией на пустырь, где в брошенном дощатом складском помещении и вел передачу в эфир. Однажды издали он увидел на соседней улице зеленый металлический фургон с антеннами на крыше, который двигался подозрительно медленно. Уж не пеленгатор ли охотится за ним? После этого он пропустил подряд три сеанса связи. Вечерами ходил по улицам и высматривал зеленый фургон — ему хотелось рассмотреть его поближе, — но машина больше не попадалась на глаза. И он постепенно успокоился.

Нынешней дождливой ночью не захотелось идти на пустырь, он решил передать короткую шифровку из дома. Протер концом полотенца очки и снова, нахмурясь, склонился над рацией. Недоволен он своими хозяевами: дважды передал ценную информацию о скопище воинских эшелонов на ярославском вокзале, и оба раза бомбардировщики не прилетели. Какого же черта он здесь торчит? Агентура поставляет ему материал, он проверяет, обрабатывает, передает, а оттуда идут поздравления, советы, указания… и никакого толку! Откуда было знать Карнакову, что почти вся авиация Германии сосредоточена на фронте, где немцы снова предприняли наступление. И потом, в глубокий советский тыл становится летать все труднее и опаснее: слишком большие потери от зениток и истребителей. Уже не раз они отбивали налеты «юнкерсов» на Ярославль. В последний раз атакованные «мигами» бомбардировщики беспорядочно сбросили свой груз и повернули обратно — два самолета были подбиты.

Капитан Ложкин с буксира требовал за информацию денег и водки, но немцы почему-то не торопились обеспечить всем необходимым своего, как они говорят, «ценного» агента, зато на обещания не скупятся…

А тут еще эта нежданная встреча с полковником Дерюгиным! На мгновение, увидев окликнувших его военных в машине, Карнаков решил, что его песенка спета. Ругнул себя за то, что парабеллум оставил дома в тайнике. Какое счастье, что еще не бросился через забор в первый попавшийся огород. Сообразил, что далеко все равно не убежишь. Это было жуткое мгновение в его жизни — можно сказать, сама смерть…

Каких усилий стоило ему взять себя в руки и заговорить с полковником! Кажется, Дерюгин ничего не заметил, а вот второй офицер так и сверлил его подозрительным взглядом.

Вернувшись домой, Ростислав Евгеньевич стал собирать свои вещи: в Ярославле ему оставаться нельзя. Дерюгину стоит лишь поинтересоваться у разведчиков им, Шмелевым Григорием Борисовичем, — и конец. Тут же разыщут — и к стенке…

Обо всем этом, отстукивая ключом, думал темной ночью Карнаков.

— Батюшки, Макар Иваныч, чего это вы такое делаете? — раздался испуганный голос хозяйки за спиной.

Ему показалось, что он подскочил на стуле почти до потолка, на самом деле даже не вздрогнул, только выпрямил голову и сбросил наушники, затем не спеша снял очки, повернулся к Пелагее Никифоровне, белой глыбой застывшей на пороге. Как же это он, опытный разведчик, забыл запереть на задвижку дверь?! Женщина пялила на него моргающие со сна глаза, рот ее был полураскрыт. «Не закричала бы, старая дура!» — со злостью подумал он и приветливо улыбнулся:

— Бессонница замучила, Пелагея Никифоровна, вот и балуюсь…

— Еще как началась война, был приказ все приемники сдать, — говорила хозяйка. — Я у вас никогда не видела этой штуки.

«И не надо было тебе ее видеть, чертова баба!» — подумал он, а вслух сказал:

— Чего вам-то не спится, Пелагея Никифоровна?

— Астма замучила, — пожаловалась она, настороженно глядя на квартиранта, кажется догадываясь, кто он такой. — Как погода меняется, так меня и прихватывает — в груди тяжело, и дышать трудно.

Решение возникло мгновенно. Он поднялся со стула, потянулся и, улыбаясь, сказал:

— Идите, идите к себе, Пелагея Никифоровна, пора и мне на боковую…

Женщина все еще не могла оторвать глаз от рации, черного проводка, убегающего в открытую форточку. Дышала она действительно тяжело, со свистом. На ней была длинная белая рубаха, поверх наброшена кацавейка, на ногах мягкие войлочные шлепанцы, потому он и не расслышал шагов, да и как услышишь, если на голове наушники? Никогда в это время хозяйка не просыпалась, обычно ложилась в десять вечера и вставала в шесть-семь утра. И он просыпался, слыша ее шаркающие шаги в коридоре, у русской печи, которую она недавно стала каждое утро затапливать.

Женщина, пятясь, будто боялась повернуться к нему спиной, вышла из комнаты. Он слышал, как ее шаги прошуршали на кухню, там замерли, и скоро скрипнула половица у двери в сени. Больше не колеблясь, Макар Иванович схватил фонарик, одним прыжком преодолел расстояние от стола до двери, ногой распахнул ее, направил свет и увидел хозяйку в ботах на босу ногу в теплом пальто, стоявшую у двери.

— Куда это вы, Пелагея Никифоровна, на ночь глядя собрались? — спокойным голосом осведомился квартирант.

— Погляжу, не забрался ли кто в сад, — растерянно пролепетала она. Теперь она дышала так, будто в груди ее была запрятана детская губная гармоника, на побелевшем рыхлом лице двумя черными провалами выделялись расширившиеся от страха глаза.

— Я сам погляжу. — Макар Иванович сделал несколько шагов по направлению к ней. Женщина, схватившись за грудь, взвизгнула и попыталась первой выскочить за дверь, но Семченков железной хваткой обхватил ее поперек туловища, свободной рукой зажал рот и волоком потащил в комнату. Стараясь не задевать за мебель, опустил на разобранную кровать, она слабо сопротивлялась, что-то мычала, руки ее шарили по его спине, дергали за одежду. Нащупав большую пуховую подушку, он изловчился и накрыл ее голову, потом всей тяжестью навалился…

Она уже давно затихла, а он все еще прижимал грудью расплющенную подушку и слушал глухой стук собственного сердца. Слабый лучик уроненного на половик фонарика освещал на простеньком бархатном коврике над кроватью какой-то пейзаж с лебедями. Откуда-то пришло негромкое тиканье настенных ходиков.

Он стащил с нее пальто, повесил на вешалку у порога, подсунул под голову подушку, посветил фонариком в лицо. Казалось, задушенная с ужасом смотрела на него. Он брезгливо пальцами закрыл ей глаза, поправил половик, аккуратно поставил шлепанцы под кровать, так, чтобы оттуда торчали задники, накрыл покойницу одеялом.

Вернувшись к себе, набросал на листке ровную колонку цифр, передал в эфир, принял ответ. Рука его с механическим карандашом привычно бегала по блокноту, записывая цифры. Расшифровав принятое сообщение, он долго сидел, задумчиво глядя на бумажку. Потом спрятал рацию, сжег листки в душнике оштукатуренной печки. Этот душник был приспособлен для самоварной трубы.

Первое желание было взять рацию, вещи и бежать из этого дома. Поразмыслив, решил не пороть горячку: как бы не сделать себе хуже — подозрение тогда сразу падет на него. Станут разыскивать, приметы его известны, придется паспорт менять… Хозяйка часто жаловалась на астму, значит, могла умереть и естественной смертью. Так все и подумают. Главное — не паниковать!..

Как ни странно, он довольно быстро заснул и утром, заглянув в комнату хозяйки, к своему удивлению обнаружил, что лицо ее за ночь разгладилось, застывшего ужаса на нем больше не было, как и никаких следов насильственной смерти, покойница как покойница. На всякий случай достал из аптечки пузырьки с лекарствами, порошки и все это расставил на тумбочке у изголовья. Выждав до десяти утра, он поспешил к ближайшей соседке, с которой хозяйка поддерживала хорошие отношения.

Скоро в доме захлопали двери, зашаркали торопливые шаги, вокруг покойницы захлопотали женщины, прибыли врач и молоденький парнишка в гражданской одежде с протезом левой кисти, выяснилось, что он следователь из милиции. Макар Иванович ответил на все его вопросы: да, она уже несколько дней страдала от астмы, особенно к вечеру, дышала с хрипами, жаловалась на боли за грудиной, он хотел вчера сходить за доктором, но больная отговорила, мол, это от перемены погоды, само собой пройдет…

Врач с усталым лицом равнодушно перебрала на тумбочке пузырьки, пакетики с порошками, пожала плечами, но ничего не сказала.

— Я вечером заглянул к ней, — нашел нужным пояснить Макар Иванович. — Поинтересовался, не надо ли чего. Попросила какой-то порошок, я в этом мало смыслю, выложил ей все лекарства, что нашел в шкафчике.

— Борисова на астму давно жаловалась, — сказала врач, усаживаясь за обеденный стол, накрытый Кружевной скатертью, и что-то стала заполнять, очевидно справку о смерти.

— Куда ее? — взглянул следователь на врача. — В морг?

Та, заканчивая писать, пожала плечами:

— Разве у нее нет тут родственников?

— У меня еще ограбление продовольственного склада, — озабоченно взглянул следователь на большие белые часы на запястье.

— Смотрю, хозяйка долго не встает, — ни к кому в частности не обращаясь, со вздохом проговорил Макар Иванович. — Заглянул в комнату, а она уже холодная… Вот как бывает: живет-живет человек — и на тебе!

— Есть у нее близкие родственники? — спросил следователь. Левую руку в новой кожаной перчатке он почему-то держал за спиной.

— Покойница-то со дня на день ждала свояченицу, — сообщила соседка. — Может, нынче к вечеру приедет, она тут недалече, в Монастырском, живет.

Соседку звали Марией, у нее было круглое розовое лицо и живые карие глаза. Не было дня, чтобы она не забегала к Борисовой. Макар Иванович внутренне опасался, как бы она не ляпнула, что Пелагея Никифоровна еще вчера была здорова и ни на что не жаловалась. Круглая, проворная, она то колобком подкатывалась к кровати и, сложив полные руки на животе, скорбно качала головой, ахала, подолгу всматривалась в лицо покойницы, то бросалась к дверям встречать очередного посетителя, то, прислонившись к комоду, концом черного платка — уже успела надеть! — вытирала глаза.

— Ей бы еще жить да жить, — всхлипывала она. — По сыновьям сильно убивалась, вот себя и не сберегла…

— А мне что делать? — обратился к следователю Макар Иванович. — С квартиры съезжать или как?

— Живите, — пошевелил тот рукой с протезом, — пока наследники не найдутся.

— Макар Иванович, вы ведь на все руки мастер, — сказала Мария, — сколотите гроб рабе божьей Пелагее Никифоровне, царствие ей небесное…

— Как получится, — вздохнул Семченков. — Чего-чего, а гробов мне еще не доводилось делать.

— Я к ней вчера утром забегала, — говорила соседка. — Кажись, и не жаловалась на свою хворобу…

— Ей обычно к вечеру становилось трудно дышать, — вставил Семченков.

— Астма — такая зараза, в любой момент может задушить человека, — вступила в разговор другая женщина.

— Тоскливо мне тут будет одному, — сказал Семченков. — Пожалуй, поищу я другую квартиру.

— Дело ваше, — рассеянно ответил следователь, строча протокол. — Только, пожалуйста, дом заприте на замок и отдайте ключи… — Он обвел глазами присутствующих: — Кто тут рядом живет?

— Я за всем пригляжу, — колобком подкатилась к нему Мария. — Может, свояченица тут будет жить. Дом-то справный, дров на зиму запасено. Вообще-то они не ладили, ну а теперь чего уж там…

— А вы кто будете Борисовой? — уже собираясь уходить, обратился к Семченкову следователь.

— Никто, — ответил тот. — Эвакуированный я.

— Батюшка, можно покойницу обмывать и обряжать? — спросила следователя Мария.

— Бога ради, — ответил тот, пряча бумаги в полевую сумку. — Передайте этой… свояченице, чтобы по всем правилам оформила в жилищном управлении свидетельство о смерти. Завещания в ее бумагах я не обнаружил.

Врач и следователь ушли, соседки захлопотали на кухне: затопили русскую печку, принесли из сеней эмалированный таз. Разговаривали шепотом, будто покойница могла их услышать.

Макар Иванович вышел на двор, снял со стены в сарае ножовку, отобрал доски, потемневшие от времени, и принялся мастерить гроб.

Кажется, пронесло… Впрочем, Макар Иванович не оставил никаких следов. Этому его тоже научили в разведшколе…

На фронте погибали тысячи и тысячи людей, смерть пожилой больной женщины в собственном доме вряд ли кого могла навести на мысль, что здесь произошло убийство. Потому и не отправили тело в морг для вскрытия.

В тот вечер, покончив с Борисовой, Семченков обо всем поставил в известность свое начальство. Ответ был краткий и категорический: ему приказывалось немедленно покинуть Ярославль и перебраться в Подмосковье, где была заранее подготовлена явочная квартира. Инструкции он получит позже. Вместо него в Ярославле будет действовать «капитан» Ложкин, ему передать рацию, шифр, оружие и взрывчатку.

Макар Иванович решил покинуть надоевший ему до чертиков Ярославль, как говорится, с музыкой. Встретившись вечером с «капитаном» на условленном месте, Семченков сообщил ему, где спрятана рация и взрывчатка. Хотя Ложкин и сделал вид, что ему жаль расставаться с Семченковым, явно был рад, что остается за главного. Точнее, становится резидентом. За эти полгода с его помощью Макар Иванович завербовал двух человек — речного матроса с грузовой баржи и железнодорожника. Железнодорожник был ценным приобретением, через него Макар Иванович узнавал о проходящих через станцию эшелонах, военных грузах, формировании составов.

— Что за грузы ожидаются в порту? — поинтересовался он.

— Пока не известно, но две баржи с сырьем для шинного завода стоят на разгрузке, — сообщил «капитан».

— Это тысячи колес для автомашин, пушек, самоходок…

— И для тяжелых танков резиновые ролики делают, — вставил Ложкин.

— По-моему, сырая резина великолепно горит, не так ли, капитан?

— Заполыхает — водой не зальешь… — начиная соображать, к чему тот клонит, подтвердил Ложкин.

Они сидели на деревянных кладях на берегу Которосли, прямо перед ними возвышалась полуразрушенная башня монастыря, крикливые галки облепили кирпичные стены. Задувал порывистый холодный ветер, «капитан» ежился в матросском бушлате, из-под которого выглядывала грязная тельняшка. Семченков был в теплом пальто и сапогах, на голове светлая кепка. Он уже побывал на эвакуационном пункте, оформил проездные документы в соседний с нужным ему подмосковный город. На работу он в Ярославле так и не устроился, поэтому ему не нужно было разрешение. Дежурному по эвакуационному пункту объяснил свое решение уехать из Ярославля тем, что подходящей работы здесь для него не нашлось, — он ведь инвалид, — а там, в Подмосковье, у него дальний родственник, который нашел работу и пообещал обеспечить жильем. Заготовленное заранее письмо дежурная читать не стала, как не стала и чинить никаких препятствий для выезда.

— Давай, капитан, действуй, — сказал Макар Иванович. — Так сказать, отметим хорошей диверсией мой отъезд и твое вступление в новую должность!

Но «капитан» не разделял оптимизма Семченкова; устроить в порту диверсию — это дело рискованное, а подвергать себя опасности никому не хотелось.

Почувствовав колебания Ложкина, Макар Иванович строго заметил:

— Это приказ, капитан! Приказ оттуда!

— Ладно, — пообещал Ложкин. — Будет вам фейерверк!

Поезд на Москву отходил в первом часу ночи, а в половине двенадцатого со стороны порта небо озарилось багровым пламенем. По улице пронеслись несколько пожарных машин. Широкая багровая полоса ширилась, колебалась, иногда по краям сгущалась, темнела, ветер принес на станцию вонючий запах резины. Макар Иванович Семченков стоял на перроне и, глядя на багровое зарево, курил. Глаза его довольно поблескивали, у ног стоял обшарпанный чемодан, перевязанный брючным ремнем. Настроение было приподнятое, почему-то вдруг стало жаль покидать этот в общем-то уже знакомый город.

Запах горелой резины становился все сильнее, но он не раздражал Макара Ивановича. Когда с ним поравнялся хромой железнодорожник с масленкой в руке, он приветливо кивнул ему и, показав глазами на зарево, произнес:

— Где это горит, любезный?

— В порту! — угрюмо ответил тот. — Резина горит, вот что! — И пошел дальше с покачивающейся длинноносой масленкой в черной от мазута руке.

Семченков подхватил чемодан и направился в зал ожидания, где в битком набитом огромном зале гудели голоса, витал махорочный дым и все перебивал противный запах дезинфекции. Под высоким сводчатым потолком летали воробьи, равнодушно поглядывая на сидящих, стоящих, лежащих на своих чемоданах, узлах, котомках людей.

Перешагнув порог вокзала, Макар Иванович тут же растворился в безликой, шевелящейся массе людей, ожидающей поезда, который нужно брать, как неприступную крепость, только штурмом.

Заслышав стук колес за высокими окнами вокзала, люди, отталкивая от дверей дежурных в красных фуражках и милиционеров в синей форме, устремлялись на перрон и катились вдоль состава, атакуя каждый вагон. И неважно, что поезд идет в другую сторону, не беда, что придется всю ночь дремать, стоя в проходе, со всех сторон стиснутому горячими телами, главное — ехать! Вся огромная Россия разделилась на две большие станции — станцию Тыл и станцию Война. И в одну и в другую стороны днем и ночью ехали и ехали люди, которых даже железнодорожники не называли пассажирами, это были командированные, военные, беженцы, демобилизованные, эвакуированные, беспризорники…

Война разбросала людей по земле, разлучила семьи: мужа с женой, детей с родителями, но и ни в какое другое время не происходили самые невероятные встречи знакомых и близких на военных дорогах и в лесах, в тылу и на фронте. Люди, похоронившие друг друга, нежданно-негаданно встречались, мать, потерявшая во время бомбежки ребенка, находила его за тысячи километров от дома…

Думал ли Макар Иванович Семченков, стоя холодным осенним вечером на перроне ярославского вокзала и радуясь пожару в порту, что очень скоро предстоит и ему нежданная встреча?..

4

Вадим залез на дерево, обрывал твердые зеленые орехи, которые росли гнездами, швырял вниз Василисе. Напихали орехи в карманы, Василиса сняла санитарную сумку и набила туда. Она ловко лущила их, разгрызая крепкими белыми зубами.

— Ты вспоминаешь отца? — спросила она, когда пошли назад.

— Какого? — уточнил он.

— У тебя есть лишь один отец.

— Я вспоминаю Федора Федоровича Казакова, — сказал Вадим. — И маму.

— Твой отец — замечательный человек, — не слушая его, говорила Василиса. — Ты знаешь, что он спас мне жизнь?

— Ты рассказывала…

— Разве? — улыбнулась она. — Не только спас, а вернул меня к жизни. И это сейчас, когда кругом такое творится!

— Сейчас ты скажешь, что я должен гордиться таким отцом, — насмешливо подхватил Вадим. — Потому, что такой он замечательный, храбрый, умный…

— Все это правда.

— А мой отчим Казаков называет его собачником.

— Собачником? — удивилась девушка.

— У него были две большие черные овчарки: Юсуп Первый и Юсуп Второй, — с улыбкой пояснил Вадим. — Я помню только Юсупа Второго.

— Расскажи мне про отца, — попросила она.

— Про какого? — продолжал дурачиться Вадим. — Про отца первого или про отца второго?

— А ты жестокий, Вадик, — с грустью произнесла Василиса.

— Значит, пошел в отца первого, отец второй, все говорят, добрый… — Вадим понимал, что обижает девушку, но ничего не мог поделать с собой.

— Я люблю твоего отца, Вадик, — сказала Василиса. — А значит, люблю и тебя. И не пытайся меня разочаровывать — ничего не выйдет.

Вадим вспомнил, что и отец ему говорил, что любит Василису Прекрасную. Только в другом лесу, который у Андреевки… Он хотел сказать ей об этом, но почему-то промолчал. Сосны шумели все сильнее, сверху просыпались на них мелкие капли. Раньше слышны были в лесу птицы, а теперь тихо. Птицы улетают в теплые края, им наплевать на войну, на линию фронта, разделившую жизнь людей надвое… Птицы границ не ведают… Он вдруг почувствовал острую тоску по людям, по мирному городу, где двери магазинов открыты и на каждом углу продают белое и розовое вафельное мороженое…

Вчера Дмитрий Андреевич проводил на полянке политинформацию, читал сводки Совинформбюро. Теперь самолеты не садились в лесу, пролетали над лагерем и сбрасывали на парашютах грузы. Никогда не забывали положить в мешки и пачку газет. Здесь лес глухой, непроходимый, есть одна делянка, оставленная еще до войны лесорубами, но на ней не приземлишься: топко. Сбросив груз, «кукурузник» приветливо махал крыльями и улетал.

На политинформации Дмитрий Андреевич рассказывал про Сталинград…

В эту осень 1942 года мало кто еще догадывался, что знаменитая Сталинградская битва станет исторической, как переломный момент во всей Великой Отечественной войне. Со Сталинграда беспристрастные часы истории начнут отбивать время сокрушительного поражения третьего рейха. Но до полной победы в мае 1945 года было еще очень и очень далеко…

— Василиса, почему командир запрещает брать нас на задания? — спросил Вадим.

— Он умный человек и далеко смотрит вперед, дорогой Вадик, — очень серьезно ответила Василиса. — Война кончится, а кто будет восстанавливать все разрушенное? Строить новую счастливую жизнь? Ваше поколение, Вадим… Дмитрий Андреевич бережет вас, мальчишек, для будущего. Одно дело — воюют взрослые люди, это их святой долг, а ты и Павел? Для вас это игра, правда опасная, но все равно игра. Автомат, пистолет, гранаты… Да разве ваше дело этим всем заниматься?..

Послышался шум мотора. Вадим знал, что это «кукурузник». И скоро в просвете деревьев совсем низко, будто порхая с вершины на вершину, над их головами прошелестел зеленый биплан с такими дорогими красными звездами на крыльях.

— Побежали в лагерь, Вадик! — взволнованна воскликнула девушка, поворачивая к нему улыбающееся лицо. — У меня такое предчувствие: я сегодня получу письмо!

— От кого? — невольно убыстряя шаг, просто так спросил он. Злость на нее еще не прошла.

— Ну какой ты глупый! — засмеялась она. — От Вани… От кого же еще?!