Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ЧЕРЕЗ СКИФИЮ НА РУСЬ

В Севастополь Гриша Фоменко и Лёва Никифоров, изрядно растрясённые дорогой и утомлённые вакхическими дискуссиями, прибыли ночным поездом, и встречала их на служебной машине музея-заповедника молоденькая сотрудница, которую Никифоров прямо из вагона, лишь завидев в окне, начал окутывать своими чарами. Зато Григорию по пути в Херсонес можно было отдохнуть от разговоров хотя бы четверть часа. Поселили их в финском домике на археологической базе, не очень благоустроенном, но со старым электрообогревателем, заботливо включённым, похоже, за полдня до приезда гостей. Поскольку Никифорову не удалось с первого раза соблазнить миловидную херсонеситку (чем он, признаться, не сильно расстроился), молодецкий сон немедленно свалил его полураздетого в кровать, а Фоменко, прихватив с собой спальный мешок, побрёл к морю.

Море лишь слегка штормило, и вообще ночь была на редкость тёплой даже для конца апреля. Гриша так соскучился по морю, что почти целый час просидел на обрывистом берегу, всматриваясь то в силуэты кораблей на рейде, то в огни Северной стороны. И почему из всех многочисленных здешних бухт и полуостровков древние гераклейцы с делоссцами закрепились именно здесь? Чем не устроил их самый-самый кончик Таврики, на котором было основано первое поселение — Страбонов Херсонес, через несколько бухт к западу отсюда? Вероятно, он слишком выдавался в море и был открыт всем ветрам, и было там грустно и неуютно, вечно на виду у проплывавших мимо судов. Конечно, к тому времени, когда сюда прибыл апостол Андрей (если только правду написал Епифаний Монах!), жизнь строптивого полиса вот уже полтысячи лет кипела прямо здесь, под ногами Григория, а порт был восточнее, в нынешней Карантинной бухте. Интересно, а как сам Епифаний оказался в Херсоне по пути от развалин Феодосии? Пишет же он, что Андрей «спустился» оттуда в Херсон, а поскольку Феодосия расположена никак не выше Херсона, значит, двигался он «вниз» по морю, то есть всё больше удаляясь от греческих земель в чужие края…

…Было это в конце августа, на закате субботнего дня. Корабль, гружённый отборной воспорской пшеницей, самой лёгкой из всех известных, по пути в Константинополь зашёл в Херсон. Перед тем как оказаться в гавани, судно медленно, с осторожностью огибая мыс, прошло мимо всего города, так что Епифаний успел его рассмотреть, и удивлению его, точнее — разочарованию, не было предела. Сколько он себя помнил, в Константинополе, произнося слово «Херсон», всегда как-то многозначительно поднимали к небу палец, потому что все знали: там, далеко на севере, впрочем, не так уж и далеко, есть верный ромеям город, который, хотя и признаёт власть не только василевса, но и хазарского кагана, служит надёжным тылом империи. Оттуда шли хлеб, много хлеба, сушёная рыба из великих рек, меха невиданных зверей, славянские рабы, германские наёмники, служившие прежде всего личными телохранителями императора, — и коли бы не они, верные господам до последней капли крови, василевсы менялись бы на троне ежегодно, если не каждый месяц. Конечно, ромейский островок на краю света, крепость Христовой веры в стране варваров-язычников, поклонявшихся деревьям тавроскифов или — не важно — скифотавров, Епифаний представлял себе захолустным провинциальным городишком, вроде Трапезунта, но — не настолько же!

Над низенькими домиками, кое-где двухэтажными, чуть возвышалось, если смотреть с моря, несколько церквей, ничем, кроме размера, не отличавшихся от убогих строений вокруг. Самая большая из них, по-видимому кафедральная, располагалась недалеко от берега и представляла собой самую обыкновенную базилику. Во всём городе не было ни намёка на купол; из-под обваливающихся в море стен стекали нечистоты, а через многочисленные проломы в тех же стенах спускались прямо к воде мусорные насыпи, засиженные стаями чаек, и когда ветер дул от берега, то проходившие мимо корабли наполнялись зловонным духом и доносился невыносимый птичий гомон, перебиваемый воем собак, которые также во множестве рыскали по кучам отходов.

Епифаний и Иаков позажимали носы, а воспорские корабельщики не обращали ни на смрад, ни на мрачное зрелище никакого внимания, настолько они, видимо, ко всему этому привыкли. В порту оказалось несколько чище, хотя загромоздившие его возы с рыбой, почему-то несвежей, распространяли не менее сильную вонь.

— Почему же тут столько протухшей рыбы?! — воскликнул Епифаний, обращаясь к кормчему Михаилу, раскосому полу-скифу, а то и вообще хазарину.

— Э, почему же сразу протухшей? — искренне возмутился тот. — Да, она не сегодня выловлена, но так с неё налог меньше, понимаешь, да? Сегодняшнюю рыбу тут едят только архонты и епископы, остальным — зачем переплачивать?

— Налог на свежесть?

— Уж не знаю, как он называется, но ведь надо ж как-то зарабатывать и засольщикам. Это ж наш исконный таврический промысел, никак без него нельзя. А когда высолишь её, рыбку эту, вымочишь в вине или рассоле с разными травками — знаешь, какая вкуснятина получается? И соус к ней можно сделать яичный, из желтков, масла, горчицы, уксуса, и главное — побольше его, пожирнее, переложить эту рыбку варёной свёклой, морковкой, луком, и тогда целыми тарелками можно уплетать. Царское блюдо! Сам каган хазарский каждый день его кушает, да. И тудуны его, которые сидят у нас в Воспоре и здесь в Херсоне, тоже такое кушают.

Епифаний поморщился, но не стал возражать Михаилу. Варвары — разве можно им что-нибудь объяснить?

И вот их корабль наконец причалил. Сбежав по сходням, Епифаний не удержался от того, чтобы вытащить из сумы шёлковый свёрток и с трепетом развернуть пяту святого апостола Андрея. Встав на колени и облобызав её, он приложил косточку к плите портовой набережной и взмолился еле слышным шёпотом: «Вот и вернулся ты, святой апостол Христов, на эту землю собственной своей стопой. Моли же Бога о нас, грешных, да сохранит Он невредимым наш путь по камням сего отдалённого града».

Из порта Епифаний с Иаковом сразу же поспешили в собор, надеясь успеть ко всенощному бдению, но каково же было их удивление, когда все двери кафедральной базилики Святых Апостолов оказались запертыми. Во внутреннем дворе перед притвором, на ступенях пересохшего фонтана и в тёмных боковых галереях, сидело несколько нищих, среди них — пара монахов.

— Скажи мне, брат, — обратился к одному из них, самому дружелюбному на вид, Епифаний, — что случилось? Почему ваша церковь заперта и не слышно молитв?

Монах ничего не ответил, только отвернулся и с головой закутался в рубище. Тогда Епифания окликнул другой монах, высокий германец с рыжей гривой, из-за которой почти не было видно его тонзуры:

— Глухонемой он. И писать не может. Мы даже не знаем, как его звать. А меня зовут Иоанн, как преподобного отца нашего Иоанна, епископа Готского.

— Что же случилось, брат Иоанн? Чужеземцы мы, только прибыли в город и хотели помолиться.

— Тогда вам не сюда. Епископ наш, а с ним и почти весь клир на охоте в горах, медведя выслеживают.

— Как так на охоте? — растерянно пробормотал Епифаний. — И никого не оставил служить?

— Никого. Все в горах. Это от моего родного села недалеко. Вот уж лет тридцать, как его хазары сожгли, я тогда совсем ребёнком был…

Епифаний отчаянно всплеснул руками и, перекрестившись на собор, собрался уже уходить, но Иоанн остановил его:

— Погоди. Если вы хотите помолиться в тишине и… — тут Иоанн шепнул Епифанию на ухо, — и поклониться святым иконам, то нужно идти на Западное кладбище, к брату Агапиту в церковь Святого Созонта. Только придётся поспешить, пока не закрыли городские ворота.

И монахи отправились через весь город, причём сворачивая почти через каждый квартал, к тому же многие улицы были так перекопаны, что по ним не только повозка не смогла бы проехать, но и человек бы никак не прошёл. От Иоанна студиты узнали, что всё дело в непрекращающемся ремонте всего городского водопровода, который затеял предыдущий архонт, а нынешний объявил, что в казне совсем нет денег на его продолжение. В итоге старое водохранилище, куда раньше бесперебойно поступала вода из источников, расположенных в нескольких милях от города, так и осталось засыпанным, весь город оказался перекопанным, так что воду теперь приходилось брать из колодцев, вырытых прямо во дворах. Многие херсаки винили в том не столько своих нерадивых архонтов, сколько зловредных хазар, которых, по слухам, совратили в иудейство, вот они и начали пакостить благочестивым христианам. Но против хазар никто бунтовать не решался, да и в самом городе их почти не было, зато доставалось местным иудеям: каждое воскресенье чернь громила их лавки на Главной улице, без чего херсаки уже не мыслили выполнение своего христианского долга.

На Западное кладбище, где стояла небольшая, недавней постройки церковь Святого Созонта, монахи попали прямо перед закрытием Святых ворот, но служба начиналась именно тогда, когда никто из посторонних уже не мог выйти из города и увидеть, как тамошние священники достают из тайников святые иконы и служат перед ними, не поминая еретического фатриарха Феодота и блудливого пьяницу Евтихиана, епископа Херсонского. И ничего не оставалось немногочисленным прихожанам и нескольким священникам и диакону, как ночевать в заброшенных и давно разграбленных склепах, рядом с грудами костей, на циновках, укрывшись оленьими шкурами. Именно там Епифанию впервые приснился его дядя Григорий, который после изгнания из Студийского монастыря, перед тем как открыть свою школу, два года провёл в Херсоне, откуда вернулся грустным и постаревшим. Видимо, несладко ему тут пришлось, но никто из родных так и не узнал, что с ним приключилось в далёком городе. И снилось Епифанию, что дядя Григорий, так же, как и он, укутанный в шкуру, лежал на берегу моря, за городскими стенами. Светало… У Григория замёрзли ноги, потому что был ещё апрель.

…И кто-то пинками в бок начал его будить. Продрав глаза, Григорий увидел над собой мужчину в чёрной форме с надписью «Охорона». Замёрзли не только ноги, но и уши. Болела голова, страшно хотелось пить. Охранник пнул его ещё раз и спросил:

— И шо ты тут разлёгся, а? Надрался, скотина?

— Я? Нет… Просто заснул, понимаете? Я вообще-то на конференцию. Меня на базе поселили. Простите.

— A-а… Ну, тогда звиняй, браток. Неполезно тут спать, так сказать.

И только тут Гриша сообразил, что он полночи пролежал на холодной скале, пусть и в спальнике, и что сегодня ему делать доклад на тему «Апокрифы об апостоле Андрее в славяно-русской книжности», который ещё не дописан, и на это у него оставалась пара часов.

— Ты где был? — уставился на Гришу Никифоров, взъерошенный, опухший и ещё более невыспавшийся. — Только я уснул, меня разбудили питерцы, представляешь? Полчаса как ушли. Был ещё Федя Ризоположенский, одна его фамилия меня до такого состояния доводит… Ты бы их смог разогнать, был бы рядом со мной. А мне ещё доклад писать…

— И мне. А представь, каково тут было Епифанию Монаху в девятом веке? В восемьсот восемнадцатом году, а?

— Ты бредишь, Гриша? И где ты был, предатель?

— На тайной службе иконопочитателей в церкви Святого Созонта.

На это Никифоров ничего не ответил и лишь почесал в затылке, задумчиво глядя в сторону херсонесских развалин.

Руины древнего Херсонеса — Херсонеса Таврического, чтобы не путать с прочими, не нашими, а потому никому не нужными Херсонесами, — не только туристам-профанам, но и крупным спецам-историкам казались немыслимым чудом, «Русскими Помпеями», свалившимися на каменистую крымскую почву прямо с неба: подумать только — единственный найденный в Северном Причерноморье античный театр; вертикально стоящие (настоящие!) мраморные (беломраморные!) колонны базилики 1935 года, пусть не античные (о чём не догадываются профаны), но зато как величественно они смотрятся в лучах заходящего солнца на фоне такого же, как в Античности, моря! Город, где проповедовал Константин Философ, будущий святой Кирилл, брат Мефодия, и где обрёл он мощи священномученика Климента, папы Римского; Корсунь русских летописей, где принял святое крещение будущий креститель Руси князь Владимир Святославич, которого школьные учебники истории почему-то именуют Владимиром Красно Солнышко. Но самое главное — в Херсонесе побывал сам апостол Андрей Первозванный, которому и была посвящена нынешняя большая международная конференция, устроенная Херсонесским музеем-заповедником.

Отец Ампелий на конференцию не приехал, о чём стало известно только на открытии, и никто не знал почему, хотя буквально накануне он сообщил организаторам, что непременно будет, и в программке Фоменко прочёл лишь тему его выступления: «Апостол Андрей и Чёрное море: Проблемы источниковедения». На открытие конференции Гриша чуть-чуть опоздал, но нельзя сказать, что он ожидал услышать от выступавших там «генералов» что-то новое.

Пленарное заседание проходило прямо в экспозиции средневекового отдела, в боковом зале с балконом, где до революции располагались покои настоятелей Свято-Владимирского монастыря. В зале собрались историки, искусствоведы, филологи самых разных мастей и направлений: античники, византинисты, слависты, древнеруссники; было и несколько священников, среди них — отец Андрей Епифанцев, радостно поприветствовавший Григория. Ни тени безумия не заметил на его лице Фоменко, зато в одном из местных клириков Гриша, к своему изумлению и даже смущению, опознал семинариста-заочника, некогда изобличённого им в плагиате при написании курсовой работы.

К выступлению Фоменко подготовиться всё же успел, но свой доклад начал несколько издалека:

— Дорогие коллеги! Прежде чем обратиться непосредственно к теме своего доклада, я бы хотел напомнить вам, что даже в науке, деятельности рациональной и очищенной от всякого рода мутной мистики, мы часто движемся вперёд благодаря лишь тому, что мир вокруг нас наполнен знаками, даже переполнен, причём такими, коих появление на нашем пути совершенно необъяснимо. Признаюсь сразу: к исследованию апокрифических сюжетов об апостоле Андрее в славяно-русской книжности я пришёл не сразу, даже отказывался обращаться к ним под предлогом занятости другими, более важными, как мне тогда казалось, вещами, хотя один человек — его здесь сейчас нет, но я надеялся увидеть его в нашем собрании, — тот человек настойчиво направлял меня пройтись по следам Первозванного апостола. Сейчас я понимаю, что напрасно отнекивался, ибо апостол Андрей, ко всему прочему, — и покровитель нашей профессии: по преданию, он рукоположил в епископы Синопы святого Филолога! Но вернусь от шуток к сути дела. Итак, однажды, работая по своей теме с рукописью Хронографической Палеи 1517 года, я столкнулся с такого рода знаком: посреди древнерусского пересказа ветхозаветной истории, между рассказом о смерти Моисея и началом повествования об Иисусе Навине, я обнаружил — согласитесь, в совершенно невероятном месте! — коротенький текст под заголовком «О русском крещении». Там был ещё один заголовок, и именно под ним это сочинение известно в литературе: «Проявление крещения Русской земли святого апостола Андрея, како приходил в Русь». Ни к Моисею, ни к Иисусу Навину, да и вообще ко всей Палее этот текст, конечно, не имеет никакого отношения. «Слово о проявлении крещения» не раз уже издавалось, содержится оно и в знаменитых макарьевских Великих Минеях Четьих, и, безусловно, перед нами собственно русский апокриф, зависящий не только от сказания об Андрее Первозванном в «Повести временных лет», но и от других сочинений о нём. Так, в этом «Слове» упоминается мученическая смерть апостола на Пелопоннесе, от рук Агата, то есть Эгеата, чего нет в «Повести временных лет». Самое же интересное — что Андрей Первозванный соотносится здесь с князем Владимиром, крестителем Руси. Вот эти приветственные слова, цитирую их по старшему списку первой половины четырнадцатого века: «Радуйся, апостоле святый Андрею, благословивый землю нашу и прообразивый нам святое крещенье, еже мы прияхом от благочестивого Володимера! Радуйся, насеявый ученья вселенную всю! Радуйся, учениче Христов и учителю наш!»

Первый день конференции прошёл достаточно спокойно: самая оживлённая дискуссия велась на балконе, куда участники выходили покурить и не только. Вечером Фоменко отказался идти с Никифоровым в домик к питерцам, куда тот отправлялся не без надежд на романтические приключения. Грише было не до того: он вдруг почувствовал, как сильно не хватает ему общества Нины, как невыносимо было бы ему сейчас идти туда, где празднуют и веселятся, но где нет её. И забылся он под тёплым одеялом, и снился ему высокий берег Днепра, а на нём, сидя в своей пещерной келье, изгрызенным пером строил ровные и нарядные буквы на грубоватом пергамене какой-то киевский черноризец, то ли Нестор, то ли Сильвестр, а Днепр тёк между холмами то ли вниз, то ли вверх; и снилась ему Нина, сидящая уже на холмах Грузии, откуда ей весь как на ладони был виден путь апостола Андрея; и снилась ему та прибрежная скала неподалёку от калитки в городской стене и обломка башни, торчащего над водой, словно выщербленный каменный палец, — та скала у моря, где снились ему Епифаний Монах и сподручный его Иаков, укрывшиеся в старом склепе и спавшие на циновках рядом с разбросанными костями язычников и христиан, которые время перемешало так, что лишь на Страшном суде взметнутся они к небесам и соберутся каждый в свой особый человеческий пазл и предстанут пред лицем Судии…

…Отец Агапит разбудил Епифания и Иакова задолго до рассвета:

— Вставайте же, мы должны успеть отслужить Божественную евхаристию до открытия городских ворот. А потом пойду навещу Марка и Анастасия, благочестивых епископов. Их сослали сюда безбожные иконоборцы, но никто из Константинополя не отдавал приказа держать их под стражей! А наш Евтихиан (он сразу же переметнулся на сторону еретиков!) заточил их в Зиноновой башне и не допускает к причастию. Вот я и ношу им тайно Святые Дары, под видом простой милостыни.

— А я-то думал, — говорил Епифаний, выходя из склепа, — что в Херсоне можно укрыться от нечестивцев, что здесь процветает монашество… Так ведь многие и считают до сих пор в Константинополе, в Никее, в Никомидии.

— Знаю, знаю, многие с тем сюда и приходят. А всё оттого, что написано так в Житии святого Стефана, Нового исповедника, который ещё когда жил — аж при Константине Навознике. А не застал ли ты случайно в Никее это страшилище Нигера? — спросил Епифания Агапит.

— Как не застать! На моих глазах он верхом на коне въехал в церковь!

— А я его ещё здесь, в Херсоне, знавал, когда командовал он гарнизоном и частенько отлучался в столицу. Там-то и свалилась на него беда. Не знаю, что было на самом деле, но поговаривали, что он то ли соблазнил, то ли чуть не соблазнил саму императрицу, кхе-кхе… А василевс узнал об этом и велел его тут же чпок — и оскопить. Потом Нигера этого отправили митрополитом в Никею.

— Чудны дела Твои, Господи! — воскликнул Епифаний и, почувствовав, что Агапиту можно доверить важное дело, тихо сказал: — У меня с собой послание… от Феодора Студита ссыльным епископам… Передавать им его в заточение опасно. Пожалуйста, выучи его наизусть и передай на словах, коли ты с ними общаешься.

Агапит в знак согласия молча стиснул Епифанию плечо и взмолился:

— Слава Тебе Господи! Не оставляешь Ты и нас, маловерных и грешных, заброшенных на край Земли, без утешения пастырей Твоих, стойких в вере!

— Аминь! — подтвердил Епифаний и продолжил: — А ещё хотели бы мы отыскать в Херсоне или его окрестностях брата Фаддея Скифянина, студита, пострадавшего от иконоборцев. Говорят, подвизается он где-то в горах Таврики.

— Про варваров этих, которые в горах, вы лучше брата Иоанна спросите. Он ведь сам оттуда, из готов. Они там даже в какой-то пещере себе целый монастырь устроили — ну не дикость ли, а?

Отслужив с Агапитом литургию, Епифаний передал ему послание Феодора, а когда тот ушёл в город, разговорился с готом Иоанном. Оказалось, милях в двадцати от Херсона, в готской крепости неподалёку от города Дорос, захваченного хазарами, был небольшой мужской монастырь, вырубленный прямо в скале, и населяли его верные иконопочитанию готы, православные, хотя и читали они Священное Писание по-готски, в древнем, арианском ещё, переводе. Носил же этот монастырь имя святого апостола Андрея Первозванного. Узнав об этом, Епифаний неимоверно изумился:

— Уж не те ли вы самые, брат Иоанн, скифы, среди коих, по одному из тёмных преданий, проповедовал апостол Андрей?

— Как знать. Мы, конечно, вовсе никакие не скифы. Это почему-то вы, ромеи, нас так странно зовёте. И предки наши пришли в Таврику с далёкого севера, то ли от Сарматского океана, то ли из чудесной страны Ойум, но когда именно — уж и не помнит никто, конечно.

— Не хочешь ли ты сказать, что и склавины тоже не скифы?

— Да они такие же скифы, как и мы, брат Епифаний. Только совсем язычники. Кроме болгар, конечно. Среди болгар, надо признать, уже много христиан.

— А вот апостол Андрей, — не унимался Епифаний, — разве доходил он до Херсона?

— Ещё как доходил! И до Готии нашей доходил, иначе зачем там церковь его? И все херсаки расскажут тебе, как прибыл к ним из Феодосии святой Андрей.

— Да, заглядывали мы по пути сюда в эту Феодосию… В развалинах теперь лежит славная некогда Феодосия. Ни следа человеческого… Только надписи одни с именем некоего царя Савромата. Не поймёшь, то ли имя это такое, то ли родом он был ваш брат савромат.

И тут в разговор вступил брат Сампсоний, монах из Фессалоники, также решивший по неведению своему укрыться от иконоборцев в Херсоне:

— Херсаки ваши — дрянной народец, нестойкий. В вере не твёрды, вруны жуткие, всяким ветром ересей носимы. Но, однако ж, гостеприимны и нищелюбивы — этого-то у них не отнять, у херсаков этих. Когда б не они, лежать мне теперь, братия, на городской свалке с проломленной башкой, и грызли бы меня сейчас голодные псы…

— И спаси их за то Господь, херсаков наших! — воскликнул Иоанн. — А мы, брат Епифаний, если ты, конечно, хочешь добраться до готской крепости, выдвинемся завтра на рассвете. Я зайду за вами в тот старый склеп, где вы укрываетесь. И увидите вы самое северное из мест, докуда доходил святой апостол Андрей Первозванный, когда вышел из Херсона, а Херсон тогда назывался ещё Херсонисом. Помяни моё слово: самое северное, дальше никто из апостолов не ходил, дальше на север в те стародавние времена до самого Северного океана были мрак и стужа, метели и льды, реки, навечно скованные льдом, и кровавые озёра, в которых жили гиперборейские крокодилы…

…«И седлают гипербореи своих крокодилов, — это уже снова снилось ему после тяжёлого дня, насыщенного встречами и разговорами, когда заснул он прямо с апокрифами в руках, — седлают они их, укутавшись в шкуры медведей и гигантских оленей, и пускаются в опасные походы прямо по льду своих северных рек — к Океану, где живут морские слоны, где выбрасывает на берег чудесный камень янтарь-электрон, горючий и целебный камень!

— А что будет, дедушка, если потереть этим электроном шкуру морского слона?

— Всё-то ты знаешь, Александр, — покачал головой старый Исаак, — и зачем спрашиваешь? Если потереть гладким куском электрона шкуру кого угодно — почему только морского слона? где ты их видел, этих морских слонов, а? — так вот, если потереть шкуру да хоть вон той дрянной кобылы, то посыплются из неё искры!

— Огонь и пламя?!

— Огонь и пламя, да.

— Прямо как на Содом и Гоморру, когда сжёг их Господь?

— Как на Содом и Гоморру, правильно.

— И прямо можно будет сжечь тем чудесным электрическим огнём весь этот Херсонес, где одни язычники? — всё больше распалялся Александр.

С дедом Исааком он сидел в опустевшем к вечеру херсонесском порту и ждал корабль из Феодосии, на котором его отец, вольноотпущенник Фавст, казначей самого Аспурга, царя боспорского, вёз в родной Херсонес, ныне союзный город, пленных тавроскифов и тавроскифянок, чтобы вместе с другими рабами отправить их затем на невольничий рынок в Синопу и выручить за них для своего царя целое состояние, да и себя, конечно, не обидеть.

— Э, зачем же сразу весь Херсонес жечь? — отмахнулся от внука Исаак. — Когда Господу будет угодно, тогда и пожжёт. А нам тут пока есть чем заниматься, понятно тебе?

— Но ведь поём мы в псалмах: «Господь — царь вовек и в век века! Погибнете, язычники, от земли Его!»

— А ещё мы поём, — отвечал ему Исаак, — «Помянутся и обратятся ко Господу все концы земли, и поклонятся пред Ним все отечествия язычников». Понимаешь? Нашему Господу поклонятся все страны, где одни язычники и живут, — нашему! Не видать ли ещё галеры?

— Не видать, дедушка. А скажи, как это может быть, чтобы отсюда кто добрался до самого Северного океана?

— А вот как, — сказал Исаак и, вытащив ножик, стал выцарапывать им на одной из плит вымостки геометрические фигуры. — Вот круг — это весь наш мир, за шесть дней сотворённый Богом, а вокруг него — ещё один круг: это, как говорят эллинские мудрецы, океан, и у меня нет основания им не верить, хоть они и язычники. Вот здесь, слева, Север, а значит, Северный океан, справа — Южный, снизу — Геркулесовы столпы, откуда начинается Наше море… — И тут Исаак вписал во внутренний круг букву «Т».

— Внизу, где ножка буквы «тау», Испания и Африка? — переспросил Александр.

— Именно. Вот оно, Наше море, идёт на Восток и упирается в центр земли — в священный град Иерусалим, где стоит на горе наш Храм, а в нём — Жилище Бога. На Север — видишь левую половинку перекладины? — идёт Эгеида, затем Пропонтида, затем Понт, где мы сейчас с тобой сидим, затем Меотида, смрадное болото, затем река Танаис, которая течёт до самого Северного океана. Теперь ясно?

— Ясно, дедушка. А правая половинка буквы «тау» — это что?

— Это, Александр, величайшая на свете река — Нил, в устье её стоит великий град Александрия, откуда я родом, а вытекает река Нил прямо из Южного океана. Никто не доходил до её истоков, как и до истоков Танаиса. А может, и Борисфена. Я не знаю точно, какая из этих рек впадает в Северный океан. Может, они обе и впадают.

— Впадают или вытекают? Отец рассказывал, что был как-то в устье Танаиса, и он там как раз впадает в эту вонючую Меотиду.

— Какая разница, впадает или вытекает… Да для таких больших рек, как эти, уже не важно: в одной своей части они могут впадать, а в другой и вытекать. Диалектика!

— Как же так, дедушка? Ты ничего не путаешь?

— Нет, меня этому александрийские мудрецы научили. Твоему папаше, которому ничего, кроме денег, не нужно, может, и показалось, что Танаис в том месте впадает в Меотиду, а окажись там я или ты — нам, кто знает, станет совершенно ясно, что наоборот — вытекает из Меотиды. Это смотря при каком ветре и с какой точки зрения смотреть, тут точка отсчёта важна…

— Гляди, дедушка, вот и галера наша! — воскликнул вдруг мальчик.

И действительно, в порт Херсонеса медленно, выбиваясь из последних сил, входила галера, и с вёсел её разлетались по сторонам испуганные крабы, и было уже с берега слышно, как в её чреве недовольно гудят пленные тавроскифы и стонут трепетные тавроскифянки, а мускулы гребцов скрипят громче, чем старые уключины. Первым на берег выскочил Фавст и, обняв сына и тестя, махнул рукой в сторону своего судна:

— Смотрите, кого я вам привёз! Это иудей из Галилеи, я подобрал его в Феодосии и хочу увезти на край света, чтобы он всем и повсюду рассказывал свои удивительные сказки. Эй, Андрей!.. — И на зов Фавста по пружинистым сходням нетвёрдой походкой вышел на берег высокорослый, слегка согбенный старик, замотанный в грязный гиматий: из-под накидки выбивались буйные белые кудри и всклокоченная борода, орлиный нос выдавался далеко вперёд, глаза под мохнатыми бровями сверкали и, казалось, освещали перед собой путь, так что даже пылающий закат мерк перед этим галилейским сказочником.

— Что же он такое рассказывает, твой галилеянин? — спросил Исаак.

— Что он был учеником Самого Машиаха! — гаркнул Фавст и дико расхохотался.

— Не заходил ли к вам в город Савл из Тарса, иначе называемый римским именем Павел? — первое, что спросил Андрей, оказавшись в херсонесском порту.

— Первый раз о таком слышу, — ответил Исаак.

— А я ищу его по всему Понту, обошёл ваше море с разных сторон и никак не могу его найти, увы… — И тут Андрей увидел, что к берегу на небольшой лодочке причалил юноша, а в руках у него был плащ, показавшийся Андрею очень знакомым.

— Эй, — окликнул он того моряка, — а не ты ли тогда увёз в море нашего Павла?

— Я. Вот его плащ, он велел передать его тебе, когда я высажусь в этом городе, а вокруг тебя, как он мне сказал, всегда собирается толпа иудеев.

Забирая из рук юноши плащ, Андрей сказал ему:

— Так где же сам Павел?

— Посреди моря он выбросился за борт и прокричал: «Я отправляюсь в саму преисподнюю! Туда ходил Господь, и хочу я посмотреть, как он там всё устроил». А тебе, Андрей, он велел передать вот что: «Прошу тебя, не забудь прийти за мною, чтобы не удержали меня в преисподней подземные силы».

— Возвращайся домой, — промолвил Андрей. — Что до меня, то мне ещё предстоит побороться со здешними иудеями. Видишь, сколько их собралось? И все говорят мне, что не мог быть Иисус Машиахом… А потом я вернусь туда, где находится Павел. Я ещё приду за тобой, жди меня здесь.

Толпа иудеев перегородила Андрею путь к городским воротам, но вдруг откуда ни возьмись на него спустилось сияющее облако и окутало не только его, но и всех вокруг, и пошли они в город под его защитой, ободрённые и радостные, а в облаке порхали голуби и слышалось чьё-то мелодичное пение. Капли пота, падавшие с носа Андрея в дорожную пыль, прорастали цветущими побегами, на которые тут же слетались трудолюбивые пчёлы, к ногам его ластились белоснежные ягнята, а впереди, чуть в отдалении, грозными стражами бежали крепконогие барсы.

— Посланник Божий! — воскликнул один из горожан, по виду язычник. — Смилуйся над моим несчастьем! Нет у меня ни отца, ни матери. Есть у меня единственный сын двенадцати лет. Однажды он слёг и больше не ест и не пьёт. И вот мы уже готовим ему похороны, думая, что он мёртв. Но, посланник Божий, сжалься над моей нищетой! Найди время прийти ко мне и прикоснуться к нему, чтобы исцелить. Ибо слышал я рассказы о чудесах, которые ты сотворил до прибытия в этот город, и видел я, как ты изгонял бесов.

Ответил ему Андрей:

— Вот войдём в город, и Иисус исцелит тебя и твоё дитя.

Но иудеи снова преградили им путь, а Исаак гневно топнул ногою и сказал:

— Кого ты к нам привёз, Фавст? Разве ты не понял, что он проповедует этого своего Иисуса? А ты, галилеянин, не войдёшь сюда. Не бывать тому, чтобы учил ты в нашей синагоге и близ неё исцелял кого бы то ни было! Знаю я таких, как ты. Сначала наисцеляешь, а потом совратишь всех наших людей в своё лживое учение.

— Помилуй меня и ты, Исаак! — взмолился к нему несчастный отец.

— Ладно… Можно немного и поисцелять. Только не в городе. Пусть галилеянин остаётся здесь или где-нибудь ещё, но за пределами городских стен, и пусть исцеляет дня два, а потом мы этого обманщика всё равно отсюда погоним.

— Нет обмана в моём учении, — возразил Исааку Андрей. — А вот вы-то как раз заблуждаетесь, и сильно. А пока, если вам не угодно, чтобы вошёл я в город, то я и не войду. Пока. Но если будет на то воля Господа, то введёт Он нас туда, хотите вы этого или нет. — Сказал так Андрей и развернулся обратно к морю, но несчастный снова окликнул его:

— Постой же! Сжалься над моим горем, о апостол!

— Ступай и ты в город. Твой сын уже мёртв. Только не выноси его хоронить до рассвета завтрашнего дня, и тогда я возвращусь и воскрешу его, а сейчас ждёт меня дело Господне, которое нужно исполнить.

Увидев, что Андрей уходит, иудеи отправились в город, а вернувшись в свой квартал, обнаружили, что ребёнок оказался мёртв, как и сказал им апостол. Сели они вокруг мертвеца и стали оплакивать его по своему обычаю.

Андрей же нашёл в порту того моряка и спросил его:

— Сможешь ли ты отвезти меня на то место, где Павел бросился в море?

— Смогу.

— И как же звать тебя, добрый юноша?

Моряка звали Аполлонием, и он с радостью взял Андрея к себе в лодку и повёл её далеко в море, да так далеко, что берега Таврики скрылись за горизонтом.

— Вот здесь это было, — указал вдруг на море Аполлоний и остановился.

Тогда Андрей наполнил чашу пресной водой и стал молиться над нею:

— Господи мой Иисусе, Ты, Отделивший свет от тьмы, Ты, Разделивший землю, пока не появилась суша, во имя Твоё выливаю я эту чашу пресной воды в море, полное воды солёной, чтобы оно отступило, чтобы появилась суша, чтобы земля и преисподняя открылись и чтобы поднялся обратно брат мой Павел.

Сказав это, он вылил чашу пресной воды в море со словами:

— Отступи, вода солёная и горькая, перед водою пресной! — И появилась суша, и открылась преисподняя, а Павел выпрыгнул из воды с какой-то деревяшкой в руке. Он вскочил к Андрею в лодку и облобызал его.

— Откуда пришёл ты, брат мой, — спросил его Андрей, — в каком месте ты был?

— Прости меня, брат мой Андрей. Я затем только отправился в преисподнюю, чтобы увидеть место, куда спускался наш Господь.

— Ты поступил дерзостно. Да, мы великие апостолы, ходившие со Спасителем, Который после Своего воскресения научил нас всему, сделал нас владыками над всякой силой, но ни один из нас не осмелился сделать то, что ты сделал.

— Но ведь удалось же! Брат мой, прости меня и послушай, что я тебе расскажу. Видел я в аду обезлюдевшие дороги, а все двери там Господь наш разбил на мелкие кусочки. Видишь, брат мой Андрей, этот кусочек дерева, который я поднял с собой? Он от дверей ада, которые разрушил Господь.

И много чего ещё удивительного рассказывал Павел Андрею об аде, когда возвращались они в Херсонес, а причалив к берегу, Андрей воскликнул:

— Довольно разговоров! Пойдём скорее в город, ибо ожидает нас большая битва, и пусть имя Иисусово прославится в этом городе! Поистине, задумали против нас иудеи большую войну…

И действительно, поднявшись из порта к городским воротам, они увидели, что те крепко заперты, и прокричал Андрей, чтобы слышали его иудеи:

— Откройте! Мы вернулись за тем мертвецом, чей отец уверовал. Дайте нам воскресить его.

— Эх, Андрей, — раздался из-за ворот голос Исаака, — ты же не хочешь, чтобы из-за тебя пролилась здесь наша кровь? Уходите к язычникам, их обманывайте, у них оставайтесь, а нас оставьте в покое, не лишайте наших людей рассудка.

Тогда увидел Андрей у подножия стены хохлатого баклана, который долбил своим мощным клювом большую раковину, и приказал ему апостол:

— О птица праведная, хотя и крикливая! Летика в город, найди тот дом, где лежит мёртвый мальчик. Вокруг него будет толпа, и скажи тем людям: «Говорят вам Андрей и Павел, слуги Божии: идите и открывайте ворота вашего города, чтобы мы вошли и воскресили мёртвого, ибо злобные иудеи заперли городские ворота и не пускают нас внутрь».

Баклан поначалу сделал вид, что не понял приказа, но побоялся не подчиниться апостолу и, бросив свою раковину, перелетел через городскую стену. Когда же люди услышали, что рассказала им дикая птица, то стали хвататься за камни, чтобы забросать ими иудеев, но сначала прибежали к правителю города и потребовали у него суда над ними.

— О могучий Эпимах, — обратился к правителю отец умершего мальчика, — под городскими воротами стоят люди, которые творят чудеса именем некоего Иисуса: слепые начинают видеть, хромые — ходить, а ещё они изгоняют бесов. Эти люди послали сюда птицу, которая рассказала нам человеческим голосом: иудеи, мол, заперли ворота и не дают нам войти, и некому воскресить мёртвого. Побьём мы иудеев камнями, а людей этих впустим в город.

Услышал это правитель и покачал головой.

— Не бывать войне. Пускай они входят в город: я разрешаю. — И отправился к воротам со свитой, среди которой был и Фавст, сам из иудеев. Иудеи же выжидали, что же будет, и сказал им Эпимах: — Зачем вы удерживаете ворота закрытыми?

— Да живёт вечно наш кесарь! — отвечал Исаак. — Не из пустой прихоти заперли мы ворота, а потому, что стоят за ними два чародея, которые хотят устроить в нашем городе беспорядки. В каждом городе, куда они входят, возмущаются сердца людей их колдовством. Но если скажут они: «Мы ученики Живого Бога», — то почему бы их Бог не открыл им ворота?

— И правда, — согласился Эпимах. — Эй, вы там, чужестранцы! Коли есть у вас Живой Бог, то с Его помощью и отпирайте ворота.

Андрей и Павел молча переглянулись, и Андрей, словно прочитав мысли своего товарища, уверенно ему кивнул. Тогда Павел поднял над собой кусок адской деревяшки и с размаху ударил ею по воротам, приговаривая:

— Силою Господа моего Иисуса Христа, Который разнёс на мелкие кусочки врата адовы, пусть створки этих ворот распадутся и пусть поймут эти иудеи, что нет для Тебя ничего невозможного!

Только он это произнёс, как ворота Херсонеса рассыпались в мелкую пыль, взвившуюся тут же клубами, и Фавст, а с ним почти половина иудеев бросились к ногам апостолов, затем толпа подхватила их и с воплями восторга отнесла к дому умершего мальчика. Помолившись, Андрей и Павел воскресили его, но всё равно не все иудеи уверовали в Иисуса, а Исаак даже задумал посрамить Его учеников, устроив им ловушку с очередным покойником, на сей раз — подставным. За сдельную плату жестянщик Симон согласился притвориться мертвецом, и его туго спеленали в погребальный саван, а перед этим положили ему на лицо половинку кувшина, чтобы было чем дышать.

— Вот наш новый покойник, — сказал Исаак Эпимаху, — настоящий. Кто знает, был ли мёртв тот мальчик на самом деле… Пусть эти галилеяне попробуют воскресить иудея. А мы посмотрим, что у них из этого выйдет.

— Воскрешайте! — скомандовал Эпимах апостолам.

Но не успели они приблизиться к обёрнутому бинтами Симону, как бросился к нему маленький Александр, внук Исаака.

— Смотрите, смотрите! — зарыдал он. — Наш Симон действительно не дышит. Это ты, — тут он указал на деда, — убил его, ты! Наш Симон задохнулся!

— Что ты мелешь? — возмутился Исаак. — И тебя уже околдовали эти галилеяне?

— Да нет же, нет, — продолжал Александр. — Симон был только что жив. Убедитесь в этом сами.

И тогда приказал Эпимах своей страже развернуть саван. Иудеи плотной толпой окружили носилки с покойником, но стража оттеснила их, а когда размотали бинты и сняли полотно, то все горожане увидели, как их пытались обмануть иудеи. Симон же и вправду оказался мёртв.

— Встань же, — воскликнул Андрей, — ты, кто умер прежде срока! Встань и расскажи своему правителю, что случилось.

И Симон встал, стряхнул с лица глиняные черепки и пал со слезами к ногам апостолов:

— Простите меня, неразумного! — И рассказал всё, как было.

— Ну так кто же кого обманывает? — разъярился Эпимах. — Вы достойны смерти!

Испуганные иудеи бросились к Андрею и стали целовать ему ноги, моля о пощаде. И простил их Андрей:

— Не ведали вы, что творили, братья. Примите же крещение во имя Отца и Сына и Святого Духа, все вы и ты, Эпимах. Не гневайся на них, прошу тебя.

Время клонилось уже к полуночи, и вывел Андрей всех своих бывших врагов на берег моря близ Западных ворот города, и крестил их в водах. А совершивши таинство крещения, встал он на большой прибрежный камень, простёр руки в сторону Понта и, помолившись втайне, благословил его начертанным по воздуху изображением креста — и тут все собравшиеся заметили, что Андрей будто стал ниже ростом, а пригляделись — и увидели, что на самом деле его босые стопы оказались вто-плены в камень, словно в мягкий воск.

— Холодно тут у вас, даром что север… — смущённо пробормотал Андрей и поочерёдно вынул свои ноги из образовавшихся под ними углублений, в которых чётко и точно, как в форме для литья, отпечатались его следы. Набегавшие на камень волны в два приёма заполнили до краёв отпечатки стоп, и, увидев это, Фавст крикнул слугам:

— Что же вы стоите, идолы! Принесите-ка сосудов и вычерпайте оттуда эту воду, и каждый раз вычерпывайте, ибо вода эта должна быть воистину чудесна!

Одна из служанок Фавста была крива на один глаз, и вот она первая подскочила к заполненным водой углублениям, с благоговением умылась ею — и больной её глаз немедленно исцелился. Тогда к чудесным отпечаткам бросилась целая толпа народу, все расталкивали друг друга, стараясь попасть в одну из лунок кто рукой, кто ногой, кто носом, а вновь и вновь накатывавшие волны всё заполняли и заполняли их солёной водой.

— А мне вновь пора проститься с тобою, — обратился к Андрею Павел. — Спешу я в Иллирик, где ждут меня другие варвары. До встречи в Риме, куда идёт и брат твой Пётр! Прощай… — И сияющее облако, снова спустившись с неба, подхватило Павла и унесло его в сторону моря, на запад.

— Сколько чудес за один день! — вопил Фавст. — А водичку из твоих стопочек буду я как целебное снадобье поставлять царям Боспора и Скифии! А может, и самому кесарю, если ты, Эпимах, позволишь мне это.

Упал Андрей в рыданиях на землю при этих словах, а когда пришёл в себя, то тихо сказал Фавсту:

— Не для того родился Иисус в хлеву среди скота, не для того Он был распят, чтобы от чуда Его воскресения шла бойкая торговля чудесной водой. Если добра мне хотите, то отпустите с миром, а если не знаете, чем помочь, то дайте мне провожатых, чтобы указали мне путь к диким скифам, к далёкому Северному океану.

— Тогда тебе нужно поспешить, — уныло отвечал ему Фавст, — потому что сегодня на рассвете я отправляю в Синопу целый корабль скифских невольников. Есть среди них один вроде как философ, он и по-гречески хорошо говорит, и знает дальние страны, ведает пути вверх по великим рекам Скифии. Я дарю его тебе, а ты с ним делай, что пожелаешь. Будет плохо служить — убей без жалости, а коли выведет к Океану — одари своими чудесными дарами. Только спуску ему не давай, ибо скифы — народ необузданный и коварный, подчиняется одной лишь силе. С ними без пинков как без фиников.

На рассвете Фавст вывел из своего корабля обещанного тавроскифа-философа, имени коего никто не мог не только запомнить, но даже и выговорить — настолько оно было варварским и наполненным какими-то шипящими и булькающими звуками.

— Зови меня просто Сикстом, — сказал философ Андрею. — Так меня прозвали в Риме, когда я возил туда янтарь. Это потому, что на левой руке у меня тогда было шесть пальцев. А сейчас, погляди, четыре. Один мне пришлось себе отгрызть, чтобы не умереть с голоду в ледяной пустыне, а второй я принёс в жертву Аполлону, как вернулся живой из того похода.

— Не Аполлон тебя вывел оттуда, о Сикст, а Единый Живой Бог! А знаешь, зачем? Чтобы ты стал моим проводником и, возможно, крестился бы в жизнь вечную во имя Отца и Сына и Святого Духа.

— Если это три твои главных бога, то молись им крепко, а лучше принеси каждому по хорошей жертве, перед тем как мы двинемся. Дорога нам предстоит долгая и опасная…

— И отвращать мне тебя от твоего невежества придётся долго, ох как долго… — заключил Андрей и, стиснув посох, быстро зашагал к Мёртвым воротам, откуда начинался путь вглубь Таврики.

Пробираясь сквозь ущелья на север, ночуя то в каменных гротах, то в чистом поле, Андрей и Сикст вышли в голые и унылые степи, по которым рыскали волки и шакалы и паслись табуны, а после Неаполя Скифского, называвшегося городом лишь по какому-то недоразумению, Сикст повернул к западу, и наконец через неделю странствий они снова оказались у моря — в некогда греческом, а теперь захваченном скифами селении под названием Прекрасная Гавань. Когда-то, возможно, она и была прекрасной, но сейчас от былой её красоты не осталось и следа: всё, к чему прикасались скифы, покрывалось толстым слоем грязи, дома косились набок, уступая место кибиткам кочевников, улицы немедленно превращались в непроходимые овраги, но самое страшное — вокруг была слышна одна только рыдающая варварская речь, которая не шла ни в какое сравнение ни с возвышенным греческим языком, ни с певучим еврейским или мягким арамейским, ни даже с суровой латынью, на которой лаяла в Кесарии римская солдатня.

Но Сикст Философ прекрасно понимал этот язык и не уставал переводить Андрею слова скифов, восхищавшихся одним только видом апостола: «Облик наш как у неразумных плотоедов, и мы целиком дикие, а вот у тебя лицо прекрасное, благообразное, светлое, и платье светлое, и ноги твои, руки и пальцы сложены соразмерно. Убелена голова твоя, и на бороду приятно смотреть, а голос у тебя как пение флейты или звук кифары. Поэтому-то мы и стыдимся самих себя. Твои вот зубы прикрыты губами, а наши зубы как у кабанов или как у слона». Слова же Андрея, обращённые к ним, Сикст переводил с большим трудом, а иногда вообще отказывался это делать, объясняя, что в языке местных скифов нет таких слов, которые бы точно смогли передать смысл его речи.

— А есть ещё другие скифы, с иным языком? — удивлялся Андрей.

— Конечно есть. Это ведь только вы зовёте их скифами, а на самом деле — чем дальше на север, тем больше языков, которые вовсе не похожи друг на друга.

— И ты все их знаешь?

— На которых говорят вдоль Янтарного Пути, те знаю. А мы по одному из его ответвлений и пойдём, по восточному, вверх по великой реке Борисфен, как вы её зовёте, а по-нашему — река Данапр. Здесь у меня есть знакомый лодочник, он ходит под парусом прямо в его устье, к городу Ольбия. Это последний греческий город.

— А есть ли там иудеи? — с надеждой спросил Андрей.

— Куда ж без них! Но задерживаться там опасно. Сейчас город во власти разбойников гетов, они нас с тобою живо продадут куда-нибудь за Истр, а снова в рабство я, прости, не хочу.

Море выдалось на редкость приветливым, а ветер — попутным, и скифский кормчий всего за день довёз путников до острова Борисфен, где стояли шатры загорелых людей, с утра до ночи рывших глубокие ямы в поисках золота. Но, повстречав там своих старых приятелей со странными именами Зубр и Гегемон, кормчий так напился с ними вина, что Сикст не мог его растолкать к утру следующего дня.

— Вставай, Палак! — кричал он ему прямо в ухо. — Будь же ты проклят семью богами до седьмого колена! Чтоб тебе твоей Вонючей Гавани вовек больше не видать, чтоб тебя поймали геты и повесили на дубу за яйца. А знаешь, что делается после смерти с такими пьяницами, как ты? Они пьют и пьют солёное море, и снова пьют, потому что оно солёное, а потом просцаться не могут, потому что им там всё крепко-накрепко зашивают тюленьими жилами, а ещё глаза замазывают волчьим дерьмом, а в нос запихивают мышиное сало, чтобы поджечь его, если задёргаешься. Вот что тебя ждёт.

Палак только пробормотал:

— Брешешь, выродок ты римский, раб шакалий, лягушачий сын, курицын племянник… — и снова погрузился в мертвецкий сон.

— Вот так всегда на Борисфене!.. — вздохнул Сикст и обратился к Андрею: — Не может не напиться здесь ни один из моих знакомых перевозчиков. Обычай, что ли, такой. Или место заколдованное. Расколдуй его, пожалуйста!

— Я не колдун и не творю чудес. Все чудеса — по воле Господней.

— Так пусть твой Бог изволит, раз Ему нужно, чтобы ты двигался дальше.

— Не могу я требовать — лишь молить… — И Андрей пал лицом на землю, неслышно молясь неведомому для Сикста Богу.

Сикст никогда не видел ничего подобного и решил уже, что на Борисфене они застряли надолго, с досады пнул лежащего над береговым откосом Палака — и тот вдруг, что бревно, покатился к морю. Когда Андрей и Сикст спрыгнули к нему, то увидели, что Палак барахтается на мелководье и никак не может встать, ибо вместо ног у него теперь извивался настоящий рыбий хвост, покрытый блестящей зелёной чешуёй! Чуть приподнявшись над водой, он что-то промычал на скифском языке, и глаза его были полны слёз, а когда воздел руки, то все увидели, что между пальцами на них натянулись тонкие перепонки.

— Чего он теперь хочет? — спросил Андрей.

— Чтобы ты расколдовал его обратно в человека.

— Пусть молит о том Господа Иисуса, истинного Христа! А коли хочет узнать о Нём, то я расскажу, но по пути к великой реке Данапр. Садись к нему на спину, брат мой Сикст!

И вот оба уселись к этому полускифу-полурыбе на спину, крепко сжав ему ногами костлявые бока, и Палак быстрее самой стремительной галеры поплыл от острова на восток, к широкой дельте великой реки Данапр. Андрей никогда не видал такой огромной реки, и, если бы не берега, казалось бы, что это море, которое течёт всегда в одну сторону. Возможно, Нил и полноводнее, но о нём Андрей был только наслышан, а в сравнении с его родным Иорданом любая большая река поражала обилием пресной воды и могла соперничать даже с реками Эдема: их он представлял себе гораздо более скромными. Но почему же окрестные земли похожи скорее на пустыню? Где цветущие сады? Где плодоносные поля и виноградники? И где же, наконец, жители этой величественной равнины?

Словно прочитав по смятённому лицу Андрея его мысли, Сикст Философ стал рассказывать о землях по берегам Борисфена:

— Не думай, Андрей, что здесь никто не живёт. Просто жизнь здесь тяжела, особенно зимою, когда весь Данапр, да и все прочие реки скованы льдом, и таким толстым, что по нему идут целые возы, запряжённые волами, даже не идут, а скользят как по маслу. Вокруг же всё-всё засыпано снегом. Видел ли ты когда-нибудь снег?

— Конечно видел. Только в наших краях он долго не лежит, тает быстро, кроме гор Ливана.

— А здесь он покрывает холмы и равнины на несколько месяцев, да что месяцев — полгода может лежать, и никто в это время не сеет и не жнёт, а скот, если съедает весь запас сена, голодает до смерти, так что некоторые скифы предпочитают впадать в зимнюю спячку. Вот поэтому они и делают по весне набеги на южных своих соседей, и не только скифы-кочевники, но и скифы-пахари, также есть скифы лесные, болотные и луговые, а ещё скифы, живущие на деревьях, как птицы в гнёздах, и по рекам на бобровых плотинах, и скифы, которые вырубают себе пещеры прямо в снегу, едят сырых оленей и вытапливают тюлений жир. Мимо последних нам придётся пройти побыстрее, потому что они ловят чужеземцев, делают из них чучела и заставляют сторожить свои снежные хижины. Я видел у них пару болотных скифов, высушенных и набитых соломой: они стояли, раскрыв зубастые рты и с поднятыми руками, ибо их хозяева верят, что те именно так, а никак иначе лучше всего отгоняют злых духов. Да и добрых тоже. Снежные скифы вообще не любят духов. Никаких. Совершенно бездуховные существа. Я даже думаю, что они вовсе не люди, а помесь белого медведя с дикой женщиной…

И вдруг до сих пор молчавший Палак, на котором всё ещё сидели Андрей и Сикст, покачиваясь на волнах, — вдруг этот протрезвевший скиф заговорил, причём даже не по-гречески, а на чистейшем арамейском языке:

— Помилуй меня, блаженный Андрей! Я довезу вас на спине до верховий этой великой реки, и только тогда можешь меня расколдовать, а пока я готов служить вам верным судном, иначе как вы против течения поднимитесь до волока?

Подивившись чудесам, которыми усеял его путь Господь, Андрей с благодарностью принял службу Палака, и они продолжили свой ход вверх по Данапру. Андрей распевал псалмы и рассказывал своим скифским братьям о Христе Иисусе, Палак ловил рыбу (теперь у него это прекрасно получалось), а Сикст запекал её в углях на берегу. Так через несколько недель чудесного плавания, миновав и крутые излучины, и опасные пороги, через которые Палака приходилось перетаскивать на себе по берегу, и острова, населённые хищными зверями, достигли они одного места, где над рекой вздымались высокие холмы, и заночевали там. И приснился Андрею юноша в Херсонесе, который читал ему какое-то сказание на скифском языке, и сказание это было о нём, об Андрее, и Андрей почему-то всё понимал:

«Когда отучил Андрей в Синопии и пришёл в Херсон, то захотел он пойти оттуда в Рим, потому что близ Херсона было устье Данапрское…»

«Но ведь я не прямо из Синопы пришёл к вам в Херсонес, о юноша. Нет, путь мой лежал через горы Кавказа, через Боспор Киммерийский и Феодосию», — возражал ему Андрей, также по-скифски.

«Не важно, — отвечал юноша, — здесь написано, что прямо из Синопии, и вошёл ты затем в устье Данапрское, и пошёл вверх по реке, и встал однажды под горами на берегу…»

«Где же тут горы? — удивился Андрей. — Так, холмы по сравнению с горами Ливанскими».

«Не важно. Здесь написано, что горы. А на тех горах будет построена Субботняя крепость».

«Почему Субботняя? Разве в Скифии есть иудеи?»

«Будут».

«И много?»

«Все утерянные десять колен Израилевых!»

«И что же в той крепости?»

«Она появится позже. Но ты уже тогда знал об этом и благословил её. Проснувшись, ты сказал своим ученикам…» — и тут Андрей действительно проснулся и, увидев, что ни Сикст на берегу, ни Палак, плескавшийся на отмели, уже не спят, воскликнул:

— Видите ли эти горы?

— Видим, учитель.

— Воссияет на них благодать Божия. Быть тут граду великому, и многие храмы будут в нём воздвигнуты! — сказав так, Андрей распростёр руки и благословил окрестные горы и могучий Данапр. Затем он увидел на берегу два удивительно ровных бревна — одно длинное, другое покороче, и велел своим ученикам поднять их к нему наверх. Там они связали из этих брёвен крест, который тут же и водрузили на вершине холма, крепко вкопав в землю и обложив камнями.

Выше того места, которое благословил Андрей, Данапр становился всё более извилистым и узким, и окружали его уже одни только леса — густые, мрачные, безлюдные, лишь изредка выходили из них на берег реки олени размером с верблюда, с большим отвислым носом и длинной бородой, своими широкими и раскидистыми рогами, похожими на плуг, задевали они верхушки деревьев. Андрей сначала подумал, что это скифский верблюд, и указал на него Сиксту:

— Смотри, разве не могут приручить скифы этого лесного зверя, чтобы ездить на нём в далёкие южные страны?

— Этого зверя приручить нельзя. Он очень пугливый, медлительный и глупый, а ещё у него очень хрупкие ноги, и он вечно застревает между стволами поваленных деревьев. На нём далеко не уедешь, особенно по степи. Зато у него очень мягкая кожа, из которой лесные скифы делают себе штаны. На мне самом сейчас такие. А вот погляди на этих диких быков, — и Сикст показал на другой берег, — охота на них тяжела и опасна, но потом есть такого гиганта можно целый месяц, столько в нём мяса!

На противоположном берегу паслось стадо поистине чудовищных быков, обильно покрытых бурой шерстью, и если бы не рога, Андрей принял бы их за копытных медведей.

Иногда навстречу спускались плоты, гружённые мешками, на мешках сидели скифы и ещё издали махали Андрею и Сиксту руками, выкрикивая что-то на своём варварском наречии, но когда замечали, что те идут вверх по течению, сидя на быстроходном речном чудовище, старались скорее прибиться к берегу и бросались врассыпную. Через пару недель восхождения Данапр превратился в маленькую речушку и стал теряться в болотах и озерцах, так что Палак уже тёрся брюхом об илистое дно. Тогда Сикст сказал Андрею:

— Вот и пора нам выходить на берег и искать тропу к истокам другой реки, которая течёт прямо в Океан. Палака мы на себе не утащим: гляди, как отъелся на жирной данапрской рыбе. Отпустим-ка его вниз, пусть себе плавает в большой воде.

— Нет, брат мой Сикст, — отвечал ему Андрей, — Палак сослужил нам большую службу, и надо бы вернуть ему человеческий облик. Но совсем одичал я за время странствий, потерял счёт субботам и не постился, как положено. Боюсь, молитва моя не будет столь угодна Господу, как раньше, и не смогу я в одиночку исцелить Палака. Давай попробуем призвать брата моего Петра. — Андрей выбрался на болотистый берег и начал молиться, призывая первоверховного родственника.

Но случилось совсем не то чудо, которого ожидал Андрей: не Пётр явился к ним на парящем облаке, но, наоборот, светлое облако, словно соткавшись из болотного тумана, окутало его самого и его скифских спутников и отнесло их на сухое и возвышенное место, а когда рассеялось, то они увидели, что сидят рядом с апостолами Петром, Матфием, Александром и Руфом. Стали апостолы друг друга обнимать и целовать, и даже скифы подскочили к ним, ибо оказалось, что у Палака снова ноги вместо рыбьего хвоста, и взмолился он к людям Божиим:

— Крестите же нас скорее во имя Отца и Сына и Святого Духа! Веруем мы в Иисуса — истинного Христа!

— Погоди, Палак, — отвечал ему Пётр. — Не можем мы крестить тебя на сухой земле. Проводи нас к реке, что течёт к Океану, и в неё мы погрузим и тебя, и сородича твоего Сикста. А ты, брат Андрей, что случилось с тобой? Посеял ты уже слово истины в Стране людоедов или нет?

— Да, отец Пётр, твоими молитвами. Но много зла причинили мне жители Синопы — как есть людоеды! Таскали они меня по улицам три дня, и кровь моя залила весь город. А потом пустился я оттуда в плавание на северный берег Понта, к Таврике, в поисках брата нашего Павла, и явился мне Павел посреди моря из пучины преисподней, и боролись мы с иудеями в таврическом городе Херсонесе. И там крестили многих.

Говорит ему Пётр:

— Мужайся во Господе, брат Андрей, и отдохни от своих трудов. Ведь если хороший земледелец усердно возделал землю, то и плод она принесёт, и тотчас весь труд его превратится в радость. Если же устанет он, а земля его не принесёт плода, то вдвойне он устанет от того, что бесплодно его семя.

Только они сели отдохнуть, как явился им Господь Иисус Христос в облике мальчика-скифа и говорит:

— Радуйся, Пётр, епископ всей Моей Церкви! Радуйся, Андрей, славный борец Мой! Радуйтесь, сонаследники Мои, мужайтесь и сражайтесь за человечество! Воистину говорю Я вам: много трудов и много печалей испытаете вы в этом мире ради человечества, и в один час получите вы облегчение в Царстве Отца Моего. Рано вам пока отдыхать — вставайте же, идите в Город варваров и проповедуйте в нём, а Я пребуду с вами в тех чудесах, которые совершат в нём ваши руки.

Лежавшие в это время лицом к земле Палак и Сикст думали: «Вот Он, наш Господь… Чем хуже мы тех варваров, куда Он посылает Своих апостолов? Пускай сначала нас крестят, а потом и всех остальных скифов». И благословил их Иисус, показав на них ученикам, попрощался и взмыл к небесам в сиянии и славе. Андрей же спросил Сикста Философа:

— Знаешь ли ты, где этот Город варваров?

— Откуда ж здесь города, святой апостол? Сам видишь: одни леса кругом. Хотя севернее, ниже по течению вон той Ловкой реки, которая впадает в Океан, живут скифы-логисты: так они себя называют, если переводить их имя на греческий, себя же они считают самыми разумными и словоохотливыми скифами, а всех остальных — немыми и глупыми. Скифы-логисты не живут в городах, но есть у них одно особенное племя палеонеаполитов, которое всё собирается выстроить Неаполь — Новый Город варваров, но никак не соберётся, ибо нет порядка и устроения во всём народе логистов, хотя земля у них богата и обильна.

— Веди же нас в эти земли, — сказал Сиксту Пётр, и все они двинулись к реке, связали из брёвен широкий плот и стали на нём спускаться.

Однако то ли река текла слишком медленно, то ли земли логистов находились слишком далеко, и Андрей придумал приделать к плоту плащ апостола Павла, который ещё в Херсонесе передал ему моряк Аполлоний. Плащ оказался чудесным, ибо как только его закрепили на мачте, то подул в него сильный ветер, а плот понёсся быстрее того ветра и через пять дней вынес апостолов в большое озеро, которое Сикст называл Илистым. Там и крестили его и Палака.

Наступала осень, поэтому Сикст торопил апостолов, призывал их чудесным образом перенести всех сразу к Океану, пока реки не замёрзнут, а в лесах не иссякнут съедобные грибы и северный скифский виноград, растущий прямо в траве, красный и чёрный, хотя и кислый, но неимоверно вкусный и бодрящий. Андрей, Пётр и другие апостолы дивились тому, что в лесах Скифии растут такие большие грибы, похожие на морские губки, а самое главное — пригодные в пищу.

Но ещё сильнее апостолы удивились обычаям скифовло-гистов, живших вокруг Илистого озера. Зашёл однажды Андрей в их селение, а в нём все жители разом набились в низкие деревянные домики, из которых валил густой чёрный дым и раздавались дикие вопли. Оттуда скифы выскакивали голые и чёрные — сущие эфиопы, а затем сигали в холодное озеро и выбирались из него чистыми, и видно было, что кожа у них в действительности очень бела, хотя и сильно раскраснелась.

— Вот она баня возрождения и обновления! — воскликнул удивлённый Андрей. — Не о ней ли писал брат наш во Христе Павел? Вот, чёрные люди погрязли в своих пороках, но, омывшись в купели очищения, выходят они оттуда светлыми и радостными. Это ли не прообраз святого крещения, о котором они и не знают ничего?

Но, к удивлению Андрея, обновлённые скифы снова бежали в свои жуткие каморки, а затем столь же чёрные, как были, выбегали прочь. Заглянул он в одну из них: там был огонь и пар, по углам как будто какие-то огромные мохнатые пауки, а скифы нещадно били и себя, и друг друга гибкими прутьями и обливались едким уксусом, от которого почему-то пахло хлебом, был же он, по всей видимости, таким кислым, что в нём можно было дубить кожи.

«Вот он какой — ад…» — подумал Андрей, а ему навстречу всё выползали и выползали на четвереньках обугленные, еле живые логисты и хрипели:

— Ничего-то ты не смыслишь в настоящей баньке. Попробуй сам — и поймёшь, как это здорово!

Решив, что его тоже хотят изжарить в той тесной каморке, избить прутьями и облить скифским уксусом, Андрей в ужасе побежал из этого селения и присоединился к другим апостолам, которые шли по берегу озера в поисках Города варваров.

— Брат мой, — окликнул он Петра, — а не ждут ли нас в этом Городе варваров такие же несчастья, что и в Стране людоедов? А то меня уже хотели высечь и запечь в дровяной бане! Кабы всех нас не ждала эта страшная участь…

— Не знаю, — отвечал Пётр. — Но погляди вон на того пахаря, который идёт за плугом. Давай испытаем, что нас ждёт? Если мы подойдём к нему и попросим дать нам хлеба, а он даст, то значит, что не прибьют нас в этом городе. А если он скажет: «Нет у меня хлеба», — то мы, значит, будем знать, что снова ждут нас великие трудности.

— Мир тебе, земледелец, — благословил его Андрей, подойдя ближе. — Как тебя звать?

Пахарь назвал какое-то неимоверное длинное и непроизносимое имя, в котором Андрей не расслышал ничего, кроме еврейского слова «миква». Сикст истолковал его так:

— А зовите его по-вашему Николаем. Он сын селянина и сам селянин.

— Нет ли у тебя хлеба для нас? — спросил того Пётр. — А то голодны мы и идём издалека.

Отвечает ему Николай:

— Погодите немного и присмотрите за лошадкой и сохой, а я схожу домой за хлебом.

— А может, и в гости нас примешь? — говорит ему Пётр. — Тогда приглядим мы за упряжкой и за полем.

— Хорошо, — согласился Николай. — Только сначала я принесу вам хлеба, — и отправился к себе в деревню.

А Пётр подошёл к лошади, подпоясал свою драную эпендиту лентием и говорит Андрею:

— Хватит бездельничать! А то ведь это ради нас бросил Николай свою работу. Поможем ему, братья. — И, взявшись за соху, Пётр начал вспахивать поле и разбрасывать зёрна.

Следом пошёл Андрей:

— Что же ты, Пётр, взял весь труд на себя и не даёшь нам поработать? Ты нам общий отец и пастырь, а трудишься один, когда рядом мы. Неправильно это.

Сказал так Андрей и выхватил у Петра корзину с зерном, благословив его словами:

— О семя, падающее в эту землю, взойди на поле праведных!

Руф, Александр и Матфий тоже решили помочь, но по-своему.

— О роса сладчайшая! — воскликнули они. — О ветер добрый! Придите и напитайте это поле. — И тотчас же всё поле заколосилось, а колос набух спелыми зёрнами.

Тем временем земледелец, вернувшись с хлебом и оглядевшись, увидел, что всё его поле полно колосьев. Положил он свой хлеб на землю к ногам апостолов и поклонился им:

— Господа мои хорошие, да неужто вы боги?

— Встань, человек, — отвечал ему Пётр. — Не боги мы, а посланцы Благого Бога. Он избрал нас — а нас двенадцать — и передал нам благое учение, дабы мы учили ему людей, дабы они, избавившись от смерти, унаследовали жизнь вечную. Вот и говорю тебе: возлюбив Господа Бога твоего от всей души и от всего сердца своего, не блуди, не воруй, не лжесвидетельствуй, воспитывай своих детей в страхе Божием — и будешь жить хорошей жизнью и достигнешь своей славы.

Сказал ему на это Николай:

— Если соблюду я всё это, то смогу ли совершить такое чудо?

— Воистину говорю: если будешь так жить, то всё, что захочешь, совершишь. А пока войдём мы к тебе в дом и разделим с тобой нашу скромную трапезу. — С этим словами достал Пётр из своей сумы рыбы, сыра и оливок.

— Наверняка не ел ты таких плодов, Николай, — хитро прищурился Пётр. — Созрели они на моей родине, в далёкой Галилее. И рыба тоже оттуда, такая в вашем озере не водится. А сыр (овечий!) делала моя тёща. Не побрезгуй.

Нагостившись у доброго скифа, стали апостолы спускаться ещё ниже — по Волховной реке, вытекавшей из Илистого озера, и через три дня остановились они на правом берегу отдохнуть от непрерывного речного плавания. Был же у Андрея с собою посох с крестом наверху, и вот решил он взобраться на соседний холм, опираясь на него, а когда взобрался, взгляду его окрылись просторы, так напомнившие ему родную Галилею, что залюбовался он и не заметил, как посох его врос в землю, и не смог он его никак оттуда выдернуть. Так и остался на том безымянном холме Андреев жезл, который с любовью к окрестной земле, пока ещё дикой и непросвещённой, водрузил святой апостол.

А ещё через три дня, подгоняемые ветром, который дул в чудесный плащ Павла, достигли они бескрайнего озера.

— Это и есть Океан? — восхитился Андрей. — Смотрите, как высоко вздымаются волны!

— Нет, Андрей, — промолвил ему на это Сикст. — Это ещё не Океан. Попробуй воду на вкус: пресная. Это пока Новое озеро, которое своим длинным устьем изливается уже в сам Сарматский океан. Когда-то, по рассказам местных скифов, это было просто озеро, никак не соединённое с Океаном, но в несколько раз больше нынешнего, и боги… теперь-то я уже, конечно, знаю, что это были ложные боги… они начали войну между собой. Бог Большого озера решил покорить бога Океана и бросился на него со всего размаху. Но оказалось, что Океан бесконечен, и Новое озеро (так оно стало называться, потому что почти всё вытекло в Океан) вынуждено теперь питать его вечно. А ведь оно само хотело стать Океаном, поэтому бури на нём случаются престрашные. Вот и сейчас как-то нехорошо волнуется Новое озеро… Не попасть бы нам в руки самых свирепых и кровожадных из снежных скифов — озёрных укорителей…

— Почему ты их так назвал, Сикст? — осведомился Андрей.

— Потому что каждый, кого они смогут схватить, горько корит и оплакивает свою злую судьбу.

Не успели апостолы далеко отплыть от устья Волховной реки, как налетевшая буря разорвала чудесный парус-плащ, и плот закружило и понесло куда-то к северу. На таком утлом судёнышке, беззащитном перед бушующей стихией, оставалась одна надежда — на Господа, ибо, конечно, не обошлось тут без козней врага рода человеческого, иначе как бы обычный ветер смог побороть силу самого апостола Павла?

Целых два дня носился апостольский плотик по Новому озеру, пока не прибило его к скалистому острову, поросшему стройными соснами. Вконец выбившись из сил, апостолы и их спутники выбрались на долгожданную землю и прямо на берегу уснули. Андрею снова приснился тот юноша в Херсонесе, который читал ему скифское сказание о нём — об Андрее:

«Плывя величайшим озером, воззрел апостол на север и сказал: живут там новые хананеи — безбожные язычники волхвы…»

«Скифы-укорител и?»

«Они самые. Только не скифы никакие».

«И долго ещё будет продолжаться их безбожие?»

«Долго, очень долго. Пока не воссияют среди них два великих светила, и просвещена будет эта земля святым крещением».

Проснулся Андрей от громкого скрипа: это скрежетали доски плота, застрявшего в скалах. Но скрежет их был непростой, в нём Андрей услышал человеческий голос, который будто говорил: «Не послушались вы воли Божией, не нашли вы Города варваров! Возвращайтесь теперь обратно в Синопу, но не тем путём, которым пришли сюда, а плывите через Океан к городу Риму, а из Рима — в Понт».

Ужаснулся тогда Андрей этому знамению и разбудил своих спутников:

— Вставайте же, братья! Только что заговорил со мною наш плот, подобно тому как говорила с прорицателем Валаамом его ослица. Давай же, брат Пётр, не проклинать будем эти дикие скифские земли и воды, а благословим их, ибо воссияет на них вера Христова, а волхвы-язычники бросят своё служение бесам и станут её величайшими подвижниками. И пускай теперь зовётся этот сумрачный остров в память о волхве Валааме — островом Валаамовым.

— Аминь! — подтвердил слова Андрея Пётр. — Да будет так. А мы, братья, давайте же двинемся к Риму.

На Валаамовом острове Сикст и Палак наломали длинных и прочных веток, из которых получились сносные вёсла, и теперь уже все вместе погребли к устью Нового озера, которое короткой, но полноводной рекой изливалось в одно из морей Северного океана — Белое, то самое, на чей берег изо дня в день выбрасывали волны белый горючий камень электрон. Перед выходом в море Новая река оказалась заполнена множеством островов, и, глядя на один из них, маленький островок справа по течению, апостол Пётр погрузился в думу.

— Что с тобой, брат мой? — спросил его Андрей.

— Много ты мест благословил по пути сюда, — отвечал Пётр, — и всем ты им предрёк великую славу. И много крестов ты поставил на разных холмах — и в Богом забытой пафлагонской деревушке Харакс, и на горе Ркинис-Джвари где-то в Иверии, и на берегах Данапра и Волховной реки, да и в городе Византии поставишь. Вот и я задумался: а не благословить ли и мне этот убогий островок? А вдруг и на нём процветёт великолепный город? Жаль только, нет с нами брата нашего Павла…

— Воистину будет так! — поддержал его Андрей. — Кто знает, может, потомки местных скифов назовут этот город твоим именем?..»

— …Просыпайся же, брат Эпифани, просыпайся во имя Христа! — Кто-то больно толкал его и толкал в спину.

— Просыпайся, Григорий! — слышалось ему сквозь сон, да такой длинный и насыщенный событиями, что он его почти не запомнил. — А при чём тут Епифаний? Кто здесь?..

…Епифаний проснулся в траве, весь мокрый от утренней росы, сжимая в руке пергаменный свиток с апокрифами. Над ним склонился невесть откуда взявшийся глухонемой монах, которого они с Иаковом тщетно пытались разговорить ещё во дворе херсонской базилики в свой первый день в городе. За спиной у монаха, на вершине горы, виднелись стены и башни крепости Дорос. «Там хазары, — вспомнил Епифаний. — Но что я здесь делаю?..»

— Ни твой Якоб, ни Иоанн Готик не смогли тебя разбудить, так крепко ты уснул, — тараторил глухонемой с каким-то странным акцентом. — Они уже решили, что тебя одолел смертный сон, но я махнул им рукою, чтобы они шли дальше, в готскую крепость. Я показал им знаками, что разбужу тебя, потому что ты всего лишь спал. Ты, наверное, видел во сне далёкое прошлое и ещё более отдалённое будущее, да?

— Я не помню, что мне снилось… Какие-то бани, но не каменные, а почему-то деревянные… Разве такое бывает? И разве ты не глухонемой?

— Нет, конечно, — кротко улыбнулся монах. — Только вчера, когда увязался я с вами в поход к готской крепости, только тогда я узнал, что брат мой Таддеус, мой родной брат, которого зовёте вы Скифянином, предстал пред Богом.

— Так ты и есть его брат, которого мы ищем?! — чуть не вскричал Епифаний и бросился того обнимать.

— Паке тэкум, паке тэкум… — растроганно прошептал ему в ответ брат Фаддея Студита.

— Я не знаю латыни, прости.

— Хорошо, хорошо… Зовут меня Аврелий, и я действительно, как и брат мой Таддеус, происхожу из народа у устья Данубия, который вы считаете скифами. Не важно, что это за народ… Важно, что брат мой умер настоящим христианином, мучеником за истинную веру! Мы расстались с ним в юности: я пошёл искать постнического жития в Рим, а он — в Константинополь. Ты действительно подвизался с ним в одной обители, у отца нашего Теодора?

— Да-да, брат Аврелий. Но отец наш Феодор в ссылке, а обитель опустошена…

— Я слышал об этом. И несу братьям студитам послание от нового епископа Рима — папы Паскалия. Мне пришлось добираться сюда долгим северным путём, ибо я хорошо его знаю. Но здесь, в Керсоне, кругом иконоборцы! Кому довериться, брат Эпифани? Теперь я понял, что тебе — можно, потому что ты верен святым иконам, ты чадо отца Теодора.

Епифаний немедленно выразил готовность помочь Аврелию, тем более что он уже собирался возвращаться в Никомидию, где в странноприимном доме спафария Иакова бывали монахи, ходившие к самому Феодору Студиту, — им-то и можно было слово в слово передать послание папы. Беда только в том, что Епифаний не знал латыни, и потребовалось твердить наизусть совершенно непонятную ему речь.

— Запоминай, — начал Аврелий. — «Индикамус джерманэ каритати вэстрэ, домнэ фратэр…»

— «Эндихямос дзермано харитати уэстрэ, доне фратор…»

— Не «эндихямбс», а «индикамус», заучивай без ошибок!

— Да-да, — сокрушался Епифаний. — Как же плохо, что не выучился я в своё время по-латински… «Индикамус… индикамус… индикамус дзерманэ…»

До пещерной церковки в готской крепости Епифаний с Аврелием добрались к самому концу литургии, когда читался отпуст по-готски, и звучал он не менее торжественно, чем по-гречески.

— Приветствую брата студита! — увидев Епифания, проговорил незнакомый ему рыжебородый священник. — Я слышал, ты собираешь предания о всехвальном апостоле Андрее, святом покровителе нашей скромной обители. У меня есть что тебе показать. Виддир! — тут он хлопнул в ладони. — Принеси-ка нашему гостю Андрееву книгу.

Высокий и широкоплечий диакон, чудом помещавшийся в тесной пещере, достал из ниши в алтаре небольшой пергаменный кодекс в кожаном переплёте и протянул его Епифанию. Первых листов в книге явно не хватало, но стоявший в самом начале рассказ Епифаний сразу узнал — это были те самые «Деяния Андрея и Матфия в Городе людоедов», правда написанные каким-то забавным почерком, старинным и необычным, с множеством картинок, как будто детских: вот Андрей в кораблике, сам с большой головой и выпученными глазами, а кормчий Иисус растопырил пальцы и широко раскрыл рот; вот Андрея тащат по городу зубастые людоеды, все как один чёрные и кудрявые; вот изо рта статуи — мясистой женщины с толстым рыбьим хвостом — извергается яркосиняя струя воды. Следующие рассказы Епифанию не были знакомы, но представляли собой, конечно, такие же сомнительные апокрифы: «Деяния святых апостолов Петра и Андрея» (там изображалось, как апостолы, схватившись за плуг, идут за волами), «Деяния святых апостолов Андрея и Павла» (там старательный художник нарисовал, как апостол Павел выпрыгивает из моря), «Деяния святых апостолов Андрея и Филимона» (там Андрей выпускал из рук одутловатого белого голубя с короткими крылышками), «Деяния святых апостолов Андрея и Варфоломея» (там великан с волчьей головой разрывает пополам льва, а вокруг разбросаны переломанные надвое медведи и барсы).

Все эти «Деяния» были написаны по-гречески, и Епифаний попросил разрешения у рыжебородого, чтобы Иаков скопировал их себе, но в самом конце книги он наткнулся на какие-то стихи, написанные как будто греческими буквами, тем же самым крупным и округлым почерком, но совершенно нечитаемые. «Что за тарабарщина! — смутился Епифаний. — Похоже на писанину египетских еретиков — коптов…»

Увидев недоумение Епифания, рыжебородый поспешил объяснить:

— Это стихи по-готски, алфавитные. Об апостоле Андрее. Вот первая буква — «аза», с неё начинается имя апостола Андрея. Вторая — «беркна», третья — «геува» и так далее, до конца нашего алфавита. В этих стихах прославляются подвиги святого апостола в Городе людоедов, в Городе варваров, в Таврике и Скифии, в Восточном море и в Каледонии.

— Хорошо, я понял, — поморщился Епифаний. — Пожалуй, эти стихи мы списывать не будем. А ты, Иаков, сделай у себя такую пометку: «Херсаки составили Андрею алфавитарий, где называют синопцев людоедами», — потому что Город людоедов — это, конечно, Синопа. Судя по всему, из Херсона Андрей вернулся туда через Воспор.

Готский священник с обидой в голосе стал возражать:

— Нет-нет, не херсаки, а готы, да и апостол Андрей из Херсона пошёл в нашу страну, на север. Не очень давно заглядывал к нам один весьма учёный монах, который так же, как и вы, собирал рассказы о святом апостоле…

— Учёный монах? — перебил его Епифаний и разозлился, вспомнив о своём неведомом сопернике. — Это который из Никеи? Или из Никомидии? Или из Халкидона? А может, из Гераклеи Понтийской? Или даже из людоедской Синопы?!

— Не знаю, студийский брат. Отсюда тот монах собирался в Рим, да и сам он по выговору был скорее латинянином, чем ромеем. Имя у него тоже было какое-то западное, хотя и очень похожее на одно простое греческое слово. Вот только я забыл какое… Что-то вроде Аврелия, но не Аврелий…

При этих словах тайный папский посланник вздрогнул, но не подал виду, что понимает, о чём речь, точнее — что даже слышит.

— И что тебе ответил этот Аврелий, когда услышал твои байки о путешествиях апостола Андрея по Скифии?

— Он действительно очень учёный, не то что ты, студийский брат… Он свободно читал по-готски, хотя и не говорил на нём, в совершенстве знал еврейский и сирийский языки, был знаком с иверийским и армянским наречиями, пожалуй, ещё владел даже египетским, эфиопским и арабским, а пройдя всю Таврику, успел освоить и хазарский. Только он вовсе никакой не Аврелий… Как же его звали-то?..

«Ампелий! — первое, что пришло в голову Григорию, когда он проснулся. — Почему не приехал на конференцию отец Ампелий? И вообще, куда он пропал? Почему не подаёт о себе никаких вестей?»

— Гриша, вставай! — тряс его Никифоров. — Мы и так уже засиделись под этим твоим Мангупом, а нам ещё надо в Севастополь успеть, на последнюю пленарку. После неё обещают роскошный фуршет!

— И-е, здесь покушайте, — возник из-за Лёвиной спины чайханщик. — А то не доживёте до фуршет-муршета.

Никифоров зашикал на него:

— Уйди, ради Аллаха, тавроскифская твоя рожа. Не видишь, и так плохо человеку. Может, из-за твоих чебуреков вчерашних… Или из-за той подозрительной селёдки под шубой, которую нам сунули в музейной кафешке?

Гриша приподнялся на локтях и оглядел двор чайханы. В изголовье у него лежал томик апокрифов из «Библиотеки Плеяд», который ему дала почитать Елизавета Андриановна.

— Ничего, со мной всё в порядке, — успокоил он татарина. — Просто сон какой-то снился… совсем дурманный… Наслушался этих докладов в Херсонесе — вот и перемешалось всё в голове. Встаём, Лёва, встаём, ибо мы не умерли, а только спали. Через два часа доклад отца Андрея Епифанцева.

После целого дня хождения по пещерным городам, после ночи у подножия Мангупа — раннесредневекового Дороса — возвращение к учёным материям показалось Грише чем-то даже почти противоестественным, особенно же утомил его доклад отца Андрея, на котором тот его очень просил поприсутствовать. Что тут можно было сказать? Лучше всего — промолчать, так как отец Андрей совершенно искренне принимал на веру все свидетельства о самых экзотических перемещениях апостола Андрея — главное, чтобы перемещался он по Святой Руси.

— Да разве ж не мог же он, — вещал докладчик, — разве ж не было ж такой возможности в первом-то веке подняться вверх по Днепру? Жили ж ведь там какие-то люди? Неужели далёкие предки малороссов не помогли бы святому апостолу? И, как правильно пишет преподобный Нестор Летописец в «Повести временных лет», «восхоте пойти в Рим, и пройде в вустье Днепрьское, и оттоле поиде по Днепру горе». Разве не мог он, как сообщает тот же Нестор, поставить крест, помолиться Богу, слезть с горы, где потом будет основан Киев, и пойти дальше «по Днепру горе» в Рим? Что, в Рим нельзя так попасть? Конечно можно!

Учёная братия ёрзала на стульях, громко перешёптывалась, переглядывалась с президиумом и снисходительно поглядывала на отца Андрея, ожидая, когда же он наконец кончит, чтобы разорвать его в клочья. Первым задал вопрос почтенный немецкий профессор-иезуит, говоривший по-русски отлично, но несколько медленно из-за мучившей его одышки:

— Дорогой коллега, вы, как я понял, избрали метод безоговорочного доверия всем источникам, касающимся посещения Руси апостолом Андреем. Не буду сейчас останавливаться на целесообразности этого метода, тем более что о достоверности рассматриваемого вами предания ещё в семидесятые годы достаточно чётко высказался Людольф Мюллер, да и сам я, чего греха таить, писал об этом в своей книге, переведённой, кстати, на русский… Так вот, как вы в этой связи оцениваете упоминание в самом начале летописной легенды об апостоле Андрее его брата Петра? Есть мнение… кхм-кхм… что какая-то часть повествования об Андрее и Петре изъята из летописи. Так ли это, по-вашему?

Отец Андрей, несказанно ободрённый тем, что к нему с вопросом обратился один из столпов и светочей, да ещё иностранец, радостно ответил:

— Совершенно верно! В летописи явно не хватает более подробных сведений об апостоле Петре!

— Тогда позвольте, — лукаво продолжил профессор, — я вам подскажу, что там могло быть. Знакомы ли вам апокрифические «Деяния апостолов Петра и Андрея»?

— Что-то такое слышал… да-да, припоминаю… — замялся докладчик.

— В них содержится прямо-таки настоящий былинный сюжет — как апостолы, дескать, пашут землю, а потом проповедуют в Городе варваров. Где бы вы в таком случае поместили на Руси этот Город варваров?

Тут батюшка начал догадываться, что над ним издеваются, но решил до конца гнуть свою линию:

— Только не на Руси! Не было на Святой Руси никаких варваров!

Публика расхохоталась, кто-то зааплодировал, и лишь немецкий профессор сохранял невозмутимое спокойствие.

— Ладно, — кивнул он. — Значит, «Деяния Петра и Андрея» не подходят. А как быть с иным мнением летописца, высказанном им в другом месте, — о том, что апостолом Руси был не Андрей, а Павел? Помните? В статье под 898 годом сообщается, что просветителем Иллирика, то есть, по логике летописца, Моравии был апостол от семидесяти Андроник, ученик Павла, да и сам Павел как будто дошёл до тех земель. Раз в Моравии живут славяне, а русь — племя славянское, значит, можно смело считать, что русское христианство восходит к апостолу Павлу. Тогда при чём здесь Андрей?

Докладчик и на это нашёлся чем ответить:

— А разве не мог вместе с Павлом просвещать славян и Андрей?

— Ещё как мог! Об этом тоже есть целый апокриф. Называется «Деяния апостолов Андрея и Павла». Правда, по-гречески эти «Деяния» не сохранились, зато известны в коптских фрагментах. Увы, славяне там не упомянуты. Так что я желаю вам всяческих успехов в поисках рукописей и тех и других «Деяний», где бы наверняка поминались славяне, а ещё лучше — сразу Русь. Хотя бы богатырский народ «Рос»…

— Спасибо, герр профессор… — процедил отец Андрей и вздохнул было с облегчением, но поднялся ещё лес рук и собрание оживлённо зашумело. Председательствующая дама-искусствовед призвала всех к порядку:

— Коллеги, давайте по очереди. И по возможности кратко и по существу. О том же прошу и докладчика.

— Ещё бы, водка стынет, — поделился с соседями Никифоров своей догадкой и вскочил задавать свой вопрос, так как его рука оказалась первой:

— Итак, отче, раз уж вы нас тут так расшевелили, то добейте, что ли, до конца. Иными словами, считаете ли вы соответствующими действительности предания о водружении апостолом Андреем креста в селе Грузино и о посещении им острова Валаам? Напомню, оба впервые зафиксированы лишь во второй половине шестнадцатого века: первое — в «Степенной книге», второе — в «Сказании о Валаамском монастыре».

Миниатюры из уникального лицевого Жития апостола Андрея. Русский рукописный сборник конца XVII века: С.-Петербург, Российская национальная библиотека, ОЛДП.Е137 (публикуются впервые).

Иоанн Предтеча пророчествует своим ученикам о Христе. Призвание апостолов Андрея и Петра. Лист 4

Апостол Андрей отправляется в Город людоедов. Лист 2

В Городе людоедов. Убийство пленников. Лист 16

В Городе людоедов. Побиение камнями апостола Андрея. Лист 20

В Городе людоедов. Апостол Андрей и семь бесов. Лист 21

В Городе людоедов. Апостол Андрей приказывает статуе извергнуть воды. Лист 23

Изгнание змея из урочища Давкома близ Никеи. Лист 47

Исцеление бесноватых близ Никеи. Лист 50

Апостол Андрей поставляет Стахия во епископы Византия. Лист 69

Апостол Андрей водружает крест на горах Киевских. Лист 72

Исцеление Максимиллы. Лист 74

Беседа Максимиллы и Эгеата.

Апостол Андрей наставляет Стратокла и братьев. Лист 79

Мучение перед Эгеатом. Лист 85

Распятие апостола Андрея. Лист 88

Погребение апостола Андрея. Лист 92

«Тут лежат мощи апостола Андрея»

(храм Святых Апостолов в Константинополе?). Лист 93

Отец Андрей фыркнул в ответ:

— Странное у вас, москвичей, представление о научной этике… Конечно, я считаю, что оба этих предания не противоречат летописному рассказу, а потому могут быть вполне достоверными. Грузино, оно же Друзино, лежит на полпути от Новгорода до Ладоги вниз по течению Волхова. Почему бы апостолу Андрею не остановиться там и не благословить окрестности? Что в этом дурного-то? Тем более как иначе объяснить название Друзино? Ведь крест он там во-дру-зил\ То же и с Валаамом: откуда, скажите на милость, у острова на Ладожском озере такое ветхозаветное имя? А ведь Ладожское озеро тоже было у Андрея по пути в Балтику!

— Что он там забыл? — выкрикнул Никифоров, давясь от смеха.

Председательствующая снова призвала зал к порядку. Со следующим вопросом поднялся въедливый питерский историк — Федя Ризоположенский:

— Оставим пока в стороне вопрос о реальности проповеди апостола Андрея на берегах Днепра и Волхова. Меня же интересует вот что: каким временем вы датируете появление сказания об Андрее в русской летописи?

— Самым ранним, — уверенно отвечал отец Андрей.

— То есть вы считаете, что оно было уже в Древнейшем летописном своде 1030-х годов, разделяя тем самым точку зрения Игоря Сергеевича Чичурова?

— Да, в Древнейшем. Но совершенно очевидно, что это предание присутствовало и в более ранних летописях.

— Ну, о более ранних вы уж поосторожней… А что вы в таком случае думаете о недавно высказанной гипотезе иеромонаха Ампелия Симонопетрита?.. — Но Ризоположенский не успел договорить, в чём же состояла эта гипотеза, потому что отец Андрей подскочил как ужаленный.

— Вот она, цена вашей учёности! — завопил докладчик. — Знаете ли вы, что такое этот ваш отец Ампелий?! Думаете, почему его нет на этой конференции? Кто вывел его на чистую воду? Сначала он решил, что самое древнее житие апостола Андрея — еретическое, потом сам впал в ересь, потом я выяснил, что он тайный агент Ватикана. Представьте себе!

Тут зал окончательно всполошился. Кто-то требовал лишить отца Андрея слова, кто-то — вывести его вон из музея, кто-то — вызвать «скорую помощь». Впрочем, последнее — скорее для немецкого профессора, которому действительно стало плохо. Но отец Андрей не унимался и кричал, когда его пытались увести:

— Ваш любимый Ампелий — папский шпион! Это я сообщил куда следует, чтоб его не пускали в Украину, я! А сейчас он вообще арестован! Потому что он крал рукописи афонских монастырей! Православные рукописи! Для Ватиканской библиотеки!

Когда отца Андрея наконец вывели под руки из зала прибежавшие с балкона дюжие археологи, секретарь конференции, строгий севастопольский юноша с усиками, сообщил, что в словах обезумевшего батюшки есть доля правды, что отца Ампелия действительно не пустили на территорию Украины, о чём музей был уведомлён министерством закордонных справ. Но какова была дальнейшая судьба отца Ампелия, в Херсонесе уже не знали. Арестован он или это уже бред Епифанцева, пока никто не мог сказать. Разразившийся скандал так и сорвал заключительное пленарное заседание, хотя и не отменил долгожданного фуршета, куда Гриша, впрочем, не пошёл, сославшись на усталость.

Для него припадок отца Андрея, равно как и известия об афонском товарище стали настоящим ударом. Но не самым страшным за этот день. Вернувшись к себе в финский домик, он в очередной раз проверил электронную почту, надеясь обнаружить там долгожданное письмо от Нины, — и вот оно, это письмо:

«Дорогой Гриша!

Прости, что так долго тебе не отвечала. Ты мне действительно стал очень дорог, настолько, что я не сразу собралась с мыслями написать тебе о новом повороте, который я решила совершить в своей жизни. Только не вини себя в том, что я сейчас принимаю такое решение. Это именно моё решение.

Дело в том, что в Петербурге я нашла то, что давно и отчаянно искала, — истинно христианскую общину, где нет места ничему земному, особенно земной любви, — одно лишь чистое и неземное служение Богу и науке. Ты догадываешься, о ком и о чём я. Эти люди — не только крупные учёные, но и настоящие христиане, целомудренные и бескорыстные.

Возможно, и ты решишься присоединиться к нам. В любом случае тебя рады видеть здесь, зовут к сотрудничеству с журналом.

Мы непременно будем ещё видеться на конференциях, и я надеюсь, наша научная переписка не иссякнет.

Прими это как должное.

Твоя Нина Т».